Клайв Баркер

Каньон Холодных Сердец

Дэвиду Эмилиану Армстронгу
ПРОЛОГ

КАНЬОН

Над каньоном Холодных Сердец сгустились ночные сумерки, и из пустыни подул ветер.

Санта Ана – так величают подобные ветры в народе. Они приходят из Мохаве и, как правило, сулят людям пожары и хворь. Кое-кто считает, что их нарекли в честь святой Анны, матери святой Марии; другие утверждают, что в названии увековечилось имя некоего Санта Ана, генерала мексиканской кавалерии, прослывшего большим мастаком пускать пыль в глаза; третьи же полагают, будто Санта Ана не что иное, как преобразованное santanta, что в переводе означает «дьявольский ветер».

От чего бы ни происходило это название, бесспорным остается то, что ветры Санта Ана всегда были жгучими и зачастую приносили с собой столь щедрый букет ароматов, словно собирали его с каждого встречавшегося на пути цветка. Дикорастущие лилии и розы, белый шалфей и необузданный дурман, гелиотроп и креозот – подхваченное жаркими объятиями ветра, их сладостное благоухание устремлялось в укромное ущелье, именуемое каньоном Холодных Сердец.

Что касается самого ущелья, то, разумеется, в нем тоже хватало цветущих растений. Более того, их буйство достигало фантастических размеров. Некоторые из них в свое время были занесены сюда теми же палящими ветрами Санта Ана, другие своим появлением обязаны бродячим животным – оленям, койотам, енотам, экскременты которых содержали семена; прочие же образчики флоры перекочевали из садов огромного сказочного дворца – единственного рукотворного строения, предъявляющего притязания на этот уголок Голливуда. Некогда таких чужестранцев, как редкие виды орхидеи и лотоса, садовники холили и лелеяли, точно самое дорогое сокровище, но эти времена ушли в далекое прошлое, и с тех пор диковинные питомцы, лишившиеся регулярных подрезки и полива, предались безудержному разрастанию.

Между тем каждый выросший в этом уголке природы цветок почему-то отдавал горечью. Забреди сюда ненароком голодная лань – пытаясь, к примеру, спрятаться от туристов, что прибыли осматривать Тинстаун, – в каньоне она бы не задержалась. Хотя ущелье и ограждали крутые горные склоны, нередко случалось, что животные, особенно молодые, подстрекаемые неуемным любопытством, успешно преодолевали прогнившие изгороди и покосившиеся заборы и попадали в святая святых этих садов, – но почти всегда свой интерес они утоляли довольно быстро.

Возможно, причиной тому был не только горький привкус листьев и лепестков. Возможно, все дело в том, что атмосферу вокруг бельведера наполнял странный шепот, который вызывал у зверей беспокойство. Возможно, пока они бродили по бывшим тропинкам сада, их дрожащих боков слишком часто касалось нечто незримое, нечто призрачное. Возможно, очутившись на заросших садовых лужайках, животные натыкались на ту или иную статую и, по ошибке приняв ее за нечто одушевленное, пугались и неслись вскачь.

Возможно, иногда это была вовсе и не ошибка.



Возможно…

В каньоне эти «возможно» – то, что здесь могло бы или не могло произойти, – водились с давних времен. Но, как никогда прежде, они обнаружили себя именно в ту ночь, когда воздух дышал пустынным, щедро напоенным цветочными ароматами ветром. Голоса призрачных хозяев каньона звучали в эту ночь так тихо и расплывчато, что их едва бы различил оказавшийся тут невзначай человек – чего, как правило, никогда не случалось.

Впрочем, всякое правило предполагает исключения. Чтобы попасть в эту долину роскоши и слез, нужно сильно постараться – и, тем не менее, турист или семья туристов, желая узнать, что находится за пределами предписанного им маршрута, подчас совершают столь неосмотрительный шаг по чистой случайности. Порой в ущелье забредают парочки, желающие отыскать укромное местечко для любовных утех, кого-то привлекает мелькнувшая среди листвы фигура знаменитого кумира, застигнутого врасплох на прогулке с собакой.

Однако целенаправленно на эту заповедную территорию ступали всего несколько человек, которые отыскали дорогу по весьма туманным описаниям, имевшимся в исторических документах Старого Голливуда. Эти люди входили в каньон Холодных Сердец весьма осторожно, можно сказать, с налетом благоговейной почтительности. Но каким бы образом непрошеные визитеры ни попадали в ущелье, покидали они его всегда одинаково – поспешно унося ноги и тревожно озираясь. В сильном замешательстве оказывались даже самые яростные безумцы, дерзко заявлявшие, что им чужды слабости плоти. Повинуясь шестому чувству, которое, на удивление, было куда проницательнее их самих, они улепетывали от пугающих теней каньона так, что сверкали пятки. Но даже вернувшись под спасительную сень вечернего бульвара Сансет и, наконец, обсушив взмокшие от страха ладони, они так и не могли понять, почему в столь безобидном месте им пришлось натерпеться такого ужаса.

ЧАСТЬ I

ЦЕНА ОХОТЫ

Глава 1

– Вероятно, ваша супруга, мистер Зеффер, не желает гулять вблизи крепости? – сказал на второй день отец Сандру, когда мужчина средних лет с красивым, но печальным лицом явился к нему один.

– Она мне не жена, – заметил Зеффер.

– А-а… – понимающе кивнул монах. Сквозившее в его тоне сочувствие выказывало далеко не безразличное отношение к очарованию Кати. – О чем вы, должно быть, весьма сожалеете, да?

– Да, – признался тот, явно испытывая некоторую неловкость.

– Она очень красива.

Произнося эти слова, монах не сводил глаз с собеседника, однако тот, очевидно решив, что и так сказал более чем достаточно, не имел ни малейшего намерения исповедоваться святому отцу дальше.

– Я всего лишь ее импресарио, – пояснил Зеффер. – Это все, что нас связывает.

Между тем отец Сандру, по всей очевидности, не желал уходить от темы.

– После вашего вчерашнего визита, – проговорил он, изрядно сдабривая свой английский румынским акцентом, – один из братьев заметил, что такой красивой женщины он отроду не встречал… – Не закончив фразы, отец Сандру ненадолго замолчал, после чего добавил: – Во плоти, разумеется.

– Между прочим, ее зовут Катя, – заметил Зеффер.

– Да-да, я знаю. – Теребя спутанные пряди седой бороды, монах продолжал изучать взглядом Зеффера.

Эти двое собеседников являли собой яркий контраст. Весьма упитанный краснолицый Сандру в пыльной коричневой рясе – и сухопарый элегантный Зеффер в светлом льняном костюме.

– Это правда, что она кинозвезда?

– Вы видели ее в кино?

Сандру расплылся в широкой улыбке, обнажив на удивление кривые зубы.

