Иван Владимирович Сербин
Собачий рай
«Если в 1990 году в Россию было завезено 15 289 собак, то в 1996 году, согласно данным таможенных терминалов столицы, уже 41 342. Только в Москве за четыре месяца 1997 года от зубов собак пострадало более 20 000 человек».
По информации ГУВД г. Москвы
«Координаты — 55 градусов 45 минут северной широты, 37 градусов 37 минут восточной долготы от Гринвичского меридиана. Площадь города — 1080,8 кв. км. Население — 8,55 млн. человек».
Информация с официального сайта Правительства Москвы
«Боюсь, что животные рассматривают человека как равное им существо, которое опаснейшим для себя образом потеряло здравый животный ум, — как сумасбродное животное, как смеющееся животное, как плачущее животное, как злосчастнейшее животное».
Ф. Ницше. Критика животных
Пролог
1939 год. Германия
Глянцево-черный «Хорх» свернул с шоссе, пересек широкий мост через Рейн и покатил на юг, от Висбадена к Ингельхайму.
Всю дорогу оба пассажира молчали, и это тяготило водителя-роттенфюрера (соответствует званию ефрейтора). Однако сам он начать разговор не решался, прекрасно зная, как в СС относятся к болтунам. Утешало лишь соображение, что ехать осталось недолго. Кинологические лаборатории Доуфмана, куда направлялись его пассажиры — бригаденфюрер (соответствует званию генерал-майора) и штурмбаннфюрер (соответствует званию майора), — располагались примерно на середине пути между Висбаденом и Ингельхаймом.
Строго говоря, основная часть лабораторий находилась в Висбадене, но сегодня герр Доуфман осматривал питомники и тренировочные площадки своих «подопечных». Пассажиры «Хорха» намеревались понаблюдать за тренингом. Водитель сомневался, что эти двое относятся к числу страстных любителей собак. Да и сам он, несмотря на фанатичное преклонение перед Адольфом Гитлером, четвероногих недолюбливал. Включая немецких овчарок. Эту его нелюбовь не могло поколебать даже то, что Гитлер овчарок обожал.
Кинологические лаборатории Доуфмана ассоциировались у водителя с чем-то неприятным, вроде тараканьего гнезда.
Через несколько минут «Хорх» свернул с шоссе на второстепенную дорогу. Впрочем, едва ли менее широкую. Раньше дорога эта пребывала в более плачевном состоянии, но с тех пор, как герр Доуфман стал выполнять заказы СД в целом и гестапо в частности, его лаборатории не знали недостатка ни в чем. Включая материалы и технику для дорожных работ.
Минут через пятнадцать «Хорх» остановился у кинологического питомника. Обнесенный высоким каменным забором, он больше напоминал шикарную усадьбу. Над стеной поднимались густые кроны деревьев, сквозь которые проглядывала красная черепичная крыша. Роттенфюрер отметил про себя, что сучья у них спилены практически у самых стволов. С одной стороны, это казалось забавным. Водителю не доводилось слышать о собаках, которые умели бы лазать по деревьям. С другой же стороны, когда предпринимаются подобные меры предосторожности… Герр Доуфман слишком хорошо разбирался в собаках, чтобы его можно было обвинить в необоснованной и чрезмерной боязни.
Водитель нажал на клаксон. Короткий вопль сигнала мгновенно потонул в яростном собачьем лае. Роттенфюрер мог бы поклясться, что в питомнике не меньше нескольких тысяч мохнатых четвероногих тварей. У него неприятно екнуло сердце, а на лбу и на шее проступил пот.
В массивных железных воротах приоткрылся «глазок». Через секунду створки дрогнули и пошли в стороны, открывая взглядам гостей широкий двор. Присыпанная гравием подъездная дорожка, низкие ухоженные кусты и каменный двухэтажный дом. У дома, выполняющего функции административного здания, стоял «Мерседес». Лай собак стал отчетливее.
Очевидно, их раздражал звук работающего электромотора. Водитель нажал на газ, и «Хорх» медленно вкатился во двор.
Герр Доуфман оказался румяным улыбчивым толстяком. Типичным пивным бюргером, с короткими черными усиками и короткой же стрижкой. Двигался он с необычайной проворностью. Видимо, Доуфман услышал звук клаксона и вышел встретить гостей.
В этот момент бригаденфюрер первый раз за всю поездку подал голос. Глядя на стоящего у крыльца толстяка, он разлепил тонкие сухие губы и бесстрастно произнес:
— А вы знаете, Карл, что предки Доуфмана по материнской линии — евреи?
— Как? — Штурмбаннфюрер изумленно повернулся к окошку. — Вы хотите сказать, что… Доуфман — еврей? Но почему же тогда он до сих пор не в лагере?
Бригаденфюрер едва заметно качнул головой.
— Доуфман не просто еврей. Он — еврей, абсолютно необходимый рейху. И гестапо в особенности.
Водитель остановил «Хорх» у самого крыльца, торопливо обошел машину и приоткрыл дверцу. Оба пассажира выбрались из салона, слегка наклонили головы в знак приветствия. Доуфман улыбнулся.
— Бригаденфюрер. Штурмбаннфюрер. Рад видеть вас, господа.
— Мы разделяем вашу радость, герр Доуфман, — без тени улыбки ответил бригаденфюрер.
Доуфман замялся.
— Как добрались?
Вопрос прозвучал беспомощно.
— Благодарю. — Бригаденфюрер заложил руки за спину и огляделся. — Герр Гейдрих прочел ваш отчет о ходе работ. Его заинтересовал раздел, касающийся новых собак. Но герр Гейдрих озабочен, не отразится ли это на вашей договоренности, герр Доуфман?
— Сроки, — всплеснул руками Доуфман. — Конечно. Подобные разговоры всегда сводятся к двум вещам — деньгам или срокам. Я прав? Скажите, я прав?
Толстяк был на две головы ниже бригаденфюрера. Он подался вперед и задрал голову, заглядывая собеседнику в глаза.
— Абсолютно, — подтвердил тот холодно. — Именно о сроках я намеревался поговорить. На сегодняшний день концентрационные лагеря переполнены. СД приходится строить новые. Их надо кому-то охранять. Возможно, собаки, которых вы нам поставляли до сих пор, имеют недостатки, но они вполне подходят для караульной службы…
— Всегда одно и то же, — всплеснул руками толстяк. — Одно и то же. Вы должны понять: то, что я делаю сегодня, изменит будущее кинологии. Всем нужны сторожевые псы. Гестапо нужны, СС нужны и Полицейскому управлению нужны. И даже армии — армии! — нужны сторожевые псы. Ради бога, я готов завтра же отправить вам полторы… нет, две тысячи голов. Но сторожевой пес — это не просто злой пес. Нет. Сторожевой пес — это в первую очередь пес хитрый, умеющий не только сторожить, но и превосходно выслеживать и настигать… Гестапо ведь интересуют подобные качества?
— Полагаю, да. — Бригаденфюрер не проявлял эмоций.
— Вот видите! Подождите всего месяц, и вы получите новую собаку, — глаза Доуфмана загорелись странным фанатичным огнем. — Настоящее чудо. В этих особях мне удалось сохранить лучшие качества немецкой овчарки и прибавить к ним еще кое-что!
— Кое-что, — позволил себе усмехнуться штурмбаннфюрер. — Не слишком ли расплывчатая формулировка?
Доуфман не обратил на замечание ни малейшего внимания. Он даже не взглянул на адъютанта. По роду занятий Доуфману приходилось регулярно общаться с высшими чинами не только СД, но и рейха. Кто для него этот штурмбаннфюрер?
— Вам известно, что около сорока процентов убийств, приписываемых львам, совершают гиеновые собаки? — спросил толстяк, требовательно глядя в глаза бригаденфюреру. — Львы лишь доедают падаль.
— Мне приходилось слышать об этом, — солгал тот, не моргнув глазом.
— А вам известно, что гиены ухитряются красть добычу у такого страшного хищника, как гепард?
— Я не совсем понимаю, к чему вы клоните, герр Доуфман.
