Дэвис Грабб

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ УКРАЛ ЛУНУ

Люди в большинстве своем недогадливы — вот почему эта история завершилась благополучно и бедного парня не упрятали за решетку. Когда в ночь полнолуния Доди Хорнбрук утащил луну из форелевого пруда на участке Дэна Поуни, соседи ничего не заметили. Правда, старика Поуни замучили ревматические боли, и с досады он порвал свой хегерстоунский альманах. Да и морской прилив сильно запоздал — но в конечном счете это не повредило никому, за исключением устриц и одной-двух рыбешек.

Немота Доди Хорнбрука не слишком заботила жителей округа Клэй. Так распорядилось провидение — значит, на то была воля Господа, чтобы этот малец родился немым. Им не было до этого дела, и уж конечно, никто не думал дразнить Доди. Его родители жили в белом красивом доме за четверть мили от города. Они давно обучили мальчика азбуке глухонемых, а когда он приезжал по субботам в магазин Стэверса, там для него всегда находился лист бумаги и огрызок карандаша.

И все-таки жизнь Доди Хорнбрука была печальной и одинокой. Потому что какая девушка, — раздумывал он, шагая за отцовским плугом в золотистом утреннем свете, — решится выйти замуж за немого?

Действительно, кто на такое решится? Именно по этой причине Доди и украл луну из пруда.

— Доди! — кричала его мать. — Почему бы тебе не взять повозку и не съездить в город сегодня вечером? Чем ты занят по вечерам? Сидишь на кухне и крутишь пальцами. Разве это жизнь для восемнадцатилетнего здорового парня? Скоро ты захочешь обзавестись женой, Доди, и собственным хозяйством, и сейчас тебе самое время присмотреться к девушкам. Почему ты не позовешь в кино Тэсс Мердок или Эмми Стринджер?

Иногда Доди отвечал ей. Его ловкие сильные пальцы выводили уклончивые слова, словно выхватывая их из воздуха. Но чаще он просто отворачивался и глядел в угрюмую темноту ночи за кухонным окном.

В конце октября на старой ферме Рэндольфа у крытого моста появились новые жильцы. Отец Доди сказал за ужином, что не знает о них почти ничего. Он только слышал от Грина Стэверса, хозяина магазина, что это семейство прибыло из Арканзаса. Доди не интересовался приезжими до тех пор, пока однажды, месяц спустя, не отправился за плодами папайи и не встретил Дейзи. Он нашел лишь несколько неспелых плодов, ярко-желтых, еще не тронутых первыми заморозками, и оставил их дозревать. А на обратном пути, возле самого моста, он увидел ее.

Дейзи… Доди не удивился потом, когда узнал ее имя. Оно подходило ей больше, чем любое другое. Дейзи, темноглазая стройная девушка с нежным лицом, белее, чем сбитые сливки. На нем едва проступали веснушки, словно крупицы свежего деревенского масла.

Она сидела на крыльце в плетеном кресле, сложив на коленях тонкие руки и глядя в сумрак над вечерними холмами. Доди остановился на обочине среди высокой травы и смотрел не отводя глаз.

До самой смерти он не забудет этого. В тот вечер, уходя домой, он унес с собой воспоминание, отчетливое и яркое, как моментальный снимок. У него перехватило дыхание от восторга и боли, и тревога наполнила его сны.

— Доди! — сказала его мать на другой день за обедом. — Это же твой любимый персиковый коблер! А ты к нему даже не притронулся. Доди, мне кажется, ты стал заглядываться на девочек.

Доди испуганно замотал головой.

— А почему бы и нет, Доди? — мягко продолжала мать. — Мы с отцом стареем. Пора тебе самому заботиться о себе. Почему ты не выберешь хорошую, славную девушку? Думаешь, она откажет тебе из-за того, что ты немой? Доди, ты ничего не смыслишь в любви. Да ведь когда твой отец пришел ко мне свататься, у него тоже язык отнялся!

Но все это было бесполезно. Вечером Доди снова отправился в лес, где росла папайя и кричали дрозды. Он заметил повозку во дворе и с ужасом смотрел, как Пад Стэверс, сын владельца магазина, усаживает в нее красавицу Дейзи.

Доди повернул домой, сжимая кулаки в карманах джинсов; от удивления и горя голова у него пошла кругом. Когда при свете керосиновой лампы он увидел родителей, сидящих на кухне, то понял, что сейчас не может показаться им на глаза. Он двинулся дальше по желтой пыльной дороге — мимо школы, к маленькому саду над форелевым прудом Дэна Поуни. Наконец он устало присел на бревне и спрятал лицо в ладонях. Запела ночная птица, словно дрогнула золотая струна. Доди зажмурился. Он мысленно видел Дейзи, ее тонкое бледное лицо и маленькую родинку возле нежного рта.

Примерно через полчаса он услышал смех, и стук колес, и фырканье чалой кобылы. Стэверс и девушка сидели в повозке рядом. Они остановились у садовой ограды и притихли, вслушиваясь в ночь, различая в сладком запахе прели, среди догорающего тепла, чуть заметный осенний холодок.

— О господи! — мрачно подумал Доди Хорнбрук. — Лесные птицы будут жаться к ветвям и топорщить перья под мартовским дождем, а мое сердце так и останется лежать холодным камнем на лугу Дэна Поуни.

Он совсем извелся, глядя на их сплетенные руки и запрокинутые счастливые лица под бледно светящимся небом. Его сердце вспыхивало и гасло, как оплывающая свеча. Он слушал, как они шепчутся, и хмуро глядел на луну, отраженную в пруду.

«Она любит его», — без конца повторял Доди той ночью. Его пальцы выводили эти слова на одеяле. Она любит его. Она ездила кататься с Падом Стэверсом, и она любит его. Доди не сомневался, что в этом виновата луна. Луна в форелевом пруду Дэна Поуни. Разве стала бы такая девушка, как Дейзи, сидеть на лугу с этим Стэверсом, если бы ее не околдовали? И разве луна не всегда ворожила влюбленным — с тех самых пор, как земля впервые повернулась на своей скрипящей оси?

Он не спал всю ночь и к утру понял, что ему надо сделать.

— Так оно и есть! — говорила его мать за ужином на другой вечер. — Я сразу догадалась, а теперь знаю наверняка, Доди Хорнбрук! Тебе нравится эта девушка, молоденькая красотка из Арканзаса. Почему ты не позовешь ее в кондитерскую Такера и не угостишь мороженым?

И вдруг он горячо заговорил с матерью; его руки метались, как дикие птицы, выводя в воздухе отчаянные, горькие слова, которые он долго скрывал. Кто захочет жить с немым? Какая девушка выберет парня, не способного даже сказать о своей любовной тоске? И потом, он же видел, как она сидела с Падом Стэверсом при свете луны. Луна заворожила ее сердце, и этой ночью она полюбила Пада.

— Доди, Доди! При чем здесь луна? — кричала его мать. — Ты можешь понравиться девушке не меньше, чем этот глупый мальчишка Стэверс! И неважно, что ты немой! Что ты знаешь о женском сердце?