– Нет-нет, – ответил он, – ничего такого я обычно не смотрю. По крайней мере, нечасто. Но в Равбаке есть маленький кинотеатр, и юные братья постоянно его посещают. От Чаплина они все, конечно, без ума. И еще… от этой соблазнительницы… если я правильно подобрал слово…

– Да, – подтвердил Зеффер, которого разговор с монахом начал забавлять, – «соблазнительница» – вполне подходящее слово.

– По имени Теда Бара.

– О да. Мы с ней знакомы.

В тот год, в 1920-й, Теду Бару знали все. Она была одной из известнейших звезд мирового экрана, к которым, разумеется, относилась и сама Катя. Обе актрисы пребывали в зените своей славы, окрашенной всеми изысками декадентской эпохи.

– В следующий раз нужно будет пойти в кино с кем-нибудь из братьев. Хочу взглянуть на нее собственными глазами, – произнес отец Сандру.

– Скажите, а вам известен тот тип женщин, который Теда Бара воплощает на экране? – поинтересовался Зеффер.

– Не вчера же я родился на свет, мистер Зеффер. – В недоумении Сандру поднял густую бровь. – Этим женщинам, так сказать соблазнительницам, в Библии отведено весьма определенное место. Это блудницы, вавилонские блудницы. Они притягивают к себе мужчин только затем, чтобы их уничтожить.

Зеффер невольно рассмеялся столь откровенной характеристике.

– Думаю, вы вполне правы, – сказал он.

– А кто она на самом деле? В реальной жизни?

– Ее настоящее имя Теодесия Гудмен. Родом из Огайо.

– И она тоже разрушительница мужских сердец?

– В реальной жизни? Нет, не думаю. Время от времени она, конечно, наносит удар по мужскому самолюбию, но не более того.

Казалось, отец Сандру был немного разочарован.

– Я передам братьям все, что вы мне рассказали. Им будет очень интересно это услышать. Итак… не пройдете ли со мной внутрь?

Биллем Матиас Зеффер был человеком культурным. За свои сорок три года он успел пожить в Париже, в Риме, в Лондоне и даже некоторое время в Каире. Но какие бы перспективы ни сулило ему искусство или, вернее сказать, амбиции относительно собственного слова в искусстве, он дал себе зарок, что уедет из Лос-Анджелеса, как только публике прискучит рукоплескать Кате или же самой звезде надоест отклонять его предложение руки и сердца. Едва это случится, они поженятся и отправятся в Европу, где подыщут себе дом с настоящей историей – в отличие от того жалкого подобия испанского замка, который Катя позволила себе построить в одном из каньонов Голливуда.

А пока это время не пришло, он довольствовался тем, что улещивал свой эстетический вкус всевозможными предметами искусства – мебелью, гобеленами, скульптурами, – которые приобретал, сопровождая Катю во всех заграничных поездках.

Пожалуй, их вполне бы устроил шато на Луаре или георгианский особняк в Лондоне – словом, нечто такое, что не нагоняло бы ужаса и не коробило бы вкуса скромного импресарио из Голливуда.

– Вам нравится Румыния? – осведомился отец Сандру, открывая большую дубовую дверь, что находилась внизу лестницы.

– Да, конечно, – ответил Зеффер.

– Только, пожалуйста, ради меня не ввергайте себя в грех, – мельком глянул на него Сандру.

– В грех?

– Ложь – это грех, мистер Зеффер. Пусть маленький, но все-таки грех.

«О господи, до чего ж я докатился, соблюдая обыкновенные приличия», – подумал Зеффер. В Лос-Анджелесе подобная маленькая ложь воспринималась как само собой разумеющееся – можно сказать, он грешил направо и налево, ежеденно и ежечасно. Жизнь, которую они с Катей вели, строилась на тысяче маленьких и глупых уловок и, по сути, являлась бесконечной ложью.

Но сейчас-то он был не в Голливуде. Почему же тогда он солгал?

– Вы правы. Я не слишком люблю эту страну. Сюда я приехал потому лишь, что так захотела Катя. Ее мать и отец, вернее отчим, живут в деревне.

– Да, мне это известно. Благочестием ее мать отнюдь не отличалась.

– Вы были ее духовником?

– Нет. Мы с братьями не проводим богослужения для прихожан. Орден святого Теодора существует только затем, чтобы охранять крепость. – Отец Сандру распахнул дверь, и из темноты на них пахнуло сыростью.

– Простите мне мое любопытство, – начал Зеффер, – но я хотел бы уточнить. Насколько я понял из нашего вчерашнего разговора, кроме вас и братьев, здесь больше никто не живет?

– Да, верно. Кроме братьев, тут никого нет.

– Тогда что же вы здесь охраняете?

– Сейчас увидите, – расплылся в улыбке Сандру. – Я покажу вам все, что вы захотите посмотреть.

Священник зажег свет, и перед гостем обнаружился коридор длиной примерно в десять ярдов. На стене висел большой гобелен, настолько потускневший от времени и пыли, что разглядеть на нем что-либо было почти невозможно.

Пройдя по коридору, отец Сандру повернул еще один выключатель.

– Я тешу себя надеждой, что сумею уговорить вас что-нибудь у нас приобрести, – произнес он.

– Что именно?

Увиденное Зеффером накануне не слишком его вдохновило. Те образчики мебели, которые предстали тогда его взору, в определенной степени восхитили Виллема своей наивной простотой, но он даже не допускал и мысли о том, чтобы пополнить ими свою коллекцию.

– Я не знал, что вы продаете содержимое крепости, – признался он.

– О-ох… – угрюмо протянул Сандру. – Далее страшно сказать. Но нам приходится это делать, чтобы выжить. И сейчас, на мой взгляд, самый подходящий случай. Потому что я хочу, чтобы наши замечательные вещицы попали в хорошие руки. К тому, кто смог бы достойно их содержать. Словом, к такому человеку, как вы.

Следуя впереди Зеффера, Сандру щелкнул третьим выключателем, потом четвертым. «Оказывается, крепость на этом уровне гораздо обширнее, чем этажом выше», – отметил про себя Зеффер. Во всяком случае, коридоры здесь расходились во все стороны.

– Но прежде, чем мы начнем осмотр, – повернулся к нему Сандру, – я хотел бы узнать: вы сегодня в настроении что-нибудь приобрести?

– Я американец, отец Сандру, – улыбнулся Зеффер. – А значит, всегда в настроении что-нибудь приобрести.



Днем раньше отец Сандру поведал Зефферу и Кате историю крепости. Поразмыслив над его рассказом обстоятельнее, Зеффер обнаружил некоторую фальшь. «Должно быть, орден святого Теодора что-то скрывает», – заключил он. Не зря Сандру говорил о крепости как о месте, окутанном тайной, хотя и не связанной с кровопролитием. Как утверждал священник, здесь не велось никаких сражений, не содержались узники под стражей, а внутренний двор не был свидетелем жестокостей и казней. Однако Катя со свойственной ей прямолинейностью заявила, что этому не верит.

