Деннис Берджес
Врата «Грейвз»
Посвящается Йене, которая всегда пишет лучшие строки
Часть первая
Единственная возможность спасения заключалась для него в том, чтобы заставить мой язык замолчать навсегда. Последнее дело Холмса.[1]
Лондон, 19 января 1922 года 10 часов вечера
Меня ударило, дыхание перехватило, я стал падать на спину, да так, что ноги на мгновение оказались в воздухе. А еще я заметил светлые кудри и шарф. Картину дополняли выскользнувший из маленькой женской руки здоровенный пистолет и женские ноги, запутавшиеся в полах непомерно большого пальто; женщина тоже упала на спину и теперь пыталась отползти в сторону. Еще мгновение спустя перед глазами оказалось ночное лондонское небо. Это женское лицо определенно кого-то напоминало. Мы точно не были знакомы, может, разве что где-то случайно столкнулись.
Лишь потом я услышал выстрел, или же до меня наконец дошло. Несколько лет назад в меня уже стреляли, но с тех пор я успел подзабыть, каково это. В ушах звенело так, что исчезли все прочие ощущения, и боли я еще не чувствовал. Жизненный опыт, полученный мной во время пребывания во Франции, подсказывал, что вот-вот станет больно. Итак, я лежал на улице, глядел в черное небо и вспоминал Францию. Меня охватили покой и легкая грусть, и я начал даже потихоньку задремывать.
Я бы, наверное, действительно заснул, если бы не шум, что подняла Адриана. Она звала на помощь и одновременно кричала на меня:
– Чарльз! Откройте глаза, Чарльз! Посмотрите на меня, Чарли!
Она, похоже, трясла меня за плечо, но я почти ничего не чувствовал. Где-то на задворках сознания мелькнула мысль, что не стоит находиться здесь, с Адрианой Уоллес, тем более что муж ее не знает, где она. Я пытался вспомнить, почему это так важно, но никак не мог сосредоточиться. И вообще, хотелось сосредоточиться на Адриане. Казалось, я должен ей что-то сказать. Может быть, прикоснуться.
Наконец мне удалось разлепить веки. Адриана была всего в трех дюймах от меня. Я бы отвернулся, но не смог. Тогда я попытался хотя бы пошевелить рукой, но у меня ничего не вышло. Адриана, видимо, разрывала на мне рубашку, но я не мог приподнять голову и посмотреть. К звону в ушах примешивался треск рвущейся ткани, затем промелькнули какие-то белые и красные лоскуты. Явно не лучшая идея срывать с меня рубашку, по крайней мере здесь.
– О Чарли! Господи! Все-таки они до вас добрались, – говорила она сквозь зубы, обращаясь как будто не ко мне. – Отдайте мне ваш передник! – потребовала она. Это удивило, поскольку на мне не было решительно никакого передника. – Есть у кого-нибудь машина?
Я разглядел чьи-то ноги, а когда перевел глаза вверх, то увидел официанта из «Улана».
– Сейчас вызовут медицинскую бригаду, мисс, – сказал он Адриане.
– Машину! – закричала та. – Забудьте вы об этих медиках! Бегом! Найдите кого-нибудь с машиной! Такси нет поблизости? Он умрет прежде, чем врачи сюда доедут.
– Думаю, нам не стоит его трогать, мисс, – вежливо сказал официант.
– Вы врач? – закричала она.
– Нет, мэм.
– А я медицинская сестра! Да позовите же кого-нибудь с машиной! Королевская больница в Челси, это всего в полумиле отсюда. Мы сами довезем его туда раньше, чем дождемся врачей.
Официант снял передник и отдал его Адриане, та стала запихивать его мне чуть ли не в живот. Ноги исчезли из поля зрения, и вновь совсем рядом возникло лицо Адрианы.
– Вы слышите меня, Чарли? – спросила она форсированно будничным тоном.
– Да, – ответил я. – Рана тяжелая?
Так спрашивают на войне. Я и сам спрашивал, когда меня однажды подстрелили во Франции. И сейчас самое время поинтересоваться.
– Чарли, если не получится сейчас же доставить вас к хирургу… – сказала она мягко, поправляя передник у меня в животе. Ее голос звучал даже слишком спокойно. Потом она скрылась из поля моего зрения и сказала кому-то: – Помогите мне перевернуть его. Я должна осмотреть спину.
– Может, не стоит, мисс? Если его переворачивать, вдруг ему станет хуже? – сказал мужской голос.
Я обдумал эти слова и заключил, что не хочу, чтобы мне стало хуже.
– Возможно, – спокойно сказала Адриана, – но, если пуля прошла навылет и я не закрою выходное отверстие, он умрет прямо здесь и сейчас. Что может быть хуже? – Это утверждение звучало еще более пессимистично.
Меня перевернули, и у меня перед глазами выросла стена. Какая-то женщина произнесла: «Это же Адриана Уоллес». Я почувствовал, как с меня стягивают пальто, и вновь услышал звук рвущейся рубашки. Теперь что-то стали заталкивать мне в спину.
Лицо Адрианы вновь склонилось надо мной, кто-то сказал:
– Это Адриана Уоллес. Это ведь вы, миссис Уоллес?
Чей-то голос согласился:
– Это Адриана Уоллес, но этот человек не Фредерик. Кто… Боже мой! Поглядите, кровь.
Адриана секунду помолчала, с болью вглядываясь мне в лицо. Потом подняла взгляд.
– Да, – заявила она. – А где Фредерик? Мой муж только что был здесь! – Она снова посмотрела на меня, а затем изобразила, что вглядывается в толпу. – Фредди! – воскликнула она. – Да куда же он пропал? Неужели погнался за стрелявшим?
– Я не видел, миссис Уоллес, – ответил еще один голос. – Наверное. Когда мы услышали выстрел и выбежали на улицу, здесь были только вы и этот человек.
Опять склонившись надо мной, она пробормотала, но достаточно внятно, чтобы каждый человек в небольшой толпе, окружившей нас, ее расслышал:
– Как это похоже на Фредерика. Наверное, его застрелят следующим.
Затем она оттянула мне веко, чтобы посмотреть зрачок.
– Лиза Анатоль, – прошептал я. – Это была Лиза Анатоль.
Но Адриана отвела взгляд, и я не знал, услышала она меня или нет. Я попробовал сказать погромче, не знаю, удалось ли мне. Затем прямо над моей головой раздался скрип шин, и я погрузился в дрему, возвращаясь мыслями к торжественному приему, состоявшемуся шесть вечеров назад.
