Глава 9



Он полюбил спать в сарае, в котором была большая дыра в крыше. Если бы ему сказали раньше, что способность концентрировать в себе спокойствие для того, чтобы собраться с мыслями, он ощутит в хлипком деревянном сарае, лежа на голых досках, он бы даже не засмеялся в ответ!

Когда-то он восхищался собой за собственную эстетику и утонченность, строго отделял себя от окружающего быдла, живущего серой, скотской жизнью от бутылки к бутылке.

А вот теперь судьба так крутанула свое колесо, что он не просто оказался в рядах презираемых им когда-то членов общества, но и сам вынужден был стать бандитом, вором — чтобы выжить.

Другого выхода у него все равно не было. Оставалось только вцепиться в жизнь всеми зубами. И думать о том, что рано или поздно он найдет свой путь домой.

Анатолий лежал на деревянном топчане, натянув до подбородка вонючий тулуп на козлином меху, и глядел на звезды. Дыра в крыше была довольно большой, и он без труда мог разглядеть целый фрагмент звездного неба. Этот яркий кусок казался ему больше футбольного поля. А звезды, эти ослепительные бусины, вкрапленные в черный бархат, никогда не стояли на месте, а двигались и вели с ним задушевный разговор.

Стоял конец марта, было страшно холодно. На полях еще не сошел снег. Нун мог бы спокойно спать в отапливаемой хате, тем более что ему постоянно предлагали — он очень вырос в глазах бандитов после того, как рассказал, что написал книгу. Но он ни за что не променял бы свой рай под звездным небом на простое тепло.

В сарай Анатолий попал совершенно случайно — брал в нем какие-то инструменты и вдруг увидел топчан. В тот же день он освободил топчан от мусора, немного убрал и в самом сарае и сказал, что теперь будет спать здесь. Ему принесли тулуп на козлином меху — боялись, что пропадет, сгинет от воспаления легких такая ценность. И, к своему удивлению, он прекрасно ужился на своем топчане и не только не простудился от холода, но и почти не чувствовал его, с наслаждением погружаясь в свои мысли. Просто лежал и думал, где находится его дом.

Где то место, последний приют, который примет его израненную душу? Где никто не помешает ему жить, он сможет делать то, что он хочет, и ему простят, что он слишком сильно отличается от всех остальных?

Когда-то он стремился уехать из этой страны, потому что ему не хватало воздуха, он буквально задыхался среди каменных джунглей пустых городов, где ходили строем под одну и ту же музыку, подчиняясь вездесущему кукловоду из центра. Во всем этом действительно была правда — но не до конца.

На самом деле Нун хотел уехать, потому что хотел постоянно носить свое собственное лицо, не снимая его по прихоти какой-то нелепой цензуры. Он мечтал быть не еще одной единицей из безликих каменных городов, а самим собой, человеком, который умеет так тонко чувствовать в этом мире, что способен передать другим окружающие его краски.

Именно в таком месте, которое позволило бы ему эту роскошь — жить в согласии с самим собой, — был бы его дом. И больше всего на свете он мечтал увидеть это место. Открыть свой путь домой.

Звезды утешали. Они были благосклонными слушателями этой безумной и бездонной надежды, питающей его. Он говорил с ними беззвучно, рисуя собственным воображением ослепительные краски своего мира, хотя его переполнял целый океан слов, каждое из которых обладало удивительным и удивляющим смыслом, понятным для всех. И вопреки всему он точно знал, что рано или поздно покинет мир, где существуют только два цвета — белый и черный, покинет, чтобы окончательно найти свой путь домой.

Но для этого необходимо было выжить. Это было самой важной задачей, самой главной целью. И это у него получалось. С каждым днем голова его болела все меньше и меньше, пока постепенно не прошла совсем. И тогда ее заняли другие мысли.

В тот первый день, когда Нун узнал, что банда занимается грабежом евреев, пытающихся нелегально, контрабандным способом выбраться из этой страны, он чуть не сошел с ума от отчаяния и ужаса. Он все время думал, что обязательно себя выдаст — хоть словом, хоть взглядом провалит свой единственный шанс на спасение.

Поэтому тогда после слов Толяна он схватился за голову и почти упал на кровать.

— Ты чего, братан? — перепугался Жмых.

— Извини, брат, — застонал Нун. — Голова закружилась, все как в тумане…

— Да… Здорово тебя по черепушке стукнули. И потом еще добавили. Ну ничего, доктор разберется.

Банда стала собираться к вечеру. С ужасом Анатолий увидел, что она большая — восемь человек. Жили они все в разных местах, но эта лачуга в Бурлачьей Балке была чем-то вроде их штаб-квартиры. Разного возраста и внешности, все они вызывали у него одно только чувство — дикое отвращение. Но, сославшись на боли в голове, Нун мог кривиться сколько угодно — гримасы были позволены тому, кто был на волосок от смерти.

Однако к нему отнеслись нормально. Он ждал настороженности, но ее не было. Слава о его подвиге — о том, что он завалил мента, мусора, уже расползлась в определенных кругах. Милиционер, однако, не умер. Из разговоров бандитов Анатолий понял, что машину нашли возле оврага, а водителя в тяжелом состоянии отправили в больницу. Про себя он выдохнул — неизвестно, как бы он жил дальше, зная, что убил человека.

Так же он понял, что их страшно позабавил этот случай: впервые за все время сидевший по политической статье пытался сбежать из-под конвоя, замочив перевозчика. Для мира, где насилие было нормой жизни и правилом поведения, это было невероятным. Ведь по политическим статьям сидели в основном интеллигенты — презрительно обесцененные властью культурные люди. А воспитание, культура, достоинство никогда не позволяли им постоять за себя.

Поэтому Анатолий вызывал некое удивление — как редкий экспонат. К концу дня бандиты стали называть его братаном, в их мире это означало высшую степень доверия.

К вечеру они собирались с добычей. Когда перевозчиков не было, занимались гоп-стопом — грабили случайных прохожих и дорогие автомобили.

Как Анатолий понял из разговоров, особым шиком было остановить дорогую машину — любым способом. Для этого можно было просто подсесть к водителю в качестве пассажира, если тот был готов остановиться, или же сыграть в ДТП, когда один бандит ложился на дороге, вроде бы сбитый машиной. Если автомобиль останавливался, и шофер выходил, остальные выскакивали из кустов. Кроме того, часто грабили в поездах.

Словом, банда была крепко сбитой и профессиональной. Большинство ее членов отмотали не один срок. Это были опасные, закаленные в боях и на зонах гастролеры, для которых не существовало ни морали, ни правил. И Нун сразу же, в самый первый момент, прекрасно понял, что его просто уничтожат, прикопают без следов, посмей он вякнуть что-нибудь против.

Самым опасным было то, что чувство страха было бандитам неведомо, и о страшном, опасном они говорили со смехом, смакуя самые отвратительные подробности «дел», вспоминая детали и безмерно гордясь собой.

Говорили, естественно, на жаргоне. Поначалу тонкое ухо Нуна резали отвратительно грубые, безграмотные слова. Некоторых он вообще не понимал. Но постепенно догадался, о чем идет речь.

Сказать по правде, он так и не понял, зачем они его спасли, почему не оставили умирать там, во рву. С такой травмой головы смерть наступила бы скоро. Однако бандиты не только спасли его, достав из глубокого оврага, но еще и лечили и почти приняли в свои ряды.

Тогда, в первый день, лежа на кровати, Анатолий с огромным интересом вглядывался в их лица, по чертам и шрамам пытаясь догадаться, через что кто прошел. И одно было общим у всех — глаза. У всех у них были какие-то свинцовые глаза. Прожженные, как будто просматривающие сквозь металл и картон мельчайшие детали. Так Нуну казалось все время, пока он наблюдал за ними. Бандиты, понаблюдав за ним, через какое-то время полностью расслабились.

На столе разложили дневную добычу — в основном бумажники, кошельки. Вслух громко обсуждали содержимое. Анатолию было страшно интересно, что еще, кроме жажды наживы, связывает между собой членов банды и удерживает их в этой дыре.

Особенно поразил его красивый черноволосый парень с яркими, чувственными чертами лица. Он сразу подумал, что против такого не устоит ни одна женщина.

— Это наш артист, — хмыкнул Жмых, тут же поймав взгляд Анатолия, — мы зовем его Красавчиком. Он по-настоящему артистом работает.

— Где? — изумился Нун.

— А хрен его знает! Артист больших и малых театров! Но не это для него главное. А самое главное для него — бабы.

— В каком смысле? — не понял Анатолий.

— Баб обирает. Бабы слетаются на него как мухи на мед. Просто млеют от него. Он заводит красивый роман, лезет к бабе домой. И так ее обрабатывает, что она или сама ему деньги отдает, или он все выносит из хаты, опоив бабу снотворным. Конечно, если в хате есть что вынести.

— А как его до сих пор не поймали? — удивился Нун.

— А кто будет жаловаться? — усмехнулся Жмых. — Сам подумай! Бабы стыдятся, шо мусора смеяться будут да на работе известно станет, а у кого и муж есть. И потом — всякое такое: осуждение общественности, стенгазета, партийное собрание… Короче, конец бабе. Вот и молчат в тряпочку. А шо делать, если сами дуры, кого в квартиру впустили? Мусора все так и говорят. Мол, с мужиком сама кувыркалась, а чего теперь жалуешься? Не разобралась? Так надо было лучше смотреть! Вот такая история. И наш Красавчик всегда шикует, всегда при деньгах. Деньги у него постоянно водятся.