— Гиены вездесущи. Они хитры, мстительны, сильны и беспощадны. У этих животных потрясающее обоняние. Подобно акулам, гиены чувствуют запах крови на расстоянии в несколько километров. Они способны развивать скорость до шестидесяти километров в час! Это меньше, чем у гепарда, но гепард держит высокий темп бега всего десять-пятнадцать секунд. Гиены же способны бежать гораздо дольше. Три гиеновые собаки без труда загоняют взрослую зебру или антилопу! Зафиксированы случаи, когда стая в пять-шесть голов убивала льва. Здорового льва, обратите внимание! Подобные случаи, безусловно, редкость, но возможная редкость! — Щеки Доуфмана разрумянились. Он говорил с таким жаром, что гостям стало не по себе. — Почему люди ненавидят гиеновых собак? Потому что те пожирают падаль? Чушь! Всем хищным животным время от времени приходится питаться падалью. Львам, волкам, медведям, всем! Даже свиньи едят падаль. Гиены трусливы? Ерунда! Гиена отбегает от костра? Но ведь и волки боятся огня. И львы. Однако, в отличие от волков и львов, гиена никогда не отстанет от добычи. У гиен чрезвычайно высокая стайная организация, построенная по принципу иерархической лестницы. Жесточайшая дисциплина! Но! У гиен есть черта, отличающая их от большинства животных, в том числе стайных! Они умеют «договариваться» с представителями других видов ради более эффективной охоты! В этом все дело! Люди ненавидят гиеновых собак, потому что те слишком умны и хитры. Человек боялся и боится гиен. Боится даже больше, чем львов. Заметить подкрадывающуюся гиену практически невозможно! Гиеновая собака близка к совершенству.
Гости внимательно слушали толстяка. Стоящий же чуть в стороне водитель поймал себя на мысли, что его охватывает странная зачарованность. Перед его мысленным взором проплыла вечерняя саванна. Алое солнце, обжигающее землю и небо, ленивый душный ветер, плещущая золотисто-пурпурными волнами высокая трава и скользящие над ней горбатые пятнистые спины. Роттенфюрер никогда не думал о гиенах в подобном аспекте, но мысленно согласился с Доуфманом. Пожалуй, гиены действительно вызывали не омерзение, а страх. Как акулы.
— Знатоки называют гиен «сухопутными акулами», — словно прочитав его мысли, вкрадчиво добавил Доуфман. — И это сравнение как нельзя лучше характеризует суть гиеновых собак. Они — акулы саванны.
Бригаденфюрер кивнул, стряхивая оцепенение, внезапно охватившее его, а затем произнес:
— Ваш рассказ, герр Доуфман, безусловно, интересен и поучителен, но я хотел бы знать, какое отношение имеет африканская гиеновая собака к нам? Если я вас правильно понял…
Доуфман, довольный произведенным эффектом, улыбнулся.
— В течение года я не просто готовил овчарок для караульной службы. Я экспериментировал. В собаках, которых получали войска СС из моего питомника, течет кровь африканских гиен. Но я пошел дальше. Полтора года назад мы занялись скрещиванием немецких овчарок и гиеновых собак. Сначала у нас не все шло гладко, но зато конечный результат превзошел все ожидания. В данный момент в моем питомнике содержится пять сотен овчарок, полученных путем тщательной и кропотливой селекции. Это удивительные собаки. Они унаследовали лучшие рабочие качества от обеих особей. Наступит день, когда щенки «овчарки Доуфмана» будут цениться на вес золота. Поверьте мне, я кое-что понимаю в кинологии.
— Вы продавали СС гиен? — Глаза штурмбаннфюрера стали круглыми, а губы невольно передернуло от омерзения.
— Не гиен, а овчарок! — Толстяк поднял указательный палец. — Причем лучших в мире! Вы ведь не получали жалоб на моих собак?
— Нет, — был вынужден согласиться бригаденфюрер. — Напротив, отзывы только хвалебные.
— «Овчарки Доуфмана» гораздо лучше простых немецких овчарок, — расплылся в улыбке Доуфман. — Лет через десять они полностью вытеснят своих предшественников.
Водитель едва слышно хмыкнул. Он не мог себе позволить большего проявления эмоции. Но его поразила сама мысль: через десять лет половина Германии будет держать дома собак, которые на треть, а то и наполовину гиены.
Бригаденфюрер несколько секунд рассматривал герра Доуфмана. На лице его отражались смешанные чувства, хотя он всеми силами старался сохранять бесстрастие.
— Герр Доуфман, один вопрос, — наконец сказал он.
— Слушаю вас, бригаденфюрер.
— Каким образом вам удается натаскивать собак именно на заключенных? Насколько я мог заметить, ваши овчарки не проявляют агрессии по отношению к охране.
— Все просто, — Доуфман прислушивался к лаю псов в питомнике, расположенном за домом. — Я одевал инструкторов в полосатые костюмы заключенных и приказывал бить собак. Давно известно, боль — сильнейшее средство воздействия на животное. Во всем мире методы дрессуры диких животных — а собака в основе своей все-таки дикое животное — базируются именно на болевом воздействии. Нужный инстинкт вырабатывается достаточно быстро. И, что важно, он не притупляется со временем. Более того, эта ненависть передается с генами следующему поколению. Собака ненавидит человека в полосатой робе до конца своих дней.
Бригаденфюрер кивнул, давая понять, что его любопытство удовлетворено.
— Хорошо. Мы можем посмотреть на ваших «новых овчарок»?
Толстяк энергично кивнул.
— Разумеется. Пойдемте, — Доуфман указал на подъездную дорогу. — Уверяю, вам они понравятся.
Россия. Наши дни
Пес был черным как смоль и очень крупным. Ростом он мог сравниться с датским догом, в холке достигал, пожалуй, метра с небольшим, но внешне походил скорее на овчарку — острые стоячие уши, мускулистая шея, очень сильная спина, средней длины шерсть.
Пес бежал через мост, по проезжей части, короткой ленивой рысью, не обращая внимания ни на притормаживающие рядом машины, ни на проносящиеся в нескольких метрах поезда метро, отделенные лишь высокой, собранной из бетонных блоков, оградой.
Временами, когда рядом проезжал грузовик и густая тень падала на пса, он словно таял в воздухе, становился практически невидим. В апельсиново-оранжевом свете фонарей его силуэт выглядел четко очерченным, будто сошедшим с черно-белого эстампа.
— Мама, смотри, собачка! — воскликнула сидящая на заднем сиденье модной «Хонды» девочка лет трех, тыча в стекло пальчиком.
— Да, — раздраженно откликнулась сидящая за рулем молодая женщина, нажимая на клаксон. — Черт…
Час был самый пиковый. От Каширского шоссе поток становился гуще, а у метромоста рядом с метро «Коломенская» и вовсе превращался в сплошную медленную, шумную реку. Автомобили двигались, как солдаты под шквальным пулеметным огнем — короткими рывками, замирая через каждые полсотни метров. Кое-где вспыхивали водовороты ссор — в случайно образовавшиеся просветы устремлялись желающие продвинуться быстрее, выбраться из этого удушающего бензиново-пестрого потока. Опоздавшие раздраженно жали на клаксоны — над мостом то тут, то там вспыхивал резкий, злобный вой.
— Мама, собачка, — повторила девочка.
Женщина заметила, что поток слева движется чуть быстрее и что потерханный «Москвич» замешкался, резко вывернула руль. Главное — перекрыть движение тем, что тянутся следом. Таранить иномарку поостерегутся.
Впереди уже маячил гребень моста, дальше должно идти быстрее. И черт ее угораздил свернуть на проспект Андропова. Хотя и на Каширке, скорее всего, пробки. А выехали бы на час позже — не было бы проблем. Если бы не дела…
«Хонде» удалось вклиниться в просвет. Женщина с облегчением перевела дух. Машины в этом ряду двигались чуть быстрее.
— Мама, а у собачки глазок нет, — сказала девочка.
— Да. Хорошо, — рассеянно-механически ответила женщина.
— Мама, и ножек тоже… Посмотри, у собачки ножек нет.
— Что? — Меньше всего на свете женщину сейчас волновала эта треклятая собака. — Я вижу, вижу.
— Какая странная собачка… — девочка вновь ткнула пальчиком в стекло.
— Не ерзай! — резковато одернула ее женщина.
Сзади поджимали, а идущая впереди черная «Волга», наоборот, притормозила. Видимо, не одна она оказалась такой умной, кто-то еще старательно втискивался в ряд. Но чем больше машин, тем медленнее езда. Вроде бы даже ее прежний поток пошел быстрее. Не надо было перестраиваться. Сейчас уже не втиснешься, сплошной стеной идут.
