Лоуренс Блок

Вор в роли Богарта

Тайны Берни Роденбарра

Посвящается Отто Пензлеру Автор выражает свою глубокую признательность Фонду Рэгдейла в Лейк-Форест, штат Иллинойс, где проводилась подготовительная работа по книге, а также Вирджинскому центру искусств в Свит-Бриар, штат Иллинойс, где она была написана.
Глава 1

В последнюю среду мая, примерно в четверть одиннадцатого вечера, я усадил одну красивую женщину в такси и смотрел, как она исчезает — ну если не из моей жизни, то по крайней мере из нашего района. Затем шагнул с тротуара на мостовую и остановил другое такси, уже для себя.

— Угол Семьдесят первой и Вест-Энда, — сказал я водителю.

Водитель принадлежал к почти вымершей уже нынче породе — эдакий видавший виды старый ворчун с английским языком в качестве родного.

— Это же всего в пяти кварталах отсюда. Такая славная выдалась ночь, такой симпатичный молодой человек. К чему вам такси?

Чтобы поспеть вовремя, подумал я. Два фильма шли дольше, чем я предполагал, к тому же, прежде чем отправиться дальше, мне еще надо было заскочить домой.

— Нога не слушается, — ответил я. — Только не спрашивайте, что и почему.

— Да-а-а? А что случилось? Уж не под машину ли, часом, попали, а? Нет, просто я хочу сказать, надеюсь, это было не такси. А если такси, то, надеюсь, не мое.

— Артрит.

— Артрит? Быть того не может! — Он извернулся и покосился на меня. — Слишком уж вы молоды для артрита. Им болеют одни старые пердуны. Езжайте-ка вы лучше во Флориду, погрейтесь на солнышке. Поживите в трейлере, перекиньтесь в картишки, голосуйте за республиканцев. Чтоб парень в вашем-то возрасте… Ну, я еще понимаю: сломали бы вы ногу, катаясь на лыжах, растянули мышцу во время марафона, это еще куда ни шло… Но артрит?.. И куда же вы отправляетесь с этим своим артритом?

— Я уже сказал: угол Семьдесят первой и Вест-Энда, — ответил я. — Северо-западный угол.

— Да нет, где вас ссадить, это я уже усвоил, но откуда артрит, вот что интересно? Может, наследственное?

О боже, только этого мне сегодня не хватало!

— Осложнение, — сказал я. — После травмы. Как-то упал, повредил ногу, вот и пожалуйста — осложнение, артрит. Обычно он меня не слишком донимает, но как раз сегодня что-то разошелся.

— Жуткое дело, в вашем-то возрасте! А чем лечитесь?

— Что только ни делаю, плохо помогает, — ответил я. — Следую советам своего врача.

— Ох уж эти врачи! — воскликнул он и всю оставшуюся часть пути клял на чем свет стоит всех медиков вообще и моего в частности. И ничего-то они не делают, и вообще им плевать на вас, и после их лечения только новые болячки, и заламывают жуткие деньги, и если вам не становится лучше, винят вас, а не себя. — А потом, после того как превратят вас в слепого и полного калеку, что вам остается? Подать на них в суд, правильно. И куда вы идете, позвольте спросить? К адвокату! А там начинается та же история, только еще похлеще!

За таким вот приятным разговором мы доехали до северо-западного угла Семьдесят первой и Вест-Энда. У меня даже было намерение попросить его подождать, ведь подняться наверх, а потом спуститься много времени не займет, но уж больно достал он меня своей болтовней, этот самый — как значилось в лицензии, заткнутой за щиток справа, — этот самый Макс Фидлер.

Я уплатил по счетчику, накинул еще бакс в качестве чаевых, и мы с Максом, сияя словно пара начищенных медных пуговиц, пожелали друг другу приятного вечера. Я собрался было захромать для пущей убедительности, но затем раздумал. Ну его к черту! И прошмыгнул мимо знакомого портье в подъезд собственного дома.



Оказавшись в квартире, я быстренько переоделся — скинул брюки цвета хаки, тонкий свитер и удобнейшие кроссовки («Не дай себя остановить!») и облачился в рубашку с галстуком, серые брюки, черные ботинки на тончайшей подошве и двубортный синий блейзер, где на каждой из многочисленных пуговок было вытиснено по якорю. Пуговицы — кстати, когда-то у меня были запонки с такими же якорьками, но я не видел их уже лет сто — подарила мне одна женщина, с которой я некогда встречался. Потом она встретила другого парня, вышла за него замуж и переехала на окраину Чикаго, где, по последним сведениям, ждала теперь уже второго ребенка. Блейзер пережил наш роман, а пуговицы пережили блейзер; сменив его на новый, я заставил портного перешить и пуговицы. Вполне вероятно, что они переживут и этот блейзер и по-прежнему останутся в прекрасной форме, когда меня самого уже на этом свете не будет… Впрочем, я старался не слишком задумываться о таких мрачных вещах.

Из стенного шкафа в передней я извлек атташе-кейс. Во втором шкафу, том, что в спальне, было потайное отделение, встроенное в стену. Квартиру мою обыскивали профессионалы, но до сих пор ни одному из них не удалось обнаружить этот маленький тайничок. И никому, кроме меня и окончательно скурившегося молодого плотника, изготовившего его для меня, да, пожалуй, еще Кэролайн Кайзер, не было ведомо, где он находится и как в него проникнуть. И если бы мне вдруг пришлось в срочном порядке покинуть эту страну или даже планету, все, что хранилось там, так и осталось бы нетронутым до тех пор, пока не разрушится этот дом.

Я надавил на две точки, на которые следовало надавить, затем отодвинул панель, какую следовало отодвинуть, и ящичек явил взору свои тайны. Впрочем, их было не так уж и много. Емкость составляла всего около трех кубических футов — вполне достаточно для того, чтобы спрятать в ней то, что я успею похитить, и хранить до той поры, пока не придет нужда или возможность от этого избавиться. Но я не воровал вот уже несколько месяцев, а то, что мне удалось прибрать к рукам последний раз, уже давным-давно ушло к двум парням, которые лучше знали, как всем этим распорядиться.

Ну что тут можно сказать? Да, я похищаю вещи. Лучше бы, конечно, наличные, но в век кредитных карточек и круглосуточно работающих банкоматов таковые попадаются все реже и реже. Правда, водятся еще люди, которые держат при себе крупные суммы денег в их натуральном, так сказать, виде, но, как правило, у них под рукой имеется при этом и еще кое-что, к примеру, оптовые партии наркоты, не говоря уже об автоматах и натасканных кровожадных питбулях. Они живут своей жизнью, я — своей, и если наши пути никогда не пересекаются, что ж, меня это устраивает.

Вообще я отдаю предпочтение пресловутому золотнику, который мал, да дорог. Ну, естественно, драгоценностям. Предметам искусства — резным фигуркам из яшмы, доколумбовым уродливым статуэткам, стекляшкам Лалика. Коллекции тоже годятся — марки, монеты, один раз, помнится, был даже набор бейсбольных карточек. Время от времени — живопись. А как-то — и боже меня упаси, больше никогда! — женское меховое манто.

Я краду у богатых, причем по той же причине, что и Робин Гуд: у бедных, да благословит их Господь, просто нечего взять. А те ценные маленькие вещицы, что я уношу, как вы, надеюсь, обратили внимание, вовсе не из разряда тех, что помогают человеку поддерживать его бренное существование. Я не краду у них ни стальные протезы, ни искусственные легкие. И ни одна семья не осталась бездомной после моего посещения. Я не отбираю у них мебель или телевизоры (хотя как-то раз все же свернул один маленький коврик и вынес его проветрить). Короче, я забираю только те вещи, без которых вполне можно обойтись и которые к тому же почти наверняка застрахованы владельцем, причем на сумму, чуть ли не превышающую их стоимость.

И что же? Да, я понимаю, что занимаюсь грязным, постыдным делом. Сколько раз пытался бросить — и не могу. И в глубине души знаю, что и не хочу. Потому что таков уж я есть и таково мое истинное призвание.

