Вопрос носил вполне конкретный характер. Отказываясь остаться, Мало-старший как бы высказывал недоверие к человеку, „крышующему“ данное заведение.

— Без обид, Манила, — спокойно ответил Кроха. — Но это не недоверие, наоборот. Пусть все остальные знают — мы им доверяем. Поэтому и приглашаем не на нейтралку, а в дом.

Манила хмыкнул, кивнул согласно:

— Хорошо.

Кроха вновь повернулся к Боксеру.

— Через три часа у меня.

— Понял, папа, — тот скрылся за дверью.

— Осталось вызвать Седого, — констатировал Мало-старший. — Но этим я займусь сам…

* * *

Ночью в фиолетово-синем небе висели серые облака, косматые, все в рваных дырах. Они с вечера были обречены и к утру пролились-таки злым студеным дождем. Развезло грязь на окраинах, вымочило дома. Дождь побил деревья, понес листву, оклеивая ею асфальт, оконные стекла и крыши машин, издырявил кустарник. Заполнил дороги глубокими обширными лужами.

— В России одна беда, — пропел Лемехов, когда его „новенькая“ подержанная „восьмерка“ ухнула в разлившееся от тротуара до тротуара дождевое море. — Дураки! Не было бы дураков — и дороги были бы нормальные.

Сидящая рядом девушка только судорожно кивнула. „Восьмерка“ летела по главной улице, ревела сердито двигателем, едва не захлебываясь, с надрывом. С такими же интонациями кашляет по утрам курильщик с тридцатилетним стажем. Стрелка спидометра сползла к ста пятидесяти и дрожала, готовясь полезть еще дальше. Ночь, чего там.

Лемехов резко затормозил, вывернул руль. „Жигули“ пошли юзом, делая полный разворот, а Лемехов довольно засмеялся. Девица охнула, втянула голову в плечи. Ее опрокинуло на Лемехова, и она непроизвольно ухватилась за него. Получилось что-то вроде непроизвольных объятий.

— Правильно, умница, — спокойно, едва не равнодушно кивнул тот. — И не надо скрывать своих внутренних порывов. Каждый имеет право на чувства.

Девица взвизгнула, закрыла глаза, уткнулась тонким личиком в лемеховскую куртку. А тот только усмехнулся криво, пропел: „Эх, ма-ать“.

— Останови! — заверещала девица прямо в плечо. — Останови, придурок!

— И даже справка есть! — заорал в ответ Лемехов и засмеялся куражливо.

— Идиот! — визжала девица.

— Еще какой! — вторил ей Лемехов.

Несло его нынче что-то. Тащило. Хотелось совершить какую-нибудь страшную глупость. Такую глупость, чтобы завтра весь город заговорил. Например, снести холеным бампером фонарный столб напротив ГУВД. Или въехать в фойе мэрии, вышибив двери. Да только, вот беда, ничего такого он сделать не сможет. Столб снести не удастся — тачка слабовата. Скорее сам вокруг столба пружиной обовьется, а заодно и соплюху эту „текстильно-швейную“ намотает. В мэрии же ступеньки больно высокие. Бах! — и полетят оба через лобовик, как вороны. До ближайшей стены.

— Переходим к следующему номеру программы, — торжественно проорал Лемехов. — Разворот на триста шестьдесят градусов с одновременным…

— Высади меня! — не дослушав, заорала девица, расцепляя объятия. — Высади меня!!! Чудило!!!

Лемехов резко нажал на тормоз, и „восьмерка“, пролетев по инерции еще метров пятнадцать, остановилась. Девица едва не вынесла лбом стекло. Лемехов перегнулся через стройные, обтянутые джинсой ножки, открыл дверцу.

— Выматывайся, — сухо сказал он. — Давай. Пошла вон.

Девица подозрительно хлюпнула носом.

Позади, в полумраке, вспыхнул синий маячок, взвыла сирена. Прострельно ударил вдоль улицы яркий свет фар.

— Ну вот, — Лемехов оглянулся. — Менты. И откуда же вы, родимые, взялись?

— Ты — законченный шиз! — зло выдохнула девица.

— Я веселый, — поправил Лемехов.

— Больной.

— Веселый.

— Тебя в психушку надо отправить.

— В цирк, — ответил Лемехов, доставая сигареты и закуривая. — Ты едешь? Или решила пешочком прогуляться?

Девица снова шмыгнула носом и полезла в карман за платком. Выходить ей не хотелось. До текстильной общаги своим ходом добираться не меньше часа, а ловить частника — неизвестно, на кого нарвешься. Шпаны в городе развелось — что тараканов на общепитовской кухне.

— Если ты дашь слово, что поедешь спокойно… — начала она, но Лемехов безапелляционно перебил ее:

— Не дам. Либо ехать, либо спокойно. Не нравится — выматывайся. Не заплачу.

— Дурак, — девица выбралась из машины, посмотрела на целенаправленно шагающего к „восьмерке“ сурового сержанта. Сержант был зол и давал себе отмашку полосатым жезлом. — Товарищ милиционер, — сказала она, — посадите его на пятнадцать суток, он — сумасшедший.

— Иди, иди, священная корова, — пробормотал Лемехов и поглядел в зеркальце бокового вида.

— Разберемся, — железобетонно лязгнул сержант.

— Ну ладно… — Лемехов захлопнул дверцу и ударил по газам.

„Жигуль“ резво прыгнул вперед. Девица криво усмехнулась, крикнув: „Я же говорила“. Сержант остался стоять с открытым от изумления ртом. Секунду он переваривал произошедшее и прохладный осенний воздух, затем поднес к губам свисток. Звонкая переливчатая трель прокатилась над ночной улицей.

— Не свисти, родной, — пробормотал Лемехов. — Деньги высвистишь.

Сержант, прижав фуражку рукой, помчался к машине. Девица — следом.

Улица поворачивала вправо, к вокзалу. Лемехов вывернул руль. Маячок метался в сотне метров позади, от стены к стене. Сержант оказался водилой не слишком умелым. Машину удерживал с трудом и с трудом же избегал столкновения с посторонними предметами, постоянно вырастающими на пути. Потоки воды окатывали тротуар. Словно мчалась по городу пара поливалок.