Анатолию от этого рассказа стало противно и страшно. Но сказать было нечего. Да он и не мог ничего сказать. Оставалось только терпеть, стиснув зубы. И смотреть.

В первый день к вечеру, совсем с темнотой, появился доктор. Он был старенький, похожий на классического университетского профессора, каких показывают в фильмах, — с длиной окладистой бородой, и выглядящий точно как персонаж старой царской империи.

Было странно, что такой человек находится в банде, что его что-то связывает с нелюдями, промышляющими разбоем и грабежом. Анатолий вновь поразился тому, какие извилистые линии судьба порой вычерчивает прямо через человеческие жизни.

Врач начал с того, что снял повязку с его головы. Затем стал ее ощупывать.

— Как себя чувствуете, голубчик? — У него был бархатистый, спокойный голос — ну прямо для студенческой аудитории!

— Голова кружится сильно, — честно признался Нун.

— Вам повезло, голубчик, — доктор улыбнулся, закончив осмотр, — вы в рубашке родились. Сантиметром ниже — и никто бы вас не спас! А так все будет очень даже хорошо. У вас две раны были, правда?

— Две, — горько вздохнул Анатолий, — в первый раз ударили пистолетом по голове. А второй — когда свалился в овраг.

— Били вас специально так, чтобы не убить, — пояснил врач, — напугать — да, но не убить. Поверьте, эти чекисты — мастера своего дела. И если бы хотели убить, то били бы совсем иначе.

Чекисты… Анатолия резануло это устаревшее, совершенно не подходящее к нынешней жизни слово. Но, подумав, он пришел к выводу, что в нем что-то есть, врач прав. Ведь эти далекие кровавые чекисты — предки тех самых кагэбешников, которые так себя ведут сегодня. Можно сказать, что даже в чем-то их превосходя.

— Сразу видно, что вы умный и культурный человек, — неожиданно сказал врач. — Как же вы умудрились дойти до всего этого?

Нуну страшно хотелось ответить: а вы? Но он промолчал. Именно тогда впервые в его душе и появилась, а затем крепко вызрела мысль: надо выжить. Любой ценой. Любым способом. А для того, чтобы выжить, надо молчать.

— Через пару дней будете как новенький, — сказал врач. — Повязку сниму послезавтра. И на будущее прошу — берегите голову!

— Это мое самое слабое место, — попытался пошутить Анатолий, но шутка вышла несмешной. И в разговоре повисла долгая неловкая пауза.

— А правду говорят, что вы писатель? — вдруг спросил врач.

— Правду, — кивнул Нун. — Вернее как — я пытаюсь им стать. Но, честно, пока выходит не очень.

— Ваше счастье, что у вас не получается, — вздохнул врач. — Нет судьбы печальнее, чем судьба писателя. Это всегда судьба пророка, который не нужен в своем отечестве. Рано или поздно его бросят на заклание. И его разорвет толпа, которая ничего не смыслит в таком даре. И даже не хочет понять.

— Все верно, — кивнул Анатолий.

— Даже больше вам скажу: как бы ни была печальна ваша судьба, она подарила вам бесценный опыт. Берегите его.

— Вы умеете предсказывать? — прищурился Нун.

— Бывает, — без улыбки кивнул врач, и Анатолий снова удивился тому, как доктору удается находить верные слова.

Потом врач сделал ему два укола, наложил повязку и ушел, вернее уехал — Анатолий услышал шум автомобиля, отъезжающего от дома. Он побоялся спросить у Жмыха о том, что привело врача в банду — боялся разочароваться в этом странном лжепророке, который отвергал истины и превращал их в тонкую пленку разума в этом жутком бандитском притоне.

Все последующие дни Нун думал и наблюдал — «снимал узоры», как сказали бы бандиты. Его почетное вхождение в банду произошло только спустя неделю. Вернее спустя целых восемь дней. Он считал.

В тот день бандиты вернулись под утро. Они принесли с собой первые лучи рассвета и богатую добычу — им повезло ограбить несколько богатых еврейских семей. В первом случае с добычей все было ясно: на столе высилась груда бумажных денег и массивные золотые украшения. А вот во втором — дело оказалось похуже.

Чертыхаясь, матерясь на все голоса, бандиты вытащили из старой сумки… целую кучу книг. Это были очень старые книги — в антикварном переплете, с загнутыми страницами, с кое-где потрескавшейся кожаной обложкой.

— Вот сука! — завопил один. — И тащить все это надо было! Спалить бы в печке эту погань! Ну кто подобную хрень несет через границу?! Суки чертовы!

Анатолий осторожно слез с кровати и подошел к столу. Книги! От вида забытых книжных страниц у него перехватило дыхание. Он не видел книг столько времени… Взяв в руки, принялся листать, испытывая неимоверное наслаждение.

— Выбросить эту погань и очистить стол… — вдруг снова донеслось до него.

— Подождите! — Он сам даже не понял, откуда взялась у него смелость возразить. — Это очень ценные книги. Смотрите, вот это первое издание басен Крылова! Это настоящие раритеты. Они стоят больших деньг.

— А ну ша! Баян дело говорит! — крикнул Толик Жмых. — Ну, продолжай.

— Их потому и везли, что продать как можно дороже. В них деньги вложили.

Книги аккуратно спрятали обратно в сумку. А через три дня Толик вывалил на стол кучу бумажных денег:

— Ну ты даешь, братан! Да тут больше, чем за золото!

Так писатель Анатолий Нун стал вором.

Глава 10



Выехать из страны… В 1967 году это представлялось абсолютно невозможным. Однако люди умудрялись это сделать, как-то находили пути — иногда очень опасные и даже противозаконные. Учитывая политику СССР по отношению к другим странам, это было более чем рискованно. За это вполне можно было заплатить жизнью. Но, несмотря на риск, на это шли.

На фоне замедления темпов развития экономики страны внешнеполитический курс СССР стал более стабильным, чем в предшествующий период. Консерватизм внешней политики определялся тремя факторами.

Во-первых, отношения с Западом постоянно балансировали на грани разрыва — от «разрядки» к новому витку «холодной войны». Во-вторых, в странах социализма зрели серьезные внутренние противоречия, связанные, в том числе, с начавшимся после ХХ съезда партии кризисом мирового коммунистического движения. Важным фактором являлось нестабильное положение СССР в «третьем мире». Гонка вооружений была непомерно тяжелым бременем для советской экономики и требовала от руководства страны поиска компромисса с лидерами западных государств.

Первым шагом на пути к «разрядке» стало улучшение отношений СССР с Францией. Президент Франции генерал Шарль де Голь в 1966 году заявил о выходе страны из военной организации НАТО. Он стремился к проведению независимой от Америки внешней политики. В том же 1966 году де Голль посетил СССР.

В ходе визита была принята декларация, провозгласившая стремление СССР и Франции укреплять атмосферу «разрядки». Стороны договорились о проведении регулярных консультаций с целью развития франко-советских отношений.

Для СССР геополитические интересы, облаченные в идеологическую оболочку, стали решающими в отношениях с социалистическими и развивающимися странами. Советское руководство во внешней политике ставило три приоритетные задачи: устранить угрозу распада социалистического лагеря и еще теснее сплотить его в политическом, военном и экономическом отношениях, нормализовать отношения между Востоком и Западом, продолжать политику последовательной поддержки «прогрессивных» движений и режимов во всем мире.

СССР был связан дипломатическими отношениями более чем со 130 государствами. Почти половину из них составляли развивающиеся страны.

Ко второй половине 1960-х годов в мире сложилась достаточно стабильная биполярная политическая система. Восточный и Западный блоки, возглавляемые СССР и США, достигли стратегического равновесия, основанного на доктрине гарантированного взаимного уничтожения. Проще говоря — СССР догнал США в мощи ядерных сил.

Добившись равенства в этом, стороны приступили непосредственно к разрядке. Было начато осуществление совместной советской программы «Союз — Апполон». США и СССР подписали первый договор об ограничении стратегических вооружений.

Вместе с тем продолжавшаяся гонка ядерных вооружений, сосредоточение управления ядерными силами Запада в руках США и ряд инцидентов с носителями ядерного оружия вызвали критику ядерной политики США, которая постоянно усиливалась. Возрастающие противоречия в принципах управления ядерным оружием в командовании НАТО привели Францию к выходу из этой организации.

17 января 1966 года произошел один из крупнейших в мире инцидентов с мировым оружием — загоревшийся при заправке в воздухе бомбардировщик В-52 ВВС США произвел аварийный сброс четырех термоядерных бомб над испанским селением Паломарес. После этого случая Испания отказалась осудить выход Франции из НАТО и ограничила военную деятельность ВВС США на территории страны, приостановив испано-американский договор 1953 года о взаимном сотрудничестве.

Сомнительные международные события, откровенно двуличная политика СССР в отношении стран мира и граждан собственной страны привели к тому, что количество людей, желающих покинуть СССР, увеличивалось с колоссальной скоростью. Все факты, касающиеся выезда евреев за рубеж, числа отказников и случаев разрешенной эмиграции хранились в архивах КГБ под строгим грифом «совершенно секретно».

