Лоуренс Блок

Восемь миллионов способов умереть

Смерть красивой женщины, бесспорно, самая поэтичная тема в мире. Эдгар Аллан По
В память о Били Дьюгане, Клиффе Бостоне, Джоне Бэмби, Марке-Карлике и Рыжей Мэгги

Глава 1

Я видел, как она вошла. Такую трудно не заметить. Волосы светлые, с золотым отливом — их еще называют соломенными — были заплетены в две тяжелые косы, уложены вокруг головы и скреплены шпильками. Гладкий, высокий лоб, довольно широкие скулы, несколько великоватый рот. Рост ее был футов шесть, не меньше, причем большая его часть приходилась на ноги, обутые в ковбойские сапожки. Еще на ней были пижонские джинсы цвета бургундского и коротенький бежевый меховой жакет. Весь день напролет лил дождь, но ни зонтика, ни косынки у нее не было, и на светлых косах, словно алмазы, сверкали капли воды.

Секунду она стояла в дверях, пытаясь сориентироваться. Была среда, три тридцать дня, а в баре Армстронга в такое время не слишком людно. Толпы обедавших схлынули, для вечерних посетителей час еще не настал. Минут через пятнадцать могут заскочить учителя, перехватить по маленькой. Затем появятся медсестры — первая смена в больнице Рузвельта заканчивается в четыре, — но пока за стойкой бара торчало человека три-четыре и еще одна парочка допивала графин вина за столиком, вот и все. Не считая, разумеется, меня, завсегдатая, за столиком в дальнем углу.

Она быстро вычислила меня. Еще издали я заметил, что глаза у нее синие-синие. У бара она на секунду остановилась — убедиться, что не ошиблась, затем, огибая столики, направилась прямо ко мне.

— Мистер Скаддер? Я Ким Даккинен. Приятельница Элейн Марделл.

— Да, она мне звонила. Присаживайтесь.

— Спасибо!

Она опустилась в кресло напротив, положила сумочку на стол, достала пачку сигарет и одноразовую зажигалку, поднесла было к сигарете, но, помедлив, спросила, не помешает ли мне дым. Я успокоил ее, что потерплю.

Вот уж не думал, что у нее такой голос. Тихий, мягкий, с типично американским среднезападным акцентом, совсем не подходящим к этим энергичным чертам лица, экзотическому имени, этим дорогим мехам и ковбойским сапожкам, — я, признаться, ожидал услышать нечто более жесткое, европеизированное, что ли. К тому же она оказалась моложе, чем я предполагал, по крайней мере на первый взгляд. Лет двадцать пять, не больше.

Она прикурила и положила зажигалку на пачку сигарет. К столику подошла официантка Эвелин. Последние две недели она работала только днем: ей предложили какую-то маленькую роль в шоу на задворках Бродвея. На лице ее застыло выражение еле скрываемой скуки. Она подошла к столику. Ким, поигрывая зажигалкой, попросила бокал белого вина. Эвелин осведомилась, не желаю ли я еще кофе, и когда я утвердительно кивнул, Ким воскликнула:

— О, так вы пьете кофе? Тогда и мне, наверное, кофе вместо вина. Хорошо?

Кофе принесли. Она добавила в свою чашку сливки и сахар, размешала, отпила глоток и сказала, что не питает особого пристрастия к спиртному, тем более в дневное время. Но и пить такой крепкий кофе, как я, тоже не любит. Нет, она никогда не могла пить черный кофе, она всегда любила его разбавленным и сладким — ведь ей очень повезло: она не склонна к полноте и может есть что угодно, и хоть когда бы прибавила унцию в весе. Нет, чего нет, того нет. Ну разве это не счастье?

Я согласился: да, счастье.

А давно ли я знаю Элейн? Уже несколько лет, ответил я. Нет, сама она похвастаться столь длительным знакомством с ней не может. И вообще она сравнительно недавно в Нью-Йорке. И, разумеется, знает Элейн не так хорошо, как я, но тем не менее находит ее очень милой. Я не согласен? Я был согласен. И потом Элейн такая умница, такая рассудительная, и уже одно это что-нибудь да стоит, разве нет? Я ответил, что да, определенно стоит.

Я дал ей возможность выговориться. И она воспользовалась ею сполна. Наговорила с три короба разной ерунды, и при этом все улыбалась, и заглядывала мне прямо в глаза, и вполне могла завоевать звание мисс «Родство душ» на каком-нибудь конкурсе красоты, если бы не выиграла на нем главный приз, и никак не переходила, что называется, к делу, но я терпеливо ждал. Все равно мне некуда было идти и заняться тоже особенно было нечем.

Наконец она спросила:

— Вы ведь, кажется, полицейский?

— Да. Был им несколько лет назад.

— А теперь частный детектив, да?

— Не совсем. — Она посмотрела на меня с любопытством. Глаза ее были густо синего, какого-то совершенно удивительного оттенка, и я подумал: «А может, она носит контактные линзы?» Такие специальные мягкие линзы, что способны творить настоящие чудеса, изменяя цвет глаз. Приглушать одни оттенки, подчеркивать другие. — Лицензии у меня нет, — пояснил я. — Просто однажды решил перестать носить бляху, но и лицензию таскать при себе тоже как-то не хочется. А потом вся эта бумажная волокита... И эти отчеты перед сборщиками налогов... Я работаю детективом, так сказать, неофициально.

— Но ведь все равно работаете? Именно так и зарабатываете на жизнь, да?

— Да.

— И как в таком случае это называется? Ну, ваши занятия?

— Можете называть это сколачиванием баксов, хотя сколотить удавалось не так уж много. Да и не слишком уж я охочусь за работой. Работа сама меня находит. И от многих предложений я просто отказываюсь. Принимаю те, от которых просто не удается отвертеться. Сейчас, например, сижу и жду, что же потребует от меня эта красивая женщина и под каким предлогом ей лучше отказать. Так что не знаю, как там называется моя деятельность, — подытожил я. — Можете считать это оказанием услуг друзьям.

Лицо у нее просветлело. И хотя она вежливо улыбалась с начала нашего знакомства, это была первая искренняя улыбка, затронувшая не только губы, но и глаза.