Лемехов посмотрел в зеркальце, оценил старание и целеустремленность сержанта, усмехнулся:

— Ну-ну, гонщик хренов, — и вдавил педаль газа до упора.

„Восьмерка“ вписывалась в повороты играючи, без напряга. Маячок отставал медленно, но верно. Лемехов довольно засмеялся. Визг резины вибрировал в стеклах, рассыпался мелкими неоновыми брызгами и тонул в лужах. Шарахнулась к стене голосующая у обочины припозднившаяся компания молодежи. Метнулся, едва выскочив из-под колес, бездомный кот. Лемехов вывернул руль вправо. Поворот, еще один, еще и… Он едва успел нажать на тормоз. Двор заканчивался глухим забором, за которым причудливым миражом красовался только-только возведенный остов здания и сонный подъемный кран.

— Оп-па, — обескураженно протянул Лемехов. — Лажа. Когда успели? Ведь месяц назад еще пустырь был.

Милицейский „жигулек“ выкатился сзади, перекрывая единственный путь к отступлению. Хлопнули дверцы. Лемехов взглянул в зеркало. Давешний сержант.

Бежал к лемеховской „восьмерке“, придерживая одной рукой фуражку, второй хватаясь за кобуру. Даже отсюда видать: лицо перекошенное, свирепое, губы шевелятся. Матерится на чем свет стоит. Грубо и грязно матерится. Дурачок. Отважный, но дурачок. Будь на месте Лемехова бандюк из отмороженных, полег бы сержант сейчас на мокрый асфальт. Откуда у него „ствол“? Нет у него никакого „ствола“. Бутерброд у него в кобуре, а не „ствол“. Как пятнадцать лет назад. Как десять лет назад, пять, год. А это кто там у машины такой счастливый, улыбающийся? Девочка, ягодка, солнышко. Успела в ментовский „жигуленок“ запрыгнуть. Вот что значит русская женщина. И коня остановит, и в горящую избу войдет, и в ментовские „Жигули“ на ходу запрыгнет.

Лемехов открыл дверцу, выбрался на улицу, пошарил по карманам. Попросил накатывающего бульдозером сержанта.

— Слышь, командир, сигареточку дай, а?

— Чего? — оторопел тот, снова давясь сочным осенним воздухом. Челюсть от изумления отвисла почти до начищенных гражданских туфель, до ровных стрелочек на серых брючках. — Сига…

— Сигареточку, — повторил Лемехов. — Курить охота — прямо спасу нет. Накатался с тобой. Ладно, теперь я — салочка.

— Чего? — повторил сержант, выпучивая глаза, вскипая мгновенно, как новенький тефалевский чайник. — А ну, документы.

— Документы? — Лемехов добродушно улыбнулся и протянул руку. — Ладно, давай посмотрю.

— Твои! — рявкнул сержант, трясясь от праведного гнева, и вдруг заорал на всю улицу: — Твои, понял? Документы давай! Быстро!!!

— Да ладно, сержант, ну чего ты? — примирительномягко забормотал Лемехов. — Чего ты сразу взбеленился-то? Дам я тебе документы, дам. Успокойся, — сунул руку в карман куртки, достал паспорт, права, протянул. — Вот, в порядке все. Права, доверенность, серпасто-молоткастый. Выбор, как на рынке.

Сержант цапнул документы с ладони Лемехова, как вороватая собака кусок мяса, принялся изучать права, затем доверенность. И то и другое отправилось в карман серого кителя. Дошла очередь и до паспорта.

— Так, гражданин Лемехов, — бормотал мстительно сержант, сверяя „личность“ с фотографией. — Значит, так и запишем. Неповиновение сотруднику милиции, превышение скорости, вождение в нетрезвом виде плюс многочисленные нарушения правил дорожного движения…

— Да ладно, сержант, ну че ты, — Лемехов улыбнулся. — Как не человек прям. Тут, видишь, какое дело, — кивнул на стоящую у „жигуля“ девчонку, наклонился, зашептал что-то торопливо сержанту на ухо. Тот слушал молча, постепенно лицо его светлело, на губах проявлялась ухмылка. — Понимаешь? — отлепился от его уха Лемехов. — Ну, сам посуди, в каком я был состоянии. А тут ты еще подкатил. — Он подмигнул. — Словом, сержант, давай не будем портить вечер, ладно? Договоримся без протокола. — Лемехов полез в карман, достал купюру, свернул пополам и протянул сержанту. — Командир, ну? Ну, чего ты?

При виде купюры тот нахмурился, вздохнул тяжко, оглянулся на машину. И деньги взять ему хотелось, и опаска брала. Проверяющих развелось, как собак бездомных. Посмотрел на топчущуюся у машины девицу.

Губы его дрогнули, щеки запунцовели, лицо прояснилось. Сержант вздохнул прощающе, взял купюру и сунул в карман кителя, вернул документы. Лемехов взял паспорт, права, бросил на сиденье, выудил из кармана куртки красную книжицу, раскрыл:

— Оперуполномоченный ГУВД, старший лейтенант Лемехов. Теперь ваша очередь, сержант. Представьтесь и предъявите документы.

Лицо у сержанта приняло землистый оттенок, глаза обесцветились, словно простирнули их в отбеливателе. Щеки впали, затряслись, пальцы ходуном ходили, когда козырял торопливо.

— Старш’ сержант Зайцев. Я… — сказал сержант, запнулся и закончил после паузы: — Я больше не буду, т’арищ старш’ лейтенант. Чес’ слово.

— Мамой поклянись еще, — Лемехов внимательно вгляделся в молодое, белое от волнения лицо, спросил, не обвиняюще, а почти безразлично: — Вот скажи мне, сержант, ты зачем форму носишь? Ради бабок? Ради власти? Зачем? Объясни.

— Я… из армии только, — пояснил невнятно сержант.

— Да я не спрашивал, откуда ты. Я спрашиваю: зачем ты форму надел? Стаж заработать? Пушку получить? Бабки рубить?

— Чтобы… бороться…

— Бороться, — повторил с внезапным раздражением Лемехов. — Борец, блин. Карелин, на фиг. — И тут же раздражение угасло, словно его и не было: — Чистые листы в планшете имеются?

— Так точно, — четко, механически ответил сержант.

