Уронив наземь свою вязанку, Виктор-Фландрен стоял посреди поля, захваченный фантастическим смешанным ощущением легкости и тяжести, ликования и грусти. Он долго смотрел вокруг себя, полной грудью вдыхая холодный воздух, точно стремился измерить и попробовать на вкус окружающее пространство. То самое пространство, которое он когда-нибудь покинет, оставив после себя разве что легкое дуновение ветерка в ветвях бука. И ему вдруг почудилось, будто все его существо устремилось вниз, в ноги. Ибо, в конечном счете, разве не сводилось его присутствие в этом мире к крошечному пространству ступней, попиравших землю? И он принялся топать ногами, словно этими глухими тяжелыми звуками хотел воззвать к своим мертвецам, лежавшим во прахе, и хоть на миг вырвать Бога-Землю из его непробудного сна. А потом он зашагал дальше, высоко неся свою надежду и радостно ощущая полнокровную тяжесть своего сильного мужского тела, живого и все еще бесконечно жаждущего жизни. Теперь он чувствовал себя не изгнанником рек, земли и любви, как это было совсем недавно, на широте войны, но просто тем, кто дошел до самого края неведомой, безумной ночной грезы, которая миг назад привиделась ему и от которой он хотел во что бы то ни стало пробудить всемогущего Бога.

5

Неизвестно, что же именно — топанье Золотой Ночи-Волчьей Пасти или детское обаяние Барабанчика, шумно скачущего по ферме, — возымело действие, пробудив от долгого богатырского сна Бога-Землю, который столько лет подряд называл мир войной, обрекая полчища людей на смерть. Но факт остается фактом: те, кто выжил, решились все-таки поднять головы и безбоязненно взглянуть в сияющие летние небеса, ибо ощутили в себе новую дерзкую силу благодаря словам, радостно повторяемым во всех уголках их страны: «Они высадились!», «Париж освобожден!», «Они уже подходят…»

Время врага истекало; оккупанты спешно откатывались назад, к своей границе, вспомнив наконец ее точное нахождение. Но даже и в этом паническом бегстве они еще успевали делать остановки то тут, то там, в разоренных деревнях, стараясь изничтожить все, что еще уцелело, и камни, и людей.

Так оно случилось и в Черноземье. Немецкий транспорт, спасавшийся от победителей, внезапно нагрянул в деревню. Ровная колонна грузовиков остановилась в центре селения; солдаты, спрыгнув с машин, выстроились повзводно, а затем, с дотошной немецкой аккуратностью и тончайшим пониманием театрального искусства, сымпровизировали оркестровую оперу в трех действиях.

Опера крови и праха. Действие первое: каждый дом был тщательно обыскан сверху донизу, а все обитатели деревни выведены на улицу и расставлены вокруг колодца. Закончив с этими попавшимися под руку статистами, немцы приступили ко второму действию. Каковое воплотилось в багровом гудящем пламени от гранат, щедро разбросанных по всем домам. Теперь, в этих роскошных, прекрасно задуманных и выполненных декорациях, под яростный рев пожара, можно было вывести на авансцену и главных героев драмы.

Мужчин — а здесь остались только самые молодые и самые старые, — загнали в мыльню. Там им приказали встать на колени в маленькие деревянные, набитые соломой лотки вокруг водоема и мерно, ритмично бить вальками то по воде, то по бортику. Третье действие приближалось к кульминационному моменту. За стенами мыльни по-прежнему бушевало багряное пламя; обезумевшие женщины, сбитые в плотную бесформенную толпу возле колодца, с ужасом вслушивались в мерный, то звонкий, то глухой, стук вальков. И только одна небольшая группа женщин держалась наособицу. Закутанные в черные шали, они стояли молча, деревянно выпрямившись и стиснув руки на груди. Этим женщинам давно уже некого было оплакивать; их вдовьи слезы иссякли много лет назад, тела иссохли от долгого одиночества, а сердца раз навсегда застыли в непреходящей скорби. Они бесстрастно глядели, как проклятие их вдовьего дома настигает целое селение.

Внезапно музыка сменила ритм: треск автоматов ворвался в мерное постукивание деревянных вальков, почти тотчас заглушив его. И всплескам воды, принявшей мужские тела, сразу же ответил пронзительный, звериный вопль женщин у колодца.

По завершении третьего действия немцы, соблюдая все тот же безупречный порядок и тишину, сели в грузовики и отбыли восвояси.

Они не стали заниматься Верхней Фермой — время поджимало, — а эту короткую оперу решили поставить напоследок просто для того, чтобы продемонстрировать, пусть даже из-под раздавившего их колеса истории, свое непобедимое презрение к новым триумфаторам.

Так что, когда освободители прибыли в деревню, освобождать было уже нечего. В центре сожженного дотла селения они только и обнаружили, что ополоумевших от горя женщин, которые прямо в одежде возились в кровавой воде мыльни, пытаясь вытащить из нее длинные узлы белья, непонятно почему отягощенные мужскими телами. Среди освободителей находился и Никез. Он так и не попал в трудовой лагерь, куда его собирались отправить после обыска на Верхней Ферме. По дороге он сбежал, выпрыгнув наугад, в темноту, вместе с несколькими своими товарищами, из вагона для скота, в котором везли пленных. Он тотчас кинулся бежать, не разбирая дороги и не останавливаясь, слыша за спиной длинный свисток, лязг остановленного поезда и злобный треск выстрелов. Он бежал стремительно, во весь дух, бешеными прыжками, инстинктивно угадывая верный путь, подобно дикому зверю, преследуемому охотниками; бежал так, будто путешествие в вагоне для животных и впрямь наделило его животной силой и увертливостью. Он оказался сильным и хитрым, как одичавший пес, и собаки, обученные охоте на беглецов, не смогли вернуть его тем, кто отправлял людей в лагеря. Когда одна из них настигла Никеза и вцепилась ему в ногу, чтобы задержать и выдать своим хозяевам, он извернулся, схватил ее за горло и задушил. Так он и бежал всю ночь без оглядки. И с той поры ему стало казаться, что он непрерывно, безостановочно бежит куда-то, словно тысячи других злобных, несущих смерть псов гонятся за ним по пятам, не отставая ни на шаг. И даже когда ему удалось наконец достигнуть морского побережья и сесть на корабль вместе с другими, встреченными во мраке скитаний беглецами, ему почудилось, будто он все еще продолжает бежать, теперь уже по воде. И когда он вернулся на родину, спустившись среди ночи на парашюте в лесные дебри, ему тоже померещилось, что он прибежал сюда по небу. Война превратила его в вечного бегуна, обреченного никогда не оборачиваться, никогда и нигде не задерживаться. И, надо сказать, что именно благодаря этой удивительной, почти безумной одержимости бегом он и спасся от всех ловушек, расставленных врагом.

Но вот пришло время, когда направление бега изменилось на сто восемьдесят градусов: теперь он бежал не от врага, а следом за ним. Из дичи он превратился в охотника, в загонщика. В этом-то качестве он и ворвался в Черноземье, свою родную деревню. Однако он вынужден был признать, что покамест не научился бегать достаточно быстро, — на сей раз противник оказался вдвое проворней его. С первого же взгляда он понял, что опоздал, и притом безнадежно. Из семнадцати домов Черноземья сохранился в целости лишь один — большая ферма, стоявшая на отшибе, высоко на склоне холма, под спасительной сенью густого леса. От всех же прочих остались только чадящие развалины. Да, в этот раз Никез проиграл гонки; ему не суждено было войти в отчий дом ликующим бегуном-освободителем. И этот человек, сотни раз легко ускользавший от смерти, вдруг почувствовал себя до ужаса тяжелым, мучительно тяжелым и неповоротливым. Смехотворно тяжелым.

Он стоял у колодца, как вкопанный, не в силах сделать хоть один шаг к мыльне, откуда неслись дикие крики, рыдания и плеск взбаламученной воды. Тело не слушалось его, не могло делать две вещи разом — видеть и шагать; это у него никак не получалось. Он только смотрел, а двинуться с места не мог. Несколько солдат, зашедших в мыльню, тотчас выскочили обратно, и их начало рвать.

Но вот вышли и женщины. Никез знал их всех — и не узнавал ни одну. Их лица были искажены одинаковым безумием, платья мокры и пропитаны кровью, словно они все разом встали после каких-то кошмарных коллективных родов. Среди них он увидел свою мать или, вернее, жуткое, уродливое подобие своей матери — грузную старуху с седыми космами, которая шла, качаясь из стороны в сторону, хрипя и как-то нелепо, судорожно взмахивая руками. Никеза охватило невыносимое отвращение; он пошатнулся, и ему пришлось, чтобы не упасть, привалиться к колодцу. Что же такое она произвела на свет в мыльне — эта обезумевшая, страшная, как в античной трагедии, мать?!

Она прошла мимо него, даже не заметив. Значит, видеть и шагать одновременно стало теперь непосильно для всех, не только для него? Она шла, и потому ничего не могла видеть. Он хотел позвать ее, но слова застряли у него в горле, и наружу вырвался лишь крик. Странный, слабый, младенчески-мяукаюший крик, который напугал его самого. Этот крик упал в глубину колодца, и черная пустота вернула наружу его неузнаваемое, мрачное, гулкое эхо.

Мать не услышала крик, зато эхо достигло ее слуха. Она остановилась, обернулась и наконец узнала в молодом парне, скрючившемся над колодцем, своего сына. Бросившись к нему, она стала трясти его за плечи, потом силой приподняла голову и закричала в лицо: «Никез! Никез!» — «Никез!.. Никез!..» — скорбно, приглушенно повторял за ней колодец.

Он открыл глаза и взглянул. На этот раз он признал ее. Да, это была она, его мать, с ее добрым взглядом и любящей улыбкой. Это было ее прежнее, ее истинное лицо. И он прижался к ней, спрятал голову на материнской груди. От ее мокрого платья исходил тошнотворный сладковатый запах крови, смешавшейся крови его отца и младшего брата. Но он оттолкнул его от себя, жадно впитывая только одно — давно забытое мягкое тепло материнской груди.

Брендану Мэрфи около тридцати. Свое место жительства он не сообщает, но дает понять, что проводит часть времени в поселке на барьерных островах. Когда мы встретились с ним за ужином в Нью-Йорке, он показался мне спокойным и рассудительным, но при этом нисколько не утратившим горячей убежденности в том, что Хэккет – убийца. Он сказал, что этот доктор, наверное, выбрал себе профессию с мыслями о том, чтобы стать ангелом милосердия, но довольно быстро превратился в ангела смерти. Он упомянул других медиков, ставших массовыми убийцами, – медбрата Ричарда Анджело, умертвившего в 1980-е по меньшей мере восьмерых человек, и доктора Майкла Суонго, отравившего за двадцать лет около шестидесяти своих пациентов и коллег. Но излюбленным примером Мэрфи был отпетый мошенник и убийца Джон Эдвард Робинсон, которому удавалось очень долго уходить от ответственности только потому, что его считали слишком старым, милым, мягким и физически немощным.

Итак, Верхняя Ферма избежала несчастья. И Золотая Ночь-Волчья Пасть открыл двери своего дома для тех, кто лишился крова и кому негде было приклонить голову. В пустовавших амбарах и стойлах, свободных от инструментов и скота, он обустроил места для ночлега женщинам и детям. Теперь он да Никез были единственными мужчинами в поселке. А от его пятерых старших сыновей, так же, как от Рут с малышами, по-прежнему не приходили вести. И Золотая Ночь-Волчья Пасть — патриарх в толпе помешавшихся от горя женщин — чувствовал себя куда более обездоленным, чем все эти вдовы и сироты. Сколько же можно ждать, сколько можно надеяться на возвращение близких! — сердце его не выдерживало такого неистового напряжения, а любовь оборачивалась гневным протестом.

Тем же летом Мэрфи выдвинул замысловатую теорию превращения Хэккета в серийного убийцу. Он прочитал изданный в 1976 году военный роман «Последний счастливый час». Написал его Чарлз Джозеф Хэккет – отец Питера. В этой полуавтобиографической сатире в духе «Уловки-22» или «Военно-полевого госпиталя» обнаружились фрагменты, в которых главный герой сначала рассуждает о невозможности перевоспитания проституток убеждением, а затем, уже после войны, разъезжает по стране с маленьким сыном и ночует в мотелях с «танцовщицами». «Это крайне неудачное описание детства человека, которого подозревают в совершении серии убийств на Лонг-Айленде», – написал в своем посте Мэрфи. Он решил, что монстра породили смерть матери Питера при родах и предположительно странноватые предпочтения его отца. Помимо этого Правдоискатель обращал внимание на автокатастрофу, в которой Хэккет лишился ноги, и на страшную авиакатастрофу 1996 года. Он ссылался на теорию, выдвинутую исследователем серийных убийц Эриком Хикки, согласно которой полученная в детстве тяжелая психологическая травма создает предпосылки для девиантного поведения во взрослом возрасте. Мэрфи пришел к выводу, что детские ощущения заброшенности в связи с отсутствием матери вкупе с травмирующим опытом во взрослой жизни вылились у Хэккета в антисоциальное поведение.

Прошло еще два-три месяца, и возвращение началось — правда, едва начавшись, оно тут же и прекратилось. Первым вернувшимся был Батист. Он не отважился ни спрыгнуть с поезда, как Никез, ни сбежать из лагеря, куда его засадили немцы. Тадэ — тот удрал в первые же дни заключения, и никто не знал, что с ним сталось.

Ну, а Батист стойко выдержал долгие месяцы плена, исполняя подневольную работу с примерной покорностью. Зачем, а главное, куда было ему бежать? Для него во всем мире существовала только одна-единственная обитель — Полина.

Мэрфи предположил также, что исчезновение Шэннан стало для Хэккета переломным моментом, признаком того, что он становится небрежным. «1 мая он совершил нечто необычное, погнавшись за Шэннан. И именно по этой причине ей удавалось скрываться от него почти целый час», – написал он. Как и Джо-младший, Мэрфи считал, что другие четыре тела были спрятаны поблизости и перемещены на пляж незадолго до их обнаружения. «Поскольку его место захоронения (подсобка у болота) оставалось ненайденным в течение десяти с лишним лет, он не видел необходимости в расчленении тел и вывозе останков подальше от дома. Затем Хэккет запаниковал и избавился от тел. Он был исключительно организован, но стал лениться. А потом произошла осечка с Шэннан, и теперь доктор из Оук-Бич напуган».

Мэрфи был уверен, что Хэккет начинал осторожно: подбирал жертв по дороге с работы, а после убийства расчленял и оставлял фрагменты тел в парках. «Ведь по ночам парки не патрулируются. А если что, всегда можно придумать причину, по которой ты оказался здесь. Навешать лапши на уши – уж Хэккет-то это может». По мнению Мэрфи, аналогичным образом доктор навешивал лапшу на уши и Джо Брюэру, чтобы тот приводил ему девушек.

