Оксана Обухова
ЦИКЛОПЫ
1 часть
Воняло больницей. Хлоркой-карболкой-аптекой. Мокрыми бинтами.
Едва нос рассортировал запахи, у Бори, как у любого нормального мужика рефлекторно подвело живот. Воспоминания нахлынули…
Не к ночи бы. Припомнился больной живот и выбитые зубы.
Завьялов приоткрыл глаза. На лице лежала огромадная серая тряпка.
И тишина.
«Вытрезвитель, — обреченно предположил Борис. В вытрезвителе он ни разу не бывал (выбитые зубы выступают по иному поводу). Но иного объяснения происходящему элементарно не нашлось. В членах наблюдались: вялость, тремор, слабость. Голова гудела пустым помойным ведром, язык царапал небо, как подошва кирзового сапога: — Косолапов, сволочь, в ушел в обещанный штопор…, затянул с собой зараза».
Непослушной, корявой рукой Борис скинул на пол длинную простыню с отвратительными разводами. Из-под простыни выполз низкий плиточный потолок. Судя по близости стен, Завьялов лежал в длинном коридоре. Практически темном; в необозримом далеко тихонько и одиноко тлела лампочка. Плитки потолка странно размывались, Борис прищурил один глаз — зрение сфокусировалось. Открыл второй — поплыло…
Жесть. Вначале отказало правое ухо, теперь вот глаз. Но почему-то — левый.
Завьялов попытался сосредоточиться… Вспомнить хотя бы фрагментарно чего творил, как докатился…
Тупик. Последним четким воспоминанием была больница, куда он пришел встретить выписавшегося друга Колю Косолапова.
Пришел один. Поскольку болезнь с Косым приключилась — стыдная. Не из тех над которыми хихикают девочки, а из тех над которыми мужики в курилках ржут: десять дней назад на носу Коляна вскочил матерый прыщ. Косолапов попробовал лечить его вначале народными средствами, затем аптечными, прыщ взбесился — с температурой под сорок Колян потопал в больничку, где его напугали смертельной статистикой таких прыщей до самой невозможности. И предложили (убедили) лечь в стационар.
В стационаре Колину задницу обкололи щедро и моментально. Если бы не волоокая медсестра Раечка, опомнившийся от зомбирующей прыщавой статистики Косой сбежал бы из больнички тем же вечером. Но Рая… Рая была, райской птицей. К огорчению Косого, оказавшейся бесповоротно влюбленной в загорелого интерна Гоги.
Этот прискорбный факт до Косолапова дошел чрезвычайно поздно. Когда на огромной байкерской попе Коли уже практически не осталось живого места, а дело само собой докатилось до выписки…
Завьялов шел встречать друга, пережившего любовное фиаско, не с цветами, а с фляжкой коньяка в кармане. Косой заранее предупредил, что собирается утопить больничную лав-стори в ведре водяры с пивом…
Похоже — утопил. Захватив с собой и друга Борю.
«Это сколько же мы выпили?! а?!» — болезненно прищурился Завьялов. Он не любил ощущения искаженного сознания, напивался крайне редко — по пальцем перечесть. Если сейчас не может вспомнить, как (и за что?!) оказался в этом коридоре — побил рекорд: раньше память не отказывала.
Борис приподнял голову, кривясь и морщась от каждого движения, поглядел на пол…
Внизу увидел не только терракотовые плиты пола и подозрительную тряпку-простынь, но и колесики.
Я на каталке, понял Завьялов. Валяюсь на каталке в каком-то коридоре, был накрыт вот этой дрянью… Наверное, — замерз, накрылся с головой.
Разглядывание пола и тряпки отобрало силы. Борис снова рухнул, вытянулся на каталке; голова кружилась, как после длительного бега в гору. Ощущение полнейшего бессилия было на столько непривычно для тридцатилетнего, крепкого мужика, что появились слезы.
«Докатился! — обругал себя Завьялов. — Довыступался! с каталки сползти не могу, лежу рыдаю, твою мать! — В забитом хлористыми больничными ароматами носу забулькали и засвербел сопли. Недавно крепкий тридцатилетний мужчина шибко разозлился: — Давай вставай, чмо позорное! Харе лягушек разводить!»
Самокритика ожидаемо подействовала. Завьялову показалось, что он сейчас резко, обеими руками оттолкнется от каталки, одним рывком восстанет…
Клешни вяло поскребли каталку. Локти подло подогнулись.
Сцепив зубы, поминая Косолапова нехорошими словами, Боря кое как умудрился сесть и свесить вниз ноги, одетые… в какие-то странные синие треники.
Застойные спортивные штаны с пузырями на коленях выглядели нереально. Не вполне доверяя разладившемуся зрению, Завьялов пощупал брючину…
Шерстяные, твою мать. Не показалось: он сидит на каталке в изгвазданных синих трениках, пошитых на социалистической картонажной фабрике во времена беспечного застоя.
«Это где же меня так приодели? — прикинул Боря. — Это с каким же контингентом я нагваздался…»
Загадка. Разгадка потонула в тугом похмельном тумане после обещанного ведра водяры с пивом. Переодеть Бориса Михайловича Завьялова из купленных в Риме джинсов в замызганные шерстяные треники…, пожалуй, не получилось бы ни у кого из знакомых.