Глава 1
Самая смелая фантазия не в силах представить себе тех необычных и диковинных случаев, какие встречаются в обыденной жизни. Союз рыжих[2]
Неделей раньше
Почтенный автор никогда в прежних моих беседах с ним не выказывал недостатка ума, но в его книгохранилище обнаружились такие вещи, которые, по моему мнению, мог принимать всерьез лишь очень наивный человек. Библиотека, служившая ему кабинетом, была буквально завалена книгами, стопками гранок и бесчисленными фотографиями, разбросанными там и сям. Я не дерзнул изучать рукописи, но позволил себе рассмотреть фотографии. На одних виднелись какие-то размытые лица, на других юные особы взирали на некие крохотные созданьица с крылышками, на третьих изображалось нечто совсем уж невразумительное. Это вроде как было снимками призраков, появлявшихся в виде дыма или облаков. Все фотографии были напечатаны на бумаге высочайшего качества и с превеликой аккуратностью. Было видно, что владелец не пожалел на это денег. Я опустился в удобное кожаное кресло у стеллажа и принялся скептически рассматривать одно из наиболее расплывчатых изображений, прислушиваясь попутно к оживленному гулу в соседней комнате.
Приглашение, которое привело меня в эти лондонские апартаменты, казалось сущим Божьим даром для журналиста-янки. Больше половины приглашенных на этот, можно сказать, блестящий званый вечер значительно превосходили меня по социальному положению, и именно это мне нравилось. Я знал, что никогда не смогу повысить свой статус, общаясь в Лондоне только с людьми своего круга. С другой стороны, хозяин дома в последнее время приобрел привычку попадать в разного рода сомнительные ситуации, и поэтому я со смешанным чувством ожидал приватного разговора с ним, о котором он просил в постскриптуме, написанном от руки на приглашении.
Когда через несколько минут в двери показался Артур Конан Дойл, мне стало неловко оттого, что в руках у меня одна из фотографий. Прятать ее было уже поздно; однако он то ли не заметил этого, то ли не обратил внимания. Хоть мы не встречались уже три года, хозяин оставался в точности таким, каким я его помнил: большой улыбчивый человек с аккуратными седыми волосами и усами. Крепкое сложение придавало ему сходство с помещиком. Большие кисти – все в веснушках.
– Чарльз, как мило с вашей стороны, что вы пришли. Давненько мы не виделись. – Он крепко пожал мне руку.
– Польщен вашим приглашением, сэр Артур.
– Честно говоря, Чарльз, мне нужна ваша помощь, – сказал он. – И нужна немедленно.
Он резко повернулся к письменному столу и переложил несколько бумаг, словно отыскивая нужную.
– Простите за некоторую мелодраматичность, но, возможно, речь идет о жизни и смерти.
Он говорил спокойно и деловито, как опытный офицер или врач, беседующий с коллегой, и я кстати вспомнил, что знаменитый писатель по образованию медик.
К счастью, он не видел, как я непроизвольно бросил взгляд на фотографии на столе у него за спиной. Так, стало быть, жизнь и смерть?
– С трудом представляю себе, чем смогу помочь вам, – медленно проговорил я. – Я далеко не самый известный журналист в Лондоне.
Мое замечание было недостаточно скромным. Даже после нескольких лет пребывания в Лондоне я оставался чужаком-американцем.
– Мне вы нужны не как газетчик, – сказал он, взглянув мне прямо в глаза и приковав мое внимание. Серьезность его взгляда заставила меня позабыть об идиотских фотографиях на столе.
– Боюсь, ничего другого я не умею, – ответил я. – Война закончена, и я вряд ли нужен вам, чтобы допрашивать пленных немцев.
– Вы знаете, как вести расследование, Чарльз, и у вас проницательный ум. По крайней мере так говорил мой сын. Мне кажется, только вы смогли бы помочь мне в этой ситуации. – Видимо, он нашел на столе то, что искал, но в руки не взял, а повернулся ко мне. – Вы не особо известны здесь, но ваши журналистские корочки могли бы оказаться весьма полезными. – Он помедлил, словно хотел уточнить что-то. – Вы далеко не дурак и умеете быть деликатным.
Подобное перечисление моих достоинств показалось мне не слишком уместным.
– Боюсь, вы переоцениваете мои способности, – сказал я, – ведь мы с вами встречались всего лишь несколько раз. Разумеется, я сделаю для вас то, что вы хотите… то, что смогу, – добавил я с некоторым колебанием.
Я знал, что Конан Дойл ввязался в несколько весьма сомнительных авантюр, и отнюдь не был готов помогать ему в любом деле. Этот человек нравился мне и внушал уважение, и при обычных обстоятельствах стало бы большой честью иметь дело с писателем такого ранга, однако мое рвение было небеспредельно. Мне следовало думать о карьере, а Конан Дойл в последние годы как будто совершенно забыл о своей репутации.
– Я многократно проверил, способны ли вы сделать то, что мне надо, Бейкер. Тем или иным способом я могу узнать все, что потребуется, почти обо всем и обо всех в Англии.
Он опустился в кресло рядом с тем, которое я занимал перед его приходом, и жестом пригласил меня тоже сесть. Наклонившись вперед в своем кресле, мой хозяин напомнил мне фотографию Тедди Рузвельта, управляющего экскаватором на строительстве Панамского канала: то же плотное сложение, та же неукротимая энергия. Даже после шестидесяти его тело сохранило мощь. Однако было ясно, что он нервничает.
Так, значит, вы действительно сыщик? – с улыбкой спросил я, усаживаясь в кресло.
Вы имеете в виду моего Холмса? – Он поморщился, упомянув своего самого популярного, но далеко не самого любимого им персонажа. – Вовсе нет. Люди любят рассказывать, особенно – знаменитостям, особенно – писателям. Многие годы я близок к правительственным кругам, Я посвящен в рыцари, по крайней мере так это называют. Поэтому, если нужно что-то выяснить, я знаю, к кому обратиться, и обычно получаю вразумительный ответ. – Он надолго замолчал, рассматривая свой стакан.
Я не мог припомнить ничего в своей карьере – да что там, во всей моей жизни! – что могло бы заинтересовать этого человека. Я работал репортером и аналитиком в Ассошиэйтед Пресс, и мне за это неплохо платили, но существовало много других, гораздо более опытных журналистов, которые с радостью помогли бы ему. Он употребил слово «расследование», но ведь я мало что понимал в вещах подобного рода. Я занимался экономикой, а если и проводил расследования, то только в пределах своего предмета.
– И вы захотели узнать обо мне побольше? – спросил я. – Сэр Артур, я же открытая книга.
– Именно. Я помнил по нашим беседам во время войны, что вы порядочный молодой человек. Да и Кингсли был о вас высокого мнения, мой сын часто говорил о вас, – Он помедлил, взглянул на что-то на столе, а затем продолжил: – Из того, что вы пишете теперь, я заключаю, что вы умны, – говоря, он загибал пальцы на руке, подсчитывая свои наблюдения, – а из того, чего вы не пишете, я понимаю, что вам знакомо чувство меры. – Он снова замолчал, отпивая из стакана.