– Когда я была маленькой, об этом месте ходили разные слухи. Я слышала, что здесь происходило нечто чудовищное. Будто бы тут каждый камень пропитан человеческой кровью. Кровью детей.

– Уверен, вас ввели в глубочайшее заблуждение, – изрек отец Сандру.

– Вовсе нет. В крепости жила сама жена дьявола. Ее звали Лилит. Она послала герцога на охоту – и больше его никто не видел.

Сандру тогда расхохотался, и если его смех являлся чистой маскировкой, то нельзя не признать, что она была исключительно искусной.

– И кто поведал вам эти сказки? – наконец спросил он.

– Мама.

– А-а, – покачал головой Сандру. – Я почти уверен, что она просто хотела вас урезонить, и уговаривала ложиться спать, пока за вами не явился дьявол и не отрезал вам голову. – Катя пропустила его слова мимо ушей. – Люди всегда рассказывают детишкам подобные истории. А как же иначе? Они были, есть и будут. Люди обожают сочинять сказки. Но поверьте, моя дорогая, крепость не может быть оскверненным местом. В противном случае здесь не могло бы жить братство.

Несмотря на то, что вчерашние слова Сандру прозвучали вполне убедительно, кое-что в них показалось Зефферу подозрительным и требовало разъяснений. Будучи слегка заинтригованным, он решил нанести святому отцу повторный визит. Если то, что говорил Сандру, было ложью (грехом, если пользоваться его же собственным определением) – то какой цели она служила? Что защищал этот человек? Уж наверняка не комнаты, полные грубо отесанной мебели и потертых гобеленов. Нет ли тут, в крепости, чего-нибудь такого, что заслуживало бы более пристального внимания? И если есть, то как уговорить отца Сандру признаться в этом?

Лучший способ, решил про себя Зеффер, – это использовать власть денег. Если отец Сандру вообще способен поддаться на уговоры и открыть ему истинные сокровища крепости, то склонить его на этот шаг мог разве что запах крупных купюр, а поскольку священник сам завел разговор о купле-продаже, это было уже половиной дела.

– Я знаю, что Катя была бы не прочь прихватить с собой в Голливуд что-нибудь на память о родине, – произнес Биллем – Она построила большой дом. В нем очень много комнат.

– Да ну?

– Правда. У нее есть кое-какие сбережения.

Заявление Зеффера было голословным, но он знал, что в делах такого рода подобные изречения почти всегда возымеют действие. Результат не заставил себя долго ждать и на этот раз.

– О какой же сумме идет речь? – мягко осведомился отец Сандру.

– Катя Люпи – одна из самых высокооплачиваемых актрис Голливуда Я же уполномочен покупать для нее все, что, на мой взгляд, может доставить ей удовольствие.

– Тогда позвольте спросить: что может доставить ей удовольствие?

– Ей доставляют удовольствие вещи, которых, скорее всего, или, вернее сказать, почти наверняка больше ни у кого нет, – ответил Зеффер. – Она обожает выставлять свою коллекцию. И желает, чтобы каждая вещь была по-своему уникальна.

– Здесь все уникально. – Разведя руки в стороны, Сандру широко улыбнулся.

– Отец, вы говорите так, будто готовы продать даже фундамент, если за него назначат достойную цену.

– В конце концов, все, что здесь имеется, всего лишь вещи, – философски заметил Сандру. – Вы со мной согласны? Обыкновенные камень и дерево, нитки и краски. Придет время – и вместо этих вещей люди сотворят другие.

– Но, должно быть, здешние вещи имеют некую священную ценность?

– В церкви наверху – да, – пожал плечами Сандру. – Но мне вовсе не хотелось бы продавать вам, скажем, алтарь. – Он многозначительно улыбнулся, словно давая понять, что при определенных обстоятельствах даже эта святыня будет иметь свою цену. – Однако почти все остальное в крепости предназначалось для мирской жизни, для увеселения герцогов и их дам. А поскольку этих предметов больше никто не видит – за исключением отдельных людей вроде вас, которые оказываются здесь проездом… то почему бы ордену не избавиться от ненужных вещей? Если они принесут солидный доход, его можно будет распределить среди бедных.

– Да, конечно. В ваших краях многие нуждаются в помощи.

Зеффера и вправду поразила убогость, в которой обретались здешние жители. Деревеньки представляли собой скопление жалких лачуг; каменистая земля вся была возделана, но давала скудные урожаи. С двух сторон возвышались горы: на востоке горная цепь Буседжи, на западе – Фагарас. Их серые, как пыль, склоны были начисто лишены растительности, а на вершинах белел снег. Одному богу было известно, какие суровые зимы обрушивались на эти края: земля становилась твердой, как камень, маленькая речушка замерзала, а стены жалких хижин не могли защитить от пронизывающего ветра, дующего с горных вершин.

В день их приезда Катя повела Виллема на кладбище, чтобы показать, где похоронены ее бабушка с дедушкой. Там он получил полное представление о том, в каких условиях жили и умерли ее родственники. Тяжелое и мрачное впечатление производили не столько могилы отживших свой век стариков, сколько бесконечные ряды маленьких крестов, обозначавших места погребения детей – тех, что умерли от пневмонии, голода или просто слабого здоровья. Зеффера глубоко тронуло горе, стоявшее за сотнями этих могил: боль матерей, невыплаканные слезы отцов и дедов. Ничего подобного увидеть он не ожидал, а потому был сильно потрясен.

Что же касается Кати, то на нее посещение кладбища как будто не оказало столь удручающего действия – во всяком случае, в разговоре она упоминала только своих прародителей и их странности. В этом мире она выросла, поэтому не было ничего удивительного в том, что подобные страдания она воспринимала как порядок вещей. Разве не рассказывала она Зефферу, что в семье у них народилось четырнадцать детей? И что только шестеро из них выжили. Остальные же восемь, очевидно, нашли себе пристанище здесь, среди могил, мимо которых они с Катей проходили. И, разумеется, ничего странного не виделось в том, что у нее такое холодное сердце. Именно это придавало ей силу, которая ощущалась в каждом взгляде, в каждом движении и которая внушала любовь ее зрителям и, в особенности, зрительницам.