И не потому, что Боря привередлив — на безрыбный случай и подштанники одежда. А потому, что никто из его друзей не хранит на антресолях тюки с пересыпанным нафталином тряпьем. Приятели такими портками лучше пол разово подотрут…
Так что, тут головоломка для трезвой головы. Прищурив левый глаз, Завьялов прикинул расстояние до пола и, покряхтев, спрыгнул с каталки.
Прыжок превратился в затяжной полет! По расчетам Бориса ноги должны были встретиться с полом буквально сразу — роста в Боре почти метр девяносто. С каталки же Боря летел, как первоклашка с подоконника! как яблоко с верхушки дерева! парашютистом с запутавшимися стропами.
Шлепок о пол прошел болезненно.
Каталка от неловкого движения ушла в сторону, громко врезалась в стену!
Завьялов, с отбитыми коленями, стоял в позе заблудившейся собаки и потерянно крутил башкой: «Твою мать! Косолапов зараза, что — три дня поил каким-то суррогатом?!»
Медленно, охая и хватаясь за поясницу, Завьялов встал на ноги. Пока окончательно распрямлялся, пол несколько раз пытался вздыбиться. Стены ходили ходуном и расплывались, Борис тяжело рухнул плечом на гладкий стеновой кафель — закашлялся.
Поглядел вперед: метрах в двадцати из стены торчал смутный белый овал неправильной формы. Почти привычно прищурив левый глаз, Завьялов опознал в нем фаянсовую раковину.
Вода! там есть ВОДА!!
Боря оттолкнулся от стены и, придерживаясь о нее трясущейся рукой, ходко заковылял вперед. Когда до вожделенного крана оставалось не более пяти метров, в стене возник освещенный провал.
Боря упорно ковылял к воде. Из провала показалась взлохмаченная блондинистая головка. Чуть позже показалась и вся девушка в расхристанном медицинском халатике…
Завьялов прохрипел нечто, отдаленно напоминающее «здрасьте, мне б попить…».
Девчонка заголосила так, словно Боря шел ее зарезать! Огромным мачете, как в низкопробных фильмах ужасов. Из разинутого рта девчонки несся оглушительный визг, через секунду из дверного проема показалась вторая голова. Мужская. Того самого парня, что девушку качественно взлохматил и халатик расстегнул.
Секунду поглядев на ковыляющего Борю, парень тоже проявил неадекватность. Громко выматерившись, схватил подружку поперек полуголой талии и втянул за дверцу, на которой, прищурившийся Завьялов прочитал табличку «Не входить. Служебное помещение».
А ну их на фиг.
За дверцей истерила ненормальная девица, глухо басил перепуганный мужской голос… Завьялов шел к цели.
На кране оказались через чур тугие ручки. Борису показалось, что он скончается от жажды, пока закапает вода… Облепив губами жадный кран, Завьялов всосал в себя первый ручеек, когда ручка наконец поддалась — едва не захлебнулся… Но пил и пил. Отфыркивался, прополаскивал под тугой струей раздувшиеся щеки, топил, промывал одеревеневший, ссохшийся язык, попутно думал. Холодная вода как будто промыла не только рот, но и извилины. Они шуршали все резвее и резвее: «Не вытрезвитель, — рассуждал Борис. — Больница. Мне стало худо… — Последним четким воспоминанием служило приемное отделение больницы, где Завьялов поджидал Косого. Потом…, он, кажется, подумал о том, что раз уж оказался здесь, не худо бы показаться отоларингологу, предъявить тому оглохшее правое ухо… Вроде бы, реально подходил к пожилой тетке в белом халате, спрашивал, где разыскать нужного специалиста… Дальше — провал. И пробуждение в темном коридоре. — В больничке не было свободных мест в палатах? — раздумывал Борис. — Меня сгрузили на каталке в коридоре?.. Странно. Точнее — коридор какой-то странный». Завьялов оторвался от крана, поднял голову…
Над умывальником висело зеркало. Из зеркала глядел старик.
Завьялов резко оглянулся!
В пустом коридоре не было никакого старика. Борис здесь был один. Стоял, опираясь руками об умывальник, по подбородку и шее медленно стекала ледяная вода.
Осторожно, боясь поверить в сумасшествие, в присутствие глюка в глубине полированного стекла, Борис скосил глаза на зеркало… В темном зеркальном провале шевелилась голова.
Но рядом этой головы не было! Был только Борис Завьялов в синих тренировочных штанах и такой же олимпийке! Поверх олимпийки Завьялов разглядел растянутый трикотажный жилет в полосках и оленях… Поднял глаза выше…
Лицо старика. С зеркально прищуренным глазом!
Борис поднял руку…, ощупал подбородок… Пальцы еще не встретились с дряблой щетинистой кожей, а Завьялов уже знал, ч т о он нащупает! Старик в зеркале в точности повторил его движение!
Рука обвисла и сама собой нашарила опору — холодный фаянс раковины. Горло схватил тугой, удушающий спазм… Секунд сорок…, или час, Завьялов смотрел на отражение.
