РУТ РЕНДЕЛЛ

Бестия

Kissing the Gunner\'s Daughter

Посвящается памяти моей дорогой подруги Элеоноры Салливан (1928–1991)
Глава 1

Тринадцатое мая — самый неудачный день в году, а если он приходится на пятницу, то и того хуже. В тот год это был понедельник, и хотя Мартин, презирая подобные предрассудки, начал бы с утра какое-нибудь важное дело или даже без всяких колебаний сел бы в самолет, тот день, честно говоря, выдался не из легких.

Утром в чемоданчике, с которым сын ходил в школу, он обнаружил револьвер. В свое время сам он ходил в школу с ранцем, сегодня же дети предпочитают чемоданчики типа «дипломат». Так вот, когда он нашел револьвер среди беспорядочно наваленных учебников, тетрадок с обгрызенными углами, скомканных бумажек и грязных футбольных носков, ему на какое-то мгновение показалось, что он настоящий. Выходит, его сын Кевин носит в «дипломате» револьвер, причем такой большой, какого ему никогда не приходилось видеть, он даже не мог определить тип.

Тем не менее, поняв, что это всего-навсего имитация, Мартин решительно изъял его из чемоданчика.

— Можешь распрощаться со своим оружием, и это не пустые слова, — сказал он сыну.

Мартин обнаружил револьвер в понедельник, тринадцатого мая, около девяти часов утра, когда сел в машину, собираясь отвезти Кевина в общеобразовательную школу в Кингсмаркхэм. Плохо закрытый чемоданчик сына упал с заднего сиденья, и часть содержимого вывалилась на пол. С удрученным видом Кевин молча наблюдал, как «пушка» исчезла в кармане отцовского плаща. У ворот школы он так же молча вылез из машины и, пробормотав «до свидания», не оглядываясь побрел на занятия.

Это было первое звено в цепи событий, результатом которых явились шесть трупов. Если бы Мартин обнаружил револьвер до того, как они с Кевином вышли из дому, ничего бы этого не произошло. Если, конечно, вы не верите в судьбу и в то, что все предопределено заранее. Если вы не верите в то, что каждому отпущено причитающееся ему количество дней. Если же вы способны в это поверить и если тогда начать отсчет оставшихся дней в обратном порядке — от смерти к рождению, — то для Мартина наступил именно тот самый Первый День.

Понедельник, тринадцатое мая.



К тому же он пришелся на его выходной, Первый и единственный отпущенный в этой жизни день детектива уголовного розыска Кингсмаркхэма сержанта Мартина. Он вышел из дому рано не только для того, чтобы отвезти сына в школу, это оказалось случайным совпадением в силу привычки выходить из дому без десяти девять. А вышел он в тот день потому, что хотел заменить старые «дворники» на машине.

Стояло чудесное утро, в безоблачном небе вовсю сияло солнце, да и прогноз был хороший, но он не захотел отправляться с женой в Истбурн на целый день, зная, что старые «дворники» никуда не годятся.

Люди в гараже вели себя как обычно. Еще два дня назад Мартин договорился по телефону о замене «дворников», что не помешало приемщице отреагировать на его появление так, словно она слышит о его заказе впервые, а главный механик при этом, качая головой, согласился, что да, конечно, это возможно, и они, безусловно, все сделают, но беда в том, что вот Леза неожиданно отправили по срочному вызову, и будет лучше, если они сначала свяжутся с ним. Наконец Мартин заручился чем-то вроде обещания, что они выполнят заказ к половине одиннадцатого.

Возвращаясь по Куин-стрит, он обратил внимание, что большинство магазинов еще не открылось, а попадавшиеся ему люди спешили на вокзал, чтобы отправиться на работу. В правом кармане Мартин ощущал тяжесть револьвера, дававшего о себе знать при каждом шаге. Это был действительно большой револьвер с четырехдюймовым стволом. Если бы английским полицейским раздали оружие, то именно так бы он его и чувствовал. Постоянно и каждый день. В наличии оружия, думал Мартин, есть свои достоинства и недостатки, но в любом случае он не представлял, как подобное распоряжение можно провести через парламент.

Он размышлял над тем, стоит ли рассказать о револьвере жене, и уж совсем всерьез задумался о том, сообщить ли об этом старшему инспектору Уэксфорду. Зачем понадобилось тринадцатилетнему подростку иметь копию револьвера, служившего оружием полицейскому из какого-нибудь Лос-Анджелеса? Конечно, сын уже вырос из того возраста, когда забавлялся просто игрушечным пугачом, но, значит, тогда единственная цель этой имитации — угрожать, заставить других поверить в то, что он настоящий? Выходит, что подобные имитации создаются лишь с одной целью — преступной.

Но сейчас, по крайней мере, Мартин не мог предпринять ничего. Вечером, независимо от того, что он решит, он наверняка серьезно поговорит с Кевином. И с этой мыслью он свернул на Хай-стрит, откуда виднелся голубовато-золотистый циферблат часов на башне церкви Святого Петра. Стрелка приближалась к половине десятого.

Мартин направился в банк — надо было снять деньги для оплаты работы в гараже и на заправку бензином, а также чтобы заплатить за обед на двоих, плюс какие-нибудь мелкие расходы в Истбурне, да и оставить кое-что на последующие два дня. Кредитным карточкам Мартин как-то не доверял и, хотя и имел одну, пользовался ею редко. Точно так же относился он и к денежным автоматам.

Сам банк еще не начал работу, и тяжелая дубовая дверь была плотно закрыта, но рядом, в нише гранитного фасада, для удобства вкладчиков помещался денежный автомат. В бумажнике Мартина лежала карточка, и он даже вытащил ее и повертел в руках. Он знал, что и номер для набора где-то записан — то ли пятьдесят, то ли пятьдесят три? Пятьдесят три или пять? — пытался он вспомнить. Но тут из-за массивной дубовой двери послышались звуки отодвигаемого засова, раздался глухой удар стукнувшегося о дерево противовеса, и дверь банка медленно открылась; за ней виднелась еще одна, стеклянная. Группа собравшихся к тому времени посетителей вошла впереди него.

Мартин подошел к одному из прилавков, на котором стояло пресс-папье и лежала шариковая ручка, прикрепленная цепочкой к фальшивой чернильнице. Он вытащил из кармана чековую книжку. Теперь, чтобы выписать чек, кредитная карточка не понадобится, здесь его знают, здесь у него свой счет. Поймав на себе взгляд одного из кассиров, он поздоровался с ним.

Однако мало кто знал его имя, все врегда обращались к нему по фамилии. Даже жена называла его Мартином. Уэксфорд, конечно, знал, как его зовут, и в бухгалтерии должны были знать, и те, кто работал в банке. Когда он женился, он произнес свое имя, и жена повторила его. Но многие считали, что его зовут Мартин. Секрет же своего имени он держал в себе и сейчас, заполняя чек, подписался, как всегда: «К. Мартин».

Двое кассиров выдавали деньги и принимали вклады за стеклянными перегородками, на которых висели таблички с их именами: Шэрон Фрэзер и Рэм Гопал; рядом с табличками — лампочки, вспышкой оповещавшие, когда кто-то из кассиров освобождался. В специально отведенном месте для ожидания, огороженном хромированными стойками с протянутыми между ними ярко-бирюзовыми веревками, стояла небольшая очередь.

— Как будто мы скот на ярмарке, — с негодованием воскликнула стоящая впереди женщина.

— Так справедливо, — отозвался преданный справедливости и порядку Мартин. — Зато никто не пройдет без очереди.

И именно тогда, сразу же после этих слов, он вдруг осознал, что что-то произошло. В банке обычно всегда очень тихо. Деньги — это серьезно, деньги требуют спокойствия. Веселье, смех, торопливость и суета — им не место в этой обители традиций и финансовых операций, поэтому малейшая перемена атмосферы ощущается мгновенно. На сказанное громко слово тут же реагируют, а звук случайно упавшей шпильки воспринимается как грохот. И когда вдруг резко отворилась стеклянная дверь, Мартин тут же почувствовал сквозняк, ощутил, что стало как-то темнее, потому что входная дубовая дверь, весь день остававшаяся открытой, аккуратно и почти бесшумно закрылась.

Он обернулся.

После этого все произошло очень быстро. Человек, закрывший и заперший на засов дверь, резко произнес:

— Всем к стене. Пожалуйста, быстро.

Мартин отметил его акцент, несомненно бирмингемский. Когда человек заговорил, кто-то закричал. Всегда есть такие, кто кричит. Человек с револьвером в руке тут же ответил:

— С вами ничего не случится, если будете делать то, что велят.

Его сообщник, совсем мальчишка, тоже с револьвером, быстро шел вдоль огороженного прохода к двум кассирам. Они сидели за перегородкой слева и справа от него. Шэрон Фрэзер и Рэм Гопал. Под дулом револьвера Мартин вместе со всеми отошел к левой стене, той, что ближе.

Он был абсолютно уверен, что револьвер, зажатый в руке юноши — он был в перчатках, — ненастоящий. Даже не имитация, подобная той, что лежала в его кармане, а игрушка. На вид юноше было лет семнадцать-восемнадцать, но опытный глаз Мартина быстро определял возраст человека — от восемнадцати до двадцати четырех.

Он заставил себя запомнить каждую мелочь во внешности парня, не зная, даже не подозревая, что все это напрасно. Он также скрупулезно рассмотрел и запомнил и внешность открывшего дверь мужчины. На лице парня он заметил какую-то странную сыпь… или пятна. Такого он никогда раньше не видел. Мужчина был темноволос и с татуировкой на руках. Без перчаток. Его револьвер, вероятно, тоже ненастоящий. Сразу трудно сказать.