Но Доди Хорнбрук, казалось, в тот вечер не только онемел, но и оглох. Едва стемнело, он пошел в сарай и принес оттуда крепкий холщовый мешок. Потом направился на луг Дэна Поуни, к форелевому пруду, где обитала вольная луна. Она была там, в черной прозрачной глубине — сияющая, морозная, со всеми своими долинами и горами. Время от времени Доди видел, как жирная форель проплывает над нею. Он по пояс вошел в ледяную воду; рыбы скользили по его голым ногам и снова погружались в молчаливую темноту своего мира.

— Как еще может немой признаться в любви? — размышлял он с тоскливой, острой болью в груди. Дейзи испугается, если он придет к ней — такой, какой он есть, — и попытается знаками рассказать о своих чувствах. Но если у него в руках будет подарок, который стоит целого мира слов? Настоящая луна, холодная и яркая! Разве есть лучший способ говорить о таких вещах?

Склонившись, он запустил обе руки в темную воду и крепко схватил луну. Когда он поднял ее, прохладный осенний свет, бледный, словно огонек светляка, озарил его лицо, и его дрожащий двойник отразился в пруду. Доди был удивлен: луна оказалась совсем не такой тяжелой, как он думал. На ощупь она была необычайно гладкой, как большая круглая снежная дыня, покрытая утренней росой. Он спрятал ее в холщовый мешок, перекинул его через плечо и со всех ног побежал к дороге.

Ночь была черна, как пасторский сюртук. Доди еще прибавил шагу: тусклое сияние сочилось из мешка, пробиваясь сквозь редкую ткань. Совесть слегка тревожила Доди — все-таки он совершил кражу. Неизвестно, как это скажется на подагре его отца, не говоря уж о морских приливах… Но дело было начато, и оставалось только довести его до конца.

По дороге он вспоминал слова своей матери.

— Думаешь, ей так важно, что ты немой? — говорила она за ужином. — Думаешь, это отпугнет девушку, даже если она поймет, что ты ее действительно любишь? Доди, ты не знаешь, сколько на свете женщин, которые слышат от своих мужей только грубые, злые слова. Доди, Доди! Женское сердце!..

Но решение Доди было неизменным. Он подарит Дейзи луну, и луна очарует ее, как в тот вечер, когда они встречались с Падом Стэверсом. Больше ему ничего не остается делать. Он быстро шел по дороге, а кругом лежала равнина, пустая и мрачная под низко нависшим небом, и сквозь рубашку он чувствовал холод луны у себя на плече.

Дейзи сидела в плетеном кресле у двери, задумчиво глядя в темноту. Родители девушки вместе с отцом и матерью Доди уехали в город на молитвенное собрание, и она осталась одна. Приблизившись к дверям, Доди почувствовал, что вот-вот упадет в обморок от волнения и страха. Но отступать было уже поздно. Он поставил на землю мешок, вытащил оттуда луну и высоко поднял ее.

— Кто там? — громко спросила девушка.

Холодная сияющая луна в трясущихся руках Доди Хорнбрука осветила ее бледное прекрасное лицо, удивленно приоткрытые губы… Потом Доди увидел тусклые глаза, не отражающие света. Девушка была слепа.

— Кто там? — повторила она и, дрожа от испуга, привстала с кресла.

Ошеломленный, Доди снова спрятал луну в мешок и отнес на участок Поуни. Его сердце отчаянно колотилось, пело и плакало, когда он опускал ее в темный водоем. Ледяной ослепительный свет разлился вокруг, стекая по кривым ветвям садовых деревьев, мерцая на влажной луговой траве, вспыхивая на черной, покрытой рябью воде, где плескалась форель. Потом Доди принялся обрывать невысокие деревца, наполняя мешок отборными сладкими яблоками Дэна Поуни. Он принесет их девушке, она съест яблоко и перестанет бояться. Тогда он возьмет ее руку и поднесет к губам, а она прижмет к своим незрячим глазам его пальцы — и все объяснится, все пойдет на лад. «Как ни крути, — говорил себе Доди Хорнбрук, шагая по ночной дороге, — а выходит, что яблоко лучше, чем луна».

Дэн Поуни так и не понял, отчего в самую ночь полнолуния у него разболелись кости. В ярости он разорвал свой хейгерстоунский альманах и проклял обманщицу-луну. И хотя никто в округе Клэй не подозревал об этом, это была та же самая луна, что ярко сияла в форелевом пруду год спустя — когда у Дейзи Хорнбрук родился первенец, толстый и горластый мальчишка.


Перевод Е. А. Егоровой


Леннокс Робинсон

ЛИЦО

Днем, при ярком солнечном свете, оно оставалось невидимым. Но иногда — перед закатом, когда последние лучи падали на темную поверхность озера, и почти всегда — в полнолуние или в ясные звездные ночи, лежа на вершине утеса и глядя вниз, вы могли совершенно отчетливо увидеть лицо.

Оно покоилось в заводи у подножия скал, в нескольких ярдах от берега, на глубине одного или двух футов. Сперва оно казалось белым обломком камня, над которым колыхались водоросли. Но постепенно образ прояснялся, и вы различали бледные черты, закрытые глаза, длинные темные ресницы, плавный изгиб бровей, нежный рот и светлые волосы, которые наполовину скрывали белую шею, а порой колыхались над лицом, подобно вуали.

Заводь лежала в глубокой тени, и ничего, кроме прекрасного лица, разглядеть было нельзя. К озеру вела крутая опасная тропинка. Джерри Салливан однажды спустился по ней — но едва он прикоснулся к поверхности воды, очертания лица задрожали и скрылись. Глубже опустив руку, он не нащупал ничего, кроме водорослей. Больше Джерри никогда этого не делал. Он боялся, что лицо может исчезнуть: в тот раз оно пропало из виду и не появлялось несколько дней. Так что теперь он только глядел на него сверху, не пытаясь до него дотронуться.

Он знал его всю свою жизнь. Ему не было и шести лет, когда отец привел его на край утеса и показал ему спящее лицо в воде. Джерри не испытывал страха перед ним, в отличие от других мальчишек. Напротив, перегоняя овец с одного утеса на другой, он неизменно находил повод пройти мимо озера. А на обратном пути подолгу мешкал там, пока не садилось солнце, и по возвращении домой получал хорошую взбучку.

Джерри вырос среди этих одиноких гор и почти не встречал женщин. Там была только его мать, теперь уже старая и седая, да еще на ферме Маккерти, в одной-двух милях к западу, жили две девочки, Эллен и Пег, с грубыми чертами лица и густыми черными волосами. Изредка ему случалось видеть и других женщин, но все они были черноволосые или огненно-рыжие, загорелые, с обветренными лицами.

Разве удивительно, что он отворачивался от них ради прекрасного лица в воде? Разве удивительно, что, повзрослев, он сравнивал каждую женщину с этим безупречным образом — и в каждой находил недостатки?

Когда Джерри исполнилось восемнадцать, его отец умер. Джерри остался с матерью; он возделывал маленький участок земли, добывал торф на склоне холма, перегонял овец на горные пастбища. Это была уединенная, тихая жизнь. Мать часто убеждала его жениться, но он отвечал, что, пока она жива, ему не нужна другая женщина в доме. Старуха ворчала, но в душе была скорее довольна, что остается единственной хозяйкой.

Она ничего не знала о тех часах, которые он проводил на утесе. Джерри ходил туда тайком и не говорил об этом матери. Соседи избегали этого места, считая его заколдованным. Годы шли, и Джерри все больше утверждался в мысли, что лицо в озере принадлежит только ему.