Даже если представить, что в приемном покое Борис упал не в обморок, а сразу в кому, то это ничего не объясняет. Пролежи он в коме, хоть сорок лет, а потом очнись — э т и м стариком он быть не может! Из зеркала на Завьялова таращился ошарашенный дядька лет восьмидесяти с гаком, невысокого роста — не больше ста семидесяти пяти! — с вытянутым, куполообразным лысым черепом. Даже если предположить, что в коме Боря усох на двадцать с лишним сантиметров, такого черепа у него быть не может! не младенец, черт возьми, форму черепа уже не изменить какими-то колодками!
И нос. Чуть удлиненный, с выгнутыми хищными ноздрями.
А у Бори с младенчества — простой и мощный румпель.
Глаза… Дьявол побери, не видно какого они цвета! Но форма и разрез не те, глаза близко посажены…
Завьялов отпрянул от зеркала, руки потеряли керамическую опору… Будь коридор немного пошире, Борис упал бы навзничь. Но так лишь налетел спиной на противоположную стену и замер, тяжело дыша.
Старик в зеркале размылся, Завьялов боялся прищуриться и отчетливо встретить такого же одноглазого визави!
Люди. Здесь где-то были люди…
Извиваясь словно червяк, прижимаясь плечом к холодному кафелю, Борис двинулся к служебному помещению. Расстояние в несколько метров преодолевал, как марафонскую дистанцию, с одышкой, помутившимся рассудком. Добрел до двери… Рука не поднялась, чтобы удариться о полотно…
Из-за двери доносился быстрый шепот:
— Дурочка, дурочка, ну успокойся! Если нас здесь застукают, тебе просто влетит, а меня жена и тесть порвут! Давай, перестань реветь, ласточка моя, утри слезки…
Удивляясь, что еще способен здраво мыслить, Борис отметил, что отлично слышит правым ухом. Оно конкретно ближе к двери, недавняя глухота бесследно испарилась…
«Может быть, я все же добрался до отоларинголога… Тот мне вколол чего-то не того, и я теперь глюков ловлю?..»
— Наслушалась Мишкиных историй про оживших мертвецов…, перепугалась, дурочка…, - Мужской голос за дверью продолжал вешать ласковую увещевательную лапшу на девичьи ушки. — Подумаешь — бомж ожил! Впервые, что ли? Привезли по скорой, внимательно не осмотрели, свалили к мертвякам… У меня завтра сложная операция, а ты тут нюни разводишь…
Впечатлительная девица громко хлюпала носом. Завьялов наконец-то смог поднять руку и поскрестись о дверь.
— Кто там?! — перепугано взвизгнуло сопрано.
— Я…, - глухо представился Борис.
— Пошел вон, бомжара долбанный!! — прорычал баритон изменщика жены и тестя.
— Мне…, как бы…, - продолжил Завьялов, — помощь нужна…
— Пошел вон, я сказал!! Сейчас закрою в холодильнике и вправду околеешь!!!
Баритон явно отдавал предпочтение Гименею, а не Гиппократу. Завьялов мысленно пожелал прелюбодею попасться на горячем грозному тестюшке, заставил плечо оторваться от дверного косяка и поплелся по коридору, увлекаемый стрелочкой над надписью «Выход». Здесь ему никто не поможет. Надо добираться до н а с т о я щ и х лекарей.
Стрелочки довели Бориса до огромной железной двери, запертой изнутри на плоскую задвижку. Зажмурившись, чтобы лишний раз не натыкаться взглядом на грязные старческие руки с траурными каемками под ногтями, Завьялов нашарил выступающий рычажок, потянул щеколду вправо…
Еще недавно ему казалось, что «бомж» он слабосильный. Едва способный справиться с вентилем на водопроводном кране. Но рука с неожиданной легкостью выполнила задачу; Борис вышел в широкий, хорошо освещенный коридор. Оглянулся на дверь. И совсем не удивился, прочитав на ней табличку «МОРГ».
Приемное отделение больницы, куда залетел Косой с прыщом, Завьялов узнал сразу. Просторный современный холл с огромными окнами и сплошь стеклянной, широченной дверью. За конторкой из светлого (якобы) дерева чистенькая медсестричка, презрев компьютерный монитор, уткнулась носом в журнал регистрации, напротив нее налег грудью на стойку тучный господин с лицом обеспокоенного родственника. За господином очередь из нескольких подобных ему родственников.
Над столом регистрации висело электронное табло, красные циферки высвечивали с е г о д н я ш н е е число, время сообщало, что обговоренная встреча с Косолапым должна была состояться два часа назад!
Бориса заштормило, огненные цифры слились в единый штрих…
Когда в холле появился пошатывающийся замызганный субъект, посетители дружно наморщили носы. Хотя никакого гнусного запаха «бомж» Завьялов от себя не ощущал, сработал стереотип: грязные треники, растоптанные, когда-то весьма приличные кроссовки (из помойки) и растянутые оленьи рога и морды, не могли вызвать иной реакции в стерильном помещении больницы.