— Что ж, отлично, — сказала она. — И я могу воспользоваться вашими услугами? И даже... даже называться вашим другом?..

— Отчего же нет?

Она немного помедлила с ответом, закурила еще одну сигарету и, потупившись, следила за пальцами, вертевшими зажигалку. Ногти у нее были ухоженные, длинные, но не слишком заостренные, и покрыты лаком.

[ПРОПУСК В БУМАЖНОМ ВАРИАНТЕ]

уже не было бы в живых. Простите. Я несу такую чушь...

— Ничего страшного.

— Короче, я хочу поставить на этом крест.

— И что собираетесь делать? Вернетесь в Миннесоту?

— В Висконсин, — уточнила она. — Нет, туда я не вернусь. Там нечего делать. И потом то, что я собираюсь покончить с этим, еще вовсе не означает, что я хочу вернуться.

— Ясно.

— Я нажила себе массу неприятностей. Свела всю жизнь к альтернативе: когда не подходит \"А\", приходится выбирать \"Б\". Но это же неправильно! Ведь в алфавите есть и другие буквы!

«Она вполне могла бы преподавать философию», — подумал я. А вслух сказал:

— Ну, а какова моя роль, Ким?

— Ваша?..

Я ждал.

— У меня есть сутенер.

— И он вас не отпускает?

— Я ему еще ничего не говорила. Кажется, он догадывается о моих планах, но только я ничего не говорила, и он ничего не говорит, — тут вдруг она задрожала, над верхней губой проступили крошечные бисеринки пота.

— Вы его боитесь?

— Это так заметно?

— Он вам угрожает...

— Нет, не то чтобы угрожает...

— А что же?

— Он никогда не угрожал мне. Но я чувствую угрозу.

— А другие его девушки пытались соскочить?

— Не знаю. Я вообще не слишком много знаю о них. А сам он не похож на других сутенеров. По крайней мере на тех, кого я знаю.

Да, конечно, все они разные. Стоит только порасспросить их подружек.

— А чем он непохож? — спросил я.

— Ну, более воспитанный, что ли... Мягкий.

— А как его...

— Как его имя? Чанс.

— Это имя или фамилия?

— Все зовут его только так. Не знаю, имя это или фамилия. Может, ни то ни другое. Может, это всего лишь прозвище. Люди иногда меняют свои имена, в зависимости от обстоятельств.

— А Ким — ваше настоящее имя?

Она кивнула.

— Да, но только уличное. До Чанса у меня был другой сутенер, Даффи. Даффи Грин, так он себя называл. Но он был также Юджином Даффи, потом у него было еще какое-то имя, но только я его забыла. — Она улыбнулась. — Я была совсем зеленая, когда он меня подобрал. Нет, не в тот момент, когда я вышла из автобуса, но и такое вполне могло случиться.

— Он черный?

— Даффи? Конечно. И Чанс тоже. Даф отправил меня на улицу. И я шлялась по Лексингтон-авеню, а в жаркую погоду мы переправлялись через реку на Лонг-Айленд, — на секунду она закрыла глаза, погрузившись в прошлое. — Стоит только начать вспоминать эту жизнь!.. Бамби — мой первый уличный псевдоним. На Лонг-Айленде мы трахались с клиентами прямо в их машинах. А на Лексингтон у меня был номер в гостинице. Знаете, теперь просто не верится, что я могла такое вытворять, что я могла жить так... О Господи, я же была совсем зеленая! Нет, не невинная, это другое. Я прекрасно понимала, для чего приехала в Нью-Йорк, и все равно была зеленая.

— И сколько времени вы пробыли на улице?

— Месяцев пять-шесть. Я там не слишком преуспела. Нет, с внешностью все было в порядке, и отрабатывала я честно, но мне... как бы это сказать... недоставало умения правильно держаться. А пару раз накатывали такие приступы страха, что я просто ни на что не годилась. Даффи давал мне дурь, но от нее меня только тошнило.

— Дурь?

— Ну, наркотики.

— Ясно.

— Потом, он поселил меня в доме, и дела сразу пошли лучше, но он был все равно недоволен, потому что не мог полностью меня контролировать. Знаете такой большой дом на Коламбус-серкл? Я ходила туда каждый день, как вы ходите в свои конторы. Пробыла я в этом доме... точно не помню сколько, где-то полгода, наверное. Да, примерно так. А потом встретила Чанса.

— Как это случилось?

— Я была с Даффи. Мы сидели в баре. Нет, не в баре для сутенеров, а в джазовом клубе. Чанс подошел и подсел к нам за столик. Мы сидели втроем и болтали, а потом они отошли поговорить, после чего Даффи вернулся один и сказал, что я должна пойти с Чан-сом. Сперва я подумала, он хочет, чтобы я с ним трахнулась, ну, так, хохмы ради, и разозлилась, потому что в тот день у меня был выходной и мы договорились, что просто посидим и послушаем музыку. Дело в том, что Чанси не показался мне сутенером. Тогда Даффи объяснил, что с этого момента я буду девушкой Чанса. И знаете, я почувствовала себя машиной, которую только что продали другому хозяину.

— Так он, что же, действительно продал вас этому Чансу?

— Не знаю, как они там договорились. Но я пошла с Чансом. Вообще с ним было куда лучше, чем с Даффи. Он забрал меня из этого дома, посадил на телефон. С тех пор я так и работаю с ним. Вот уже три года.

— А теперь захотели соскочить с крючка, да?

— Вы можете мне помочь?

— Не знаю. А почему бы вам самой не попробовать? Вы в самом деле ни разу не пытались с ним поговорить? Ну, хотя бы намекнуть или что-то в этом роде.

— Я боюсь.

— Чего именно?

— Что он убьет меня, покалечит, ну, не знаю — словом, сделает что-то ужасное. Или просто отговорит, вот и все. — Она подалась вперед, прикоснувшись своими изящными пальчиками с красно-коричневым лаком к рукаву моего пиджака. Жест точно рассчитанный, но тем не менее эффектный. Я вдыхал терпкий аромат ее духов, ощущал всю ее женскую притягательность. Нет, я не возбудился, не захотел ее, но не почувствовать се силы не мог. Она поняла это.