По инициативе КГБ партийное руководство СССР узаконило эмиграцию евреев в Израиль, попутно установив квоту и засекретив сам факт решения. После этого разгорелась секретная дискуссия, что было абсолютно небывало для советской номенклатуры.

«По представлению Комитета госбезопасности президиум ЦК КПСС 12 октября 1965 года определил количество эмигрантов в Израиль из Советского Союза в пределах 1500 человек», — так докладывал председатель КГБ в те годы Владимир Семичастный. То есть высший орган власти по инициативе главной спецслужбы страны узаконил эмиграцию евреев в Израиль и взял обязательство выпускать определенное количество человек в год, и количество это ограничивалось — 1500. Всё. Не больше. В истории советской власти, уже показавшей, что она способна на многое: на коллективизацию, продразверстку, пятилетки, карточки и всевозможные запреты, подобного решения еще не было. Однако все было не так просто — этому предшествовала довольно сложная история.

При Хрущеве отношения с Израилем находились на точке замерзания. Так, к примеру, 4 мая 1962 года на президиуме ЦК Политбюро обсуждался вопрос: поздравлять ли президента Израиля по случаю национального праздника? Решили: утвердить проект поздравительной телеграммы президенту государства Израиль Ицхаку Бен-Цви, но текст телеграммы и ответ на нее в печати не публиковать. А если посольство Израиля в Москве обратится с просьбой выступить по московскому телевидению по случаю национального праздника, оставить просьбу без ответа.

Почему же между государствами возник такой холод? По одной простой причине: власти Израиля часто поднимали тему о свободе эмиграции евреев из СССР. Ко всему прочему какой-то журналист разозлил этим вопросом Никиту Хрущева во время его встречи с президентом США Джоном Кеннеди в Вене 4 июня 1961 года. И тут же был организован поток писем советских граждан еврейской национальности в средства массовой информации, проще говоря — в газеты. Спецслужбы в СССР работали отлично!

В них публиковались письма приблизительно такого содержания: «Уважаемый Никита Сергеевич! Прочитала в газете Вашу пресс-конференцию с журналистами в городе Вене. Меня крайне возмутил вопрос израильского корреспондента. Скажите, о каких евреях идет речь, которые хотели бы выехать в Израиль? Нас не режут, не дискриминируют, а если негде помолиться, то мы молитв все равно не знаем. А старики уж как-то дотянут без них…»

И все эти письма говорили об одном: евреи в СССР счастливы и никуда ехать не хотят. Однако к лету 1965 года Хрущев был уже свергнут. Ревизия его правления шла по всем фронтам, и в том числе — по болезненному еврейскому вопросу. Коллективное руководство склонялось к тому, что с Израилем лучше начать дружить. И вот в июне 1965 года новый президент Израиля Шнеер Залман Шазар прислал в Кремль конфиденциальное послание. В этом увидели сигнал для нормализации отношений. Президент Израиля просил решить вопрос об эмиграции.

19 августа 1965 года перед заседанием президиума ЦК в узком кругу поговорили «о письмах, поступающих в Совет министров СССР по вопросам выезда граждан еврейской национальности на жительство за границу». В СССР именно так и решались важные вопросы — они назывались «вопросы, не включенные в протокол». В этом случае расшифровка такой формулировки означала, что речь шла о послании президента Израиля новому председателю президиума ВС СССР Анастасу Микояну.

Постановили следующее: «Президиуму Верховного Совета СССР продумать предложения и внести в ЦК». По этому вопросу выступили четверо: председатель Совета Министров СССР Алексей Косыгин, сам Анастас Микоян, второй секретарь ЦК Николай Подгорный и ответственный за практическую идеологическую работу Петр Демичев.

Свои предложения в лице Владимира Семичастного внес и КГБ. Тогда же беспротокольным способом и установили цифру — не более 1500 человек в год. Это напоминало обязательство Кремля выпускать людей по плану-разверстке, как было заведено и к чему привыкли. Но как выполнить этот план в стране, где по переписи живет 2 миллиона 266 тысяч 334 человека еврейской национальности? Это было совершенно непонятно.

Трудно вспомнить какое-то другое решение советского руководства, которое бы пересматривалось так часто, как решение по эмиграции в Израиль — квота на отъезжающих то падала, то росла, а временами и совсем отменялась. Потом снова возникала — уже на более высоком уровне. Ну а пока принятое решение оставалось государственной тайной особой важности.

Президенту Израиля Залману Шазару был послан официальный ответ: «В связи с посланием Его Превосходительства Президента государства Израиль Залмана Шазара от 24 июня на имя Председателя Президиума Верховного Совета СССР А. И. Микояна относительно выезда на постоянное жительство в Израиль советских граждан для воссоединения со своими семьями поручено сообщить следующее.

Президенту, вероятно, известно, что в течение 1963–1965 годов советские органы власти дали разрешение в установленном порядке на выезд в Израиль полутора тысячам советских граждан. Разумеется, советские компетентные органы власти и в дальнейшем будут рассматривать в духе гуманности подобные просьбы советских граждан, придерживаясь действующего в СССР законодательства и правил выезда за границу».

О квоте не было ни слова: наверху боялись утечки информации и мирового общественного резонанса, который, несомненно, последовал бы за этим.

Первые итоги были подведены к зиме 1967 года. Их доложил ЦК тот же главный кагэбист страны Владимир Семичастный. Картина вырисовывалась очень интересная. Приорететными областями для «этнической санации» были определены Западная Украина, Северная Буковина, Закарпатье и Прибалтика, то есть те регионы, которые отошли к СССР по пакту Молотова — Риббентропа. Прибалтика при этом проблемы не представляла, но с мнением украинских товарищей приходилось трепетно считаться, ведь костяк политбюро составляли кадры из украинской партийной организации.

Это были прежде всего Л. И. Брежнев и А. Н. Подгорный. Тот же Владимир Семичастный до переезда в Москву при Сталине возглавлял украинский комсомол. Голос первого секретаря ЦК Компарии Украины Петра Шелеста тоже звучал весомо, с ним приходилось считаться.

Интересно, что украинскому филиалу КПСС, единственному, кроме большой КПСС, разрешалось называть свое руководство Политбюро. И теперь выходило, что терять граждан еврейской национальности предстояло Украине. Тут же возникал вопрос: если выпускают евреев, почему нельзя сделать квоту на выезд в Канаду украинцев? Словом, вопросов было много, и вопросов очень неприятных. Появились ограничения на выезд: так было запрещено выпускать тех, кто имел доступ к секретам, состоял на воинском учете, был ценным специалистом и имел детей школьного возраста.

А в феврале 1967 года появилась следующая новость: Политбюро повысило квоту до 5000 человек в год. Сформулировано это было так: «с целью противодействия вражеской пропаганде, освобождения от националистически настроенных лиц и религиозных фанатиков, а также создания оперативно выгодных для нас условий».

Но как объяснить нюансы разрешенной эмиграции партийному активу на местах, где уже начался глухой ропот? В ОВИРах, выездных комиссиях райкомов, в первых отделах НИИ росло недоумение. Так кого выпускать и сколько? В итоге чиновники попросту перестали разрешать выезд вообще. То есть можно сказать, что аппаратчики на местах саботировали решения партии и правительства по национальному вопросу. Чтобы сохранить свое кресло, чиновники играли в саботаж.

В конечном счете Политбюро констатировало провал своего решения: стало ясно, что местными органами квота реализуется не в полной мере. Получается, Политбюро ЦК КПСС разрешает выпускать желающих уехать, а бюрократия на местах поступает по-своему. Но даже в узком кругу на пленуме ЦК КПСС признаться в такой управленческой беспомощности было неловко. И уж тем более советскую пропорцию — одного выпустили, троим отказали — нельзя было никому объяснить. И тогда в руководстве поступили самым советским образом: сделали вид, что проблемы вообще не существует. Замалчивать возникающие проблемы там умели виртуозно.

Сколько же лиц еврейской национальности планировали отпустить за кордон? По первоначальным расчетам, из СССР могли эмигрировать 80–100 тысяч евреев из двух с лишним миллионов. С учетом четырех — пяти тысяч в год эта программа заняла бы 20 лет.

На самом деле планирование на 20 лет для СССР не было такой страшной цифрой — здесь на десятилетия планировали многое — от победы коммунизма при Хрущеве до Продовольственной программы при Брежневе. По части эмиграции евреев в Израиль также все продумывалось, но в советских традициях: пока старались не упустить из вида ни одной мелочи, всплыли нежелательные последствия стратегического характера.

К примеру, ожидалось, что на Запад хлынет материал для антисоветской пропаганды. Учитывался и риск утечки «секретов». Ждали, что станут нарастать эмигрантские настроения среди немцев, армян, прибалтов. Ведь и правда: почему гражданам еврейской национальности дают квоту, а у граждан армянской или немецкой национальности такой квоты нет?

Все это были плановые минусы. По мере того, как они выявлялись, в борьбу включалось КГБ. Спецслужбы раскрывали «сущность сионизма», изо всех сил боролись с «сионистскими организациями», через средства массовой информации сообщали о несчастной нищенской жизни эмигрантов за границей, публиковали их письма и просьбы о возвращении в СССР…

Но главная ставка в вопросе эмиграции делалась, конечно, на плюсы. Расчет был такой: будем выпускать не только стариков, но и молодежь. Молодые там не смогут найти работу, поэтому возможны массовые беспорядки, бунты и недовольство западным строем.