Полина, его кров, его земля, его вселенная. Вне ее не было ничего, ни пространства, ни даже времени. Бежать из лагеря, чтобы встретиться с ней, не имело никакого смысла — просто потому, что она жила в оккупированной зоне, где царил враг; его тотчас схватили бы и вновь разлучили с нею. Нет, Батист предпочел смириться с тяготами плена, замкнувшись в себе и не усугубляя мучительную боль разлуки бегством и скитаниями, ибо тогда он наверняка пропал бы, разыскивая ее повсюду, за каждым деревом в лесу, на углу каждой улицы. Кроме того, он рисковал быть убитым, а этого он позволить себе не мог — ведь тогда он потерял бы Полину навеки. И, раз уж ему было невозможно ни жить, ни умереть вдали от нее, он зажал себя в кулак и принудил позабыть обо всем на свете — о времени, которое тянулось и тянулось, о голоде и холоде, об усталости и болезнях. Это все происходило где-то там, на окраинах его существа, не достигая сознания, не затрагивая неистовой одержимости Полиной. В конце концов, товарищи так и прозвали его — «Моя Полина», ибо он был способен говорить только и исключительно о ней, даже во сне. Хотя во сне он больше кричал, чем говорил, и кричал ее имя. Он выкрикивал его с болью и страстью, в каждом своем сне видя одно и то же — обнаженное тело Полины, безраздельно отдающееся ливню, любви, наслаждению. И это атласное, струящееся, нагое тело, до которого никак было не дотянуться, денно и нощно мучило его сердце и плоть, исторгая из груди отчаянный крик.

11 июля на телеканале CBS вышла часовая программа, посвященная страшным находкам на пляже Гилго и исчезновению Шэннан Гилберт. Из ее содержания, в частности, следовало, что хранивший молчание Хэккет наконец дал интервью журналистам. Он признал, что дважды звонил родным Шэннан 6 мая, спустя несколько дней после ее пропажи.

Но вот наконец он вернулся — без славы, без заслуг, кроме разве одной — непоколебимой верности своей любви, — без боевого прозвища, с одной только смешной кличкой «Моя Полина». Он возвращался, как тень после долгой разлуки со своим телом, и в миг встречи с этим телом, вернувшим ему плоть и жизнь, судорожно затрясся от счастья.

Правда, сам доктор в передаче не появился. Он всего лишь письменно подтвердил, что звонил Мэри, по просьбе парня Шэннан, Алекса Диаса, чтобы предложить помощь в поисках ее дочери. На первый взгляд это выглядело более логичным, чем утверждение Мэри о том, что он позвонил буквально сразу после исчезновения Шэннан. Деталей сказанного Хэккет не помнил, но упорно отрицал свои высказывания о приюте для падших женщин и о встрече с Шэннан. По существу, незадолго до выхода этой передачи в эфир он сказал то же самое газете Newsday: «Я не имею никакого отношения к чему бы то ни было, происходившему в ночь исчезновения Шэннан. Я ее не видел, она не была у меня дома, я не оказывал ей помощи».

Однако он нашел не одно тело, а целых два. Полина бросилась к нему с малышом на руках. «Вот видишь, — сказала она, протянув ему ребенка, — я ждала тебя вдвойне! Я знала, что ты вернешься. Благодаря ему я ни разу не усомнилась, ни разу не потеряла надежды. Он так похож на тебя, наш сын! Я смотрела, как он растет, и сквозь него видела, как ты возвращаешься ко мне».

Тадэ вернулся только спустя долгое время. О своей задержке он сообщил открыткой с несколькими простыми словами: «Я жив. Хотя мне придется заново учиться жить. Я вернусь. Но не знаю, когда, так как по дороге к вам должен сделать большой крюк. И потом, мне еще нужно выздороветь. Обнимаю вас. Хотелось бы знать, скольких из вас я смогу обнять по возвращении».

Выступления в СМИ сделали Хэккета еще более удобной мишенью. Пользователи Websleuths детально анализировали формулировки его письменных ответов, акцентировали внимание на его отказе от прохождения полиграфа и перечисляли его проблемы со здоровьем. Правдоискатель не преминул напомнить читателям, что «Доктор – один из трех мужчин, имеющих непосредственное отношение к инциденту 1 мая. Но он – единственный из них, кто отказался пройти проверку на детекторе лжи. Кроме того, Хэккет не единожды менял свое алиби, продолжительное время врал всем подряд и может иметь отношение к местам захоронений. Он соответствует классическим параметрам серийного убийцы: постпреступное поведение, возраст, уровень интеллекта, знание тактики правоохранительных органов и т. д.». Полиция же продолжала настаивать, что Хэккет не является подозреваемым. Но для Мэри все было очевидно. Доктор лгал. И как можно верить чему-либо из того, что он говорит после того, как на протяжении года утверждал, что никаких телефонных звонков не было? Что это он вдруг сейчас сознался?

Открытка долго переходила из рук в руки. Золотая Ночь-Волчья Пасть, Батист, Полина, Матильда с недоумением читали и перечитывали ее. Зачем ему нужно заново учиться жить, если он и так жив? Что это за большой крюк? От какой болезни он должен лечиться? И что у него за дела на берегах озера Констанце На открытке стоял штемпель Линдау.

Воскресным днем 19 августа Мэри устроила еще один набег на поселок Оук-Бич. Компанию Мэри составили ее старая подруга Джоанна Гонсалес, английская съемочная группа телеканала и новые друзья по фейсбуку, искренние приверженцы ее борьбы за справедливость. Шумиха вокруг Мэри привлекла к ней двух местных экстрасенсов – Кристину Пена и Джо Агостинелло, которые тоже приехали в Оук-Бич. Последний был потомком латиноамериканцев и индейцев и часто в своих обрядах использовал приемы предков. В этот раз он достал из кармана хрустальный маятник, повесил его на руку и долго наблюдал за его движениями в лучах вечернего солнца. «Здесь что-то произошло, – наконец молвил он. – Я улавливаю массу флюидов». Потом вся компания постояла рядом с болотом, а после вышла на перекресток в центре поселка, где якобы была найдена куртка Шэннан. Но тут Джо покачал головой: «В том месте я чувствовал больше».

А Золотую Ночь-Волчью Пасть неотрывно мучили и другие вопросы. От Рут с детьми по-прежнему не было никаких вестей. Ну почему же она не возвращается теперь, когда наступил мир? Почему не пришлет хотя бы открытку? Этот большой крюк, о котором писал Тадэ… уж не решил ли он предпринять поиски Рут? Его Рут.

Затем они проследовали к дому Хэккета – двухэтажному коттеджу с навесом для автомобилей, вывеска над которым гласила: «Будь вежлив или проваливай». Мэри была полна решимости постучать в двери дома и встретиться с доктором лицом к лицу. Но только она занесла кулак, как от соседнего дома неуклюжей походкой к ним направился сам Хэккет. Человек, о котором Мэри думала и говорила больше года, шел к ней с протянутой для рукопожатия ладонью. Журналисты засняли на пленку этот фрагмент встречи. Хэккет был в темно-синем поло, подчеркивающием его объемистое брюшко. Белые шорты не скрывали протез.

Батист и Полина решили дождаться приезда Тадэ, чтобы сыграть свадьбу. Он был свидетелем их первой встречи; теперь они хотели, чтобы он стал свидетелем на бракосочетании. И Барабанчик тоже принялся играть в ожидание; он воображал себе этого дядю, который писал, что хочет научиться жить заново, эдаким маленьким, совсем крошечным человечком, прямо как он сам. Значит, он будет его другом.

По всей вероятности, доктор не узнал Мэри. Она представилась, и улыбка сразу же сошла с лица Питера. Он буквально выдернул свою руку из руки Мэри, скривился и начал стрелять взглядом по сторонам. Тут же на него со всех сторон посыпались вопросы. «Я вот вообще не понимаю, что произошло. Вы что-нибудь видели? Что вам известно?» – Мэри испытующе смотрела на человека, которого подозревала в смерти своей дочери. Но Хэккет уже успел прийти в себя и спокойно отвечал: «Я никогда ее не видел. И не встречал». Джоанна пришла на помощь подруге: «Вы же должны были что-то слышать. Ведь здесь, в поселке, все так или иначе что-то слышали. Какие слухи до вас доходили?»



Но дядя, которого наконец увидел Барабанчик, оказался вовсе не маленьким; он был ростом с его папу, и походил на него так, что и не отличишь. И вернулся он в сопровождении двоих детей, девочки двенадцати лет и пятилетнего мальчугана. Их имена были так же необычны, как и повадки, — Ципель и Шломо. Они говорили, а вернее, еле шептали, на непонятном языке и постоянно держались за руки, как будто боялись потеряться. И они упорно смотрели в землю — казалось, их глаза не переносят дневного света и вида людских лиц.

«Слухи?» – сощурился на нее Хэккет. «Вы хотите сказать, что в поселке не обсуждают эту ситуацию?» – не отступала Джоанна. «Я знаю только то, что было в новостях», – пожал плечами Хэккет. «Вот как! Тогда у меня такой вопрос: вы мне звонили в тот день. Почему же больше года вы не признавались в этом?» – пошла в наступление Мэри. «Я этого не отрицал». – «Именно, что отрицали. А признались только когда появилось доказательство?» – Мэри начала горячиться. В разговор вступила одна из новых подруг Мэри, Мишель: «То есть в ту ночь вы ее так и не видели? И не слышали ничего?» – «Ничего не слышал, ничего не делал. Кому меня Алекс попросил позвонить, тому и позвонил. А вся эта чушь про наркологию на дому? Ничего не знаю, я такими вещами не занимаюсь». – «Так зачем тогда вы мне об этом сказали?» – спросила Мэри. «Да не говорил я этого», – сказал Хэккет с заметным раздражением. «Послушайте, что я скажу. Я почти не сомневаюсь, что в следующем году будет доказано, что вы это мне сказали», – сказала Мэри и развернулась к Хэккету спиной.

«Я поклялся их отцу разыскать их, взять к себе и вырастить. У них больше никого нет на свете», — объявил Тадэ, знакомя детей со своими родными.

Хэккет вздрогнул. «Я ничего не говорил! Ничего я не говорил! – Это он уже обращался к журналистам. – Я буду рад побеседовать с вами, если хотите. А вот с этими, – он кивнул на Мэри и ее подруг, – слова больше не скажу».

Их отец был его товарищем по лагерю. Они спали на одной подстилке, ели из одного котелка, носили одну и ту же одежду — полосатый наряд позора и холода плена, и вместе медленно умирали в течение целого года. Но умер только его товарищ, а он остался жить. Тот умер однажды утром, прямо на ногах, во время переклички. Его номер остался без ответа и канул в безвестность потерянных цифр. Случилось это в Дахау. И Тадэ сделал из клятвы, данной другу, оружие против другой страшной переклички — той, которую денно и нощно устраивала в лагере смерть.

То, что было дальше, изумило их всех, вспоминает подписчик Мэри в фейсбуке – Джим Джонс. Кто-то из их компании пожалел, что они не захватили с собой воды. И тогда супруга доктора – Барбара – предложила всем зайти в дом. Мэри и Джим воспользовались приглашением, а Хэккет и остальные остались на улице. Когда Мэри заходила в дом, ее стало трясти, и она вцепилась в руку своего спутника. Барбара постаралась проявить сочувствие к Мэри. Она сказала, что не может представить себе, каково ей приходится. Затем заговорила о том, какой стресс испытывает ее муж – все эти нападки в СМИ, нескончаемые вопросы. Она вспомнила, как Питер беззаветно служил людям: он часто приходил за полночь, мог пропустить какой-то семейный праздник, если нужно было помочь кому-то, кто оказался в беде. На вопрос о пропавшей записи с камер видеонаблюдения Барбара ответила, что каждые две недели они автоматически обновляются. Вот и все. Никакого злого умысла.

Война, обрекшая Никеза на бег, а Батиста на недвижность, заставила Тадэ пуститься в долгий кружной путь. Сбежав из лагеря, он примкнул к группе партизан и сражался вместе с ними до тех пор, пока они, выданные каким-то предателем, не оказались во вражеском кольце. Почти все погибли, только его смерть, видимо, избрала очень долгий кружной путь и обошла его стороной. Тадэ опять посадили в лагерь. И смерть, устав кружить, кончила тем, что забыла его, а может, потеряла из виду. Теперь она отошла довольно далеко — впрочем, и жизнь тоже была не очень-то близко. Ему пришлось искать ее на чужбине, в деревушке, затерявшейся в окрестностях холодного серого озера. И он нашел ее там, хотя и слабенькую, вконец запуганную, — она едва брезжила в опущенных черных глазах этих детей, которые больше двух лет прожили в погребе местного кабачка, за штабелями мешков, ящиков и бочек.

Выходя из этого дома, Мэри наконец дала волю чувствам и разрыдалась. Ей хотелось поскорее уехать отсюда. Но наступит октябрь, и она вернется сюда в день рождения Шэннан. И она будет куда более злой. Загнанной в угол. Никакие слова уже не поколеблют ее уверенности в том, что налицо самый настоящий сговор.

Их прятала служанка, весь свой век прожившая в этой семье; ей вдруг, ни с того, ни с сего, запретили обслуживать хозяев, объявленных нечистыми и переведенных в категорию рабов; тогда она пошла работать подавальщицей в деревенском кабачке и укрыла детей в его недрах. Каждый вечер она тайком спускалась к ним, принося объедки с тарелок посетителей. Так они и жили — остатками еды, а еще страхом и тишиной. Ибо в сыром мраке подвала они разучились играть, смеяться, говорить, а под конец даже страдать или желать чего-либо. Они забыли, что такое детство, что такое жизнь.

Союзники

В эти долгие месяцы заточения они превратились в тени самих себя и обрели слепой взгляд и чуткий слух ночных птиц. И до сих пор все их движения были медленны и неуверенны, глаза испуганно потуплены, а рты почти немы. Им нужно было учиться жить куда больше, чем Тадэ.

«Видишь, вон там девушка стоит? Она на работе», – говорит Критци.

Барабанчик, весь лучившийся радостью детства, не нашел в них долгожданных товарищей для игр. Однако эти дрожащие, еле слышно шепчущие призраки, лишенные всего на свете, даже детства, имели над ним одно неоспоримое преимущество — они были братом и сестрой, навеки спаянными безумной любовью, которой они с ним не делились, в которую ему не было доступа.

На часах половина второго ночи. Мы стояли на Бродвее напротив стрип-клуба Lace. Когда-то она и ее подруга Мелисса проводили здесь по нескольку часов кряду. Критци – миниатюрная и пухленькая, с чувственными ярко накрашенными губами и копной непослушных волос. Но сегодня она одета очень скромно, будто мамаша, собравшаяся на заседание родительского комитета. Узнав о смерти Мелиссы, Критци дала зарок больше не заниматься проституцией. И до сих пор она остается верна ему. В эту ясную октябрьскую ночь она согласилась пройти по местам, где они работали с Мелиссой, и показать женщин, которые пришли на их место.

Эта глубокая, почти мистическая любовь, соединявшая Ципель и Шломо, казалась Барабанчику непостижимой и завораживающей. И ему уже не нужен был вернувшийся отец, да и дядя тоже. Теперь он хотел маленькую сестренку. Он представлял себе эту девочку похожей на мать, только совсем крошечной и еще красивее. И пускай вся красота и любовь этой младшей сестрички достанутся ему одному!

И он начал донимать Полину мольбами, твердя с мягким, но неотступным упорством, поражавшим взрослых: «Мамочка, я хочу, чтобы у меня была сестричка!»