Через пятнадцать лет после смерти его отца умерла и мать. После похорон Джерри поднялся на вершину скалы и долго смотрел в воду. Был ветреный зимний вечер; солнце зашло, показалась бледная молодая луна. Никогда еще лицо в воде не виделось так отчетливо и не казалось таким прекрасным. Джерри испытал острое чувство одиночества, когда первые комья земли упали на гроб его матери; теперь же он был умиротворен и спокоен. У него не осталось в мире ничего, кроме этого лица, — ничего такого, чем бы он дорожил, и он мог излить на него всю любовь, скопившуюся в его сердце.

Еще три года прошли без перемен. Джерри все больше сторонился соседей, все больше времени проводил у озера. Он совсем забросил работу на ферме: что за радость трудиться для одного себя?

Когда с ним заговаривали о женитьбе, он угрюмо отмалчивался или отвечал грубо. Целыми ночами он не уходил со скалы; иногда ему чудилось, что он замечает легкое движение ресниц и что глаза женщины вот-вот откроются. Ее щеки уже не были такими бледными. Ему казалось, что губы слегка разжались и он видит блеск белоснежных зубов. Он изнемогал от этих ночных бдений, как будто женщина в воде вытягивала из него жизненную силу. Пока ее щеки становились все более округлыми, его собственные вваливались; он бледнел, а к ней возвращался румянец. Однажды вечером, пристально глядя на эти сомкнутые веки, он заметил, что они дрогнули — еще и еще раз — и наконец медленно поднялись. Ослепительно синие глаза смотрели в серые глаза Джерри долгим внимательным взглядом. Все, что он когда-то мечтал увидеть в женских глазах, было в них, — и он вскрикнул, не то от радости, не то от испуга, и отшатнулся назад.

Секундой позже, когда он опять поглядел вниз, лицо пропало. Джерри думал, что увидит его на другую ночь, но этого не случилось. Он чуть не сошел с ума. И раньше бывало так, что из-за непогоды или темноты он по целым неделям не видел этого лица — но тогда он знал, что оно ждет его, готовое в любую минуту появиться вновь. А теперь он чувствовал себя покинутым. Он бегал вокруг озера, как помешанный, смотрел в другие заводи — напрасно. Как только ее глаза открылись, она исчезла, и маленькое озерцо было так же пусто, как прошлогоднее гнездо.

Он нашел ее через три дня, на ярмарке в Кулморе. Женщина стояла, прижавшись спиной к стене, у двери почты; кучка любопытных прохожих обступила ее. Кто задавал ей вопросы, кто норовил дотронуться до ее одежды. Что-то необычное, чужеземное было во всем ее облике, точно она явилась из далекой страны. Когда деревенский полицейский подошел и начал расспрашивать ее, толпа сомкнулась теснее.

Но ее ответы были несвязны. Она не знала ни как ее зовут, ни откуда она пришла, ни куда направлялась. Она стояла там, одинокая и беспомощная, растерянно обводя глазами незнакомых людей. Потом она посмотрела поверх толпы и увидела Джерри. Он сразу узнал этот взгляд; он подошел к ней, расталкивая зевак направо и налево, взял ее за руку и повел домой. Священник обвенчал их, и они жили спокойно и счастливо.

Когда он привел ее в дом, она была слабенькой и бледной, но с каждым днем становилась сильней и красивей. Она ничего не смыслила в домашнем хозяйстве и выучилась лишь немногому. Ей больше нравилось сидеть в тени утесов, пока Джерри работал в поле, а зимой — греться у очага или глядеть на луну из окна.

Он любил ее такой, какая она есть, и с радостью трудился за двоих. Ему было приятно думать, что его жена не похожа на других женщин. Она так и не вспомнила, где жила прежде, и Джерри перестал допытываться. Он рассказал ей о лице в озере, но это не пробудило в ней никаких воспоминаний. И все же по временам, особенно когда она сидела в лунном свете, Джерри казалось, что ее тело становится бесплотным, зыбким, черты лица расплываются и за ними проступает другое лицо — с закрытыми глазами.

То лицо исчезло из заводи, и он больше не ходил на утесы.

В ноябрьское полнолуние, на второй год после того, как они поженились, у них родился ребенок, хрупкий и бледный, как лунный луч, — ребенок, который лежал в колыбели почти не двигаясь и никогда не плакал.

Через десять дней начиналась ярмарка в Кулморе, и Джерри собирался пригнать туда несколько овец на продажу. Кулмор находился в пятнадцати милях от фермы, по другую сторону гор. Поднявшись рано утром, Джерри разжег очаг, оставил для жены еду и питье и отправился в путь. Пег Маккерти обещала заглянуть к ним раз или два в течение дня, и он ни о чем не тревожился.

Он продал овец, но не сразу получил деньги. Когда он покинул Кулмор, было уже больше четырех часов. Он шел быстро; деньги оттягивали ему карман, на душе было неспокойно, и он спешил изо всех сил. К вечеру похолодало — серые тучи надвигались с северо-востока, болотный тростник гнулся под ветром. Едва Джерри достиг перевала, повалил снег. Странно, что снегопад начался в такое раннее время года, но это была настоящая метель, и крупные хлопья слепили глаза Джерри, пока он упорно пробивался вперед. Намокшие башмаки вязли в сугробах, идти становилось все трудней, и за три мили от дома он решил двинуться напрямик через утесы. Это была опасная дорога, но Джерри знал здесь каждый фут. Над озером он на минуту остановился, чтобы перевести дыхание. Снег перестал падать. Небо прояснилось, засияли звезды и осветили черную заводь у его ног. Повинуясь старой привычке, он опустился на колени, поглядел вниз — и увидел лицо. Оно было таким же, как всегда, с закрытыми глазами и проплывающими над ним волосами. Джерри поднялся на ноги, ощущая смутную тревогу. Он ни разу не видел его со дня своей женитьбы.

В полумиле от фермы он встретил запыхавшуюся Пег Маккерти.

— Слава Богу, это ты, Джерри, — сказала она. — Твоя жена ушла — помилуй нас, Боже! Я заглянула к ней, перед тем как доить коров. Она грелась у огня. Я сказала, что тебе нелегко придется на обратном пути из города, и она ответила: «Жалко, что я не могу его встретить». А потом, когда я сидела за чаем, на дороге послышались шаги. Я снова зашла проведать ее — а она исчезла!

Не теряя времени на разговоры, он побежал домой. Жены не было; ребенок спокойно спал в колыбели.

Джерри вспомнил про лицо в озере и кинулся к утесам — по дороге, по узкой горной тропе и дальше, по обрывистому склону. Лицо по-прежнему было там. Снова, как много лет назад, Джерри спустился со скалы. Он коснулся воды — видение не исчезло; тогда он окунулся в заводь и вытащил на берег тело жены. В воде ее лицо было живым, но здесь, на суше, облепленное мокрыми волосами, оно стало холодным и мертвым. Может быть, она пошла встречать его и сорвалась со скалы? Он не видел ни ушибов, ни ссадин — никаких следов падения. Или она просто покинула его, возвратилась к той стихии, которой принадлежала? Влажное тело в его руках казалось ему более чужим, более далеким, чем женщина в воде. Что-то настойчиво говорило Джерри, что он должен вернуть ее назад. Он так и поступил, и она погружалась в глубокую заводь до тех пор, пока на виду не осталось только ее лицо.