— Так вы поможете мне. Мэтт? — И спохватилась: — Не возражаете, если я буду называть вас просто Мэтт?

Я рассмеялся:

— Нет, не возражаю.

— Я зарабатываю деньги, но тратить их не очень-то умею. Да и вообще на улице много не заработаешь. Но все же отложить немного удалось.

— Вот как?

— У меня есть тысяча долларов. Я промолчал. Она открыла кошелек, достала из него простой белый заклеенный конверт, распечатала его. Вынула пачку банкнот и положила на стол.

— Вы можете с ним поговорить? — спросила она.

Я взял пачку, взвесил на ладони. Мне предоставлялась возможность послужить посредником между шлюхой-блондинкой и чернокожим сутенером. Честно говоря, не та роль, о которой можно мечтать.

И я уже собрался было отдать ей эти деньги. Но со времени выписки из больницы Рузвельта прошло всего девять-десять дней, а первого числа следующего месяца надо платить за жилье, кроме того, я давным-давно не посылал ни цента Аните и мальчикам. Нет, кое-какие денежки в портмоне и на счету в банке у меня имелись, но их было не так уж много, а чем, собственно, деньги Ким Даккинен хуже любых других денег? Да и есть ли в конечном счете разница, каким именно путем заработала она эти деньги?..

Я пересчитал банкноты. Потрепанные сотенные — их было ровно десять. Пять я оставил на столе, остальные протянул ей. Зрачки у нее расширились. Нет, она наверняка носит линзы. Сроду не видел ни у одного человека глаз такого удивительного цвета.

Я сказал:

— Пятьсот вперед, остальные потом. Если удастся вам помочь.

— Договорились, — сказала она и вдруг усмехнулась: — А могли бы взять и все десять, авансом.

— Нет. Обычно работается лучше, когда есть какая-то перспектива. Хотите еще кофе?

— Ну, только если и вы будете. И мне хотелось бы чего-нибудь сладкого. Здесь подают десерт?

— Торт с орехами, кстати, замечательный, И еще здесь отличный сырный пирог.

— Обожаю ореховые торты! Вообще я ужасная сладкоежка, — повторила она, — но не поправляюсь при этом ни на унцию. Ну, скажите, разве это не счастье?..

Глава 2

Тут была лишь одна загвоздка. Для того, чтобы переговорить с Чансом, надо было его найти, а где его искать, она не знала.

— Никто не знает, где он живет, — сказала она.

— Никто?

— Ну, во всяком случае, ни одна из его девушек. Мы с девочками уже не раз пытались вычислить, где же все-таки его квартира. Помню, как-то вечером мы с одной девушкой, Санни, сидели и дурачились, придумывая самые невероятные места, где Чанс мог бы жить. Ну, например, что он проживает где-нибудь в Гарлеме с мамашей-инвалидом, или же у него роскошный особняк на Шугар-Хилл, или же дом на окраине и он ездит на работу в город каждый день. Или он просто держит в автомобиле пару чемоданов с барахлом, с ними разъезжает, там же и спит, а иногда подремлет пару часов у одной из нас, — на секунду она задумалась. — Правда, у меня он никогда еще не ночевал. И если мы ложились в постель, он после этого валялся еще пару минут, а потом всегда одевался уходил. Как-то он сказал, что не может спать в комнате, где есть кто-то еще.

— Ну а если, допустим, вам нужно с ним связаться?

— Есть номер телефона. Но он просто передаточный, для связи. По этому номеру можно звонить в любое время суток: там сидит диспетчер и отвечает. И он туда тоже звонит. Если, допустим, нас нет на месте или что-то еще происходит, звонит каждые полчаса или час.

Она дала мне этот номер, и я записал его в блокнот. Потом спросил, где он держит машину. Она не знала. А номера машины она случайно не помнит?

Она покачала головой.

— Я на такие мелочи внимания не обращаю. Вообще-то у него «кадиллак».

— Не слабо! Ну и куда же он на нем ездит?

— Не знаю. Не стану же я бегать по улицам и следить за ним! Вам, наверное, интересно, куда он обычно заходит выпить? В разные места, постоянного у него нет.

— Ну, а чем он занимается в свободное время?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, может, он посещает матчи? Играет в какие-нибудь азартные игры? Как он развлекается? На секунду она задумалась.

— Все зависит от того, с кем он. К примеру, я люблю ходить в джазовые клубы, и когда он со мной, мы идем туда. Причем он сам мне звонит и предлагает пойти развлечься. Потом есть еще одна девушка, я даже имени ее не знаю, так с ней он посещает концерты. Ну, вы понимаете, классическая музыка в Карнеги-Холл и так далее. А еще одна, Санни, обожает спорт, и с ней он ходит на матчи.

— А сколько вообще у него девушек?

— Не знаю. Санни, Нэн, потом еще та, которая любит классическую музыку. Ну, может, еще одна-две. А может, и больше. Чанс ведь очень скрытный. Всегда держит язык за зубами.

— Получается, единственное, что вам о нем известно — это имя?

— Да.

— Но ведь вы с ним вот уже три года. А знаете лишь какой-то огрызок имени. Ни адреса, ни телефона — ничего!..

Она начала разглядывать свои руки.

— Ну, а как он собирает деньги?

— Не знаю про остальных, но ко мне он иногда просто заходит и берет.

— Но сперва звонит?

— Необязательно. Когда как. Или же звонит и просит принести куда-нибудь. В кафе, или бар, или просит просто постоять где-нибудь на углу, чтобы он мог подъехать и забрать.

— И вы отдаете ему весь свой заработок?

Она кивнула.

— Он нашел мне квартиру. Сам оплачивает ее, телефон, все счета. Мы вместе ходим покупать мне тряпки, и он платит. Вообще он любит выбирать для меня вещи. Я отдаю ему все деньги, а потом он возвращает мне часть, ну, так, самую малость, на карманные расходы.

— И вы не пытались ничего утаивать?

— Конечно, утаиваю. Иначе откуда бы у меня взялась эта тысяча баксов? Но, в общем, совсем немного.