Впрочем, это не единственное мое занятие. Я, кроме того, торгую книгами, являюсь владельцем «Барнегат Букс», маленькой букинистической лавки, что на Одиннадцатой Ист-стрит, между Бродвеем и Юниверсити-плейс. И в паспорте, который хранится у меня в комоде, в самом дальнем углу ящика для носков (что, впрочем, довольно глупо, потому как, поверьте мне, это первое место, куда заглядывает вор), значится мое занятие — книготорговец. В паспорте также указано мое имя, Бернард Граймс Роденбарр, и адрес по Вест-Энд-авеню; имеется там и фотография, мягко говоря, не слишком для меня лестная.

В другом-то паспорте фотография гораздо лучше, ну, в том, что хранится в тайнике, в шкафу. Он выдан на имя Уильяма Ли Томпсона и гласит, что я являюсь бизнесменом и проживаю по адресу: 504, Филлипс-стрит, в Йеллоу-Спрингс, штат Огайо. Выглядит, как настоящий, и практически таковым и является — во всяком случае, зарегистрирован в паспортном столе, как и тот, первый. Я получил его, предъявив свидетельство о рождении, тоже вполне подлинное, только, увы, не мое.

Я еще ни разу не воспользовался этим паспортом на имя Томпсона. Он у меня уже семь лет и будет действителен еще три года. Но даже если я им не пользовался, все равно, думаю, стоит его продлить, когда придет срок. Причем заметьте, меня нисколько не беспокоит тот факт, что до сих пор не представилось случая попользоваться им. Ну, как, к примеру, пилота истребителя, которого тоже ничуть не беспокоит, что у него не было случая воспользоваться парашютом. Пусть себе лежит, на всякий пожарный случай.

Сегодня он мне вряд ли понадобится, а потому пусть лежит где лежит вместе с припрятанной энной суммой наличными, без которой я тоже надеюсь пока обойтись.

Последний раз, когда я пересчитывал эти деньги, там было около пяти тысяч долларов — гораздо меньше, чем хотелось бы. В идеале всегда следует иметь под рукой запас (тоже на всякий пожарный случай) в размере двадцати пяти тысяч, не меньше, и я периодически довожу его до этой суммы, но затем сам и подтибриваю оттуда то на одно, то на другое. Не успеешь оглянуться, как покажется донышко.

Тем более есть все причины заняться наконец делом.

О настоящем работяге можно судить по его инструментам. И о воре — тоже. Я достал связку разнообразных отмычек, щупов и всяких замысловатых полосок металла и припрятал в брючный карман. Был у меня и фонарик, напоминавший по размеру и форме авторучку, и я сунул его во внутренний карман блейзера. Прятать фонарик нет нужды — такие продаются в магазинах по всему городу — и иметь его при себе — вовсе не преступление. А вот носить при себе отмычки — совсем другое дело. Одного факта обладания маленьким набором типа моего достаточно, чтобы отправить его владельца на длительные каникулы куда-нибудь на север штата, за казенный счет. А потому я держу эти орудия труда в тайнике, а вместе с ними — и фонарик, просто чтоб не забыть.

Та же история и с перчатками. Я привык работать в резиновых, ну, типа тех, в которых моют посуду, и даже прорезал в них дырочки для вентиляции. Но теперь появились эти новые, совершенно потрясающие перчатки из тонкой пластиковой пленки, легкие, как перышко, и прохладные, точно огурчик-корнишон, и за сущие гроши их можно купить целый рулон. Я оторвал от рулона пару перчаток, а остальные убрал на место.

Затем задвинул панель, закрыл шкаф, взял атташе-кейс, вышел из квартиры и запер дверь на все замки. Причем сам процесс занял меньше времени, чем рассказ о нем: я зашел в дом в десять тридцать, а вышел на улицу, уже переодетый и экипированный должным образом, без пятнадцати одиннадцать.

Не успел я выйти за порог, как мимо проплыло такси. Я, конечно, мог свистнуть, крикнуть и остановить его. Но в такой чудесный вечер и такую прекрасную погоду уж чего-чего, а такси хватает. А потому я не спеша, с достоинством подошел к краю тротуара, поднял руку и остановил следующую машину.

Попробуйте догадаться, кто сидел за рулем…



— Нет бы вам просто сказать, — заметил Макс Фидлер, — мол, вам потом еще ехать в другое место. Я бы обождал. Ну, как нога-то? Вроде как получше?

— Много лучше, — кивнул я.

— Вот повезло-то, что мы с вами опять встретились! Вас, правда, и не узнать, вон как принарядились! Куда собрались, если не секрет? Небось на свидание? Или нет, сдается мне, это деловая встреча.

— Сугубо деловая.

— Выглядите вы что надо! Так что произведете прекрасное впечатление. Поехали через Трансверс-роуд? Прямо через парк, а?

— О’кей.

— Высадил я вас, — продолжал Фидлер, — тут и подумал: да что это с тобой, Макс? У человека артрит, а ты даже не сказал ему, чем надо лечиться. Травами!

— Травами?

— Вы вообще в травах разбираетесь? Надо брать китайские, лучше всего от какого-нибудь доктора-китайца. Села как-то раз ко мне женщина с тростью и говорит: «Вези меня в Чайна-таун»[1] Сама-то она была не китаянка, нет, но рассказала, что едет к доктору-китайцу. Когда начала у него лечиться, вообще ходить не могла!

— Потрясающе, — заметил я.

— Подождите, это еще не все! — Мы въехали в Центральный парк, и он принялся описывать случаи волшебных исцелений. Женщина, страдавшая ужасной мигренью, вылечилась за неделю! Мужчина со страшно высоким давлением привел его в норму! Опоясывающий лишай, псориаз, прыщи, бородавки — все как рукой снимает! Геморрой — вылечили без хирургического вмешательства! Хронические боли в спине — тоже как рукой сняло!..

— А спину он лечит иглоукалыванием. Все остальное — только травами. Двадцать восемь баксов за визит — а травы бесплатно. Работает без выходных, с десяти утра до семи вечера.

Сам Макс излечился таким образом от катаракты, так он, во всяком случае, уверял. И теперь он видит лучше, чем когда был мальчишкой. Остановившись на красный свет, он снял очки, обернулся и продемонстрировал мне свои голубые глаза. А когда мы доехали до угла Семьдесят шестой и Лексингтон, дал мне визитную карточку, где с одной стороны было написано по-китайски, а с другой — по-английски.

— Я уже сотни таких раздал, — объяснил он. — Любого, кого ни встречу, посылаю к нему. И поверьте, делаю это с радостью! — Потом он показал, что приписал внизу свое имя, Макс Фидлер, и номер телефона. — Результаты будут отличные, — уверил он меня. — Вот увидите! И тогда вы мне позвоните и скажете, помогло или нет. Обещаете?

— Обещаю, — ответил я. — Обязательно, — расплатился с ним и дал на чай, а затем захромал к дому красного кирпича, где проживал Хьюго Кэндлмас.



Я познакомился с Хьюго Кэндлмасом не далее как вчера днем. Торчал на своем обычном месте, за прилавком, и просматривал, что там думает Уилл Дьюрант[2] о персах и мидянах, о которых я имел весьма смутное представление, если не считать некоторых сексуальных наклонностей, обыгранных в одном лимерике весьма сомнительной этнологической достоверности.

Кэндлмас был одним из трех посетителей, наводнивших мой торговый зал. Он тихо копался в поэтическом разделе, в то время, как одна из постоянных моих покупательниц, врач из клиники «Сент-Винсент», обшаривала соседний стеллаж в поисках новенького детектива, которые она пожирала, как оспа — индейцев Великих Равнин. Третьим моим гостем было немолодое «дитя цветов», углядевшее загоравшего в витрине Раффлса. Тут начались восторженные ахи и охи, потом посетительница спросила, не знаю ли я случайно, как зовут это чудо, а теперь проглядывала полку, где были выставлены книги по искусству и уже отложила несколько. Если она решится купить хотя бы одну из них, на эти деньги можно приобрести целую гору кошачьего корма.