Женщина посмотрела в зеркальце заднего вида, пытаясь различить хотя бы крошечный просвет в сплошной стене лакированно-глянцевых капотов, крыльев, дверей, стекол. Слепили фары, гудели клаксоны, маячили за мутноватыми «лобовиками» черные силуэты.
Она включила сигнал поворота, медленно, по сантиметру, стала втираться в правый ряд, мысленно представляя себе поток «приятностей», высказанных в ее адрес едущими сзади. В зеркальце было видно плохо, женщина повернула голову, а когда вновь посмотрела вперед, то увидела, что «собачка» стоит прямо перед машиной.
Наверное, что-то произошло, женщина зазевалась и упустила момент, когда машины, идущие впереди, поползли, увеличивая зазор. И собака нырнула в образовавшееся пространство, а потом почему-то остановилась.
Женщина увидела вздыбленную черную холку, повернутую голову со слепыми глазами. То есть, как таковых, глаз у собаки действительно не было. Только два сплошных белка, светящихся странным желтым светом. Но больше всего женщину поразило то, что у собаки не оказалось лап. Они заканчивались чуть выше локтей и скакательных суставов, а ниже представляли собой странные туманные пятна.
Собака стояла неподвижно, уставившись на женщину и щерясь в жутковатом оскале. Под вздернутой верхней губой красовались внушительные клыки, казавшиеся на фоне черной морды ослепительно белыми.
Женщина резко вдавила в пол педаль тормоза, и тут же «Хонду» ударили сзади. Посыпалось стекло, заскрежетал металл. Иномарку толкнуло вперед как раз в тот момент, когда черный пес прыгнул.
Завизжала на заднем сиденье девочка. Женщина, приоткрыв от изумления рот, наблюдала за тем, как вытянутое огромное мохнатое тело взвилось в воздух, надвинулось на стекло.
С каким-то отстраненным безразличием она подумала о том, что пес, наверное, должен весить не меньше шестидесяти килограммов. Живой снаряд просто выдавит стекло и ввалится в салон. Время замедлилось. Еще только начал вспухать пузырем над автомобильной рекой истерический вопль клаксонов. И замерла в повороте идущая справа изумрудно-зеленая «семерка», пытающаяся избежать столкновения. Застыли, двинувшись к стеклам, лица любопытных. Завис в воздухе странный пес.
Он продолжал двигаться, но медленно, по миллиметрам. Внезапно очертания его дрогнули и стали мутнеть, теряя густую черноту, становясь все более и более серыми. Вот сквозь грудную клетку проглянули огни фонаря и окна проносящегося мимо состава метро. Мгновение — тело пса стало почти прозрачным. Женщина даже смогла увидеть сквозь него очертания человека, сидящего в салоне удаляющейся «Волги». Еще мгновение — пес исчез. Упала на стекло первая капля ленивого осеннего дождя.
Женщина изумленно смотрела перед собой.
Кто-то постучал в окошко. Она медленно повернула голову и увидела водителя «Москвича» — мужчину лет пятидесяти с тяжелым, красным, плохо выбритым лицом.
Он кричал что-то злое и крутил пальцем у виска.
12 сентября
День первый
Артем Дмитриевич Гордеев глубоко вздохнул, механически поправил галстук — как будто от этого что-то зависело — и потянулся к телефону. Из зеркала за ним наблюдал худой бледный старик, плохо выбритый, наводящий На мысли о немедленном суициде. Левую сторону лица Гордеева пересекал глубокий уродливый шрам. Веко прикрыто, уголок рта опущен, мышцы дряблые — последствия перенесенного недавно инсульта.
Подняв трубку, Гордеев медленно, сдерживая нервную дрожь в руках, набрал номер. Ему было известно нечто, чего пока не знали другие, и его трясло от этого жуткого знания. Он был обязан поделиться тайной с другими. Спасти если не всех, то хотя бы тех, кого еще можно спасти.
В мембране запищали длинные гудки. Гордеев затаил дыхание и прикрыл глаза, стараясь сконцентрироваться на разговоре. Он не имеет права допустить еще одну ошибку. Сейчас, оглядываясь назад, Гордеев понимал: шаги, предпринятые им раньше, были именно чередой ошибок.
Наконец на том конце провода сняли трубку. Голос собеседника звучал собранно, деловито. Так, чтобы звонящий сразу уяснил для себя: здесь не любят пустопорожней болтовни. Только факты. Конкретные, четкие, сухие. Не надо лишних слов.
— Поляков. Слушаю.
— Константин Григорьевич, это Гордеев, — он почувствовал, что в горле встал неприятный комок.
— Кто?
— Гордеев. Я передал вам в пятницу свой доклад…
Гордеев внезапно ощутил прилив странного стыда. Как будто признавался в чем-то противоестественном.
— Доклад? — В голосе Полякова послышалось искреннее недоумение. — Какой док… Ах, доклад… Да, помню. И что же?
Вопрос, ставящий любого человека в тупик. «И что»? Гордеев не знал, «что». Он надеялся, что это «что» придется переваривать не ему. А через секунду он понял, почему генерал-полковник Поляков задал этот вопрос. Несмотря на данное обещание, он не прочитал доклад, однако не хотел признаваться в этом. Гордеев растерялся, возникла неловкая пауза. Поляков сориентировался первым.
— Послушайте, как вас…
— Артем Дмитриевич.
— Да, верно, Артем Дмитриевич. Так вот, Артем Дмитриевич, я просмотрел ваш доклад. Поднятый вами вопрос, безусловно, заслуживает более тщательной проработки. Знаете что, позвоните-ка мне через недельку, а еще лучше через две. Да, через две будет нормально. Думаю, к этому времени я сумею проштудировать ваш доклад основательнее, — голос Полякова помягчел, стал доверительно-товарищеским. Точь-в-точь как у давешних гэбэшных «стукачей» в «дружеской» беседе с поддавшим диссидентом. — Мы с вами все обсудим.
— Константин Григорьевич, — помимо желания просительно сказал Гордеев. — Через две недели может быть слишком поздно. Уже сейчас может быть поздно… Вы не понимаете, город на грани катастрофы. Существующий на сегодняшний день баланс слишком хрупок! Достаточно любого, даже самого незначительного толчка, чтобы…
— Значит, договорились, Артем Дмитриевич, — по-прежнему доброжелательно ответил Поляков. — Через пару недель. Всего доброго.
В трубке повисли короткие гудки. Гордеев, не без изумления, несколько секунд смотрел на нее. Поляков, вопреки распространенному мнению, оказался не лучше других. Только что рухнула последняя надежда Гордеева. В поведении чиновников от власти, с которыми ему пришлось сталкиваться в течение нескольких последних недель, присутствовала четкая, но совершенно непонятная нормальному человеку логика. Все они отмахивались от опасности, как пятилетние дети, тянущиеся к огню.
Гордеев, по-прежнему не сводя с трубки взгляда, аккуратно положил ее на рычаг.
Отменно выбритый старик в зеркале тоже смотрел на трубку. Был он странен хотя бы потому, что Гордеев сегодня не брился. На всякий случай он поднял руку и потер подбородок. Нет, не брился. Хотя, кажется, он и вчера не брился. И позавчера, наверное. Гордеев не помнил, когда он брился в последний раз.
Скорее всего, он вообще никогда не брился. Да, наверное, никогда.
— Ты сумасшедший, — сказал задумчиво чисто выбритый старик в зеркале. — Эти люди думают, что ты сумасшедший. Окончательный, законченный идиот. Надо заметить, они недалеки от истины. Кстати, я думаю так же.
Гордеев повернулся к зеркалу. Теперь старик смотрел ему в глаза.
— Заткнись, — тихо ответил Гордеев. — Немедленно заткнись. Я ненавижу тебя.
Он действительно ненавидел этого старика в зеркале. Ненавидел за то, что тот рассудительнее, спокойнее, умнее и всегда говорил неприятные, но верные вещи. Временами Гордеев понимал, что старик прав. В девяноста девяти процентах случаев его вправду принимают за сумасшедшего. Поэтому-то никто и не прислушивается к предупреждениям. Какой смысл прислушиваться к болтовне психа-одиночки?
— Взаимно, — ответил из зеркала старик. — Будем правдивы: ты тоже не ангел. Вообще не пойму, почему я до сих пор с тобой вожусь?
— Они — идиоты, — прошептал Гордеев, отводя взгляд. — Тупицы. Слепцы.