А может быть и запах был… Естественные собственные запахи почти не регистрируются обонянием…
Завьялов даже не попытался приблизиться к очереди и пристроиться ей в хвост. Скукожив плечи, он засунул в карманы руки и побрел на выход. Не лишним будет постоять на свежем воздухе, пока посетители не разойдутся. Ходить по больничным коридорам и требовать к себе внимания — абсолютно бесперспективная задача. Дальше холла не пропустит амбал охранник с чугунной рожей…
Борис вышел на крыльцо больницы. Полной грудью вздохнул относительно свежий московский воздух… Голова закружилась. Понимая, что может рухнуть в обморок, Завьялов медленно, придерживаясь о перила, преодолел четыре пологие ступеньки крыльца. Постоял, отдыхая и оглядываясь… Думать не хотелось. Ничего, кроме панического ужаса мысли не вызывали. Хотелось заорать во всю мощь старческих легких, упав на землю, заколотиться в истерическом припадке.
«Спокойно, Борис, спокойно. Твоим воплям здесь никто не поверит. Тебе нужен н о р м а л ь н ы й врач, а не психиатр, санитары, смирительная рубашка и укол в задницу. Прежде чем успеешь что-то объяснить, превратишься в овощ. Так что, Боря, ты должен вести себя максимально адекватно и доказательно». Цепляясь за собственное имя, как за спасение от сумасшествия, Завьялов отпустил перила.
Вечерние сумерки конца сентября еще не сгустились окончательно, но фонари в больничном скверике уже включили. Борис стоял возле крыльца и размышлял, кому бы позвонить, кого бы вызвать в больничку для подтверждения его невероятной «истории болезни». Здесь нужен друг, чьи интимные тайные знает исключительно и только Борис Михайлович Завьялов, кто достаточно раскрепощен, чтобы п о в е р и т ь. Достаточно красноречив, чтоб объяснить врачам: перед ними не сбрендивший бомжара, а реально — известный автогонщик, владелец сервиса, один из лучших специалистов по техническому тюнингу…
Пожалуй, последнее можно доказать довольно просто. Пара, тройка вопросов по узконаправленной специфике чип-тюнинга все расставят по местам.
Завьялов слегка воспрянул, чуть огорчился, что вместо идиотской вязаной шапки с помпоном не нашел в бомжеских карманах какого-нибудь притыренного мобильного телефона. Покрутил лысой башкой, прикидывая, кого бы раскрутить на звоночек другу Косолапову…
Нет, тот уже в штопоре, сам не адекватен и громкоголос. Звонить надо Вадику Козлову. У того предки стоматологи да и сам он парень не дебильный.
Завьялов повернулся к лавочке.
На лавочке больничного сквера, под самым фонарем сидела е г о к у р т к а. Неповторимая любимая, купленная в Монте-Карло, где Завьялов побывал на трибунах Формулы один: черная кожаная косуха с алыми вставками. Расписная, проще говоря, авторская, индивидуальная.
Но дело не в дизайнерских деталях. А в том, что в куртке был — мужик. Он скорчился на краешке удобной деревянной скамейки, закрыл лицо руками и пребывал в кромешном ступоре.
Твою ма-а-ать, негромко выругался Борис. Ворюга стрёмный!!
Помимо косухи, на застывшем атлете были завьяловские римские джинсы!! И мокасины! Знакомые часы болтались на запястье!
Выброс адреналина подстегнул мышечный тонус, к ворюге Боря подлетел, как паровоз к заснувшей вагонетке! Схватил за ворот с о б с т в е н н у ю куртку и богатырским рывком тряхнул застывшего верзилу!
— Ты где, урод, одёжу спёр?!?! — хрипло прорычал Завьялов. Закашлялся…
Мужик поднял на Борю ошарашенное, заплаканное лицо…
Чтоб я помер маленьким, успел подумать Боря. Помимо кожаной косухи и портков мужик украл его ЛИЦО.
Не веря левому глазу, Завьялов исследовал знакомую до мелочей физиономию. Шрам под бровью — привет из нежной драчливой молодости. Парочка знакомых отметин на скулах и возле уха…
Это лицо Завьялов каждое утро видел в зеркале ванной комнаты. Он чистил ему зубы, сбривал щетину, заклеивал пластырем порезы и ссадины — адреналиновый алкоголик Борис Завьялов вел не скучную жизнь, оставившую множество отметин и прочих замечательных напоминаний.
Сознание Бориса закружилось, завертелось; он рухнул на кошмарного ворюгу, придавив его всем телом к спинке лавочки…
Голова бомжа Завьялова оказалась на плече, утянутом в мягкую теплую кожу, шея неудобно вытянулась. Попадая губами в самое ухо, Борис прохрипел:
— Ты кто такой, урод, а?! Рамсы попутал?!!!
Знакомый незнакомец облапил бомжеское Борино тело обеими ручищами, всхлипнул…
И уткнулся в олений жилетик, как в мамину титьку. Завьялову показалось, что в жилетик он не только капает слезами, но и слегка сморкается.
Чего-то странное твориться, тупо подумал Борис Михайлович. Был бы он в прежнем теле, давно набил бы похитителю и м у щ е с т в а морду и ребра пересчитал. А так… висит на нем и лишь слегка и предварительно примеривается.