Теперь, когда Зеффер больше узнал о Катином прошлом, он стал лучше понимать природу ее хладнокровия. Он увидел дом, где она родилась и воспитывалась, улицы, которые она ребенком исходила вдоль и поперек; он познакомился с ее матерью, которая, надо полагать, отнеслась к появлению на свет дочери как к некоему чуду: в самом деле, розовощекая, безукоризненной красоты девочка являла собой яркий контраст прочим деревенским ребятишкам. И мать не замедлила воспользоваться этим преимуществом. Когда дочери исполнилось двенадцать, мать стала возить ее по городам, заставляя танцевать на улицах, чтобы, как утверждала сама Катя, привлечь внимание мужчин, что возжелают ее нежной плотью согреть свою постель. Очень скоро девочка сбежала от материнского рабства, но, прекратив торговать своим телом ради семьи, она вынуждена была делать то же самое ради себя. К пятнадцати годам (в этом возрасте с ней и познакомился Зеффер – она пела тогда на улицах Будапешта, чтобы заработать на ужин) Катя уже была во всех отношениях взрослой женщиной, поражавшей своей цветущей красотой всякого, кто задерживал на ней взор. Три вечера подряд Зеффер приходил на площадь, чтобы, примкнув к толпе зевак, полюбоваться на девочку-чаровницу. Недолго думая, он решил увезти ее с собой в Америку. Хотя в те времена Зеффер был совершенно несведущим человеком в области киноискусства (тогда, в 1916 году, когда кинематограф еще пребывал в своем нежнейшем возрасте, опытных людей в этом деле можно было по пальцам пересчитать), инстинктивно он сумел различить в лице и осанке девушки нечто особенное. На Западном побережье у него были влиятельные друзья – в основном люди, которые устали от пошлости и грошовых доходов Бродвея и подыскивали себе новые горизонты для применения своих талантов и инвестиций. От них он прослышал, что кинематографу пророчат большое будущее, и что некоторые талантливые в этой сфере деятели не прочь найти лица, которые полюбились бы камере и публике. «Разве у этой маленькой женщины не такое лицо? – подумал Зеффер. – Разве камера не замрет в восхищении, увидев ее коварные и вместе с тем прекрасные глаза? А если удастся сразить камеру, значит, и публика тоже будет сражена».

Зеффер поинтересовался, как зовут девушку. Она оказалась Катей Лупеску из деревни Равбак. Биллем подошел к ней, заговорил и, пока новая его знакомая поглощала голубцы с сыром, поделился с ней своими размышлениями. Предложение Зеффера Катя встретила без особого энтузиазма, если не сказать, безучастно. «Да, – молвила она, – звучит заманчиво». Однако ей даже в мыслях не приходило когда-нибудь покинуть Румынию, и вообще она была далеко не уверена, что ей этого хочется. Уехав так далеко от дома, она будет скучать по родным.

Год или два спустя, когда ее известность в Америке стала расти – к тому времени она была уже не Катей Лупеску, а Катей Люпи, а сам Биллем сделался ее импресарио, – они вернулись к этому разговору, и Зеффер припомнил, как мало ее тогда заинтересовали предложенные им перспективы. Но Катя призналась, что ее холодность была напускной, чем-то вроде защитного инстинкта. С одной стороны, она не хотела выказывать перед ним свое смущение, а с другой – боялась слишком обольщаться.

Но и это еще не все. Казалось, безразличие, которое Катя продемонстрировала в первый день их знакомства (как и недавно на кладбище), было неотъемлемой составляющей ее характера. Оно взращивалось на протяжении многих поколений, на долю которых выпало столько страданий и потерь, что люди глубоко запрятывали свои чувства и никогда не позволяли себе проявлять ни большой радости, ни большого горя. Свои крайности, по ее собственному определению, Катя всегда держала под замком, а их отголоски выпускала на волю только для публики. Именно чтобы воззреть на отголоски бушующих в ней страстей, и собиралась каждый вечер толпа на площади, где Катя когда-то пела. Та же сила исходила из нее и тогда, когда она оказывалась перед кинокамерой.



Любопытно, почему накануне Катя никоим образом не проявила этого качества перед отцом Сандру?

Со стороны казалось, будто она исполняет роль ласковой богобоязненной девочки, встретившейся со своим возлюбленным пастырем. Большую часть времени ее взгляд был почтительно устремлен вниз, голос звучал мягче обычного, а речь (Катя обычно не стеснялась крепких выражений) была на редкость нежной и кроткой.

Это представление показалось Зефферу комичным, слишком уж оно было наигранно, однако отец Сандру, очевидно, принял его за чистую монету. Один раз священник даже тронул Катю за подбородок и, приподняв его, сказал, что ей нет никакой причины стесняться.

«Стесняться!» – чуть было не возмутился вслух Зеффер. Если бы отец Сандру знал, на что только способна эта застенчивая красавица! Какие вечеринки она закатывает в своем каньоне, который в прессе окрестили каньоном Холодных Сердец! Какие пляски устраивает в стенах своих владений! То, что подчас ей приходит в голову, когда она в ударе, есть сущий разврат. Если бы маска, которую она надела перед отцом Сандру, на мгновение с нее слетела, и бедный обманутый монах мельком узрел истинное лицо этой особы, он тотчас заперся бы в келье, предварительно освятив дверь молитвами и окропив ее святой водой, дабы преградить путь злому духу, исходившему от этой с виду вполне добропорядочной девицы.

Но Катя была слишком хорошей актрисой, чтобы позволить святому отцу обнаружить правду.

Можно сказать, вся жизнь Кати в известном смысле превратилась в представление. Когда она впервые появилась на экране в роли поруганной сироты с притворной улыбкой на устах, очень многие зрители, тронутые искренностью ее образа, приписали характер героини самой актрисе. Между тем по уик-эндам она устраивала такие вечеринки для прочих идолов Голливуда – шлюх, клоунов и авантюристов, – что поклонники ее таланта схватились бы за голову, узнай они, что на этих сборищах происходит. Какова же на самом деле Катя Люпи? Жалкое рыдающее дитя, кумир миллионов зрителей – или женщина типа Скарлетт, хозяйка каньона Холодных Сердец? Сирота, потерявшая родных во время шторма, – или наркоманка в своем логове? Ни та, ни другая? Или та и другая одновременно?

Эти мысли вертелись у Зеффера в голове, пока Сандру водил его по разным помещениям крепости, показывая столы, стулья, ковры и даже обломки камина.

– Что-нибудь вам приглянулось? – наконец спросил его священник.

– Пожалуй, что нет, святой отец, – чистосердечно признался Биллем. – Подобные ковры я вполне могу купить в Америке. Стоит ли тащить эти вещи из такой дали?

– Да, конечно, – кивнул в ответ Сандру с несколько разочарованным видом.

Пользуясь его замешательством, Зеффер взглянул на часы.

– Боюсь, мне пора возвращаться к Кате, – сказал он.

На самом деле его не слишком привлекала перспектива ехать обратно в деревню и торчать в доме, где родилась Катя, поедая приторно-сладкие пироги и запивая их густым кофе, которыми их усиленно потчевали родственники кинозвезды, – те смотрели на американских гостей, как на восьмое чудо света, подчас даже касаясь их руками, будто не верили своим глазам. Однако чем дольше отец Сандру водил его по крепости, тем больше утверждался Зеффер в бесплодности нынешнего визита, особенно после того, как священник так просто, без тени стеснения открыл ему свои корыстные интересы. Словом, в крепости Биллем не нашел ничего такого, что стоило бы увезти в Лос-Анджелес.