— Ты бы послушал себя со стороны, — усмехнулся старик. — Твои россказни — бред алкоголика в разгар приступа белой горячки.
— Пошел прочь! — рявкнул вдруг Гордеев.
С ним случались подобные вспышки. Он резко выходил из себя. Ярость его оказывалась настолько сильной, что Гордеев переставал контролировать собственные поступки. В такие мгновения ему казалось, что он висит в воздухе, сантиметрах в двадцати от пола. Его несло ветром ярости, как огромный воздушный шар. Гордеев наблюдал за собой словно со стороны, оцепенев от ужаса и бессилия.
— Ты же знаешь, я не могу уйти, — возразил из зеркала старик и добавил: — К сожалению.
Гордеев подхватил со столика телефонный аппарат и, неловко повернувшись, запустил им в зеркало. Получилось не слишком сильно и не слишком резко. Что вы хотите от полупарализованного? Телефонный аппарат прочертил в воздухе дугу и ударил углом основания точнехонько в грудь старику. По стеклянной поверхности пробежала толстая, рассеченная, словно грозовая молния, трещина. Зеркало раскололось на два десятка частей и обрушилось на пол, покрытый старым дешевым ковром. Гордеев застыл, глядя под ноги. Волна неподконтрольной ярости схлынула так же внезапно, как и накатила.
Гордеев уставился в осколки. В глаза ему насмешливо смотрели два десятка одинаково ненавистных стариков.
* * *
Седоголовый полковник продолжал невыразительно зачитывать суточную сводку происшествий. Тоскливо. Невыносимо тоскливо. Да еще серая смурь за окном. Поди теперь до самого вечера лить будет. Поляков обвел взглядом присутствующих. Кое-кто чертил на листках узоры. На другом конце стола позевывали украдкой. Оно и понятно. Распечатки сводок и так выдадут. Хоть обчитайся. А важные ориентировки передают сразу.
Поляков придвинул к себе доклад. Он уже едва помнил этого… как бишь его… Ага, вот фамилия, на первой странице. Гордеев Артем Дмитриевич. Честно говоря, Поляков доклада не читал и даже не просматривал. Закрутился, забегался, совсем из головы вылетело.
Он прикрыл глаза, припоминая внешность странного визитера. Седой, худой, шрам через всю щеку. Не ножевой, однако. Ободрался, видать, где-то. И если уж быть до конца честным, не понравился ему этот Гордеев. Ни дать ни взять, типичный урка. И в глазах что-то такое… странное. Как будто анаши обкурился. Блестели у него глаза так… Плохо, одним словом, блестели. Да, еще с одной стороны лица мышцы практически не шевелились. Парализовало, что ли?
Ну, посмотрим, что у нас тут. Поляков перелистнул первую страницу. Так-с, так-с, так-с. Строчки убористые, через один интервал. Опечаток много, торопился, видать. Под заунывный бубнеж полковника читалось плохо. Поляков отвлекался, переводил взгляд со страницы на подчиненных и обратно. И в конце концов понял, что практически не вникает в смысл прочитанного. Какие-то факты, статистические выкладки. Собаки какие-то. При чем здесь собаки? А если собаки при чем, то тогда при чем тут он, Поляков? Собаками занимается не милиция вовсе, а ветеринарные службы. Хотя… Указ мэра Москвы о правилах выгула домашних животных не соблюдается. Собаки носятся по дворам без поводков. О намордниках и вовсе помолчим. Кстати, у Гордеева этого как раз что-то о «росте популяции» написано. Стало быть, всю эту филькину грамоту вполне можно квалифицировать как жалобу общественности. Да еще какую жалобу. Аж на… — перелистнул до последней страницы, посмотрел номер, — …во, на двенадцати листах. Прямо не жалоба, а целый ученый трактат. Значит, скинуть эту лабуду неохватную в местные отделения, и дело с концом.
В этот момент Полякова осенило. Он вновь открыл титульный лист. Напечатано-то под копирочку! Это было похоже на проблеск молнии. Второй экземпляр! А куда «ушел» первый? Вот ведь, не было заботы… Что, если первый экземплярчик Гордеев отослал выше? Да еще с пометочкой, мол, второй экземпляр отправлен тому-то, третий тому-то, а четвертый… Там, наверху, прочитают, отыщется какой-нибудь молодой да прыткий, решит «службу рвануть» перед начальством. «А подать-ка сюда Ляпкина-Тяпкина! То бишь генерала Полякова! А какие вы, товарищ генерал, приняли меры по сигналу товарища такого-то (имярек)? Общественность ведь ропщет, итить ее мать, не хухры-мухры! Ах, вы подумали? Думать, стало быть, любите? Ну вот и отправляйтесь-ка на заслуженную. Думайте там себе сколько угодно…»
Поляков вздохнул. Доигрались, чтоб им. Допрыгались. Как будто у него, Полякова, по своей линии забот мало.
Он снова закрыл доклад, поинтересовался у полковника не без раздражения:
— Ну что, вы закончили наконец?
Тот заглянул в сводку. Оставалось еще несколько пунктов, но в основном мелочь, к оперативным мероприятиям отношения не имеющая. Сводки ГИБДД, пропавшие без вести… Полковник кивнул:
— Так точно, товарищ генерал. Закончил.
— Вот и ладно. — Поляков стянул фуражку, протер лоб. — Сводки разошлите в отделения. Ну и скоординируйте там по первоочередным мероприятиям.
— Хорошо, товарищ генерал, — полковник тяжело плюхнулся на стул.
Поляков же взял доклад Гордеева, заговорил, рассматривая пропечатанную тускло фамилию:
— Запросите адресный стол. Мне нужны данные на этого Гордеева. Кто такой, по какому адресу прописан, не было ли приводов раньше. Словом, полная информация. Да, вот еще что… — Поляков побарабанил пальцами по крышке стола. Ему не хотелось говорить то, что он должен был сейчас сказать. — Отправьте-ка в каждое отделение распоряжение за подписью дежурного по городу. Пусть выделят по паре-тройке человек пройтись по дворам. Если увидят пса без намордника или там без поводка, например, — налагать штраф по максимальной планке. — Генерал кивнул на доклад Гордеева. — A-то развелось собак, понимаешь, простым людям уже проходу нет.
— Это верно, — поддержал полковник. — Действительно, собак на улицах…
— Да вы-то хоть соль на раны не сыпьте, ей-богу, — отмахнулся, поморщившись, Поляков.
* * *
Дождь хлынул через час после обеда и был на удивление холодным и злым. И прекращаться, судя по всему, не собирался. По мостовым текли настоящие, полноценные реки. Земля размякла. Оранжево-желтые листья нахально липли к лобовым стеклам машин. Остервеневшие автолюбители кляли на чем свет стоит дождь и дороги, матерились злобно, поглядывая на небо. Дворники, высунув нос из своих подвалов, прятались снова. Какой идиот станет убирать улицы в такую погоду? Что мести-то? А если уж очень хочется принять душ — иди домой. Дома хоть полотенце есть. Перешедшие на бодрую рысь прохожие жалко хлюпали синюшными носами и плотнее заворачивали души в плащи и куртки. Мрачные продавцы арбузов, забившись в промокшие насквозь палатки, тоскливо кушали собственный товар. Что и говорить, поганый выдался денек. Серый, сырой и холодный, как постельное железнодорожное белье.
Игорь Илларионович Родищев был одним из немногих, кого дождь не раздражал, даже, напротив, радовал. Он любил прохладу и терпеть не мог жару. Даже обычные теплые дни доставляли ему массу неприятностей. При двадцати градусах Игорь Илларионович потел. Но сегодня все складывалось удачно. Пожалуй, даже чересчур.