Бар постепенно заполнялся. Приходили в основном конторские служащие, чей рабочий день уже закончился. Ким допила кофе, отставила чашку — больше ей явно не хотелось. Да и беседа наша подходила к концу. Вино она тоже чуть пригубила — бокал был почти полным. Я же продолжал потягивать кофе. В блокноте у меня был записан ее адрес и телефон, а также номер телефона для связи с Чансом. Вот и все, чем я располагал.

С другой стороны, много ли мне надо? Рано или поздно я все равно до него доберусь, поговорю по душам, и, если он не отступится, я его так запугаю, что Ким даже не снилось. А если и не запугаю, все равно у меня окажется на пятьсот долларов больше, чем было утром, когда я проснулся.

Она ушла, а я допил кофе и, разменяв одну из ее сотенных, расплатился по счету. Бар Армстронга находится на Девятой авеню, между Пятьдесят седьмой и Пятьдесят восьмой улицами, а моя гостиница стоит как раз на углу Пятьдесят седьмой. Там я осведомился у дежурного, нет ли для меня почты, потом зашел в платный телефон-автомат в вестибюле и набрал связной номер Чанса. После третьего гудка ответила женщина, повторила четыре последние цифры номера и поинтересовалась, чем может мне помочь.

— Я бы хотел переговорить с мистером Чансом, — сказал я.

— Он скоро должен перезвонить. — Голос с типичной хрипотцой заядлой курильщицы принадлежал женщине средних лет. — Что ему передать?

Я продиктовал ей свое имя и номер гостиничного телефона. Она спросила, по какому я делу. Я ответил, что по личному, и повесил трубку. Внезапно я почувствовал озноб и головокружение и подумал, что нельзя пить столько кофе. Не мешало бы глотнуть капельку спиртного, и я начал соображать, куда лучше пойти: через улицу, в «Полли кейдж», и перехватить там рюмашку или же заскочить в винный магазин в паре шагов от этой самой «Полли» и купить там пинту виски. Я уже видел перед собой желанный напиток: «Джим Бим» или «Джонни Уокер Дэнт» — настоящее, без всяких там добавок, желто-коричневое виски в плоской бутылке...

А потом вдруг подумал: да ты что, парень, спятил, ведь на улице проливной дождь! Вышел из телефонной будки и вместо входной двери завернул к лифту, поднялся к себе, заперся, подтащил к окну кресло, уютно устроился и стал смотреть на дождь. Пить расхотелось. Но грешные мысли меня не оставляли. Желание то вспыхивало, то гасло, словно неоновая вывеска, и продолжалось это мучение, наверное, с час. Но я все сидел и смотрел на дождь.

* * *

Около семи я снял телефонную трубку в номере и позвонил Элейн Марделл. Ответил автоответчик, и после положенного сигнала я произнес:

— Это Мэтт. Виделся с вашей подругой и хотел поблагодарить за рекомендацию. На днях встретимся, и тогда я отблагодарю вас на деле. — Повесил трубку и ждал еще, наверное, полчаса. Чанс не перезвонил.

Я еще не проголодался, но заставил себя спуститься и перекусить. Дождь перестал. Я зашел в «Блю Джей» и заказал гамбургер и жареный картофель. Парень, сидевший через два столика от меня, жевал сандвич и запивал его пивом, и у меня прямо слюнки потекли, но к тому времени, когда официант принес заказ, у меня уже пропал к нему всякий интерес. Но я все-таки съел почти весь гамбургер и половину картофеля, выпил две чашки кофе; заказал на десерт пирог с вишней — словом, подкрепился основательно.

Было уже около половины девятого, когда я вышел из кафе. Заглянул в гостиницу — никто не звонил, никто ничего не передавал, — затем дошел пешком до Девятой авеню. Когда-то там, на углу, находился греческий бар «Антарес и Спиро», теперь же здесь устроили овощную лавку. Я повернул к центру, прошел мимо «Армстронга» и Пятьдесят восьмой, потом подождал, пока загорится зеленый, и перешел через улицу. Миновал больницу Святого Павла, завернул за угол и спустился по узенькой лестнице к входу в полуподвальное помещение. На дверной ручке болталась картонка, но чтобы разглядеть, что там было написано, надо было сильно постараться.

А написано там было: «А. А.»

Они только что начали. Столы были расставлены в форме буквы \"U\", за каждым сидели плотно; еще примерно человек двенадцать разместились на стульях вдоль стены. В стороне, на отдельном столике, стояли освежающие напитки. Я взял пластиковый стаканчик и, налив себе кофе из электрического кофейника, пристроился на стуле у стены. Двое приветствовали меня кивками, я ответил им тем же.

Выступавший был примерно моего возраста. В твидовом пиджаке в елочку поверх клетчатой фланелевой рубашки. Он излагал историю своей жизни — с того момента, когда в еще совсем юном возрасте впервые попробовал спиртное. Он женился и разводился, несколько раз терял работу, лежал в больницах. Затем бросил пить, стал посещать эти собрания, и дела у него сразу пошли лучше.

— Не дела, — тут же поправился он. — Это я сам стал лучше.

Они много говорили. Говорили о разных вещах, повторяя одни и те же фразы. Хотя сами истории были довольно занимательные. Люди сидели здесь перед тобой, словно перед самим Господом Богом, и рассказывали невероятное.

Этот тип в твидовом пиджаке говорил, наверное, полчаса. Затем устроили десятиминутный перерыв и стали передавать из рук в руки корзину для пожертвований на текущие расходы. Я опустил в нее доллар, налил еще кофе и прихватил со столика пару овсяных печений. Парень в армейской куртке окликнул меня по имени. Я вспомнил, что зовут его Джим, и ответил на приветствие. Он спросил, как идут дела, и я ответил, что прекрасно.

— Ты здесь, и ты трезвый, — заметил он. — Вот что самое главное.

— Наверное.

— День, когда я не пью, это хороший день. Весь день остаешься трезвым. Самое трудное для алкоголика — это не пить, и когда знаешь, что справился, душа радуется.