– В своем положении я пытаюсь быть деликатным.
Я не понимал, что за дело предлагает мне хозяин дома и почему оно должно потребовать от меня и ума, и чувства меры. К тому же я до сих пор не определил, насколько я ценю честь работать с этим человеком. Мне что, придется отправиться на спиритический сеанс? Или бегать за феями по саду с фотоаппаратом на изготовку?
– Мне пришлось обратиться в Нью-Йорк, чтобы убедиться, что вы обладаете всеми необходимыми навыками. Ваше сотрудничество с британской секретной службой доказало это, но я должен был убедиться, способны ли вы проводить… особые расследования.
– Люди склонны предполагать, что офицер разведки никогда не уходит в отставку. Они любят романтические истории, но уверяю вас, вы напрасно тратились на телеграммы, – сказал я. – Я всего лишь репортер.
Это было не совсем правдой. Со времен войны мне случалось выполнять кое-какую секретную работу для американского правительства, но ничего особенного – я по большей части передавал информацию, которая, с моей точки зрения, представляла интерес для посольства.
– Например, я выяснил, что большую часть прошлого лета вы провели в Германии, участвуя в финальной стадии переговоров по заключению мира. Это подтверждают в Ассошиэйтед Пресс. – Он смотрел мне прямо в глаза. – Вы этого не отрицаете?
– Все думают, что американец, оставшийся здесь после войны, непременно шпионит в пользу американского правительства, но это скорее из области художественной литературы. Я всего лишь репортер и ищу новостей. – Не в первый раз мне приходилось делать подобные заявления. Из-за своего специфического прошлого я часто становился объектом пересудов: почему я все еще в Европе? – А прошлым летом меня послали в Германию лишь потому, что я хорошо говорю по-немецки Так вам нужен следователь? – спросил я.
Он посмотрел на меня и кивнул:
– Совершенно верно. Мне нужен хороший сыщик кроме того, такой, который после окончания дела согласится о нем забыть. – Он понизил голос, словно мы не одни в комнате. На минуту мне показалось, что он теряется, продолжать ему или нет.
– Как я понимаю, это дело личное? – Я тоже понизил голос, хоть и не мог понять, почему мы говорим шепотом.
– Личное, профессиональное и к тому же строго конфиденциальное. Более того, оно чертовски необычно. Вот, прочитайте, пожалуйста! – Он обернулся к столу и взял сложенный лист бумаги. – Вы не поверите, – добавил он.
Не успел я взять у него листок, как в библиотеку из соседней комнаты вошла элегантная женщина средних лет в чудесно скроенном вечернем платье. Конан Дойл тут же отдернул руку с листком, а она заговорила:
– Право же, Артур, у нас гости. Вы не можете похищать молодого человека после того, как столь многие молодые леди видели, что он прибыл. – Она подошла ко мне и протянула руку. – Полагаю, Артур нас не представил.
Я поднялся и взял ее руку.
Конан Дойл поднялся и сказал, пока мы с его женой обменивались рукопожатием:
– Дорогая, познакомься, это Чарльз Бейкер, американский журналист. Я познакомился с ним во Франции. Он был другом Кингсли. Сейчас он работает здесь в Ассошиэйтед Пресс. – Он повернулся ко мне. – Леди Джин Конан Дойл – моя лучшая половина, Чарльз. – Говоря это, он уронил сложенный листочек в ящик стола, кивком делая мне знак, что об этом мы поговорим позднее. – Боюсь, что Джин права, мой мальчик, – добавил он. – В конце концов, вас пригласили на праздник, а не на разговоры со мной.
Леди Джин посмотрела на меня с улыбкой:
– Вы всех здесь знаете, Чарльз?
– Я заметил кое-кого из друзей. Я присоединюсь к ним. Не хотел бы вас задерживать.
Мы покинули библиотеку. Когда мы закрывали за собой дверь, Конан Дойл наклонился ко мне:
– Пожалуйста, Чарльз. Это очень важно. Не могли бы вы присоединиться ко мне в библиотеке через пару часов?
Я кивнул, а он повернулся к жене, и оба они смешались с гостями. Меня оставили в одиночестве. Побеседовав с несколькими знакомыми, я наткнулся на Фредерика Уоллеса и его жену Адриану. Она была в узком черном платье, тотчас же привлекшем мое внимание. Слева на платье был высокий разрез. Адриана стояла, выставив ногу так, что почти можно было разглядеть кружевной верх ее шелкового чулка. Весьма возбуждающее зрелище.
Меня представили Адриане за несколько недель до этого вечера, и мы успели стать друзьями. Кстати, только два дня назад мы с ней вместе обедали. Мне было известно о ней сравнительно мало, и я решил разузнать побольше. Ей было двадцать девять, но выглядела она моложе. Можно было бы дать и двадцать, если бы не некоторая серьезность в выражении ее лица. Я также знал, что выдающемуся мужу Адрианы, с которым они женаты уже три года, пятьдесят четыре. Он, кстати, тоже выглядел моложе своих лет.
Муж Адрианы носил смокинг словно военную форму. Несмотря на легкую хромоту, он выглядел все тем же морским офицером, каким был прежде. Седина лишь слегка тронула его густую шевелюру и пышные усы. Уоллес происходил из очень хорошей семьи, был видным членом парламента и успешным адвокатом.
Я и не знал, что Конан Дойл их тоже пригласил. Когда Фредди присоединился к другим юристам в углу гостиной, мы с Адрианой отыскали пару мягких кресел у камина и устроились в них.
– Итак, сегодня я поднялся еще на одну ступеньку социальной лестницы, существующей в Лондоне для американцев, – с усмешкой сказал я. Я испытывал потребность слегка позлословить и чувствовал, что безнаказанно смогу это сделать в обществе Адрианы.
– Как вы можете быть в этом уверены, Чарли? – Она взглянула на мое лицо, принявшее чопорное выражение, и с любопытством спросила: – Вы серьезно так думаете?
– Абсолютно серьезно. – Я откинулся назад в кресле и пригубил вино, но более всего я упивался красотой момента: своим присутствием на приеме у сэра Артура, не говоря уже о возможности любоваться Адрианой Уоллес.
– Вы и вправду полагаете, что в Лондоне существует некая социальная лестница, существующая специально для американцев, и вы можете себя на ней разместить? – спросила она с улыбкой.
– Шесть с половиной. – Я улыбнулся в ответ и поднял бокал, ожидая неизбежного вопроса.
– Из скольки?
– Из десяти, – объяснил я. – Американский студент, учащийся тут, получает один балл. Американский посол – десять.
– А у вас шесть с половиной? – спросила она.
– Да! – с готовностью откликнулся я. – И я близок к тому, чтобы переместиться по крайней мере на твердую семерку.