— Доставай, пиши: „Начальнику ГУВД подполковнику Гукину Никите Степановичу“. Дальше пиши: „Я, такой-то такой-то, находясь при исполнении своих должностных обязанностей, такого-то числа, такого-то месяца, такого-то года получил от владельца „Жигулей“ номер такой-то взятку в размере ста рублей“. Пиши, пиши, чего смотришь? „За нарушение должностных обязанностей, кои выражались в отсутствии наказания водителя такого-то за допущенные правонарушения…“ Перечисли тут все, что ты мне наговорил. Ага, правильно. Молодец. Дальше пиши с красной строки: „Вину свою осознаю полностью, чистосердечно раскаиваюсь и обещаю, что больше такого в моей профессиональной практике не случится“.

Сержант и правда смотрел тоскливыми глазами побитой собаки.

— Т’арищ старш’ лейтенант, может, не надо, а? — протянул он обреченным голосом ребенка, которого собрались драть за коварно украденные шоколадные конфеты.

— Надо, Вася, надо, — кивнул убежденно Лемехов. Говорил он легко, спокойно, почти весело. — Такие, как ты, позорят наши сугубо правоохранительные органы. Понял? Ну-ка, ну-ка… — Оперативник вдруг наклонился поближе, втянул ноздрями воздух. — Постой-ка, друг ситный, ты что это, в нетрезвом состоянии на дежурстве?

— Так точно, — потерялся сержант. — То есть… Не то чтобы… Так, с ребятами по бутылке пива выпили. Свадьба же сегодня.

— У тебя, что ли?

— Да нет, где ж там… — сержант отчего-то засмущался. — Гуревич из ОБНОНа на дочке Петрусенко женится. Ну, знаете, майор Петрусенко…

— Да знаю я, кто такой Петрусенко, — успокоил его Лемехов. — Повод, он, конечно, уважительный, но, сержант, пахнет-то от тебя не одной бутылочкой пива, а как минимум тремя… — Девица усмехнулась. В салоне сержантских „Жигулей“ хрипло завопила рация. — Послушай, что говорят, — кивнул Лемехов.

Сержант метнулся к машине, вернулся через полминуты сильно озабоченным.

— Что? — спросил Лемехов, перечитывая протокол.

— Стрельба на Пал… на Цыганском поселке, — ответил мрачно сержант.

— И большая стрельба?

— А х… хрен ее знает. Кого-то то ли ранили, то ли вовсе завалили. Центр города приказано перекрыть.

— Это правильно, — убежденно оценил Лемехов. — Те стрелки как раз по городу катаются, вас дожидаючись, — он кивнул на протокол. — Число поставь и подпись, — сержант послушно черкнул закорючку. — Умница, — оперативник сложил протокол, сунул в карман. — Стольник-то верни, — попросил он совершенно спокойно. Сержант торопливо полез в карман, достал купюру. Лемехов аккуратно спрятал ее в бумажник, поманил пальцем девицу. — Иди сюда. — Девица послушно подошла, улыбнулась сержанту. Тот только вздохнул. — Все, сержант, — возвестил Лемехов. — Свободен. Езжай, перекрывай центр. — Сержант рысью метнулся к машине. Оперативник смотрел ему вслед. — Но как внимал, а? Вдумчиво, любо-дорого посмотреть.

— А ты и рад, — ядовито закончила девица.

— Да, — кивнул Лемехов. — Рад. В следующий раз трижды подумает, прежде чем бабки взять.

— Все вы одинаковые, — усмехнулась девица. — Ты, что ли, никогда не берешь?

— Беру, — восторженно согласился Лемехов. — Но чем? Борзыми щенками.

— На фиг тебе столько? — простодушно поинтересовалась спутница.

— Щенков-то? Псарню держу. А потомство продаю. За бугор. За баксы. Гоголя читать надо, радость моя. Он этот процесс очень увлекательно описал.

— А-а… — уважительно протянула девица. Знакомая, слышанная еще в школе фамилия классика вкупе с лиховатой „псарней“ и „баксами“ внушали невольное уважение. — А объяснительную зачем взял?

— Пригодится, — Лемехов похлопал себя по карману. — Когда-нибудь. — Оперативник указал на машину: — Садись.

— Опять лихачить будешь? — с сомнением спросила девица.

— А тебе не все равно? Слыхала? Центр перекроют с минуты на минусу. Так что другую машину не поймаешь, и не надейся. А пешком до своей общаги только к утру доберешься. — Он подумал и оговорился: — Если не прибьют где-нибудь.

— Ты бы преступников лучше ловил, чем гаишников шугать, — ответила девица, впрочем, уже без прежней резкости. Видимо, оценила перспективу.

— Не скажи, — Лемехов забрался за руль. — Больше зашуганных гаишников — меньше дураков на дорогах. А дурак за рулем, к твоему сведению, — потенциальный преступник. Так что, лапочка, я гаишника шугнул — понимай: кому-то здоровье спас. А может, даже и жизнь. — Он посмотрел на стоящую у дверцы девицу. — Садись, кому говорят? — Девица вздохнула, забралась в машину. — Однажды старый еврей пришел к Гришке Распутину… — ни с того ни с сего сказал Лемехов. — Знаешь, кто такой Распутин?

— Водка такая.

— У тебя по истории-то в школе что было?

— А тебе не по фиг? Ну, пятерка, — ответила девица безразлично.

— Ага. А я — „ну, папа римский“, — отреагировал беззлобно Лемехов и пояснил: — Распутин — это такой мужчина был при царе Николае Втором. Очень авторитетный. Так вот, дал этот еврей Распутину сто рублей. Тот удивляется, понятное Дело, спрашивает: „Зачем“? А еврей ему и отвечает: „Может, вспомнишь когда“.

— И что? — без особого любопытства спросила девица.

— И ничего, — пожал плечами Лемехов, запуская двигатель.

— Вспомнил?

— Кого?

— Ну, этот… Распутин. При царе который. Еврея вспомнил?

— А черт его знает, — Лемехов засмеялся. — Может, и вспомнил. Речь не об этом.

— А об чем?

— Об дальновидности, — ответил оперативник, смачно выделяя это „об“. — Еврей тот мужчиной был очень дальновидным.