Он достал из пиджака бумажник, выписал чек на сто долларов за причиненные священнику хлопоты – но, прежде чем успел передать тому заполненный листок, лицо Сандру обрело сосредоточенное выражение.

– Погодите, – произнес он. – Прежде чем мы расстанемся, позвольте кое-что вам рассказать. Мне кажется, мы понимаем друг друга. Вы не прочь купить нечто такое, чего ни у кого больше нет. Что-нибудь необычное в своем роде, да? А я был бы не прочь кое-что продать.

– Разве вы мне еще не все показали? – полюбопытствовал Зеффер. – У вас есть что-то особенное?

Сандру кивнул.

– Мы с вами еще не побывали в некоторых помещениях крепости, – пояснил он. – И не без причины, скажу я вам. Понимаете, есть люди, которым не следует видеть то, что я собираюсь вам показать. Но думаю, я вас вполне понял, мистер Зеффер. Вы человек опытный, умудренный жизненным опытом.

– То, что вы говорите, звучит очень таинственно, – заметил Зеффер.

– Не знаю, насколько это на самом деле таинственно. Все это, я бы сказал, очень печально. И слишком свойственно человеческой природе. Видите ли, герцог Гога, тот, что построил крепость, оказался падшей душой. Истории, которые слышала Катя в детстве…

– Правдивы?

– Если можно так выразиться. Гога был ярым охотником. Но он не всегда ограничивался животными.

– Боже милостивый! Выходит, она была права, когда говорила, что этого места следует остерегаться?

– Сказать по чести, все мы немного побаиваемся того, что здесь происходит, – ответил Сандру, – потому что никто из нас до конца не знает правды. Все, что мы можем делать, когда находимся здесь, – это молиться, полагаясь на защиту Господа.

Зеффер был искренне заинтригован.

– Расскажите же мне, – обратился он к священнику. – Я хочу знать, что здесь происходит.

– Прошу вас, поверьте, я действительно не знаю, с чего начать, – начал благочестивый отец. – Просто не нахожу слов.

– Правда?

– Правда.

Теперь Зеффер увидел священника совершенно в ином свете. Такое блаженное состояние, когда человек не в силах подыскать слова для описания чьих-то отвратительных подвигов, когда он словно немеет, если речь заходит о зверствах, вместо того чтобы словоохотливо предаться знакомой теме, было воистину достойно зависти. Биллем же не нашел своему любопытству никаких словесных аргументов, тем более что ему представлялось не только бесполезным, но и неприличным принуждать собеседника говорить больше, чем тот был способен сказать.

– Давайте побеседуем о чем-нибудь другом. Покажите мне что-нибудь из ряда вон выходящее. Чрезвычайно уникальное, – предложил Зеффер. – И я буду удовлетворен.

Сандру улыбнулся, но улыбка вышла не слишком веселой.

– Это нетрудно, – сказал он.

– Подчас красота нас поджидает в самом невероятном месте, – заметил Зеффер, вспомнив о юном личике Кати Лупеску, которое впервые проглянуло ему в голубоватых сумерках.

Глава 2

Отец Сандру направился по коридору к следующей двери – гораздо меньшей по размеру, чем та, через которую они спустились на этот этаж крепости. Священник вновь достал ключи, отпер дверь, и, к удивлению Зеффера, перед ними обнаружилась еще одна лестница, ведущая глубже в подземелье.

– Вы готовы? – спросил святой отец.

– Совершенно, – ответил Зеффер.

И они начали спускаться. Ступеньки были крутыми, и с каждым шагом воздух все сильнее отдавал сыростью. Пока они шли по лестнице, отец Сандру не проронил ни слова и только два-три раза оглянулся назад, желая удостовериться, что Зеффер идет за ним следом. Однако выражение его лица было далеко не радужным. Более того, казалось, он пожалел, что решил привести сюда Зеффера, и был бы рад уцепиться за любой повод, чтобы повернуть назад и укрыться в относительно спокойной обстановке верхнего этажа.

В конце лестницы он остановился и стал энергично потирать руки.

– Мне кажется, прежде чем идти дальше, нам следует выпить чего-нибудь горячительного, – заявил он. – Как вы считаете?

– Я не против, – согласился Зеффер.

Сандру юркнул в небольшую нишу в стене, находившуюся в нескольких ярдах от ступенек, и выудил оттуда бутылку и два бокала. Зеффер даже не заострил внимания на том, что алкоголь у священника находился, как говорится, под рукой. Разве мог он винить святых братьев за то, что без бокала бренди им не хватало духу спуститься вниз? Хотя нижний этаж крепости и освещался электричеством (на стенках висели гирлянды лампочек), их свет не прибавлял окружающей обстановке ни уюта, ни тепла.

Протянув Зефферу бокал, отец Сандру откупорил бутылку. Звук выскочившей пробки громким эхом отозвался от голых стен и пола. Монах плеснул щедрую порцию бренди в бокал Зефферу, еще более щедрую – в свой и осушил его прежде, чем Биллем успел пригубить напиток.

– Когда я впервые сюда спустился, – сказал священник, вновь наполняя свой бокал, – мы приготовляли собственный бренди. Из слив, которые росли у нас в саду.

– А сейчас не готовите?

– Нет. – При упоминании о том, что они перестали производить собственный алкоголь, лицо отца Сандру заметно погрустнело. – Земля теперь не та, что раньше. Поэтому сливы не вызревают. Остаются маленькими и зелеными. Изготовленный из них бренди всегда горчит. Его никто не хочет пить. Даже я. Можете себе представить, до чего же гадкий у него привкус? – Он расхохотался над порицанием своей же слабости и под собственный смех долил себе бокал. – Пейте, – сказал он Зефферу, чокаясь с ним так, будто они подняли бокалы впервые.

Зеффер выпил. Бренди оказался крепче, чем тот, который он пробовал в гостинице Браскова, однако влился в него мягко, согревая приятным теплом желудок.

– Неплох, верно? – произнес отец Сандру, расправившись со вторым бокалом.

– Очень даже неплох.

– Советую вам еще выпить, прежде чем мы двинемся дальше. – И не дожидаясь его согласия, вновь плеснул Виллему бренди. Нам долго придется спускаться вниз, а там воистину адский холод… – Они выпили еще по бокалу. – Когда орден поселился в этой крепости, мы собирались устроить здесь больницу. Дело в том, что на протяжении двух сотен миль в округе нет ни одной клиники. Так что наше намерение было вполне резонным. Но это место оказалось совершенно непригодным для больных. И уж тем более для умирающих.

– Поэтому открыть больницу не вышло?

– Мы все подготовили. Вчера вы видели одну из палат…

Зеффер вспомнил, что действительно через открытую дверь видел комнату, в которой в ряд стояли железные кровати с голыми матрасами.

– Я решил, это спальня ваших собратьев.

– Нет, у нас отдельные комнатушки. Ведь нас всего одиннадцать человек. Поэтому каждый может позволить себе уединенное местечко для молитв и медитаций, – улыбнувшись, он мельком глянул на Зеффера, – и для того, чтобы выпить.