«Знакомая?» – спросил я про девушку на другой стороне улицы. «Да, знаю я эту малышку». – «А почему не хочешь с ней поговорить?» – «Да потому что девушка при сутенере, а я не хочу создавать ей проблемы». Неподалеку и впрямь маячил худощавый, неприметно одетый белый мужчина с усиками. Он с подозрением поглядывал на нас, хотя мы были метрах в десяти от него. Мы отошли подальше, затем развернулись и направились в сторону клуба. Навстречу нам двигался мужчина лет тридцати в светлом костюме. От стены отделилась женщина и подошла к нему. «Она пытается заговорить с ним. Но вряд ли он с ней пойдет». Критци профессиональным взглядом оценивала все стороны этого контакта. «Похоже, он живет в дорогой гостинице, а по ней сразу видно, что она шлюха. Хотя, может, и возьмет ее, потому что она симпатичная и белая. Ты же понимаешь, если приститутка белая, это как-то привычнее, что ли. Но мужика уговорить трудно. Не бывает так, что ты такая к нему только подошла, а он тебе: «Давай, пошли, красотка». Не надо забывать, что речь идет о сотнях долларов». Пока Критци говорила, мужчина ушел. «Ну вот, а я о чем! – рассмеялась она. – Я всегда знала, какие мужики могут пойти со мной, а какие точно нет. Некоторые девочки заговаривают со всеми подряд. Я так не делала, потому что с некоторыми мужиками это просто время зря терять».

Полина обвенчалась наконец с Батистом; ко дню свадьбы она уже носила ребенка, которого так желал ее сын. На сей раз Барабанчик сделал из своего ожидания не игру, в ревнивое, требовательное бдение. Этот ребенок, когда он родится, будет его собственным, его сестрой.

Вокруг были памятные ей места. «Макдоналдс» на Седьмой авеню, где они собирались в холодную погоду; бар «Логово Бэтмена» на Сорок девятой улице, где они зависали летом. В это ночное время на улицах, пересекающих Седьмую авеню, царила темнота, и Критци чуть слышно приговаривала: «Драгдилеры. Кокс. Травка. Мелкие сутенеры. Отмороженные недорэперы».



По дороге от «Логова Бэтмена» к Седьмой авеню мы увидели группку людей у закусочной, и Критци на какое-то мгновение оцепенела. А потом сказала, как будто поставила очередную галочку в списке оставшегося в прошлом: «Там среди них папаша моего сына. Вон он, рядом с тем, в красной куртке. Мы с ним больше не общаемся».

Что же до Рут с детьми, то их отсутствие, сопровождаемое молчанием, в конце концов объяснилось, а исчезновение получило имя. Оно было так трудно произносимо и непонятно, что Золотая Ночь-Волчья Пасть никак не мог его освоить. Он вертел его и так и эдак, еще дольше, чем открытку Тадэ, присланную из Линдау. Но, каков бы ни был смысл этого слова, оно с каждым днем все больнее и больнее вонзалось ему в сердце.

Мел стоял в центре этой компании, прямо у нас на пути. Мы прошли мимо, но недостаточно быстро. Словно желая заявить о себе, Критци с вызовом произнесла: «Извиняюсь!» Мел резко развернулся и сделал вид, как будто хочет ударить ее в лицо кулаком. Критци отшатнулась, и в ту же секунду он ударил ее по-настоящему. И хотя все это видели, никому и в голову не пришло заступиться за Критци. Может быть, его слишком боялись. А может быть, подобные вещи были здесь привычным делом.

Я был напуган, но старался оставаться рядом с девушкой. Мел снова навис над Критци и, глядя на нее со злостью, прошептал что-то, что могла разобрать только она. Не позволив больше прикоснуться к себе, она вывернулась и побежала спасаться в закусочную. Продавец за прилавком узнал ее и поприветствовал: «Привет, Критци! Где так долго пропадала?» Но девушка не ответила и, услышав крики с улицы, пулей вылетела из дверей, проскочила мимо меня и побежала вниз по улице. Я еле успевал за ней.

Наконец остановившись, она отдышалась и попыталась сделать вид, что все произошедшее шутка. Достала свой телефон и помахала им передо мной. Экран был разбит. Лицо Критци выглядело не лучше: несколько ссадин и большой кровоподтек. И глаза, полные слез. «Короче, вот таким образом он со мной теперь и общается», – буркнула она.

Но девушка быстро пришла в себя, утерлась носовым платком и поправила прическу. Мы пошли на запад, к Восьмой и Девятой авеню, где, как сказала Критци, девочки подешевле. Именно там состоялся ее безрадостный дебют. «Видал его сейчас, да? Вот поэтому-то никто не связывался со мной или с Мелом. Потому что боятся его до смерти. А нечего бояться-то! Смотри, вот я только что огребла от него, и что, я тут вся обрыдалась? Нет. А любой другой черномазый уже бежал бы со всех ног. Потому что все они такие, ссыкуны».

Незадолго до исчезновения Мелиссы, жизнь Критци круто изменилась: она забеременела от Мела, перестала работать на улице и переехала в Нью-Джерси. Какое-то время они жили вместе. Критци поступила в школу, а Мел устроился на работу в столярный цех. «Я думала, все изменится. Но когда на свет появился сын, которого назвали Джемайр, Мела уже не было рядом. Потом последовал конфликт с хозяевами жилья из-за арендной платы, в котором Мел предпочел не участвовать, и переезд в приют для бездомных. А потом в один прекрасный день я поняла, что этому ниггеру нужна только улица, а отцом от быть не хочет. Не хочет работать, не хочет нести ответственность и содержать семью. Ему нужна только свобода».

Оставшись в одиночестве с Джемайром на руках, Критци сломалась. Депрессия привела ее к психиатру, который без ее ведома подал заявление на социальное пособие, которое полагается инвалидам по состоянию здоровья или психики. Против денег Критци, конечно, не возражала, но ее беспокоило то, что получение такого пособия чревато лишением родительских прав. И действительно, органы опеки не заставили себя ждать. «Они явились и потащили меня в суд, чтобы отнять сына». Критци привела все возможные доводы против этого. Рассказала судье историю своей жизни. И ей удалось отстоять Джемайра. А поскольку нужны были деньги, она вернулась на Таймс-сквер.

В одну из июльских ночей 2011 года – спустя несколько недель после пикета родственников в Оук-Бич и незадолго до августовского столкновения Мэри с Хэккетом – Критци наткнулась у стрип-клуба Lace на Блейза. «Мэраа-йаа, ты, что ли? Привет, Мэраа-йаа! Как твои дела?» – Они обменялись любезностями. Критци показала ему фото своего сынишки. А потом спросила: «А Мелисса где?» – «Эта сучка умерла», – сказал Блейз. «Что?» – «Ну да, какой-то клиент ее убил. Она была одной из тех девушек, которых нашли на Лонг-Айленде. Слышала же, наверное? То есть не ее, конечно, нашли, а ее скелет».

Критци была настолько поглощена своим делами в Нью-Джерси, что знать ничего не знала о телах у шоссе Оушен-Паркуэй. Она поверила только после того, как погуглила фамилию Мелиссы. Тогда-то она увидела и новости, и видео, и фотографии, одна из которых была ей знакома. Фото Мелиссы с красными волосами, забранными в конский хвост, перенесло Критци в тот давний вечер, когда они вдвоем ехали из Бронкса. Она даже вспомнила, что было тогда на Мелиссе – облегающая белая майка на тонких лямках. Они всю дорогу хохотали как сумасшедшие. Что их тогда так развеселило? Разве теперь вспомнишь…

Все оказалось правдой. Критци рыдала и никак не могла остановиться. А потом начала крушить все вокруг, пока в дверь не стали стучаться соседи снизу. Она успокоилась, лишь когда увидела глаза насмерть перепуганного сынишки.

На следующий день Критци зашла в фейсбук и вступила во все мемориальные группы. Она позвонила Линн в Буффало – прежде они никогда не говорили, и даже Аманда не знала о ее существовании. Именно она рассказала Критци о том, что все родные винят Блейза в том, что Мелисса вела такой образ жизни. У семьи было множество вопросов в связи с ее исчезновением, а Критци могла хотя бы что-то им рассказать.

Критци не остановилась на Линн. Мысль о том, что неизвестный преступник охотится на таких, как она, убивала, и ей было нужно поговорить с кем-то о своей погибшей подруге и о своем страхе стать очередной жертвой. Она подружилась с Мисси, Лоррейн и Шерри. В отличие от Ким, Критци с глубоким сожалением говорила о своем жизненном выборе. «Я хочу, чтобы все, что творится на Манхэттене, все, что творится на Таймс-сквер, получило максимальную огласку, – сказала она. – Ведь прямо сейчас там работает огромное количество девушек. И они ничего не знают. Я хочу, чтобы они испугались и покончили с этим занятием. Все, конечно, не уйдут, но некоторые уже напуганы. Напуганы так, как я».

Показывая мне окрестности Таймс-сквер, Критци говорила без умолку. Она рассказывала, чем и зачем они с Мелиссой занимались и почему столько девушек выбирают такой путь. По некоторым оценкам, в Нью-Йорке насчитывается не менее пяти тысяч несовершеннолетних молодых людей и девушек, вовлеченных в проституцию. Критци рассказала, что вышла на Таймс-сквер бездомной семнадцатилетней девчонкой. Она была слишком обозлена, чтобы вернуться к матери, а из дома бабушки ее выгнали многочисленные родственники. Полиция направила ее в Ковенант-хаус, известный нью-йоркский приют для трудных подростков, но руководство сказало, что не принимает тех, чьи родители живы и находятся на свободе. А про то, чтобы получить место в социальном приюте, и думать было нечего. На весь Нью-Йорк, в котором насчитывается примерно четыре тысячи несовершеннолетних бездомных, есть всего 250 мест в этих учреждениях.

Когда Критци познакомилась со своим первым сутенером по кличке Баба, ей были нужны не только деньги; она нуждалась в стимуле, чтобы продолжать жить. «Дело ведь не только в заработке. У тебя нет семьи, нет друзей, вообще никого. Если ты не работаешь, тебе не на что поесть, тебе негде жить. Когда я была малолеткой, никто не желал мне помогать. Никто не хотел брать меня на работу, никто не хотел сдавать мне квартиру». Она сказала, что работа проститутки дала ей занятие, сделала кем-то, хотя тех, кто торгует своим телом, обычно презирают. «Да еще и сутенеры, которые ходят за тобой по пятам и лупят почем зря. А потом ты оказываешься в суде, а там всем все пофиг, и тебя сажают».

Критци считала, что Мелисса ушла в интернет, чтобы вырваться из этого замкнутого круга. «Люди думают: «Вот это деньги так деньги», а ты знаешь, как это трудно – зацепить мужика? Я не просто стою на углу и жду. Нужно подходить к нему, лебезить, уговаривать. Потом еще о цене договориться, плюс всякое прочее гребаное дерьмо. Знаете, – Критци заплакала, – я сегодня целый день о ней думала. Она ведь именно поэтому не стала работать на улице – потому что там так трудно! Слишком много ходишь. Всю ночь на этих каблуках, и неизвестно, на кого наткнешься, заработаешь ли денег вообще. Просто ходи и ходи ночами напролет и в холод, и в жару. И вот это-то Мелиссе и не нравилось. Поэтому она стала давать свои объявления в интернете».

Мне стоило больших трудов выйти на Блейза. Критци наотрез отказалась искать его через общих знакомых. Но я увидел комментарий под постом Критци о Мелиссе, который оставил его приятель. Я ему написал, и уже через пару недель мы с Блейзом созвонились. Мужчина сразу же сказал, что он не сутенер, а музыкант и продюсер рэперов. Критци это предвидела: «Блейз хочет казаться великим, хотя в действительности он – ничтожество». И Блейз, в свою очередь, тоже нелестно прошелся в адрес Критци: «Она, наверное, на пособие по тупости живет». Но бросать трубку не стал. Мне показалось, что он очень хочет послать сигнал родным Мелиссы в Буффало. Он удивил меня словами о том, что постоянно звонил Линн, когда они с Мелиссой были вместе. Но со мной он не готов был встречаться.

У него было трое детей девяти, двенадцати и тринадцати лет, и, по его словам, ему впервые в жизни приходилось стрелять деньги, чтобы прокормить их. Недавно он отсидел за мошенничество с кредитной картой и пока не понимает, чем будет заниматься. Но Блейз согласился оставаться на связи. Через несколько месяцев он позвонил в очень сентиментальном настроении. «Знаешь, больше всего мне нравилось в Мелиссе то, как она старалась ради меня. Как любила меня. И как всегда поддерживала, что бы люди обо мне ни говорили. Даже если мы ругались или разбегались, она первая мне звонила и бегом обратно, чтобы все исправить». Еще он сказал, что Мелисса нравилась его матери. «Маманя просто обожала ее. Моя маманя, понимаешь? Женщина, которая других баб на дух не переносит, а уж моих прежних подружек просто гнобила. А когда приходила Мелисса, она всегда кормила ее чем-нибудь вкусненьким и изо всех сил старалась помочь».

Я задал вопрос об уличном нападении на Мелиссу, которое, по ее словам, он организовал. Вот тут Блейз взорвался. «Да я всю дорогу заботился о ней! Конечно, у нас были и ссоры, и скандалы, и часто я был в этом виноват. Но чтобы я ей тяжкие телесные или боль причинял? Нет уж, такого не было вообще. Из-за нее у меня бывали кое-какие истории, типа тех, за которые многих других корешей убили бы на хрен, а я все равно принимал ее обратно, ну ты понял, о чем я?»

С рассказа о самом себе он переключился на родственников Мелиссы. В этот раз он был не столь деликатен. «Она отправляла Линн деньги на жизнь, на дайнер и все такое. Ты про это знал? Знал? Так что не надо. А теперь, значит, все они выставляют меня злодеем или чего там еще. Но это твоя дочка на улице работала, а не моя. Не моя».

Иногда – ну, ладно, частенько – Сара Карнз думала, что было бы, если бы она осталась в то утро в отеле с Морин. Была бы Морин жива и по сей день? Она знала ответ. «Я бы никуда ее не пустила. И мы просто зависли бы в номере до среды».

Сара не прекратила работать после исчезновения Морин. Она попробовала работать по вызову в Коннектикуте, но быстро поняла, насколько лучше клиенты относились к ней в Нью-Йорке. Там она чувствовала себя принцессой. А в родном штате она была, по ее словам, «такой же гребаной уличной девкой, только подороже».

На Craigslist она фигурировала как Лэйси из восточного Коннектикута. Один из клиентов, к которому она приехала в гостиницу, поджидал ее в номере полностью обнаженным. «Привет, меня зовут Лэйси», – сказала она. «А мне пох…, как тебя звать. Деньги на столе, бери и начинай отсасывать мне», – заявил мужчина. Саре понадобились доли секунды, чтобы оценить ситуацию. Она схватила деньги и была такова. Пусть нагишом попробует погнаться за ней.

Так Сара проработала еще два года вплоть до своего первого ареста в 2009 году. В Норвиче у нее был приятель-полицейский, который участвовал в расследовании исчезновения Морин на самом раннем этапе. Он изредка помогал Саре дельными советами. Каждый раз, когда она звонила ему справиться о деле Морин, он подсказывал ей, где и когда не стоит работать. Правда, его знания распространялись только на Норвич и ближайшие окрестности. Так что когда Сара приехала на вызов в отель Radisson в Нью-Лондоне, ее взяли.