Глядя на парня, он вспомнил о сыне, ненамного моложе его. Думал ли когда-нибудь Кевин о чем-то вроде этого? Мартин нащупал в кармане поддельный револьвер и ощутил на себе пристальный взгляд мужчины. Вытащив руку, он тоже поднял ее вверх и сцепил пальцы.

Парень тем временем что-то сказал кассирше Шэрон Фрэзер, но Мартин не расслышал, что именно. В банке должна быть сигнализация, подумал он, но тут же признался себе, что не знает какая. Может быть, кнопка под ногой? Принимают ли в полицейском участке сейчас сигнал?

Ему не пришло в голову запоминать внешность своих товарищей по несчастью, так же трусливо стоявших у стены. Даже если бы он и запомнил, это уже не имело бы никакого значения. Единственное, что он мог бы сказать, так это, что стариков среди них не было и все они взрослые за исключением одного ребенка, вернее младенца, висевшего на ремешках у материнской груди. Все они в тот момент казались ему тенью, безымянной, безликой массой.

Внутри него нарастал протест, желание предпринять какое-то действие. Его переполняло негодование. Именно так он всегда реагировал, столкнувшись с преступлением или попыткой преступления. Да как они смеют? Что они о себе воображают? По какому праву врываются сюда, чтобы взять то, что им не принадлежит? Такое же чувство охватывало Мартина, когда он слышал или видел по телевидению, как войска одной страны вторгаются в другую. Как посмели они так грубо преступить закон?

Кассирша передавала деньги. Мартин понял, что Рэм Гопал не успел включить сигнализацию. Он смотрел прямо перед собой, окаменев от ужаса, а может, в невозмутимом спокойствии. Мартин наблюдал, как Шэрон Фрэзер нажимает кнопки на стоявшем сбоку автомате, откуда через минуту посыпались деньги, уже связанные в пачки из пятидесяти- и стофунтовых банкнот. Появляясь за стеклянным щитком, они затем по металлическому желобу попадали в жадно хватавшую их руку в перчатке.

Подхватив несколько пачек, парень сваливал их в привязанный к бедру холщовый мешок. Его игрушечный пистолет был направлен на Шэрон Фрэзер, мужчина держал на мушке остальных, включая Рэма Гопала. С места, где он стоял, это не составляло труда. Помещение банка было небольшим, и все они сбились в кучу. Мартин услышал, как заплакала женщина, она просто тихо всхлипывала.

Его негодование готово было прорваться наружу. Но не сейчас, чуть позже. Если бы полицейским разрешили носить оружие, мелькнуло у него в голове, то он бы уж наверняка сумел отличить настоящий пистолет от игрушечного.

В этот момент парень сделал несколько шагов и остановился перед Рэмом Гопалом. Шэрон Фрэзер, молодая и пухленькая девушка, чью семью Мартин немного знал — его жена училась в школе вместе с матерью Шэрон, — сидела, положив сжатые в кулаки руки на стол, длинные красные ногти впились в ладони. Рэм Гопал начал ту же процедуру по извлечению денег. Скоро все закончится. Буквально через минуту все будет кончено, а он, Мартин, так ничего и не сделал.

Он наблюдал, как темноволосый плотный мужчина отошел к двери. Но это ничего не изменило: он все еще держал их под прицелом. Мартин опустил руку в карман и нащупал увесистый револьвер Кевина. Мужчина видел, но ничего не предпринял. Ему надо было отодвинуть засовы и открыть дверь, чтобы тут же скрыться.

Утром Мартин сразу понял, что револьвер Кевина ненастоящий, и таким же чутьем, а не основываясь на опыте, он понял, что пистолет в руках парня тоже ненастоящий. Часы над головой кассирши позади парня показывали девять сорок две. Как стремительно все это произошло! Всего полчаса назад он еще был в гараже. Всего сорок минут назад обнаружил этот револьвер в чемоданчике сына и изъял его. Сунув руку в карман, он выхватил револьвер Кевина и крикнул:

— Бросьте оружие!

На секунду мужчина отвернулся, чтобы открыть дверь. Прижавшись к ней спиной, он зажал пистолет в обеих руках, как гангстеры в фильмах. Подхватив последнюю пачку, парень сунул ее в мешок. Мартин снова повторил приказ:

— Бросьте оружие!

Медленно обернувшись, парень взглянул на него. Женщина рядом подавила всхлип. Мартину показалось, что хрупкий маленький пистолет в руках молодого дрожит. С грохотом ударилась о стену распахнутая дверь. Он не слышал, как выбежал мужчина с настоящим пистолетом, но понял, что тот убежал. В помещение банка ворвался порыв ветра, и внутренняя стеклянная дверь захлопнулась. Парень смотрел на Мартина каким-то странным непроницаемым взглядом, какой бывает после дозы наркотиков, держа пистолет так, словно он вот-вот выронит его, будто проверяя, как долго он сможет держать его так, пока тот не выпадет.

В этот момент в банк кто-то вошел, потому что Мартин услышал, как открылась внутренняя дверь.

— Уходите! — закричал Мартин. — Вызовите полицию! Немедленно! Здесь ограбление!

Он шагнул вперед, к парню. Потом все должно было быть просто, уже было просто, ведь реальная опасность миновала. Мартин направил свой револьвер на парня, и того начала бить дрожь. О Господи! Я сделаю это, пронеслось в голове Мартина, я один!

Парень нажал на курок и выстрелил ему в сердце.

Мартин упал. Он не согнулся, колени его подкосились, и он просто осел на пол. Изо рта полилась кровь. Он не издал ни звука, только тихо кашлянул. Затем, как в замедленном фильме, тело его обмякло и согнулось, руки слабо и каким-то изящным движением пытались схватить воздух, и постепенно он замер, устремив уже невидящие глаза в сводчатый потолок.

Секунду стояла тишина, затем помещение наполнилось шумом, воплями, криком. Из-за перегородки выскочил управляющий Брайен Принс, сотрудники банка. Рэм Гопал уже звонил по телефону. Пронзительно кричала мать, прижимая младенца, который надрывался душераздирающим отчаянным плачем. Шэрон Фрэзер, знавшая Мартина, выбежала в зал и склонилась над ним, всхлипывая и ломая руки.

— О Господи, о Боже, что они с ним сделали! Ну что же с ним? Кто-нибудь, помогите, не дайте ему умереть!..

Но Мартин был уже мертв.

Глава 2

Имя Мартина, которое он скрывал от всех, появилось в газетах. В тот вечер в ранних вечерних новостях дикторы Би-би-си произносили его вслух и снова повторяли его уже в девятичасовом выпуске. Детектив Кейлеб Мартин, сержант, тридцать девять лет, женат, имел сына.

— Забавно, — грустно усмехнулся инспектор Берден, — я и понятия не имел, что у него такое имя. Всегда думал, что его зовут Джон, Билл или что-то в этом роде. Мы всегда называли его Мартином, как по имени. Интересно, почему он это сделал? Что на него нашло?

— Мужество, — отозвался Уэксфорд. — Бедняга…

— Просто безрассудство, — удрученно и без всякой злости произнес Берден.

— По-моему, мужество не очень-то сочетается с интеллигентностью, не так ли? Ни с рассудительностью, ни с логикой. Он никогда себя этим особо не утруждал.

Да, он был одним из них, из их клана. Для полицейского всегда есть что-то особенно ужасное в убийстве одного из его собратьев. Как бы удваивается виновность, такое убийство словно становится квинтэссенцией самых жутких преступлений, потому что по идее жизнь полицейского подчинена предотвращению именно таких действий.

К розыску убийцы Мартина старший инспектор Уэксфорд прилагал не больше усилий, чем к розыску любого другого убийцы, но переживал он при этом несравненно больше. Более того, Мартин ему и не нравился, нередко вызывало раздражение даже его честное, добросовестное усердие, не говоря уж о полном отсутствии чувства юмора. «Трудяжничество» — вот то слово, уничижительное и пренебрежительное, которое часто ассоциируется с образом полицейского, именно оно и приходило на ум в расследовании дела Мартина. Слово «трудяга» даже стало жаргоном по отношению к полицейским. Но все это было забыто, поскольку Мартин мертв.

— Я часто думаю, — вновь заговорил Уэксфорд, — что же за убогая психология кроется в словах Шекспира: зло человеческих деяний продолжает жить после смерти, добро же нередко уходит вместе с ними в могилу. Это я не к тому, что бедняга Мартин представлял зло, вы понимаете. О людях мы обычно помним хорошее, а не плохое. Я помню, каким он был пунктуальным, каким добросовестным и… упрямым. Когда я не злюсь, мне его чертовски жаль, но — Господи! — меня прямо ослепляет ярость, когда я представляю, как этот мальчишка с сыпью на лице хладнокровно застрелил его!

Они начали расследование, самым тщательным образом допросив управляющего банком Брайена Принса и кассиров Шэрон Фрэзер и Рэма Гопала. Посетителей банка, тех, кто пришел сам, и тех, кого удалось разыскать, опросили позже. И никто не мог в точности сказать, сколько же людей находилось в тот момент в банке.

— Покойный Мартин наверняка бы сказал, — произнес Берден. — Уверен.