Женщина-врач первой сделала выбор, и лавка облегчилась на добрую полудюжину Перри Мейсонов. Дешевые издания «Клуба книголюбов», пара книжонок совсем потрепанные, но она была читателем, а не коллекционером и дала мне двадцать долларов, а я ей — сдачу, мелочью.

— Всего несколько лет назад, — посетовала она, — такие шли по доллару за штуку.

— Помню времена, когда ни с одной из них вы не согласились бы расстаться, — сказал я. — А теперь мне просто негде их держать.

— А что вы хотите, если люди помешались на разных телешоу. Я, наверное, жутко старомодна, всегда ненавидела эти телешоу, но как-то начала читать какого-то А. А. Фэйра[3] и гляжу: бог ты мой, да этот парень, оказывается, умеет писать! Ну-ка посмотрим, что он пишет под своим собственным именем! И выяснилось, что романы у него — один круче другого, язык сочный, читаются просто залпом. Ни в какое сравнение не идут с этой телевизионной мутью!

Мы с ней очень мило поболтали — именно такого рода общения я жаждал, покупая эту лавку, — и к тому времени, как она ушла, престарелая хиппи по имени Мэгги Мейсон уже отобрала все, на что зарилась, и я выписал чек на 228 долларов 95 центов — именно в эту сумму обошлись ей двенадцать книг с торговой наценкой.

— Надеюсь, что и Раффлсу перепадет часть комиссионных от этой покупки, — заметила она. — Проходила мимо вашего магазинчика, наверное, сотни раз, но именно он заставил меня остановиться и войти. Совершенно изумительный котик..

Тут она была права на все сто. Но интересно, откуда кипучей мисс Мейсон известны такие подробности?

— Благодарю, — ответил я. — Он у нас еще и труженик.

Кот не переменил позы с тех пор, как она вошла, разве что потянулся вальяжно, когда старуха начала над ним ворковать. Ирония в моем замечании получилась непреднамеренно — труженик Раффлс и правда сумел превратить «Барнегат Букс» в экологическую зону, полностью свободную от грызунов — но все равно прошла мимо ее ушей. Мисс Мэйсон тут же пустилась уверять меня, что очень уважает котов-тружеников. А затем удалилась — с двумя объемистыми сумками для покупок и сияющей улыбкой.

Не успела она переступить порог, как подошел третий мой посетитель, с еле заметной улыбкой на лице.

— Раффлс… — протянул он. — Превосходное имя для кота.[4]

— Спасибо.

— И вполне, как мне кажется, соответствующее…

Что он имел в виду? Артур Дж. Раффлс — так звали героя одного романа, а кот жил в книжной лавке. Но сам по себе этот факт еще не означает, что Раффлс — более соответствующее имя, чем, скажем, Квикег[5] или Эрроусмит.[6] Однако этот самый Артур Дж. был благородным взломщиком, эдаким вором-любителем. Я и сам вор, правда, стремлюсь стать профессионалом.

Но откуда этому типу, седовласому, тщедушному на вид, тощему, точно палка, и весьма элегантно, хоть и не по сезону, одетому в костюм из коричневого твида в елочку и клетчатый жилет, могут быть известны такие подробности?

Хотя с другой стороны, нельзя сказать, что род моих занятий является государственной тайной. В полиции на меня имеется нечто вроде послужного списка, не знаю точно, как они это там называют. Правда, до суда дело давно не доходило, но время от времени меня арестовывают, и пару раз за последние несколько лет мое имя фигурировало в газетах, причем отнюдь не в связи с торговлей книжными раритетами.

И я сказал себе, как Скарлетт (тоже совершенно замечательное имя для кошки), что подумаю об этом завтра, и устремил все свое внимание на книгу, которую он положил на прилавок. Маленький томик в синем коленкоровом переплете, избранные стихи Уинтропа Макуорта Преда (1802–1839). Книга досталась мне вместе с остальным товаром, когда я покупал лавку. Время от времени я почитывал эти стихи. Пред — настоящий виртуоз метра и рифмы, хоть и не слишком глубок, а потому я вовсе не горел желанием расстаться с этим томиком. До сих пор ни единая душа не проявляла к нему интереса, и я был уверен, что он так навсегда и останется при мне.

Скрепя сердце выбил я чек на 5 долларов 41 цент, дал сдачу с десятки и опустил моего старого друга Преда в пакетик из коричневой бумаги.

— Немного жаль расставаться с этой книгой, — заметил я. — Она была со мной все то время, что я владею лавкой…

— Да, это, должно быть, нелегко, расставаться с любимыми книгами, — откликнулся он.

— Но таков бизнес, его законы, — ответил я. — Не хочешь продавать — не выставляй на полку.

— Совершенно справедливо, — сказал он и тихо вздохнул. Лицо тонкое, со впалыми щеками, а белые усики столь безупречны, что, казалось, их подстригают по волоску. — Мистер Роденбарр, — начал он, помолчав, и устремил на меня взгляд невинных голубых глаз. — Я хотел бы напомнить вам одно имя. Абель Кроув.

Если бы не его недавние комментарии в адрес Раффлса, я бы воспринял эти два слова не как имя, но скорее как существительное и краткое прилагательное.

— Абель Кроув… — протянул я. — Давненько не слышал я этого имени.

— Он был моим другом, мистер Роденбарр.

— И моим, мистер… э-э?..

— Кэндлмас. Хьюго Кэндлмас.

— Рад познакомиться с другом Абеля.

— И мне тоже очень приятно, мистер Роденбарр.

Мы обменялись рукопожатиями. Ладонь его оказалась сухой, а хватка — на удивление крепкой.

— Не хочется тратить время попусту, сэр. У меня к вам предложение чисто делового характера. Взаимовыгодное. Риск минимален, потенциальная прибыль весьма высока. Но время играет существенную роль. — Он покосился на распахнутую дверь. — А не могли бы мы поговорить где-нибудь приватно, не опасаясь, что нам помешают?

Абель Кроув был скупщиком краденого, лучшим из всех, кого я знал, человеком по-своему абсолютно неподкупным — и это в среде, где понятия не имеют, что означает это слово. Абель, кроме того, прошел концлагерь, имел кое на кого зуб размером с бивень мастодонта, а также питал пристрастие к трудам Баруха Спинозы. Я всегда старался вести дела только с Абелем и ни разу об этом не пожалел. Пока не настал черный день и Абеля не убили в собственной квартире на Ривер-Сайд-драйв. Убил его один человек, который… Ладно, не важно. Просто мне удалось проследить за тем, чтобы убийца не ушел безнаказанным. До сих пор испытываю по этому поводу чувство глубокого удовлетворения, хотя вернуть Абеля это не помогло. И вот теперь у меня гость, который утверждает, что тоже был другом Абеля, и хочет мне что-то предложить.

Я закрыл дверь, повернул ключ в замке, повесил в витрину табличку: «Буду через пять минут» и провел Хьюго Кэндлмаса к себе в кабинет, находившийся позади торгового помещения.

Глава 2

И вот теперь, тридцать два часа спустя, я надавил на кнопку одного из четырех звонков, находившихся в подъезде дома Хьюго. Он впустил меня, и я поднялся на третий этаж. Кэндлмас ждал меня на лестничной площадке и провел в свои апартаменты, занимавшие целый этаж. Комнаты были обставлены с большим вкусом. В кабинете одну стену занимали встроенные застекленные шкафы с книгами, на полу от стенки до стенки, раскинулся обюссонский ковер — настоящее сокровище, а мебель выглядела элегантной и вполне удобной, что само по себе весьма редкое сочетание.