Чрезвычайно низкий от рождения, костлявый почти до уродливости, Родищев словно сошел с фотокарточки пятидесятилетней давности: «Узники фашистских застенков». Стоило ли удивляться тому, что он отличался замкнутым характером и всегда слыл молчуном. Серолицый и чуточку пучеглазый, Родищев походил на засушенный лягушачий труп. Покойная матушка в детстве таскала его по научным светилам, делая щедрые подарки и надеясь, что «уж этот-то точно поможет…», но все профессора-академики в один голос твердили, что странная и даже в некотором роде трагичная внешность Игоря вовсе не следствие болезни, а немыслимый каприз природы. Человек, обладающий подобной наружностью, если и вызывает интерес у представительниц прекрасного пола, то либо чисто «ботанический», либо извращенный. Случилось однажды, какая-то молодая, богатая до умопомрачения, пресыщенная тварь познакомилась с ним на улице. Они провели вместе пару вечеров, и Игорь даже начал строить какие-то планы на их счет. Развязка наступила довольно быстро и была драматичной! Дама пригласила его к себе, где ловко уложила в постель. Помнится, после ВСЕГО Игорь Илларионович уснул, а когда проснулся, увидел, что лежит без простыни, а его «пассия» увлеченно щелкает «Полароидом». Естественно, он потребовал объяснений и получил их. Любвеобильная девушка призналась, что обычные «е…и» ее давно не интересуют. Она — искательница острых ощущений, коллекционирует УРОДОВ, секс с которыми доставляет ей особое удовольствие. Игорь Илларионович помог новоиспеченной «возлюбленной» познать по-настоящему «острые ощущения»: один из его питомцев продемонстрировал даме клыки, прежде чем вцепиться в горло. С той поры женщины перестали для него существовать. В общении же с мужчинами Родищев никогда не испытывал необходимости. В детстве у него была пара товарищей, но в один не самый прекрасный день выяснилось вдруг, что его матушка платит «товарищам» по десять рублей в неделю за то, что они дружат с «ее Игоречком». Объяснение было бурным. Была еще учительница, защищавшая его от насмешек в классе за импортные сапоги, подаренные матерью, и прочий дефицит. Защита эта была номинальной. Дети — существа жестокие. На переменах Игорька задразнивали до слез, а иногда били с насмешками в мужском туалете, на втором этаже школы. В пятом классе Родищев замкнулся окончательно, создав свой собственный мирок. В нем Игорь был единственным и несвергаемым монархом. В роли же подчиненных выступали… собаки. Обычные дворняги. Теперь, когда Игорю стукнуло тридцать пять, он обзавелся дачкой-халупой в полусотне километров от Москвы. Неподалеку от «фазенды» вырос этакий мини-питомник. В нем Игорь Илларионович растил щенков. Именно собаки и подсказали ему ответ на риторический вопрос «что делать». Он точно понял, ЧТО нужно делать для того, чтобы утолить собственные человеконенавистнические инстинкты и одновременно чувствовать себя абсолютно необходимым другим. Стоило ему обрести эту нужность, как появились деньги. Однако деньги были вторичны. Хотя именно благодаря деньгам — точнее, деньгам и связям — в глубине лесопарка Лосиный остров появился «Приют младших братьев». Своего рода гостиница для бездомных собак. Правда, оформлена она была на подставное лицо — какого-то давным-давно опустившегося бомжа-алкоголика. Обошлась сия услуга Родищеву в жалкие двести долларов — говорить не о чем. Причем он подозревал, что бомж уже год-другой гуляет в райских чертогах. Так что в случае внезапных неприятностей проблема сама собой сводилась на нет.
Игорь Илларионович посмотрел на часы. Пятнадцать минут третьего. Пора. Он достал из шкафа легкую рубашку, брюки и принялся одеваться. Довершили наряд мягкие туфли и недорогой неброский плащ. Перед тем как выйти из квартиры, посмотрел в «глазок» и прислушался. На лестничной площадке безраздельно царствовала тишина. Игорь Илларионович воспринял это как добрый знак. Чем меньше свидетелей, тем лучше. Родищев никогда не беспокоился на свой счет. В принципе, и свидетели были ему не очень страшны, но береженого бог бережет, как известно. Меньше глаз — меньше знаний.
Родищев быстро вышел на лестничную площадку, запер за собой дверь и спустился на первый этаж, так никого и не встретив. Его машина — старенький, но отменно отлаженный «Москвич»-«каблук» — была припаркована на соседней улице. Прежде чем свернуть за угол, Игорь Илларионович еще раз оглянулся, словно бы ненароком, но так никого и не заметил. Хорошо.
Он специально выбрал тихий старый район, когда надумал сменить квартиру. Здесь всегда меньше народу, чем в новостройках или в престижном центре. Игорь Илларионович мог позволить себе и то и другое, но ограничился скромной двухкомнатной квартиркой в кооперативной пятиэтажке. Дом стоял в небольшом зеленом дворике.
В салоне «Москвича» пахло сыростью и тленом. Игорь Илларионович забрался в салон, запустил двигатель и несколько минут сидел неподвижно, слушая ровный ропот работающего двигателя. На спине и под мышками у него проступили темные пятна пота, но он не обратил на подобные пустяки ни малейшего внимания. Убедившись, что никто за ним не наблюдает, Родищев вывел «каблук» со двора и поехал в сторону центра. Машин на дороге было много, что играло ему на руку. В могучем потоке, тщательно маскируемый густым, как гуталин, дождем, скромный «Москвич» не привлекал внимания.
Игорь Илларионович выехал на Ленинградское шоссе и, прибавив газу, открыл окошко. Холодный ветер ворвался в салон, принеся с собой облегчение и ощущение бодрости. Игорь Илларионович полез в карман и достал небольшую цветную фотографию. Положив карточку на приборную панель, Родищев попытался сосредоточиться на предстоящем деле. Его сегодняшняя жертва — молодой, перспективный банкир. Появлялся он на людях только в сопровождении двоих «горилл». Причем, по информации «заказчика», телохранители были достаточно профессиональны. В этом Игорь Илларионович не сомневался. Изучив досье жертвы, он пришел к выводу, что тот — человек неглупый. Да и количество охраны подтверждало. От пули снайпера телохранители не спасут, а для уличной шпаны двоих вполне достаточно. Бомба здесь не годилась — «гориллы» отлично работали как «поисковики». Из квартиры первым выходил кто-то из них, и только через пять минут сам банкир. Услугами снайпера «заказчик» пользоваться не хотел. В официальном мире почти никогда не находят «стрелка» и уж тем более не выходят на того, кто оплатил выстрел. В неофициальном отследить «заказ» вполне реально. Опять же, пуля не дает стопроцентных гарантий смерти. А вот Игорь Илларионович гарантировал результат и брал на четверть меньше других. Он мог обеспечить все — от легких увечий до моментальной смерти. В случае срыва обещался возврат всей суммы «заказчику» плюс десять процентов «неустойки», чего, уж точно, не делал никто.
У Игоря Илларионовича был всего один срыв. Намеренный. Вместо заказанной мучительной смерти обеспечил мгновенную. В тот же день он вернул всю сумму, полученную в качестве гонорара, и честно выложил неустойку. Это сработало именно так, как и задумывалось. Количество «заказчиков» сразу же выросло более чем втрое. К нему едва ли не стояла очередь, а «внеочередники» оплачивали «работу» Родищева в двойном размере.
Конечно, теперь он не стал бы возвращать никаких денег, скорее устранил бы самого «заказчика», но красивый жест подействовал почти магически. Опять же, клиент должен был предусматривать возможность так называемой «перекупки». Если вы имели дело с Игорем Илларионовичем, то подобного шага со стороны жертвы можно было не бояться. Родищев никогда не приближался к объекту своего внимания, а значит, и никаких переговоров между ними быть не могло в принципе.
За этими мыслями, забыв о дожде, он наконец добрался до нужного места и свернул с шоссе на неприметную колею. В Лосином острове их именовали «просеками». За «просекой» шла еще более узкая и неприметная дорожка. «Москвич» затрясся по застывшему до бетонной твердости глинозему. «Гостиница» стояла в самой глуши лесопарковой зоны, в трехстах метрах от Кольцевой автодороги. Сюда не забредали ни влюбленные парочки, ни насильники. Зона практически нетронутого леса. Никаких других построек рядом не было, и это вполне устраивало Игоря. Минут через десять он подъехал к «гостинице» — восьми десяткам вольеров, обнесенных трехметровым дощатым забором. Родищев мог бы отстроить и нечто более роскошное, но роскошь сама по себе для него не значила ровным счетом ничего. Роскошь — бельмо на глазу, метка, по которой человека отыскать легче, чем раненого по кровавому следу.
Игорь Илларионович загнал машину во двор через широкие ворота, вышел на улицу и, вскинув худенькие ручки, потянулся с наслаждением. Здесь, в лесу, было довольно приятно. Частые березы и сосны укрывали от слишком резких капель, но трава, мох и опавшая хвоя хранили прохладу.
Отыскав старую «закладку», Игорь Илларионович откопал полиэтиленовый пакет и извлек из него пистолет. Настоящий «люгер». Оружие Игорь Илларионович купил у одного умельца, который рыскал по местам былых сражений, откапывал «стволы» и восстанавливал их буквально из пыли.
