Первый номер нашего американского журнала-прародителя вышел осенью 1949 года и назывался он тогда «The Magazine of Fantasy» — «Журнал фэнтези». Вторая часть названия — «и научной фантастики» — появилась вместе со вторым номером.
Эдвард Ферман, более двух десятилетий редактировавший «F&SF» (будем впредь именовать американский журнал так), вспоминает, что под № 1 в архивах журнала значится контракт, подписанный в 1946 году со Стюартом Палмером на публикацию рассказа «Ищите и обрящете» (Stuart Palmer «Seek and Ye Shall Find»). С тех пор число рассказов и повестей, увидевших свет на страницах «F&SF», превысило несколько тысяч.
Надо сказать, что с самого своего возникновения «F&SF» мыслился основателями-редакторами Энтони Бучером и Фрэнсисом Маккомасом как полигон для молодых авторов и для развития НФ произведений «малой формы». Типичными для журнальной фантастики 30-40-х годов были сериалы, в «F&SF» же принципиально печаталось очень немного повестей с продолжениями. Возможность быстро опубликовать свежий рассказ, не дожидаясь своей очереди, чтобы вклиниться между сериалами, или нескорого выхода антологии, привлекала уже именитых писателей: Роберта Хайнлайна, Авраама Дэвидсона (впоследствии несколько лет редактировавшего «F&SF»), Джека Уильямсона, Теодора Стерджена, Филипа Дика, Альфреда Бестера, Томаса Диша, Брайана Олдисса, Харлана Эллисона и многих других.
Самым постоянным автором «F&SF» стал, конечно, Айзек Азимов, который из номера в номер вел рубрику «Из записной книжки ученого», в которой опубликовал 399 очерков на всевозможные темы из истории науки с «забегами», так сказать, в будущее. В нашем юбилейном, «полукруглом» пятом номере «Сверхновой» мы помещаем одну из последних статей Азимова — «Кое-что задаром», опубликованную незадолго до его смерти. И мужественное прощание уходящего мастера с читателями. Что не означает, несомненно, окончательной разлуки с любимым автором: наши читатели еще не раз смогут прочесть ироничные и информативные очерки Азимова на наших страницах.
Именно в «F&SF» впервые увидели свет широкоизвестные повести и рассказы, которые успели полюбить уже и наши читатели: «Цветы для Элджернона» Дэниэла Киза (апрель 1959), «Гимн Лейбовицу» Уолтера Миллера-младшего (апрель 1955), «Селектра шесть-десять» Авраама Дэвидсона (октябрь 1976), «В поисках Св. Фомы Аквинского» Энтони Бучера (январь 1959).
Традиционно «F&SF» включал помимо шести-семи прозаических произведений и «Записной книжки ученого» разделы книжных обзоров, рецензии на новые фильмы, изредка печатались стихи. Временами возникал раздел переписки с читателями, но вести его постоянно мешал график выпуска номеров — слишком большой разрыв между «репликами», как при космической связи по мере удаления от родной планеты. Поэтому на настоящий момент от рубрики «переписка» отказались, порекомендовав читателям для более непосредственного отклика пользоваться современными средствами общения через электронную почту и другие виды компьютерной связи. Хотя, вне всякого сомнения, каждое письмо внимательно прочитывается в редакции, и читательской мнение учитывается при подготовке очередных номеров.
Страницы «F&SF» время от времени оживляют карикатуры — не сказать, чтоб всегда веселые, но освежающие воcприятие. Пару из них мы вам предлагаем посмотреть. Внутри «F&SF» почти с самого основания живет существо — и то улыбается в конце веселого рассказа, то грустит вместе с читателями над печальным концом.
С годами менялось оформление, «F&SF» обрастала новыми рубриками, но без дробности — базовые сохранялись. Одно из нововведений 90-х — рекомендательные рецензии «Книги, которые стоит поискать», где говорится о том, на что стоит обратить внимание ориентированному на фантастику читателю помимо своей любимой НФ. Советчик — Скотт Орсон Кард, человек необычайно эрудированный и работоспособный — иногда просто удивительно, как его хватает на все, за что он берется. Рубрику кинообзоров долгое время вел Харлан Эллисон. Он делал свои обзоры в специфической манере — со множеством отступлений личного характера, вовлечением читателей в очередную шумиху, возникшую вокруг того или иного фильма, а зачастую просто обсуждал с читателями волновавшие его самого злободневные проблемы. Теперь рассказывает о кинофантастике Кэйти Майо, которой, напротив, присущ лаконизм, который читатели «Сверхновой» еще смогут оценить. Научная рубрика после Азимова перешла к Брюсу Стерлингу, иногда к нему подключается Грегори Бенфорд.
Американцы доверяют вкусу редакторов «F&SF» — более десяти раз журнал в целом и Эдвард Ферман как его редактор получали премию «Хьюго». Стабильно растет число подписчиков. В последние три года главным редактором стала Кристин Кэтрин Раш. Вы уже знакомы с ее «Святыми грешниками» и рассказом «Наилучшие пожелания». Под ее руководством журнал не изменил направления, но, может быть, стал более смело смешивать фэнтези и НФ. И в публикациях журнала всегда ощутим пульс всей планеты, а не только Америки, как ни высокопарно это может показаться. Очень характерен для стиля «F&SF» рассказ Джеймса Болларда «Военная лихорадка». И хоть в Бейруте, слава Богу, пушки смолкли, рассказ сегодня будоражит даже сильнее, чем вчера. Сытый, как известно, голодного не разумеет. Но как отвратительно, когда такой сытый вдруг задается целью «уразуметь» то, что можно лишь ощутить сердцем, и ставит эксперимент…
Оригинальность замысла и исполнения в полной мере свойственны ветерану жанра Бену Бове («Жестянка, полная червей»), и Кэролин Ив Гилмэн — автору «Медоваров», и Майклу Коуни, чья повесть «Умри, Лорелей» звучит как горький смех на океанском ветру.