Воровская жизнь оставила на моих манерах один весьма прискорбный отпечаток — я имею в виду привычку внимательно оглядывать любое помещение на предмет вещей, сто́ящих кражи. Думаю, это сродни глазению на витрины. Я и в мыслях не имел воровать что-либо у Кэндлмаса — ведь я профессиональный вор, а не клептоман какой-то, — но глазам не прикажешь. И я углядел прелестную китайскую табакерку, вырезанную из цельного куска розового кварца, целый набор нэцке из слоновой кости, в том числе очень славного толстячка бобра, хвост которого, похоже, ушел путем всякой плоти.

Я не уставал восхищаться ковром, и Кэндлмас провел меня по другим комнатам и показал еще парочку, один оказался тибетским тигровым ковриком, тоже старинным. Я извинился за опоздание, в ответ мой новый друг сказал, что все в порядке, ничего страшного, поскольку третий наш компаньон тоже немного запаздывает, но должен быть с минуты на минуту. Я отказался от выпивки, но согласился на чашку кофе и не удивился, что он оказался свежим, крепким и удивительно ароматным. Мы поболтали немного об Уинтропе Макуорте Преде, порассуждали на тему того, каких бы высот он достиг, если бы туберкулез не оборвал столь безжалостно его молодую жизнь. Ведь Пред получил кресло в палате общин. Интересно, стал бы он и дальше заниматься политикой, оставив поэзию, что называется, за спинкой этого кресла? Или же разочаровался бы в политике, перестал бы строчить скверные вирши на злобу дня, к которым обратился к концу жизни, и вернулся бы к настоящей поэзии и создал зрелые вещи, которые затмили бы его ранние стихи?

Мы как раз об этом толковали, когда в дверь позвонили, и Кэндлмас, подойдя к панели и нажав кнопку, впустил в дом новоприбывшего. Мы подождали его на лестничной площадке; гость оказался пожилым толстяком с приплюснутым, как у мопса, носом и круглой физиономией. Цвет лица у него был как у пропойцы, а кашель — как у курильщика, но будь вы даже слепым и глухим от рождения, вы все равно сообразили бы, как этот господин проводит свои дни. Разве что у вас от простуды нос так заложит, что вы не учуете, как у него изо рта разит перегаром, а от волос и одежды — табачным дымом. Показательно было и то, как он поднимался по лестнице, останавливаясь на каждой площадке перевести дух, а уж последний пролет одолевал совсем не спеша.

— Капитан Хоберман, — приветствовал его Кэндлмас и пожал руку. — А это…

— Мистер Томпсон, — торопливо вставил я. — Билл Томпсон.

Мы обменялись вялыми рукопожатиями. На Хобермане были серый костюм, галстук в сине-бежевую полоску и коричневые туфли. Подобные костюмы в свое время украшали собой третьеразрядных советских чиновников доперестроечной эпохи. Единственным в мире человеком, столь же скверно выглядевшим в костюме, был Рэй Киршман, но у него-то костюмы — дорогие и отлично пошитые, просто пошили их, видно, на кого-то другого. Костюмчик же Хобермана был дешевкой и не сидел бы хорошо вообще ни на ком.

Мы зашли в квартиру и еще раз обсудили план. Через час капитана Хобермана ждали на двенадцатом этаже очень бдительно охраняемого жилого дома на углу Семьдесят четвертой и Парк-авеню. Он будет моим пропуском в этот дом. Его задача сводилась к тому, чтобы провести меня мимо консьержа, а уж дальше идти заниматься своими делами. А я займусь своими, только четырьмя этажами ниже.

— Вы будете там один, — уверил меня Кэндлмас. — Никто не помешает. Скажите, капитан Хоберман, а как долго вы намерены пробыть на двенадцатом этаже? Час?

— Да нет, малость поменьше.

— А вы… э-э… мистер Томпсон? Думаю, вы вполне управитесь за двадцать минут, хотя, если пожелаете, можете просидеть там всю ночь. Как считаете, стоит вам двоим договориться о встрече? Ну, после того, как все будет закончено?

Я полагал, что мне следовало бы вообще со всем этим не связываться и прыгнуть в то первое такси. Тогда бы я, может, уехал с красивой женщиной, вместо того чтобы наслушаться про китайские травы на всю оставшуюся жизнь. Видно, последние две недели я смотрел слишком много фильмов с Хамфри Богартом и это как-то отразилось на моей способности рассуждать.

— Да нет, к чему усложнять, — ответил я. — Выбраться из здания не так уж сложно, если не несешь телевизор под мышкой или чей-нибудь труп, перекинутый через плечо.

Да и войти в здание не столь уж сложно, если, конечно, знать, как это делается. То же самое я говорил Кэндлмасу и накануне, стремясь внушить ему идею, что мы прекрасно обойдемся и без Хобермана, но ничего из этого не вышло. По всей видимости, капитан Хоберман является неотъемлемой частью проекта. Мы с капитаном повязаны, как поп-дуэт, и отвязаться от него мне вряд ли удастся.



По пути вниз Хоберман снова останавливался на каждой площадке, а когда мы вышли на улицу, уцепился рукой за железное ограждение, тяжело переводя дух.

— Скажи-ка, приятель, где тут лучше всего ловить такси? — спросил он.

— Давайте пройдемся, — предложил я. — Это всего в трех кварталах.

— Так-то оно так, но один из них тянется на полгорода.

— Пусть даже и на полгорода.

Он пожал плечами, закурил сигарету, и мы тронулись в путь. Я расценивал это как свою победу, но вскоре изменил мнение, когда он на всех парах заскочил в «Вексфорд-Касл», ирландский бар на Лексингтон-авеню.

— Самое время пропустить по маленькой, — объявил он и заказал двойную порцию водки.

Бармен с лицом человека, который перевидал все на свете, но успел позабыть, налил ему из бутылки, на которой был изображен русский в меховой шапке и со зверской ухмылкой на физиономии. Я начал было доказывать, что мы собирались добраться до нужного места к полуночи, но не успел окончить фразу, как капитан осушил стаканчик.

— А ты что-нибудь будешь?

Я покачал головой.

— Тогда идем, — заявил он. — К полуночи поспеем. Как раз в это время там на дежурство заступает ночная смена.

Мы снова зашагали по улице — похоже, что выпивка взбодрила его.

— Хочешь, загадку загадаю? — спросил он. — Сколько дров мог бы нарубить сурок, если б сурок мог рубить дрова?

— Да-а, это вопрос…

— А ты этого типа давно знаешь?

Тридцать два часа, пошел тридцать третий.

— Нет, не очень, — сознался я.

— Ну и какое впечатление? А знаешь, когда он о тебе рассказывал, то называл как-то по-другому.

— Разве?

— Что-то вроде «Робин-Бобин», но не совсем. «Робин бодр»? Нет, ерунда какая-то. Погоди… «Рад и бодр»? — Он пожал плечами. — Ладно, не важно. Но только не Томпсон, это точно. Даже и близко не лежит.

— Да, постарел человек, что тут скажешь…

— Склероз, — подхватил он. — Так как оно все же пишется?

— Не думаю, что это имеет такое уж большое значение.

— Имеет. Если хочешь знать, то мне вообще не нравится все это дело, — сказал он. — Слишком много поставлено на карту, слишком уж много надежд связывают с ним разные люди. Впрочем, тебе, наверное, лучше о том не знать, верно?

— Думаю, да.

— Много болтаю, — сокрушенно заметил он. — Вечная моя проблема… — И он замолчал и не проронил больше ни слова, пока мы не подошли к зданию.

Да, это была настоящая крепость. «Боккаччо» — один из самых больших жилых домов на Парк-авеню, в двадцать два этажа высотой, с роскошным вестибюлем в стиле «ар-деко» — бесчисленные растения в кадках делали его похожим на джунгли. У двери маячил портье, внутри, за столиком, сидел консьерж, и я был готов поклясться, что и в лифте торчит дежурный. Все они были в ливреях темно-бордового цвета с золотыми галунами и выглядели весьма внушительно. И еще на них были белые перчатки, что несколько портило впечатление, поскольку тут же вызывало в памяти диснеевских зверушек.