Пистолет Родищев решил приобрести после того, как один из питомцев попытался вцепиться ему в горло на прогулке. Игорь Илларионович задушил пса голыми руками, восстановив свой авторитет «вожака стаи», но пришел к выводу, что пистолет для этих целей практичнее. Кроме того, он постоянно носил с собой баллончик с перечной вытяжкой.
Вооружившись, Игорь Илларионович направился к питомнику. Питомник — своего рода прикрытие. Даже если бы какая-нибудь из собак попалась в руки следователей и привела к Игоревой «гостинице», он всегда имел возможность отговориться. Мол, знать ничего не знаю и ведать не ведаю. У меня собаки хоть и породистые, но брошенные, и уж какая из них на что способна, одному богу, да еще старому хозяину ведомо. Предосторожности не бывают лишними. Однако хитрость заключалась в том, что собак, особенно «взбесившихся», ОБЫЧНО пристреливают.
Питомник представлял собой три ряда отделенных друг от друга вольеров и небольшое кирпичное здание, совмещавшее функции административного корпуса и склада. Здание не только отапливалось, к нему даже подвели водопровод и электричество.
За питомником — обширная площадка для выгула, отделенная от «жилой» зоны высоким крепким забором. Питомник и площадку соединял закрытый «переход» с бетонным полом и стенами из арматурной сетки.
Вольеры делились на три категории. Для щенков и новых собак, не привыкших еще к распорядку и характеру питомника. Для подрощенных псов, уже узнавших вкус сырого мяса и крови, натасканных на человека, но не готовых пока для индивидуальной, «хирургической» работы. Родищев называл их «полуфабрикатами». И готовый, «кондиционный» товар. Три десятка отлично подготовленных псов.
Игорь Илларионович отомкнул ключом дверь, ведущую в «третий» коридор. Заблестели жадно десятки глаз, обнажились клыки. Питомцы. Псы самых разных пород. Були и питбультерьеры, ротвейлеры и «кавказцы», пара «бордосцев» — эти попали к нему больными, почти умирающими, и Родищев выходил их, практически вытащил с того света — и немецкие овчарки, трое мастифов и пара доберманов. Игорь Илларионович специально выбирал породы, наименее восприимчивые к боли, знал сильные и слабые стороны каждой особи. Доберманов он уважал за нестандартную хватку. Эти псы не любят кусать за руки. Они сразу хватают жертву за горло или вцепляются в пах. Сей смертоносный инстинкт заложила в них природа. Люди его старались давить, Родищев же, напротив, старательно культивировал. «Кавказцев» ценил за молчаливость и невероятную агрессивность. Ротвейлеров за мощь и упорство. Питов и булей за наименьшую восприимчивость к боли. Лучшие качества своих воспитанников Игорь Илларионович старался развивать. Худшие — гасить.
Через подставных лиц он скупал подрощенных «внеплановых» щенков — иной раз целыми пометами — и здесь, в этом тихом и закрытом местечке, готовил псов для «работы».
Привить собакам рефлекс убийства оказалось даже проще, чем Родищев думал сначала. Достаточно было в течение месяца-полутора кормить их из «нужного органа» чучела. Кого из «живота» или «паха», кого из «руки-ноги», кого из «горла». Неповиновение пресекалось на корню и строжайше наказывалось. Получив «заказ», Игорь Илларионович тщательно изучал привычки жертвы, выбирал и соответствующим образом одевал специальный манекен, если удавалось, похищал какую-нибудь личную вещь будущей «жертвы», приучал к запаху, а затем натаскивал двух-трех псов на конкретного человека. Если атакующие, хорошо подготовленные собаки «работают» парой, то они практически неуязвимы для человека. Процесс конкретизации жертвы занимал от недели до месяца.
Псы, сидящие в отсутствие хозяина на сухом «Педигри», почувствовали впереди настоящую кормежку, сырое мясо, и подняли ужасный гвалт.
— Ну-ну, — усмехнулся Игорь Илларионович. — Завтра, дорогие мои. Все завтра.
К собакам третьего «блока» подключились остальные. В принципе, Родищев мог бы дать им мяса и сейчас, но «убийц» следовало раз и навсегда приучить: вкусное мясо — только из чучел. Две правые клетки занимали питбули: Капитан и Мстительный. Им-то и отводилась главная роль в сегодняшнем «спектакле». Игорь Илларионович не кормил их уже три дня — грань, к которой он приучал всех псов. Своего рода страховка от нападения.
Родищев натянул толстый костюм, специальные — выкованные по типу кольчуги — перчатки и открыл обе клетки.
— Кушать, кушать, родные мои. Скоро будем кушать, — приговаривал он, застегивая на собаках ошейники и намордники.
И то и другое придется снимать в машине. На месте времени на возню не будет.
Капитан завилял хвостом и начал поскуливать. Мстительный молчал, не выказывая эмоции. Он только наблюдал за «вожаком» внимательно и цепко, надеясь на просчет.
Игорь Илларионович с вызовом уставился собаке в глаза и зарычал. Рык «доминирующего самца», угрожающе-утробный, заклокотал в горле. Мстительный еще несколько секунд смотрел на Игоря, затем отвернулся равнодушно. Родищев мысленно чертыхнулся. По поведению и взгляду пса он не мог понять, о чем тот думает, хотя и ощущал исходящие от Мстительного флюиды напряжения. Игорь Илларионович очень давно приучил себя не бояться питомцев. Для него собака была равна человеку. Только меньшего роста и с более острыми зубами.
Пристегнув поводки, он выпрямился, стянул защитный костюм, перчатки и прищелкнул языком:
— За мной, родные мои. Рядом.
Оба пса пристроились слева. Игорь Илларионович запер дверь на замок и направился к машине. Капитан и Мстительный потрусили сбоку. Широкогрудые, большеголовые, смертельно опасные твари — лучшие друзья Родищева. У «Москвича» псы остановились. Это тоже была дрессура. Перед кормежкой Игорь Илларионович сажал собак в грузовой отсек и как минимум в течение сорока минут катал каждую группу вокруг питомника. Приучал к порядку получения пищи.
Капитан охотно запрыгнул в кузов, Мстительный последовал его примеру, но с бескрайним равнодушием, словно делал одолжение. Игорь Илларионович вытащил пистолет, положил на пол фургона, а затем принялся снимать с собак ошейники и намордники. Капитан подчинился беспрекословно. Он хорошо помнил уроки, к тому же обладал довольно покладистым характером. Мстительный повернулся к Игорю боком и сделал шажок в сторону. Тот потянулся к ошейнику, но пес отступил снова. Родищев растянул губы в ледяной улыбке. Его голубые до бесцветности глаза сузились, превратившись в узкие щелки. Он понял замысел зверя. Мстительный заманивал человека в глубину кузова, подальше от оружия. Игорь Илларионович глухо и угрожающе зарычал, затем скомандовал низким голосом:
— Ко мне! — Мстительный остался стоять. — Своенравная тварь. Ко мне, я сказал!
Пес подчинился. Заинтересованность в нем мгновенно сменилась прежним равнодушием. Игорь Илларионович снял ошейник и намордник, после чего вылез из кузова и захлопнул дверцу. Ему не слишком понравилось поведение Мстительного и, если уж говорить откровенно, он был рад, что избавится от этого ублюдка сегодня. Игорь Илларионович не любил собак, обладающих слишком независимым характером. С ними, как правило, возникали проблемы. Нескольких даже пришлось пристрелить. В эту секунду Родищев зарекся покупать щенков у старых хозяев Мстительного.
Он закопал пистолет, сел за руль «Москвича» и поехал к центру города.
* * *
Владимир Александрович Журавель не любил дождь. К тому же он умудрился забыть дома зонт и теперь стоял на продуваемом со всех сторон пустыре, у небольшого овражка, мокрый и продрогший, словно водяная крыса. В его возрасте — сорок восемь — и при его сложении — сравнимом разве что с воздушным шаром — воспаление легких переносится крайне непросто. А как говаривали у них в отделении: «Плащ — не одежда, фуражка — не головной убор». Холодно.