— А ты, значит, вроде этого… Распутина, да? Бабки со всех сшибаешь?

— Я вроде того еврея. Веселый и дальновидный.

— А-а, — протянула девица и сразу заскучала. — Ну, понятно.

— Что тебе понятно? — спросил Лемехов, выводя „восьмерку“ со двора.

— Ну… что дальновидный.

— Умница.

„Восьмерка“ пулей пролетела по хорошо освещенному, но осиротевшему ввиду поздней ночи центру, покатила к окраине. Промелькнули справа огни аэропорта, проплыло мимо зеленое, с белыми орлами под крышей, здание железнодорожного вокзала. Последний островок света в океане городской ночи. Редкие фонари — как отмели. Дома становились все ниже, словно бы „восьмерка“ уходила на глубину. Лаяли за штакетниками псы. Впереди, пока еще далеко, проявилось электрическое сияние — пятиэтажное, внушительное здание общежития текстильной фабрики.

— А я думала, мы к тебе, — разочарованно протянула девица.

— Так и планировалось, — согласился Лемехов.

— А чего тогда к общаге едем?

— Обстоятельства придавили.

— Ну, понятно, — скучно протянула девица и отвернулась к окну.

Лемехов это протяжное, безразличное коровье „ну“ терпеть не мог. Аж поморщился. А девице было плевать. Не нравится — нового найдет. Запросто. У общаги ночью гужовки и гужовочки. Местные, солдатики из тутошних военных частей, найдется, с кем в койку залезть. Правда, нынешний кавалер — из престижных, и „свадебная“ перспектива есть, а те — однодневки, точнее, „одноночки“, но… ежели разлаются — она не заплачет.

„Восьмерка“ плавно подкатила к общаге, притормозила в тени бетонного забора ткацкого комбината.

Общага продолжала жить своей жизнью. Девочки в окнах кокетливо поводили плечиками. Всем хочется их любви. Они — королевы, золушки до утра. Пока еще их время. Утром, в солнечном свете, все будет смотреться совсем по-другому. Те, кому милостиво разрешат проникнуть в комнату, торопливо, бочком уйдут, опуская глаза. Те, кому не „посчастливится“, и не вспомнят о ночном поражении. Вчерашний отказ будет восприниматься как везение. Девочки повяжут косыночки и станут обычными серыми мышками. Увидишь таких в толпе и даже голову не повернешь. Но это завтра, а пока все мужчины мира у их ног. Каждая надеется урвать свой кусочек счастья. Может быть, сумеет понравиться так, что забудут пацанчики об их „приезжести“, предложат прогуляться до ЗАГСа. И вот они почти столичные жительницы. Сорок минут езды, это ж разве расстояние по московским меркам? Почти окраина.

Лемехов припарковал машину метрах в десяти от общежития. Знал, что время от времени местные, отделенческие, караулят во дворе напротив одиноких взрослых мужиков. И такие тут появляются время от времени. Развлечений время от времени всем хочется. Не к вокзалу же им идти. Там расценки выше, а выбор поскромнее, хотя качество, правда, получше. С такого и на сытный ужин можно состричь, если грамотно разводить, конечно.

— Чао какао, — сказал Лемехов, перегибаясь через подругу и открывая дверцу.

— Даже до дверей не довезешь? — усмехнулась девица.

— Ножками дотопаешь.

— Ну и хрен с тобой, — она зло фыркнула, выбралась из салона. — Кстати, сегодня вечером можешь не приезжать. Я занята буду.

Сказала, явно ожидая, что кавалер сейчас взбесится от ревности, а Лемехов только пожал плечами.

Девица еще раз фыркнула, картинно повернулась, демонстрируя себя, чтобы знал, какую красотищу упускает. Пошла к общаге на фоне электрического сияния, ногастая, тонкая, высокая, зябко обнимающая собственные плечи.

— Дура, — печально сказал Лемехов, глядя ей вслед. — Красивая, но дура.

Солдатики было потянулись навстречу, но она отшила их одним лишь надменным кивком, да так, что — странное дело — никто не стал нарываться на скандал, грубого слова не сказали. Прошла к дверям, на секунду проявилась черным гибким силуэтом в клине света, да так и канула, словно не было ее. Солдатско-местная волна у окон всколыхнулась, разбилась о стену, затихла.

Лемехов досадливо крякнул. Не удался вечер, ночь пошла прахом. За последний год с ним подобное случалось все чаще. Перестали радовать его общежитские красавицы. Он понимал, почему, но не хотел облекать чувства в слова, поскольку формулировки требуют движения вперед, а Лемехов не видел дороги, по которой можно было бы идти. Пусть уж все остается как есть.

Он нажал на газ, лихо развернулся, взвизгнув шинами. Солдаты в испуге ломанулись по кустам да подворотням. Подумали, небось комендатурские по их душу нагрянули. Лемехов погнал „восьмерку“ к центру. На ходу достал сигарету, закурил. Замелькало в обратном порядке. Отмели фонарей, островок вокзала, материк аэропорта, прямая, как лезвие ножа, главная улица. Через несколько минут его „жигуль“ тихо и осторожно вполз в неприметный, замкнутый пятиэтажками двор, остановился у подъезда. Лемехов выбрался из машины, но дверцей хлопать не стал — спит народ, чего зря шуметь, — постоял, сунув руки в карманы брюк, глядя на окна третьего этажа. Одно темное, во втором светится торшер. Минут десять оперативник стоял так, задрав голову, думая о чем-то своем, затем вновь сел в машину и поехал к самому центру, к зданию ГУВД.

* * *

Телефон звонил и звонил. С таким упорством судья взывает к обвиняемому, заранее зная, что тому предстоит пережить в течение ближайших семи-восьми лет. Дима не хотел вставать. Напротив, он хотел спать. Причем просто жутко.

Последняя неделя выдалась сумасшедшей. Съемки нового фильма подошли к концу, прокатчики нажимали, желая получить готовые копии к началу зимы, а это означало работу, работу и еще раз работу. Монтаж, озвучку, сведение, титры, в худшем случае — перемонтаж, изготовление копий за бугром, доставку их в Россию, проверку качества. А параллельно — реклама, критика, снова реклама и снова критика. Монтажный период — единственный в кинопроизводстве, где присутствие продюсера обязательно. Если, конечно, продюсер заинтересован в качестве собственной картины. Помимо этого Диме приходилось заниматься и обыденными делами. Фирмами, автосалонами, рынками. Финансовые дела чаще всего тоже требовали его личного присутствия, что, несомненно, делало жизненный график еще более напряженным.