Снова взобравшись на утес, он зашагал домой. Он был так растерян, что почти не чувствовал горя. Правда ли, что он потерял жену? Или он никогда не был женат?

Должно быть, ничего этого не было. Сегодня он вернулся с похорон матери и, опустившись на колени, задремал на вершине скалы. А то, что последовало за этим, — пробуждение спящей, его женитьба, рождение ребенка, — всего лишь приснилось ему… Но ведь ребенок никуда не исчез, он по-прежнему лежал в колыбели! Джерри взял его на руки и крепко прижимал к себе, стоя у окна и глядя на луну. И все же — или это ему почудилось? — пока заходила ущербная луна, ребенок становился все легче, все невесомей, и когда наступил рассвет, Джерри сжимал в руках охапку влажных водорослей, завернутых в старое лоскутное одеяло.


Перевод Катерины Муравьевой


Оливия Шрейнер

В ДАЛЕКОМ МИРЕ

Есть далекий мир на одной из далеких звезд, и там происходят странные вещи, непривычные нам. В том далеком мире жили мужчина и женщина. Они вместе трудились, вместе бродили по свету и стали друзьями — так нередко случается и на земле. Но было в этом звездном мире и нечто такое, чего никогда не бывает здесь. В заповедном лесу, в самой чаще, куда не заглядывало солнце, возвышался алтарь.

Днем святилище пустовало. Но если ночью, когда сверкали звезды и луна озаряла вершины деревьев, а внизу стояла тишина, кто-нибудь тайком приходил сюда, преклонял колени у алтаря, открывал свою грудь и ранил ее так, чтобы кровь капала на каменные ступени, — тогда все, о чем он просил, исполнялось. И все это случается, как я сказал, потому что это далекий мир, где многое необычно для нас.

Так вот, мужчина и женщина странствовали вдвоем, и женщина желала счастья мужчине.

Однажды ночью, когда луна сияла так, что листья на деревьях блестели и морские волны серебрились, женщина пошла одна к этому лесу. Только блики лунного света дрожали на сухой листве, устилавшей дорогу, а сверху нависали сплетенные ветви. Но еще темнее было в глубине леса, — ни отблеска, ни единого луча. Наконец она пришла к святилищу. Женщина преклонила колени и молилась, но никто не ответил ей. Тогда она обнажила грудь и ранила ее двугранным камнем, лежавшим там. Капли крови медленно стекали вниз, и раздался голос:

— Чего ты хочешь?

— Есть один человек, он для меня дороже всех на свете. Я хотела бы дать ему лучшее из всех благ, — отвечала она.

— Что же это? — спросил голос.

— Не знаю, но пусть это будет самое лучшее для него, — сказала женщина.

— Твоя мольба услышана. Он получит это, — отвечал голос.

Тогда женщина поднялась с колен. Она снова закутала грудь; стянув края одежды рукой, она кинулась прочь из леса, и мертвые листья разлетались под ее ногами.

Снаружи дул легкий ветер и песок блестел под луной на взморье. Она бежала вдоль пологого берега, как вдруг остановилась. Что-то мелькало в волнах за полосой прибоя. Она прикрыла глаза ладонью и всмотрелась. Это была лодка, быстро скользившая по залитой светом воде в открытое море. Кто-то стоял в ней во весь рост. Лунный свет не позволял разглядеть его лицо, но силуэт женщина узнала.

Лодка стремительно уплывала вдаль; казалось, никто не управляет ею. Издали, в мерцающем свете луны, девушка видела ее неясно, но ей почудилось, будто она различает другую фигуру, сидящую на корме. Все быстрее и быстрее лодка неслась по воде — прочь, прочь. Девушка бежала вдоль берега, но не могла догнать ее. Одежда на ее груди распахнулась, и концы покрывала развевались на ветру, она простирала руки, и лунный свет сиял на ее длинных распущенных волосах. Тогда голос рядом с нею шепнул:

— Что с тобой?

— Ценой моей крови я купила для него лучший из всех даров. Я пришла, чтобы вручить ему этот дар, а он бежит от меня! — воскликнула она.

— Твое желание исполнилось. Он получил то, о чем ты просила, — мягко прошептал голос.

— Что же он получил? — вскричала она.

— Он смог покинуть тебя, — ответил голос.

Девушка стояла неподвижно. Далеко в открытом море лодка скрылась из виду, исчезнув в лунном сиянии.

— Ты довольна? — спросил нежный голос.

— Да, — сказала она.

Возле ее ног тихо плескались о берег волны, и по воде пробегала рябь.


Перевод Катерины Муравьевой


Агата Кристи

РАДИО

— Прежде всего, избегайте любого напряжения и волнений, — произнес доктор Мейнелл преувеличенно мягким тоном, как это принято у врачей.

Казалось, миссис Хартер не столько успокоилась, сколько встревожилась. Так часто бывает с людьми, которых утешают ничего не значащими словами.

— Небольшая сердечная слабость, — бодро продолжал доктор, — но опасаться нечего, могу вас заверить. Тем не менее, — добавил он, — хорошо бы установить лифт. А? Как насчет этого?

Миссис Хартер выглядела испуганной. Доктор Мейнелл, напротив, был явно доволен собой. Он предпочитал состоятельных пациентов именно потому, что любил давать сложные, дорогостоящие рекомендации.

— Да, лифт, — сказал доктор Мейнелл, безуспешно пытаясь придумать что-нибудь еще более впечатляющее. — Это избавит вас от лишних усилий. Ежедневные упражнения вам полезны, но только не ходьба по лестнице. И старайтесь как можно больше развлекаться, не думайте все время о своем здоровье.

Племяннику старой леди, Чарльзу Риджуею, доктор сказал кое-что еще.

— Не поймите меня неправильно, — сказал он. — Ваша тетушка может прожить и, скорее всего, проживет много лет. Но при этом шок или чрезмерное напряжение могут с легкостью убить ее — вот так! — И он щелкнул пальцами. — Она должна вести очень спокойную жизнь: ни огорчений, ни усталости. И, конечно, ей не следует скучать. Вам придется подбадривать и развлекать ее.

— Развлекать, — задумчиво повторил Чарльз Риджуей.

Чарльз был заботливый юноша. Кроме того, он никогда не упускал из виду своих интересов. В тот же вечер он предложил купить радиоприемник.

Миссис Хартер, уже порядком напуганная мыслью о лифте, решительно воспротивилась такому совету. Чарльз настаивал.

— Я не доверяю всяким новомодным устройствам, — жалобно твердила миссис Хартер. — Эти волны, — ну, ты знаешь, электрические волны… Они могут мне повредить.

Чарльз дружелюбно, но слегка снисходительно указал на беспочвенность этих опасений.

Миссис Хартер, чьи познания в данной области были довольно скудными, но взгляды — непоколебимыми, по-прежнему стояла на своем.

— Всё это электричество… — робко пробормотала она. — Говори что хочешь, Чарльз, но есть люди, на которых оно плохо действует. У меня всегда ужасно болит голова перед грозой — мне ли этого не знать!

Она энергично кивнула в подтверждение своих слов.

Чарльз был терпелив, но упорен.

— Моя дорогая тетя Мэри, — сказал он, — позвольте, я объясню вам, в чем тут дело.