Брайен Принс ничего не видел. Он узнал об ограблении, лишь когда услышал выстрел, которым был убит Мартин, Рэм Гопал, который принадлежал к маленькой группке индийских иммигрантов, обосновавшихся в Кингсмаркхэме, — сам он относился к касте браминов из Пенджаба, — дал Уэксфорду наиболее полное описание обоих грабителей. Имея такое описание, сказал позже Уэксфорд, было бы преступлением не поймать их.

— Я очень внимательно наблюдал за ними. Сидел тихо, сохранял энергию и запоминал все особенности их внешности. Понимаете, я знал, что ничего не могу сделать, но смотреть и запоминать я мог, что и делал.

Мишель Уивер, направлявшаяся в то время на работу в турагентство рядом с банком, показала, что на вид парню было года двадцать два — двадцать пять, волосы светлые, среднего роста, лицо густо покрыто прыщами. И мать ребенка, миссис Венди Гулд, тоже сказала, что у парня светлые волосы, но роста он выше среднего, за метр восемьдесят. Шэрон Фрэзер также подтвердила, что парень был светловолос и высокого роста, но еще она обратила внимание на его глаза — голубые и очень яркие. Все трое мужчин в один голос заявили, что парень был невысок или среднего роста, худой, на вид двадцати двух — двадцати трех лет, а Венди Гулд еще добавила, что он выглядел больным. Последняя свидетельница, миссис Барбара Уоткин, утверждала, что волосы у парня темные, глаза тоже и роста он ниже среднего. Все единодушно сходились на том, что лицо покрыто пятнами, но Барбара Уоткин высказала сомнение относительно прыщей, по ее словам, они, скорее, выглядели как очень мелкие родимые пятнышки.

Его сообщник, по словам очевидцев, выглядел старше, по крайней мере лет на десять, а миссис Уоткин показалось, что даже и на двадцать. Волосы темные, некоторые говорили, что кожа смуглая либо загорелая, руки волосатые, и только Мишель Уивер заметила на левой щеке родинку. Шэрон Фрэзер он показался высоким, но один из мужчин описал его «мелким», а еще один — «не выше подростка».

Уверенность и сконцентрированность Рэма Гопала зародили в душе Уэксфорда надежду. По его словам, рост парня был метр семьдесят, очень худой, голубоглазый, светловолосый, лицо покрыто пятнами, похожими на прыщи. Одет в синие джинсы, темную спортивную рубашку или свитер и черную кожаную куртку. На руках перчатки, о чем не сказал ни один из свидетелей.

На руках мужчины перчаток не было, руки покрыты густыми темными волосами. Волосы на голове тоже темные, почти черные, но с большими залысинами, от чего создавалось впечатление высокого лба. На вид не меньше тридцати пяти, одет, как и парень, в джинсы, только темного цвета, темно-серые или темно-коричневые, а вместо куртки что-то вроде коричневого пуловера.

Парень заговорил всего раз, приказав Шэрон Фрэзер отдать деньги. Она не смогла описать его голос. По мнению Рэма Гопала, акцент не походил на кокни, но принадлежал человеку явно без образования, возможно, жителю Южного Лондона. Может, это был какой-то местный акцент, только «лондонизированный», поскольку столица сильно разрослась, да и телевидение сыграло свою роль? Рэм Гопал согласился, что возможно. Он плохо различал английские акценты, Уэксфорд понял это, когда дал ему послушать несколько пленок, и Гопал принял девонширский акцент за йоркширский.

Так сколько же людей находилось в банке? Рэм Гопал сказал, что пятнадцать, включая персонал, а Шэрон Фрэзер назвала цифру шестнадцать. Брайен Принс просто не знал. Один из посетителей утверждал, что их было двенадцать, по словам другого, — восемнадцать.

Очевидным стало одно: независимо от того, много или мало их было, на призыв полиции дать показания откликнулись не все. В промежутке между бегством налетчиков и прибытием полиции, возможно, человек пять тихо покинули банк в то время, когда остальные столпились вокруг Мартина. Они просто ушли, как только появилась возможность. И можно ли обвинять их, если они ничего не видели? Да и кто захочет оказаться причастным к расследованию, если нечего сказать? Даже если кому-то и есть, что поведать, так это мелочь, что-то несущественное, и более наблюдательный свидетель вполне может дать эти сведения, не так ли?

Ведь насколько проще, ради душевного спокойствия и размеренной жизни, тихонько и незаметно улизнуть и продолжать свой путь на работу, по магазинам или домой. Кингсмаркхэмская полиция столкнулась с фактом, что четверо или пятеро так и не откликнулись, они знали что-то или не знали ничего, но все равно затаились и молчали. Единственное, что стало известно полиции, это то, что ни одного их этих людей, пятерых, четверых или троих, персонал банка в лицо не знал, по крайней мере, не помнил. Ни Рэм Гопал, ни Шэрон Фрэзер не узнали ни одного человека из тех, что стояли в очереди в огороженной части перед кассами. За исключением, конечно, постоянных клиентов, оставшихся в банке после убийства Мартина.

Мартина, разумеется, они знали, и не только они, Мишель Уивер и Венди Гулд тоже. Шэрон Фрэзер могла сказать только одно: ей показалось, что все, кто не пришел дать показания, были мужчинами.

Самым сенсационным свидетельством из всех оказалось свидетельство Мишель Уивер. Она сказала, что видела, как прыщавый парень, перед тем как скрыться из банка, выронил пистолет. Он бросил его на пол и убежал.



Поначалу Берден просто не поверил, что Мишель рассчитывает, будто он всерьез отнесется к ее показанию. Оно прозвучало, мягко говоря, странно. О том, что рассказала ему миссис Уивер, он то ли где-то читал, то ли слышал на какой-то лекции. Подобное действие со стороны преступника считалось классическим приемом мафии. Он даже высказал предположение, что они читали одну и ту же книгу.

Но Мишель Уивер продолжала настаивать. Да, она сама видела, как пистолет, упав на пол, отскочил в сторону. Остальные столпились вокруг Мартина, но, поскольку до этого в ряду людей, которых второй грабитель отогнал к стене, она была последней, то, значит, оказалась дальше всех от Мартина, который стоял в самом начале.

Кейлеб Мартин выронил револьвер, с помощью которого храбро пытался защитить остальных. Позже его сын Кевин опознал его как свою собственность, отобранную отцом в машине в то самое утро. Это была всего лишь игрушка, грубая имитация, да к тому же неточная, 10-й модели «смита и вессона» боевого образца, полицейского револьвера с четырехдюймовым стволом.

Еще несколько свидетелей подтвердили, что видели, как револьвер выпал из руки Мартина. Строитель-подрядчик Питер Кемп стоял рядом с Мартином и видел, как он выронил револьвер в тот момент, когда его сразила пуля.

— Миссис Уивер, а не мог ли это быть револьвер сержанта Мартина?

— Что-что?

— Сержант Мартин выронил револьвер, который держал в руке. Он отскочил по полу к ногам людей. Может, вы ошибаетесь? Может быть, вы видели именно этот револьвер?

— Нет, я видела, как парень бросил оружие.

— Вы говорите, что видели, как револьвер упал на пол. Револьвер Мартина упал на пол. Получается, что упало два револьвера?

— Не знаю. Я видела только один.

— Вы видели оружие в руках парня, и потом вы увидели, как оно отскочило по полу. Вы действительно видели, как револьвер выпал из руки парня?

Теперь она уже больше не была уверена. Ей казалось, что она видела. Ну конечно, она видела револьвер в руках парня, а потом увидела револьвер на полу, он проскользил по блестящему мраморному полу между ногами людей. Вдруг она неожиданно замолчала и пристально посмотрела на Вердена.

— Я бы не могла поклясться в суде, что видела его.

В течение нескольких месяцев по всей стране велись розыски двух людей, ограбивших банк в Кингсмаркхэме. Постепенно обнаружились и украденные деньги. До того как стали известны номера похищенных банкнот, один из грабителей успел купить машину за наличные, заплатив ничего не подозревавшему торговцу подержанными автомобилями шесть тысяч фунтов. Машину купил старший мужчина с темными волосами. Торговец дал его подробное описание и, конечно, имя, на которое был куплен автомобиль — Джордж Браун. После этого полиция Кингсмаркхэма стала называть его Джордж Браун.

Из оставшихся денег чуть меньше двух тысяч фунтов — просто завернутые в газету — были обнаружены на городской свалке, недостающие шесть тысяч фунтов так и не нашлись. Возможно, их растратили по мелочам, что не составляло никакого риска. Если кассирше в бакалейном отделе заплатить двадцать фунтов десятками, объяснял Уэксфорд, она не будет сверять номера. Единственное, что требуется в таких случаях, это быть осторожным и не появляться дважды в одном и том же месте.

Перед самым Рождеством Уэксфорд отправился в Ланкашир, чтобы поговорить с одним подследственным, содержащимся в местной тюрьме. Обычное дело. Если он согласится помочь и даст полезную информацию, дело для него на суде может обернуться в лучшую сторону. Если нет, то, скорее всего, ему дадут семь лет.

Подследственный, некто Джеймс Уэлли, рассказал Уэксфорду, что работал вместе с Джорджем Брауном. Сообщив об этом, он рассчитывал, что на суде это зачтется. Уэксфорд виделся с настоящим Джорджем Брауном у него дома в Уоррингтоне. Несмотря на пожилой возраст, он выглядел моложе своих лет, прихрамывал — результат падения со строительных лесов при попытке забраться в одну из муниципальных квартир несколько лет назад.

После этого кингсмаркхэмская полиция стала называть разыскиваемого «так называемый Джордж Браун». Прыщавый же парень не проявлялся никак, полная тишина. В уголовном мире его не знали, возможно, он умер, вот единственные слова, которые произносились.