В последние дни Дима частенько оставался в Москве. Его будущая жена, Катя, все понимала, но обижалась, хотя сцен не закатывала, следить за ним не пыталась, не искала на его пиджаке женские волосы, не принюхивалась и не шарила по карманам. За что Дима был ей крайне благодарен.

Сегодняшний день не стал исключением. Из монтажной студии они вышли далеко за полночь, пришлось отвезти режиссера по монтажу и Татьяну Черкизову в Бибирево и только потом ехать к себе. Конечно, Дима мог бы просто снабдить обоих средствами на такси. Но, во-первых, в наше время это не безопасно, во-вторых, подобный поступок не прибавил бы ему авторитета, в-третьих, Дима рассчитывал включить Татьяну в свою команду на постоянной основе, а для того, чтобы заполучить человека, нужно, чтобы он к тебе хорошо относился. Пока Дима был уверен: если Татьяне придется выбирать между работой на него и другим проектом, девушка предпочтет его фирму. Всегда лучше иметь крепкие тылы.

По дороге они обсудили план работы на завтра. Завтра Татьяне придется полдня быть одной, поскольку Дима должен присутствовать на открытии нового шикарного мотеля „Шанхай“ в своем родном городе. Проект был очень масштабным, открытие планировалось помпезное, с банкетом, фейерверком и тому подобными дешевыми штуками, до которых так падки люди от прессы и грошовые политики-администраторы. Предполагалось, что „Шанхай“ составит конкуренцию даже „Царь-граду“ Манилы. Хотя и располагался он на противоположном конце города.

Потом еще нужно заскочить в автосалон у железнодорожного вокзала. Там всплыли какие-то денежные нестыковки, три последних месяца оборот сокращался, да и с наличными что-то не срасталось. Дима был склонен отнести это на счет вороватости и лени управляющего. Деньги людей портят. Не всех, но некоторых. Разумеется, можно было бы просто порыться в документах, однако хозяину необходимо посещать свой предприятия хотя бы иногда. Доверие — хорошая штука, но и контроль необходим.

Дима с большим удовольствием провел бы день в монтажной студии, однако бизнес есть бизнес. Он требует не только финансовых, но и временных затрат. Ничего не поделаешь.

Потому и пришлось обсуждать с Татьяной эпизоды, которые предполагалось монтировать завтра. Кое о чем поспорили, но в целом пришли к общей концепции.

Отвезя Татьяну домой, Дима поехал в свою квартиру, что находилась в элитном жилищном комплексе на Фрунзенской набережной. Разумеется, было бы лучше отправиться домой, к Кате, но Дима счел это нецелесообразным. Даже с учетом того, что ночью трасса практически пуста, а у него „БМВ“, на дорогу уйдет минут сорок, да еще час утром на обратный путь. Итого почти два. До Фрунзенской же — двадцать минут. Выгода очевидна. Дима перезвонил Кате и сообщил, что останется в Москве.

— Милый, — сонно вздохнула Катя, — я все понимаю. И все-таки, когда жених за две недели до свадьбы пять ночей из семи проводит вне дома — это показательно.

— Извини, Катя, — только и смог сказать Дима.

Он никогда ни перед кем не оправдывался, но Катю Дима любил, понимал, что она любит его, и потому ощущал некоторую неловкость.

— Ладно, — ответила Катя. — Не бери в голову. Я все понимаю.

На том разговор и закончился, оставив после себя неприятное илистое чувство недосказанности.

Телефон все звонил и звонил. Дима чертыхнулся, сполз с широкой двуспальной кровати. Это не было деловым позывом. Скорее актом самозащиты, ну и, отчасти, самоистязания. Он приучил себя класть сотовый на прикроватную тумбочку, но вчера опрометчиво оставил его на обеденном столе, и теперь нужно было идти в гостиную.

Форточки были открыты настежь, а на дворе уже вовсю разгулялась осень, и по ночам стало прохладно. Дима пошел к двери, едва переступив порог, охнул, втянул сквозь сжатые зубы воздух и, как заправский танцор, встал на цыпочки. Во всех комнатах, кроме спальни, подогрев пола на ночь автоматически отключался — Дима не любил выбрасывать деньги на ветер. Холодная паркетная доска обожгла ступни, словно раскаленный противень. Дима ссутулился, потер предплечья. Из окна лился голубоватый и ровный лунный свет, отчего гостиная выглядела весьма таинственно.

Трубка лежала на краю стола, подмигивая ему зеленым глазком. Дима схватил ее, поднес к уху.

— Алло, я слушаю.

— Крепко спишь, — услышал Дима голос отца. — Смотри, барыши продрыхнешь.

— Ничего, — усмехнулся он. — На мой век денег хватит.

— Куда пропал? Две недели от тебя ни слуху ни духу.

— На работе закрутился. С мотелем этим запара вышла.

Как и Манила, Дима не слишком жаловал жаргон, но с отцом позволял себе некоторые слова и обороты, не потому, что это доставляло ему удовольствие, а чтобы изъясняться на понятном отцу языке. О киноделах Дима говорить отцу не стал. Тот считал продюсерство делом несерьезным, вроде ловли блох. А вот открытие мотеля — это Мало-старший понял и одобрил бы.

— Помощь требуется?

— Сам справлюсь. — Дима слишком хорошо знал отца. Тот объявлялся редко и еще реже звонил в такую рань. — Как ты?

— Хорошо. — Мало-старший дышал тяжело, с сипотцой. Дима подумал, что надо бы отвезти отца к врачу. В его возрасте пора серьезно побеспокоиться о здоровье. — Был бы еще лучше, да возникла тут одна проблема.

— Что-нибудь серьезное?

— Как посмотреть. Какие-то лоси сохатые на наших участках „дурью“ торгуют. Базар тереть не хотят, „стрелки“ динамят по-взрослому, с понтом крутые. Надо бы выяснить, кто это крысятничает у меня под боком.