– Поразительно, Чарльз. И в чем выражается это перемещение, позвольте узнать?
– В данном случае, моя дорогая, в приглашении. Я вытащил из внутреннего кармана пиджака конверт и протянул его молодой светской львице. Кто, как не она, мог оценить важность его содержания.
Она достала и раскрыла приглашение, кивнув в знак одобрения.
– Сэр Артур Конан Дойл… Лондонский дом… Вечером в пятницу. О! А еще и постскриптум. «Это очень важно… несколько минут наедине… Чарльз, прошу вас, приходите». – Она подняла на меня взгляд, словно действительно поразилась. – Обращается к вам «Чарльз». Вы уверены, что подниметесь только до семи, Чарли? Неужели такое стоит всего лишь полбалла?
– Не люблю тешить себя несбыточными надеждами. – Я расплылся в самодовольной улыбке.
Я подумал вдруг, что неплохо бы регулярно проводить подобные подсчеты. Мое относительно высокое положение здесь стало результатом долгого пути, я приложил для этого массу усилий. Если большинство англичан в течение всего нескольких секунд и могли признать во мне американца, то большинство американцев безоговорочно приняли бы меня за британца. Мой акцент почти пропал, а моя жестикуляция и манера держаться больше не выдавали типичного янки.
– Вы отдаете себе отчет в том, что это приглашение скорее всего было написано в самую последнюю минуту? – спросила она, явно подтрунивая надо мной; – Нас с Фредди пригласили на этот вечер за несколько недель. А ваше присутствие здесь выглядит… ну, несколько поспешным, что ли.
– А в вашем приглашении имеется приписка от руки? – спросил я, прикоснувшись к ней, чтобы подчеркнуть значимость своих слов.
– Нет. На этот раз вы меня обыграли, Чарльз. – Она взглянула на мою кисть, и я немедленно отдернул руку, в душе браня себя за дерзость.
– Я буду настаивать, чтобы вы признали важность этого всего, – сказал я. – Это не только приглашение в дом пэра Англии, но здесь присутствуют также мистер Фредерик Уоллес, член парламента, и его очаровательная жена. Это, без сомнения, гораздо более презентабельное общество, нежели то, в котором я оказываюсь обычно.
Я пытался не думать о, вероятнее всего, малоприятном разговоре, который ожидает меня в библиотеке. Именно ради него и было прислано мне приглашение, как я теперь понял. Возможно, я вовсе и не поднялся по общественной лестнице. Напротив, я могу оказаться в роли наемной рабочей силы, а приглашение – всего лишь повод для моего присутствия, и не более того.
Адриана Уоллес наклонилась ко мне.
– Что ж, Конан Дойл, конечно, сейчас отдалился от сливок общества, но тем не менее это впечатляет. Но сначала объясните мне, как Чарльз Бейкер добрался до отметки шесть с половиной, – сказала она. – С чего вы взяли, что не находитесь, скажем, на уровне четверки?
– Я так и думал, что вам захочется узнать, – сказал я, в свою очередь наклоняясь вперед, так что мы оказались совсем близко. Я почувствовал тепло ее лица. – Итак, первое: я родился здесь и моя мать была англичанкой. Думаю, это добавляет один балл к моему стартовому положению.
Она подняла бровь:
– И откуда вы его узнали?
– Оно составляет пять баллов, поскольку я взрослый человек с хорошей работой, а не студент или турист. Прибавьте еще один балл, поскольку я воевал за Британию, и не в составе американских вооруженных сил, – самоуверенно добавил я.
Я понизил голос, поскольку наши лица разделяло менее восьми дюймов. Меня радовало, что ни я, ни она не захотели отодвинуться. В этот момент меня гораздо больше, нежели мнение лондонского света, интересовала точка зрения Адрианы Уоллес, поднимаюсь я по социальной лестнице или нет.
– Итак, значит, у вас уже семь, – сказала она. Очевидно, ей казалось, что игра придумана для ее развлечения.
– Это до вычитания, – трезво объяснил я.
– А есть и вычитание? Вы меня разочаровываете, Чарли. Для леди всегда неприятно узнавать, что у ее друзей что-то вычли. – Адриана флиртовала на грани приличия.
Она указала на свой опустевший бокал; я быстро нашел взглядом слугу, который молча и торжественно наполнил его, а она откинулась в кресле и одобрительно посмотрела на меня. Я продолжил объяснения:
– Воспитан в Штатах, учился в государственном колледже, отец немец. Отнимите по половине балла за первые два пункта и целый – за отца. Я возвращаюсь к пяти.
– И как же вы вернете утраченные полтора балла? – спросила она, протягивая руку за бокалом. – Вы ведете учет, Чарли?
– Да, разумеется, – ответил я. – Один балл я получу за то, что пишу только приятное об Англии. И половину за то, что вращаюсь в хорошем обществе.
– Если бы о компании, с которой вы водитесь, было известно все, вы могли бы легко потерять два или три балла, – сказала она, подмигнув. – Кстати, вы невыносимы. Вы безупречно прочувствовали нашу систему. А у знатных людей на то, чтобы усвоить ее, уходит половина детства.
– Высокая похвала, миледи. А когда я думаю о собственной впустую растраченной юности…
– Вы что, гонялись за коровами среди кактусовых зарослей в Аризоне? Так как же вы поднялись до того, что получили персональное приглашение от сэра Артура?
– Уже само приглашение было неожиданностью, но я раньше встречался с ним – трижды. – Я помедлил, чтобы подогреть ее любопытство, и отпил вина. Я ясно почувствовал, как туфелька Адрианы коснулась моей ноги и задержалась там. – Кстати, – спросил я, – его зовут Конан? Кингсли Дойл раньше всегда использовал его второе имя.
– Это не второе имя, Чарльз. У него двойная фамилия, Конан Дойл, только и всего. Две достойные фамилии, – объяснила она. – Значит, вы хотите, чтобы я поверила, что американец вроде вас, с какими-то шестью с половиной баллами, трижды встречался с Артуром Конан Дойлом?
Я кивнул и поднял три пальца:
– Первая встреча состоялась в тысяча девятьсот шестнадцатом году в полевом госпитале в Армантье. Сэр Артур находился там в качестве пресс-атташе при штабе и к тому времени уже успел вместе со своим братом Иннесом побывать на фронте во Фландрии. Помимо того что я был пациентом этого передвижного госпиталя, я дружил с его сыном Кингсли. – Говоря это, я загнул один палец.
– Должно быть, вы произвели исключительно хорошее впечатление, раз вас пригласили на нынешнее собрание спустя столько лет, – сказала Адриана. Может, мне только показалось, но в ее тоне было что-то слегка соблазняющее.