Обычно, чтобы выйти на свободу, нужно было заплатить 250 долларов. Но арестовавший ее коп учел, что она работает не на сутенера или банду, сжалился и отпустил под обязательство явиться в суд.

Возможно, все было бы более или менее нормально, не попадись Сара снова. На этот раз на сбыте наркотиков. Она утверждала, что ее сдала жена двоюродного брата, которая оказалась тайным осведомителем. Саре припомнили предыдущий арест, присовокупив к обвинению в занятии проституцией торговлю наркотиками и неявку в суд, и посадили в тюрьму на три месяца. После выхода на свободу она стала посещать наркологическую клинику, но, не закончив курс лечения, вернулась к проституции, несмотря на свою беременность. И когда в День святого Патрика полицейские поймали Сару на улице с косяком, это означало, что теперь на снисхождение суда она может не рассчитывать.

Вторая отсидка, на сей раз по статье средней тяжести, похоже, заставила Сару прийти в себя. Она решила покончить с этой работой. Новость о судьбе Морин дополнительно подкрепила это ее решение. «Теперь меня не переубедить. Сейчас у меня ни гроша за душой, и года два-три назад в таком положении я бы стопудово вернулась к прежнему. Потому что я не хочу быть нищебродкой. Но сейчас я точно знаю: лучше уж я буду нищебродкой и сохраню мою дочь, чем со мной станется то же, что с Морин».

Мы встретились с Сарой за ланчем в Стамфорде, где она живет в благотворительном приюте для семейных. Она принесла с собой свою годовалую дочурку Беллу. Она только вернулась от своего инспектора по надзору. Саре предстояло еще восемь ежемесячных визитов к нему до истечения условного срока. О том, что она осуждена по уголовной статье средней тяжести, Сара была обязана сообщать любому потенциальному работодателю, поэтому устроиться работать на законных основаниях у нее не получалось.

Накануне вечером Мисси прислала Саре ссылку на немецкий документальный фильм, в котором есть видео одного из скелетов, обнаруженных у шоссе Оушен-Паркуэй. Мисси была уверена, что это скелет Морин. Посмотрев фрагмент, Сара разволновалась, а потом зашла в фейсбук и разразилась гневной тирадой по этому поводу. «Если бы могла, уделала бы этого урода в духе Декстера»[36]. А потом она оставила пост на мемориальной странице Морин:

«Прости меня, девочка моя, что я тогда не осталась. Мне так больно, что на свободе разгуливает какой-то гребаный псих, который думает, что он бог, а на самом деле он дьявол… Я продолжаю молиться, чтоб все это закончилось, чтобы этот урод дорого заплатил за то, что сделал со всеми вами. Но я не думаю, что у нашего правосудия есть достаточно суровое наказание для этого гада».

Всякий раз, когда Сарой овладевала тоска, она старалась думать не о том, как Морин погибла, а о том, как она жила. Сара возвращалась к своему любимому воспоминанию: воскресный вечер в июле, у них новые прически, идеальный макияж, и все взгляды на Таймс-сквер прикованы к ним. Сара сказала, что уверена, что Морин вошла в ее жизнь, чтобы показать, как можно быть более самостоятельной. А иногда ей казалось, что лучшего времени в ее жизни уже не будет.

Обе руки Грега Уотермана украшены громадными татуировками, которые складываются в одну фразу – ПОПАЛ / В ПЕРЕПЛЕТ. Старший брат Меган семь лет работал на стройках у одного и того же подрядчика вплоть до 2008 года, когда из-за финансового кризиса тот был вынужден продать половину своих объектов. С тех пор Грег не может устроиться на работу. Его поиски осложняет то, что он лишился водительских прав и имеет несколько приводов в полицию из-за наркотиков. «Это реально портит мне все на свете, – сказал он мне за ужином в одном из ресторанов торгового центра Maine Mall. – Это же было целых пять лет назад. Без работы я просто не могу».

Как и остальные члены семьи, большую часть года Грег кошмарил Лоррейн, которая приняла на себя роль «неутешной мамаши». Особенно он на нее обозлился после ее поездок в Нью-Йорк для выступлений в СМИ. А узнав о безделушках, которые Лоррейн щедро раздаривала родственникам других жертв, по сути – чужим людям, вообще взбеленился: собственным внукам она уже давно ничего не покупала. Июльское траурное бдение усугубило ситуацию. Они с женой поехали вместе с Лоррейн на запуск воздушных шариков, но «ей было важнее произвести впечатление на родственников других жертв и на прессу». Ей, видите ли, срочно нужно туда, чтобы ее показали в новостях».

Но окончательно Грег рассвирепел, когда, вернувшись домой, увидел пост в фейсбуке, в котором Лоррейн назвала остальных женщин на бдении своей «новой семьей». Даже сейчас, рассказывая об этом, он практически орал, как будто Лоррейн сидела за нашим столиком в ресторане.

Не менее были задеты чувства и самой Лоррейн. Ее мать Мюриел и старшая сестра Лиз полностью выключили ее из жизни внучки – Лили. «При жизни Меган мы справляли все дни рождения Лилианы у меня, – рассказывала она мне пару недель спустя. – Когда Лилиане исполнилось четыре, Меган с нами не было, но празднование мы по-прежнему устроили в моем доме. А на ее пятый день рождения меня даже не позвали. Опеку над Лили оформила Лиз, и праздник они устраивала у нее дома».

Правда, и сама Лоррейн, кажется, снова отдалялась от остальных родственников и при этом жаловалась на свое положение изгоя. Как-то раз Лили сломала лодыжку, и Мюриел с Грегом безуспешно пытались дозвониться до Лоррейн. Несмотря на сообщения, оставленные ими в голосовой почте, она так и не перезвонила. Потом Лоррейн увидела упоминание об этом в одном из постов Лиз в фейсбуке и оставила комментарий: «Какой позор, что я вынуждена узнавать о переломе у своей внучки из социальных сетей».

«Знаете, что рвет мне сердце? – сказала Мюриел. – Лоррейн ведь отвернулась от этой малышки. Она если и звонит мне справиться о том, как Лили, так только после того, как я напишу ей какую-нибудь гадость в фейсбуке. В прошлый раз это было: «Не могу понять, почему ты отвернулась от малышки. Лили тебя очень любит и скучает». Я поняла, что просто обязана сказать это – после всех этих муси-пуси, «ах, как наша Лили подросла» да «ах, какая она у нас умница». А после целых три месяца к ребенку глаз не кажет. Я пишу это на моей страничке, потому что со своей она удаляет любые комментарии, которые ей не нравятся».

Однажды в конце лета, вскоре после участия в программе 48 Hours, Дэйв Шаллер прогуливался неподалеку от своего нового дома в Гринпойнте и услышал автомобильный гудок. Он обернулся и сразу вспомнил и эту машину, и парня за рулем. Это был один из клиентов Эмбер откуда-то из округа Нассау. Дэйв не знал, что тот делает в Бруклине и почему хочет поговорить с ним, но почему-то решил, что это ему ни к чему. Он быстро нырнул в метро, чтобы избавить себя от нежелательного для себя контакта.

Но на всякий случай он наведался в полицейский участок и рассказал об этом случае. Полицейские и прежде настоятельно не рекомендовали Дэйву распространяться о том, что он имеет отношение к делу Эмбер. Что ж теперь удивляться, если он в телевизионном эфире рассказал о своем близком знакомстве с убитой проституткой? «Может, это кто-то из тех, кого вы в свое время кинули. Не исключено, что это парень, которого ты пинками из дому выгнал», – сказал ему один детектив. И Дэйв не мог не согласиться с этим. «Если убийце приспичило забрать ее прямо возле моего дома, вполне возможно, что я его когда-то видел, – предположил он. – Так что иногда я думаю – а вдруг со мной просто еще не успели разобраться?»

В течение всей осени Дэйв мучился мыслями о том, что не уберег Эмбер. «Каждый раз, когда она принимала кого-то или ехала куда-то, я был при ней. Всегда. Кроме одного-единственного раза, когда она поехала одна и ее убили, – сказал он. Ему казалось, что теперь на нем клеймо «Чертов сутенер». – Потому что иначе зачем бы мне держать в своем доме двух шлюх?»

Единственным, от чего Дэйву удалось избавиться, это его привязанность к Ким, хотя время от времени он все же давал волю эмоциям. «Я рад, что она исчезла из моей жизни, что и говорить. И вот что я тебе скажу, мужик. Как ни печально, но и эту девушку найдут мертвой. Замочат ее, не иначе». Я предположил, что и Ким может испытывать что-то похожее и чувствовать свою вину за то, что произошло с Эмбер. «Надеюсь, это так и есть. Потому что ни хрена нельзя так помыкать собственной сестрой», – сказал Дэйв.

Фотография на сайте платных объявлений Backpage изображала Ким загорелой, стройной и подтянутой. Она стояла топлес спиной к камере и наклонилась вперед, чтобы продемонстрировать свою упругую попку в черных стрингах. Но когда мы встретились с Ким в сентябре, чтобы пообедать, она совсем не походила на свое фото. Усталая и постаревшая, она тем не менее была не в меру словоохотлива, крайне дружелюбна и не задавала прямых вопросов. В течение всего обеда Ким пребывала в превосходном настроении, выпила бокал красного вина и всеми силами показывала, что живет в ладу с собой.

К этому моменту Ким уже практически полностью выпала из коалиции родственников и знакомых жертв. И чем недоступнее она делалась, тем больше ее винили в том, что произошло с Эмбер. Старая знакомая их семьи, Луиза Фалько, считала, что Эмбер, скорее всего, осталась бы в живых, если бы не воссоединилась с Ким в Нью-Йорке. «Ким – та еще п…болка. Как это, блин, можно быть не в курсе, что твоя сестра пропала? – недоумевала она. – Эмбер легко поддавалась влиянию, а Ким знала, как вскружить ей голову, и пользовалась этим. И вот чем это для Эмбер кончилось». Мелисса Брок Райт и Карл Кинг, бывшие одноклассники Эмбер из Уилмингтона, негодовали по поводу того, что Ким никогда не навещает своих старших детей. «Когда я это узнал, потерял всякое уважение к ней», – сказал Карл. Каждые несколько недель Мелисса Райт спрашивала Ким в фейсбуке о прахе Эмбер и о том где та хочет поставить надгробие. Ответа она так и не добилась. «Нам-то всего и нужно, чтобы была возможность проститься с Эмбер. Тем более что Ким клялась и божилась, что похоронит сестру рядом с мамой. Но уж сколько времени прошло, а она не отвечает на вопрос и вообще не выходит на связь», – сказала Мелисса.

Я отправил Ким пару сообщений, и, к моему удивлению, она согласилась встретиться. Написала, что хочет рассказать историю своей сестры.

Мы встретились на Манхэттене, у Пенсильванского вокзала. Ким приехала с Лонг-Айленда, где живет неподалеку от родителей своего бойфренда Майкла Донато. На их попечении по-прежнему находятся их трое детей. «Отец и мать Майкла и за мной присматривают. Строгие – ужас! – с улыбкой сообщила Ким. – Они запрещают мне заниматься эскортом, а если им кажется, что я употребила, тут же: «Давай-ка быстро на анализы». И если что-то вылезает, они такие: «Давай решать эту проблему немедленно». Я их понимаю, они не хотят, чтобы девочки узнали про это дерьмо. Они любят малышек не меньше моего. Да и я люблю этих стариков, Джона с Эми».

Я спросил, занималась ли она в последнее время проституцией. «Врать не стану, до отъезда в Северную Каролину – да». То есть это было еще прошлой осенью, до того, как Ким узнала об обнаружении останков Эмбер. «Это мой всегдашний запасной вариант на случай, когда нужно быстро заработать. И когда сестра еще у Дэйва жила, я тоже подрабатывала этим. Я всегда к этому возвращалась, уж больно это прибыльное дело».

Она вспоминала о том, как они с Эмбер в детстве дружили и защищали друг друга. «Однажды меня порезали ножом, а сестру у меня на глазах избила группа черных девочек. Мы не то чтобы перли на рожон, просто с детства учились выживать». В куда менее благожелательном тоне Ким поведала о своих обидах на сестру. «Да, Эмбер меня никогда не подводила, но сдавала часто. Вот если мне нужно было сказать про Эмбер плохо, я прямо ей это и говорила. Не за глаза. А Эмбер была не такая. Кто-нибудь про меня гадость скажет, а она ничего, смолчит. И это меня реально бесило, потому что я всегда вступалась за нее».

Но вот что объединяло сестер, так это серьезные проблемы с наркотиками и то, что они с азартом пускались в самые разные авантюры. «Как эскортницы, мы объездили все Восточное побережье. Хилтон-Хед, Флорида, Новый Орлеан – где мы только ни работали. Знаете, я ведь ни о чем не жалею. Эмбер выбрала свою стезю. Вы – свою. Жизнь есть жизнь. А еще бывает так, что выбор кто-то делает за тебя. Но так или иначе, все это – опыт». Похоже, она решила хотя бы сейчас сделать выводы из случившегося с Эмбер и того, как это сказалось на ее собственной жизни. «Вот мне кажется, чтобы добиться своего, нужно уметь выживать по-всякому. Нужны и книжные знания, и просто смекалка. Не скажу, что у меня полно и того, и другого, но кое-что есть, и это меня спасает».

Ким настояла на том, что обед оплатит она. Когда принесли счет, она достала из сумочки небольшой конверт, битком набитый купюрами, и с улыбкой посмотрела на меня. Я не стал спрашивать, откуда у нее столько денег.

Всю осень Ким регулярно размещала объявления в разделе «развлечения для взрослых в Нью-Йорке» с тем же самым фото – в черных стрингах.

«ПРИВЕТ. МНЕ 26. РОСТ 160. ВЕС 52… БОЛЬШЕГЛАЗАЯ БРЮНЕТКА… ГРУДЬ 2, ТАЛИЯ 4… ТАК ЧТО, ЕСЛИ ХОЧЕШЬ РАЗВЛЕЧЬСЯ БЕЗ СПЕШКИ, – ВЫХОДИ НА СВЯЗЬ».

Такое же объявление она разместила на подобном сайте в Северной Каролине. Произошло это как раз тогда, когда, по ее словам, она собиралась навестить в Уилмингтоне свою старшую дочь.

Мисси обнаружила эти объявления в ходе своих привычных блужданий по интернету. Она почти не вылезала из-за компьютера. Мисси следила за дискуссиями на longislandserialkiller.com, переписывалась с новыми друзьями из разных уголков страны, выпытывала у Джо Скэлайза последние сплетни, планировала вахту памяти в Оук-Бич по случаю первой годовщины обнаружения останков. Поведение Ким беспокоило ее так же, как и других членов их сообщества в фейсбуке. Увидев эти объявления, Мисси пришла в отчаяние. «Хотелось бы мне понять, почему Ким продолжает этим заниматься, – сказала Мисси. – Я же только добра ей желаю. Каждый вечер молюсь, чтобы с ней ничего не случилось. Мне не дают покоя мысли о том, какой опасности она себя подвергает. Вот честно, если бы я знала то, что знаю сейчас, до того, как Морин пропала, сделала бы все, чтобы остановить ее и убедить бросить это занятие. И Ким, я думаю, можно помочь».

