Юлия Белова

ОХОТА







Я не знаю, как они на нас вышли, потому что последние восемь лет мы вели себя безупречно. Может быть, виной были наши прежние проступки, но тогда подобные грешки числились за большей частью жителей города и потому были по необходимости прощены. Ныне же отыскать за нами какое-либо правонарушение было бы довольно затруднительно. Мы не хуже других научились твердить, какое счастье обрушилось на нас с созданием интеллектуальной комиссии. Мы чуть ли не до ушей растягивали губы, демонстрируя приличествующие достойных граждан бодрость и оптимизм. Мы уже давно не проявляли вредного для общества умствования, регулярно посещали залы полезных игр и общественных дискотек, вместе со всеми участвовали в ежегодных викторинах, как приготовить здоровый обед, завести автомобиль или заказать журнал мод, но главное -- отучились вечно вставлять в свои речи фразы типа: \"Я полагаю...\" или, что еще хуже, \"Я думаю...\"

И вот пожалуйста, словно гром среди ясного неба: \"именем интеллектуальной комиссии...\" -- стандартная форма задержания для дальнейшего выяснения, осуждения, исправления и прочих \"...ления\" словно символ тщетности всех наших усилий.

 Вот тоже, вы никогда не задумывались, почему интеллектуалы разъезжают верхом? Это в наше то время высоких технологий? Нет, я не отрицаю, кони способны пройти там, где ни одна машина не проедет, но на двенадцатый этаж, где я живу, никаким лошадям по нашим лестницам не забраться. Впрочем, интеллектуальная полиция всегда арестовывает на улицах -- это, знаете ли, правильно ориентирует и, к тому же, служит доказательством нашей открытости, так что вся эта болтовня о необходимости преследования преступников по пересеченной местности -- полная чепуха.

 Да, что скрывать, злостное и преступное умствование -- наше обвинение выглядело именно так -- вовсе не было досужей выдумкой. Конечно, не в смысле злости, а в смысле упорства. Я продолжаю размышлять, предполагать, объяснять даже сейчас. Ну не умею я не думать! И Женька тоже не умеет. И Кора. Надо думать и другие не умеющие найдутся, во всяком случае,  пока... Комиссия, знаете ли, бдит и меры принимает.

Ну да ладно, мы теперь все равно закоренелые рецидивисты, так что слушайте объяснения, пока я еще могу объяснять. Понимаете, всадники-интеллектуалы скачут поверх нас, нам же остается только в почтительности задирать головы, да еще идти у их стремян. Ну о каком бунте с нашей стороны может идти речь, если их сапоги находится чуть ли не на уровне наших лиц?

Мы с тоской смотрели на полицейских и, должно быть, вид у нас был совсем смирный, потому что интеллектуалы расслабились, а их сержант скомандовал ближайшему полицейскому надеть на нас наручники. Сам он был невзрачным, так что встреть я такого на улице -- ни за что не обратила бы на него внимания, если, конечно, забыть о его росте, потому что был он до неправдоподобия длинным и тощим, с жидкой бороденкой и выцветшими до белизны волосами, которые были стянуты на затылке красно-сине-белой лентой. Но, пожалуй, хуже всего были глаза сержанта -- такой жуткой убежденности в святости возложенной на него миссии мне еще не у кого не приходилось видеть. Он прямо-таки светился от вдохновения, и прикажи ему комиссия переломать нам ребра тупым копьем, пристрелить из станнера или просто разнести лошадьми, он проделал бы все это с энтузиазмом, так, что от подобного усердия от него бы валил пар.

Младший из интеллектуалов соскочил с лошади, перебросив поводья товарищу, и, поигрывая наручниками, двинулся к нам. И вот тут мы опомнились и совершили поступок, который можно было бы принять за чистейшее безумие из-за своей безнадежности, не говоря уж о том, что в нашем случае он должен был рассматриваться как отягчающий эпизод. Попросту говоря, мы бежали.

Это произошло так быстро, что мы даже не успели сообразить, что делаем. Женька швырнула в интеллектуала свой портфель и нырнула под голову ближайшего коня. Мы с Корой просто отбросили сумки и помчались вдоль улицы к площади Свободы. Да, в этот момент мы как никогда нуждались в ней.

Доблестные полицейские явно не ожидали от нас подобной прыти, и мы сумели немного оторваться от погони. Их кони стояли слишком близко друг к другу, и им пришлось подымать копья, и разворачиваться -- уж не знаю, как они там разъехались, -- но когда за нашими спинами загремели конские копыта, мы уже выскочили на площадь.