– Я и вправду произвел хорошее впечатление, но совершенно случайно. Я задал сэру Артуру вопрос по поводу его статьи «Великобритания и грядущая война» – о его предположении, что исключительно большое значение приобретут подводные лодки. Выяснилось, что я поступил совершенно правильно. Видите ли, обычно с ним заговаривают о Шерлоке Холмсе, а он прямо-таки ненавидит разговоры об этом. Мне же просто повезло. Я тоже собирался спросить об одном его детективном рассказе, да только не успел.
Вы сказали, что встречались с ним трижды, – подсказала она, вытянув руку и коснувшись двух пальцев, которые я еще не загнул.
– После смерти Кингсли мы мельком встречались с сэром Артуром в начале октября восемнадцатого года в траншее на линии Гинденбурга, после того как генерал Хейг прорвал левый фланг немцев. Дойл – видимо, я должен называть его Конан Дойл – находился на участке фронта, где стояли австралийцы, в качестве гостя, а я приехал, чтобы допрашивать пленных немцев…
– Допрашивать, Чарльз? – прервала меня Адриана. – Что вы имеете в виду? И как же допрашивают пленных? – В ее голосе звучало неодобрение. Без сомнения, она уже представляла себе сцены избиений и пыток.
– Я говорил с ними по-немецки – предлагал обсудить их положение. Я пытался собрать информацию о составе и расположении их частей, беседуя с ними, даже порой делясь информацией о наших войсках. Со временем мне удавалось многое узнать.
– А, извините, что перебила вас. Вы начали рассказывать о второй встрече с Артуром.
– Да. В тот второй раз, когда я с ним встретился, дела на фронте ухудшились, нас слегка прижали. И вот он сидел в окопе менее чем в двадцати футах от меня. Он меня узнал, и мы поговорили. Он пригласил меня навестить его когда-нибудь после того, как окончится весь этот кошмар! – Я загнул второй палец, и поднятым к потолку оставался только указательный.
Молодая миссис Уоллес улыбнулась и покачала головой в знак неодобрения:
– И вы навестили его? Чарли, такие приглашения не следует принимать всерьез. Ох уж эти американцы! Во что превратился бы мир, если бы каждый случайный знакомый являлся к вам домой всякий раз, когда вы проявляли вежливость и приглашали его заглянуть?
– Я прекрасно знал об этом! – сказал я, защищаясь, и загнул указательный палец. – Но однажды летом девятнадцатого года я застрял в Крауборо неподалеку от его летнего дома и воспользовался возможностью наведаться в Уиндлшем. Я просто хотел выразить свои соболезнования по поводу смерти Кингсли.
Улыбка исчезла с лица Адрианы.
– Это был такой удар! Когда Кингсли отправили домой, все здесь молились о его выздоровлении, но, говорят, с самого начала надежды не было. – Ее голос зазвучал глуше и слабее – эту печаль я замечал в ней всякий раз, как упоминали войну.
Я впервые услышал о том, что они с Кингсли были знакомы, и захотел узнать подробности. Мы с ним были близкими друзьями, но я не видел его с битвы при Сомме когда Кингсли ранили. Мне снова вспомнилось то, что я знал о той бойне. Потери Британии в первый же день составили шестьдесят тысяч. Двадцать одна тысяча погибла, почти все – в первый час сражения. Помню, для одной своей статьи я подсчитал, что три процента всех британцев, погибших в Первую мировую, пали именно в этот час на этом месте.
– Вы видели Кингсли после того, как… он вернулся домой? – спросил я.
– Нет, – тихо ответила она. – Меня тогда не было в Англии. Я была во Франции, в Вердене, все то время. Я была медсестрой-добровольцем, Чарльз.
Она замолчала, поглядывая на огонь. Я попытался вспомнить все, что знал о добровольных медицинских подразделениях. Если моя исследовательская память не подводила меня, с сорока тысяч в 1914 году к концу войны их численность возросла вдвое. Любая медсестра под Верденом должна была пережить невообразимую резню. Я провел большую часть войны на Мозеле, около Шарма, и много знал о Верденском фронте.
Она снова посмотрела на меня, словно сделав над собой усилие.
– Ну, продолжайте, – проговорила она. – Так вы отправились в Крауборо поговорить с Конан Дойлом о Кингсли.
– Во время нашей последней встречи во Франции ни один из нас не упомянул о смерти Кингсли. Я хотел выразить соболезнования, поэтому, когда представилась возможность, и нанес визит.
– И с тех пор вы не видели сэра Артура? – спросила она, силясь придать своему голосу бодрый тон.
– С того последнего визита я почти о нем не вспоминал. Ни в статьях, ни в беседах я не упоминал Конан Дойла, – сказал я.
– Неужели интервью с сэром Артуром не находка для репортера, Чарльз?
– Только не для меня. Единственный интерес, который выказывает к нему пресса, – это насмешки над его увлечением спиритизмом, а я не хочу в этом принимать участия.
– В насмешках или в спиритизме? – спросила она.
– Ни в том, ни в другом, – мягко ответил я.
– Должно быть, тяжело быть репортером, когда твой друг дает повод для критических статей. – Ее глаза внезапно расширились. – Но вы ведь не станете писать о друге в колонке новостей, Чарльз?
– Ну разве что о женщине, чей муж занимает видное положение, – поддразнил ее я. – Что до сэра Артура, то новости о нем не входят в сферу моих профессиональных интересов. Кроме того, какой бы сенсационной ни оказалась новость, он все равно останется для меня отцом Кингсли.
– А вы – другом Кингсли. Но все же многие журналисты теперь относятся к нему с пренебрежением, – сказала она. – Хотя должна признать, что он сам дает для этого повод. С тех самых пор, как он впутался в эту историю с феями, он, без сомнения, выставил себя на посмешище.
Она имела в виду его статью в «Стрэнд». Главной статьей рождественского номера за 1920 год (ровно год назад) стало его совершенно наивное сочинение о двух йоркширских девочках, которые умудрились сфотографировать фей в собственном саду. Статья была проиллюстрирована такими фотографиями, какие и ребенок бы всерьез не принял.
Тут к нам присоединился наш общий знакомый Гарри Карстерс, театральный критик из «Таймс».
– Итак, на какие спектакли стоит сходить в этом сезоне, Гарри? – спросил я, приглашая его присоединиться к разговору. Как только он уселся рядом, я вновь задумался над тем, что происходило в библиотеке.
– До весны смотреть нечего, Чарльз. А там я вам подскажу. Кстати, не собираетесь ли вы, случайно, в Париж в следующую пятницу? Вот там есть что посмотреть.
– Боюсь, мой французский не слишком хорош, – честно признался я. – Не услежу за диалогами.