У кого угодно, только не у меня. Я выписался из больницы десять дней назад. Два-три дня как-то продержался, а потом все же выпил. Точно не помню сколько. Может, одну, а может, две рюмки. Но держал себя, что называется, под контролем. А вот в воскресенье вечером страшно надрался, пил виски в «Бларни стоун», что на Шестой авеню, — я выбрал именно эту забегаловку только потому, что знал, что никого там не встречу. Не помню, как вышел из «Бларни», не знаю, как добрался до дома, но в понедельник утром меня так трясло, что хотелось умереть.

Но ничего этого я им рассказывать не стал.

Через десять минут собрание возобновилось. Выступавшие поочередно называли свое имя, объявляли, что они алкоголики, и благодарили предшественника за то, что он поведал им историю своей жизни. А затем принимались объяснять, в чем они отождествляют себя с ним, вспоминать отдельные эпизоды из своих бурных пьяных похождений, а также рассказывать, с какими трудностями им довелось столкнуться при попытках вести трезвый образ жизни. Девушка примерно того же возраста, что и Ким Даккинен, рассказала о проблемах со своим возлюбленным; жизнерадостный мужчина лет тридцати, работавший в туристическом агентстве, описал скандал, который произошел у него с одним клиентом. История презабавная, и все смеялись. Какая-то женщина заявила:

— Нет ничего проще, чем вести трезвый образ жизни. Просто надо не пить, посещать собрания и хотеть изменить свою долбаную жизнь.

Настал мой черед, и я сказал:

— Я Мэтт. Но пока воздержусь от покаяния.

Собрание закончилось, и по пути к дому я опять завернул к «Армстронгу» и уселся за стойкой. Они считают, что если хочешь бросить пить, надо сторониться баров. Но мне нравилось здесь, а кофе у них был просто отличный. И уж если мне захочется напиться, то, будьте уверены, всегда найду где и как.

Когда я вышел из бара, на улицах уже продавали ранний выпуск «Ньюс». Я купил газету и пошел в гостиницу. Никаких новостей от сутенера Ким Даккинен по-прежнему не было. Я снова позвонил по тому же номеру, и женский голос снова подтвердил, что просьбу мою ему передали. Я попросил напомнить ему еще раз и сказал, что чем раньше он мне перезвонит, тем лучше для него самого, потому как дело важное и не терпит отлагательства.

Я принял душ, надел халат и взялся за газету. Начал с раздела международных и внутриполитических новостей, но никак не удавалось сосредоточиться. Очевидно, события должны быть менее глобальными и происходить, что называется, ближе к дому, чтобы хоть как-то взволновать.

А поводов к этому я отыскал немало. Двое парней из Бронкса бросили какую-то молоденькую женщину на рельсы — прямо под мчавшийся навстречу поезд. Бедняжка успела прижаться к земле, и над ней пронеслись шесть вагонов, прежде чем машинист затормозил. Она осталась жива и невредима.

На Вест-стрит, в районе доков на Гудзоне, была убита проститутка. Заколота ножом — во всяком случае, так утверждал репортер.

Патрульный полицейский из Короны все еще находился в критическом состоянии. Два дня назад я прочитал, что он подвергся нападению каких-то негодяев. Они избили его куском трубы и отобрали пистолет. У него остались жена и четверо ребятишек, самому старшему всего десять лет.

Телефон молчал. Честно говоря, ничего другого я и не ожидал. Да и с какой, собственно, стати будет этот Чанс звонить мне? Ну разве что из любопытства. Но вполне вероятно, он с детства помнит, что произошло в сказке с одной чрезмерно любопытной кошкой. Я мог бы назваться полицейским — звонок некоего анонимного мистера Скаддера проигнорировать проще, нежели звонок от инспектора полиции Скаддера или же детектива Скаддера, но как-то не хотелось играть в эти игры без особой нужды. Хотелось заставить людей делать выводы самостоятельно, а не вдалбливать их силой.

Так что придется его искать. Что ж, ничего страшного. Хоть какое-то занятие! А тем временем мое имя как следует утвердится в его мозгу.

Ох, уж этот неуловимый мистер Чанс! Наверняка в его сутенерском лимузине есть и радиотелефон, и бар, и меховые чехлы на сиденьях, и солнцезащитный щиток из розового бархата. Все эти пижонские штучки, говорящие о высоком классе...

Я прочитал спортивный раздел и вернулся к сообщению о проститутке, зарезанной на Вест-стрит. Оно было крайне скупым. В нем не упоминалось ее имя, не было описания внешности — словом, ничего, за исключением возраста, который определили приблизительно лет в двадцать пять.

Я позвонил в «Ньюс» и осведомился, нельзя ли узнать имя жертвы, на что мне ответили, что такого рода информацию читателям не дают. В интересах следствия, полагаю. Тогда я позвонил в 6-й участок, но Эдди Келера на дежурстве не оказалось, а больше в 6-м знакомых вроде бы не было. Я достал блокнот, но потом решил, что звонить, пожалуй, слишком поздно. Да и потом, половина женщин в этом городе — проститутки, и вовсе нет оснований полагать, что это именно мою новую знакомую исполосовали ножом под метромостом. И я отложил блокнот, но минут через десять взялся за него снова и все-таки набрал номер Ким.

— Это Мэтт Скаддер, Ким, — сказал я. — Звоню просто на всякий случай, узнать, не появлялся ли на горизонте ваш дружок.

— Нет, не появлялся. А почему вы спрашиваете?

— Думал, что смогу связаться с ним по тому номеру, что вы мне дали. Но он не перезвонил. Так что, наверное, придется завтра отправиться на поиски. Вы никому не говорили, что наняли меня?

— Никому. Ни слова.

— Прекрасно! И если увидитесь с ним раньше меня, старайтесь вести себя так, словно ничего не случилось. А если он позвонит и захочет встретиться, тут же сообщите мне.

— По номеру, который вы мне оставили?

— Именно. И еще постарайтесь заманить его к себе на квартиру. Но если не получится и он вызовет вас к себе, все равно идите и ничего не бойтесь.

Мы поболтали еще немного, причем я изо всех сил старался успокоить Ким, встревоженную поздним звонком. Что ж, теперь по крайней мере я знал, что это не ее убили в Вест-Сайде. Пока можно спать спокойно.