Примеривался долго, секунд пятнадцать. Потом неловко отпихнулся, сграбастал корявыми бомжескими пальцами ворот куртки и, дыша в с в о е лицо, прохрипел рефрен:
— Ты кто такой, урод?!
Урод маленько выпрямился. Испытывающе оглядел Борю в оленях и трениках, представился:
— Борис Михайлович Завьялов.
— Это я — Борис Михайлович Завьялов!!! — бизоном заревел Борис. — Это я — Завьялов!! Тысяча девятьсот… года рождения! Проживающий по адресу…
Пока Боря перечислял факты биографии, ворюга личности почти не трепыхался, внимательно выслушивал. Когда Борис свет Михайлович задохнулся от переполнявшего его бомжеское естество возмущения и перешел на сиплый мат, плаксиво скривился и воскликнул:
— Слава Богу, слава Богу, это — ВЫ!! Борис Михайлович, дорогой!!
Проходящая к приемному отделению компания из трех старушек, получила возможность наблюдать престранную картину. Огромный молодой мужчина приятной наружности тискает в объятиях затрапезного лысого дедушку в грязненьких штанишках. Дедушка отбрыкивается, лягается и нецензурно выражается. Мужчина пытается деда расцеловать в морщинистые щеки, но дед умело уворачивается.
Картина даже для больничного сквера — занятная. Поскольку за спиной обнимающие парочки, отнюдь не психиатрическая лечебница.
Укоризненно покачивая головами, бабульки прошагали в метре от странных родственников.
— Шеи не посворачивайте, божьи одуваны, — сердечно попросил старушек дедушка-ровесник. Бабушки дружно скроили на минах презрительное настроение, тряхнули пакетиками с бананами, апельсинами и суповыми баночками, и поспешили дальше.
— Отвянь, — сурово попросил Завьялов свое тело.
Тело послушно выпустила Борю из объятий, заботливо одернуло оленей, воротничок олимпийки поправило и радостно заулыбалось.
— Ты кто такой? — убрав из вопроса обращение, грозно произнес Борис.
— В данный момент это не важно, — просветленно хлопая ресницами ответило тело. И Борю тут же вновь накрыло:
— А что здесь важно?! — руки сами собой вцепились в куртку, потрясли тело: — Что здесь важно?! Может быть — температура воздуха?! число и время?!
Простодушно и празднично тело отрапортовало: осветило поставленные вопросы в должном порядке.
— Ты издеваешься, урод? — почти без закипания поинтересовался Завьялов.
— Не понял, — родное искреннее лицо задрало брови вверх.
Борис вздохнул.
— Спрашиваю. В последний раз. Ты кто такой?
— Я не могу ответить на поставленный вопрос, — чистосердечно призналось тело.
— А если в репу? — задумчиво прищурился «бомжара». Завьялов все еще не мог решить, сможет ли он выбить зубы собственной челюсти? Поставить фингал под собственным глазом. Свернуть набок с в о й многострадальный нос.
— Куда? — чистосердечно выпучилось завьяловское лицо. Секунду на нем отражалась мыслительная работа. — Ах, по щеке…, - облегченно завершился умственный процесс. — Я не могу. Ответить. На поставленный вопрос.
Тело горделиво выпрямилось, скрестило по наполеоновски руки перед грудью и даже выставило ножку.
На мощном правом бицепсе тела Бориса Завьялова удобно устроился, обмотанный левый мизинец. Вчера Завьялов прищемил его болванкой. Сегодня утром погоревал, что ноготь вероятно — слезет, но перелома нет. Обмотал ногтевую фалангу обыкновенной технической изолентой и поехал в сервис.
«Нос можно не сворачивать», — мрачно подумал Борис, схватил тело за обмотанный мизинец и крепко вывернул.
По направлению к больнице по проспекту мчалась карета скорой помощи. Сирена скорой оглушительно рыдала. И если бы не этот вой, то вероятно, в сквер высыпали бы не только больничные охранники, но и половина ходячих пациентов.
Завьялов никогда не думал, что его глотка может исполнять такие противные бабьи звуки! Его родное тело завивалось спиралью, неимоверно гнуло коленки и голосило так, что ошалевший от визгливого бабьего концерта Боря, невольно выпустил мизинец!
— Ай, ай, ай, — приседало и корчилось тело, — ай, ай, ай, как же бывает бо-о-ольно!!
Тело приплясывало и извивалось, Завьялов схватил его за шкирку и, едва не упав от тяжести, сумел как следует тряхнуть.
— Еще раз повторить? — наклоняя бомжеское лицо к гримасничающей физиономии, прошептал в исконно родные выпученные очи.
Тело отшатнулось до скамейки, ударилось бедром, плаксиво сморщилось:
— Не надо. Пожалуйста — не надо! От болевого шока остановится в а ш е сердце.
— Не остановиться, — не согласился Борис Михайлович. — Мое сердце и не такое испытывало.
На лице визави отразился уже знакомый мыслительный процесс. Тело кивнуло:
— Согласен. Испытывало.