Он был знатоком в этом вопросе и прочел ей настоящую лекцию о передатчиках, высоких и низких частотах, об усилителях и конденсаторах.

Миссис Хартер, оглушенная потоком непонятных слов, была вынуждена уступить.

— Конечно, Чарльз, — неохотно сказала она, — если ты в самом деле так думаешь…

— Дорогая тетя, — с воодушевлением подхватил Чарльз, — это как раз то, что нужно, чтобы вы не скучали.

Вскоре после этого разговора лифт, рекомендованный доктором Мейнеллом, был установлен — и едва не стал причиной смерти миссис Хартер, поскольку, подобно многим другим старушкам, она не выносила чужих людей в доме. Она подозревала их, всех и каждого, в намерении похитить ее старинное серебро.

Потом привезли радиоприемник. Миссис Хартер оставалось лишь беспомощно разглядывать этот пугающий предмет — громоздкий ящик, сплошь утыканный какими-то рукоятками и кнопками.

Чтобы примирить ее с ним, понадобился весь немалый энтузиазм Чарльза. Но Чарльз с удовольствием настраивал приемник и давал пояснения. Это была его стихия. Миссис Хартер сидела в своем кресле с высокой спинкой, терпеливая и вежливая, затаив в душе уверенность, что все эти современные выдумки — одно расстройство и больше ничего.

— Слушайте, тетя Мэри, сейчас я поймаю Берлин! Здорово, а? Вам хорошо слышно?

— Я ничего не слышу, кроме жужжания и щелканья, — сказала миссис Хартер.

Чарльз продолжал вертеть ручки.

— Брюссель, — с гордостью сообщил он.

— В самом деле? — спросила миссис Хартер не слишком заинтересованно.

Чарльз снова крутанул ручку, и комнату огласил заунывный вой.

— Что на сей раз? Собачий приют? — не без иронии осведомилась старая леди.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Чарльз. — Вы развеселились, тетя Мэри? Вот и прекрасно!

Миссис Хартер не смогла удержаться от улыбки. Она была очень привязана к Чарльзу.

В течение нескольких лет у нее жила племянница, Мириам Хартер. Она хотела сделать девушку своей наследницей, но Мириам не добилась успеха. Она была нетерпелива, тяготилась обществом тетки и часто уходила из дома — «слонялась неизвестно где», как говорила миссис Хартер. В конце концов она связалась с парнем, которого ее тетя совершенно не одобрила. Мириам отправили назад к матери с короткой запиской, как товар низкого качества. Она вышла замуж за того самого парня, и миссис Хартер обычно посылала ей коробку носовых платков к Рождеству.

Разочаровавшись в племянницах, миссис Хартер обратила внимание на племянников. Чарльз с первых же дней оправдал ее надежды. Он всегда был приветлив, всегда внимателен к тетушке и с большим интересом слушал рассказы о далеких днях ее молодости. В этом он был полной противоположностью Мириам, которая откровенно скучала и не скрывала этого. Чарльз никогда не скучал, неизменно оставался в хорошем настроении и по нескольку раз в день говорил тетке, что она просто замечательная старая леди.

Будучи в восторге от своего приобретения, миссис Хартер письменно распорядилось, чтобы ее адвокат составил новое завещание. Это завещание было прислано ей, надлежащим образом утверждено и подписано. И вот теперь даже появление радиоприемника принесло Чарльзу новые лавры.

Сперва миссис Хартер была убежденной противницей радио, потом привыкла к нему и наконец сделалась его поклонницей. Ей больше нравилось слушать передачи, когда племянника не было дома. Он никак не мог оставить приемник в покое. Миссис Хартер любила сидеть в удобном кресле, спокойно слушая симфонический концерт, лекцию о Лукреции Борджиа или «Источнике жизни», довольная собой и всем миром. Чарльз вел себя совсем иначе. Приемник оглушительно трещал и шипел, пока он возился с настройкой, пытаясь поймать зарубежные станции. Но в те вечера, когда Чарльз уходил обедать с друзьями, миссис Хартер получала истинное удовольствие. Она могла повернуть два переключателя, сесть в свое кресло с высокой спинкой и наслаждаться вечерней программой.

Три месяца спустя произошло первое загадочное событие. Чарльз ушел поиграть в бридж. В тот вечер программа была посвящена балладам. Известная певица, обладательница прославленного сопрано, исполняла «Энни Лори» — и тут случилось нечто странное. Музыка прервалась, раздалось жужжание, щелчки, и все умолкло. Тишина сменилась низким гудящим звуком. У миссис Хартер создалось впечатление, а почему — она и сама не знала, что этот звук доносится из какой-то немыслимой дали. Затем, ясный и отчетливый, послышался голос — мужской голос с легким ирландским акцентом:

— Мэри, — ты слышишь меня, Мэри? Это говорит Патрик… Я скоро приду за тобой. Ты будешь готова, не так ли, Мэри?

И почти сразу же мелодия «Энни Лори» вновь наполнила комнату. Миссис Хартер сидела неподвижно, обеими руками сжимая подлокотники кресла. Не приснилось ли ей все это? Патрик! Голос Патрика! Патрик говорил с нею в этой самой комнате. Нет, конечно, это сон, если только не галлюцинация. Наверное, она просто задремала на минуту или две. Но какой странный сон: будто ее покойный муж говорил с нею по радио. Это слегка испугало ее. Что за слова он произнес?

— Я скоро приду за тобой. Ты будешь готова, не так ли, Мэри?

Может быть, это знак свыше? «Небольшая сердечная слабость». Ее сердце. В конце концов, она сильно состарилась за эти годы.

— Это предупреждение, вот что это такое, — медленно поднимаясь со своего кресла, сказала миссис Хартер и добавила характерное для нее замечание: — И зачем было тратить столько денег на установку лифта!

Она никому не сказала о случившемся, но день или два после этого была задумчива и немного встревожена. Тогда и произошел второй странный случай. Она снова осталась одна в комнате. По радио передавали симфонический концерт, но музыка вдруг умолкла, так же внезапно, как и в прошлый раз. Опять тишина, ощущение большого расстояния, — и наконец раздался голос Патрика. Не такой, каким он был при жизни, а далекий, потусторонний.

— Мэри, с тобой говорит Патрик. Теперь я приду за тобой очень скоро…

Потом щелчок, гудение, и снова громкие звуки симфонического оркестра. Миссис Хартер взглянула на часы. На сей раз она не спала. Наяву, в здравом уме и твердой памяти, она слышала голос мужа. Это не галлюцинация, она была уверена в этом. В растерянности она пыталась припомнить все, что Чарльз объяснял ей из теории радиоволн.

Неужели Патрик действительно говорил с нею? Неужели это его голос доносился сквозь пространство? Существуют какие-то «мертвые зоны», блуждающие волны или что-то в этом роде. Она вспомнила, что Чарльз говорил об интервалах в настроечной шкале. Возможно, здесь и кроется разгадка всех так называемых психологических феноменов? Нет, в этой идее не было ничего невероятного. Патрик говорил с ней. Он использовал возможности современной науки, чтобы подготовить ее к тому, что вскоре должно случиться… Миссис Хартер позвонила в колокольчик и позвала свою горничную, Элизабет.

Элизабет была высокой костлявой женщиной шестидесяти лет. За ее суровой наружностью скрывалась самая нежная привязанность к хозяйке.