И наконец, был главный козырь, о котором в первую очередь думали, естественно, в КГБ. Расширение канала выезда в Израиль позволило бы значительно усилить разведывательные возможности за рубежом. В том числе — в странах главных идеологических противников. Иными словами, в проектах решений Политбюро закладывалась возможность при остановке в Вене не следовать дальше в Израиль, а прошмыгнуть в США, Канаду, Францию или в Англию.

Все эти аргументы были представлены вместе с предложением свести все изложенное в некое единое целое в виде «закрытого письма» и довести директиву до аппарата на местах в установленном порядке. Предложение, однако, не прошло. Из Киева идею заблокировал Петр Шелест, который заметил: «Считаю, что письмо писать не надо, так как его могут истолковать против нас. Надо просто дать указание соответствующим органам». Так и решили.

Однако корни явления, называемого «еврейским движением на выезд в Израиль», были не только национальными, они были социально-экономическими и политическими. Ведь уехать стремились ученые, люди искусства и квалифицированные специалисты, которые страдали в СССР от отсутствия творческой свободы, да и вообще свободы, от того, как низко оценивается их труд. Уехать хотели рабочие — тоже из-за плохой оплаты труда и из-за невозможности легально бороться за улучшение своего материального положения. Уехать пытались люди, желающие заняться бизнесом, что было нормально в свободном мире, а в СССР приравнивалось к преступлению и грозило тюрьмой.

Можно представить, что если бы получить разрешение на выезд хотели не евреи, а представители любой другой нации, то процент желающих по отношению к общей численности представителей этой нации был бы не меньшим, чем доля подающих документы на выезд в Израиль по отношению к общей численности евреев в СССР. И движение это носило бы простое название: «Куда угодно, лишь бы вон из СССР»…

Глава 11



Постепенно, едва хорошее самочувствие стало возвращаться к Анатолию и он переселился в сарай, где его здоровье действительно улучшилось просто невероятным образом, у него возник план действий. И с такой определенной четкостью, которая всегда является предвестником лучших решений.

Ясно мыслящий мозг, хорошее физическое состояние, почти полное отсутствие тошноты и головокружений подсказало ему вполне определенный и очень правильный план: находиться в банде до конца мая — начала июня, до самого начала лета, наступления тепла, по возможности — собрать денег. Если получится, в конце мая обворовать. И бежать, бежать из банды, из этого проклятого места, дать денег кому следует и любым путем покинуть пределы этой страны. Если получится, сделать это легально — дать взятку, чтобы его включили в число тех, кого выпускают из СССР. Если не получится — найти еще один способ незаконной переправы, в другом, разумеется, месте, не в Бурлачьей Балке, и перебраться за рубеж тайком. Там сделать другие документы и как можно дальше находиться от СССР. Этот второй путь был худшим, потому что стоил больших денег — незаконная переправа дорого, да и денег на взятку нужно было собрать. Плюс другие документы — совсем уже не дешевое удовольствие.

Но оно того стоило. Значит, чтобы добиться своей цели, он ограбит, и у него это получится. Раз он выработал в себе четко определенный план, то будет придерживаться его. А пока его ищут, он станет прятаться здесь, с этими отбросами общества, которые в очередной раз продемонстрировали ему в двуличие и двурушничество родной страны.

Страшную правду Нун узнал совершенно случайно. До того момента он и так подозревал, что появилась такая банда неспроста. Но однажды понял все до конца. Произошло это так.

В тот день — пустой, тоскливый, когда большинство членов банды разъехались по разным местам и никаких дел не планировалось, в доме оставались только двое: он и Толян Жмых.

Как ни странно, но этот конченый уголовник, этот человечий очисток без роду без племени, проникся к нему теплыми, дружескими чувствами. Бóльшую часть жизни Толян провел в тюрьме. Когда люди узнавали об этом, то начинали относиться к нему хуже, чем к последней бездомной собаке. И поневоле, чувствуя такое отношение общества, он был вынужден возвращаться на преступный путь.

Только здесь, в воровской, криминальной среде он считался своим, только здесь его воспринимали равным, а слово его имело хоть какой-то вес. Поэтому Толян был искренне удивлен, когда Анатолий стал разговаривать с ним как с человеком, без грубости, насмешки, презрения, пренебрежения и поучений. Конечно, Жмых тут же сделал свой вывод: так происходит потому, что Анатолий писатель, а все писатели — не от мира сего. Но, тем не менее, беседовали они почти дружески. От Толяна Нун узнавал очень много нового. Странный человек с исковерканной, навсегда сломанной судьбой вводил его в страшную среду, о которой он даже слышал лишь понаслышке, отдаленно.

Иногда, лежа в своем сарае и глядя на звезды, Анатолий думал о том, какой ужас испытали бы его родители, узнай, с какими существами их начитанный, интеллигентный Толик общается.

В тот день Толян Жмых напился — с тоски. Очевидно, к этому привело то, что его оставили в покое, не трогали уже несколько дней — не до него было. Даже не умеющие рассуждать уголовники, оставшись наедине со своими мыслями, испытывают нечто вроде звериной тоски. Перед глазами в такие моменты проносится вся их бессмысленная, никому не нужная жизнь. Ни кола ни двора, ни семьи, ни близкого друга, постоянное отторжение общества, собачья жизнь с кличками, ложь, грубость, предательство — все это опускает такого человека ниже животного. Но, вынужденный так жить, однажды он чувствует, что его накрывает, и он всё это полностью осознает. И, чтобы избавиться от этой тоски, он начинает пить — жестко, по-черному, пить не сколько сможет, а сколько влезет.

В тот день к вечеру еще и дождь пошел. Так уныло, так безнадежно колотил он по стеклам, и шел от него такой беспросветный холод, что даже Анатолий передумал уходить в свой сарай и остался ночевать в доме.

В тот день он впервые выпил. Вместе со Жмыхом — как и у него, сердце сжималось от тоски. Впрочем, по совершенно другому поводу.

Пили они шикарно — не вонючий деревенский самогон, а настоящую «Столичную» водку, продающуюся на экспорт, купленную в валютном магазине. В такие валютные магазины у бандитов были свои ходы, так как через них они сбывали очень много товара. И в этот день Толян с утра смотался в Одессу, а затем вернулся с водкой и деньгами.

Вот Анатолий и решил выпить — уныло барабанящий по стеклам дождь, полутемная комната и такая тоска…

Как и все писатели, Нун обладал очень тонкой душевной чувствительностью. И унылая атмосфера вокруг вполне могла его ввергнуть в море депрессии, из которого выплыть было бы очень тяжело.

Правда, пил немного. Это Жмых опрокидывал в себя рюмку за рюмкой. А Нун, можно сказать, смаковал горький яд, заставляющий его кровь струиться по жилам сильнее. Его бросало то в жар, то в дрожь, но постепенно начало отпускать то состояние, при котором хотелось либо выть волком, либо вцепиться в горло кому-нибудь и рвать до крови, до самого конца, каким бы он ни был, но только не отпускать.

Они заговорили о тюрьме. Жмых в очередной раз пустился в тюремные воспоминания. Ему очень хорошо и спокойно было сидеть третий срок — он уже успел завоевать имя и положение в криминальном мире, и отсидка в «черной» зоне была для него очень комфортной. Это именно Жмых рассказал Анатолию, что зоны делятся на «черные» и «красные». В «черной» правят блатные, по блатным понятиям и законам, а в «красной» — менты, которые стараются подмять блатных под себя и устанавливают свои порядки.

В общем, в тюрьме Жмыху было хорошо. Там был его дом. Там его уважали, кормили и не заставляли работать. А на воле все было не так… вот он и запил с тоски, вспомнив прежние времена.

— А главное то, что в зону я больше не попаду, — мрачно, уже напившись до чертиков, вдруг произнес Жмых.

— Почему не попадешь? — не понял Анатолий. — Вот повяжут нас всех — еще как попадешь!

— Ты не въехал, братан, — горько вздохнул Жмых. — Нас-то повяжут, оно понятное дело, только на зону уже никого не отправят. Ребята не знают за такое, они думают — пойдут на зону. А я знаю, что нет.

— Не понял. А куда отправят? — Нун выпил всего четыре маленькие рюмки и поэтому мог логично соображать.

— В расход, — всхлипнул Жмых.

— То есть расстрел? Ну, это не обязательно. Не так просто дать высшую меру.

— Ты опять не понял, братан! Нас на месте всех положат! Ни до какого суда дело не дойдет. Нас замочат еще до ареста и до суда. Пасть всем захлопнут, чтоб молчали. А мне — больше всего!

— Тебе-то чего? — все еще не понимал Нун.

— Потому что я знаю, а они нет! Хочешь, скажу тебе как родному? — Жмых был совсем пьян, потому и болтал не умолкая. — Хозяин наш знаешь кто? Полковник КГБ!

— Как это? — опешил Анатолий, не веря своим ушам.

— А вот так! Помнишь, я тебе говорил, что хозяин у нас серьезный? Что знаем, на какие дела ходить, а куда нет? То-то и оно! Кто нас всех собрал? Кто доктора от зоны отмазал, артисту позволяет по бабам бегать, а всем остальным сроки скостил? Через него дела по жидам идут, которые документы подают на выезд. И он знает, кому откажут, кого пустят, а кто пойдет в обход. И вот когда идут в обход, он знает, чтó будут с собой везти и сколько. Потому нас и собрал! Мы половину прибыли ему отдаем! А он лицо заслуженное, полковник, Герой Соцтруда! А на самом деле за нашими шкурами жирует!