— Тогда спрашиваю в самый последний раз. Кто? Ты? Такой?
— Иннокентий, — едва не разрыдавшись от унижения и боли, представился ворюга.
— Кеша, значит, — удовлетворенно кивнул Завьялов и выпрямился. Некоторое время глядел на освещенные окна больницы, прислушивался к необычным ощущениям: впервые в жизни он чувствовал в левой грудине неприятное теснение. Запертое в ребрах сердце колотилось о костяную решетку огромным тугим мячом. Удары отдавались в трахее, заполняли уши и даже нос.
Завьялов рванул на шее ворот замызганной футболки под олимпийкой. Продышался. Повернулся к лавочке, где расположилась его любимая куртка.
— И что ты, Кеша, делаешь в моем теле, а?
Кеша закрыл лицо руками — левый мизинец предупредительно оттопырился, дабы избежать болезненного соприкосновения со лбом — и помотал пущенной головой:
— Я не могу, — донеслось из-под ладоней, — я не имею права.
— А я имею — право? — грозно пробасил, превратившийся в бомжа Завьялов. — Я здесь на что-то — имею право?!
— Нет.
Категорический ответ. Учитывая, что Иннокентий пару минут назад приплясывал на корточках, практически — безбашенный. Отважный.
— А если я тебе зубы выбью? — Завьялов подошел к урне, установленной возле лавочки. Достал оттуда пустую пивную бутылку и, помахивая ею на манер бейсбольной биты, поинтересовался: — Тебе когда-нибудь зубы выбивали, а, Кеша?.. Это больно.
Из-под пальцев немного выдвинулся правый глаз, поглядел на вращающуюся в грязной бомжеской руке стеклянную дубинку и опасливо предупредил:
— А это вы себе зубы выбьете, Борис Михайлович.
— Коли что — новые вставлю. Не впервой. Давай колись, придурок, иначе — врежу.
Завьялов размахнулся! Тело взвизгнуло! Скатилось с лавочки, рухнуло на колени перед бомжарой и облапило его ноги:
— Не надо! Не надо! Вы ничего не понимаете!!
— А мне нечего понимать!! Я тебя сейчас, сука, убивать буду!!
Усиливая психологическую атаку, Завьялов уподобился панфиловцу с гранатой, вздел бутыль над головой…
— Не надо!!! — завизжало тело и отпрянуло, падая назад и закрывая голову локтями.
— Говори!!!
— О, Боже!! Я не могу! Я не имею права! Жюли этого не переживет!!
«Панфиловец» Завьялов опустил стеклянную «гранату», минуту занял размышлениями, в результате коих, предложил:
— Давай по пунктам. Ты что-то там талдычил о м о и х, зубах Кеша? Хочешь сказать, я могу их получить обратно?
Кеша убрал локти от лица, опасливо кивнул:
— Такая вероятность — есть.
— От меня что-то зависит?
— Конечно! Да!
— Что?
— В определенный час вы должны находиться в определенном месте. Больно вам не будет, обещаю.
Борис прищурился, подумал:
— А почему я должен верить, что ты не заманишь меня в ловушку? к каким-то там своим дружкам?
— Мой бог, Борис Михайлович, — поднимаясь с земли, заволновалось тело, — я тоже, своего рода — пленник! Я тоже, не меньше вас хочу — вернуться!
— Куда? — нахмурился Завьялов.
Иннокентий снова сделался упрямым. Борису показалось, еще немного и забудется, примет гордую наполеоновскую позу с мизинцем на бицепсе. Кеша оказался парнем не промах: ручки он таки скрестил, но пальчики благоразумно упрятал подмышками.
— Своим ответом я нанесу вам вред.
— Тайны, значит, — нахмурился Борис. — Смертельные секреты…
— Именно — так, — напыщенно кивнуло тело Кеша.
— И чем это грозит?
— Вам или мне?
— Обоим, идиот!
— Вы…, вам лучше об этом не знать. Я… получаю поражение в правах.
— Каких? — искренне удивился Завьялов.
— Вам лучше этого не знать. Вы просто будете выполнять все мои рекомендации, и все будет в порядке.
Если бы совсем недавно Кеша в его куртке и теле не рыдал на лавочке под фонарем, Завьялов, вероятно, проявил бы осторожность. Все друзья считали Борю умным парнем. Того же мнения придерживались и преподаватели во всевозможных учебных заведениях…
Завьялов понимал, что существуют тайны, к которым лучше не прикасаться даже краем. Убью точнее пули! держись от них подальше.
Но Кеша, даже в его теле выглядел абсолютным обсоском. Знакомые девушки в унисон твердили, что Боря свет Михайлович имеет быть исключительно брутальным типажом. Мачо, так сказать.
Мачо с Иннокентием внутри превратился в заурядную половую тряпку. В сопливую кликушу. Ботаника с чужого плеча. Мокрую курицу с накаченной задницей. Какого-то педрилу, если говорить совсем уж честно.
— Послушай, Кеша, — подходя к телу вплотную, похлопывая по спине, ласково произнес Завьялов, — я не вчера родился…
— Вы родились в одна тысяча…
— Не отвлекайся на фигуры речи! — прорычал Завьялов. — Слушай молча.