– Меня такая жизнь вряд ли удовлетворила бы, – признался Зеффер.

– Не удовлетворила бы? – Эта мысль повергла Сандру в некоторое недоумение. – Что вы имеете в виду?

– Только то, что вам приходится жить вне общества. Что вы не можете помогать людям.

Тем временем они подошли к концу коридора, и Сандру начал искать в своей связке третий ключ, чтобы отпереть последнюю дверь.

– А кому вообще мы в состоянии помочь? – Его лицо обрело философское выражение. – Думаю, детей, когда им темно и страшно, еще можно успокоить. Иногда. Вы говорите им, что вы рядом, и они могут перестать плакать. А как быть всем остальным? Есть ли вообще на свете слова утешения? Лично я их не знаю. – Наконец священник нашел нужный ключ и, воткнув его в замочную скважину, оглянулся на Зеффера – Думаю, фильмы, в которых показывают красивых женщин, приносят гораздо большее утешение, чем молитва, А может, и наоборот. Не утешение, а разрушение.

И с этими словами он, наконец, повернул ключ.

– Немного отдает ересью… ну да ладно.



Сандру толкнул дверь. Из комнаты, погруженной в глухой мрак, пахнуло теплым воздухом Возможно, разница температур составляла не более двух-трех градусов, но она ощущалась очень резко.

– Подождите меня здесь, пожалуйста, – обратился и Зефферу святой отец. – Я сейчас принесу свет.

Биллем уставился во мрак комнаты, наслаждаясь тем незначительным повышением температуры воздуха, которым она его одарила. Благодаря струящемуся из коридора свету он сумел разглядеть порог, на котором у самых его ног была вырезана любопытная надпись: «Quamquam in fundis inferiorum sumus, oculos angelorum tenebrimus».

He долго раздумывая над ее смыслом, Зеффер перевел взгляд в глубь комнаты. Она была довольно обширной и в отличие от прочих помещений крепости, весьма скромных на вид, имела более замысловатый интерьер. Зефферу показалось, что он сумел различить даже колонны, поддерживающие несколько маленьких сводов, если, конечно, они ему не примерещились. В нескольких ярдах от него стояли стулья и столы, поверх которых громоздились какие-то предметы, похожие на лампы или что-то в этом роде.

Минутой позже, когда Сандру принес одну из голых лампочек, прикрепленных к длинному электрическому проводу, обстановка комнаты прояснилась.

– Здесь у нас склад, – сообщил священник. – Когда мы поселились в крепости, то многие вещи, чтоб не мешали ходить, вынесли сюда – Он приподнял лампочку, чтобы Зефферу было лучше видно.

Выяснилось, что первоначальное представление об этой комнате у Виллема сложилось весьма приблизительное. На самом деле она тянулась на добрых тридцать пять футов в длину и примерно на столько же простиралась в ширину, а потолок (он действительно разделялся колоннами на восемь сводчатых секций) начинался на высоте шести с лишним футов. На полу без разбору были свалены мебель и всякие ящики, что указывало на явно непочтительное отношение к вещам. Зефферу подумалось, что если в этой свалке и находится какое-нибудь сокровище, то возможность отыскать его весьма и весьма невелика. Однако отец Сандру, который привел его в этакую даль, не испытывал ни малейшего смущения на сей счет, а потому не проявить никакого интереса к содержимому комнаты со стороны Зеффера было бы по меньшей мере невежливо.

– Вы принимали участие в переноске этих вещей? – осведомился он у священника, но не из искреннего любопытства, а скорее затем, чтобы нарушить затянувшееся молчание.

– Да, – ответил тот, – тридцать два года назад. Тогда я был значительно моложе. Но все равно от этой работенки ныла спина. Ведь тогда мастерили высокие вещи. Помнится, я даже думал, что истории о них не врут…

– Истории о…

– А… всякие глупости. Байки о том, что вся эта мебель была построена для свиты супруги дьявола.

– Супруги дьявола?

– Лилит, или Лилиту. Которую иногда звали королевой Земаргада. Только не спрашивайте меня почему.

– Та самая, о которой говорила Катя?

Сандру кивнул.

– Поэтому местные жители и не верят, что в нашей обители можно выздороветь. Они думают, что на ней лежит проклятие Лилит. Но как я уже сказал, все это глупости. Чистой воды чепуха.

Чепуха или нет, однако это сообщение придало скучноватому приключению Зеффера некий аромат.

– Не позволите ли взглянуть на вещи поближе? – попросил Биллем.

– Для этого мы сюда и пришли, – ответил отец Сандру. – Надеюсь, кое-что здесь непременно вас заинтересует. Вы найдете то, что вам понравится. Ох уж эти лестницы и двери! Как давно это было…

– Вы спустились сюда только ради меня, – искренне сочувствуя, произнес Зеффер. – Если бы я знал, что это доставит вам столько хлопот, я бы…

– Нет-нет, – прервал его Сандру, – мне это вовсе не хлопотно. Я только подумал, что вам может приглянуться одна вещица. Но теперь, очутившись тут, я в этом засомневался. Если честно, то, на мой взгляд, весь этот хлам следует втащить на гору и скинуть в какое-нибудь глубокое ущелье.

– Так почему же вы так не поступили?

– Это зависело не от меня. В то время я был молодым монахом и делал то, что мне говорили. Таскал столы, стулья и гобелены, а свое мнение держал при себе. Настоятелем у нас тогда был отец Николай. Он всегда твердо знал, что лучше всего послужит спасению наших душ. Переубедить его было невозможно. Поэтому мы делали то, что он нам велел. Кстати сказать, у отца Николая был на редкость скверный характер. Мы все перед ним трепетали от страха.

– Вы не обидитесь, если я вам кое-что скажу?

– Не волнуйтесь, меня не так просто обидеть.

– Понимаете… чем больше я слушаю о вашем ордене, тем худшее у меня складывается о нем впечатление. Отец Николай с его дурным нравом, святые братья, которые знают Теду Бару. А потом еще этот бренди.

– Да, все это грехи плоти, – согласился отец Сандру. – Вам кажется, мы позволяем себе больше, чем нам положено Господом?

– Все ж таки я вас обидел.

– Нет. Просто вам открылась истина. И вообще, разве может слуга Господа обидеться на столь справедливое наблюдение? Вы ведь неспроста об этом заговорили. Дело в том, что мы все… как бы это сказать… не просто люди, у которых есть свои слабости. Некоторые из нас никогда не проводили служб для паствы. А другие, как отец Николай, проводили. Но его порядки, я бы сказал, оставляли желать лучшего.

– Вы имеете в виду его характер?

– Помнится, однажды он швырнул Библию в одного прихожанина, который уснул во время его замечательной проповеди. – Зеффер прыснул, но его смех тотчас оборвался. – И убил его насмерть.

– Убил?..