— Ты хочешь сказать, что полковник госбезопасности сколотил вашу банду, чтобы зарабатывать на тех, кто бежит из страны? — уточнил Нун, шокированный услышанным.

— А то! — хмыкнул Толян. — Шкура сучья! Нутром почуял, гад, что люди скоро отсюда со всех конечностей драпать начнут! И решил подзаработать. И другие его коллеги в теме, кто крышует да закрывать на все это глаза помогает. А он им проценты отстегивает, сука. И с жиру бесится. Вот увидишь: все золотишко свое скоро в швейцарский банк переведет и за бугор свалит!

— Откуда ты это знаешь? — Анатолий вдруг подумал, что не стоит принимать так всерьез пьяные бредни Жмыха.

— А как я третий раз из зоны вышел? До сих пор локти кусаю, что песни этой суки послушал! Эх, дурак!

Тут Толян поведал уже совсем простую информацию о том, что познакомился с женщиной по переписке. Таких в зоне называют заочницами. Влюбился страшно, голову совсем потерял и стал стремиться поскорее на волю выбраться. А поскорее — никак, срок-то за бандитизм. Тут и дошел до него слух, что один серьезный человек отчаянных людей ищет на хорошее дело. И кто согласится, тому срок скостят и из зоны прямо сразу и выпустят.

— Ну, я и пошел, — вздохнул Жмых.

Тайком он встретился с этим полковником — Толян прямо сказал, что звать его Дмитрием Зленко, и перевели его в одесское КГБ из Херсона. В Одессе этот Зленко быстро пошел в гору — потому что работал в отделе КГБ, отвечающим за эмиграцию, и научился зарабатывать деньги на тех, кто хотел уехать за рубеж. А потом и вовсе решил разбогатеть.

Мечтая о светлом будущем с любимой женщиной, Жмых оказался на свободе. Но любимая женщина была аферисткой, к тому же замужней. А сам Толян очутился в Бурлачьей Балке, в банде, прекрасно понимая, что теперь конец уж точно будет один.

— Все остальные не в теме, — вздыхал он, — а я точно знаю, что как только он побольше денег срубит, всех нас отправит на тот свет. Никто не выживет. Думаешь, ты случайно здесь? — пьяно взглянул он на Нуна.

— Что ты имеешь в виду? — похолодел тот.

— А то, что тебя специально везли к нам! Сам как думаешь, с чего тебя сюда везти, где нет ни зон, ни спецтюрем, ничего, кроме портов? Тебя к нам везли! И как думаешь, чего тебя никто не ищет? Захотели бы — нашли в два счета! А тебя никто не ищет. Это потому что тебя именно сюда и везли!

— Но зачем? — Все внутри Анатолия обмерло, он просто не мог осознать то, что услышал.

— А чтобы запачкать! Политического рано или поздно выпустят, а теперь всё, ты уголовный! Запачканный ты, по самые ухи в дерьме, да и про Зленко этого ничего не знаешь. А если и вякнешь, кто тебе поверит? Да и еще одна причина есть…

— Какая? — Нун уже не понимал, как и на что реагировать.

— Кажись, за тебя кто-то из серьезных людей просил. Ну, чтоб тебя выпустили. А они не хотели. Вот и решили разыграть козырный туз: мол, тебя выпустили, отвезли к переправе, а ты, вместо того чтобы на паром сесть и свалить, или с проводниками переправиться, связался с бандитами из-за своей жадности. Так что никакой ты не политический, а вконец уголовник. И за границу ты уже не выездной. Кто уголовника выпустит?

Все внутри Анатолия превратилось в застывший лед. А с глаз спала покрывавшая их пелена. Теперь он понял, почему он действительно оказался в этих краях и к чему была вся эта ужасная инсценировка. Как правильно сказал Жмых — запачкать тем, что никогда не сойдет с рук. Вывалять в той грязи, которая уже не отмоется, как бы ему ни хотелось. Впрочем, ему уже ничего не хотелось, только выть, как подстреленный, раненый зверь. Выть, по капле выдавливая из себя человека. Но сделать этого он не мог.

В ту ночь он напился со Жмыхом и заснул в той кровати, где некоторое время назад лежал, думая о чудесном спасении. Раны зажили, но страшная правда оказалась такой раной, которой уже никогда не удастся зажить.

На следующее утро Жмых, мучаясь похмельем, уже не помнил ничего из того, что наболтал ему в эту страшную ночь. Нун же помнил каждое слово. Несмотря на опьянение, все слова Толяна четко отпечатались в его памяти. Он хорошо запомнил имя, которое тот произнес, — Дмитрий Зленко, полковник госбезопасности. Это имя, при правильном использовании, могло послужить либо защитой его, либо проклятием. Тут уж все зависит от того, как применить. Это была та самая жуткая правда, за знание которой часто платят собственной жизнью. И в который раз Анатолий задумался о двуличности родной страны.

Лежа в сарае, он размышлял об этом под звездами почти каждую ночь и все время думал, как, в какой момент истории все в этой стране пошло не так? Когда лицемерие, двуличие, взяточничество, притворство стали нормой жизни, а полная фальшь во всем стала возводиться в ранг доблести и достоинства? Почему? Когда?

О лицемерии КГБ он прекрасно понимал еще до момента заключения в тюрьму, хотя ему никогда не доводилось прежде сталкиваться с этим лично. Но он прекрасно понимал, что именно КГБ стало наследником кровавой ЧК. Эволюционировав, спецслужба превратилась в столь устрашающий орган, по сравнению с которым все отступило на второй план.

И самым страшным теперь были не пытки и казни, а та лицемерная психологическая вкрадчивость, которая могла подарить жертве фальшивую надежду, ради которой живой человек превращался в марионетку в руках опытных кукловодов, окончательно теряя свое собственное лицо. Люди становились пешками — их направляли, сталкивали, отстраняли и совершали настолько тонкие манипуляции, что человек даже не понимал, в какую игру вовлечен. И все это под прикрытием красивых, правильных фраз, моральных и нравственных лозунгов. Которые, если уж копнуть глубже, все как один и уничтожали то моральное и нравственное лживостью и лицемерием. То есть самым страшным ядом, противоядия от которого вообще не существует. Прибавить сюда взятки и фальшь, полную безнаказанность партийной верхушки и полное бесправие тех, кто находился внизу… Картина получалась страшная.

Он думал об этом снова и снова, думал все время, пытаясь понять, и заходил в такие бесконечные дебри, что облегчение от разрывающегося мозга не приносил даже сон.

Думая об этом апофеозе фальши, Анатолий понимал, что постепенно эта странная политика двурушничества расползется и на другие страны. По отношению к ним будет точно то же, что демонстрируется внутри собственной страны.

А потому надо бежать, пока для СССР не закрыли границы все остальные страны мира. И пока массовое движение «куда угодно, лишь бы вон из СССР» не приобрело характер катастрофы, сметающей все на своем пути. Значит, надо думать еще больше.

И Нун думал, постоянно читая газеты. Стал просить Жмыха привозить эти газеты пачками. Сам он не мог поехать в Одессу. К счастью, Толян с удовольствием выполнял его просьбы, доставлял все газеты и журналы. Газеты, журналы и радиоточка в доме — с помощью всего этого Анатолий внимательно следил за тем, что происходит в стране.

Состоявшийся 14 октября 1964 года Пленум ЦК КПСС освободил Никиту Хрущева от всех обязанностей. В газетах его отставка была названа добровольной. Его уход с политической арены не вызвал акций протеста в стране. Общество отреагировало на отставку Хрущева, с которой в СССР завершился процесс либерализации общественно-политической жизни, полным молчанием.

К власти пришли новые молодые политики, сформировавшиеся в годы Великой Отечественной войны. Первым секретарем ЦК КПСС стал Леонид Ильич Брежнев, партийный деятель, до этого занимавший руководящие посты в Молдавии и Казахстане.

Именно он играл главную роль в организации смещения Хрущева. Как человек крайне консервативных взглядов, Брежнев стремился к стабильности общества. Сторонниками консервативного пути развития вместе с новым партийным лидером выступали члены Политбюро Михаил Суслов, идеолог партии, и Александр Шелепин, председатель ВЦСПС.

Достижение стабильности общества они связывали с пересмотром политического курса Хрущева, отказом от политики десталинизации и реформ и полным подавлением личных свобод граждан.

Интересно то, что избрание Брежнева первым секретарем многие партийные и государственные деятели расценивали как временное. Выполняя решения Пленума о разделении высших должностей в партии и государстве для предотвращения монополизации высшей власти, пост Председателя Совета Министров занял Алексей Косыгин, руководивший ранее Госпланом СССР, Министерствами финансов, легкой и текстильной промышленности.

Алексей Косыгин и Юрий Андропов, секретарь ЦК КПСС, являлись сторонниками продолжения экономических реформ и дальнейшей либерализации общественно-политической жизни.