— Элизабет, — сказала миссис Хартер, когда ее верная служанка явилась, — ты помнишь, что я говорила тебе? Верхний с левой стороны выдвижной ящик моего комода. Он заперт длинным ключом с белым ярлычком. Там все готово.

— Готово, мэм?

— Для моих похорон, — сердито фыркнула миссис Хартер. — Ты очень хорошо знаешь, что я имею в виду, Элизабет. Ты сама помогла мне укладывать эти вещи.

У Элизабет вытянулось лицо.

— О, мэм, — заголосила она, — не надо об этом думать! Мне казалось, что вам уже намного лучше.

— Всем нам предстоит покинуть этот мир раньше или позже, — рассудительно сказала миссис Хартер. — Мне уже перевалило за семьдесят, Элизабет. Ну, ну, не строй из себя дурочку. Если тебе непременно надо плакать, ступай и плачь где-нибудь в другом месте.

Элизабет удалилась, все еще шмыгая носом. Миссис Хартер сочувственно посмотрела ей вслед.

— Безмозглая старая дуреха… — проговорила она. — Но преданная, очень преданная. Не могу вспомнить, сто фунтов я оставила ей или только пятьдесят? Надо бы оставить сто.

Этот вопрос тревожил старую леди, и назавтра она села и написала поверенному, чтобы тот выслал ей завещание, поскольку ей необходимо перечитать его. В этот же день за ланчем Чарльз сказал нечто такое, что озадачило и напугало ее.

— Да, кстати, тетя Мэри, — произнес он, — что это за смешной старик, портрет которого висит в комнате для гостей? Я имею в виду картину над каминной полкой. Кто этот старый щеголь с бородой и бакенбардами?

Миссис Хартер строго поглядела на него.

— Это твой дядя Патрик в молодости, — сказала она.

— О, тетя Мэри, мне очень жаль. Я не хотел быть грубым.

Миссис Хартер приняла извинения, величаво кивнув головой.

Чарльз продолжал неуверенным тоном:

— Я только хотел кое-что узнать. Понимаете…

Он смущенно остановился, и миссис Хартер властно спросила:

— Ну? Что ты собирался сказать?

— Ничего, — торопливо ответил Чарльз, — то есть ничего важного.

Старая леди больше не задавала вопросов, но, как только они остались наедине, снова вернулась к этой теме.

— Я хочу, чтобы ты сказал мне, Чарльз, что заставило тебя расспрашивать о портрете твоего дяди.

Чарльз выглядел сконфуженным.

— Ведь я уже сказал вам, тетя Мэри. Ровным счетом ничего, кроме моих фантазий, — полнейшая чушь.

— Чарльз, — произнесла миссис Хартер своим самым аристократическим тоном, — я требую, чтобы ты рассказал мне все.

— Хорошо, дорогая тетя, если вы непременно этого хотите. Мне кажется, я видел его — человека с картины. Я видел его в последнем окне, когда прошлым вечером шел по аллее к дому. Игра света, наверное. Но я все ломал голову, кто бы это мог быть. У него такое лицо… викторианских времен, если так можно выразиться. Элизабет сказала, что в доме нет никаких посетителей, а позже я случайно заглянул в гостевую комнату и увидел портрет над камином. Тот самый человек! Думаю, это объясняется просто: подсознание и все такое прочее. Наверняка я заметил картину еще раньше, но не отдавал себе в этом отчета, вот мне и померещилось лицо в окне.

— Крайнее окно? — резко спросила миссис Хартер.

— Да, и что из этого?

— Ничего, — сказала миссис Хартер.

И все же она была испугана. В той комнате когда-то помещалось гардеробная ее мужа.

Вечером Чарльза не было дома. Миссис Хартер сидела и с нетерпеливым волнением слушала программу. Если бы она в третий раз услышала загадочный голос, это доказало бы ей без малейших сомнений, что она общается с потусторонним миром. Хотя ее сердце билось чаще обычного, она не удивилась, когда передача прервалась и после паузы, в течение которой стояла мертвая тишина, слабый далекий голос с ирландским акцентом заговорил:

— Мэри, теперь ты готова… В пятницу я приду за тобой… В пятницу, в половине десятого… Не бойся, больно не будет… Приготовься…

Оборвав последнюю фразу, загремела музыка оркестра, шумная и немелодичная. Минуту или две миссис Хартер сидела очень тихо. Ее лицо побледнело, морщины возле рта стали глубже. Спустя некоторое время она поднялась, села за письменный стол и чуть дрожащей рукой написала:

«Сегодня вечером в четверть девятого я отчетливо слышала голос моего покойного мужа. Он сказал, что придет за мной в пятницу в девять тридцать. Если я умру в назначенный день и час, я бы хотела, чтобы эти факты были обнародованы, поскольку они убедительно доказывают возможность общения с загробным миром. Мэри Хартер».

Миссис Хартер перечитала записку, вложила ее в конверт и написала адрес. Потом позвонила в колокольчик, на звук которого сразу же явилась Элизабет. Миссис Хартер встала из-за стола и передала ей записку.

— Элизабет, — сказала она, — если я умру в пятницу вечером, ты отдашь это письмо доктору Мейнеллу. Нет, — Элизабет собиралась было что-то возразить, — нет, не спорь со мной. Ты часто говорила мне, что веришь в предчувствия. Так вот — у меня предчувствие. Теперь еще одна важная вещь: я оставила тебе пятьдесят фунтов, но хочу, чтобы ты получила сто. Если я не смогу пойти в банк сама, прежде чем умру, мистер Чарльз присмотрит за этим.

Как и в прошлый раз, миссис Хартер властно оборвала жалобные причитания Элизабет. Исполняя свое решение, старая леди следующим утром заговорила на эту тему с племянником.

— Запомни, Чарльз, если со мной что-нибудь случится, Элизабет должна получить дополнительно пятьдесят фунтов.

— Вы очень мрачно настроены в последние дни, тетя Мэри, — шутливо заметил Чарльз. — Что такое может с вами случиться? По словам доктора Мейнелла, мы отпразднуем ваше столетие лет через двадцать или около того!

Миссис Хартер ласково улыбнулась ему, но ничего не сказала. Минуту или две спустя она спросила:

— Что ты делаешь в пятницу вечером, Чарльз?

Чарльз выглядел слегка озадаченным.

— Эвинги пригласили меня зайти и сыграть в бридж, но, если вы предпочитаете, чтобы я остался дома…

— Нет, — решительно сказала миссис Хартер. — Разумеется, нет. Я категорически против этого, Чарльз. Именно этот вечер я хотела бы провести в одиночестве.

Чарльз удивленно посмотрел на нее, но миссис Хартер не снизошла до объяснений. Старая леди была решительна и отважна. Она чувствовала, что должна пройти через это необычное испытание без чьей-либо помощи.

В пятницу вечером в доме было очень тихо. Миссис Хартер сидела в своем кресле с высокой спинкой, придвинутом к камину. Все ее приготовления были закончены. Этим утром она побывала в банке, сняла со счета пятьдесят фунтов и, вопреки слезным протестам Элизабет, отдала ей банкноты. Она разобрала и привела в порядок личные вещи и снабдила одну или две драгоценные безделушки ярлычками с именами друзей и родственников. Кроме того, она составила целый ряд инструкций для Чарльза. Вустерский чайный сервиз предназначался кузине Эмме, севрские кувшины — молодому Уильяму и так далее.