— Капитан Хоберман, — представился Хоберман консьержу. — Я к мистеру Уиксу.

— О да, сэр, мистер Уикс ждет вас. — Консьерж сверился с гроссбухом, поставил в нем птичку и вопросительно взглянул на меня.

— А это мистер Томпсон, — сказал Хоберман. — Он со мной.

— Хорошо, сэр. — Еще одна птичка уселась на страницу. Да, вздумай я пробраться сюда самостоятельно, мне бы пришлось несладко. И все же…

Лифтер наблюдал эту сцену, не отходя от дверей лифта, и наверняка слышал каждое слово. Уж больно гулкий был голос у Хобермана, так и гудел на весь вестибюль, эхом отдаваясь от каждой пальмы. И когда мы подошли к лифту, он спросил:

— Двенадцатый, джентльмены?

— Двенадцатый, квартира «Джей», — ответил Хоберман. — К мистеру Уиксу.

— Слушаюсь, сэр. — И мы поехали наверх и вышли на двенадцатом этаже. Лифтер указал на апартаменты «J» и наблюдал, правильно ли мы следуем его указаниям. Мы подошли к двери, и Хоберман, приподняв мохнатую бровь, одарил меня многозначительным взглядом — лестничная клетка, моя непосредственная цель, находилась всего в нескольких шагах от того места, где мы остановились, но она просматривалась из лифта, а лифтер все еще бдил. Я выставил палец и надавил на кнопку звонка.

— Но что я скажу Уиксу? — всполошился Хоберман. Слава богу, говорил он достаточно тихо.

— А ничего. Просто представьте меня, и все, — ответил я.

Дверь отворилась. Уикс оказался толстеньким коротышкой с ярко-синими глазками. Он почему-то носил дома шляпу — черный хомбург,[7] но, в конце концов, это его дом и его шляпа, так что он был полностью в своем праве. Весь остальной туалет выглядел менее официально. Подтяжки с петухами поддерживали брюки из универмага «Брукс Бразерс», рукава рубашки закатаны, галстук отсутствовал, а лицо выражало некоторое недоумение, что и понятно.

— Рад тебя видеть, Кэппи, — обратился он к Хоберману. — А это…

— Билл Томпсон, — ответил Хоберман. И именно в этот момент я услышал, как затворились двери лифта.

— Живу в этом доме, — сказал я. — Встретился с… «Кэппи»? Нет, лучше не надо. — Встретился с этим джентльменом внизу, слово за слово, заболтались, вот и проехал мой этаж. — И я добродушно усмехнулся. — Рад был познакомиться, мистер Уикс. Всего вам доброго, джентльмены.

И я прошел по коридору, отворил дверь на пожарную лестницу и сбежал вниз.

Слава богу, хоть камер на лестнице не было.

Впрочем, телевизионной системой слежки «Боккаччо» все же был снабжен. Я заметил за спиной консьержа несколько экранов. Один демонстрировал прачечную, остальные показывали, что творится на улице у входа, в грузовых и пассажирских лифтах, возле черного входа, выходившего на Семьдесят четвертую, а также в гараже, расположенном в подвальном помещении.

На каждом этаже находились две лестничные клетки, а потому для того, чтобы охватить и их системой наблюдения, нужны были по две камеры на каждый этаж и столько же экранов для консьержа — ослепнешь смотреть. Правда, существует и другая система: можно установить камеры с записывающим устройством, а потом, при необходимости, просматривать, что записалось на пленке, но, видно, здесь сочли эти ухищрения излишними.

Я убедился в этом, лишь оказавшись на лестничной площадке. Впрочем, нельзя сказать, чтобы меня слишком беспокоила подобная вероятность. Я как чувствовал, что лестничные клетки не просматриваются, а если бы даже и просматривались, то, думаю, тоже ничего страшного.

Вся штука в том, что, когда объект хорошо охраняется, никаких инцидентов там, как правило, не происходит. Ну, начать с того, что никто, кроме жильцов, и не сунется в такой дом — даже ребятишки из китайского ресторана, которым всего и надо-то, что подсунуть свое меню под каждую дверь в Манхэттене. Чем совершенней система безопасности, тем, естественно, в большей безопасности вы себя чувствуете, а когда в течение длительного времени ничего плохого не случается, вы просто перестаете обращать внимание на все эти приборы.

Ведь что, к примеру, произошло в Чернобыле? Там у них имелся какой-то прибор с сигнальным устройством, и, когда вся эта штуковина жахнула, прибор не подвел, сработал как полагается. И какой-то несчастный придурок взглянул на него и решил, что он, должно быть, сломался, — потому как показания там были совершенно ненормальные. И проигнорировал их.

И все равно факт, что стать героем «Самого смешного американского видео» мне вроде бы не суждено, сам по себе отраден.



Спустившись на четыре этажа, я сперва убедился, что в холле никого, затем подошел к квартире под номером «8-В». Позвонил. Правда, меня уверяли, что дома никого не будет, но ведь Кэндлмас мог и ошибиться или же по чистой случайности нацелить меня вовсе не на ту квартиру. Итак, я надавил на кнопку звонка и, не дождавшись ответа, позвонил еще раз. Затем вынул из кармана набор отмычек и занялся делом.

Ничего сложного. Если хотите познакомиться с самыми хитроумными замками, в роскошные здания на Парк-авеню заглядывать вам не следует. Ищите их в многоквартирных домах или же особнячках, где нет ни портье, ни консьержей. Там вы обнаружите решетки на окнах, систему сигнализации, самые немыслимые замки, которые только изобретал мозг человеческий. В квартире «8-В» было два замка: один «сигал» и один «рэбсон», оба — стандартные штифтовые цилиндры, вполне крепкие и надежные, но не сложнее кроссвордов, публикуемых в программе телепередач.

Я одолел первый замок, перевел дух, затем благополучно отпер второй, потратив на все про все времени не больше, чем на то, чтобы об этом рассказать. Даже обидно стало, что все оказалось так просто.

Умение справляться с замками — это, знаете ли, своего рода искусство, и по технической сложности оно не намного отстает от хирургической операции на мозге. Под чутким руководством любой мало-мальски способный человек может освоить азы этой науки. Обучил же я, к примеру, Кэролайн, и она начала весьма сноровисто открывать простые замки, но потом заленилась, перестала практиковаться, и все мои труды пошли прахом.

Я же — совсем другое дело. У меня к этому природный дар, и вопрос тут даже не в технике. Есть в этом занятии некая мистика, заставляющая впадать в особое состояние духа, когда я открываю дверь, а затем вхожу. Я не в силах описать это хоть сколько-нибудь вразумительно, а если бы и мог, это наверняка показалось бы вам скучным. Но замки для меня — это порыв, вдохновение, колдовство, нет, серьезно! Вот почему я достиг таких высот в этом ремесле — и потому же никак не могу с ним расстаться.

Когда второй замок, испустив тихий вздох, поддался, я испытал чувство сродни тому, что, наверное, испытывал Казанова, когда очередная девушка говорила ему «да». Благодарный восторг и одновременно сожаление, что задача оказалась слишком простой. Я тоже вздохнул и сдался: повернул ручку, шагнул внутрь и быстро затворил за собой дверь.

Кругом стояла тьма, как в угольной шахте, когда в ней вдруг вырубилось электричество. Я выждал минуту, давая глазам приноровиться к темноте, но светлее не стало. Отрадный для меня факт, ибо он означал, что шторы на окнах задернуты и свет не просочится наружу. Что в свою очередь означало, что я могу включить все лампы, какие только захочу. И что мне вовсе не обязательно пробираться на ощупь во мраке, натыкаясь на разные предметы и чертыхаясь.

Сперва я использовал фонарик — убедиться, что все шторы действительно задернуты. Так оно и оказалось. Затем, натянув перчатки, щелкнул ближайшим выключателем и тут же зажмурился от ослепительного света. Сунул фонарик в карман и глубоко вздохнул, позволив себе на мгновение испытать сладостную дрожь восторга, которая всегда накатывала, стоило мне попасть в любое место, где я не имел права находиться.