6 декабря 1964 года Андропов на страницах газеты «Правда» высказал мысль о необходимости внедрения современных методов руководства экономикой, поощрения демократии, самоуправления в общественной жизни. Весьма сдержанно он предложил ограничить властные полномочия партии, сосредоточить внимание партийных органов на общем политическом руководстве.

Глава 12



Андропов был сторонником прекращения гонки вооружений, ставшей очень тяжелой ношей для советской экономики, расширения экспорта советских товаров на мировой рынок.

Однако и Андропов, и Косыгин выступали против радикальных преобразований в стране. Предложения Андропова не встретили поддержки нового партийного руководства. Он был удален с поста секретаря ЦК партии. Но именно в 1967 году он получил достаточно серьезную и ответственную должность в стране, должность, о которой мечтали многие — пост председателя КГБ, сменив на этом посту Семичастного. А вопрос о выборе пути дальнейшего развития общества был решен в пользу умеренно-консервативного курса в политике и идеологии.

В «хрущевский» период СССР растерял высокие темпы развития из-за экономических и административных преобразований, идеологических экспериментов. Результатом допущенных просчетов стали технологическое отставание СССР от стран Запада в эпоху научно-технического прогресса, спад в темпах прироста экономических показателей, большая продовольственная проблема. Накопившаяся усталость советского общества от волюнтаристских решений, преобразований, проводимых в «пожарном порядке», превратилась в преграду на пути назревших реформ.

Новое руководство страны сделало выбор в пользу стабилизации советской системы и выработало особый, консервативный тип реформирования, самой яркой характеристикой которого был застой во всем.

В основу взятого брежневским правительством курса на поддержание стабильности существующих в СССР экономических, социальных и политических отношений легла разработанная в 1960-х годах концепция «развитого социализма». «Развитой социализм» понимался как обязательный этап на пути продвижения СССР к коммунизму, в ходе которого предстояло добиться органичного соединения всех сфер общественной жизни.

Новая пропагандистская конструкция позволила Брежневу отказаться от одиозных заявлений Хрущева: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», «Догоним и перегоним Америку!»

И эта теория «развитого социализма» стала удобным прикрытием безволия нового советского руководства.

В общественно-политической жизни 1960-х годов постепенно, но неуклонно происходил отход от хрущевских преобразований. Так, в конце 1964 года были объединены промышленные и сельские партийные организации, в 1965-м — упразднена территориальная система управления народным хозяйством.

Ко всему прочему идеологическому свертыванию хрущовской «оттепели» способствовал и отказ от критики культа личности Сталина. Так, на торжественном заседании в Кремле в связи с 20-летием победы над фашистской Германией Брежнев упомянул Сталина.

В канун XXIII съезда КПСС в 1966 году вообще была сделана попытка исторической реабилитации Сталина, однако под давлением «Письма 25» кампания была свернута, реабилитации не произошло.

Но дух «оттепели», надежда на появление свободного выражения мыслей, на демократизацию общества и возможное проявление личных свобод навсегда ушли в прошлое. Всяческая надежда был безжалостно уничтожена.

Такая внутренняя политика СССР, понятно, не могла не отразиться на внешней политике, на отношении Советского Союза с другими странами.

Поскольку в послевоенный период всемирно-историческое значение приобрел подъем национально-освободительного движения в зависимых и колониальных странах, он и положил начало распаду систем империализма.

После окончания Второй мировой войны СССР стал единственной страной, которая позволяла себе открыто вмешиваться в политику других стран. С государствами, добившимися независимости — часто урезанной, неполной, — СССР устанавливал отношения полного равноправия, без каких-либо оговорок, что не могло им нравиться, ведь в их внутренние дела вмешивались таким беспардонным способом. Со временем социальные сдвиги в мире привели к изменению в соотношении сил между двумя общественными системами в пользу социализма, чего, собственно, и добивался СССР, пытаясь заполучить союзников из стран третьего мира, выбравших для себя — волей или неволей — путь социализма.

Когда после Второй мировой войны были ликвидированы колониальные государства, это по праву стало считаться вторым по историческому значению явлением после образования мировой системы социализма. Это было понятно и объяснимо: мощь и влияние социалистических стран, которым оказывал полную поддержку Советский Союз, другие страны вынуждало идти на уступки. После войны СССР стал такой силой, с которой приходилось считаться. Поэтому во многих случаях страны, которые во всех смыслах были мощнее СССР, попросту воздерживались от применения силы и вмешательства во внутренние дела вновь образованных молодых государств.

А 14 декабря 1960 года Генеральная Ассамблея ООН приняла историческую декларацию о предоставлении независимости колониальным странам и народам. И произошло это под непосредственным давлением советского правительства. Такое коренное изменение соотношения сил на мировой арене дало возможность развивающимся государствам активно участвовать в международной жизни.

Ну а внешняя политика СССР была направлена на то, чтобы развивающиеся страны избрали не капиталистический путь развития, а социалистическую ориентацию. Этого добивались различными способами, не были исключением и насильственные.

Буквально с первых дней своего образования СССР участвовал в подготовке национальных кадров для развивающихся стран. Институты, университеты да и просто строительные площадки везде охотно принимали иностранных граждан. Это означало дополнительную возможность для пропагандистской идеологии. К тому же советские специалисты работали во многих странах, участвуя в строительстве и эксплуатации новых предприятий.

Советский Союз настолько большое внимание уделял внешней политике, что в 1960 году в Москве даже открылся Университет дружбы народов, получивший потом имя Патриса Лумумбы. В нем обучались студенты из 84 стран Азии, Африки, Латинской Америки. Все они учились бесплатно, получая стипендии за счет советского государства.

В то время взаимоотношения СССР с капиталистическими странами были одним из самых главных направлений советской внешней политики. Этому было подчинено все — и развитие народного хозяйства, и наука, и обучение — все.

После окончания Второй мировой войны западные державы круто изменили внешнеполитический курс. И их можно было понять — они были напуганы ростом влияния и авторитета СССР, сыгравшего решающую роль в разгроме германского фашизма, размахом революционного движения и национально-освободительной борьбы. Правящие круги этих стран стали сначала отходить от международного сотрудничества на основе равноправия и уважения интересов Советского Союза, от принятых государствами — участниками антигитлеровской коалиции во время войны согласованных решений, ну а потом и вовсе подчинили свою политику целям антикоммунизма. Монополия США на атомное оружие вела к единственному выводу: теперь с позиции силы можно навязывать свою волю остальному миру, аргумент один — атомный шантаж.

Появившаяся после окончания Второй мировой войны определенная доброжелательность к СССР закончилась — уж слишком противоречивыми были цели советского руководства, к тому же они шли вразрез с целями и путями развития всего остального мира. Такие слишком разные политические позиции государств постепенно привели к тому, что обстановка в мире по отношению к СССР становилась все более и более напряженной. Пока не началась «холодная война».

Поворот к открытой вражде, получивший позже название «холодная война» против СССР, началась с речи Черчилля в американском городе Фултоне, произнесенной в присутствии президента США Трумэна, получившая полное его одобрение. В этой речи прозвучало, что западные руководящие круги не смогут найти общего языка и прийти к какому-то компромиссу с руководством СССР. А это означает, что в мире возникли два полностью противоположных военно-политических блока. Словом, едва закончилась страшная война с Германией, как мир и безопасность народов оказались под угрозой новой войны.

Когда Советский Союз заключал мирные договоры с побежденными государствами — Италией, Венгрией, Румынией, Болгарией и Финляндией, бывшими союзниками Германии, он стремился, чтобы в первую очередь эти договоры устраивали советскую сторону, ограждая и оставляя неизменными советские границы.

В 1947 году в США была провозглашена доктрина Трумэна: Америка дает себе право вмешиваться в дела стран, если им грозит вмешательство в их внутренние дела и нарушение экономической независимости со стороны СССР. Ни больше ни меньше. Понятно, что в Кремле подобное заявление восприняли крайне негативно, ведь СССР не оставлял цели экспансии и агрессии, особенно под пропагандистским лозунгом построения социализма в других странах.

Однако теперь это означало, что СССР больше не может провести подобную «зимнюю войну», как было с Финляндией, или «возвращение» Бессарабии. Теперь Советскому Союзу грозило в этом случае столкновение с очень сильным противником.

Первый антисоветский военно-политический блок западноевропейских государств был создан в марте 1948 года. В «Западный Союз» вошли Великобритания, Франция, Бельгия, Голландия и Люксембург. В экономической области это привело к свертыванию деловых связей европейских держав с СССР и другими странами социализма.

Позиция против СССР усилилась еще больше, когда в апреле 1949 года была создана организация Североатлантического альянса — НАТО. Теперь тихая агрессия «миролюбивого» Советского Союза по отношению к какой-либо слабой стране была невозможна — на ее защиту сразу выступил бы целый военный блок из нескольких сильных государств.

В свою очередь в СССР развернулась широкая волна пропаганды, направленная против создания НАТО. Тем более, что в 1949 году на бывшей территории Третьего фашистского рейха возникло сильное государство — ФРГ. Германия разделилась на две части — ГДР стала союзником СССР и подчинялась социалистической идеологии (советская разведка приложила к этому немало усилий), а в ФРГ был капитализм, в результате чего в стране начался больший экономический рост, чем в социалистической части страны.