Дима сразу понял, что отец подразумевал Катю. Если бы Мало-старший мог добыть нужную информацию сам, никогда не стал бы просить. Кроха вообще не любил одалживаться. Димина же невеста работала в городском ГУВД старшим оперуполномоченным. У нее, как и у большинства ментов, имелись свои источники информации среди местного криминального контингента, и, если хоть какие-то слухи об отморозках ходили по городу, Катя наверняка была в курсе. Проблема заключалась в том, что между Димой и Катей существовало негласное соглашение: они не проявляли любопытства к служебным делам друг друга.

— Скажи, что от меня требуется. Я могу выделить людей из службы безопасности, предоставить самую лучшую аппаратуру, задействовать кое-какие связи в ФСБ.

— Нет, — резко отрубил Мало-старший. Голос его обрел угловатость и сухость. — У меня связи тоже есть. Возможно, остальные и понадобятся, но позже. А пока я хочу, чтобы ты поговорил с Екатериной. Может, местные менты краем что-нито зацепили.

Отец Димы обладал не слишком приятным характером. Он умел держать себя в руках, но в разговоре с сыном иногда срывался. Для Мало-старшего понятие „семья“ относилось к разряду неприкосновенных. Ради семьи, своей семьи, можно было пойти на что угодно. Катя в его семью не входила. Мало-старший уважал будущую невестку, но, если бы ради сохранения семьи ему пришлось кем-то пожертвовать, первой он сдал бы Катю. Причем сделал бы это, не задумываясь.

— Ты не можешь получить ту же информацию по своим каналам? — спросил Дима, мрачнея.

Они с отцом ссорились крайне редко, но, похоже, это был именно такой случай.

— Мог бы получить — получил бы, — отрубил Мало-старший. — Не стал бы тебя беспокоить. — Как и большинство пожилых людей, отец Димы год от года становился все обидчивее и ворчливее. — В конце концов, никто не предлагает твоей невесте работать на нас. Я лишь прошу о небольшой услуге, которая выгодна всем. Екатерина может использовать ситуацию в собственных интересах.

— Нет, папа, — категорично и твердо заявил Дима. — Катя не станет сливать тебе информацию ни при каком раскладе.

— Это смотря как попросишь, — заметил отец.

— Она не станет сливать информацию, а я не стану ее об этом просить.

— Хорошо, — ответил Мало-старший. — Не станешь, значит, не станешь. Так тому и быть.

— Ты меня не понял. Я готов оказать тебе любую помощь, но не проси того, чего я сделать не смогу.

— Я правильно тебя понял, — отрубил отец. — Мозги у меня пока еще работают нормально, слава богу, и со слухом тоже все в порядке.

Дима вздохнул, подумал про себя, что два бизнесмена в семье — взрывоопасная смесь. Особенно если это кровные родственники. Как ни оберегайся, а рано или поздно все равно возникнет ситуация, при которой один попросит об услуге второго. И уж если тот откажет, обида может оказаться смертельной.

— Отец, я сейчас приеду, поговорим.

— Да чего пустым базаром греметь? Я попросил тебя об одолжении. Ты отказал. Будет время — заезжайте с Екатериной в гости, Светлана порадуется. Все, спокойной ночи.

В трубке запищали короткие гудки. Дима отключил мобильный, положил на стол, выдохнул сквозь стиснутые зубы:

— Черт…

Ради отца он был готов на все. Почти на все. Кроме отказа от Кати. Дима еще раз вздохнул и побрел умываться.

* * *

Катя проснулась от телефонного звонка, привычно протянула руку, но вместо теплого Диминого плеча нащупала лишь холод простыни. Вчерашние воспоминания просочились сквозь серую завесу дремы. Она вспомнила, что Дима — в который раз за последний месяц — остался ночевать в Москве, в этой своей треклятой квартире, в шикарном доме на набережной.

Его отец, известный всему городу авторитет Кроха, собирался квартиру продать сразу после прошлогоднего неудавшегося покушения, но Дима категорически воспротивился. Катя не понимала этого упорства, но сочла за лучшее не вмешиваться. Не хочет продавать — пусть. Ему виднее. Хотя, что касается лично Кати, ей даже смотреть на этот дом было противно.

Катя села в кровати, инстинктивно прислушиваясь, как сопит в соседней комнате Настюха, ее дочка, схватила трубку новенького радиотелефона.

— Алло? — задрала голову, разглядывая мерцающие на потолке цифры: „3:07“.

Часы, проецирующие циферблат на потолок, поставил в квартире Дима. Лежа, надо признаться, смотреть было удобно, но сидя… шею можно сломать. Впрочем, при наличии радиотелефона, — тоже Димино приобретение, — разговаривать сидя почти не приходилось.

— Екатерина Михайловна? Это Самохин, — услышала Катя голос дежурного по ГУВД. — Тут у нас происшествие…

— Так поднимай опергруппу. Чего ты мне-то звонишь?

— Лемехов заезжал, сказал, чтобы я вас обязательно вызвал.

Дежурный не то чтобы смущался, но явно чувствовал себя неловко. Поднял человека среди ночи. Если случилось что-то действительно серьезное, то опергруппа уже выехала на место происшествия и звонить Кате, в сущности, не было необходимости.

— Понятно. Что хоть случилось-то?

— В половине второго ночи стрельба была в „Палермо“.

Сон как рукой сняло. Стрельба в Цыганском поселке — не просто экстраординарное происшествие. Это уже из ряда вон. Цыгане торговали наркотой и потому всеми силами старались избегать внимания правоохранительных органов. Все конфликты, включая поножовщину, решали силами своих „баронов“. Райончик, что и говорить, криминогенный, но до стрельбы пока не доходило. Столько нового за день свалилось… Сперва фээсбэшник этот, теперь цыгане. В свете же беседы с Америдзе происшествие выглядело и вовсе мрачно.

— Во сколько поступил звонок?

— Без десяти три. Жильцы соседних домов позвонили. Проснулись от выстрелов, увидели, что что-то горит, вызвали наших и пожарников. Местные, из отделения, подъехали, но там цыгане улицу перекрыли — не подъехать. Все орут, галдят, руками размахивают. Прям митинг. Пришлось разгонять. — Костя вздохнул: — В общем, пока то, пока се, пожарникам работы почти и не осталось. Сгорело все на фиг. Дом, машина, сарай. Похоже, пара трупов там.