– Несчастный случай, но тем не менее…

– … Библией? Нет, не может быть.

– Во всяком случае, люди так говорят. Самого же отца Николая уже двадцать лет как нет в живых. Поэтому подтвердить или опровергнуть этот факт сейчас некому. Будем надеяться, что это неправда. А если правда, то пусть его душа покоится с миром. Что ж касается меня, то мне никогда не поручалось проводить службы для прихожан. Вероятно, я не способен был много для них сделать.

– Почему же? – Зеффер был несколько удивлен скептическим замечанием Сандру. – Неужели вам было сложно обрести Бога в подобном месте?

– Честно говоря, мистер Зеффер, с каждой неделей моей жизни, я бы даже сказал, с каждым ее часом мне все труднее удается отыскать знамения Божьи где бы то ни было. Порой мне кажется разумным попросить Его проявить себя в красоте. Возможно даже, в облике вашей дамы…

«Лик Кати как доказательство присутствия Бога? Пожалуй, не слишком удачный пример», – подумал Зеффер.

– Простите меня, – продолжал Сандру, – вы пришли сюда не затем, чтобы выслушивать мои исповеди о потере веры.

– Что вы, я вовсе не против.

– Слишком я разболтался. Бренди делает меня сентиментальным.

– Тогда позвольте, я посмотрю, что там есть, – предложил Зеффер.

– Разумеется, – ответил Сандру. – Жаль, что я не могу вам ничего подсказать, но… – отец Сандру пожал плечами, – можете начинать сами. А я тем временем, если не возражаете, пойду принесу нам выпить.

– Спасибо, но бренди я больше не хочу, – отказался Зеффер.

– Тогда принесу для себя. Я быстро. Если понадоблюсь – зовите. Я услышу.



Когда монах удалился, Зеффер на мгновение закрыл глаза, стараясь собраться с мыслями. Хотя Сандру говорил довольно медленно, его образ мышления отличался некоторой непоследовательностью. Сначала он завел речь о мебели, потом переключился на охотничьи пристрастия герцога, а спустя минуту поведал о том, что они не могли открыть в крепости больницу, потому что это место было проклято супругой дьявола.

Открыв глаза, Зеффер окинул взором громоздившуюся перед ним кучу мебели и ящиков, но ничто надолго не привлекло его внимания. Голые лампочки, конечно, не прибавляли достоинства окружающей обстановке, но даже при таком нещедром освещении Зеффер не нашел в комнате ничего для себя интересного. Хотя некоторые предметы интерьера были, безусловно, выкованы довольно искусно, чего-то необычного они собой не представляли.

Пока он стоял, ожидая возвращения Сандру, его взгляд, миновав груду мебели, вдруг уперся в стену. Помещение оказалось выложено не голым камнем, а красивыми изразцами. Более того, по всем признакам это была чрезвычайно редкая керамическая плитка. Хотя освещение было довольно слабым, а усталые глаза Зеффера утратили остроту зрения, было вполне очевидно, что стены отделаны с невероятной замысловатостью.

Не дожидаясь появления Сандру, он принялся расчищать дорогу через свалку мебели, чтобы поподробнее рассмотреть отделку стен. Обнаружилось, что подобным образом декорирован и пол, и потолок. Словом, комната являла собой единый изразцовый шедевр, то есть каждый квадратный дюйм в ней был выложен расписанной керамической плиткой.

За все время своих путешествий и коллекционирования Виллему Зефферу еще никогда не доводилось видеть ничего подобного. Невзирая на грязь и паутину, покрывавшую в комнате все и вся, он ринулся к ближайшей стенке, достал из кармана большой носовой платок и стал оттирать ее от вековой пыли. Даже на расстоянии было ясно, что у плиточной картины сложный рисунок, но теперь, очистив несколько плиток, Зеффер понял, что изображение на ней являет собой не какой-то абстрактный, а сюжетный декор. На одном из мозаичных фрагментов он увидел дерево, а на соседнем – мужчину на белом коне. Картина потрясла Зеффера яркостью и качеством исполнения. В особенности удачно был изображен конь, который, казалось, вот-вот начнет гарцевать по комнате.

– Это «Охота», – раздался у него за спиной голос священника.

От неожиданности Зеффер вздрогнул и отпрянул от стены с такой поспешностью, будто рвался на свободу из вакуумного плена. Тотчас он ощутил, как в уголке его глаза выступила слеза, которая, вопреки закону гравитации, полетела не на пол, а на очищенную им плитку и угодила аккурат на бок изображенного на ней коня.

Разумеется, это была иллюзия, тем не менее, Зефферу не сразу удалось опомниться от странности происходящего. Наконец Биллем обернулся к отцу Сандру, но образ священника расплылся у него перед взором, и потребовалось еще несколько секунд, чтобы глаза начали воспринимать окружающее. Когда же Зеффер оправился и увидел, что святой отец держит в руке бутылку бренди, то решил, что недооценил крепости этого напитка Очевидно, бренди оказался более крепким, чем он думал, и вкупе с пристальным разглядыванием стенки подействовал на него весьма странным образом: у него появилось ощущение, будто изображенный на плитке мир – этот скачущий мимо дерева всадник – более реален, нежели стоящий на пороге комнаты священник.

– Охота? – переспросил Биллем. – На кого же здесь охотятся?

– О, на всех и вся, – ответил Сандру. – На свиней, драконов, женщин…

– На женщин?

– Да, на женщин. – Рассмеявшись, Сандру указал на фрагмент стены, который находился в нескольких ярдах от Зеффера – Давайте посмотрим, – предложил он, – вы сами убедитесь, что все здесь пропитано непристойностью. Должен вам сказать, что люди, которые разрисовывали эту комнату, очевидно, видели странные сны. Иначе трудно объяснить, откуда к ним пришли эти образы.

Подвинув в сторону столик, Зеффер стал протискиваться между стеной и каким-то крупным деревянным сооружением, похожим на катафалк, сдвинуть который не представлялось возможным. Скользя по стене, его одеяния поработали не хуже носового платка, которым Биллем воспользовался вместо протирочной тряпки минутой раньше, и пыль ударила Зефферу в нос.

– Где же это место? – спросил Зеффер, оказавшись на другой стороне катафалка.

– Немного дальше. – Сандру откупорил бренди и беззастенчиво отхлебнул из бутылки.

– А можно немного посветить сюда? – сказал Зеффер. Сандру неохотно пошел за лампочкой. К этому времени она настолько накалилась, что обжигала ладонь, и священник, отыскав в соседнем ящике какую-то ветошь, обернул ею патрон, после чего, немного помешкав, направился через груду мебели к Зефферу.

Чем ближе подносил свет Сандру, тем ярче вырисовывалась перед Виллемом плиточная картина. Она простиралась направо и налево, вверх и вниз по всему полу. Несмотря на то что время оставило свой непоправимый след на стенах и в некоторых местах изображение было безвозвратно потеряно, а в других изрядно искажено трещинами, сюжет картины потрясал необыкновенной реальностью происходящего, словно жил собственной, независимой жизнью.