Наиболее острым конфликт СССР и всего остального мира проявился в Корее. После освобождения от японских войск Корея так же, как и Германия, раскололась на две части, одной из которых стала социалистическая КНДР, другая же часть страны, Южная Корея, выбрала путь демократического развития. Однако если в Германии разделение страны прошло мирным путем, то в Корее 25 июня 1950 года вспыхнула война.

Сторонниками КНДР были СССР и Китай. Поскольку Советский Союз очень прочно держался за социалистическую КНДР, войска Южной Кореи были отбиты и социализм в КНДР стал окончательным политическим устройством государства.

Ну а США было не до помощи Кореи, так как они вели свою собственную войну — во Вьетнаме.

Несомненным успехом советской внешней политики было заключение 15 мая 1955 года Государственного договора о восстановлении Австрии, которая обязалась придерживаться политики постоянного нейтралитета, а СССР, США, Великобритания и Франция — уважать ее нейтралитет.

Но особо напряженной точкой мировой политики все-таки оставался Дальний Восток и бассейн Тихого океана. Кроме того, постоянно осложняло обстановку использование Америкой Южной Кореи, Тайваня и Японии в качестве военных баз для ведения войны в Индокитае.

Отрицательную к СССР позицию заняло и японское правительство, выдвигая к нему вполне обоснованные территориальные претензии. В январе 1960 года Япония заключила договор безопасности с США, по которому на японской территории сохранялись все американские военные базы.

А потом появилась Куба: в 1962 году там вспыхнул вооруженный военный конфликт с США, возник так называемый Карибский кризис, где столкнулись два противоположных курса внешней политики.

Противостояние между советским и западными блоками к своей самой опасной черте подошло в период Карибского кризиса осенью 1962 года. Значительная часть человечества, не зная того, находилось тогда на волосок от гибели.

Чуть раньше, в 1959 году на Кубе был свергнут проамериканский режим и к власти в стране пришли прокоммунистические силы во главе с Фиделем Кастро. Появление коммунистического государства в традиционной зоне интересов Америки, фактически у нее под боком, было не просто ударом, это стало шоком для политической элиты в Вашингтоне. Страшный сон капиталистов становился реальностью: советы оказались буквально у ворот Флориды.

Для свержения Кастро Центральное Разведывательное Управление США сразу же приступило к подготовке диверсионной акции. В апреле 1961 года десант, состоявший из кубинских эмигрантов, высадился в заливе Кочинос, но был быстро разгромлен. Кастро откровенно стремился к более тесному сближению с Москвой, это помогло бы защитить «остров Свободы» от нового нападения. В свою очередь и Москва была заинтересована в создании военной базы на Кубе в противовес натовским базам вокруг границ СССР, ведь в Турции уже были размещены американские ядерные ракеты, которые могли достигать жизненно важных центров Советского Союза всего за несколько минут, в то время как советским ракетам для поражения территории США требовалось почти полчаса. Такой разрыв во времени мог оказаться роковым. Создание советской базы на Кубе началось весной 1962 года с секретной переброски ракет среднего радиуса действия. Однако несмотря на тайный характер операции, имевший кодовое название «Анадырь», американцы узнали о том, что находится на борту советских судов, идущих к Кубе.

4 сентября 1962 года президент Джон Кеннеди заявил, что США ни в коем случае не потерпят советских ядерных ракет в 150 км от своего берега. Хрущев же уверял, что на Кубе устанавливается всего лишь исследовательское оборудование. Но 14 октября американский самолет-разведчик смог сфотографировать стартовые площадки для ракет. Американские военные предлагали немедленно разбомбить советские ракеты с воздуха и начать вторжение на остров силами морской пехоты.

Понятно, что такие действия вели к неизбежной войне с Советским Союзом, в победоносном исходе которой Кеннеди уверен не был. Поэтому он решил занять жесткую позицию, но не прибегать к военному нападению. В обращении к нации он сообщил, что США начинают военно-морскую блокаду Кубы, потребовав от СССР немедленно удалить оттуда свои ракеты. Хрущев вскоре осознал, что Кеннеди будет стоять на своей позиции до конца и 26 октября направил ему послание, в котором признавал наличие на Кубе мощного советского оружия, но в то же время пытался убедить его, что СССР не собирается нападать на Америку. Позиция же Белого дома оставалась прежней — немедленный вывод ракет.

27 октября 1962 года стал самым критическим днем за все время кризиса. Тогда советской зенитной ракетой над Кубой был сбит один из многочисленных самолетов-разведчиков США. Пилот погиб. Ситуация накалилась до предела, и президент США принял решение через двое суток начать бомбардировку советских ракетных баз и начать высадку десанта на Кубу.

В те дни многие американцы, напуганные перспективой ядерной войны, покидали крупные города, самостоятельно рыли бомбоубежища. Однако все это время между Москвой и Вашингтоном осуществлялись неофициальные контакты, стороны рассматривали различные предложения, чтобы отойти от опасной черты.

28 октября советское руководство решило принять американское условие: СССР выводит свои ракеты с Кубы, а США снимает блокаду острова. Кеннеди взял обязательство не нападать на «остров Свободы». Кроме того, было достигнуто согласие на вывод американских ракет из Турции. Открытым текстом советское послание было передано президенту США.

Начиная с 28 октября Советский Союз стал выводить с Кубы свои ракеты и бомбардировщики, а США сняли морскую блокаду острова. Международная напряженность спала.

Можно сказать, что только чудом две противоборствующие стороны, США и СССР, удержались от применения ядерного оружия. Весь мир с напряжением следил за этим конфликтом, ведь грозила вспыхнуть Третья мировая война.

Однако такая «уступка» США не понравилась кубинским руководителям. Официально оставаясь на советской позиции, Кастро подверг резкой критике действия Москвы и особенно Хрущева. В целом же Карибский кризис показал великим державам, что продолжение гонки вооружений, резкие действия на международной арене могут ввергнуть мир в пучину глобальной и всеуничтожающей войны. И, как бы это не было парадоксальным, с преодолением этого кризиса был дан импульс разрядке напряженности: каждый из противников понял, что противостоящая сторона стремится избежать ядерной войны.

И США, и СССР стали лучше осознавать пределы допустимого противостояния в «холодной войне», необходимость искать компромисс по вопросам двусторонних отношений. Для самого Хрущева Карибский кризис также не прошел бесследно — его уступки многими членами Политбюро воспринимались как проявление слабости, что еще больше подрывало его авторитет.

В 1965 году ХХ сессия Генеральной Ассамблеи ООН приняла Декларацию о недопустимом вмешательстве во внутренние дела государств, об ограждении их суверенитета и независимости. Все мыслящие люди понимали: эта Декларация была принята специально для СССР, так как советское правительство постоянно вмешивалось почти во все военные конфликты.

И несмотря на начало разрядки в 1966 году, отношения крупнейших государств с СССР все еще были достаточно напряженными. А главное — сам Советский Союз по-прежнему оставался закрытым. Уехать отсюда было практически невозможно.

Глава 13



Тонкий лучик рассвета пробился сквозь грязноватую ткань ветхих штор. Превратившись в светлые бусины, рассыпался по выщербленному полу. День обещал быть солнечным, и бусинки солнца катились вдоль неровных, потрескавшихся половиц, забиваясь в рваные щели.

Застонав, Емельянов перевернулся на другой бок. И увидел… голое плечо женщины. Голова у него болела неимоверно — лоб налился раскаленной тяжестью, словно его жгли огнем, свинцовая дробь заполнила виски, и эти дробинки перекатывались в его голове при каждом малейшем движении…

Сколько же он выпил вчера, а главное — как он очутился здесь? И самый важный вопрос этого утра: здесь — это, собственно, где?..

Снова застонав, Емельянов попытался еще раз открыть глаза. В них тут же резануло раскаленным песком. Поморщившись, он отвел взгляд от солнечных бусин, все еще катавшихся по полу.

Где бы он ни был — в этом месте старые шторы. Именно из-за них у него такая вот головная боль. Или из-за водки? Нет, водка все-таки на втором месте. Или все же на первом?..

Очень стараясь прийти в себя, Емельянов осторожно приподнялся и начал осматриваться. Ему удалось разглядеть убогую, почти нищенскую обстановку небольшой, это он понял сразу, комнатушки. Судя по солнцу, ворвавшемуся в окна, она находилась на каком-то верхнем этаже — путь солнечным лучам не загораживали никакие ветки никаких деревьев.

Сквозь тонкие стены до него донеслись звуки раннего утра: голоса, шаги, чей-то кашель… Было даже слышно, как где-то капает вода из крана… Значит, он находится в коммунальной квартире. В какой-то незнакомой коммуналке. В том, что раньше он никогда не был в этой комнате, Емельянов, несмотря на свое состояние, был уверен на все сто.

Как же его угораздило? А главное — с кем? Он снова посмотрел на голое плечо. Впрочем, решил, снова рухнув на подушку, не так уж и важно. Задумавшись, Емельянов тут же ощутил небольшой толчок — женщина перевернулась на другой бок и невольно задела его своим телом. Чуть обернувшись, он принялся ее рассматривать.

Длинные отбеленные волосы, разметавшиеся по подушке. Дряблая кожа. На лице черные точки. Совершенно бескровные губы. На нижней губе вздулся какой-то нелепый маленький, но отталкивающий своим видом пузырек слюны… Все вместе выглядело это отвратительно. Емельянову тут же пришла в голову печальная мысль: просыпаться надо только с теми, кого ты любишь…

Женщина между тем томно вздохнула, повела голым плечом. Волосы ее рассыпались по подушке еще больше, обнажив шею и щеку. И Емельянов вдруг вспомнил: это же свидетельница по делу! Парикмахерша Валерия Лушко, которая ну вот совсем не горевала после смерти своей подруги!