Подумать только, а я ведь всерьез намеревался все это бросить!..

Я запер входную дверь на оба замка — просто для порядка — и окинул взглядом просторную комнату в форме буквы L. Из нее, собственно, и состояла квартира, если не считать кухни и крохотной ванной, и обставлена она была довольно осторожно — мебелью того разряда, что приобретают новобрачные для своей первой квартиры. Ковер светлых тонов с геометрическим рисунком покрывал примерно треть паркетного пола, в алькове, на возвышении, стояла кровать.

Я заглянул в гардероб, обшарил несколько ящиков. И сделал вывод, что обитателем жилища является мужчина, хотя и наткнулся на несколько предметов дамского туалета, свидетельствовавших, что у него имеется либо подружка, либо склонность к фетишизму.

«Только портфель, — внушал мне Кэндлмас. — Брать там больше нечего. Парень — всего лишь мелкая сошка в одной фирме, ничего не коллекционирует, драгоценностями не увлекается. Да и приличной суммы наличными вы там не найдете».

Но что в этом портфеле?

«Бумаги. Мы же с вами в определенном смысле игроки, не так ли? И разделим между собой вознаграждение, которое получим за эти документы, причем ваша доля составит минимум пять тысяч долларов. И если бы я остановил свой выбор на ком-то другом, вам пришлось бы раза три-четыре забрасывать невод, чтобы набрать ту же сумму, — он лучезарно улыбнулся. — Кожаный портфель с золотой монограммой. Там стоит письменный стол. И если портфель не наверху, найдете его в одном из ящиков. Они могут быть заперты. Но это, насколько я понимаю, для вас не проблема?»

Я подтвердил, что таких проблем в прошлом не возникало.

Письменный стол там действительно имелся. Скандинавского образца, из светлой березы, с полировкой, не скрывавшей естественного рисунка дерева. На нем ничего не было, кроме кожаной шкатулки ручной работы и фотографии восемь на десять в серебряной рамочке. В шкатулке лежали карандаши и газетные вырезки. На фото — черно-белом — красовался мужчина в военной форме. Не какой-нибудь там рядовой, обмундирование на нем было достаточно роскошное, чтобы парень мог занять место за столом консьержа в «Боккаччо». Он сверкал очками и длиннозубой улыбкой, что делало его похожим на Теодора Рузвельта в молодости. А волосы, разделенные пробором ровно посередине, наводили на мысль о рисунках Джона Холда-младшего.

Лицо показалось знакомым, но я никак не мог вспомнить, где его видел.

Я придвинул стул, сел за стол и принялся за работу. Слева и справа было по три ящика, и еще один посередине. И я сперва попробовал этот, средний, и он открылся. И там, прямо посередке, лежал портфельчик телячьей кожи, рыжевато-коричневый, с золотой отделкой в виде геральдических лилий.

Чудненько…

Какое-то время я сидел неподвижно, любуясь портфельчиком и прислушиваясь к тишине. И тут тишину нарушил весьма характерный звук. В замке поворачивался ключ…

Если бы я был занят чем-то — ну, скажем, рылся в ящиках, открывал дверцы гардероба, взламывал замки, — я бы точно не услышал его или же среагировал бы с запозданием. Но я уловил его в первую же секунду, а в следующую меня за столом уже не было, словно я дожидался этого сигнала всю свою жизнь.

Давным-давно, в незапамятные времена, был такой бейсболист, игравший за «Нигроу Лиг», по прозвищу Кул Папа Белл. Кажется, именно он славился замечательно быстрой реакцией, за что удостоился лестного сравнения с черной молнией. Про него говорили, что, выключив в спальне свет, он мог оказаться в постели прежде, чем комната погрузится во тьму. Я часто размышлял об этой красочной гиперболе, но все никак не мог преодолеть сомнения в ее истинности. Однако же теперь я одним толчком задвинул ящик, выключил настольную лампу, затем другую, потом перебежал комнату и погасил верхний свет, нырнул в шкаф в холле, захлопнул за собой дверцу, затаился там, распластавшись на пальто, — и все это до того, как погас свет.

Ну если я и преувеличил, то самую малость.

Ладно, ближе к делу. Короче говоря, я успел закрыть дверцу шкафа до того, как открылась входная дверь, и если бы нежданный гость не замешкался с ключом, он бы наверняка на меня наткнулся. А что, если он настолько хладнокровен, что не забыл надеть плащ? Или же настолько предусмотрителен, что захватил с собой зонтик? Тогда через пару секунд он откроет дверцу — и что мне делать?..

Срок, подумал я. На севере штата, в обществе самых низменных личностей и с полным отсутствием хороших книг. Но, может, до этого и не дойдет? Может, мне удастся заговорить ему зубы, или подкупить полицейского, или же заставить Уэлли Хемфилла совершить настоящий прорыв в практике защиты? Возможно, я сумею…

Их было двое. Я слышал, как они переговариваются — мужчина и женщина. Что именно они говорили, разобрать я не мог — слишком уж толстые были дверцы у шкафа и слишком плотно прикрыты, — но я отчетливо различал тональность голосов. В квартире их было точно двое — мужчина и женщина.

Прелестно! Кэндлмас уверял, что времени у меня будет предостаточно, что владелец портфеля должен быть на вечеринке. Но он, по всей очевидности, вернулся, да еще и со своей подружкой. Оставалось лишь надеяться, что они скоро улягутся спать и не станут отворять дверцу шкафа.

Однако сонными их голоса назвать было никак нельзя. Они звучали взвинченно, даже агрессивно, и только теперь я понял, почему не могу различить слов. Они говорили на незнакомом мне языке.

Нет, на каком угодно, только не на английском. Но были и другие языки, которые я узнавал, даже если и не понимал, о чем идет речь. Французский, немецкий, испанский, итальянский — я прекрасно знал, как они звучат, а время от времени даже различал знакомое слово или фразу. Но эти двое чихвостили друг друга на языке, которого я прежде никогда не слышал. Эта трескотня вообще не походила на язык, а напоминала скорее звуки, которые можно услышать, прокручивая запись «Битлз» задом наперед в поисках доказательства того, что Пол действительно умер.

Они продолжали лаяться, а я, сколь это ни глупо, старался понять, о чем идет речь. И еще изо всех сил сдерживался, чтобы не чихнуть. На чем-то в этом шкафу завелся грибок или плесень, а эти штуки всегда вызывали у меня аллергию. Я глотал, жал на кончик носа, словом, проделывал все те вещи, которые обычно помогают в этих случаях, заведомо зная, что все равно не помогут. Потом вдруг страшно разозлился на себя за то, что попал в такую передрягу, и это сработало! Чихать расхотелось.

И разговаривать им, видимо, тоже. Перепалка стихла, лишь время от времени доносились отдельные фразы, но так тихо, что, даже зная язык, разобрать было невозможно.

Зато появились другие звуки. Чем это они там, черт побери, занимаются?

О!

Я понял, чем они занимаются. Матрацы у новомодных кроватей обычно без пружин. Поэтому этой подсказки я был лишен, однако и без нее вывод напрашивался однозначный: пока я задыхался здесь, в шкафу, эти мерзавцы вовсю занимались любовью!

Винить следовало только себя. Нечего было попусту тратить время, расхаживая по квартире, заглядывая в холодильник, перечитывая газетные вырезки. Нечего было вертеть в руках эту дурацкую фотографию в серебряной рамочке, прикидывая, откуда мне известно это лицо. О, если бы я вел себя как профессионал, то, бог мой, уже давным бы давно управился, во всяком случае, до того, как появились эти двое. Вышел бы из квартиры с портфельчиком, запертым в кейсе, и с твердым намерением получить за него жирный куш. Я бы уже давно выскользнул из двери, потом — вниз по лестнице и…

Минуточку…

А где мой кейс?