«Так называемый Джордж Браун» снова объявился в январе. Им оказался Джордж Томас Ли, арестованный во время ограбления в Лидсе. На этот раз поговорить с ним в следственную тюрьму отправился Берден. Он увидел маленького косоглазого человека с коротко подстриженными волосами рыжевато-морковного цвета. Тот поведал Бердену о парне с пятнистым лицом, с которым познакомился в пивной в Брэдфорде и который хвастался, что якобы застрелил полицейского где-то на юге. Ли назвал пивную, потом забыл, что говорил, и в следующей беседе дал другое название, но он знал полное имя и адрес парня. Уже будучи уверенным, что за всем этим стоит не больше чем мелкая месть за какую-то несущественную обиду, Берден разыскал парня. Высокий и темноволосый, этот безработный лаборант имел такое же чистое прошлое, как и лицо. Молодой человек показал, что не помнит, чтобы встречался в пивной с кем-то по имени Джордж Браун, но зато помнил, как вызывал полицию, обнаружив неизвестного по последнему месту своей работы.

Мартина застрелили из револьвера «кольт-магнум» калибра 0,357 дюйма или револьвера калибра 0,38 дюйма. Невозможно было сказать наверняка: хотя гильза соответствовала калибру 0,38 дюйма, к оружию калибра 0,357 дюйма подходили патроны от калибров 0,357 и 0,38 дюйма. Временами Уэксфорда вдруг охватывало беспокойство, а однажды ему приснилось, что он стоит в банке и смотрит, как два револьвера скользят кругами по мраморному полу, а посетители наблюдают, словно за действием, происходящим на арене.

Он решил поговорить с Мишель Уивер лично. Та была женщиной очень обязательной, всегда готовой дать показания, не проявляя при этом признаков нетерпения. Но со дня смерти Кейлеба Мартина прошло много месяцев, и память о событиях того утра, несомненно, утратила свою четкость.

— Я ведь не могла видеть, как он бросил револьвер, правда? Я хочу сказать, что, может быть, мне это показалось. Если бы он его бросил, то его бы нашли, но ведь его не нашли, нашли только тот, что выронил полицейский.

— Когда приехала полиция, то был найден только один револьвер, совершенно точно. — Уэксфорд разговаривал с ней непринужденно, так, словно они собеседники, обладающие одинаковыми знаниями и просто решившие поделиться информацией, известной только им. Это подействовало, напряженность исчезла, женщина почувствовала себя увереннее.

— Все, что мы нашли, — это игрушечный револьвер, который сержант Мартин отобрал у сына. Даже не копия, не имитация, просто детская игрушка.

— И я действительно видела игрушку? — удивилась Мишель Уивер. — Эти игрушки выглядят совсем как настоящие.

Еще одна такая же беседа, на этот раз с Барбарой Уоткин, дала ненамного больше. Свидетельница упорно продолжала настаивать на своем описании парня.

— Прыщи я определяю сразу. У моего старшего сына были ужасные прыщи. Я же сказала вам, что они выглядели, скорее, как родимые пятна.

— Может быть, следы от прыщей?

— Ничего подобного. Представьте себе такие отметинки, как на клубнике, только у парня они были красноватые и пятнами, очень много.

Уэксфорд проконсультировался с доктором Крокером, и тот объяснил, что таких родимых пятен он ни у кого не встречал, на этом все и кончилось.

Больше ничего нельзя было добавить, и спрашивать тоже было нечего. Февраль подходил к концу, когда Уэксфорд разговаривал с Мишель Уивер, а в начале марта вдруг пришла Шэрон Фрэзер и сказала, что она кое-что вспомнила об одном из посетителей, не явившихся в полицию. В руке он держал пачку банкнот, и банкноты были зеленого цвета. С тех пор как несколько лет назад банкнота в один фунт была заменена монетой, денег зеленого цвета в Англии не существовало. Больше она ничего вспомнить не могла. Поможет ли вам это? На что Уэксфорд не мог ответить, что вряд ли, поскольку желание содействовать со стороны населения должно только приветствоваться.

С тех пор не происходило ничего особенного, пока одиннадцатого марта не раздался звонок экстренного вызова — 999.

Глава 3

— Их убили! — Звонила молодая женщина, очень молодая. — Их убили! — повторила она снова. Пауза. — Я истекаю кровью!

Оператор, которая принимала вызов, работала в полиции не первый год, но позже она призналась, что буквально похолодела при этих словах. На паузе она успела произнести привычный в таких случаях вопрос: какую службу прислать — полицию, пожарную бригаду или «скорую помощь»?

— Где вы находитесь?

— Помогите! Я истекаю кровью!

— Скажите ваш адрес.

В ответ дрожащий голос начал говорить номер телефона.

— Назовите адрес.

— Тэнкред-хаус, Черитон. Помогите, помогите мне!.. Приезжайте немедленно!..



Леса в этой местности занимают довольно большую территорию, около 155 квадратных километров. В основном это хвойные деревья — искусственные посадки сосны и лиственницы, норвежских раскидистых елей и довольно редких, возвышающихся, словно башни, пихт. Но южнее этого выращенного руками человека зеленого массива сохранился островок древнего девственного Черитонского леса, одного из семи лесов, существующих в графстве Суссекс еще со времен средневековья. Все они когда-то были единым огромным лесом, занимавшим около девяти тысяч квадратных километров, который, по свидетельству англосаксонских летописей, простирался от Кента до Хэмпшира. Водились здесь и олени, и дикие кабаны.

Сегодня небольшая часть этих старых лесов, в которых росли дубы, ясени, каштаны, березы и кустарники, обрамляет и ограничивает южные склоны частного владения. На тех же участках, которые до начала тридцатых годов были скорее лесопарком, где на зеленых лужайках красовались пихты, кедры и даже гигантские секвойи, новыми владельцами были сделаны дополнительные лесные посадки. Дороги к дому — а одна из них буквально узкий проселок, — причудливо извиваясь, ведут через лес, мимо неожиданно крутых холмистых склонов, через заросли рододендрона и свежих насаждений; то тут, то там их скрывают ветви древних раскидистых гигантов.

Временами за деревьями пробежит олень, рыжей молнией в ветвях мелькнет белка. Тетерева здесь редкие гости, зато для певчих птиц лес — просто раздолье, белые же луни прилетают только на зиму. В конце весны распускаются рододендроны, и тогда аллеи словно превращаются в воздушно-розовые пути среди нежно-зеленой дымки молодых раскрывающихся листьев, и лес наполняется соловьиными трелями. В марте, хотя лес еще голый и темный, в нем уже ощущается пробуждение жизни, и кажется, что от земли исходит свечение, излучаемое имбирно-золотистыми буковыми стволами. Их кора как бы испускает серебристый свет. Но по ночам в лесу темно и тихо, он хранит спокойствие, которое не может нарушить ничто.

Забора вокруг владения нет, но в обозначающей его границы живой изгороди есть ворота и калитки из красного кедра, сквозь которые за редким исключением можно пройти лишь пешком. Главные ворота отделяют лес от дороги, ведущей на север от шоссе В-2428 и соединяющей Кингсмаркхэм с Кэмбери-Эшез. Там висит указатель — небольшая деревянная табличка с надписью «Тэнкред-хаус, частное владение. Просьба закрывать ворота». Столб с указателем стоит тут же, слева от ворот, и их просят закрывать, хотя, чтобы открыть, не требуется ни ключа, ни кода.

В тот вечер, во вторник 11 марта, в 20 часов 51 минуту ворота были закрыты. Детектив сержант Вайн, хоть и был старшим среди сопровождавших его офицеров, вышел из первой машины и открыл ворота. Пропустив все три машины, включая «скорую помощь», Вайн закрыл ворота. Дороги не позволяли развить большую скорость, но, оказавшись на территории частного владения, Пембертон устремился вперед, насколько это было возможно.

Позже, когда им пришлось ездить по этой дороге каждый день, они узнали, что она и считалась главным подъездным путем к дому.

Солнце зашло два часа назад, и кругом стояла тьма, последний фонарный столб остался в ста метрах на шоссе, перед воротами, откуда они свернули на дорогу. Теперь путь им освещали только фары машин, пронзающие окутавшую лес белесовато-зеленую туманную дымку. Если из-за деревьев за ними и следили чьи-то глаза, то в свете фар их все равно не было видно. Они ехали сквозь колоннаду серых, словно обернутых туманом стволов, между которыми зияла чернота.

Все молчали. Последним, кто произнес какие-то слова, был Бэрри Вайн, когда выходил из машины, чтобы открыть ворота. Детектив инспектор Берден также ехал молча. Он размышлял над тем, что может ожидать их в Тэнкред-хаусе, и тут же одергивал себя, поскольку любые предположения в данном случае оказались бы бесполезны. Пембертону сказать было нечего, к тому же и положение не позволяло первым начать разговор.

В следовавшем позади микроавтобусе находились водитель Гэрри Хинд, полицейский офицер Арчболд, делающий описание места преступления, фотограф Милсом и женщина-офицер, детектив констебль Карен Мэлахайд. В замыкавшей кортеж «скорой помощи» ехали двое медиков, мужчина и женщина. При выезде из полицейского участка было решено не включать ни мигалку, ни сирену, так что двигались они неслышно, если не считать шума моторов. Дорога вилась между выстроившимися вдоль нее деревьями, мимо холмов, уходивших круто вверх, затем пересекала песчаное плато. Почему дорога была такой извилистой, оставалось загадкой, склон холма рядом был пологим, поросшим редкими огромными и почти невидимыми в темноте деревьями. Прихоть планировщика, подумал Берден. Он пытался вспомнить, бывал ли раньше в этих лесах, но понял, что слишком плохо знает местность. Конечно, он знал, кому они принадлежат сейчас, все в Кингсмаркхэме знают. Интересно, получил ли Уэксфорд его сообщение, вполне возможно, что он уже мчался вслед за ними, отставая всего километра на четыре.