– Это не пьеса, мой мальчик. Это балет. Хонеггеровский «Каток» дают в следующую пятницу, и у меня есть два билета на премьеру, а пойти я никак не смогу. Если у вас найдется спутник и вы сможете выбраться…
Он взглянул на Адриану, но та пропустила намек мимо ушей. Тогда он снова обернулся ко мне. Я улыбнулся:
– Не стоит, Гарри, но спасибо за предложение.
– А теперь, Чарльз, мне нужен ваш совет. Я кое-что хочу узнать об Италии. – Он понизил голос. – Мой отец собирается открыть там дело, и я боюсь, что он все потеряет в этих беспорядках. Скажите мне правду, Чарльз. Я знаю, что вы в Ассошиэйтед Пресс имеете доступ к информации.
– О каких беспорядках идет речь, Гарри? – спросил я.
Я слышал о волнениях, устроенных фашистами в Ми«, лане год назад, но, по-моему, все улеглось.
– Вы знаете о каких. Я говорю об этом типе Муссолини и его миланских фашистах. Чарльз, это какая-то дикость.
– Прошлым летом это действительно была дикость, – согласился я.
– Эти чернорубашечники опасны и сейчас. Если их количество возрастет, зарабатывать в Италии будет небезопасно. Вырывать зубы коммерсантам! Избивать на улицах владельцев магазинов! – Карстерс ждал от меня подтверждения, и его тон свидетельствовал о том, что он не шутит.
– К концу прошлого года все разрешилось, – сказал я чтобы его успокоить. – Я слышал от нашего корреспондента, что нынешняя платформа партии куда более взвешенна. Кроме того, на последних выборах фашисты получили только тридцать пять мест в палате депутатов. – Я успокаивающе похлопал Гарри по руке, довольный, что могу применить свои знания в области европейской политики и дать практический совет другу. – Думаю, вы можете забыть о Муссолини и его головорезах.
Где-то на середине моей короткой речи, обращенной к Гарри, Адриана, принося извинения, кивнула и сложила губы в нечто напоминающее воздушный поцелуй. Затем она присоединилась к своему мужу в группе неподалеку, облагородив ее своим присутствием. Карстерс пересел в кресло Адрианы, и мы около часа сплетничали на тему информационных агентств. Большую часть времени я не мог сосредоточиться на разговоре, но беседа от этого не пострадала. Мы оба просто убивали время и пили хозяйское вино. Наконец гости начали расходиться. Я встал и пожал руки нескольким. Я уже начинал чувствовать себя как человек, который упустил удачный момент, чтобы откланяться, когда ко мне подошла горничная и поспешно провела меня в библиотеку.
Глава 2
Строить предположения, не зная всех обстоятельств дела, – крупнейшая ошибка. Это может повлиять на дальнейший ход рассуждений. Этюд в багровых тонах[3]
Ожидая, пока хозяин простится с гостями, я прошелся по библиотеке и снова принялся за фотографии, разбросанные почти на всей мебели в комнате. Некоторые из них были теми самыми безумными снимками из журнала «Стрэнд».
Уже несколько лет подряд Конан Дойл ставил себя в глупое положение подобными вещами. Так думали многие, и я в том числе. В 1921 году он посетил Австралию с серией лекций на тему спиритизма и написал об этом кучу статей, которые шли через телеграф Ассошиэйтед Пресс. Кстати, кое-где в этом путешествии его принимали весьма тепло. По крайней мере сообщения в австралийской прессе были весьма корректны.
Поскольку я знал его сына и поскольку сэр Артур был добр со мной во Франции, мне хотелось относиться к нему хорошо. Я был польщен тем, что он пригласил меня на прием и что ценит мои услуги. Но я был совершенно далек от спиритизма. Эта комната навеяла на меня неприятные воспоминания о неубедительных объяснениях и бессмысленных ритуалах. Я забеспокоился. При жизни родители уделяли мало внимания моему религиозному воспитанию. Затем мои приемные родители предприняли все, чтобы сделать из меня ревностного католика. Подозреваю, что на какое-то время я им и стал, но Великая война лишила меня даже остатков религиозного чувства. Хозяин дома вошел в библиотеку минут через пять после меня и, не говоря ни слова, прошел прямо к столу. Он вытащил из ящика обрывок бумаги, который опустил туда, когда нас прервала его жена. С мрачным и одновременно непроницаемым выражением лица он развернул газетный листок и молча протянул его мне. Я кивнул и начал читать записку: она была довольно небрежно нацарапана от руки коричневыми чернилами между строк большого объявления лондонской «Тайме» за прошлый понедельник. Сверху страницы стояла надпись «9 января 1922».
«Дорогой мой старый друг по Монтроузу,
мне срочно нужна ваша помощь, и взамен я предлагаю вам то, чего более не может предложить ни один человек на земле, – бесспорное доказательство общения с умершими. Вы-то понимаете, насколько это важно.
Следующая история раскроет вам, кто я.
В третьем альбоме вашего отца в клинике для душевнобольных Монтроуз внизу страницы была нарисована откинувшаяся назад обнаженная женщина. На обратной стороне был текст, рассердивший вас так, что вы вырвали страницу. Позже в моем кабинете вы выбросили и сам рисунок. При этом присутствовали только вы и я. Теперь, Артур, вы знаете, кто я такой.
Я представлю вам обещанные доказательства, но вначале вы должны использовать свое влияние, чтобы оказать мне услугу, и оказать ее быстро. В тюрьме Холлоуэй заключена женщина по имени Хелен Уикем, приговоренная к повешению. Вы должны добиться встречи с ней любого из трех перечисленных ниже лиц как можно скорее. Больше я ни о чем не прошу».
На этом записка заканчивалась. Я перевернул страницу и увидел на обратной стороне список из трех имен: Мэри Хопсон, Роберт Стэнтон и Лиза Анатоль. Напротив каждого имени был указан адрес.
Конан Дойл протянул руку, и я возвратил ему листок.
– Что вы об этом думаете? – спросил он с мрачным выражением, бросая страницу газеты на стол.
– Думаете, она написана кровью? – спросил я, имея в виду необычный цвет чернил.
– Возможно, но это не самое интересное. Что вы думаете о его обещании?
Этот вопрос вел в ту самую область, в которую я менее всего желал заходить, но мне не хотелось и возражать моему любезному другу. Все знали, что знаменитый романист сейчас посвящает практически все свое время пропаганде спиритизма. Я же не хотел, чтобы он начал рассуждать на тему «общения с умершими», и особенно не хотел, чтобы он спрашивал о моих взглядах на этот предмет.
– Вы знаете человека, написавшего это? – спросил я вместо ответа.
– Знал, и довольно хорошо. Это доктор Бернард Гассман. Он был старшим психиатром в клинике в Шотландии и лечил моего отца. – Он слегка отвернулся от меня со странно смущенным видом.
– И вы уверены, что записка от него?