В шкафу его точно не было. Может, оставил у стола или где-нибудь еще в комнате? Я не помнил. Да и вообще, был ли при мне кейс, когда я заходил в эту квартиру? Поставил ли его рядом на пол, когда занялся замками, или же зажал между колен?..

Нет, точно нет. Хорошо… В таком случае, был ли он со мной, когда я входил в «Боккаччо» с этим самым Хоберманом? Я пытался мысленно воссоздать эту картину: так, поднялся в лифте, перемолвился парой слов с мистером Уиксом из «12-J», затем спустился на восьмой этаж… Нет, похоже, при мне все же ничего не было, кроме пяти фунтов, без которых вполне можно было и обойтись.

Может, дома оставил? Я помнил, что вроде бы брал его, но ведь мог поставить на место в последний момент. Весь вопрос в том, был ли при мне кейс, когда я выходил из дома?

Поразмыслив немного, я пришел к выводу, что да. Потому как вспомнил, что держал его в руке, когда второй раз за вечер взял такси Макса Фидлера, а потом держал его на коленях. Именно поэтому Макс решил, что у меня деловая встреча.

Оставил в такси? Карточка Макса у меня была, вернее, карточка того китайца с травами, но там же был записан и телефон Макса. В кейсе не было ничего такого компрометирующего или остро необходимого. Точнее, в нем вообще ничего не было. Просто это был хороший кейс, и я владел им достаточно долго, чтобы привыкнуть (даже по-своему привязаться) к нему. Однако вполне представлял себе благополучное и даже счастливое существование и без этого кейса.

Ну, допустим, этот Макс привезет мне его. Он знает, где я живу, — ведь высаживал и забирал меня в том же месте. Не думаю, что называл ему свое имя или имя Билла Томпсона. Но он мог описать меня портье или же…

Чем это я занимаюсь, черт бы меня побрал? Да я, наверное, совсем ума лишился в этом проклятом шкафу! Совершенно пустой кейс, без всяких характерных примет, предмет сам по себе абсолютно невинный. И если мне его вернут, что ж, чудесно, а если нет — тоже хорошо.

Нет, кажется, он все же был при мне, когда я высадился из такси. Потому что я вспомнил, как переложил его из одной руки в другую, собираясь позвонить Хьюго Кэндлмасу. А это означает, что, вероятно, оставил его у Хьюго, когда мы с Хоберманом отправились на дело. Или же в этом пабе, «Вексфорд-кастл»… Нет, не думаю. Я почти уверен, что забыл его в квартире Кэндлмаса, а значит, могу забрать, когда приду отдать портфель и получить деньги.

Если только выберусь когда-нибудь из этого шкафа.

Судя по доносившимся через дверцу звукам, пламя любви стало затухать. «Может, смотаться прямо сейчас, — подумал я. — Может, они не заметят?»

Правильно.

Интересно, как бы поступил на моем месте Хамфри Богарт?

За последние пятнадцать дней я просмотрел, наверное, не меньше тридцати фильмов с участием Хамфри Богарта. Некоторые из них знаменитые, их знал каждый. Такие, как «Мальтийский сокол», «Касабланка», «Африканская королева». О других же, таких как, к примеру, «Невидимые полоски» или «Мужчины — такие дураки», вообще никто никогда не слышал. Спутница по этим моим вылазкам сидела рядом, поедая мой попкорн, и, похоже, свято верила в то, что персонажи Богарта всегда знают, как действовать в той или иной ситуации. И кем бы я был, если бы стал разуверять ее в этом?

И я никак не мог представить себе действий Богарта, попавшего в мою ситуацию, которую можно было охарактеризовать одним словом — пассивность. Я ждал, что произойдет дальше. Наверняка Богарт закусил бы удила, взял бы, что называется, быка за рога и сделал бы так, чтобы хоть что-нибудь наконец произошло. Но он был хорош лишь с пистолетом под мышкой. У меня же не было даже этого долбаного кейса. А единственным оружием, оказавшимся под рукой, могла служить лишь вешалка для пальто.

За дверцей снова началась какая-то жизнь, на сей раз они расхаживали по квартире и переговаривались — вполне внятно, но все так же непонятно.

А потом вдруг раздался грохот и что-то или кто-то ударилось о дверцу шкафа, в котором сидел я, и снова наступила тишина. А через секунду отворилась дверь — нет, слава тебе господи, не дверца шкафа, но входная. А потом закрылась, и снова наступила тишина.

Затем через пару секунд я услышал наконец звук, с которого все и началось, — звук поворачивающегося в замке ключа. Видимо, его хозяин, уже находясь на полпути к лифту, решил вернуться и запереть дверь. Возможно, это его намерение было продиктовано вполне естественной педантичностью или же… Или же он счел, что это несколько отсрочит обнаружение трупа.

Ибо подобная ситуация у меня уже была. Однажды я уже прятался в шкафу, когда один человек неожиданно вернулся домой. Случилось это в Грэмерси-Парк, а хозяйкой квартиры являлась Кристел Шелдрейк, и, выбравшись из шкафа, я обнаружил ее на полу с вонзенным прямо в сердце зубоврачебным скальпелем. За всю свою недолгую жизнь мне несколько раз доводилось натыкаться на трупы, так что можно было бы уже и привыкнуть, но я никак не мог привыкнуть, да и не хотел привыкать.

И вот это произошло снова. Я был твердо уверен. Именно оно и ударилось о дверцу шкафа — тело, мертвое как колбасный фарш, тело при переходе из вертикального положения в горизонтальное. Теперь оно заблокировало мне выход, и если я не хочу быть застигнутым на месте преступления, пусть даже в качестве свидетеля, то придется протискиваться в щелочку, в которую даже Раффлсу вряд ли удалось бы пролезть.

А может, это вовсе и не мертвое тело? Может, этот человек по ту сторону дверцы просто оглушен и придет в себя, как только я выйду из своего убежища? Менее мрачная перспектива. Хорошо, если б тем дело и кончилось. Раз уже пришлось столкнуться с телом, пусть лучше оно будет живое — правда, в данный момент я не испытывал особой тяги к контактам с живыми людьми. И мысленно вознес молитву святому Дисмасу, покровителю взломщиков и воришек. Пусть тело будет живым, но без сознания, просил я его. Пусть даже оно будет в нирване — но нет, это слишком, я, видно, совсем зарвался и просил слишком многого.

И тут мне в голову пришла мысль — простая и ясная, как правда. Ведь Богарт уже давным-давно выбрался бы из этого шкафа.

Я осторожно приотворил дверцу и… разумеется, никакого тела не было. Я обошел всю квартиру, дабы убедиться в этом: мертвое тело — это не та вещь, на которую мечтаешь наткнуться, но и не та, наличием которой следует пренебрегать. Нет, никакого трупа в квартире не было. Двое зашли, двое вышли, и один из них, видно, просто споткнулся по дороге и стукнулся о дверцу шкафа.

Постель, до того аккуратно застеленная, была перевернута вверх дном. Я смотрел на смятые простыни и на секунду устыдился, что стал соглядатаем. Впрочем, Господь свидетель, произошло это против моей воли, да и к тому же я ничего не видел и можно считать, что и не слышал, если учесть, что не понял ни слова. И, однако же, меня все равно одолевало смущение.

Если не считать кровати, то все остальное было на месте. Парень в мундире — эдакий Тедди Рузвельт эпохи джаза — по-прежнему ослепительно улыбался из серебряной рамочки. Та же одежда висела в шкафу, те же газетные вырезки лежали в кожаной шкатулке.

А вот портфельчик исчез.

Глава 3

И я через несколько минут тоже.

Если и был повод задержаться, то просто не приходил в голову. Я еще раз наскоро обыскал квартиру — может, кто-то из них взял да и перепрятал портфель, не с целью присвоить, а шутки ради. Но вскоре убедился, что его нет ни на полу за кухонным шкафом, ни в груде книг, сваленных у камина, ни где-либо еще. Нет — и все тут.

И я вышел из квартиры. Все то время, что я в ней находился, на мне были перчатки, так что отпечатков не осталось. А если их оставили те загадочные визитеры, то это их проблема.