Прижавшись носом к стеклу, Вайн пытался рассмотреть что-то в окно, как будто можно было что-нибудь увидеть, кроме тьмы, тумана и деревьев, мокрых и поблескивающих золотом в свете фар. Ничьи глаза не светились из темноты, ни зеленые, ни золотистые, и вообще кругом не ощущалось присутствия ни птиц, ни животных. Невозможно было различить даже небо. Деревья стояли как столбы, но кроны, казалось, образовали сплошной непроницаемый навес.

Берден слышал, что здесь есть еще коттеджи, в которых живет персонал, обслуживающий имение Дэвины Флори. Они должны находиться поблизости от Тэнкред-хауса, минутах в пяти ходьбы, не больше, но им не попалось ни ворот, ни уходящих в лес тропинок, ни огонька по сторонам дороги. От Лондона их отделяло всего 80 километров, но создавалось впечатление, что они где-то в Северной Канаде, а может, и в Сибири. Лес казался бесконечным, нескончаемые ряды деревьев, некоторые до двенадцати метров в высоту. Всякий раз, делая поворот, они ожидали увидеть открытое место, прогалину или лужайку, говорящую, по крайней мере, о близости к дому, но за поворотом открывался лишь новый ряд деревьев, еще один взвод этой бесчисленной лесной армии — спокойной, молчаливой, ожидающей.

Он наклонился к Пембертону, и голос его прозвучал непривычно громко:

— Сколько мы уже проехали от ворот?

— Почти четыре километра, сэр, — ответил тот, взглянув на счетчик.

— Не дорога, а черт знает что, а?

— По карте — три километра, — сказал Вайн. На носу у него остался беловатый след от стекла.

— Такое впечатление, будто мы уже едем несколько часов.

Продолжая ворчать и всматриваться в бесконечные рощи и гигантские стволы деревьев, Берден вдруг увидел большой особняк.

Деревья как-то резко, словно занавес, расступились, и перед ними предстал дом, ярко освещенный, как для съемок; искусственный лунный свет, зеленоватый и холодный, заливал его от фундамента до крыши. Дом имел странный и даже драматичный вид. Как барельеф на фоне туманно-темной впадины, он сверкал и переливался в потоках света. Квадраты и прямоугольники горевших оранжеватым светом окон сияли по всему фасаду.

Берден ожидал увидеть темный, опустевший, но никак не освещенный дом. Открывшийся перед ним вид напоминал первые кадры фильма о сказочных героях, живущих неведомо где, фильма о Спящей Красавице. И должна звучать мелодия, приглушенная и зловещая, в которой ухо отчетливо улавливает звуки рожков и барабанов. Тишина же мгновенно заставила почувствовать, что чего-то не хватает, и это что-то таит в себе ощущение гибельности. Звуки исчезли, но остался свет.

Дорога сделала еще одну петлю, и лес снова приблизился. Бердена охватило нетерпение, ему захотелось выскочить из машины и побежать к дому, ворваться, вломиться в него и увидеть самое худшее, что может быть. С трудом сдерживая нарастающее раздражение, он продолжал сидеть в ожидании, когда они подъедут ближе.

Первый взгляд на поместье вызвал ощущение мимолетности, предчувствия, преддверия чего-то. Лес расступился окончательно, и фары высветили конец дороги, упирающейся в обширную, покрытую травой лужайку с огромными редкими деревьями. Как только машины начали пересекать лужайку, у всех вдруг возникло ощущение, что они выехали на совершенно голое место, что они словно передовой отряд оккупантов, который где-то впереди ожидает засада. Дом, к которому они приближались, был виден теперь совершенно отчетливо: превосходный образец загородного особняка, который можно было бы смело отнести к георгианскому стилю, если бы не его приподнятая крыша и прямые свечеобразные трубы. Особняк поражал своей огромностью, грандиозностью, и в то же время во всем его облике чувствовалось нечто угрожающее.

Низкая каменная стена, проходящая под прямым углом к подъездной дороге и как бы рассекающая открытое пространство, отделяла здание от остального поместья. Слева, прямо перед проемом в стене, основная дорога разветвлялась, так что можно было ехать либо прямо, либо свернуть влево на эту боковую дорожку и, вероятно, проехать по ней вдоль боковой части дома и свернуть к задней части. Стена скрывала расположенные где-то внизу лампы, освещающие дом.

— Поезжайте прямо, — сказал Берден.

Они проехали между двух каменных столбов с двускатными верхушками, сразу же за которыми начиналась обширная площадка, вымощенная каменными плитами. Это были песочно-серые плиты с приятной для взгляда неровной поверхностью, уложенные настолько плотно, что между ними не рос даже мох. В центре этого просторного двора располагался также обложенный камнем большой круглый бассейн, в середине которого на каменном островке в виде цветов и распластанных листьев из зеленого, розоватого и темного золотисто-серого мрамора возвышалась скульптурная группа — мужчина, дерево и девушка — также из мрамора, только серого. Все вместе выглядело как фонтан, но вполне могло и не быть фонтаном. Во всяком случае, если это и был фонтан, то в настоящее время он бездействовал: вода вокруг застыла зеркальной поверхностью.

И как завершение этого вдруг возникшего среди лесов вымощенного камнем пространства, в виде гигантской буквы Е, в которой не хватало средней поперечинки, или же как огромный прямоугольник с отсутствующей продольной стороной, возвышался особняк. Ни плющ, ни посаженный вблизи кустарник — ничто не мешало видеть его гладкий, из обтесанных каменных глыб, фасад. Дуговые лампы, расположенные со стороны обращенной к дому стены, освещали все его совершенные линии, каждую неровность и впадинку камня.

Весь дом сиял огнями: оба боковых крыла, центральная часть и верхняя галерея. Окна мерцали розовыми, оранжевыми или зелеными — в зависимости от цвета спущенных занавесей — огнями; свет беспрепятственно лился из окон коридоров и переходов, где занавесей не было; сияние дуговых ламп соперничало с приглушенным светом разноцветных люстр и светильников. И вокруг — ни единого шороха, ни малейшего дуновения. Можно было подумать, что не только воздух застыл здесь, но остановилось само время.

А что, собственно, спрашивал себя впоследствии Берден, могло здесь двигаться? Даже если бы из ниоткуда налетел ураган, здесь ничто бы его не остановило. Даже деревья остались позади, тысячи деревьев там, за домом, скрытые каким-то первобытным мраком.

Объехав бассейн — или фонтан — слева, они остановились перед входом в дом. Рывком открыв дверцы, Берден и Вайн вышли из машины и направились к двери, Берден впереди. К ней вели лишь две широкие каменные ступени. О том, что когда-то, вероятно, существовал портик, свидетельствовали лишь две пострадавшие от времени колонны по обеим сторонам. Сама входная дверь была белоснежной, краска, переливаясь в лучах льющегося света, сияла так, словно была наложена совсем недавно и еще не просохла. Сбоку они увидели старомодный звонок в виде сахарно-белой трости из кованого витого железа. Вайн потянул его, и весь дом, казалось, наполнился звоном, потому что доктора, выходившие в этот момент из машины метров за пятнадцать от двери, ясно услышали гулкое эхо.

Вайн дернул звонок во второй и в третий раз, затем начал барабанить по медной дощечке посередине двери. Помня молодой женский голос, который по телефону отчаянно просил их о помощи, Берден и Вайн прислушались. Полная тишина, ни шороха, ни стона. Берден еще раз ударил по медной дощечке, затем по почтовому ящику. Никто не подумал о задней двери, или сколько их там могло быть в таком доме. Им не пришло в голову, что она может быть открыта.

— Придется где-то взламывать, — произнес Берден.

Но только где? С каждой стороны двери было по два широких окна. Сквозь них они увидели просторный холл, нечто вроде оранжереи, где на белом крапчатом мраморном полу стояли кадки с деревьями и большие напольные горшки с лилиями. Их листья отражали свет двух люстр. Что же было за арочным проемом в глубине, рассмотреть уже не удавалось. Все выглядело уютно и покойно — хорошо ухоженный дом, где всему свое место, дом богатых людей, привыкших к роскоши. Около стены возвышался небольшой изящный столик красного дерева с позолотой, небрежно отодвинутый стул с гнутой спинкой и красным бархатным сиденьем стоял чуть поодаль. Из китайской вазы свисали длинные ветви какого-то вьющегося растения.

Отойдя от входной двери, Берден направился вдоль мощенного плитами двора. Заливавший его свет походил на лунный, только усиленный, словно сама луна увеличилась в размерах или отражалась в каком-то гигантском небесном зеркале. Позже он говорил Уэксфорду, что этот свет лишь все усугублял, темнота была бы естественна и он чувствовал бы себя намного комфортнее.

Подойдя к западному крылу, он заметил, что нижняя часть дальнего окна в нише отстоит от земли всего лишь на полметра. В окне также горел свет, казавшийся с того расстояния приглушенным зеленоватым пятном. Приблизившись, Берден увидел, что шторы спущены, по бледной подкладке, обращенной к стеклу, он догадался, что они должны быть из зеленого бархата.