Она посмотрела на длинный конверт, который держала в руке, и вытащила из него сложенный документ. Мистер Хопкинсон, как она и просила, прислал ее завещание. Она уже внимательно прочла его, но теперь просмотрела заново, чтобы освежить память. Это был короткий, лаконичный документ. Пятьдесят фунтов — Элизабет Маршалл, в награду за верную службу. Пятьсот фунтов сестре и столько же кузине, а все остальное — любимому племяннику Чарльзу Риджуею. Миссис Хартер несколько раз кивнула головой. Чарльз станет очень богатым человеком после ее смерти. Что ж, он заслужил это. Ее дорогой мальчик всегда был так заботлив и не упускал случая чем-нибудь порадовать ее.

Она посмотрела на часы. Три минуты до половины десятого. Отлично, она готова и спокойна, абсолютно спокойна. Хоть она и повторяла себе эти слова не один раз, ее сердце билось часто и неровно. Сама того не сознавая, она была взволнована. Ее нервы были напряжены до предела.

Половина десятого. Радио включено. Что она услышит? Привычный голос диктора, сообщающий прогноз погоды, или далекий голос человека, умершего двадцать пять лет назад?

Ничего такого она не услышала. Вместо этого раздался другой звук — звук, хорошо памятный ей. Но в этот вечер он заставил ее замереть от страха, точно ледяная рука коснулась сердца. Кто-то возился с ключом у парадной двери… Звук повторился. Потом словно холодный ветер ворвался в комнату. Миссис Хартер уже не скрывала от себя, что испугана. Даже больше чем испугана: она была в ужасе. И внезапно ей пришло на ум: «Двадцать пять лет — долгий срок. Патрик теперь чужой для меня».

Ужас! Именно это чувство охватило ее. Тихие шаги за дверью, медленная прихрамывающая походка. Дверь бесшумно открылась… Миссис Хартер пошатнулась, едва держась на ногах; она не сводила глаз с дверного проема. Что-то выскользнуло из ее пальцев и упало за решетку камина. Сдавленный крик замер у нее в горле. В тусклом свете, падающем из двери, стояла знакомая фигура с каштановой бородой и бакенбардами, в старомодном викторианском сюртуке. Патрик пришел за ней! Ее сердце сжалось и остановилось. Бесформенной грудой одежды она рухнула на пол.

Часом позже ее нашла Элизабет. Сразу же вызвали доктора Мейнелла, Чарльз поспешно вернулся с партии в бридж, но миссис Хартер уже ничто не могло помочь.

Только через два дня Элизабет вспомнила о записке, оставленной хозяйкой. Доктор Мейнелл с большим интересом прочел ее и показал Чарльзу Риджуею.

— Весьма любопытное совпадение, — сказал он. — Мне представляется очевидным, что ваша тетка страдала галлюцинациями. Ей чудился голос покойного мужа. Она довела себя до того, что волнение оказалось гибельным, и, когда пришло назначенное время, умерла от шока.

— Самовнушение? — спросил Чарльз.

— Что-то в этом роде. Я сообщу вам результаты аутопсии как можно скорей, хотя и так не сомневаюсь в диагнозе. В таких случаях полагается провести вскрытие, но это чистая формальность.

Чарльз кивнул с понимающим видом.

Прошлой ночью, когда все спали, он убрал провод, который тянулся от задней стенки радиоприемника в его спальню этажом выше. Кроме того, поскольку вечер был прохладным, он попросил Элизабет затопить камин в его комнате и на этом огне сжег каштановую бороду и бакенбарды. Старомодный викторианский костюм покойного дяди он вернул в пропахший камфарой сундук на чердаке. Насколько Чарльз мог судить, ему ничто не угрожало.

Его замысел, впервые возникший, когда доктор Мейнелл сказал: «Ваша тетя при надлежащем уходе может прожить много лет», осуществился вполне успешно. Внезапный шок, как говорил Мейнелл… И Чарльз, этот заботливый юноша, любимец старых леди, улыбнулся про себя.

Когда доктор ушел, Чарльз машинально принялся за исполнение своих обязанностей. Ему предстояло уладить все, что касается похорон. Родственникам, которые приедут издалека, нужно помочь с билетами. Некоторым из них понадобится ночлег. Чарльз занимался всем этим толково и методично, не прерывая своих размышлений.

Как удачно все обернулось! Он возвращался к этой мысли снова и снова. Никто, и менее всех — покойная тетушка Чарльза, не знал, в каких затруднительных обстоятельствах он оказался. Его тайные дела едва не довели его до тюрьмы. Разоблачение и крах грозили ему, если бы он не смог в короткое время достать значительную сумму денег. Что ж, теперь этот вопрос улажен. Чарльз усмехнулся. Благодаря… — да, назовем это розыгрышем, ведь ничего преступного в его действиях не было, — он спасен. Теперь он богатый человек. У него не было сомнений на этот счет, поскольку миссис Хартер никогда не делала тайны из своих намерений.

Как бы в подтверждение этих мыслей, Элизабет заглянула в комнату и сообщила, что пришел мистер Хопкинсон и хочет видеть его. «Очень кстати», — подумал Чарльз. Подавляя желание насвистывать, он состроил грустную мину и направился в библиотеку. Там он поздоровался с педантичным старым джентльменом, который на протяжении последней четверти века был поверенным миссис Хартер. Адвокат занял место, предложенное Чарльзом, и, слегка откашлявшись, приступил к делу.

— Я не вполне понял ваше письмо, мистер Риджуей. Кажется, вы полагаете, что последнее завещание миссис Хартер находится у нас?

Чарльз растерянно уставился на него.

— Ну конечно — я много раз слышал, как тетя говорила об этом.

— О! Да-да, совершенно верно. Оно было доверено нам.

— Было?

— Вот именно. Миссис Хартер написала нам в прошлый вторник и попросила выслать завещание ей.

Смутная тревога охватила Чарльза. Кажется, начались затруднения…

— Несомненно, оно будет найдено среди ее бумаг, — спокойно продолжал адвокат.

Чарльз ничего не ответил, опасаясь, что голос изменит ему. Он уже достаточно внимательно изучил бумаги миссис Хартер, чтобы убедиться: никакого завещания там нет. Через минуту или две, когда к нему вернулось самообладание, он сказал об этом. Он не узнавал собственного голоса; ему казалось, будто ледяная вода течет у него по спине.

— Кто-нибудь разбирал ее личные вещи? — спросил поверенный.

Чарльз ответил, что это сделала горничная, Элизабет. По совету мистера Хопкинсона за нею послали. Элизабет пришла тотчас, опечаленная и бесхитростная, и ответила на все заданные ей вопросы. Она привела в порядок одежду и прочие вещи хозяйки и была совершенно уверена, что среди них нет документов или деловых бумаг. Она знала, как выглядит завещание, ее бедная хозяйка держала его в руке утром в день своей смерти.

— Вы уверены в этом? — резко спросил адвокат.

— Да, сэр. Она мне так сказала. И она дала мне пятьдесят фунтов наличными. Завещание было в длинном синем конверте.

— Именно так, — подтвердил мистер Хопкинсон.