— Угу.
— Так вот. Я не вчера… Черт! Короче. У тебя что-то пошло не так, Иннокентий. Я прав?
— Угу, — не считая мычание разговором вслух, опять кивнуло тело.
— У тебя что-то пошло не так, — задумчиво повторил Борис. — Есть вероятность, что мы не выпутаемся?
Тело невразумительно повело плечами.
— Значит — есть. Паршиво. Ты можешь связаться со своим начальством и сообщить о произошедшем сбое в программе?
Кеша замотал головой.
— И что нам делать?
Завьяловское лицо, руководимое изнутри мокрой курицей, изобразило намек: мол, а я вам, господин хороший, уже докладывал: «Будете паинькой, всё разрешится ко всеобщему удовлетворению».
— Твоими бы устами…, - пробормотал Борис. Печально поглядел на освещенное крыльцо больницы, где ему навряд ли помогут, и приказал: — Карманы выворачивай, Иннокентий.
— Чего?
— Бабло, ключи от тачки и мобилу доставай, ушлёпок!
На мобильнике стояло четырнадцать пропущенных вызовов и десять эсемесок. Половина из которых принадлежала перу изобретательного в лингвистике Косолапова. Борис на ходу, скоренько прочитал послания, хмыкнул над наиболее изощренными эпистолярными оборотами…
Кеша трубочкой не баловался, на вызовы не отвечал, и это обнадеживало. Завьялов убрал мобилу в карман олимпийки, подошел к заснувшему на больничной парковке круто тюнингованному Порше…
Безупречные линии спорткара сочетались с оленями и замызганными трениками до безумия сюрреалистично. Завьялов представил, как растоптанные бомжеские кроссовки (из помойки!) будут прикасаться подошвами к чутким, безупречно послушным педалям. Трагически поморщился. Покосился на знатно разодетого Иннокентия в итальянских штиблетах…
Кеша жадно разглядывал автомобиль…
Да лучше сдохнуть! чем доверить родимую тачку э т о м у родимому телу!
Завьялов нажал на клавишу авто-брелка, заставил двигатель очнуться. Распахнув водительскую дверцу, буркнул:
— Залезай давай, ушлепок.
— А можно не ругаться? — разобижено поинтересовался Иннокентий.
Завьялов представил, что ругает самого себя — кивнул:
— Лады. Запрыгивай, Кешка. Домой поедем.
По дороге к дому, Завьялов философски размышлял о прихотях злокозненной судьбы, частенько отвлекался на Кешу, почти расплющившего нос о боковое стекло: Кеша разглядывал московские улицы с неуемной непосредственностью любопытного ребенка.
«Откуда же ты взялся, такой дикий?» — думал, удивляясь ни сколько Кешиной реакции, сколько самому себе в бомжатском теле.
По идее, Боря должен был сейчас биться головой о больничную стену, кусать ворот смирительной рубашки — или Иннокентия лупить! — а он, в обличье старика, преспокойно катит на Порше до дома. Наблюдает за своим телом, за Кешей, как за неисследованной зверушкой…
Чудеса и выкрутасы здравой психики. Завьялову понадобилось полтора часа, чтобы обвыкнуть в новом теле, которое становилось все более послушным. Час, чтобы разложить по полочкам последовательность действий. Пять минут, чтобы остановить Порше у обочины, выйти из салона и, через приятелей, узнать, точнее — вспомнить, вычеркнутый из жизни и адресной книжки мобильный номер Сухотского.
— Алло, Сухой.
— А-а-а…, - в этот момент Сухотский, вероятно, монтировал воедино незнакомый голос в мобильнике и высветившийся номер Завьялова на нем же, — это…?
— Привет из позапрошлого года, Сережа. Из двадцать третьего февраля в Пивных Традициях.
— Завьялов, ты что ль?!
— Много текста, парень. У тебя — е с т ь? По адресу забросишь?
— Боря…? Боря да ты что?! Я завязал давно!!! — Голос Сережи сорвался на испуганный фальцет, перешел на трагический шепот: — Ты чо, Завянь, я уже сто лет не в теме…
Тут скажем прямо, что Сережин испуг родился не на пустом месте. В позапрошлом феврале, Завьялов как уже шесть месяцев жил с девушкой. О предложении вполне всерьез подумывал. Лёля, встречая внука без Маринки, уже спрашивала: «А где твоя звероватая амазонка?» Маринка сумела поладить с Лелей, не взирая на диаметральную разницу мировоззрений-предпочтений. Пожалуй, даже подружилась.
Но внук однажды поймал Маринку-амазонку в ванной комнате над кокаиновой дорожкой с трубочкой в носу.
Морду сразу не набил. Попробовал — внушать.
Нарвался на непонимание.
— Завянь, я не из поклонников Пивного Клуба! Меня тошнит от алкашей, от твоего Косого, воняющего скумбрией! Сейчас — все! Завянь, — все так живут!!
— Это кто же так живет? — спокойно поинтересовался Завьялов.
— Все! Ханку жрут одни дегенераты!
— Значит, и я — дегенерат?