Тут же он вспомнил и вчерашний вечер, особенно ту смутную, отвратную часть, которая последовала за посещением Пролетарского бульвара и опроса жильцов взорванного дома…



Тогда, озадаченный ответами, Емельянов вернулся к себе в кабинет и занялся писанием текущих бумажек. Тут зашел кто-то из оперов с коньяком. Они выпили.

Потом поступил сигнал: на «Золотом треугольнике» видели барыгу, за которым Емельянов безуспешно охотился вторую неделю. «Золотым треугольником» называлось место между ЦУМом — центральным универмагом — железнодорожным вокзалом и Привозом. Здесь всегда толкались воры, спекулянты, мошенники всех видов и мастей. Более криминального места Одесса не знала за все время своего существования.

На фоне разгула преступности, которая расцвела на пересечении всех этих улиц, ведущих к вокзалу и Привозу, меркла даже знаменитая Молдаванка. Все было отработано годами: на вокзале воровали, на Привозе и в ЦУМе тут же сбывали краденое. Емельянов сам, лично, брал одного делягу, заведующего отделом в универмаге, который под видом фирмы́, из-под полы толкал в своем отделе краденые вещи. Деляга тот имел связи со всеми крупными ворами города, и, обворовав квартиру с большим количеством фирменных, дорогих вещей, воры тут же несли эти вещи к нему на сбыт.

Человек тот был мерзким, вел себя нагло, и Емельянов очень надеялся, что получит он по полной программе. Однако у деляги были связи с местным партийным руководством, и через два месяца его выпустили из СИЗО, даже без подписки о невыезде. И такое происходило сплошь и рядом. Емельянову оставалось только махнуть рукой. А заведующий этот, купив документы на еврейскую фамилию, тут же подал заявку на выезд из страны. Неизвестно, сколько взяток он дал, похоже, половины своего состояния лишился точно, потому что его таки выпустили. Потом Емельянов узнал, что ему удалось осесть в Штатах.

А как-то под Новый год Емельянов получил привет от деляги — от одного из информаторов. Бывший заведующий отделом ЦУМа просил передать, что на опера не в обиде и даже просит прощения за то, что тот столько с ним возился. Более того — он прислал ему в подарок бутылку хорошего виски и 200 долларов.

И Емельянов без всяких угрызений совести взял и виски, и деньги. Это была обычная практика — если за взятки его начальники выпускали тех, кого он сажал, то почему он должен был поступать иначе? Лучше уж получить свои пару копеек, напиться и забыть. И таких историй было множество.

Обо всем этом думал Емельянов, когда в машине с опергруппой ехал на «Золотой треугольник». Они должны были взять барыгу и по совместительству скупщика краденого. Барыга был тот еще фрукт! Вор, но с коммерческой жилкой. Он быстро просек, что на обыкновенных кражах далеко не уйдешь. А тут среди деток партийной элиты и прочей «золотой» молодежи стали пользоваться большим спросом наркотики. Особенно те, которые можно было купить просто, даже в аптеке. Самый большой спрос был на барбитураты и на «план» — анашу.

Барыга наладил контакт с выходцем из Средней Азии, нанял еще одного, который превращал анашу в «золотой план», и развернул деятельность по продаже наркотика.

Во время оперативно-розыскной деятельности Емельянов собрал на него столько всего, что хватило бы на несколько статей, причем очень серьезных. Потрудиться пришлось, так как за торговлю наркотиками в СССР статьи не было. Поэтому Емельянов собирал на барыгу то, что позволило бы задержать его за скупку краденого, мошенничество и воровство.

Но барыга все время ускользал из его рук. И вот наконец один из информаторов сообщил, что его видели между вокзалом и Привозом и что в сквере между этими двумя точками будет у того встреча.

Было уже около восьми вечера, когда бригада прибыла на место. Барыга уже вел сделку с выходцем с Кавказа, а тот заметил засаду. В общем, все пошло плохо с первых же минут. Возникла перестрелка — у выходца с Кавказа оказалось оружие. И когда началась пальба, барыге снова удалось ускользнуть. Кавказца взяли, но с большой кровью — были ранены два милиционера, один — серьезно, другой — легко. За это кавказцу уже светила серьезная статья.

Его скрутили, потащили в отделение. Емельянову повезло — все пули пролетели мимо, но барыгу он упустил. Не сдерживая себя, понимая, что его накрыло, Константин принялся допрашивать кавказца по горячим следам. А когда тот пошел в отказ, пустил в ход кулаки. После пары ударов, поняв, что таким образом он ничего не добьется, опер швырнул кавказца обратно, в камеру, решив заняться им на более прохладную голову и любой ценой вытрясти все явки барыги. Он не сомневался, что возьмет того рано или поздно.

Настроение у него было просто страшным. И тут зазвонил служебный телефон. Это была подруга убитой Киры Вайсман Валерия.

— Вы не хотите снова меня допросить? Я вспомнила кое-что важное. Знаете… Кира ведь встречалась с актером. Если можете, приезжайте прямо сейчас. Я дома…

Емельянов прекрасно понимал, что уже никакой работы не будет. Он захватил в ближайшем гастрономе бутылку водки и поехал на улицу Чкалова, где жила Валерия Лушко.

Если бы его попросили описать лицо парикмахерши, он сделал бы это стандартно, что отличает любого оперативника, — как фоторобот. Это было единственное, что Константин о ней помнил — общие черты лица и особые приметы. Больше ничего. Она вообще ему не нравилась. Более того — ему было абсолютно все равно, что она думает, с кем живет, как выглядит. Это была просто одна из череды бесконечных, ничего не значащих для него женщин, которые попадались на его пути.

Однажды кто-то из коллег Емельянова пошутил о том, что все женщины спорят, мол, какие мужчины являются самыми страшными бабниками. А что тут спорить? Самые страшные бабники работают в милиции, особенно в уголовном розыске.

Это было чистой правдой. На пути Константина, как и на пути любого другого опера, было слишком много женщин. Свидетельницы, потерпевшие, информаторши, профессиональные проститутки, бандитские подруги и подстилки воров — они проходили одной бесконечной, просто нескончаемой чередой. Можно было выбрать любую, при этом точно зная, что ни у кого не встретишь отказа.

Все они бесконечно вешались на него, ведь он был молодой здоровый мужчина. И Емельянов пользовался ими без зазрения совести. И постепенно стал замечать, что все эти бесконечные женщины сливаются для него в одно целое.

Он не помнил их имен и лиц. Ему было абсолютно плевать, какого цвета глаза у очередной безликой постельной подруги. Его не интересовала их жизнь, их увлечения, как и с кем они живут, о чем мечтают и почему с такой легкостью прыгнули в постель к нему, не понимая, что он обращает на них не больше внимания, чем на подушку.

Иногда, правда, он задумывался, почему так происходит, почему эти безликие, одинаковые женщины не понимают совершенно простой вещи — позвонил, пришел, переспал не имеет ничего общего с любовью. Более того, они настолько ему безразличны и не нужны, что их имена он просто намеренно не запоминает. Как могут не понимать, что даже не нравятся ему? А все, что происходит, только физиология, ничего больше.

И постепенно его душа становилась такой черствой, что в ней просто не могло найтись места для какой-то одной женщины. Емельянов не доверял женщинам. Он их не ценил. Он просто пользовался ими — как мебелью, как предметом обихода, не больше. И никогда не дорожил ни одной из них. Нечем было там дорожить — безликие, неумные, болтливые, даже самые красивые и опытные ничего не представляли для него, они были никем. И это одело в непробиваемую броню цинизма его застывшую душу.

Парикмахерша Валерия, к которой Емельянов пришел, была одной из них. Его сексуальные похождения дали неплохие плоды: теперь он отлично разбирался в женщинах, и каждую из них мог читать как раскрытую книгу. Он видел их насквозь. И до того, как произносились какие-то слова, Константин уже прекрасно знал, о чем они будут говорить, и это вызывало в нем смертельную скуку. Он словно блуждал по бесконечному лабиринту, где стоят абсолютно одинаковые статуи. Статуи, которые ему не нужны.

Валерия, судя по всему, считала себя неотразимой. Емельянов про себя лишь посмеялся, как глупо она пыталась себя преподнести, не понимая, что половые органы абсолютно одинаковы у всех женщин и что в своей жизни он повидал столько всего, что удивить его чем-то попросту было невозможно.

Она считала, что произвела на опера такое неизгладимое впечатление при первом допросе, что он намеренно пришел к ней. Как бы Валерия удивилась, если бы узнала правду — что точно с такой же легкостью Константин пришел бы к любой другой, и к кому именно идти, для него вообще не имело значения!

Емельянов же пришел потому что у него было плохое настроение. Операция провалилась, он предвидел головомойку от начальства, он ненавидел людей, весь окружающий мир. Ему хотелось выпить еще, и не сидеть дома одному с котами. Ему было все равно, кто она, как выглядит. Она даже не нравилась ему, эта женщина. Он и не видел ее в упор. И, скорей всего, после окончания расследования этого дела даже не узнает ее на улице.