Наверное, это был не лучший выбор, чертова площадь, где негде было укрыться и откуда было мало шансов сбежать. Одиннадцать лет назад, когда комиссия только создавалась, отец заметил, что пора изучать проходные дворы и подворотни, но у меня все как-то не доходили руки или, скорее, ноги. И вот теперь мы удирали от полиции в направлении единственного известного нам проходного двора, проклятые интеллектуалы с гиканьем гнали нас по дороге, и от дробного стука конских копыт наши души уходили в пятки.

Мы бросились через площадь под самым носом у громадного черного Кадиллака, перепуганный шофер этого роскошного мастодонта резко затормозил и нестерпимый визг тормозов будто нож вонзился в сердца толкущихся по площади горожан, вызывая зубную боль. Рыжий конь сержанта шарахнулся в сторону и тот с трудом удержался в седле. Наблюдай я за этим со стороны, непременно порадовалась бы плохой выездке коня и недостаткам тренировок седока, но у меня не было времени и сил даже на то, чтобы перевести дух, не то чтобы смеяться.

Задыхаясь и чуть не плача от усталости, мы стремглав пересекли площадь, и тогда люди на остановке и торговцы цветами дружно бросились врассыпную, опасаясь попасть под копыта коней, но еще более страшась помешать нашим доблестным интеллектуалам. Не сговариваясь, мы перепрыгнули через бортик сквера в том самом месте, где ветви деревьев опускались особенно низко. Испуганно всхрапывая, полицейские кони вновь шарахнулись прочь, но азартный сержант обогнул бортик и, нацелив на нас тупым копьем, поскакал по весенней травке.

Кора всхлипнула и ухватилась за тяжелую скамью, на которой еще несколько мгновений назад сидели торговцы, я бросилась к ней на помощь, и вдвоем мы толкнули скамейку под ноги сержантского коня. Женька с трудом подняла и швырнула в ту же сторону огромный ящик с цветами -- битое стекло зазвенело по узорным плиткам, тоненькая свечка зашипела и потухла в воде, а разноцветные тюльпаны со странным резиновым скрипом шмякнулись о землю.

Рыжий конь взвился над нашими головами, и я толкнула в него ящик с сиренью, а Кора с Женькой попытались отогнать остальных интеллектуалов, которые упорно норовили достать нас из-за бортика копьями. Мои подруги бросали в полицию тяжелые букеты роз, швырялись ведрами и даже подвернувшимися под руки банками со шпротами. Тем временем конь сержанта начал заваливаться назад, но сам интеллектуал как-то извернулся, и когда конь с жутким грохотом рухнул на спину, полицейский ловко вскочил на ноги и, дергая за уздечку, принялся поднимать своего скакуна.

Пока интеллектуалы восстанавливали ряды, мы бросились к узкому проходу между домами. За спиной было тихо, и мы было решили, что почти ушли от погони, что еще немного, и, миновав проходной двор, сможем смешаться с бесконечным потоком прохожих на соседней улице. И, на бегу вылетев в каменный колодец двора, наткнулись на копья полицейских.

Нет, в последний момент мы все же успели притормозить, так что наши ребра остались целыми. Но что ребра... Всадники стеною возвышались над нами и полностью загораживали узкий проход, а позади нас настигал конский топот и возбужденные голоса оставшихся полицейских. Мы все-таки метнулись назад, а потом вперед, мы просто обезумили от ужаса и готовы были броситься под копыта коней в отчаянной попытке вырваться на свободу. Может быть, нам бы и удалось пролезть под конями, но копья... Да, копья... Они подталкивали нас друг к другу, не давая сделать ни шага, ни полшага в сторону.

Попались.

Из проходного двора нас выводили как и положено: в металлопластиковых наручниках, которые крепились к седлам доблестных интеллектуалов ультрасовременными цепями. Чуть ли не вся площадь между троллейбусной остановкой и магазином \"Продукты\" была запружена разнообразными машинами семнадцати каналов местного телевидения, трех каналов радио и доброго десятка городских газет, так что не успели всадники -- и мы у их стремян -- шагнуть на асфальт тротуара, как буйная орда репортеров окружила отряд. Застрекотали телекамеры, засверкали вспышки фотоаппаратов, десятки разноцветных микрофонов тыкались нам чуть ли не в рот и со всех сторон неслись оглушительные крики неукротимых рыцарей СМИ: \"Хотите ли вы сделать заявление нашим зрителям?.. Ваши чувства?.. Вы раскаиваетесь?.. Как удалось раскрыть?.. Арестовать?.. Дальнейшие планы?..\" Бравый сержант направо и налево раздавал интервью, а я с тоской брела у его стремени, прижатая возбужденной толпой чуть ли не к самому пыльному сапогу интеллектуала.