Через пару недель о том, что Ким взялась за старое, знала уже не только Мисси. Эфир документального фильма о поездке Мэри в Оук-Бич был запланирован на 5 декабря, и в преддверии премьеры журналистов ознакомили с фрагментом, где Ким говорит, что снова занялась проституцией, чтобы поймать лонг-айлендского серийного убийцу на живца. «Время от времени я размещаю свои объявления в надежде, что на него клюнет убийца моей сестры, – говорила Ким. – Да я не просто надеюсь, я уверена, что он должен выйти на меня». Она была в слезах, но претензия была налицо: раз уж полиция провалила это дело, ничего не остается, как выйти на охоту самой.

Ошарашены были даже те, кто хорошо знал Ким. «Тебе не кажется, что эта девчонка окончательно отупела? – спросил меня Дэйв Шаллер по телефону. – Нет, ну правда, каким местом она думает-то? Считает, что разведет мужика на секс и сможет помешать ему придушить себя?»

Ибо название это, вместе со многими другими, сплошь щетинилось колючей проволокой и сторожевыми вышками, скалилось собачьими клыками и изрыгало черный дым сожженной человеческой плоти.

Документальный фильм представлял собой подробный обзор дела с вкраплениями интервью родственников жертв. Мэри выступила с абстрактными обвинениями в адрес жителей Оук-Бич (при этом не назвав имени Хэккета). Лоррейн критиковала полицию округа Саффолк. Линн обрушилась на Craigslist. А Мисси упирала на материальные проблемы Морин. Появились и новые для телевидения лица: Алекс Диас старательно приукрашивал историю про сломанную челюсть Шэннан, а Майкл Пак в темных очках силился объяснить, почему в то утро уехал из поселка без нее. Реальным откровением, если не считать сказанного Ким, прозвучало заявление Ричарда Дормера, сделанное после нескольких месяцев молчания. Оказывается, у окружной полиции Саффолка появилась новая версия. «Мы считаем, что все эти убийства совершил один человек», – сказал Дормер.

Заксенхаузен. Имя, единым махом вычеркнувшее из жизни имена Рут, Сильвестра, Самюэля, Ивонны и Сюзанны. Окончательное имя. Имя конца.

Мнение Дормера изменилось после того, как выяснилось, что обнаруженные у шоссе части тел принадлежали трупам, найденным раньше в других местах. Похоже, что один и тот же убийца сначала использовал шоссе как одно из нескольких мест захоронения останков, а потом сделал его основным. «По нашей версии, это житель Лонг-Айленда. Он настолько хорошо знает эти места, что без особого труда избавлялся от трупов на 42-мильном участке шоссе от Мэнорвилла до пляжа Гилго», – заявил Дормер. По его мнению, этот единственный убийца со временем изменил почерк. На первых порах он расчленял трупы и закапывал останки в разных местах. С Морин, Мелиссой, Меган и Эмбер он воздержался от этого и поместил их неповрежденные тела в мешковину. Почему это произошло именно так, оставалось загадкой. Что же до мужчины-азиата в женской одежде и младенца, то, по словам Дормера, первый мог заниматься проституцией, а ребенка мать взяла с собой на вызов. Ничего удивительного, такое случается. Неспособность полиции установить имена этих погибших Дормер объяснил тем, что они были не местными жителями. Последних четырех жертв объединяло то, что их убийца нашел на Craigslist и Backpage.

6

В этой версии Шэннан Гилберт стояла особняком. В отличие от остальных, она работала не в одиночку, а приехала на Лонг-Айленд со своим водителем. По словам Дормера, это не соответствовало почерку убийцы. Правда, она пропала в той же местности, где были обнаружены тела других жертв. «Но если присмотреться к фактуре повнимательнее, то Шэннан Гилберт – отдельный случай». Этим Дормер явно хотел показать то, что Шэннан не была жертвой неизвестного серийного убийцы. И возможно, ее даже не стоит считать погибшей. Ведь тело девушки так и не нашли.

Им обещали славу, а они, в ответ, поклялись в верности и отваге. И вот они пустились в путь к бескрайним равнинам, в поисках обещанной славы, во имя данной клятвы верности. Но один только ветер носился по этим равнинам, один только холод ждал их там.

Но в следующие несколько дней сомнения по поводу озвученной версии высказывали даже некоторые из сотрудников Дормера.

Они уходили как раз в то время, когда дикие лебеди сбивались в стаи, чтобы тоже пуститься в странствие к другим берегам. Но люди так и не нагнали лебедей, не достигли даже места их прилета, ибо их цель отодвигалась все дальше и дальше. Холод завоевывал все новые ледяные пустыни, отодвигал свои белые, до безумия белые владения к пределам невозможного. И людям пришлось остановиться, не дойдя до великой реки, отделявшей страну от краев вечного холода и пустоты, где собирались лебеди, прилетевшие с их родины.

Многие родственники погибших были одновременно и ошарашены, и рассержены. Сначала в течение нескольких месяцев царит полное молчание, а потом в телепередаче мимоходом говорится о том, что Шэннан считается отдельным случаем? Даже уверенный вид Дормера делал его очень похожим на человека, который пытается навести в своих делах видимость порядка перед скорым выходом в отставку.

Однако и люди и лебеди стремились в одну и ту же сторону — прямо на восток. Первые шли туда пешком, вторые летели, под звуки одинаково звонких, гортанных песен. И двигались они тоже одинаково замедленно — люди из-за тяжести оружия, а потом из-за холода и ран, птицы из-за слишком широких крыльев, которые судорожными взмахами старались преодолеть земное притяжение. Они одинаково трудно боролись с режущим ветром и ледяными иглами метели, прижимаясь друг к другу на стоянках. Но, если люди, изнуренные нескончаемой ходьбой, постепенно превращались в обледенелых, окровавленных медлительных чудищ с изъеденными солью глазами, то лебеди, вырвавшись наконец из земной хватки и переночевав несколько раз на льду озер, который разбивали клювами, оборачивались волшебными, полувоздушными, полуводяными созданиями. Белоснежными ангелами с сердцами, сияющими лазурью бездонных небес и бескрайнего моря.

«Взять бы их всех за глотки, вытрясти всю дурь и заставить объяснить, зачем они нам врут», – написала в фейсбуке Лоррейн.



В тот же вечер мне позвонила сильно раздосадованная Ким. «Да не знают эти копы ни хера, просто прикидываются. Была бы у них информация, был бы и арест», – она буквально кричит в трубку. С версией о единственном убийце Ким не согласилась. Она-то бывала в этих местах и знает, какая там глушь. А этот пляж Гилго все равно что гигантское место захоронения. Ей нетрудно представить, что кто-то решит сбросить труп в таких местах. И не исключено, что подобная мысль может прийти в голову не одному человеку. «Эти четыре девушки – да, их убил один и тот же, – сказала она. – Но другие – это расчлененка. Почерк совершенно другой. А с Шэннан Гилберт вообще промашка вышла».

А люди все шагали и шагали. Они пели, они убивали. Их молодость приняла цвет крови, а сердца знали одну-единственную любовь — любовь к борьбе, к убийству голыми руками, с ангелом неумолимой жестокости за спиной. Это была столь свирепая, ликующе дикая, завораживающая страсть, что они давно позабыли о своей принадлежности к роду людскому. Теперь каждый из них почитал себя сверхчеловеком, тогда как на самом деле стал воителем, вооруженным до зубов, с сердцем, отравленным гордостью и презрением, с черным знаком смерти на челе.

Ким перескакивала с темы на тему и постепенно становилась более откровенной. Она рассказала, что ее затягивает в прежнюю жизнь – не только в проституцию, а и в наркотики тоже, и это ее пугает. Она сказала, что хочет завязать и что на ее месте Эмбер наверняка бы так и сделала. Чуть не плача, Ким признается, что в лице сестры потеряла единственного человека, который ее действительно понимал. Теперь у нее никого нет, и она считает, что только у нее есть опыт и связи, позволяющие найти убийцу.

Они шагали под эмблемой в виде черепа, оглушительно хохоча и распевая «Песню Черта»:

Я спросил Ким, как дела у ее старшей дочери Мариссы. «Я стараюсь держать ее подальше от себя, чтобы не сделать с ней того же, что с Эмбер». Она искренне считает, что, отталкивая от себя дочь, делает это ради ее же блага. Хотя, возможно, Ким просто считает себя недостойной ее любви, да и любви кого-либо еще.



SS marschiert in Feindesland
Und singt ein Teufelslied…
…Wo wir sind, da ist immer vorne
Und der Teufel der lacht nach dazu.
Ha Ha Ha Ha Ha Ha Ha Ha Ha!
Wir kampfen für Freiheit,
Wir kampfen für Hitler…[10]



Мисси и Лоррейн назначили траурное бдение в Оук-Бич на 13 декабря 2011 года, годовщину обнаружения первых четырех тел. Ким хотела бы присоединиться к ним, чтобы восстановить связи со всеми родственниками жертв. Потом она простится с Эмбер, займется собой и навсегда покончит с проституцией. «Каждый божий день этим терзаюсь. Я прошла через очень суровые времена, и мне уже пора брать себя в руки», – сказала она решительным, но слабым голосом.

Однако ни тот, чьим именем они сеяли смерть на земле, ни Черт, братский смех которого они поминали в своей песне, уже не заботились о них. Имя первого, увенчанное, в пылу мании величия, сколь пышным, столь же и смехотворным титулом, начинало понемногу тускнеть и дребезжать, как разбитая пустышка. Ну, а зловещий смех второго все чаще заглушал их собственный, напоминая могильный хохот смерти.

Сейчас Ким уверяет, что трудилась ради сестры не покладая рук. Но при этом она умалчивает о том, что не была Эмбер опорой и даже не позвонила в полицию после ее исчезновения. «Вы должны понять: Ким офигевшая наркоманка и при этом еще и проститутка. То есть, как вы понимаете, надеяться на нее не стоит», – сказал мне Медведь.

Они полагали себя борцами, овеянными славой, а были всего лишь убийцами, брошенными своими вождями и ненавидимыми всеми остальными. Но они этого не знали, не желали знать. Они рвались вперед, возглашая в пустоте свою несуществующую честь и верность родине: «Wenn alle untreu werden / so daß immer noch auf Erden für / bleiben wir doch treu/ euh fähnlein sei».[11]

Теперь бывший бойфренд Эмбер живет на Манхэттене. Бьорн Бродски все такой же худощавый, если не сказать тощий, и ходит, раскачиваясь как верблюд. Теперь вместо длинных волос у него короткая стрижка. И из брюнета он превратился в блондина. По его словам, такие перемены вынужденные: из предписанной судом наркологической клиники его выгнали, другую он и искать не стал, и за это получил ордер на арест. Скрываться от полиции пока получается.



Он не поддерживал связь с Дэйвом, хотя сказал, что любит его как брата. Как и прежде, Медведь испытывал симпатию к Ким, хотя и признавал ее недостатки. «Я не говорю, что Ким плохая. Но вот Эмбер, например, могла с тобой последним поделиться, что угодно могла бы для тебя сделать». И в этом она сильно отличалась от сестры. «Эмбер думала о других, а Ким заботится только о себе».

Однако вскоре их знамя начал трепать ветер поражения, превращая его в линялую тряпку. Им пришлось покидать большие города на востоке, которые, даже сожженные дотла, не покорялись им, и обратить взгляды обратно, на запад. Но они не могли вернуться тем же путем, что пришли, — во-первых, такие солдаты, как они, не отступают, а во-вторых, даже и это отступление было невозможно, ибо они слишком глубоко увязли в этой истории с любовью к убийствам и сражениям, и каждый шаг назад грозил им неизбежной гибелью.

«Была ли Ким добра к Эмбер?»

И тогда они двинулись к морю. У них не осталось такой страны, которая могла бы еще называться родиной. Отныне любая пядь земли являла собою пустыню и войну. И только один город еще взывал к ним, еще находил отклик в их сердцах. Город, где они, однако, никогда не бывали, затерявшийся на краю света, да, пожалуй, и истории. Берлин — символ их веры, их чести и их верности.

«Думаю, она использовала Эмбер по полной», – ответил Медведь.

Но этот обратный кружной путь оказался нескончаемым; обезлюдевшая, печальная равнина вокруг них тянулась и тянулась, а ветер, секущий снегом их лица, своим пронзительным завыванием только подчеркивал мертвую тишь этой безнадежной пустоты.

«Что ты имеешь в виду?»

Они шли долго, так долго, что даже засыпали на ходу. Дни и ночи напролет это призрачное воинство, под гнетом снега и оружия, в сомнамбулическом сне, пробиралось сквозь леса, туманы и тьму, не произнося ни слова. Да и о чем было им говорить в этой ледяной вселенной? Их лица так задубели от мороза, что растрескавшиеся губы пропускали только белые облачка дыхания и невнятный хрип. Из глаз сочились розоватые слезы, и по капле уходила память. Они уже не помнили о том, что на земле бывают другие пейзажи, что не вся она состоит из мерцающих снежных полей, что на ней растут не только ели да березы.

«Ну, то есть пользу извлекала для себя. Все эти объявления, посты, понимаете? Она использовала Эмбер, чтобы в любой момент иметь доступ в дом Дэйва. Куча всяких манипуляций. Куча вранья». Правда, он тут же оговорился, что обмана и в том доме более чем хватало. Эмбер «изображала, что говорит с Ким по телефону, чтобы успокоить Дэйва», которого бесило отношение старшей сестры к младшей. И при этом «Дэйв слепо любил Ким. Вы даже не представляете, насколько сильно этот мужик любил эту бабу. Дэйв – самый влюбчивый лошок в этом мире».

Впрочем, деревья эти были больше, чем деревья; они походили на великанов с переменчивым нравом, то грозным, то благодушным, и с одинаковым безразличием брали их в кольцо, чтобы приютить или погубить метким выстрелом. Ибо эти ели иногда забавлялись и такими шутками, укрывая в своих густых ветвях врага, стрелявшего без промаха.

По мнению Медведя, Эмбер подвела не только Ким. Он сам ведь тоже не позвонил в полицию. А ведь знал, как сильно Эмбер его любит. «По каким-то причинам я был у нее на первом месте. А я хотел, чтобы она научилась и себя немножко любить».



«Я погубил свою жизнь по собственному выбору. Моя жизнь терпит крах», – сказал он. В свои двадцать семь Медведь уже лежал в наркологических стационарах по поводу алкоголя, антидепрессантов, внутривенного кокаина, марихуаны и героина. «Я не по разу бывал во всех больницах и наркологиях этого гребаного города, и так ничего и не вышло. Тяжелый случай, я вам скажу. У меня и так серьезный посттравматический стресс. А вся эта штука с Эмбер его только усугубила».

Они добрались до морского побережья к тому времени, как дикие лебеди, почуяв близкий конец холодов, с ликующими криками собирались в обратный путь на восточных островах, посреди озер, которые подступавшая весна вновь окрасила веселой лазурью. И трубные звуки их песен, возглашавших тяжкие перипетии новой миграции, опять-таки походили на гортанные звуки маршей, которые люди упорно продолжали петь, прославляя свою никчемную отвагу и верность.

II.

Люди и лебеди, невзирая на препятствия, стремились обратно на запад, спешили в свою страну, ведомые кто мифом, кто инстинктом.