– Описание альбома вполне точно. – Он помедлил. – Он упоминает о том, что я пришел в ярость из-за замечаний об отношении британского правительства к ирландцам, которые мой отец написал на обороте. Я вырвал нижнюю часть страницы, – продолжал он, не глядя на меня.
– Но другие люди могли видеть ее и раньше, – предупредил я.
– Отец написал это в то самое утро. Доктор Гассман повел меня в палату отца, пока тот совершал прогулку с другими пациентами. Гассман хотел показать мне рисунок женщины и обсудить его, но, прочитав слова на обороте, я оборвал его и скомкал страницу. Я взял обрывок с собой и выкинул его в мусорную корзину у него в кабинете.
– Но может, рисунок попался кому-то на глаза после этого? – спросил я с возросшим интересом.
– Кто бы его ни увидел, не придал бы этому значения: просто-напросто обрывок среди газет, – ответил он с нажимом, – Этот рисунок мог что-то значить только для отца, а отец умер в тысяча восемьсот девяносто третьем году. Я все хорошо помню, и я тщательно проверил альбом. Он все еще у меня. Отсутствующий фрагмент выглядит точь-в-точь как он описывает: страница оборвана снизу примерно на одну пятую.
– Признаюсь, что доказательства звучат весьма основательно, – согласился я. – Действительно, похоже, что письмо написано этим доктором. Когда вы видели Гассмана в последний раз? Та страница вырвана из «Таймс» за этот понедельник, – сказал я, указывая на записку, которую Конан Дойл положил на стол.
Он повернулся ко мне:
– Доктор Гассман умер несколько лет назад, Чарльз. Я знал, что он мертв, но, когда во вторник получил записку, еще раз проверил. Гассман умер здесь, в Лондоне, в тысяча девятьсот девятом году, здесь же и похоронен. Если бы он был жив, ему было бы сейчас почти девяносто. Я что, должен поверить, что мертвец написал эту записку?!
– Так кто же послал ее? – спросил я.
– Одно дело – кто послал ее, второе – кто доставил. Предваряя ваши расспросы, скажу: нет, ее доставил не дряхлый старик. Двое из моих слуг, выглянув в окна подвала, заметили, как ее принесли. Ее оставили у входа под молоточком. Одна служанка сказала, что ее принес мужчина, потому что видела мужские ботинки, а другая – что женщина, потому что видела черное платье.
От удивления я лишился дара речи. Конечно, прочитать записку от мертвеца – вещь невероятная, но я знал, что Конан Дойлу это невероятным не покажется. Тогда я высказал догадку:
– Сегодня пятница, тринадцатое число. В моей стране этот день считается опасным: неудачи и все такое. Может, это была тщательно подстроенная шутка?
Он медленно покачал головой в знак несогласия.
– Как я уже сказал, я получил ее не сегодня. На сегодня просто был назначен прием. Однако вы гораздо более суеверны, чем о вас говорят, мой мальчик, – сказал он со смешком.
– Нет, конечно нет, но ведь должны быть какие-то разумные объяснения. – Безусловно, я не был суеверным, но более всего я не хотел высказывать собственные взгляды на спиритизм, приметы, фей или… – Когда вы в последний раз видели Гассмана?
– В девяносто втором году, незадолго до смерти отца. В клинике в Шотландии. Гассман, очевидно, переехал в Лондон через несколько лет после этого. Он практиковал здесь в благотворительной больнице Мортона Грейвза в Западном Лондоне, если точнее, то в Ричмонде-на-Темзе. Там и умер.
– Вы ему симпатизировали? Доверяли? – спросил; я, поднимаясь с кресла, которое вдруг стало слишком тесным. Я сделал несколько шагов и повернулся к Конан Дойлу.
– Он был довольно толковым малым, а то, что я выяснил на этой неделе, доказывает, что коллеги его уважали. Мой друг-гипнотизер высокого мнения о его статьях, посвященных медицине. Но не могу сказать, что он мне нравился. В нем было высокомерие, иногда встречающееся в пожилых врачах. Он не считал своих пациентов за людей – или так мне казалось.
– Но доверяли ли вы ему лично? – Я не мог поверить, что обсуждаю письмо от покойного доктора, как будто такое вообще возможно.
– Да, я ему доверял. Видите ли, в нашей семье именно я нес ответственность за отца, после того как он был отправлен на лечение. Я подписывал счета на выплаты из трастового фонда, созданного моей старшей сестрой для ухода за отцом. Только я навещал его. Много лет подряд при каждом посещении отца я подолгу беседовал с Гассманом. Мне приходилось доверять ему, – Он поднялся и сунул руки в карманы, затем вытащил и нервно переступил с ноги на ногу. – Кстати, в восемьдесят девятом мы с ним вместе посетили профессора Мило де Мейера в Саутси. Вы слышали о нем?
– Пожалуй, нет.
– Он читал лекции о месмеризме для врачей. Демонстрация его техники гипноза, мягко выражаясь, не оправдала ожиданий. Я считал де Мейера скорее ярмарочным фокусником, а не врачом.
Я снова отошел от стола и повернулся к хозяину дома. Мне не хотелось обсуждать с ним проблемы месмеризма.
– А что же альбом? Кто еще видел его, кроме Гассмана?
– Думаю, никто. Я храню его в библиотеке в загородном доме, под замком. В клинике Монтроуз Гассман порой показывал мне альбомы, что забирал у отца. Доктор Гассман придерживался теории, что они могут пролить свет на его душевное состояние. Сам я никогда не показывал альбомы никому из родных. Мы не часто разговариваем об отце, и, уж конечно, не о последних годах его жизни.
– О таком не говорят, – откликнулся я, поскольку не придумал ничего лучше.
– Именно так. Из-за этого люди могут начать опасаться за самих себя. Наследственность и все такое.
– Но вы сохранили альбомы? – спросил я.
– Из сентиментальных побуждений. К тому же отец был талантливым художником. Даже опередил время. Знаете, он проектировал прекрасные здания для завода в Эдинбурге.
– И никто не мог знать о случившемся? Никто не присутствовал, когда вы вырвали страницу?
– Нет. Полагаю, Гассман мог описать кому-нибудь эту сцену, но самого рисунка не видел никто. Видите ли в этом-то и проблема. Вы знаете, над чем я сейчас работаю, – да все это, впрочем, знают. Это письмо может привести меня к настоящему открытию, если это не подделка.
Так вот в чем дело. Я понял, к чему он клонит: пытается вовлечь меня в какие-то спиритические расследования, которые не только отнимут у меня время, но и навредят моей репутации.
– Но ведь это, вполне вероятно, и есть подделка.
Я всматривался в лицо Конан Дойла. Доказательство истинности спиритизма стало для него чуть ли не профессиональным интересом. Он посвятил ему всего себя, при этом лучше, чем кто-либо другой, знал, насколько это вредит его репутации.