— Теперь я вспомнила, — продолжала Элизабет, — что синий конверт лежал на столе на другое утро, но пустой. Я положила его на конторку.

— Я помню, что видел его там, — сказал Чарльз.

Он встал и направился к письменному столу. Через минуту или две он вернулся с конвертом, который передал мистеру Хопкинсону.

Тот внимательно осмотрел его и кивнул головой.

— Это конверт, в котором я выслал ей завещание в прошлый вторник.

Оба мужчины пристально посмотрели на Элизабет.

— Вам что-нибудь еще понадобится, сэр? — почтительно спросила она.

— Не сейчас, благодарю вас.

Элизабет направилась к двери.

— Одну минуту, — сказал поверенный. — В тот вечер камин был зажжен?

— Да, сэр. Там всегда горел огонь.

— Благодарю вас, этого достаточно.

Элизабет вышла. Чарльз подался вперед, опираясь дрожащими руками о стол.

— Что вы имеете в виду? К чему вы клоните?

Мистер Хопкинсон покачал головой.

— Нам осталось надеяться, что завещание обнаружится где-нибудь случайно. Если оно не будет найдено…

— И что же тогда?

— Я опасаюсь, что есть только одно возможное объяснение. Ваша тетя затребовала это завещание, чтобы уничтожить его. Не желая причинить ущерб Элизабет, она отдала ей сумму, равную ее наследству, наличными деньгами.

— Но почему? — отчаянно воскликнул Чарльз. — Почему?

Мистер Хопконсон кашлянул. Сухой, отрывистый кашель.

— Между вами и вашей тетей не было никаких разногласий, мистер Риджуей? — пробормотал он.

Чарльз поперхнулся.

— Нет, уверяю вас, — горячо воскликнул он. — Мы были в наилучших отношениях, в самой тесной дружбе — с начала и до конца.

— Ах, вот как? — сказал мистер Хопкинсон, не глядя на него.

Чарльз был потрясен, внезапно догадавшись, что адвокат ему не верит. Как знать, чего только не наслушался о нем этот старый сухарь? Сплетни о делах Чарльза могли каким-то образом дойти до него. Естественно, он заподозрил, что те же самые слухи дошли до миссис Хартер и вызвали ссору между теткой и племянником.

Но ведь этого не было! Чарльз переживал один из самых неудачных моментов в своей карьере. Ему верили, пока он лгал, и не поверили, когда он сказал правду. Какая насмешка судьбы! Конечно, его тетя не могла сжечь это завещание! Конечно же…

Внезапно ход его мыслей прервался. Что за картина встала перед его глазами? Старая леди, прижимающая руку к сердцу… что-то скользит вниз… листок бумаги… падает на тлеющие угли…

Лицо Чарльза побагровело. Он услышал, как хриплый голос — его собственный голос — спрашивает:

— А если оно не найдется?

— Сохранилось более раннее завещание, написанное в сентябре тысяча девятьсот двадцатого года. В нем миссис Хартер оставляет все своей племяннице Мириам Хартер, ныне Мириам Робинсон.

Что говорит этот старый дурак? Мириам? Мириам с ее недотепой мужем и четырьмя плаксивыми сопляками? Все его уловки пойдут на пользу Мириам!

Возле его локтя резко зазвонил телефон. Чарльз поднял трубку. Раздался голос доктора, сочувственный и дружеский.

— Это вы, Риджуей? Я полагаю, вам следует знать… Вскрытие только что закончилось. Причина смерти — та, которой я и ожидал. Но, как выяснилось теперь, заболевание было намного серьезней, чем я думал. При самом тщательном уходе она могла прожить не более двух месяцев. Я решил, что вам нужно об этом знать. Может, это в какой-то мере утешит вас.

— Простите, что вы сказали? — спросил Чарльз. — Вы не могли бы повторить?

— Она протянула бы месяца два, не больше, — повторил доктор, немного повысив голос. — Видите ли, друг мой, — что ни делается, все к лучшему…

Но Чарльз бросил трубку. Ему казалось, что голос поверенного доносился откуда-то издалека:

— Боже мой, мистер Риджуей, вы больны?

Будь они все прокляты! Этот самоуверенный адвокат. Этот отвратительный старый осел Мейнелл. И никакой надежды впереди — только тень тюремной стены… Он чувствовал, что Кто-то играет с ним, словно кот, играющий с мышью. Кто-то над ним смеялся…


Перевод Катерины Муравьевой


Артур Конан Дойл

СЕРЕБРЯНОЕ ЗЕРКАЛО

3 января. Проверка счетов Уайта и Уотерспуна оказалась задачей не из легких. Нужно изучить и сверить записи в двадцати толстых бухгалтерских книгах. Если бы у меня был помощник! Но это первая серьезная работа, которая целиком поручена мне. Я должен оправдать доверие. И необходимо уложиться в срок, чтобы адвокаты получили материал до начала процесса. Джонсон сказал сегодня утром, что мне придется подвести итоги к двадцатому января. Боже милостивый! Ладно, пусть будет так, и если человеческий мозг и нервы могут выдержать такое напряжение, я добьюсь успеха. Это значит, что с десяти до пяти я буду работать в конторе, а вечером, примерно с восьми до часу, — дома.

Жизнь бухгалтера не лишена драматизма. Когда ночью, пока весь мир спит, я просматриваю бесконечные колонки цифр, отыскивая улики, которые превратят почтенного олдермена в преступника, то сознаю, что моя профессия не так уж прозаична.

В понедельник я обнаружил первые доказательства растраты. Должно быть, ни один охотник за крупной дичью не испытывал такого азарта, впервые напав на след. Но я смотрю на два десятка гроссбухов и понимаю, через какие непроходимые джунгли мне предстоит гнаться за своей добычей, прежде чем я настигну ее. Тяжелый труд — но вместе с тем до чего увлекательная охота!

Однажды я видел этого толстяка на обеде в Сити. Его румяное лицо багровело над белой салфеткой. Он едва взглянул на бледного невысокого человека, сидящего на другом конце стола. Знай он, какая работа ожидает меня, он бы тоже побледнел.

6 января. Что за невероятная тупость со стороны врачей — предписывать пациенту отдых, когда об этом не может быть и речи! Ослы! Ведь это все равно, что сказать человеку, по пятам за которым гонится волчья стая: «Все, что вам нужно, — это полный покой». Мои подсчеты должны быть закончены в срок, иначе я упущу свой шанс, который выпадает один раз в жизни, — как же я могу отдыхать? Я возьму неделю-другую отпуска после суда.

Наверное, мне вообще не следовало обращаться к доктору. Но я становлюсь мнительным и нервозным, когда в одиночестве сижу над книгами по ночам. Боли я не чувствую — только тяжесть в голове, и временами темнеет в глазах. Я думал, мне поможет успокоительное: какой-нибудь бромид, или хлорал, или что-то еще в этом роде. Но бросить работу!.. Абсурдно даже предлагать мне такое.

Это вроде бега на длинную дистанцию: поначалу бывает не по себе, мучает сердцебиение, одышка, но если у вас достаточно мужества, чтобы не останавливаться, приходит второе дыхание. Я продолжу работу и буду ждать второго дыхания. Если оно никогда не придет — все равно, я не перестану работать.

Две книги уже проверены, и я прилежно тружусь над третьей. Мошенник ловко заметал следы, но я повсюду нахожу их.