Доктор

Ветер сменил запах и направление, но от этого не стал менее холодным и жестоким. Теперь у него был соленый привкус, и он хлестал по лицам людей, изнуренных нескончаемым переходом, свистящими кнутами дождей, сплетенными в ледяных просторах Балтики. А еще он приносил оттуда назойливые, пронзительные крики морских птиц.

В декабре поиски вдоль Оушен-Паркуэй возобновились. В полиции заявили, что располагают информацией о том, что тело Шэннан все же может находиться на пляже Гилго, неподалеку от места обнаружения первых четырех останков.

Для Мэри и всех других это выглядело скорее показухой, попыткой продемонстрировать, что расследование продолжается и год спустя. Впрочем, не стоило полностью игнорировать эту новость. А вдруг полицейские руководствуются какой-то свежей зацепкой?

Они пересекали песчаные равнины с озерами, лесами и болотами, деревушки со сланцевыми крышами и узенькими, безупречно прямыми улочками. Однако весна, чье возвращение лебеди там, вдали, уже славили вовсю, взмывая в расчищенные небеса, медлила с приходом в этот край. Равнины, с которых никак не сходил снег, пустовали, да и деревни тоже были безлюдны. Не дымили трубы над сланцевыми крышами, слепо глядели захлопнутыми ставнями окна, по затихшим улицам металось неприкаянное эхо. Сырость изъедала столы и стулья на фермах, не забывая и о деревянных стенных часах, чьи маятники давным-давно уныло висели в бездействии. Коровы, брошенные хозяевами в разоренных стойлах, громко ревели от боли в набухших, невыдоенных выменях. На стенах рыбачьих хижин пересыхали никому не нужные сети — точь-в-точь омертвевшие водоросли, выброшенные на берег. Что в море, что на земле, что в городах — всюду царила пустота.

Через несколько дней появился ответ на этот вопрос. Представитель полиции сообщил, что новые поиски основаны на информации, полученной в ходе аэрофотосъемки, которую провело ФБР еще весной. Специалистам показались подозрительными несколько участков, которые было решено исследовать повторно. Чтобы поиски прошли более эффективно, и пришлось ждать зимы, чтобы растительность не была такой плотной. Родственникам это заявление показалось еще менее убедительным – что, серийному убийце позволили разгуливать на свободе, чтобы копы, не дай бог, не поцарапались о кусты сумаха? Они снова почувствовали себя людьми второго сорта. Ведь если бы жертвами оказались девушки из зажиточных домов в охраняемых поселках, полиция наверняка реагировала бы иначе. Оперативнее, во всяком случае.

Крестьяне, рыбаки и прочие обитатели деревень давно укрылись в лесах. Но, главное, спасались бегством жители городов, особенно того прославленного города, к которому солдатики — игрушки Черта — так неистово рвались, из последних сил пробиваясь сквозь встречный поток беженцев, поток истории, — все с той же песней на устах.



Wo wir sind das ist immer vorne
Und der Teufel der lacht noch dazu.
Ha Ha Ha Ha Ha Ha Ha!..



Поселок Оук-Бич вновь сделался центром притяжения для представителей СМИ. Правда, никто из жителей не дал им комментариев, за исключением Джо Скэлайза и его отца. Они были настроены оптимистично, хотя и были уверены, что полиция ищет не там. По словам Джо-младшего, возобновление поисковой операции, по крайней мере, слегка напряжет их соседа: «Дом Хэккета теперь под видеонаблюдением ФБР». Его отец сказал, что Хэккет пытался получить в местном банке повторную закладную на дом. Ходили слухи, что доктор решил смотать удочки и переехать во Флориду.

Город. Огромный город, о котором они столько мечтали… наконец-то они вошли в него. И не исключено, что некоторые из них, шагая по улицам и пригибаясь под шквальным огнем, втайне надеялись: а вдруг им выпадет честь и счастье увидеть Его, их низкорослого кумира, которому они дали клятву отваги и верности! Говорили, будто он укрылся в чреве своего растерзанного города, в недрах подземного бетонного дворца.

Неожиданно для всех Гас Колетти согласился со Скэлайзами. Он тоже полагал, что полиция затеяла эти поиски, только чтобы сохранить лицо. «Если прямо сейчас спросить у них, что они там делают, все как один скажут: «Изображаем бурную деятельность».

Среди тех, кто питал эту тайную надежду, были рядовой Габриэль Пеньель и рядовой Микаэль Пеньель. Их приключение подходило к концу, они знали об этом. И радовались.

Похоже, наступило удачное время наведаться в гости к доктору.

Они так бесконечно долго шли, боролись и убивали, преодолевали холод, огонь и усталость для того лишь, чтобы достичь этого вожделенного места, этого желанного мига! Чтобы умереть именно здесь, среди величественных руин огромного города — города, который избрали своей второй родиной. Чтобы умереть здесь, вблизи от Него, их повелителя с глазами, блистающими адской ненавистью, огнем небытия. Ради него оставили они свой лес в Черноземье, отринули близких и родную страну. Ради него шли до изнеможения, в едком поту, заливающем глаза, в снегах и лихорадке, под хлещущими дождями. А скоро их лица зальет не вода, а кровь. Жгучая кровь ненависти, с самого рождения терзавшая их сердца и плоть. И это ради него, знаменитого алхимика, специалиста по крови и праху, ради него, обреченного, как они знали, на неминуемую гибель, они и вошли в Город с песней на устах.

Питер Хэккет с семьей живет в прелестном небольшом доме, очень похожем на дачные резиденции у воды где-нибудь в Массачусетсе, только в пять раз дороже. Я звоню в дверь несколько раз, прежде чем увидеть в высоком окне на крыльце, как он, прихрамывая, направляется к входной двери.



Дверь открывается, и я вижу на его лице полуулыбку-полувопрос. Возможно, это легкая гримаса боли от протеза или досада от того, что в его жизнь пытается влезть очередной незваный посетитель.

Их последний бой продолжался меньше недели. Бой на выщербленных мостовых и в развалинах домов, на полуобрушенных крышах и в глубине загаженных подвалов. Бой, во время которого огромный город сгорел дотла, точно библиотека с каменными книгами, так что вся память, все следы его былой славы канули в небытие, только и оставив после себя зримого и чтимого, что разгром и смертельные раны. Небо приняло цвет пыли и кирпича, улицы — цвет пожара, стены — цвет крови, а люди — цвет штукатурки, ржавчины и тумана.

В жизни он выглядит моложе, чем на фото или в телевизоре, и я припоминаю, что ему нет и шестидесяти. В шевелюре уже достаточно много седых волос, но лицо довольно моложавое, морщин почти нет. В сочетании с хромотой и брюшком все это делает его мало похожим на профессионального злодея, который заманивает в свое логово девушек и держит под контролем целый поселок.

Оба солдата Пеньеля перебегали с баррикады на баррикаду, с крыши на крышу, от ворот к воротам, начисто забыв об отдыхе, еде и питье. Им было некогда, у них осталось время только на то, чтобы стрелять, непрерывно стрелять, убивать и поджигать. Близился конец их великой мечты о славе и триумфе, и нужно было подстегнуть, ускорить последние кадры этого жуткого фильма, расцветить его ослепительными красками пожарищ, взрывов, смертей и страстей.

Мы не договаривались о встрече и, узнав, что я хочу поговорить о возобновившихся поисках тел, он нахмурился и уже, похоже, готов был выставить меня за дверь. «Я отказал в большинстве просьб о комментариях. Почему я должен делать исключение для вас?» Но вдруг он оглядывается по сторонам и говорит: «С ума сойти. Заходите, прошу вас». Было совершенно непонятно, во всяком случае мне, что заставило его передумать. Но, возможно, Хэккет относится к людям, которые испытывают настоящий дискомфорт, когда не имеют возможности поговорить. И это желание появляется спонтанно. К сожалению, в его случае побочным эффектом этого непреодолимого влечения является то, что он может казаться обманщиком, даже не будучи таковым на самом деле.

Они уже были не солдатами регулярной армии, а вольными стрелками, пьяными от борьбы и огня, от свободы разрушать. Ибо они жаждали разрушать и только разрушать, разрушать без конца; так скульптор одержимо врубается в камень, стремясь поскорее убрать лишнее и высвободить наконец неведомую доселе форму, пробудить новую магическую силу. Им нужно было все разрушить, все сокрушить и, притом, побыстрее, чтобы высвободить из стен Города, из землистых небес, из этих последних часов их молодости и их борьбы чистую, безупречную форму, чистую, безупречную силу их любви. Высвободить из камня молнию, ее жгучее острие, затаившееся в сокровенной глубине их сердец с самого мига рождения, — может быть, даже задолго до рождения. Окаменевшую молнию цвета крови, и небесную и земную— вечную. Окаменевшую кровь.

Доктор отвечает на вопросы так пространно, что кажется, будто он пытается что-то скрыть за своими рассуждениями о вещах, в которых совершенно не разбирается. Он не может удержаться, чтобы не заполнить любую неловкую паузу в разговоре. Некоторые объясняют это тем, что он трепач или, по выражению Лоры Колетти, любит присочинить. Другие, например Скэлайзы и Мэри, уверены, что он действительно что-то скрывает.



На вопрос о слухах, что в своем доме он держал девушек, Хэккет не отвечает, а предлагает осмотреть его жилище. Мы минуем прихожую и при входе в следующую комнату он бросает: «Вот моя клиника». После чего сразу же говорит, что пошутил. На самом деле это кладовка, которую он почему-то называет «мастерской». В ней собраны накопившиеся за много лет пожитки большой семьи. Несмотря на хромоту, Хэккет довольно проворно передвигается по коридору к дальней комнате, в которой стоят кровать, мольберт и картины его дочери Мэри Эллен, приехавшей погостить на праздники.

Близился рассвет. Микаэль и Габриэль вели бой с третьего этажа дома по Принц-Альберт-штрассе, который защищали только вдвоем от непрерывных атак противника, и вдруг, как по команде, прекратили стрельбу. Они почуяли в воздухе что-то новое, незнакомое; оно перебивало уханье взрывов, веяло сквозь багрово-черную пелену, затянувшую небеса. Это было нечто вроде абсолютного безмолвия, прозрачнейшей чистоты. Оно возникло неведомо откуда и надвигалось на них. На них одних, прямо и неотвратимо, через весь город, через всю войну. Но на них двигалось и еще кое-что — огромный танк. Он шел вперед очень медленно, с трудом прокладывая себе путь по улице, сплошь заваленной обломками зданий и сгоревшими машинами; его гигантский ствол неторопливо ходил из стороны в сторону, словно хобот доисторического зверя, вынюхивающего добычу. Танк был у них под прицелом, им стоило только выстрелить. Выстрелить один раз. Или два. Или больше.

Мы поднимаемся в главное помещение дома – кухню-столовую с выходящими на юг огромными скошенными окнами. Дальнюю стену помещения полностью занимает стеллаж, заполненный книгами. Среди них экземпляр Writer’s Market[37]. Хэккет небрежно замечает, что его отец писал книги. Мы присаживаемся на высокие табуреты за кухонным столом.

Но ни тот, ни другой Пеньель стрелять не стали. Они враз, одинаковым жестом, сложили оружие: их ладони внезапно ощутили нужду в пустоте и тишине. Крепко схватившись за руки и не двигаясь, они молча ждали приближения грузного стального чудовища — приближения той ослепительной прозрачности, того неслыханного безмолвия, что вот сейчас, в следующее мгновение, омоют им лица, овеют сердца. В этой просторной пустой квартире, откуда они только что вели огонь, все звуки, даже самые тихие, вдруг сделались внятными их душе. Особенно, журчание воды, сочившейся из трещин в стене. Они на миг прикрыли глаза и улыбнулись. Бесконечная нежность снизошла на их души. Прозрачное безмолвие, повеявшее на них… наконец-то они признали его. То был голос брата.

Хэккет настаивает, что весь этот скандал вокруг него по большей части совершенно его не занимает. Он говорит, что, вопреки слухам, никто из соседей не звонил ему, когда по поселку бегала Шэннан. Более того, несколько дней спустя он даже выговаривал Гасу Колетти и Барбаре Бреннан за то, что они ему не позвонили. Ведь, возможно, он сумел бы помочь этой девушке. При этих словах до меня доходит, что, может быть, именно эту часть разговора и услышал Брюс Андерсон – что Хэккет мог бы ей помочь, а не помог, как он передал Джо-младшему. И я задаюсь вопросом, не сказал ли Хэккет то же самое и Мэри в их телефонном разговоре – не оказал помощь Шэннан, а мог бы оказать. Правда, это никак не объсняет того, что сначала Хэккет наотрез отрицал факт разговоров с Мэри, а затем не менее решительно подтвердил это. Это могло быть как безответственностью, так и уловкой с его стороны. При этом Хэккет продолжает давать путаные ответы на вопросы, на которые, по идее, уже давно должен был бы иметь готовые ответы. Так, он рассказывает, что впервые услышал о Шэннан через несколько дней после ее исчезновения, когда Алекс Диас и Майкл Пак приехали в поселок с листовками. Говорит, что посочувствовал им. «Нормальные были парни, но они вообще не знали, как получать информацию от людей». Он велел им обратиться в полицию по месту жительства Шэннан и подать заявление о ее безвестном отсутствии, дал им свою визитку и сказал, что будет рад помочь в случае чего. Тогда он подумал, что девушка – взрослая и полицейские решат, что она просто сорвалась куда-то по собственной инициативе и вернется, когда ей захочется. И якобы тогда ему и в голову не пришло, что это выльется в такую трагедию.

Третьего брата. У которого они отняли почти всю кровь, так что он родился совсем белым, совсем хрупким. И таким одиноким. Да, это был его голос, волшебно тонкий звук, который все поднимался и поднимался в выси небесные, пронизывая тишину, достигая безупречности абсолютного света. Чистого, белого света, блестящего, холодного света пустоты. И они блаженно улыбались, дивясь этому кроткому, безмятежному покою. Их охватила сладкая дрожь нежности, дрожь беспорочной страсти.

Все это он не забыл. Но вот совершенно не помнит, чтобы звонил Мэри. Сперва он говорит, что этих разговоров не было вообще, а спустя секунду вспоминает, что их с Мэри разговор зарегистрирован в базе телефонной компании. «Ну не знаю. Может, кто-то и звонил. Не хочу оспаривать то, что она говорит. Мне звонят по тридцать пять раз на дню. Но вот что совершенно точно, так это то, что эту девушку я в глаза не видел. И никогда не разговаривал с ней. И не припоминаю, чтобы говорил с ее матерью». И тут внезапно ему приходит в голову какая-то мысль. «Подождите-ка, возможно, это она мне позвонила, а я перезвонил, чтобы выяснить, кто это. Трехминутный телефонный разговор».

Голос брата, того, третьего, завершал свою очистительную работу, превознося то, что вся их жестокость, вся пролитая ими кровь так и не смогли помочь им понять. Эту окаменевшую молнию, застывшую в потайной глубине их сердец. Эту окаменевшую кровь, крик, землю. Эту окаменевшую смерть. Вот она наконец-то показалась им — сверкающая, великолепная. Вот она — вырвалась из мрака, из ярости, чтобы принести им, на лезвие кинжала, который пронзит их сердца, дар улыбки, дар слез.