Какое-то предчувствие подсказывало ему, что это то самое место. Именно здесь находится то, что они должны увидеть, обнаружить. Пытаясь рассмотреть что-то в узкую щель между шторами, он приник к стеклу, но не увидел ничего, кроме слепящего света. Остальные стояли за спиной молча.

— Разбейте стекло, — бросил он через плечо Пембертону.

Пембертон, спокойный и невозмутимый, зная, что ему предстоит сделать, одним ударом гаечного ключа выбил стекло в самом большом участке рамного переплета. Сломав переплетение в центре окна, он просунул руку и, отодвинув штору и открыв нижнюю задвижку, поднял раму. Пригнув голову, Берден влез первым, за ним — Вайн. Тяжелый толстый бархат упал им на голову. Подняв руку, Берден сделал резкое движение, и шторы с мягким свистом и характерным позвякиванием медных колец раздвинулись.

Очутившись в комнате, они застыли, их ноги словно приросли к толстому упругому ковру: они увидели то, ради чего приехали. Вайн, не сдержавшись, с шумом втянул воздух, остальные не проронили ни звука. Через несколько секунд в окно влезли Пембертон и Карен Мэлахайд. Берден лишь отошел в сторону, чтобы они могли встать рядом, пройти вперед он пока не решался. Нет, он не проронил ни звука, он просто смотрел. Добрых полминуты он стоял неподвижно и смотрел. Затем увидел широко раскрытые немигающие глаза Вайна. Он чуть повернул голову, и его взгляд скользнул по шторам, сознание непроизвольно отметило, что они действительно из зеленого бархата. Затем Берден снова перевел взгляд на обеденный стол.

Стол был большой, около трех метров, его закрывала скатерть с расставленными тарелками и серебряными приборами. В тарелках и блюдах разложена еда, но сама скатерть была красной. На первый взгляд могло показаться, что скатерть действительно из ярко-красного шелка, но небольшой участок, обращенный к окну, привлекал внимание своей белизной. Красная волна не успела пропитать материю до конца.

В самой яркой части этого гигантского красного пятна, уткнувшись в него лицом, лежала человеческая фигура, женщина, которая до этого сидела или стояла около стола. Напротив, запрокинув голову за спинку стула, сидела еще одна женщина, длинные темные волосы свесились почти до полу, и, словно сочетаясь с цветом скатерти, платье на ней тоже было красным.

Во время обеда, ставшего для них последним, эти женщины сидели по бокам стола, друг против друга. Судя по расположению тарелок и приборов, за столом, очевидно, сидели еще двое — живых или уже мертвых? — во главе и в конце стола, но в комнате их не было. Перед приехавшими были только два трупа, разделенные пурпурным пятном.

Ни у кого не возникло сомнения, что обе женщины мертвы. У старшей, чья кровь окрасила скатерть, сбоку на голове отчетливо виднелось отверстие от пули. Для этого даже не потребовалось повернуть ее голову. Половина черепа и часть лица были обезображены раной.

Вторая женщина была убита выстрелом в шею. Рана удивительным образом не затронула лицо, и оно было белым, словно церковный воск. Широко открытые глаза устремлены в потолок, где застыли темные брызги — должно быть, кровь. Пятна крови виднелись на темно-зеленых обоях, золотисто-зеленых колпачках люстры, словно черные кляксы, пропитали темно-зеленый ковер. Одна капля даже попала на картину и, скатившись вниз по светлой краске, застыла у рамы выпуклой бусинкой.

На столе стояли три тарелки. В двух из них виднелись остатки пищи, остывшей и уже покрывшейся тонкой пленкой. Третья была доверху полна крови, словно кто-то щедрой рукой заполнил ее соусом… соусом кровавой трапезы…

Они обнаружили и четвертую тарелку. Голова навалившейся на стол женщины, чья кровь, брызнув фонтаном из открытой раны, пропитала все вокруг, уткнулась в нее обезображенным лицом, ее темные с седыми прядями волосы, рассыпавшиеся из пучка, частично закрывали приборы, солонку, опрокинутый стакан, прилипли к скомканной салфетке. Еще одна салфетка, насквозь пропитанная кровью, валялась на ковре.

Возле более молодой женщины, волосы которой свесились почти до полу, стояла сервировочная тележка с едой. Кровь забрызгала белую салфетку на ней, белоснежную посуду, оставила следы на корзинке с хлебом. Словно изюмины, крупные капли крови виднелись на тонких ломтиках французской булки. В большом стеклянном блюде лежало что-то вроде пудинга, но Берден, который давно привык смотреть на все хладнокровно и без эмоций, не мог без содрогания отвести взгляд от того, во что он превратился после того, как его залила струя крови.

Много лет, должно быть, целая вечность, прошло с тех пор, как при виде таких зрелищ к горлу Бердена подступала тошнота. Но, с другой стороны, доводилось ли ему прежде видеть подобное? На мгновение все перед глазами пропало, он онемел, так как не мог подобрать слов, чтобы объяснить то, что увидел. И, хотя в доме было тепло, он ощутил внезапный озноб. Сжав пальцы рук, он почувствовал, что они холодны как лед.

Он попытался представить, что же произошло. Грохот выстрела из револьвера, винтовки или чего-то еще более мощного? Грохот, разорвавший тишину, нарушивший покой, тепло, уют. Люди сидят за столом, разговаривают, едят и вдруг этот неожиданный ужас… Но ведь было
четыречеловека. Двое по бокам стола, один — во главе, и еще один в конце. Он повернулся и обменялся непонимающим взглядом с Бэрри Вайном. В его глазах сквозили отчаяние и подступающая к горлу тошнота. Зрелище потрясло всех.

Наконец Берден с трудом сделал несколько шагов. У него было ощущение, будто к ногам и рукам привязаны гири, в горле стоял комок. Сквозь распахнутую настежь дверь он прошел внутрь дома. Позже, спустя несколько часов, он вспомнил, что в тот момент совершенно забыл о женщине, которая им звонила. Вид мертвых заставил его позабыть о живых, возможно, еще живых…

Он очутился не в оранжерее, а в величественной зале с уходящим на всю высоту дома до самой крыши потолком, освещенную менее ярким приглушенным светом. Он исходил от светильников с серебряным основанием и ламп, вделанных в розетки из стекла и керамики, отчего свет получался нежно-абрикосового оттенка и оттенка слоновой кости. Ноги его ступили на блестящий паркетный пол с разбросанными по нему коврами, которые из-за сочетания красных, коричневых и золотистых цветов с вытканными лилиями Берден определил как восточные. Из залы наверх вела лестница, раздваивающаяся на уровне второго этажа, с площадки которого ступени поднимались на галерею, забранную ионическими колоннами. У подножия лестницы, раскинув руки на нижней ступеньке, лежал мужчина.

Он тоже был мертв. Ковер на ступенях лестницы был красного цвета, и кровь проступила на нем, словно винные пятна. Берден втянул воздух и, поймав себя на том, что непроизвольно поднес руку ко рту, решительно опустил ее вниз. Медленно и сосредоточенно оглядевшись, он неожиданно заметил какое-то движение в дальнем углу залы.

Вдруг раздался какой-то резкий звук, который, казалось, вернул ему голос.

— О Господи! — сдавленно вскрикнул Берден.

Такой звук раздается, когда на пол падает телефон,

если кто-то неожиданно наступил на провод. Из дальнего темного угла, куда не попадал свет ламп, к нему приближалась, вернее, подползала какая-то фигура. Она издавала стоны. За фигурой, подпрыгивая и скользя по дубовому паркету, волочился телефонный аппарат. От движений аппарат издавал бренчащие звуки, как игрушка, которую дергает за шнур ребенок.

Но это был не ребенок, это была очень юная девушка, которая ползла к нему на четвереньках, у его ног она бессильно обмякла, издавая бессвязные звуки, как раненое животное. Она была вся в крови, кровь пропитала ее длинные волосы, одежду, струилась по обнаженным рукам. Ее поднятое к нему лицо тоже было в крови, словно она нарочно вымазала его.

К своему ужасу, Берден увидел, что из раны, слева над грудью, чуть ниже ключицы, льется кровь. Он опустился перед девушкой на колени.

Губы ее раскрылись, и она с трудом прошептала:

— Помогите мне, помогите…

Глава 4

Через две минуты «скорая помощь» уже мчалась в Стоуэртон, в больницу. На этот раз мигалка периодически выхватывала из обступившего мрака отдельные деревья и вой сирены разрывал еще так недавно ничем не нарушаемую тишину леса. «Скорая помощь» летела на полной скорости, и водителю пришлось изо всех сил нажать на тормоза — иначе столкновение с машиной Уэксфорда, которая въехала в ворота с шоссе В-2428 пять минут десятого, было бы неминуемо.

Известие о случившемся пришло к нему, когда он обедал с женой, дочерью и ее другом. Они сидели в недавно открывшемся итальянском ресторане в Кингсмаркхэме, который назывался «Примавера» — «Весна». Они уже почти доели второе, когда он услышал сигнал своего телефона, что — как он потом понял — неожиданно и резко остановило его, не дав совершить действия, о которых он мог бы потом сожалеть. Быстро обменявшись несколькими словами с Дорой и довольно небрежно простившись с остальными, он тут же вышел из ресторана, оставив в тарелке телятину по-марсальски.

Он трижды пытался дозвониться в Тэнкред-хаус, но всякий раз линия была занята. Когда машина, которую вел Доналдсон, преодолела первый поворот узкой лесной дороги, он сделал новую попытку, и на этот раз ответил Берден.