Наш процесс длился почти два месяца, привлекая к себе сотни журналистов. Все же умники выявляются далеко не каждый день, тем более, такие как мы, умники первой степени, оказавшие сопротивление при аресте. Телевидение не вылезало из зала, и разряженные присяжные, многочисленные свидетели, прокурор, адвокаты и даже судья то и дело принимали эффектные позы перед телекамерами, напоминая то комиков, то трагиков позапрошлого века.

Мы оказались до невозможности наивными, полагая, что научились скрывать свои преступные наклонности, о чем адвокаты нам так прямо и заявили. Они строго настрого запретили нам произносить что-либо длиннее слов \"Да\" или \"Нет\", потому что стоило нам заговорить, и никаких других доказательств нашего преступления суду бы уже не понадобилось. Да, мы жутко не нравились нашим защитникам и, сидя в процессе, они то и дело жаловались друг другу, что по глупости вляпались в совершенно безнадежное дело, но, не смотря ни на что, они продолжали отчаянно сражаться, то и дело заявляя, что в нашем случае достаточно ограничиться двенадцатью годами изоляции от общества и не прибегать к исключительным мерам исправления.

Мы очень надеялись на эту изоляцию. В наше время знания устаревают за три года, а нам, в лучшем случае, грозило целых двенадцать. И все же мы чуть не молились на эти двенадцать лет, способных сохранить нам себя и дать возможность общения с другими умниками. Но что говорить? Когда присяжные заседатели, избегая смотреть на нас, появились в зале, мы уже знали, какое решение они приняли.

Мы подавали всевозможные апелляции, а затем наши адвокаты писали жалобы, но, в конце концов, все законные средства защиты были исчерпаны, и теперь у нас остается последняя надежда -- президентское помилование. Наши прошения были отосланы еще пять дней назад, так что самое большее через месяц мы будем знать ответ.

Наши добрые сограждане уверены, что коррекция сознания полностью стирает личность преступника, делая его тем самым пригодным к жизни в обществе. Это неправда. Мы сохраним все свои умения. Мы сохраним всю свою память. Только большая ее часть будет нам не нужна. Только мы на всю жизнь разучимся сомневаться и удивляться. Мы приобретем несокрушимую уверенность в себе. Мы будем жизнерадостны, как... идиоты. Нет, еще жизнерадостнее. Мы будем по прежнему собираться по четвергам и будем восторгаться правосудием, столь своевременно направившем нас на путь исправления. И в своем восторге мы будем совершенно искренни.

Я не уверена, что президент согласится помиловать нас. Собственно говоря, я уверена как раз в обратном. Не за горами парламентские выборы, а президентская фракция в нижней палате и так-то не слишком сильна, чтобы он еще мог позволить себе выслушивать обвинения в попустительстве умникам. Да и наши прошения... Господи Боже, стоит нам только открыть рот, стоит только взять в руки ручку, и наше преступное умствование становится очевидно для любого человека, даже если мы вместе со всеми вопим какого-нибудь новоявленного \"Зайку\" или \"Мышонка\". Даже в нашем молчании они видят признаки недозволенных раздумий. И тут они безусловно правы. Я не могу не думать. Что будет с нами, когда прошения о помиловании будут отклонены. И о том, что отсюда невозможно удрать, даже в то последнее убежище, из которого нельзя вернуться, потому что наши камеры напоминают палаты для буйно помешенных, существовавшие в XX веке. И о том, что будет с нами потом, когда  это случится.

Наверное, Женька по прежнему будет заниматься исследованиями, хотя уже никогда не сделает великих открытий. Для этого надо уметь удивляться самым обыденным вещам и хотя бы раз в жизни усомниться во всем известных истинах. Она будет до бесконечности усовершенствовать дверную ручку или пивную банку, и энергии у нее будет больше, чем достаточно, и ее усовершенствования будут действительно полезными, но уже никогда она не захочет познать мир. Кора... вряд ли ее заинтересуют прежние занятия, впрочем, она прекрасная наездница, и скорее всего интеллектуальная полиция пригласит ее в свои ряды. Это будет необычайно эффектно: исправившаяся преступница-умница борется за закон и интеллектуальный порядок. Может быть, она даже снимется в рекламном ролике интеллектуалов или будет выступать перед школьниками и студентами. И глаза у нее будут точь в точь как у того сержанта.

А я? Что буду делать я?

Я не хочу об этом думать. Но я не умею не думать. Пока.