Можно было бы назвать это своеобразным простодушием. Но в разгар следственных действий, когда имя Хэккета полощут в теленовостях, а в трех милях отсюда полицейские рыщут по кустам, это выглядит несколько по-дурацки. И при этом я никак не могу определить, действительно ли он что-что скрывает или наивно полагает, что кто-то жаждет повесить на него всех собак. Мне приходит в голову Ричард Джуэлл, который обнаружил самодельное взрывное устройство на Олимпийских играх в Атланте, а потом надолго оказался в статусе главного подозреваемого. Какую роль играет Питер Хэккет в деле о серийных убийствах на Лонг-Айленде? Ричарда Джуэлла? Или Джоэла Рифкина, убившего в начале 90-х от 9 до 17 женщин, в основном проституток?

Голос брата, того, третьего, долетал к ним с другого берега войны и ненависти. И разбитые, плачущие стены вокруг них обернулись лицами. Лицами, похожими на слезы, лицами-слезами. Каплями пота и слез, неостановимо струящимися по грязной штукатурке, по грязной коже. И стены широко распахнулись, открыв им вид на Город. На обезумевший, приговоренный, погибший город. Все его руины вдруг обрели лицо, все мертвые обрели голоса и лики. А голос Рафаэля все не умолкал, тонкий, исступленно молящий голос — песнь великого прощения, великого прощания. Голос третьего брата, чистая, благостная песнь милосердия. В тот самый миг, когда все уже погибло, все ушло безвозвратно.

Хэккет продолжает настаивать, что все подозрения в его адрес – сплошная нелепость. «Я – потомственный врач. Работал на скорой, был директором окружной службы, затем руководил отделением неотложной помощи больницы. Вы можете представить, чтобы я так рискнул своей репутацией – сказал, что у меня тут какая-то клиника?» В какой-то момент положение Хэккета кажется действительно трудным и даже вызывающим сочувствие. Он разговорчив, явно хочет показать, что максимально откровенен со мной. Может быть, он и сказал Мэри что-то, что та неправильно поняла, – например, о своей работе в скорой помощи и познаниях в наркологии. Известно, что в поселке у Хэккета есть недруги. Может быть, они только рады верить тому, что за ним числятся темные дела и налицо заметание следов? Но может же и быть так, что это досужие сплетни и доктор не имеет ко всему этому ни малейшего отношения?

Микаэль и Габриэль больше не были ни солдатами, ни вольными стрелками. Они никем больше не были. Только детьми, двумя маленькими детьми, заблудившимися в городе, в истории. Двумя детьми, дрожащими от нежности и грез. Они стояли, обратив лица к разверстому оконному проему и до боли сжав друг другу руки.

«Я не знаю, как доказать, что я – не убийца, – говорит Хэккет. Ему остается лишь надеяться на забвение. – Нужно становиться все тише и тише, пока не сольешься с фоном так, чтобы окончательно стать незаметным».

Окаменевшая слеза, окаменевшая улыбка. Теперь им предстояло не разрушать — но исчезнуть. Исчезнуть в голосе брата, вместе с голосом брата. Раствориться в нем, в этом магическом звуке, до полной прозрачности. Соскользнуть туда, вниз, в непроницаемую тайну смерти. Согласиться и отказаться.

Я спрашиваю про записи с камер видеонаблюдения. Хэккет вздыхает. «Полиция хотела получить эти записи, и, разумеется, мы их передали». Просматривал ли он их до этого? «Мы с самого начала говорили, что надо бы просмотреть записи. Но это было бы нарушением целостности улик». Хэккет ответил на все мои вопросы. Мы пожимаем друг другу руки и договариваемся оставаться на связи.

Взрыв был ужасен. Грузный зверь, тщательно обнюхав своим хоботом стены, учуял добычу и изрыгнул огонь. Фасад дома разлетелся вдребезги, как стекло; крыша рухнула. Рухнуло все. И оба солдата Пеньель рухнули в подвал, раздавленные балками и кирпичами.

А через двадцать четыре часа полицейские обнаруживают вещи Шэннан в болоте за его домом.

Никто так и не нашел под обломками их тела. Они неразличимо смешались с прахом огромного Города, с прахом истории и забвения, — совсем как тот, чье имя так пылко восславляли, кому служили так истово и преданно — так бессмысленно и бесполезно.

7

Болото

А для Золотой Ночи-Волчьей Пасти мира больше не было. Не было мира — для него. Исчезновение Рут и их четверых детей низвергло мир в адскую пропасть, в небытие. Ночь и тишина превратились в мрак и безмолвие. Заксенхаузен. Это слово неустанно, день и ночь, стучало у него в голове, заглушая все другие слова, все мысли и образы, да они, впрочем, и сами умирали, едва родившись в его обессиленной душе. Заксенхаузен. Это слово пульсировало в такт глухому биению его сердца, теми же прерывистыми, беспорядочными толчками. Проходили недели, месяцы, но ничего не менялось — слово упрямо отбивало свой назойливый, до ужаса монотонный ритм. Заксенхаузен. Заксенхаузен.

Оно огромное. По площади это болото почти такое же, как сам поселок. Вдоль него проходят улица, на которой в последний раз видели Шэннан, и переулок, в котором живут Хэккеты. При каждом шторме в океане это болото наполняется водой, которая затем сливается через дренажные трубы под дорогами поселка и в конечном итоге попадает в залив у острова Файр. По крайней мере, так должно происходить. В действительности же дренажные трубы забиваются и болото наполняется еще больше.

Болото и жители поселка сосуществовали таким образом более века. Последний раз городские власти Бэбилона занимались ремонтом водоотводной системы в 1989 году. Главный водосток в залив заменили на новый, без обратного клапана, в результате чего в болото стала поступать соленая морская вода. Вслед за ней появилась солончаковая спартина и солянка. А также тростник, морская лаванда, лисохвост, болотная ива, бакхарис и еще больше ядовитого сумаха.

Болото превратилось в какого-то ботанического Франкенштейна, единодушно отвергаемого жителями поселка Оук-Бич. Никому из местных и в голову не приходило отправиться в его окрестности на прогулку. Так было до тех пор, пока холодным декабрьским утром через полтора года после памятной вечеринки в доме Джо Брюэра полицейские не обнаружили буквально в нескольких шагах от обочины шоссе почти полностью сохранившиеся останки Шэннан Гилберт.

Золотая Ночь-Волчья Пасть проводил дни, сидя на низкой скамеечке в углу комнаты, лицом к стене. Дни и ночи. Он сидел, обхватив голову руками, поставив локти на колени. Голова была так непомерно тяжела — тяжела от пустоты, да еще от этого бесконечно тупого внутреннего биения, — что не могла держаться прямо сама по себе. Стоило ему опустить руки, как она начинала клониться то вперед, то назад, неостановимо и медленно, словно маятник старых часов. Он больше не испытывал ни голода, ни жажды, ни потребности спать. Он даже не страдал. Страдание осталось там, в прежней жизни, а он был низвергнут в небытие. Он претерпевал ужасное течение времени — час за часом, секунда за секундой, — и это время, выброшенное за пределы времени, не имело ни смысла, ни протяженности; оно было пустое, никакое. Заксенхаузен. Разум его был на грани распада, все в нем было на грани распада, и, однако, ничто не поддавалось смерти. Даже его тело, лишенное пищи и сна, противилось ей. Он застыл, точно ствол, в углу своей опустелой комнаты — ствол окаменевшего дерева.

Сначала полицейская собака раскопала сумочку с удостоверением личности. Затем нашли телефон, обувь и порванные джинсы. Поиски на болоте стали возможны благодаря дренажным работам, проведенным впервые за несколько десятилетий. В самых густо заросших местах полицейские использовали болотоход с навесным устройством для расчистки полосы движения. Вслед за ним шли десять офицеров с мощными мотокусторезами и еще примерно столько же кинологов со служебными собаками. Использовалось несколько металлоискателей. Некоторые полицейские работали по пояс в воде и увязали в трясине.

Он ничего не мог с собой поделать. Он больше не принадлежал себе, не думал, не чувствовал. Он просто переносил. Заксенхаузен.

«Она где-то там», – сказал Дормер репортерам, собравшимся во второй половине дня на парковке Оук-Бич. Получив первый серьезный следственный материал в виде вещей Шэннан, комиссар сразу же начал встраивать его в свою версию. По его словам, в ту ночь Шэннан была под действием наркотиков, пришла в умоисступление и побежала в сторону болота на свет фар машин, проезжавших по шоссе. В этом состоянии она не осознавала, что до дороги на меньше пятисот метров. Не зная местности, она выбежала прямо на болото. Вероятнее всего, Шэннан споткнулась, упала в дренажную канаву и захлебнулась.

Заксенхаузен. Он переносил пытку абсолютной ночью — Ночью, поглотившей все, Ночью уничтожения; он переносил худшую из бессонниц — бессмысленное присутствие, пронизанное отсутствием. Он не мог не быть там, в этом «нигде»; не мог не бодрствовать, час за часом, в этом «никогда», в этом невозможном, немыслимом «никогда». Он не мог не видеть, не видеть даже того, что не поддается видению — саму невозможность что-либо видеть. Он видел Ночь, ее чернильный мрак, одновременно и непроницаемый и прозрачный — чернила, возникшие до всякой письменности, а быть может, как раз и после нее. Чернильно-черная Ночь, где ничто уже не пишется, не читается, не говорится. Непроглядно-чернильная Ночь, где ничего больше не происходит.

Если все обстояло именно так, то налицо был удивительный, едва ли не симметричный парадокс. Сначала исчезновение Шэннан становится следствием обнаружения останков десяти других жертв, а потом в процессе розыска серийного убийцы случай Шэннан становится настолько резонансным, что полиции приходится вернуться в Оук-Бич на ее поиски. Без дела о серийных убийствах они наверняка прекратили бы искать Шэннан. А без нее они, скорее всего, так и не узнали бы о существовании серийного убийцы.

На самом деле, это, может быть, и не он бодрствовал в ночи, а сама ночь бодрствовала сквозь него, в нем. А он всего лишь служил ей опустелым приютом из костей и кожи, где ночь стояла, как недремлющий часовой, охраняя собственную необъятность, собственное безмолвие. Ночь. Ночь. Эта Ночь.

Но даже если будет найдено тело Шэннан, оставалось множество вопросов. Если ее смерть – несчастный случай, то тогда кто убил других девушек? Что именно заставило Шэннан почувствовать себя в опасности в доме Джо Брюэра? В самом ли деле они с Брюэром отлучались из дома за наркотиками? Если да, то у кого их покупали? Что случилось после возвращения, если она захотела сбежать не только он Брюэра, но и от собственного водителя? Она обезумела от наркотиков или ощутила реальную угрозу?



Полиция показала вещи Мэри, которая подтвердила, что сумочка, телефон и документы точно принадлежали ее дочери. После этого она укрылась в своем доме, избегая общения с прессой и предаваясь своему горю. Ее родственники в большинстве своем не хотели верить, что Шэннан просто заблудилась, споткнулась, упала и погибла. Им были нужны преступление и преступник, а не случайная смерть.

Матильда, двое ее братьев и Никез усердно трудились, стараясь вернуть прежний облик ферме, земле, поселку. Черноземье в очередной раз поднималось из руин. Несколько мужчин вернулись из лагерей, и люди медленно, трудно восстанавливали свои жилища, все начинали сначала. Так оно издавна водилось в Черноземье.

В последующие пару дней полиция ничего не нашла. С приближением выходных у некоторых затеплилась надежда, что Шэннан вообще не погибла.

Ципель и Шломо тоже постепенно, как бы на ощупь, возрождались к жизни, к детству, к любви и доверию, но все еще не могли окончательно избавиться от въевшегося в них страха. Парой безмолвных теней они ходили по пятам за Тадэ, остерегаясь заговаривать с другими, завязывать с ними дружбу. И по-прежнему крепко держались за руки, по-прежнему были серьезны и неулыбчивы. Их тщедушные фигурки постоянно дразнили воображение Барабанчика, которому эти неприступные, неразлучные тени виделись даже во сне, в ночной темноте. Но теперь ему являлось и другое лицо, и уж оно-то улыбалось только ему, ему одному. Это было личико маленькой девочки со светлыми косичками, с удлиненными глазами цвета осенних листьев, глядевшее на него из окна. Ибо в его снах младшая сестренка почему-то всегда появлялась в окне с запотевшими стеклами. И, стоило ему подбежать, чтобы открыть окно или хотя бы протереть стекла, как сон внезапно, толчком, прерывался. Но это его как раз не огорчало. Он терпеливо ждал. Скоро она появится на свет и будет принадлежать ему, только ему одному.

Мэри, похоже, тоже воспряла духом: она украсила свой дом к Рождеству: повесила гирлянды на ограду и огоньки на крыльцо и расставила на лужайке огромные пластиковые фигуры, изображающие карамельные трости, между которыми натянула розовый транспарант с текстом «Все, что я хочу на Рождество, – это ты». «Рождество – это же про мечты, фантазии, исполнение желаний», – сказала Мэри репортеру газеты Newsday.



На транспаранте была также карта пляжа Гилго с перечислением имен: Джессика Тэйлор, Мелисса Бартелми, Меган Уотерман, Морин Барнс, Эмбер Линн Костелло. «Все они теперь мои родные», – сказала Мэри. Стиви, младшая дочь Мэри, помогала матери украшать дом. Она сказала репортеру, что семья соберет для Шэннан рождественский чулок. «Успокоение наступит только с ее возвращением домой. Я только и молюсь, чтобы так и случилось».

Пришло новое письмо от Розы, на сей раз очень короткое. «Агония Виолетты окончилась. Она длилась пять лет. Пять лет страданий и крови. Сестра угасла тихо, с улыбкой, как будто ничего не произошло. Она улыбалась даже в смерти, и ничто не могло стереть эту улыбку с ее лица. Кровь внезапно перестала течь из виска, и случилось необыкновенное: само родимое пятно вдруг бесследно исчезло — просто слетело вниз, как увядший лепесток розы. В монастыре все говорят о чуде и восславляют праведницу. Но я больше не верю в чудеса, это слово утратило для меня всякий смысл. Слишком уж поздно оно произошло, это чудо. Я больше ни во что не верю. Я пошла в монастырь только для того, чтобы не разлучаться с Виолеттой, и теперь, когда она умерла, не хочу здесь оставаться. Я попросила освободить меня от обета послушания. Скоро я уеду — еще не знаю точно, когда, и не знаю, что буду делать, покинув Кармель. Но это не имеет никакого значения».

Воспользовавшись вниманием прессы, Мэри отметила несколько нестыковок. Она сказала, что у болота полицейские нашли балетки, которые не принадлежали Шэннан. Ведь ее в тот вечер видели в сандалиях с завязками. Джинсы она тоже не узнала. И вообще она считает, что те сумочку, телефон и документы Шэннан подложили в это болото. «Я чувствую, что Дормер просто захотел найти эти останки, чтобы сказать, что она утонула, и закрыть дело до своего ухода в отставку. Но пусть знают все: я не позволю этому случиться».