— Была снята трубка. Она валялась на полу. Здесь три трупа. Все застрелены. Мимо вас, должно быть, проехала «скорая помощь» с девушкой.

— Как она?

— Пока не знаю. Была в сознании, но состояние серьезное.

— Вы говорили с ней?

— Конечно. Пришлось. В дом проникли двое, но она видела только одного. Она сказала, что все произошло в восемь или сразу же после восьми. Больше она говорить не могла.

Уэксфорд сунул телефон в карман. Часы на приборной панели показывали двенадцать минут десятого. Когда он узнал о случившемся, то уже был достаточно раздосадован, и это состояние недовольства продолжало нарастать. Сидя за столиком в «Примавере», он пытался подавить в себе чувство антипатии и явного неприятия. И затем, когда уже не в первый раз с его губ готово было сорваться резкое слово и он — исключительно ради Шейлы — сдерживал себя, просигналил телефон. Сейчас он решительно отогнал от себя неприятные воспоминания: думать об этом просто нет времени, он должен сосредоточиться на убийствах в Тэнкред-хаусе.

За деревьями показался освещенный дом, затем его опять поглотила темнота, и он вновь появился, когда Доналдсон выехал на последний участок подъездной дороги и поехал по лужайке. Немного задержавшись перед проемом в низкой каменной ограде, он нажал на газ и проехал к входной двери. В темной воде бездействующего фонтана отражалась скульптура, изображавшая, по всей вероятности, преследование Дафны Аполлоном. Доналдсон объехал ее слева и остановился рядом с остальными машинами.

Дверь была распахнута. Уэксфорд заметил, что в левом западном крыле выломана рама. Войдя внутрь, он оказался в оранжерее с лилиями, у выхода из которой по обеим сторонам на опорах стояли декоративные экраны, как ему показалось, в стиле классицизма братьев Адам, и сразу же за ними арочным проемом открывалась огромная зала. В глаза бросались пятна крови на полу и коврах. На светлом дубовом полу они выглядели словно причудливая карта островного архипелага. Как только к нему подошел Бэрри Вайн, Уэксфорд заметил тело мужчины у подножия лестницы.

Приблизившись, он внимательно осмотрел его. На вид около шестидесяти, высокий, стройный, с красивым лицом и четко очерченными чертами, которые принято называть тонкими.

Кожа на лице успела приобрести желтовато-восковой оттенок. Рот и голубые глаза открыты. Кровь окрасила в алый цвет белоснежную сорочку, проступила темными пятнами на пиджаке. Мужчина был в костюме и галстуке. Он был убит двумя выстрелами с близкого расстояния, пули вошли в грудь и голову, превратив ее в кроваво-коричневое месиво, в котором торчали густые седые волосы.

— Вы знаете, кто это?

Вайн покачал головой.

— Откуда мне знать, сэр? Вероятно, владелец дома.

— Это Харви Копленд, бывший член парламента от Южного Бороуза и муж Дэвины Флори. Я понимаю, вы работаете здесь не так долго, но вы ведь слышали о Дэвине Флори?

— Да, сэр, разумеется.

По лицу Вайна никогда нельзя было сказать, знает он о чем-то или нет. Оно всегда было непроницаемым, манера поведения невозмутимо-спокойная.

Готовя себя к тому, что ему предстояло увидеть, Уэксфорд прошел в столовую, и все же то, что предстало его глазам, заставило его на секунду задержать дыхание. Никто никогда не может привыкнуть окончательно. Он знал, что никогда не сможет спокойно воспринимать подобные сцены.

В комнате работали Берден и фотограф. Кроме них, в комнате находились Арчболд — он обычно составлял описание места преступления и сейчас делал замеры и записи — и двое технических работников из отдела судебно-медицинской экспертизы. При появлении Уэксфорда Арчболд выпрямился, и Уэксфорд сделал ему знак продолжать. После того как он наконец смог задержать взгляд на телах двух женщин, он спросил Бердена:

— Та девушка… Повторите все, что она сказала.

— Их было двое. Все произошло около восьми. Они приехали на машине.

— Как еще можно пройти сюда?

— Они услышали наверху шум. Мужчина, который лежит у лестницы, пошел взглянуть.

Обойдя вокруг стола, Уэксфорд остановился радом с женщиной, чья голова была запрокинута на спинку стула. Отсюда он мог лучше рассмотреть ту, что упала на стол. Он молча глядел на то, что осталось от ее лица, левой щекой уткнувшегося в тарелку, полную крови.

— Это Дэвина Флори.

— Думаю, что да, — тихо отозвался Берден. — А мужчина у лестницы, без сомнения, ее муж.

Уэксфорд кивнул. Его охватило какое-то странное чувство, что-то вроде благоговейного трепета.

— Кто эта женщина? Кажется, была еще дочь.

Второй женщине, должно быть, было лет сорок пять.

Глаза и волосы темные. Лицо абсолютно бесцветное. В жизни она, вероятно, имела очень белую кожу. Женщина была худая, одетая в цветастое хлопчатобумажное платье цыганского стиля, украшенное бусинами и цепочками. Цвета в основном красные, но прежде не такие яркие, как сейчас.

— Видимо, было немало шума.

— Кто-то мог услышать, — сказал Уэксфорд. — Ведь в поместье должны быть еще люди, те, кто обслуживал Дэвину Флори, ее мужа и дочь. Я наверняка знаю, что здесь есть экономка и, возможно, садовник, они живут здесь, в усадебных коттеджах.

— Я уже распорядился. Карен и Гэрри пошли, чтобы разыскать их. Вы, вероятно, заметили, что по дороге сюда нам не попалось ни одного дома.

Уэксфорд обошел вокруг стола, остановился на минуту, затем подошел ближе к телу Дэвины Флори. Ее густые темные с проседью волосы рассыпались по столу слипшимися от крови прядями. На плече красного шелкового облегающего платья — Дэвина Флори тоже была худой — проступило огромное темное пятно. Руки лежали на окровавленной скатерти, словно руки спирита. Это были необычно длинные тонкие руки, такие у женщин бывают редко, разве что на Востоке. Годы почти не тронули их, или же смерть уже сжала вены. На левой руке — простое обручальное кольцо, правая — слегка сжата, словно в попытке схватить окровавленную скатерть.

Странное чувство, охватившее Уэксфорда, продолжало нарастать; он отступил назад, чтобы целиком охватить взглядом эту жуткую сцену насилия и разрушения, когда дверь в столовую с шумом распахнулась и вошел патологоанатом. Пару минут назад он слышал, как к дому подъехала машина, и подумал, что это вернулись Гэрри Хинд и Карен Мэлахайд, но оказалось, что приехал доктор Бэзил Самнер-Куист, человек, которого Уэксфорд считал хуже проклятия. Он предпочел бы иметь дело с сэром Хилари Тремлеттом.

— Господи Боже мой! — произнес Самнер-Куист, — как низко пали власть предержащие!

Дурной вкус, нет, хуже — полное и вызывающее отвращение отсутствие всякого вкуса и такта вообще характеризовало патологоанатома. Как-то он даже назвал удушение с целью грабежа «маленькой пикантной подробностью».

— Я так полагаю, что это она? — С этими словами он ткнул в покрытую кровавыми пятнами спину женщины. Запрет дотрагиваться до трупов распространялся на всех, но только не на него.

— Мы так думаем, — стараясь не показывать неодобрения, ответил Уэксфорд. За сегодняшний вечер он и так продемонстрировал достаточно неодобрения. — Почти наверняка можно сказать, что это Дэвина Флори, мужчина у лестницы — ее муж Харви Копленд, а это, как мы полагаем, ее дочь. Не знаю ее имени.

— Вы закончили? — Самнер-Куист повернулся к Арчболду.

— Могу закончить позже, сэр.

Фотограф сделал последний снимок и вышел из столовой вслед за Арчболдом и двумя экспертами. Самнер-Куист тут же принялся за дело: он поднял голову женщины, схватив ее за копну спутавшихся волос. Его тело загораживало часть изуродованного лица так, что был виден лишь благородный профиль: великолепный высокий лоб, прямой нос, большой четко очерченный рот и все морщинки и линии, придающие лицу индивидуальность.

— Она уже была бабушкой, когда подцепила его, верно? По крайней мере лет на пятнадцать старше.

Уэксфорд опустил голову.

— Я как раз читал ее книгу, первую часть автобиографии. Жизнь, как говорится, полная приключений и неожиданностей. Вторая часть так и останется ненаписанной. И все равно, осмелюсь заметить, в мире и так слишком много книг — Самнер-Куист резко и неприятно рассмеялся. — Говорят, что в старости все женщины становятся похожими либо на козлов, либо на мартышек. Она была мартышкой. А ведь точно, правда? Ни одного дряблого мускула.

Уэксфорд вышел из комнаты. Он чувствовал, что Берден вышел вслед за ним, но не обернулся. Злость и негодование, усиленные сейчас всем происходящим, готовы были выплеснуться наружу.

— Когда я его убью, то, по крайней мере, вскрытие будет делать старина Тремлетт, — холодно произнес он.

— Дженни — большая поклонница ее книг, — сказал Берден, — тех, что по антропологии или как они там называются. Думаю, что они имеют отношение и к политике. Замечательная женщина, действительно. Неделю назад я подарил Дженни ко дню рождения ее автобиографию.

В залу вошла Карен Мэлахайд.

— Я не очень поняла, что мне надо делать, сэр. Я знала, что вы захотите поговорить с Гаррисонами и Гэббитасом, пока еще не слишком поздно, поэтому я просто изложила им факты. Похоже, они в шоке.