Я выключил свет, лег и постель, долго ворочался, но уснуть мне так и не удалось. Наконец я сдался, встал и снова взялся за газету. Конечно, лучший способ успокоиться — это выпить пару рюмок: и напряжение спадет, и можно быстро уснуть. Но я гнал эти мысли и сам себя уговаривал, что в это время, в четыре утра, все бары все равно закрыты, и хотя я знал, что работает еще один, ночной, на Одиннадцатой авеню, я все же пересилил себя.

Снова выключил свет, лег и стал думать об убитой проститутке, и раненом полицейском, и о той женщине, которую едва не переехал поезд. Но вся эта чернуха лишь утвердила меня в прямом умозаключении: только последний идиот останется трезвым, живя среди такого кошмара. С этой успокоительной мыслью я наконец уснул.

Глава 3

Поднялся я где-то около половины одиннадцатого и, как ни странно, чувствовал себя отдохнувшим после нескольких часов беспокойного балансирования между сном и реальностью. Принял душ, побрился, позавтракал чашкой кофе с рогаликом и отправился к собору Святого Павла. Но только на этот раз не в полуподвальное помещение, а в церковь, где посидел на скамье минут десять, потом зажег поминальные свечи и опустил пятьдесят долларов в ящик для пожертвований. Затем зашел на почту на Шестидесятой, оплатил бланк перевода на двести долларов, сунул его в конверт с маркой и отправил эти деньги своей бывшей жене в Сьюсетт. Пытался сочинить несколько строк, но ничего не получилось. Слишком мало денег, и посылал я их с большим опозданием. Оставалось надеяться, что она поймет и простит.

Денек выдался прохладный и серый, собирался дождь. По улицам гулял сырой ветер, так и хлестал по лицу, словно хвост селедки, особенно когда попадаешь на сквозняки. Перед Колизеем какой-то мужчина, чертыхаясь, гнался за своей шляпой, и я чисто рефлекторно поднял руку и надвинул свою поглубже на голову.

Я уже почти дошел до своего банка, как вдруг сообразил, что не так уж много осталось у меня от аванса Ким, чтобы заниматься финансовыми операциями. И повернул к гостинице, где оплатил номер за полмесяца вперед. К этому времени у меня осталась лишь одна сотенная купюра, пришлось разменять и ее.

И чего это я, дурак, не взял сразу всю тысячу? Тут я вспомнил свои слова: деньги должны служить стимулом. Что ж, стимул у меня есть.

Почта не представляла собой ничего особенного — рекламные проспекты, письмо от моего конгрессмена. Читать было нечего.

От Чанса тоже ничего. Да я уж и не ждал, что он объявится.

Снова набрал номер для связи с ним и еще раз напомнил о себе — просто так, на всякий случай.

Потом вышел из гостиницы и проболтался полдня. Пару раз проехался в метро, но в основном передвигался пешком. Дождь все собирался и никак не мог пойти, а ветер стал еще резче, но сорвать с меня шляпу ему так и не удалось. Я навестил два полицейских участка, несколько кафе, с полдюжины баров. В кафе пил кофе, в барах — кока-колу, побеседовал с кое-какими людьми и кое-что записал в блокнот. Несколько раз звонил к себе в гостиницу, дежурному. Нет, я не надеялся, что Чанс откликнется, просто хотелось быть под рукой на тот случай, если вдруг позвонит Ким. Несколько раз я сам набирал ее номер, но попадал на автоответчик. Теперь все, кому не лень, обзавелись этими аппаратами, и скоро эти штуковины начнут переговариваться исключительно между собой. Ким я ничего не передал.

К концу дня заглянул в кинотеатр на Таймс-сквер. Там шли две картины с Клинтом Иствудом — в одной он играл лихого полицейского, который улаживает дела методом планомерного отстрела разнообразных негодяев. Публика почти сплошь состояла из типажей, за которыми он гонялся. Они радостно завывали всякий раз, когда Клинту удавалось всадить пулю в очередную жертву.

Я пообедал пловом со свининой и овощами в румыно-китайском ресторанчике на Восьмой авеню, снова позвонил в гостиницу, затем зашел в бар Армстронга выпить кофе. Ввязался в беседу у стойки и думал, что проторчу там весь вечер, но ровно в восемь тридцать спохватился, кое-как отвязался от своих собеседников и отправился через улицу, а затем — вниз по узким ступенькам, на собрание.

Сегодня выступала женщина, которая допивалась до полной отключки, когда муж был на работе, а дети — в школе. Как-то раз, вспоминала она, один из ребятишек обнаружил ее валяющейся на полу в кухне, но ей удалось убедить ребенка, что она занимается йогой...

Когда подошла моя очередь, я сказал:

— Я Мэтт. Сегодня я просто слушаю.

* * *

Заведение под названием «Келвин смол» расположено на углу Ленокс-авеню и Сто двадцать седьмой. Это узкое, длинное помещение; вдоль одной из стен тянется бар, а напротив выстроились в ряд столики. В дальнем конце, на возвышении, находилась площадка для джаз-банда, и, когда я вошел, там выступали два очень черных африканца с короткими стрижками, в очках в роговой оправе и костюмах от «Брукс энд бразерс». Они тихонько наигрывали какую-то джазовую мелодию — один, сидя за небольшим пианино, другой, проводя щеточками по цимбалам. Судя по внешности и издаваемым ими звукам, они являли собой половину квартета «Современный джаз».

Услышал я их еще с порога, потому что, едва успел переступить его, как все посетители тут же умолкли. Я оказался в этом заведении единственным белым мужчиной, и присутствующие не спускали с меня глаз. Там были какие-то белые женщины, сидевшие за столиком с неграми, потом еще две черные женщины за одним столиком и еще, должно быть, десятка два мужчин каких угодно, кроме моего, оттенков кожи.

Под их взглядами я прошел через все помещение в туалет. Перед зеркалом стоял высоченный, как игрок в бейсбол, парень и расчесывал распрямленные волосы. В воздухе витал аромат помады для волос, он смешивался с резким запахом марихуаны. Я вымыл руки и высушил их под сушкой в потоке горячего воздуха. Высокий продолжал причесываться.