– Существует большая вероятность того, что это подделка, – согласился он. – Я уже пару раз подвергался унижению. – Он помедлил в ожидании ответа, но я промолчал. – Вот поэтому мне и нужны вы. Если вы займетесь этим делом, никто не догадается, что я обратил внимание на записку. В зависимости от того, что вы обнаружите, я решу, продолжать ли расследование. Мне не придется признавать, что я в этом участвую, до тех пор пока все не разрешится тем или иным образом. Я навел справки об этой женщине – ее повесят через неделю. В этом смысле речь действительно идет о жизни и смерти.
– Полагаете, у вас получится осуществить то, о чем просят в записке? – указал я на листок бумаги на столе. – Вы можете провести кого-либо в камеру смертников?
– Естественно, и, как намекает эта записка, это могут очень немногие. Для этого требуется человек с существенным влиянием.
Я обдумал его просьбу. Вероятнее всего, никто об этом не узнает, а я окажу услугу человеку, обладающему «существенным влиянием».
– Так вы хотите, чтобы на встречу со смертницей отправился вместо вас я?
– Я хочу, чтобы завтра вы приехали в Уиндлшем. Я покажу вам альбом и расскажу, что уже успел узнать. – Он положил мне руку на плечо. – Когда я наводил о вас справки, вас рекомендовали как совершеннейшего скептика в подобных вопросах. Но поверьте, в этом деле мне и нужен скептик, – добавил он с подчеркнутой искренностью.
Я был совершенно убежден, что спиритисты разделяются на две категории плутов и глупцов. Конан Дойла я отнес бы ко второй. Хуже того, я подумал, что, вероятно, душевная болезнь его отца постигла и сына. К тому же я никогда не занимался расследованиями подобного рода. Не по душе мне что-то соседство тюрем и виселиц.
– Безусловно, – сказал я. – Я приеду в Крауборо утренним поездом.
Не успели эти слова сорваться у меня с губ, как я уже недоумевал, как это произошло. И так же быстро понял, \'что никаким способом не мог бы отклонить просьбу Конан Дойла.
Мы снова пожали друг другу руки, он сказал, что заберет меня завтра на станции, поскольку собирается выехать в Уиндлшем на автомобиле рано утром. Когда я покинул библиотеку, в гостиной не было никого, кроме двоих слуг, наводивших порядок. Я вышел на улицу; замаячила перспектива бодрящей прогулки длиной примерно в милю. Я оставил машину дома и приехал на такси, надеясь, что меня кто-нибудь подвезет. Теперь для этого было уже поздно.
Однако все вышло иначе: не успел я пройти и ста футов, как услышал сзади шум подъезжающей машины. Когда она медленно проезжала мимо меня, я обернулся и увидел, кто сидел за рулем.
Глава 3
Женщины по природе скрытны и сами хранят свои секреты. Скандал в Богемии[4]
– Вы замерзнете, мистер Бейкер, – произнес голос из машины.
Я немедленно узнал Брайана Донливи, клерка, работавшего в Уайтхолле, и моего хорошего друга, который тоже был на приеме.
Я нагнулся и, заглянув в машину, увидел, что с ним был Том Куртленд. На приеме я немного с ними пообщался. Мы регулярно встречались, чтобы пропустить пинту в «Улане», ночном пабе возле моего дома в Пимлико. Для моей работы требовалось иметь друзей среди нужных государственных служащих, но эти двое были моими друзьями еще с войны, выжившими. Их я никогда не использовал для выуживания информации. В результате я часто получал ее, хоть они прекрасно знали, что я американец.
Я не мог понять, почему они все еще здесь, ведь прием закончился уже давно. Не успел я задать вопрос, как Брайан предложил заехать в «Улан». Поскольку он был на машине, а паб находился всего в нескольких сотнях футов от моего жилья, я с радостью согласился.
«Улан» располагался в современном здании, но оформлен был так, чтобы напоминать о раннем Возрождении. Кружевной накрахмаленный воротничок выглядел бы вполне уместно в зале, где стены обиты темными панелями. На них даже висели некоторые подлинные образцы оружия вперемежку с портретами, казавшимися скорее голландскими, нежели английскими. В этот поздний час заведение было почти пустым, и мои друзья без труда отыскали столик. Было ясно, что они хотят поговорить со мной конфиденциально, и, пока официантка не отошла, мы обменивались самыми банальными фразами.
Наконец Брайан Донливи с хитроватым выражением лица объявил:
– Должен сообщить, что на этой неделе вовсю склонялось твое имя, Чарльз.
– Склонялось? – повторил я с усмешкой.
Донливи был известным шутником, и я чувствовал, что меня собираются разыграть.
– Да, именно склонялось, – подтвердил Том.
– То есть не «превозносилось» и не «упоминалось», – пошутил я в ответ. Однако я занервничал. Я бы не хотел, чтобы мое имя слишком уж часто всплывало в тех кругах, где они вращаются.
– Нет, – сказал Донливи. – «Склонялось» – вот что я сказал, и сказал всерьез.
– Склонялось на все лады, – откликнулся Куртленд. Затем оба стали смеяться.
Это настораживало, но я не позволил себе выказать беспокойство. Мне пришлось позволить им шутить дальше.
– Итак, что же новое вы услышали обо мне? – спросил я. – Я немецкий шпион или все же американский?
Брайан Донливи прекратил смеяться и понизил голос.
– На самом деле все гораздо неприятнее, Чарльз. Нечто гораздо более личное…
– Ходят слухи, что у тебя кое-что с женщиной, гораздо превосходящей тебя по положению, старик, – вмешался Куртленд.
Он улыбался, но глаза его были серьезны. Куртленд был благоразумным молодым человеком с хорошим положением. Если уж он обеспокоился, я ни в коем случае не должен отнестись к этому легкомысленно.
Если люди заметили мое излишнее внимание к Адриане Уоллес и сплетничают, это чревато большими неприятностями.
– Слухи? – переспросил я. – То есть об этом действительно говорят?
Донливи махнул своим пивом в мою сторону:
– Некоторые утверждают, что некую миссис У., под каковой я разумею персону, состоящую в браке с джентльменом, чья фамилия начинается на букву «У», слишком уж часто встречают в обществе некоего американского репортера И когда это говорят, Чарльз, то приподнимают брови.
– Когда это склоняют, – со смешком вставил Том Куртленд и взглянул на меня в ожидании реакции.
Я надеялся, что никак не реагировал, но не мог поклясться, что не покраснел.
– Я догадываюсь, что именно я и есть этот американский репортер, но какая же из многих женщин, с которыми я встречаюсь и беседую, является таинственной миссис У.? – Мой голос зазвучал выше на октаву.
На мгновение мои друзья переглянулись со смущенным видом. Мое мнимое неведение не обмануло их ни на минуту.