— Вы все сделали правильно, — бросил Уэксфорд.

— Я сказала им, что вы подойдете примерно через полчаса, сэр. Их дома — они слегка удалены друг от друга — в двух минутах по дорожке, что ведет из сада с задней стороны дома.

— Покажите.

Она повела его к боковой стороне западного крыла, мимо окна с выломанной рамой, и показала туда, где дорога, обходя сад, исчезала в темноте.

— Две минуты на машине или пешком?

— Пешком, пожалуй, минут десять, но я объясню Доналдсону, как проехать, хорошо?

— Объясните мне, я пойду пешком.



Договорились, что Доналдсон вместе с Бэрри Байном подъедут позже. Уэксфорд направился по дорожке, отделенной от сада высоким кустарником. С другой стороны вплотную подступал лес. Взошла луна, и туман почти пропал. На тропу, куда не достигал отблеск дуговых ламп, деревья отбрасывали мягкие черные тени, а луна окрашивала ее в зеленоватые мерцающие тона. Четкими черными силуэтами на небе выделялись поражающие взор гиганты, посаженные десятки лет назад, даже ночью можно было видеть, что это прекрасные, необычные деревья, необычные своей высотой, причудливой формой кроны, изогнутостью ветвей. Их тени были похожи на буквы иврита, выведенные на старом свитке.

Уэксфорд думал о смерти и о том, как сталкивается, казалось бы, несовместимое. О том, что самое уродливое и безобразное произошло в таком красивом месте. О том, что совершенство, которое должно существовать по праву, так не по праву оскорблено. Воспоминания о забрызганной кровью комнате и столе, словно залитом краской, заставили его содрогнуться.

А здесь, совсем рядом, другой мир. В этой тропе было что-то величественное. Окружающий лес представал зачарованным островом из другой, нереальной жизни, здесь могли бы происходить события из «Волшебной флейты», он был как декорация к сказке, как иллюстрация, а не просто живой лес. Ноги Уэксфорда ступали по толстому слою сосновых игл, но шагов не было слышно. Тропа извивалась, и за каждым поворотом открывались все новые и новые группы лиственниц и араукарий с причудливо переплетенными ветвями, напоминавшими привязанных к ним древних рептилий, кипарисы с уходящими в небо острыми верхушками, сосны с плотными упругими кронами, стройные зеленые можжевельники с маленькими круглыми шишечками. Свет поднимающейся луны становился ярче, освещая это буйство хвойного леса, заливая тропы и аллеи, пропадая временами в гуще безлистых ветвей и толстых, словно сплетенные канаты, стволов.

Природа, которая должна была бы взбунтоваться, наполнить этот лес воем своих обитателей, привести в движение ветви деревьев, оставалась тиха и безмятежна. Эта тишина была почти неестественна. Ни шороха вокруг.

Сделав еще один поворот, Уэксфорд увидел, что лес поредел и впереди обозначилось некое пространство. Тропа сузилась, ведя его сквозь сосны и ели. В конце тропинки показались огоньки домов.



Тем временем Бэрри Вайн и Карен Мэлахайд поднялись на второй и третий этажи, чтобы проверить, нет ли еще мертвых тел. Интересно, что может быть там, наверху. Берден же тем не менее старался не подходить близко к телу Харви Копленда до тех пор, пока Арчболд не очертил его положение и не сделал необходимые замеры; фотограф снял его с разных точек, и патологоанатом провел предварительный осмотр. Чтобы подняться наверх, Бердену пришлось бы переступить через правую руку тела, лежащую на нижней ступеньке. Вайн и Карен переступили, но щепетильность и внутреннее ощущение, что удобно, а что нет, останавливали Бердена. Он пересек залу и заглянул в соседнюю комнату, оказавшуюся гостиной.

Прекрасно обставленная, безукоризненно чистая — музей красивых вещей и произведений искусства. Он по-другому представлял себе обстановку в жилище Дэвины Флори, более небрежной, богемной, что ли. В своем воображении он видел ее в широком платье или брюках, задумчиво сидящей перед каким-нибудь антикварным столом в большой, теплой и неприбранной комнате, она пьет вино и беседует с кем-то далеко за полночь. И комната всегда представлялась ему чем-то вроде банкетного зала. И в нем была Дэвина Флори, одетая как патрицианка из греческой трагедии. Смущенно улыбнувшись, он еще раз оглядел окна, украшенные лепниной, портреты в позолоченных рамах, жардиньерки с каланхоэ и папоротниками, мебель восемнадцатого века на витых ножках и тихо закрыл дверь.

В конце восточного крыла, за залой находились две комнаты, вероятно служившие кабинетами ей и ему, еще одна выходила в большое застекленное помещение, заставленное растениями. Должно быть, один из них или оба были страстными садовниками. В воздухе стоял сладкий запах цветущих нарциссов и гиацинтов, смешанный с запахом другой зелени, атмосфера была мягкой и влажной, какая обычно бывает в теплице.

Сразу же за столовой Берден обнаружил библиотеку. Как и в первой, во всех этих комнатах царили порядок и чистота. Возможно, как и в некоторых других особняках, часть комнат бывает открыта для публики. Книги в библиотеке были закрыты шпалерными дверцами, состоящими из мелких рам темно-красного дерева и красивого сияющего чистотой стекла. На пюпитре лежала только одна книга, она была открыта. С того места, где он стоял, Берден заметил, что шрифт в книге старый. Небольшой коридор вел в кухню и хозяйственные помещения.

Кухня была большой и без всяких «углов». Похоже, что недавно ее отделали заново, и теперь она выглядела как кухня на сельской ферме, но Бердену показалось, что дверцы на шкафах не сосновые, а из дуба. В таком большом доме выход из кухни вряд ли можно назвать «задней дверью». Мягко ступая, Берден подошел к открытым дверям: за одной из них оказалась прачечная — стиральная машина, сушилка, гладильная доска; за другой — что-то вроде подсобного помещения с полками, шкафами и вешалками с верхней одеждой. Чтобы выйти во двор, надо было пройти еще через одну комнату.

Оглянувшись, он увидел, что вошел Арчболд. Тот молча кивнул. Двери запиралась на засовы, в замке торчал ключ. Берден никогда не прикасался к дверным ручкам, неважно, был ли он в перчатках или нет.

— Думаете, они проникли отсюда?

— Возможно, не так ли, сэр? А как же еще? Все остальные двери заперты.

— Только если им не открыли. Они могли пройти через парадную дверь, кто-то открыл и впустил их.

Затем вошел Чепстоу и снял отпечатки с дверной ручки, дощечки под ней и косяка. Надев на правую руку хлопчатобумажную перчатку, он осторожно повернул ручку. Она поддалась, и дверь открылась. Навстречу пахнул прохладный воздух, и они увидели темноту, рассеянную зеленоватым лунным светом. Приглядевшись, Берден различил высокую кустарниковую изгородь, окружавшую мощеный двор.

— Кто-то оставил дверь незапертой. Может, экономка, когда уходила домой. Может быть, она всегда оставляла ее незапертой, а хозяева запирали ее, только ложась спать.

— Возможно, — ответил Берден.

— Жуткое дело запирать двери самому, живя в таком изолированном месте.

— Очевидно, они этого не делали, — сердито произнес Берден.

Пройдя через прачечную, он шагнул еще в одну дверь и оказался в небольшом заднем коридоре со стоящими вдоль стен шкафами. Лестница, намного уже главной, уходила вверх между стенами. Похоже, это и была та самая «черная лестница», принадлежность больших старых домов, о которой Берден слышал, но вряд ли когда-либо видел. Он поднялся и вышел в другой коридор с открытыми по обеим сторонам дверями.

Спальням, казалось, нет конца. Наверное, живя в таком огромном доме, можно и забыть, сколько же в нем спален. Идя по коридору, он зажигал и выключал свет. Коридор повернул влево, и Берден понял, что находится в западном крыле над столовой. Единственная дверь была закрыта. Открыв ее, он левой рукой нащупал на стене выключатель и зажег свет.

Глазам его предстал тот самый беспорядок, в котором, по его представлениям, должна была жить Дэвина Флори, но уже через секунду он понял, что именно здесь побывал убийца. Или двое убийц? И они создали этот беспорядок. Как сказала Карен Мэлахайд? «Они перевернули ее спальню вверх дном, что-то искали».

Постель в порядке, но покрывало и подушки сброшены. Ящики двух ночных столиков, а также оба ящика туалетного столика выдвинуты. Дверца гардероба раскрыта, рядом на ковре валялась туфля. С оттоманки, стоящей у изножия постели, откинута розово-золотистая с цветочным рисунком шелковая накидка.

Как странно, подумал Берден. Первоначальное представление о том, какой образ жизни должна была вести Дэвина Флори, каким человеком она была, вновь всплыло в памяти. Именно так он и представлял раньше ее спальню: ежедневно ее убирали и приводили в порядок, но на следующий день она превращалась в то, что он сейчас видел. И не из-за наплевательского отношения к труду служанки, а потому, что она просто не замечала этого, ей было безразлично, убрано вокруг или нет. Но, как оказалось, в жизни все выглядело по-другому. И беспорядок этот произвел убийца.

Так почему же тогда у него возникло ощущение, что что-то здесь не так? Красная кожаная шкатулка для драгоценностей пуста и валяется на полу. Разве не достаточно ясно?

Берден удрученно покачал головой. Нет, по его представлениям, у Дэвины Флори не могло быть таких драгоценностей, которые она положила бы в шкатулку.