Когда я вышел, все разговоры тут же снова смолкли. Я опять двинулся к двери, стараясь идти как можно медленнее и играя мышцами спины и плеч. Насчет музыкантов, не знаю, не уверен, но, похоже, все остальные присутствующие могли похвастаться не одним приводом в полицию. Сутенеры, наркоманы, игроки, осведомители... Словом, «сливки общества».

Внимание мое привлек человек, сидевший на пятом табурете от входа. Прошло, наверное, не меньше минуты, прежде чем я узнал его. Мы познакомились несколько лет назад, и тогда у него были прямые волосы. Теперь же он был завит в стиле афро. На нем был желто-зеленый костюм и туфли, сшитые из кожи какой-то рептилии, — возможно, принадлежавшей к исчезающему виду.

Я отвернулся, сделав вид, что не заметил его, и вышел на улицу. Прошел немного по Ленокс и остановился под уличным фонарем. Минуты через две-три в дверях появился он. Постоял секунду и вихляющей, разболтанной походкой направился ко мне.

— Привет, Мэттью! — сказал он и протянул руку для дружеского хлопка. — Как поживаешь, дружище?

Хлопка с моей стороны не последовало. Он оглядел меня с головы до пят, картинно выкатил глаза, покачал головой, сложил ладони вместе, потом, потерев их о брючины, уперся в узкие бедра.

— А ты, я смотрю, процветаешь. Ройял?

Он горделиво приосанился. Звали его Ройял[1] Уолдрон, и некогда я знавал чернокожего полицейского с пулеобразной головой, который был мастак придумывать ему разные клички — от Королевского Трона до Сиденья Унитаза, — и в конце концов стал называть его просто Какуном. Какун сказал:

— Так, помаленьку. Кое-что продаю, кое-что покупаю. Ну, ты понимаешь.

— Ага.

— \"Не мешаешь жить друзьям, будешь сам и сыт, и пьян\". Так говаривала моя матушка. А как ты оказался здесь, Мэттью?

— Ищу одного парня.

— Может, уже нашел? Ты ведь теперь не в полиции, нет?

— Нет. Вот уже несколько лет, как свалил.

— И хочешь что-то купить, да? Что хочешь и сколько можешь потратить?

— А чем ты торгуешь?

— Да всем помаленьку.

— Бизнес с колумбийцами по-прежнему процветает?

— Да пошли они! — сказал он и провел ладонью по брюкам. Наверняка в этих зеленых штанах у него был револьвер. Револьвер тут был почти у каждого посетителя «Келвин смол». — Этим колумбийцам палец в рот не клади, — замесил он. — Прямо подметки на ходу рвут. Может, ты дури зашел купить?

— Нет.

— Так чего тебе надо, приятель?

— Ищу одного сутенера.

— Черт, да ты только что видел там десятка два. Их тут у нас — что кукурузы в поле.

— Мне нужен сутенер по имени Чанс.

— Чанс...

— Ты его знаешь?

— Может, и знаю.

Я ждал. Мужчина в длинном плаще брел по тротуару, останавливаясь у каждой витрины. Он бы заглянул в них, но это было невозможно — во всех магазинах завели стальные шторы, типа тех, которыми закрывают вход в гараж. Но он все равно останавливался перед каждой лавкой и внимательно изучал эти шторы, словно в них таился какой-то особый, ведомый только ему смысл.

— Из тех, кто глазами покупает, — заметил Рой-ял.

Мимо проплыл сине-белый полицейский автомобиль, замедлил ход. Сидевшие в нем полицейские придирчиво оглядели нас, Ройял пожелал им доброй ночи. Я промолчал, они — тоже. Машина отъехала, и он заметил:

— Чанс сюда не часто заглядывает.

— А где его лучше искать?

— Трудно сказать. Может вынырнуть где угодно, но вообще он не из тех, кто любит шляться без дела.

— Да, мне говорили.

— А ты где искал?

Я побывал в кафе на Шестой авеню и Сорок пятой улице, в баре с пианино в Виллидже, в нескольких барах на Сороковой. Ройял выслушал все это и задумчиво кивнул.

— В «Маффин-Бургер» соваться нет смысла, — сказал он, — тем более что девок своих он по улицам не водит. Это я точно знаю. И все равно он вполне может возникнуть и там, соображаешь? Запросто может.

Я к тому говорю, что возникнуть-то он может, где угодно, а вот болтаться не любит. Ты меня понял?

— Так где ж мне все-таки искать его, а, Ройял?

Он назвал пару мест. В одном из них я уже побывал, просто забыл ему сказать. Остальные постарался запомнить. А потом спросил:

— А что он вообще за человек?

— Ну, елки! — ответил он. — Он сутенер, кто ж еще!

— И он тебе, вижу, не нравится?

— При чем тут нравится или не нравится! Все мои друзья — люди деловые, Мэттью, а какие у нас с Чансом могут быть дела? Никаких. Потому как ни один из нас не покупает то, что продает другой. Ему не нужна моя дурь, а мне совсем ни к чему его киски! — Зубы его сверкнули в хищной улыбке. — Когда у мужчины с аппаратом все в порядке, к чему тратиться на девок? Они и за так, за бесплатно, рады.

* * *

Одно из заведений, упомянутых Ройялом, находилось в Гарлеме, на Сент-Николас-авеню. Я дошел до Сто двадцать пятой улицы — широкая, людная, она была хорошо освещена, но я к этому времени начал испытывать нечто вроде нервной чесотки, оказавшись единственным белым среди целого сонмища цветных.

Я завернул за угол, на Сент-Николас, и, пройдя пару кварталов, оказался у входа в клуб «Камерун». Это был более низкосортный вариант забегаловки «Келвин смол» — с музыкальным автоматом вместо оркестра. В мужском туалете страшная грязь, в одной из кабинок кто-то громко сопел. Нюхал кокаин, вероятно.

У бара не было заметно ни одной знакомой физиономии. Я стоял там, пил содовую и разглядывал черные лица, отражавшиеся в зеркале за стойкой. И тут — в который раз за вечер! — подумал, что могу смотреть на Чанса и не узнавать его. Имевшееся у меня описание подходило к доброй трети присутствующих. Фотографии его я не видел. Знакомым полицейским имя Чанс ничего не говорило, а если считать, что это вовсе не имя, а фамилия, то и в списках у них она не значилась.