— Костя, „похоже“ или „пара трупов“? — раздраженно спросила Катя. — Ты, будь добр, излагай конкретнее.

— Ребята из ППС сообщили: два тела.

— Понятно. Оцепление выставили?

— Конечно, сразу. Эксперты выехали. Кинолог с собакой. От ваших — Панкратов.

— Это я знаю. А от прокуратурских кто? — спросила Катя, поднимаясь и направляясь в ванную.

— Гринев.

— Понятно. — Катя, как и большинство оперов, Гриню недолюбливала. — Я буду… — Она прикинула, как быстро сможет добраться до Цыганского поселка. — …Минут через двадцать.

— Хорошо. Связаться с опергруппой, доложить?

— Свяжись, Костя, свяжись, — согласилась Катя.

Она отключила трубку, положила на полочку в прихожей. Умылась, почистила зубы. Натянула джинсы, рубашку, любимую замшевую курточку. В прихожей привычно отыскала „боевые“ кроссовки. Во-первых, полночи на ногах — не шутка. Во-вторых, в Цыганском поселке лужи размером с Мировой океан. Сапоги жалко. Вроде бы теперь и семейный бюджет позволяет не дрожать над каждой царапиной на обуви, ан нет. Старые привычки оказались удивительно живучи. Ну и, в-третьих, любила Катя эти кроссовочки, давным-давно купленные. „Адидасы“, временем разбитые, послужившие, но надежные.

Уже на выходе черкнула записку Настене, на случай, если та проснется. И тут же пожалела, что Дима остался в Москве. У дочери была потрясающая особенность просыпаться, когда Катя уходила из дома. Чувствовала, что ли?

Спустилась к подъезду, забралась за руль новенькой „семерки“ — Дима настоял на покупке: „Мне нужна живая жена, а не еженедельные посещения кладбища“. Хорошо хоть „Жигули“ взяли, не иномарку. Нет, в управлении и иномарку „приняли“ бы — тем более что немалая часть сотрудников каталась хотя и на подержанных, но все-таки импортных авто, — но кости перемывали бы долго и с удовольствием. Народ такой. Как сейчас модно говорить — менталитет.

А Катю и ее прежняя раздрызганная „копеечка“ устраивала. Хотя „семерка“ была лучше, что говорить. Заводилась с полоборота и бегала ровно. Не дребезжала, не стучала, не хрюкала.

Через полчаса она подъезжала к Цыганскому поселку. Издалека возникало ощущение, что нынче народный праздник. Радостно плясали в ночном небе отблески маячков, окна домов окрест были залиты светом. Единственное „но“ — из глубины поселка к редким облакам тянулся чахлый столбик могильно-черного дыма. На подъезде стояла машина ППС — видавший виды „уазик“. Покуривал, опершись о капот, хмурый, невыспавшийся сержант. Автомат картинно болтался на груди, взгляд мрачно-размазанный. Заметив „семерку“, сержант отправил щелчком окурок в кювет, отлепился от капота, махнул рукой: стоять, мол. Катя послушно остановила машину, опустила стекло, показала удостоверение.

— Доброй ночи, — сказала она.

— Здравь желаю, т’арищ капитан, — кивнул автоматчик без особого энтузиазма.

— Как обстановка?

— Как в сказке. Чем дальше, тем страшнее, — сержант вздохнул. В тягость было ему ночное бдение. Он бы с куда большим удовольствием покемарил сейчас в отделении. — Собралось цыганье, орут по-своему, руками машут, ни бельмеса не разобрать. — Он подумал пару секунд и добавил: — Дом вот горит. Скоро совсем сгорит. Подчистую.

— Понятно. Кроме опергруппы и пожарных, есть кто?

— Все начальство приехало. И ваше, и наше. Прямо горсовещание.

— Ясно. Как подьехать-то туда лучше?

— По главной поезжайте, — сержант махнул рукой, указывая нужное направление. — И держитесь слева, поближе к обочине. Только осторожнее. Там прямо за травой — дренажка. Завязнете — придется до утра сидеть, бульдозера ждать.

— Поняла, спасибо.

— И езжайте помедленнее, — напутствовал автоматчик.

— Что так?

— Да там народу, как в пивной.

Катя оценила предупреждение сержанта, когда ее „семерка“ вползла на главную улицу поселка. Повсюду были люди. Стояли у заборов, переговаривались, расхаживали прямо по дороге. Бегала чумазая малышня, словно и не ночь стояла на дворе, а середина дня. То и дело приходилось останавливаться и жать на клаксон. Катя чертыхалась сквозь зубы, ловила на себе настороженные взгляды местных. Здесь не верили пришлым, полагаясь только на своих.

Метрах в ста впереди допотопными зверями стояли две пожарки, неловко кренясь набок. От них ко двору тянулись серые змеи пожарных рукавов. Били в воздух водяные струи, ловя отсветы угасающего пламени. Дальше по дороге — штук пять милицейских „Жигулей“ и „УАЗов“, оперативный „РАФ“, две „Волги“ и пара „тру-повозок“. Милицейский кордон в лице четырех бравых молодцев перекрыл улицу. Катя припарковала „семерку“ метрах в пяти от пожарок, выбралась из салона, поставила машину на сигнализацию. Тут же вокруг „семерки“ начали кучковаться подростки, поглядывали с интересом, далеким от платонического. Один, самый шустрый, даже попытался рассмотреть „начинку“ Катиного „жигуля“, почти прижавшись к стеклу лицом и сложив ладони домиком.

Катя собралась было прикрикнуть на цыганят, но вместо нее это сделал вынырнувший из-за оцепления Антон Лемехов.

— А ну, брысь! — рявкнул оперативник. Пацанва сразу брызнула врассыпную. — Привет, Катя, — поздоровался очень серьезно Лемехов.

— Здравствуй, — Катя взглянула в сторону догоравшего дома. — Ну, рассказывай.

— Да вот, понимаешь, — оперативник кивнул в сторону маячащих за небольшой рощицей пятиэтажек. — Кто-то из жильцов позвонил в местное отделение. Сказали, что со стороны поселка доносится стрельба. Якобы даже из автоматического оружия.