Рядом с Журавелем переминался с ноги на ногу молодой лейтенант. По выражению его лица несложно было догадаться, о чем он думал. О холоде и о дожде, а вовсе не о лежащем в овражке трупе. Взгляд вниз — теперь лейтенант подумал о промокших ботинках и носках. Если уж быть искренним, плевать ему на труп. Не думал он вовсе о трупе, а думал о стакане горячего чая с лимоном, о здоровенном бутерброде с колбасой и о двустороннем воспалении легких. «И кто его сможет упрекнуть? — размышлял Журавель. — Милиционеры не люди, что ли?»
Лейтенант вздохнул, достал из кармана пачку «Мальборо», зажигалку и повернулся спиной к ветру, а заодно и к трупу.
— Лейтенант, — тут же донесся до них голос майора Виктора Анатольевича Мурашко. — Вас что, работа не интересует?
Исходя из каких-то своих, не всегда понятных правил, Мурашко называл сотрудников только по званию.
Лейтенант преувеличенно бодро повернулся и тут же получил горсть дождевых брызг в лицо. Сигарета моментально вымокла до самого фильтра. Сунул руки в карманы плаща и ссутулил плечи, буркнув едва различимо:
— А чего тут интересного? Не стриптиз, поди. — И добавил громко, клацая зубами: — Почему? Очень интересует. И особенно заключение экспертов.
Лейтенант в отделении новенький, потому и позволил себе сарказм. Был бы поопытнее, знал бы: с начальством лучше не спорить. Но лейтенант пришел в их отдел сразу после Высшей школы. Месяц с небольшим назад. Не обтерся еще. Журавель толком и не познакомился с ним. Так, встречал пару раз в коридоре да на инструктаже. Но, говорят, мальчишка с амбициями. Впрочем… У таких в жизни все получается само собой. Сильный, стройный, мужественный, от таких девки тают, как снеговики по весне. Похож на этого французского актера… Как его… На Алена Делона, вот. Даже форма на нем сидит как на манекене. Ни морщиночки. Чисто выбрит, подтянут. Майор таких не любил. Считал, что они слишком избалованы вниманием и поэтому много требуют.
А сейчас Мурашко к тому же был еще и зол. Он тоже не взял зонт и промок даже больше, чем лейтенант. Ему, как старшему группы, приходилось осматривать место происшествия. Читай: шмонаться вокруг трупа, утопая в жидкой, холодной грязи по самые колени и старательно сохраняя равновесие на скользком склоне овражка. И в ботинках у него хлюпало не меньше, чем у подчиненных. А уж что касается шансов подхватить двустороннее воспаление легких, тут майор и вовсе шел впереди с большим отрывом. Чисто по-человечески Журавелю было Мурашко жаль, но с точки зрения рационального подхода — нет. Раз уж такая погода, все вымокли, замерзли, а заняться все равно нечем, пока эксперты не осмотрят и не сфотографируют место происшествия, а следователь из районной прокуратуры не составит протокол, отправь людей посидеть, погреться в теплой машине. Но… согласно субординации, действия начальства обсуждению не подлежат.
Журавель достал из кармана рубашки пачку «Явы», согнулся, прикрывая сигареты собственным телом, выудил одну. Лейтенант щелкнул зажигалкой. Поднес колодец ладоней, давая прикурить.
— «Глухарь», — сказал он, косясь на группу экспертов. — Помяни мое слово, конкретный «глухарь». Этот мужик, потерпевший, погиб небось сто лет назад. Его теперь и трупом-то не назовешь. Странно, однако, что только сейчас обнаружили.
Тут лейтенант был прав. Труп представлял собой то еще зрелище. Во всяком случае, любоваться им вовсе не хотелось. То ли время было тому виной, то ли крысы, а может, бродячие собаки, только остались от трупа одни воспоминания, кости да куски одежды. Вот, собственно, и все. С чем работать — непонятно. Зато ясно, почему Мурашко такой хмурый. Не только из-за дождя. Он-то насчет «глухаря» тоже сразу сообразил.
— Да тут, в тени, до самого июня снега по колено, — прогудел добродушно Журавель. — А летом — кусты да крапива в человеческий рост. И вообще, не ходят люди на пустырь. Что им здесь делать, на пустыре-то?
— Сержант, — позвал Владимира Александровича майор, выпрямляясь и вытирая пальцы платком. — Поезжайте-ка в отделение, проверьте, кто у нас числится в розыске как пропавший без вести, примерно с марта-апреля сего года. Поработайте с родственниками. Вы, лейтенант, пройдитесь по соседним домам, расспросите жильцов. Пустырь — место тихое, открытое, может, кто-нибудь что-нибудь да видел.
Журавель кивнул согласно.
— Хорошо, товарищ майор, — ответил он.
— Так точно, — качнул головой лейтенант.
Мурашко повернулся к экспертам, давая понять, что разговор закончен. Эксперт начал что-то говорить, указывая на труп. Слишком тихо, чтобы Журавель и лейтенант разобрали слова. Майор же кивал понятливо, изредка задавая вопросы.
— Работенка, конечно, не из азартных, — прокомментировал себе под нос лейтенант, — но все-таки в тепле, а не на ветру под дождем. И на том спасибо дорогому начальству.
Они зашагали по чавкающей, жирной грязи к машине — сине-желтому «бобику».
— Работа как работа, — ответил Журавель. — Что ни делается, все к лучшему.
— Угу. Поделитесь этой великой мыслью с пострадавшим, — усмехнулся лейтенант.
— Он же мертвый? — кажется, искренне удивился Журавель, открывая дверцу патрульного «козлика» и забираясь в салон.
Лейтенант посмотрел на собеседника не без любопытства. Округлый, скорее даже толстый, седой, с добродушным лицом тюхи, уже не деревенского, но еще не городского. Щеточка «моржиных» усов над верхней губой. Брови кустистые, но не злые. Скорее даже они наполняют карие глаза теплом. Сержант. В таком-то возрасте? Наверняка потому, что ведет себя тихо, согласно. Отправили — пошел. Ни слова, ни полслова. На таких-то как раз и ездят. Кого посылать в Высшую школу? Любого вспомнят, кроме него. Почему? Да потому, что всегда в тени. Был бы стервецом, скандалистом, сволочью — услали бы учиться и вздохнули с облегчением. Чем дольше учится, тем дольше его нет в отделении, соответственно, тем легче живется. Или наоборот. Ж…лиз. Таких тоже не любят. Звания они получают с периодичностью раз в год и в результате уходят на повышение, лизать задницы начальству повыше. Этот же до полтинника в сержантах. Делаем выводы.
В машине было тепло. Охватывала приятная истома. Лейтенант оперся о дверцу со стороны водителя, посмотрел на пустырь.
— Ну чего там? — полюбопытствовал без особого интереса шофер.
— А-а-а… — лейтенант безнадежно махнул рукой. — Болото.
— Ясно, — ответствовал равнодушно сержант, снимая машину с ручника. — Ты едешь?
— Нет, — лейтенант качнул головой. — Волкова ноги кормят.
«Фамилия лейтенанта — Волков, — вспомнил Журавель. — А зовут его… Как же его зовут? Не то Андрей… Не то Алексей…»
Лейтенант отсалютовал и зашагал к соседнему дому — болотно-зеленой одноподъездной башне.
Шофер вздохнул, спросил у Журавеля:
— Ну, куда ехать?
— В отделение.
— А та-рищ майор?
— Тут работы не меньше чем на час. Успеешь вернуться.
Шофер уложил порядок действий в голове, кивнул глубокомысленно и нажал на педаль газа.
Рыкнув движком и выбросив из-под колес фонтан глинистой жижи, «бобик» резво рванул с места.
* * *
Стоя у окна, Александр Демьянович Осокин чуть подался вперед и коснулся лбом прохладного стекла. Серое марево дождя размыло силуэты домов. Блеклая листва тополей рабски подрагивала под резкими ударами тонких водяных струй. Небо, страдальчески-тусклое, навевало тоску. Осокин прикрыл глаза, отстранившись на секунду от монотонного голоса, звучащего за спиной.
Холод дождя, переданный стеклом, принес некоторое облегчение. Осокин открыл глаза и, подчиняясь внезапно возникшему ощущению дежа-вю, с удивлением подумал: «Я это видел». И матово-мокрые крыши домов, и дождь, и проносящиеся по улице глянцевые от воды машины. Вообще, весь этот день однажды уже был им прожит. Только вот когда? В прошлой жизни? Впечатление повторения слишком походило на правду, чтобы быть ложным. И монотонный голос гостя он слышал. Даже внешность визитера, невзрачная, тонущая в солидности банковского кабинета, была ему знакома. Или же это не более чем иллюзия? А если все-таки нет? Чем закончилась его история… в прошлый раз?