Я отпер входную дверь и не поленился произвести отмычками ту же операцию, что и они ключами, — то есть запер ее за собой.

Затем поднялся на двенадцатый этаж и вызвал лифт. Было уже около часа ночи, а новая смена заступала в двенадцать, но в подобных обстоятельствах пренебрегать нельзя даже мелочами. Лифтер, как и следовало ожидать, оказался незнакомым, но я скорее готов подняться на четыре этажа пешком, чем дать человеку повод удивляться, отчего это тип, которого он высадил на двенадцатом, вдруг входит в лифт на восьмом.

Но он не сказал ни слова, даже лишний раз не поднял на меня глаз, и консьерж за столом — тоже. Портье же проводил меня взглядом лишь с целью убедиться, что мне не требуется вызвать такси. Я дошел до Лексингтон-авеню, завернул за угол и вскоре взору моему предстал «Вексфорд-касл» — все такой же вонючий и обшарпанный. У стойки бара ошивалось с полдюжины алкашей, но они обратили на меня не больше внимания, чем консьерж или лифтер, да и кто бы стал укорять их за это?

— Я заходил примерно с час назад, — сказал я бармену. — Случайно не оставил тут свой кейс? Вы не видели?

— Такой, вроде чемоданчика?

— Точно.

— Примерно вот такой ширины и высоты? С металлическими замочками?

— Так вы его видели?

— Боюсь, что нет, — ответил он. — Поклясться, конечно, не могу, но вроде бы при вас такого не было. Я вас запомнил. Вы были с приятелем, он выпил двойную водки да так торопился, будто на поезд опаздывал. А сами вы ничего не пили.

— Ну, это тогда, — заметил я.

— Что желаете?

— То же, что и мой друг. Двойную водки.

Идя на дело, я никогда не употребляю, ни капли, даже глотка пива себе не позволяю. Но на сегодня с работой покончено, если, конечно, можно назвать это работой. Лично я назвал бы это пустой тратой времени или же довольно прискорбным недоразумением.

Он налил из той же бутылки, с русским в меховой шапке и с дикарской ухмылкой. Называлась водка «Людомир» — новый, неизвестный мне сорт. Я поднес стаканчик к губам, выпил одним махом и почувствовал, что сейчас отдам концы.

— Господи Иисусе… — пролепетал я.

— Что случилось?

— И люди это пьют?

— А что тут такого? И не говорите мне, что водка разбавлена. Потому как чего нет, того нет.

— Разбавлена? — сказал я. — Если даже она и разбавлена, то, скорее всего, формальдегидом. Надо же, «Людомир»! Первый раз слышу.

— Начали отпускать в розлив примерно с месяц назад, — объяснил он. — Лично я ее не заказывал, но, когда босс говорит «надо», стану я, по-вашему, с ним спорить?

— Дешевая? — догадался я.

— В самую точку, — кивнул он и, приподняв бутылку, уставился на этикетку. — «Производство Болгарии», — прочитал он. — «Импорт». И еще тут написано, что в ней сто градусов.

— Если не больше.

— А парень на этикетке выглядит таким довольным, правда? Словно собирается пуститься в пляс. Знаете, у них есть такие танцы, ну, со скрещенными руками, и еще кажется, что они сидят, хотя никакого стула под ними нет. Да стоит вам или мне попробовать хоть раз, тут же отобьем задницы!

— Уж я во всяком случае, — согласился я.

— Дешевка, — заметил он. — Но за все то время, что я ее разливаю, вы первый, кому не понравилось.

— Я же не говорил, что не понравилось, — ответил я. — Просто сказал, что ее, должно быть, разбавляют жидкостью для снятия лака.

— Вы говорили, что формальдегидом.

— Правда? — Я на секунду призадумался. — Вы абсолютно правы. И знаете, налейте-ка мне еще.

— Уверен, приятель?

— Я ни в чем никогда не бываю уверен, — с достоинством ответил я. — Но все равно наливайте!



Вторая пошла лучше, третья — вообще как по маслу. Однако я решил более не искушать судьбу и не проверять, как пойдет четвертая. Выходя из бара «Вексфорд-Касл», я чувствовал себя куда лучше, чем когда входил, а что еще требуется от бутылки водки?

Я дошел до дома Хьюго Кэндлмаса, шагнул в подъезд, отыскал на панели кнопку его звонка и стал соображать, пришлось ли мне перекладывать кейс из одной руки в другую, чтобы позвонить. И по зрелом размышлении пришел к выводу, что это зависело от того, в какой именно руке я держал кейс. Если в левой, то тогда ничего не стоило надавить на звонок указательным пальцем правой. Но если я держал кейс в правой руке, то тогда было бы чрезвычайно неудобно тянуться к звонку наперекрест, чтобы надавить пальцем левой. А следовательно…

А следовательно — ничего. Кейс или наверху, у него в квартире, или же его там нет. Но это я смогу узнать ровно через минуту. Тем более что в данный момент руки у меня ничем не заняты. Нет ни кейса, ни кожаного рыжего чемоданчика с золотой монограммой. И я волен выбрать любой палец, чтобы надавить им на кнопку звонка.

Без всякого результата.

Я выждал минуту, затем позвонил снова. Тот же результат… Я стоял и задумчиво рассматривал запертую дверь. Я знал, что замок сам по себе не проблема. Я не знал, что произошло с Кэндлмасом, но допускал, что он просто устал меня ждать. И выскочил куда-нибудь за угол перехватить яичницы. Пока он ждет официантку со второй чашкой кофе, я вполне успею зайти и выйти…

В перспективе вновь обрести свой кейс, не вступая при этом в излишние контакты, несомненно, была своя привлекательность. Рано или поздно мне все равно придется объясняться с Кэндлмасом, рассказать ему, что произошло, а заодно и выяснить, почему это он отчаялся ждать.

Я сунул руку в карман, и пальцы нащупали маленькую коллекцию отмычек.

Погоди, сказал я себе. А что, если он все-таки дома, расслабляется в ванной или развлекает какого-нибудь гостя? Или же, допустим, вышел, но придет и застигнет меня в квартире? «О, привет, Хьюго! Я только из „Боккаччо“. Шел мимо, потом думаю: дай заскочу на минутку».

К этому времени мной овладело желание спереть хоть что-нибудь из этой квартиры. Я не социопат и не клептоман, я не имею привычки грабить своих друзей, но разве Хьюго Кэндлмас — мой друг? Он был другом Абеля или таковым, во всяком случае, представлялся. И вообще Кэндлмас нравился мне, и я даже улавливал некое сродство душ между нами, но все это до того, как он послал меня в ту квартиру, где я проторчал, запершись в шкафу, и откуда вышел с пустыми руками. Конечно, то могла быть вовсе и не его вина, и уж наверняка я сам отчасти оплошал, провозившись там слишком долго. Но, как бы там ни было, это происшествие заметно ослабило узы нашей дружбы.

Заняв довольно выгодную позицию в подъезде, я стоял и размышлял на эту тему, и менее всего на свете мне хотелось грабить квартиру Кэндлмаса. Ну а вдруг я все же войду и увижу там нечто особенное, что радует глаз и трогает душу?.. Нет, конечно, не тот великолепный обюссонский ковер, о нем не может быть и речи — слишком уж здоров, не вынесешь. Ну а как насчет того, маленького, тигрового тибетского? Или той славной коллекции нэцке? Места почти не занимает, завернул и сунул в кейс… А самое милое дело — это кругленькая сумма наличными, спрятанная где-нибудь в укромном местечке… Конечно, можно прожить и без нее, но меня обманули, разозлили, вся работа пошла насмарку, а пяти тысяч мне, судя по всему, не видать как своих ушей. К тому же я сегодня поиздержался, выпил пару «Людомиров», и…

Стоп!

Нет, я никак не могу войти в квартиру, я сегодня пил, а я не работаю, когда пью, и не пью, когда работаю.

Итак, вопрос решен.