— Так? И что?

Лемехов пожал плечами.

— Сама видишь. Наши прилетели, никакой стрельбы, понятное дело, уже не застали, зато на знатный пожар полюбовались.

Катя и Лемехов зашагали к горящему дому.

— Но стрельба-то была?

— Да сложно сказать. Местные, как один, заладили: „Ничего не видел, ничего не слышал, спал, как убитый“. Теоретически в доме мог храниться кой-какой боезапас. Цыгане, что вороны, до блестящих цацек охочие. До патронов в том числе. А там, как загорелось, вполне могло и рвануть.

Оперативник подвел Катю к рухнувшим воротам, указал на кирпичный остов дома. Точнее, на огромную гору еще тлеющих головешек, обнесенных закопченными стенами, на сгоревший забор и мерцающий углями обвалившийся сарай, на чадящую машину, распахнувшую капот в немом крике. По двору расхаживали пожарные. Расчет заливал угли из шлангов. По двору плыли клубы пара и текла черная, пахнущая гарью река. Она выползала через ворота и стекала в дренажную канаву. Пахло мерзко — палеными тряпками, раскаленным кирпичом, горелой резиной.

— Полыхало знатно, — продолжал Лемехов, — а дом крыт черепицей. Черепица знаешь, как лопается? Спросонья вполне можно за стрельбу принять.

— Знаю, знаю, — кивнула Катя. — Что-нибудь нашли? Стреляные гильзы, следы пуль?

— Дом, как ты понимаешь, еще не осматривали, — ответил Лемехов, — а на дороге ничего. Все чисто.

— А зачем ты дежурному приказал меня вызвать? — Катя посмотрела на оперативника. — Если стрельбы не было? Чтобы не переспала ненароком?

— Да ладно тебе, Катя, — усмехнулся Лемехов. — Я просто подумал: а вдруг, правда, стреляют? Это уже не просто происшествие. Это — конкретное чепэ. „Большие погоны“ слетятся, ну и ты подоспеешь. Мол, начальник оперотдела ГУВД службу бдит, ночью не спит, рыщет, аки волк, преступников ловит и на месте происшествия оказывается раньше всех. Кстати, — Лемехов мотнул головой в сторону пожарища: — Четыре трупа. Три, судя по всему, человеческих, один собачий.

— Судя по чему „всему“?

Оперативник пожал плечами.

— Ну, может, они обезьян разводили. Человекоподобных. С целью извлечения сверхприбылей.

— Екатерина Михайловна, — позвали из-за спины.

Катя оглянулась и едва не раскрыла от удивления рот. Прямо перед ней стоял „джинсовый“. В том смысле, что Аркадий Васильевич Вдовин, собственной персоной. Правда, джинсовую курточку он сменил на пиджак, но от этого не стал выглядеть менее тощим и нескладным.

— Мне дежурный позвонил, — сообщил Вдовин и мотнул головой. Шея у него была тонкая, такая торкая, что Кате показалось, голова у Вдовина сейчас оторвется и улетит в дренажную канаву. Ищи потом. Однако, несмотря на опасения, голова осталась на месте. — Насчет стрельбы.

— А с чего это он вам стал звонить? — спросила Катя.

— Да я, понимаете, сам попросил вызвать, если что, — ответил Вдовин. — Подумал, первый день на новом месте, присмотрюсь, в курс дела войду. Опять же, из оперов кто-нибудь подъедет, может быть, познакомимся. В рабочей обстановке.

Он играл простачка. Да так играл, что Лемехов подозрительно зыркнул сначала на него, затем на Катю и многозначительно кашлянул.

— Катя, может, ты мне объяснишь, что происходит? А то я как-то не очень въезжаю.

— Конечно, — Катя указала на Вдовина. — Знакомься, Антон. Это наш новый коллега. Вдовин Аркадий Васильевич. Он к нам из Лобни перевелся.

Лемехов протянул руку.

— Извини, старик, звания не расслышал.

Сказано это было очень доброжелательно. Но Катя-то знала, что за подобной доброжелательностью Лемехова, как правило, следует драка.

— Капитан, — ответил Вдовин, завершая фразу рукопожатием.

— Во как, — весело „удивился“ Лемехов. — Ну, стало быть, будет теперь у нас два капитана в отделе. Прям как у Вениамина Каверина. А что, старик, в Лобне нынче капитаны не в чести, что ли?

— С чего ты взял?

Вдовин покосился на Катю, словно бы спрашивая совета, как вести себя с этим странным парнем.

Катя же смотрела в сторону, не собираясь встревать. Знала — будет хуже. Пусть уж сразу отношения выяснят. Заодно и поглядим на чужака.

— Да так, знаешь. Вот мы бы своего капитана не отпустили, — продолжал нарываться Лемехов. — А тебя переводом. Накосячил или с начальством погрызся?

— По собственному, — не стал вдаваться в детали Вдовин.

— Ага, — ухмыльнулся Лемехов. — Переводом, да? Ты, старик, сказки для Гукина прибереги. Это он у нас такую туфту принимает заместо лекарства, без гарнира, а нам втирать не надо, ладно? И так узнаем, если понадобится. Шарик-то махонький.

Вдовин помрачнел и собрался было уже сказать что-то резкое, а там, глядишь, и до „дела“ дошло бы, но положение спас внезапно появившийся помянутый Лемеховым Гукин. Оторвался от освещенного последними всполохами пожара, маячками и фарами черного клубка, выбрался из него, как из асфальтового болота.

— A-а, Светлая, — окликнул еще издали и, словно удав, двинулся ближе. Несмотря на поздний час, выглядел Никита Степанович свежим» наглаженным. Только вот китель, как обычно, сидел на нем плохо. — Ты, как я погляжу, сова у нас? По ночам не спится?

— Да уж, товарищ подполковник, — вздохнула Катя. — Так не спится, что впору спички в глаза вставлять.

— А чего примчалась тогда? Тут и без тебя народу, как на базаре.

— Подумала, вот заглянет Никита Степанович на огонек, не так обидно ему будет. — Катя улыбнулась. — Он не спит, и начальник оперотдела тут как тут. Службу бдит, правонарушителей высматривает.