Гость, абсолютно непримечательный человек, пухленький, чрезвычайно низкий, с круглым, лоснящимся от пота лицом, некрасивость которого подчеркивалась элегантными очками в тонкой золотой оправе, сидел на краешке громадного кожаного кресла. Заметив взгляд Осокина, он прервал чтение, спросил без нажима:
— С какого эпизода повторить?
Тот натянуто улыбнулся.
— Я действительно задумался. Прошу извинить меня.
Гость спокойно пожал плечами:
— Ничего страшного.
Осокин прошел к своему креслу, присел, взял со стола пачку сигарет, закурил. Помассировал пальцами висок. Ощущение дежа-вю не отступало. Фразы срывались с губ сами собой. Осокин словно слушал их со стороны. «А может быть, это эффект опережения», — подумал он, выпуская серый сигаретный дым сквозь напряженные губы. Ему ведь заранее известно, чем закончится доклад. Да, наверное, именно эффект опережения.
Хитроглазый гость был частным детективом. Обычно Осокин пользовался услугами собственной службы безопасности, но только не сейчас. В этот раз он решил прибегнуть к помощи частного сыщика.
— …двадцать девять лет, — продолжал тем временем читать гость. — До несчастного случая работала стюардессой Аэрофлота. Проживает одна. Адрес указан в отчете. Квартира однокомнатная. Фотографии прилагаются.
— Вы что, были у нее дома? — встрепенулся Осокин.
— Нет. Мы не взломщики. — Гость улыбнулся тонко. Кто знает, что у каждого из них за душой. У банкиров свои маленькие тайны, у детективов свои. — Фотографировали с крыши соседнего дома. Родных нет. Работает на дому. — Детектив поднял взгляд на заказчика. — Знаете, все эти поделки общества слепых. Розетки, выключатели и тому подобная дребедень.
Осокин кивнул, давая понять, что принял информацию к сведению. Розетки и выключатели? Не самая приятная и разнообразная работа. Особенно после аэрофлотовских поездок. Жизнь — цепочка дурацких случайностей. Захотелось стюардессе Аэрофлота выпить кофе, кофе закончился, она выходит в магазин. В это время опаздывающий на пустяковую, в сущности, встречу начинающий делец гонит на своей новенькой «семерке» по Бескудниковскому бульвару. Девушка глядит на часы. Магазин скоро закроется, а с утра в рейс. Как тут без кофе? Она может опоздать, если не поторопится. Девушка смотрит по сторонам. Вечер, машин нет. Начинает переходить улицу, хотя горит красный свет. Тут-то и появляется непонятно откуда новенькая «семерка» цвета «коррида». Девушка в растерянности останавливается. Несчастья можно было бы избежать, останься девушка неподвижна. Объехать ее — нет проблем. Бульвар достаточно широк. Но стюардесса начинает метаться. Все происходит слишком быстро, чтобы успеть осознать. Водитель выворачивает руль влево — девушка тоже кидается влево. Вправо — и она в ту же сторону. Удар! Тело подлетает в воздух. Еще один удар и сухой, отвратительный треск. Лобовое стекло покрывается сеткой мелких трещин и прогибается в салон.
Свет фонарей дробится в этой слюдяной паутине на сотни отдельных лучиков. Девушка скатывается на асфальт. На капоте машины и на разбитом «лобовике» остается несколько капелек крови. Водитель резко жмет на газ.
Чуть позже бесчувственное тело стюардессы заберет «Скорая». К тому времени над изуродованной новенькой «семеркой» уже будет колдовать знакомый механик. Хороший парень, умеющий держать язык за зубами. А бледный, трясущийся водитель, смоля одну сигарету за другой, станет проклинать невезуху и дрожать от страха за свое «светлое» будущее.
Осокин очнулся от собственных мыслей, когда огонек ожег пальцы.
— Черт!
Он инстинктивно отдернул руку, и сигарета, выпав, покатилась по отполированной до зеркального блеска крышке стола. Прервав чтение, детектив внимательно наблюдал за траекторией движения окурка. Осокин подхватил сигарету, бросил в пепельницу, придавил огонек фильтром.
— Когда произошел несчастный случай? — стараясь казаться спокойным, спросил он.
— Шесть лет назад, — не заглядывая в отчет, ответил детектив.
Разве Осокин этого не знал? Конечно, знал. Именно шесть лет назад он сидел за рулем новенькой «семерки» цвета «коррида».
— Ее сбила машина?
— Вы на редкость проницательны, — усмехнулся детектив. — Именно так все и случилось. Ее сбила машина. Рядовое дорожное происшествие. Водителя, разумеется, не нашли.
— Почему «разумеется»?
— Ну, если бы его нашли, разве вы стали бы интересоваться девушкой?
Гость аккуратно сложил бумаги стопкой.
— Это намек? — Осокин вперил взгляд в детектива.
— Намек? — Тот покачал головой, однако на его губах по-прежнему играла загадочная улыбка. — Боже упаси. Никаких намеков. Просто подумалось: девушка — жертва несправедливости. Вы решили ей помочь — а иначе зачем вам эти сведения? — похвальный жест добросердечного человека.
— Оставьте отчет на столе. — Осокин сунул руку в карман щеголеватого пиджака. — Хорошая работа.
— Рад, что вы оценили это по достоинству, — детектив перехватил взглядом движение руки заказчика, чуть закусил нижнюю губу.
Осокин достал из кармана пухлый кожаный бумажник, спокойно раскрыл его. Заметил попутно, что ему, несмотря на старание, не удалось сохранить свою «фирменную» стопроцентную выдержку, пальцы все-таки слегка дрожат. Вопросительно посмотрел на визитера.
Тот неопределенно шевельнул бровями.
— Как договаривались. Сто пятьдесят за каждый день работы. Итого тысяча пятьсот. Плюс накладные расходы. Мне пришлось заплатить кое-кому из бывших коллег в МВД. Сейчас ведь никто за так пальцем о палец не ударит. Это еще триста. Итого тысяча восемьсот. Ну, и если вы действительно оценили работу по достоинству, то премиальные на ваше усмотрение.
Осокин отсчитал двадцать пять стодолларовых купюр, положил на стол и придвинул детективу. Тот взял банкноты, не пересчитывая, переломил пополам и сунул в карман куртки.
— Премного благодарен.
Осокин серьезно наблюдал за ним, не без интереса подмечая каждое движение. Детектив почувствовал себя неуютно, повел плечами:
— Что-то не так?
— Да нет, все так. Все так, — Осокин опустил взгляд на тонкую стопочку бумаг, накрыл их ладонью. Спросил, глядя в стол, с некоторым равнодушием: — Надеюсь, я и впредь могу обращаться к вам за помощью?
— Конечно, — на губах детектива заиграла улыбка. — Наша фирма всегда к вашим услугам. Можно сказать, в любых ситуациях.
Улыбался он странно. Радушно, но с некоторой нотой неприятного покорного подобострастия. Одним словом, фальшиво. Стремление продаться и в то же время сохранить хотя бы внешнее достоинство было отчетливым и породило у Осокина подспудное чувство неприязни. Ему захотелось, чтобы гость поскорее ушел. Он демонстративно взглянул на часы. Детектив понял жест. Клиент занят. Клиенту не надо мешать. Клиент платит. Не раздражай того, кто платит и готов платить впредь. Это безработных детективов полно, а хороший, денежный клиент — редкость, особый товар. Хорошим клиентом не разбрасываются.
Детектив поднялся, но замешкался у стола. После секундного колебания все же протянул руку для пожатия. Жест, исполненный немого вопроса. Детектив словно просил подтверждения их добрых отношений в будущем.
Осокин колебался. Он не хотел отвечать на пожатие и мог бы себе это позволить, но… Это странное «но» вызревало в его душе как болезненный нарыв. Детектив уже проник в тайну, касающуюся только его, Осокина, и слепой стюардессы. Теперь он, сам того не подозревая, стал оруженосцем, принимающим на себя половину испытаний и грехов хозяина. Осознанно ли? Вряд ли. Все дело в деньгах. Только в деньгах и ни в чем больше.
Осокин пожал крепкую ладонь, бормотнул:
— Всего доброго. Возможно, мне понадобятся ваши услуги уже в самое ближайшее время.