– Немного ближе, – попросил Зеффер священника, жертвуя рукавом мехового пальто, чтобы очистить оказавшийся перед ним участок изразцовой стенки.

Каждая плитка занимала площадь около шести квадратных дюймов и почти вплотную прилегала к соседней, что практически не нарушало целостности изображения. Хотя освещение оставляло желать лучшего, вполне можно было заключить, что краски картины от времени не утратили прежней яркости. Мастерство ее создателей было бесспорным. В изображении зелени Зеффер насчитал по меньшей мере дюжину разных тонов и еще множество переходных оттенков. Для воспроизведения цвета стволов и веток использовалась умбра, охра и сепия, причем столь искусно, что создавалось полное впечатление проникающего сквозь листву луча света, который выхватывал из тени древесную кору.

Правда, насколько Биллем успел заметить, далеко не все фрагменты картины были выписаны с такой тщательностью. Некоторые из них, разумеется, принадлежали кисти больших художников, другие явно были исполнены ремесленниками, а третьи – в особенности фрагменты, на которых изображалась зелень, – являлись творением учеников. Им было поручено расписывать те участки картины, к которым мастера либо не питали интереса, либо не имели времени посвятить себя целиком.

И все же это не умаляло силы воздействия картины, более того, множественность стилей наделяла ее невероятной энергией. На некоторых ее частях изображение было чрезвычайно ярким, словно находилось в фокусе зрения, на других – едва различимо; абстракции и образы соседствовали друг с другом, являясь частью единого сюжета.

Что же это был за сюжет? Как сказал отец Сандру, там изображалась своего рода охота – и не просто охота, ибо под ней подразумевалось нечто большее. Но что именно? Зеффер вперился глазами в плитки. Он застыл в нескольких дюймах от стены, пытаясь постичь смысл представшей перед ним картины.

– Прежде чем мы внесли сюда мебель, я имел возможность увидеть панораму целиком, – нарушил молчание Сандру. – Это вид с башни крепости.

– Но только не существующий в реальности.

– Смотря что вы вкладываете в это слово, – заметил Сандру. – Если посмотреть на противоположную стену, то можно увидеть дельту Дуная.

В сумерках Зеффер сперва различил лишь мерцание ее русла, а присмотревшись, увидел изображение болотистой местности, испещренной множеством извилистых протоков, что несли свои воды в море.

– А вон там, – продолжал Сандру, – слева, – Зеффер проследовал взглядом за его пальцем, – в углу комнаты – гора.

– Да, вижу.

Это была высокая, поросшая кустарником гора, которая, словно башня, вздымалась к небу из безбрежного океана деревьев.

– Ее называют Майской горой, – пояснил Сандру. – На шестой день мая селяне устраивают на горе танцы. Влюбленные пары, желающие зачать детей, остаются там на всю ночь. Согласно поверью женщины, которые провели со своими мужчинами ночь на Майской горе, обязательно понесут.

– Значит, она существует? Я имею в виду в реальной жизни.

– Да, и находится справа от крепости.

– Так же, как и все прочие детали картины? Дельта реки…

– В девяти милях отсюда в этом же направлении. – Сандру указал на стену, где была изображена дельта Дуная.

При мысли о том, что здесь, в самых недрах крепости, в красках и керамике ему открылся вид, обозреть который можно лишь с самой высокой ее точки, Зеффер невольно улыбнулся.

Теперь ему стало понятно, что означала надпись, которую он прочел на пороге: «Пусть пребываем мы на дне ада, видим мы глазами ангелов».

Комната, в которой они находились, и являлась дном ада. Но художники и их помощники, расписавшие плитки, воссоздали в ней такую обстановку, благодаря которой обитатели этой темницы обретали глаза ангелов. Намерение авторов картины было парадоксальным – ведь для того, чтобы увидеть истинный пейзаж, требовалось всего лишь взобраться на башню. Однако художники нередко оказываются подвластны подобным стремлениям, очевидно, движимые потребностью убедиться в возможности осуществления подобного замысла.

– Кому-то пришлось немало потрудиться, чтобы воссоздать этот пейзаж, – произнес Зеффер.

– О да. Это воистину потрясающая работа.

– Но вы ее скрыли от посторонних глаз, – Зеффер еще не понял, какое отношение имел священник к этой комнате, – завалили всякой рухлядью. По сути, испортили ее.

– А кому мы могли ее показать? – парировал Сандру. – Она слишком отвратительна…

– Я не заметил ничего…

Он не успел сказать «отвратительного», когда его взгляд упал на вытертую его же рукавом плитку, которую он не успел подробно разглядеть. Посреди леса была вырублена большая круглая площадка, вокруг нее размещались деревянные скамейки. Изображение давалось в перспективе. (Решение этой задачи менялось от плитки к плитке, очевидно, потому, что их также расписывали разные художники. Стадион был представлен приблизительно на двадцати плитках, над которыми трудились пять разных авторов.) Трибуны были заполнены зрителями, бурно выражавшими свои эмоции в жестах. Одни из них стояли, другие сидели. К стадиону приближались еще две группы зрителей, хотя все места были заняты.

Однако не зрители привлекли внимание Зеффера, а зрелище, на которое те собрались посмотреть; увидев, что происходит посреди стадиона, он понял, что вызвало у священника столь нелестное суждение об этом изразцовом шедевре. Стадион являл собой арену сексуальных состязаний. Одновременно развертывалось несколько представлений, каждое из которых было откровенно непристойным. На одной части арены обнаженная женщина спаривалась с существом, вдвое большим ее по размеру, со звериным телом и адской эрекцией, которого держали за веревки четверо мужчин, очевидно контролировавших приближение монстра к женщине. В другом месте три нагие женщины срывали кожу с мужчины. Четвертая стояла над ним, широко расставив ноги и взирая на то, как он утопает в луже собственной крови. Между тем три мучительницы облачались в лоскуты содранной кожи. Одна из них накинула на себя лицо и плечи, из-под ошметков которых торчали ее обнаженные груди. Другая, сидевшая на земле, натянула на себя руки и ноги бедняги – они сидели на ней, как болотные сапоги. Третья, королева этого квартета, водрузила на себя то, что, по-видимому, являлось ресе de resistance[1] – плоть несчастного страдальца от середины грудины до коленей. В таком ужасном одеянии она извивалась, как танцовщица, и самым удивительным было то, что некая магическая сила, известная лишь создателю этого жуткого рисунка, беспрестанно поддерживала эрекцию изуродованного тела.

– О боже!.. – вырвалось у Зеффера.

– Я предупреждал вас, – молвил Сандру, самодовольно улыбнувшись. – И поверьте мне, это еще цветочки.

– Цветочки?

– Чем больше вы будете смотреть, тем больше будете видеть.

– А куда именно?