Весть об этой смерти горше всех поразила Матильду, холодную и высокомерную Матильду. Ведь это она вырастила обеих дочерей Бланш, а, главное, кому, как не ей, было знать, что означает для детей из семьи Пеньель потеря близнеца, своего второго «я». Она одна остро чувствовала то отчаяние, что испытывала Роза-Элоиза, ибо сама вот уже десять лет терзалась таким же неутешным горем и безнадежным одиночеством. Виолетта-Онорина умерла примерно десять лет спустя после смерти Марго и почти в том же возрасте. И это сходство событий глубоко потрясло Матильду. Но она, в который уже раз, собралась с силами и овладела собой, только стала еще более суровой и более одинокой, чем прежде. Окружающим был заказан доступ в ее сердце. Один только отец мог бы рассчитывать на ее любовь. Ее безумный, ее безнадежно обожаемый, ее ненавистный отец, которого она всю жизнь преследовала своей ледяной, ревнивой, страстной любовью. Матильда никого не пускала в комнату Золотой Ночи-Волчьей Пасти; она одна входила к нему трижды в день. Пускай, пускай сидит тут, на своей скамье, сжимая голову в ладонях, отвернувшись к стене! Пускай проведет здесь столько времени, сколько захочет, сколько понадобится! Она-то его знает — он все равно воспрянет, оживет. Он всегда оживал — как она сама, как поля Черноземья. Их сила была неисчерпаема, их привязанность к жизни — неистребима. Да, он непременно оживет, и снова бросит ее, и снова предаст. Она это знала. И именно поэтому так остро ненавидела отца — и не могла от него оторваться. Ее отец, в скорби своей, превратился в ее дитя. В ее собственность. Несчастное дитя, пораженное горем и безмолвием. Но зато на какое-то время он был отдан ей и только ей одной.

В фейсбуке уже несколько дней активно обсуждалось, могла ли Шэннан действительно утонуть в болоте. «А что, такая хрень и со мной могла бы случиться», – сказала Ким в разговоре со мной. Ей не терпелось узнать побольше о находках полиции, и она обдумывала предположения Дормера. Ким считала, что Шэннан была достаточно обдолбана и перепугана, чтобы побежать и от Майкла Пака. Ей и самой случалось бывать в похожих состояниях. «А у нее еще и биполярочка. Могла что-то принимать от этого, а ведь некоторые вещи просто никак нельзя мешать. Я и по собственному опыту это знаю, и по моей сестре тоже. Она, бывало, в судорогах билась от наркоты. У некоторых от дури шизофрения начинается. Навидалась я такой херни».

Никто больше не поминал Микаэля и Габриэля. Никто не знал, а главное, не желал знать, что с ними стряслось. Достаточно было и того, что они вступили в «Шарлемань» — эту фашистскую дивизию — и предали свою родину, свой народ. О них больше не говорили, их раз и навсегда вычеркнули из семейной хроники и забыли, как будто они и не рождались на свет, — словом, они разделили судьбу всех подобных отщепенцев. Что же до их брата Рафаэля, то и о нем почти ничего не было известно, если не считать странных слухов, пришедших издалека, почерпнутых из газет.

Ким перешла к цели своего звонка. Она подумывала навести детективов на одного подозрительного клиента, который был у нее незадолго до исчезновения Эмбер. «Что-то это меня сильно давит, а чуйка у меня обычно неплохая», – сказала она. Клиент жил далеко, на восточной оконечности Лонг-Айленда. Он предложил пятьсот долларов за полный сервис. С ней был Дэйв Шаллер, поэтому она отказалась. Но на следующий день он позвонил снова, предложил четыреста долларов сверху «и сказал, что подгонит кокса».

Рассказывали, будто однажды вечером, в начале мая, в Нью-Йорке, он вдруг лишился голоса и рассудка. Это произошло во время оперы «Орфей» Монтеверди, где он исполнял партию Эсперанцы. Говорили, что никогда еще голос его не был настолько чист и мелодичен, как в тот вечер. А главное, он звучал так душераздирающе скорбно, что и слушатели, и музыканты, и другие певцы на сцене и за кулисами в какой-то момент замерли, почти задохнулись, и в зале воцарилась гробовая тишина. И Орфей, также потрясенный до глубины души, скорее прокричал, чем пропел, голосом, в котором звучало рыдание, свое знаменитое «Dove, ah, dove te\'n vai…»,[12] после того, как Эсперанца, готовясь исчезнуть, закончил свою арию словами:

Ким тогда поехала. Мужик жил в ничем не примечательной полуподвальной квартире. Там он продемонстрировал Ким целый ящик фаллоимитаторов: «Наверно, штук сто разных вибраторов и всякой бабской развлекухи. Сперва это показалось мне диковатым, но потом я подумала, что некоторым мужикам это в кайф. И не стала слишком уж удивляться». Страшное началось позже, когда в разгар обслуживания он потянулся к ее горлу. «Некоторые мужики любят придушить девчонку во время секса, им это нравится, – объясняла Ким. – А я вот этого не люблю. Это реально чревато, и главное – ничего сделать не успеешь. Так что я не позволила ему это делать, встала и говорю: «Меня это не устраивает, я сваливаю, и деньги назад ты не получишь. Это был перебор с твоей стороны». По словам Ким, она уехала и почти забыла об этом случае. Потом, правда, они несколько раз обменялись сообщениями, но больше не встречались. А за несколько дней до пропажи Эмбер она рассказала сестре о нем и дала его телефон. «Сказала, что был один мужик, с которого я поимела штуку за два дня. Правда, он странноватый, так что типа ничего не гарантирую, но можешь попробовать. Больше мы о нем не говорили». А теперь Ким думала: «Может, Эмбер ему позвонила? Понимаете, о чем я?»



Lasciate ogni speranza, voi ch\'entrate.
Dunque, se stabilito hai pur nel core
Di porre il pie nella citta dolente,
Da te me\'n fuggo e torno
A l\'usato soggiorno.[13]



Рассказ Ким звучал немного странно: она боялась этого клиента, но все же передала его сестре? И теперь, получается, хочет нагрянуть к нему и прижать к стенке: «Откуда мне знать, что это не твоя работа? Что ты делал той ночью? Где был?»

И всем присутствующим почудилось, будто сейчас тенор-альтино и вправду исчезнет прямо на их глазах, выйдя из роли и обернувшись тем самым Эсперанцей, которого воплощал на сцене. Он как будто уходил в ад впереди Орфея, готовый прежде него проникнуть в Город скорби и праха. Но никто не мог бы сказать, какую Эвридику и в каких областях невозможного, невидимого будет он разыскивать там.

Пока ей не удалось найти кого-нибудь, чтобы съездить вместе в Монток поискать его дом.

Он пронесся сквозь пространство, сквозь тела людей и исчез. Ибо его голос, слишком высоко взлетевший, слишком неистово прозвучавший, покинул его. Рассказывали еще, что с того самого вечера, когда он утратил голос и рассудок, он бродит, нищенствуя, по окраинам Нью-Йорка — беловолосый нищий с кроткими розовыми глазами, с вечно открытым и вечно немым ртом, с видом сомнамбулы, — а за ним по пятам бегут два огромных пса, один черный, как смоль, другой светлый, как солома, взявшиеся неизвестно откуда.

Мысли об убийце не давали ей покоя. Она решила, что и он думает о ней. «Я каждый день терзаюсь этим. Думаю об этом проклятом мужике. Теперь у нас с ним реальная война». Она заговорила еще быстрее. «Это мне на всю жизнь. Только об этом и думаю днями и, б…дь, ночами. Не могу избавиться. Никак. Потому что, будь на моем месте Эмбер, она, сука, через день была бы в телевизоре. Они бы ее закрыли, только чтоб она шум не поднимала. Да уж поверьте, вот такая она была. Боевая. А я что, не смогу? Ну, вы меня поняли. Это разбило мою гребаную жизнь. Это опять вытолкнуло меня на панель. Кручусь изо всех сил, как всегда крутилась».



Я сказал Ким, что ее подруги беспокоятся о ней. Они не хотят, чтобы она стала очередной жертвой. «Да не дай бог. Но, знаете, это будет все равно лучше, чем жить так, как я живу изо дня в день. Лучше сдохнуть, чем жить такой жизнью каждый божий день», – с грустью сказала она.

Но и голос Рафаэля тоже сделался бродячим, как он сам. Он странствовал по всему свету, по городам и весям, перелетая через моря, леса и поля таким легким, почти беззвучным дуновением, что никто и не вслушивался в него — кроме тех, чья память была обожжена огнем, уста замкнуты безмолвием, а сердце надорвано горем. Скорбное дуновение плачущего ветра.

На шестой день поисков в болоте, комиссар Дормер согласился принять меня и рассказать о ходе расследования. Полицейские понимали, что благоприятный период на исходе и нужно найти тело до того, как начнется прилив и в болоте прибавится воды. Комиссар терпеливо объяснял, почему результата пока нет. «Она же там уже больше полутора лет, два летних периода, скоро начнется второй зимний. Это дикие болотистые дебри. Мачете нужен, чтобы туда пробраться». Вот-вот должен был появиться начальник следствия Доминик Варроне, он был в курсе всех подробностей, тогда как его босс был скорее стратегом. А пока Дормер воспользовался возможностью, чтобы объяснить мне, почему он считает гибель Шэннан несчастным случаем. «Она прошла туда по обычной тропинке. Я там был, да и вы тоже, поэтому понимаете, о чем я. Сначала идешь – все нормально, но попадаешь в эти дебри и сразу теряешь ориентацию. К тому же девушка и так была в неадекватном состоянии». Вещи Шэннан действительно были найдены неподалеку от этой тропинки. Это и привело Дормера к мысли о том, что она пошла по ней и не вернулась обратно. «Что-то найти там сейчас очень трудно. Там полно всякой живности, типа выхухолей. Они наверняка уже обглодали тело».



Dunque, se stabilito hai pur nel core
Di porre il pie nella citta dolente
Da te me\'n fuggo e torno
A l\'usato soggiorno…



Это был даже не голос, а обрывки голоса, череда печальных отзвуков. Он молил, каждой своей неслышной нотой молил о сердце, готовом его выслушать, приютить и согреть.

Дормер говорил очень уверенно и убедительно. «На этой службе через некоторое время приобретаешь чутье. Начинаешь различать, что реально, а что нет. Такому в колледжах не научат. Это приходит с жизненным опытом, когда поднатореешь в работе с людьми и в расследованиях. Я все время повторяю: «Нужно мыслить широко, не ограничиваться чем-то одним, не исключать другие версии и варианты». И сам всегда так поступаю. По ходу расследования дела ситуация может меняться».



Dunque, se stabilito hai pur nel core
Di porre il pie nella citta dolente…



Почему они вернулись на болото спустя столько времени? Дормер отдал должное Джону Маллиа – полицейскому, который обнаружил первые тела на пляже Гилго. Маллиа обыскивал эту местность, когда там было слишком много воды и на самом деле от поисков было мало толку. И он твердил ребятам: «Считаю, мы должны туда вернуться».

И те, что давали ему приют, этому жалобному голосу, неприкаянно скитавшемуся по свету, стоили не больше, чем он сам. То были люди, давно уже открытые всем ветрам, всем безднам и всем безмолвиям. Люди пепла и праха.

Дормер посмеялся по поводу слуха о том, что убийца обладал специальными знаниями, которые есть только у полицейских. По его словам, любой зритель детективных сериалов знает об использовании разовых мобильников и способах ухода от слежки ровно столько же, сколько этот убийца.

Долетел он и до Черноземья. Целые дни напролет он витал над Верхней Фермой, шепча за окнами и у стен, а потом, однажды ночью, проскользнул под дверь, внутрь. Он пролетел по комнатам, поднялся по лестницам, проник в спальни. Но не нашел доступа в сны усталых, забывшихся людей. И только один из них услыхал его. Правда, этот человек не спал, он просто молча сидел на низкой скамье, почти у пола, крепко сжав голову руками.

Что же касается того, сколько на самом деле было убийц – один или несколько, – комиссар Дормер считает, что все преступления совершил один человек. А что касается смены почерка, системы того, как он избавляется от трупов, то «возможно, этот убийца изменился. Не исключено, что теперь ему неохота возиться с расчленением. Эксперты говорят, такое бывает. Так что, сложив все это вместе, получается очень похоже на одного и того же человека». Косвенным доказательством служило то, что останки пятерых человек так и не были идентифицированы. «Когда студентка университета идет в торговый центр и пропадает, родители подают заявление о безвестном отсутствии и ее вносят в базу данных. То, что эти остальные туда не попали, с моей точки зрения, говорит нам, что они не общаются с родственниками или у них никого нет и, следовательно, их никто не хватился, не искал и не заносил в базу данных. А это указывает на вероятность того, что они были секс-работниками».

Голос скользнул вдоль его спины, пронизав ее дрожью, достиг затылка и невнятным шепотком угнездился в голове. Человек вздрогнул, почувствовав, как ледяной холод поднялся от поясницы к затылку, а оттуда ко лбу. Разжав руки, он удивленно поглядел вокруг, точно человек, внезапно пробудившийся от долгого сна.

Проще говоря, об этих жертвах Дормер ничего толком не узнал. Он исходил из среднестатистических представлений многих правоохранителей о том, кто обычно пропадает без вести и становится жертвами серийных убийц. Стив Эггер из Университета Иллинойса, автор популярного труда 2002 года под названием «Убийцы среди нас», утверждал, что почти 78 процентов женщин – жертв серийных убийц были проститутками. Этот вывод не подкреплен какими-либо другими исследованиями, но зато стал расхожим представлением. Дормер, несомненно, исходил из того, что обычно проституток – жертв серийных убийц никто не ищет до момента обнаружения их тел, а иногда и после этого. Криминолог из Университета штата Индиана Кенна Квинет установила, что одиннадцать из сорока восьми (то есть 23 процента) жертв серийного убийцы Гэри Риджуэя были так называемыми «отсутствующими в розыске», то есть дела по поводу их безвестного отсутствия не заводились. Когда на пляже Гилго были обнаружены останки, принадлежащие сразу нескольким людям, комиссар Дормер предпочел определить их к категории «отсутствующих в розыске».

За окном стояла ночь. Прекрасная, непроницаемо черная и, в то же время, прозрачная ночь, усеянная в высях небесных живыми переливающимися звездами. В комнате было темно. Он прислушался. Но голос больше не звучал, он уже влился в его кровь. Однако ему послышался другой шум, доносившийся из спальни Полины и Батиста. Женский стон. Он медленно встал, утвердился на ногах. Потом разулся и бесшумно покинул комнату. Спустился по лестнице, вышел из дома, прикрыл за собой дверь. Ночь и впрямь была редкостно красива ледяной прозрачной красотой. Войдя в амбар, он принялся искать. Сейчас он лучше, чем когда-либо, видел в темноте. Наконец он вышел, засовывая в карман бумажный сверток. И направился к Лесу Мертвого Эха. Его золотистая тень витала вокруг хозяина. Он шел босиком, с обнаженной головой, в одной полотняной рубашке.

Однако тело ребенка в эту схему не вписывалось. «Даже если мать была проституткой, кто-то же должен был знать, что у нее есть ребенок, – объяснял комиссар. – Правда, сведущие в этом бизнесе люди говорили мне, что эти девушки много ездят по стране. Проведут пару недель в Нью-Йорке, потом едут в Атлантик-сити, в Вегас, во Флориду, еще куда-нибудь. Так что очень многие из них в постоянных разъездах. И если они пропадают, никто этого не замечает».



…Da te me\'n fuggo e torno
A l\'usato soggiorno…