— Ну-у-у… — Марина покрутила в воздухе тонкой сильной ладонью…
— Послушай, милая. С моими дегенератами, сколько бы они не выпили, можно — р а з г о в а р и в а т ь. Понимаешь? Разговаривать, б е с е д о в а т ь. А с твоими обкуренными обсосками, о чем трещать? Они же овощи, Маринка. Овощи! Хихикающие, прыгающие стеклянные, без разницы. У них мозги в кашу, о чем можно разговаривать в овощехранилище? В пустую стену башкой стучаться, да?! Косой после первого стакана только речевые обороты набирает, а твои наркоматы уже мозги ботвой накрыли! Это мне, понимаешь — мне! не о чем базарить с обкуренными дуреймарами! Я не лягушка, чтобы над болотом квакать!!
Через знакомых Завьялов выяснил, кто снабжает Маринку дурью. Совсем не удивился: у Сухого половина московского тусняка паслась на травке и снежке. Выловил Сержа у клозета в Пивных Традициях и коротко внушил:
— Еще раз услышу, что ты Маринке кокс толкаешь, намотаю причиндалы на гаечный ключ и вырву с корнем.
Сухой проникся моментально и поверил каждому слову. Знал недоносок: Боря-Завянь этих слов на ветер не бросает.
Услышав в телефоне просьбу от Завьялова «пригнать по адресу», подумал: «Вот о н о… пришло». Точнее — прилетело.
— Сережа, — ласково проговорил неузнаваемый по голосу Завянь, — я не спрашиваю тебя в теме ты или нет. Я тебе говорю — привези. Ты отвечаешь «когда и сколько?» и бежишь исполнять. Вкурил?
— Вкурил, — громко сглотнув, подтвердил Сухотский. — Когда и сколько?
— Через…, - Завьялов на секунду задумался. — Через два часа. На одну понюшку. Адрес знаешь?
— Угу. А…, это для тебя, Завянь?
— Много текста, Серый. Через два часа скажешь консьержке, что привез… журнал. О*кей?
— Яволь.
Завьялов произвел отбой. Пару секунд постоял перед Порше. Поскреб щетину и пошел к водительской дверце.
Кеша, пытавшийся заинтересованно подслушать разговор из запертого салона, извелся нетерпением. Мрачный «бомж» Завьялов сел за руль. Направил на себя зеркальце заднего вида, включил освещение салона и ощерил в зеркало зубы.
Сюрприз. У бомжа оказались хоть и прокуренные, но в целом недурные зубы. Боря пошире разинул пасть…
Батюшки. И пломбы не железные! практически не различимые.
В интересного бомжа меня «одели», возвращая зеркало в нормальную позицию, подумал Завьялов. Еще раньше он слегка удивился обстоятельству: ноги бомжика уверенно обращались с автомобильными педалями. Борис даже слегка расслабился, убедившись в достойных мышечных реакциях изношенной бомжеской системы…
Теперь еще и зубы в приличном состоянии.
Занятно. Очень кстати.
Уверенно воткнув Порше в автомобильный поток, Завьялов покатил в знакомый магазин. По пути, проинструктировал затихшего Иннокентия:
— Сейчас мы приедем в магазин, Кеша. Там ты, с уверенной рожей скажешь девчонкам «хай, красотки, приоденьте моего дядю из… Конотопа, например. Пригласите Аркадия Генриховича, пожалуйста, работа — для него». Попозже накидаешь им в уши историю. «На вокзале дядю обокрали. Раздели. Побили. В ментовке добавили — сутки дядя просидел в приемнике». Усёк?
Кеша быстро пробормотал историю про дядю, спросил:
— А это зачем?
— А затем, родимый, — вздохнул Завьялов, — что мне как-то надо жить в этом теле. Желательно — одетым.
— Аркадий Генрихович, это — кто?
— Легенда, — хмыкнул Боря.
Лет восемь назад Завянь привез в одежный магазин Аркадия Генриховича вусмерть пьяного жениха. Жених перегулял на мальчишнике, когда отправился за невестой — не совладал с желудком.
До процедуры получения с рук на руки невесты оставалось меньше часа. Костюм воняет и цветет разводами вчерашнего салата «Оливье». Свободную жизнь жених пропивал на совесть — три дня, две ничи. Мальчишник закончился в каком-то диком шалмане со стриптизершами под «Оливье» не установленной свежести.
Завьялов выгрузил тело жениха перед салоном кудесника Генриховича, транспортировал фигуру до примерочной и кратко информировал:
— Аркадий Генрихович, друг любезный, выручайте. Эту пьяную харю ждет взвод потенциальных родственников из первой полусотни Форбс. Ежели профукаем невесту — повесится на первой же березе.
Владелец магазина проникся речью, оглядел фигуру, мгновенно вычислив размер, и щелкнул пальцами продавщицам:
— Девочки в примерочную коктейль номер пять. Ирина, готовь ботинки из последней коллекции…
Через восемнадцать минут в отмытый салон лимузина усаживался совсем другой жених. В костюме от лучшего лондонского дома, в удобных итальянских лаковых штиблетах, благоухающий отнюдь не «Оливье».