Мужчины, сидевшие по бокам, от меня отвернулись. Я увидел в зеркале свое отражение — бледный человек в бесцветном костюме. Костюм не мешало бы погладить, а шляпа выглядит так, словно ее все-таки сорвал с головы и покатал по асфальту ветер. Я стоял, зажатый между двумя новомодными пиджаками с широкими плечищами, преувеличенно-огромными лацканами и пуговицами, обтянутыми тканью. Некогда на Бродвее, у магазина Фила Кронфельда, за такими костюмами выстраивался целый хвост сутенеров, но «Кронфельд» давным-давно закрыт, и я не знаю, где сейчас такие достают. Может, если выясню, удастся выследить Чанса по этому следу, если, конечно, он расплачивается за покупки чеками.

Но только такие, как он, обычно расплачиваются наличными. Они даже автомобили покупают за наличные — заскакивают в какой-нибудь «Потамкинс», пошелестят там стодолларовыми банкнотами и уезжают домой в «кадиллаке».

Мужчина, стоявший справа, поманил бармена пальцем.

— Плесни в тот же стакан, — сказал он. — Помогает лучше почувствовать вкус. — Бармен наполнил его стакан «Хеннеси»[2] и добавил унций пять холодного молока. Раньше эта смесь называлась «белый кадиллак». Может, и до сих пор так называется, не знаю.

Может, мне следовало заглянуть в «Потамкинс»?

А может, лучше было остаться дома?

Мое присутствие здесь вызвало напряжение, я почти физически ощущал, как оно росло в этом тесном помещении. Рано или поздно кто-нибудь обязательно подойдет и спросит, какого хрена я здесь делаю, и найти правильный ответ будет чертовски сложно.

И я ушел прежде, чем это случилось.

На перекрестке стояло «цыганское такси» в ожидании, когда загорится зеленый. Дверца с моей стороны была вся во вмятинах, одного крыла не было вовсе, а водительское мастерство типа, сидевшего за рулем, вызывало у меня большие сомнения, но я все равно залез в машину.

Ройял упоминал еще одно местечко, на Западной Девяносто шестой, и я попросил водителя отвезти меня туда. Было уже начало третьего, и я изрядно устал. Зашел в очередной бар, где очередной чернокожий играл на пианино. Инструмент находился примерно в том же состоянии, что и я, то есть был явно расстроен. Публика являла собой приблизительно равную смесь черных и белых. Было много смешанных пар, причем белые девушки, сидевшие с черными парнями, больше походили на их подружек, чем на проституток. Некоторые из мужчин были одеты довольно броско, но ничего похожего на парад сутенеров, виденный мной примерно в полутора милях отсюда, здесь не наблюдалось. И вообще тут было куда спокойнее и тише, чем в любом из гарлемских клубов или в забегаловках в районе Таймс-сквер.

Я опустил в автомат двадцатицентовик и позвонил в гостиницу. Нет, мне ничего не передавали. Сегодня дежурил молодой мулат, непрестанно кашлявший и сосавший ментоловые подушечки, хотя работе это вроде особо и не мешало. Разгадыванию кроссвордов в «Таймс», во всяком случае. Я сказал:

— Послушай, Джейкоб, сделай мне одолжение. Позвони по этому телефону и спроси Чанса.

Я продиктовал ему номер. Он повторил его вслух и осведомился, следует ли спросить мистера Чанса. Я ответил, что можно просто — Чанса.

— А если он подойдет к телефону?

— Повесишь трубку.

Я подошел к бару заказать пива, но в последнюю секунду спохватился и попросил коку. Минуту спустя зазвонил телефон, и трубку снял какой-то парнишка, походивший на студента колледжа. Перекрывая царивший в помещении шум, он начал громко выкрикивать, нет ли здесь человека по имени Чанс. Никто не отозвался. Я не спускал глаз с бармена. Если даже ему и было знакомо это имя, вида он не подал. Я вообще не уверен, обратил ли он внимание на эти крики.

Следовало проделать тот же трюк в каждом из баров, куда я заходил. Тогда, возможно, старания мои не пропали бы даром. Но додумался я до этого лишь через часа три.

Черт, я же, как-никак, детектив! Я выпил всю манхэттенскую колу и не могу найти какого-то несчастного сутенера! Да у меня, наверное, все зубы сгниют, прежде чем удастся поймать этого сукина сына!..

Музыкальный автомат доиграл мелодию, и зазвучала новая — что-то из репертуара Синатры. Тут в голове у меня словно щелкнул переключатель, и я понял, как надо действовать дальше. Поставил недопитый стакан на стойку, вышел, поймал такси и доехал до Коламбус-авеню. На углу Семьдесят второй вышел и, пройдя полквартала к западу, оказался у паба «Пуганс». Клиентура тут была более крутая и одновременно менее сутенерская, но я искал не Чанса. Я искал парня по имени Дэнни Бой Белл.

Его здесь не было. Бармен переспросил:

— Дэнни Бой? Заходил чуть раньше. Попробуйте найти его в «Верхнем узле», прямо напротив Коламбус. Он или там сидит, или сюда вернется.

И действительно, там я его и обнаружил — за стойкой бара в самом ее конце. Не виделись мы несколько лет, но я без труда узнал Дэнни Боя. Он за это время не вырос и темнее не стал.

Родители Дэнни Боя были чернокожими. Он унаследовал их черты, но не цвет кожи. Он был альбиносом, совершенно бесцветным, словно белая мышь. Худенький, хрупкий, маленького роста. Он утверждал, что росту в нем пять футов два дюйма, но я уверен — дюйм-полтора при этом прибавил.

На нем был полосатый костюм-тройка, типа тех, что носят банковские служащие, и белоснежная сорочка — впервые увидел такую чистую за все время моих ночных скитаний. Галстук плетеный, в черно-красную полоску. Черные туфли начищены до блеска. Вообще не помню, чтобы я когда-нибудь видел Дэнни Боя без костюма и без вот таких ослепительно начищенных туфель.

Он удивился:

— Неужто Мэтт Скаддер? Ей-богу, стоит набраться терпения, подождать, и человек непременно объявится.

— Как жизнь, Дэнни? Сто лет тебя не видел.