Пока в мире много тревоги, ею будут полниться и лучшие фантастические произведения — «Эра птиц» ветерана фантастики Джека Уильямсона и «Паразиты сознания» почти классика английской фантастики Колина Уилсона. Получив новый перевод романа, уже выходившего в нашей стране в двух версиях (Н. Коптюг и А. Шабрина), редакция долго не могла решить — стоит или нет включать его в нашу «Сверхновую». Однако перевесило соображение замечательной своевременности «Паразитов». Поэтому в юбилейном номере предлагаем вашему вниманию первую часть романа в переводе Сергея Фролова — первую публикацию романа Уилсона в Москве (предыдущие версии издавались в Нальчике и в журнале «Сибирские огни»).
Есть тревоги, но есть и надежда, и с ней в сердце мы будем еще не раз обращаться к фантастически богатым закромам «F&SF». Юбилейный осенний номер у нас всегда будет толстым и, надеемся, не разочарует вас.
Лариса Михайлова
Колин Уилсон
ПАРАЗИТЫ СОЗНАНИЯ
Августу Дерлету, подсказавшему идею этой книги
«Прежде, чем я умру, я должен найти способ поведать об одной сокровенной тайне, о которой я еще не говорил — нет, речь пойдет не о любви и не о ненависти, и не жалости или презрении, а самом дыхании жизни, которое врывается в наш мир свирепым потоком из неведомых далей и привносит с собой безграничный ужас хладнокровной мощи нечеловеческих сущностей…» Бетран Рассел(из письма к Констанции Маллесон,1918 г. опубликовано в книге «Мое философское развитие»)
Мы не приносим извинения за то, что посвятили весь третий том «Кембриджской Истории Атомного века» публикации этого важного документа, известного под названием «Паразиты сознания», автор — профессор Гилберт Остин.
«Паразиты сознания» — документ, смешанный по своей структуре, он состоит из различных записок, магнитофонных записей и письменного изложения бесед с профессором Остином. Его первое издание в объеме вдвое меньшем, чем нынешнее, было осуществлено вскоре после исчезновения профессора Остина в 2007 году, но еще до того, как экспедиция капитана Рамзая обнаружила «Палладу». В то время документ состоял в основном из записей, сделанных по просьбе полковника Спенсера и магнитофонных материалов, хранившихся в библиотеке Лондонского университета под номером 12—ХМ. В следующее издание 2012 года были включены расшифровка стенографической записи, сделанной 14 января 2004 года Лесли Первизоном, выдержки из двух статей Остина, написанных для журнала «Историкал Ревью» и его предисловие в книге Вайсмана «Исторические размышления».
В новом издании сохранен прежний текст в полном объеме, а также включены новые данные из так называемого «Досье Мартинуса», долгие годы хранившегося у миссис Остин и ныне переданного во Всемирный Исторический Архив. Редакторы указали в сносках[1] источники, откуда были взяты различные разделы документа, и использовали пока что не опубликованные автобиографические записи Остина, сделанные им в 2001 году.
Ни одно из изданий «Паразитов сознания» не претендует быть истиной в последней инстанции. Нашей целью было лишь изложение событий в форме связанного рассказа. Там, где мы сочли нужным, были добавлены выписки из философских работ Остина и небольшая выдержка из предисловия к книге «За что мы благодарны Эдмунду Гуссерлю», изданной Остином и Райхом. По мнению редакторов, данное изложение событий ставит перед собой целью доказать их собственную точку зрения, изложенную ранее в работе «К разгадке тайны «Паллады», однако стоит подчеркнуть, что это не было для них главным. Они лишь пытались издать все относящиеся к этой истории материалы и уверены в том, что эта цель будет достигнута лишь тогда, когда Северо — Западный университет дополнит настоящее издание публикацией «Полного собрания сочинений Гилберта Остина».
Г. С. и В. П. Колледж Св. Генриха, Кембридж, 2014 г.
(Этот раздел написан под редакцией Г. Ф. Спенсера на основе магнитофонных записей д-ра Остина, сделанных им за несколько месяцев до исчезновения.)
В такой запутанной истории, как эта, нет определенной начальной точки, так что вряд ли я смогу последовать совету полковника Спенсера: «Начни сначала и продолжай до конца». Как раз с самого начала события тяготели к бессвязности. Пожалуй, лучше всего просто рассказать мой вариант истории борьбы с паразитами сознания, а остальное я оставлю на суд историков.
Лично моя история началась в тот самый день 20 декабря 1994 года, когда я вернулся домой после собрания в Мидлсексском Археологическом Обществе, где я прочел лекцию о древних цивилизациях Малой Азии. Вечер получился живым и вдохновляющим — нет большего удовольствия, чем выступать на темы, близкие твоему сердцу, да еще и перед внимательной аудиторией. Добавьте к этому прекрасный ужин, завершившийся превосходным кларетом урожая 1980 года, и вы поймете, в каком приподнятом настроении я возвращался в свою квартиру в Ковент-Гарден.
Зайдя в прихожую, я услышал сигнал телескрина, однако едва я подошел к нему, как сигнал прекратился. Включив блок, фиксирующий звонки, я обнаружил, что звонили из Хемпстеда, а по цифровому коду абонента догадался, что это был Карел Вайсман. 23.45 —поздновато, да и спать очень хочется — я решил перезвонить ему с утра, однако, раздеваясь перед сном, я почувствовал себя неуютно. Мы с Карелом очень старые друзья, и он частенько названивал мне в позднее время — просил найти для него что-нибудь в Британском Музее, где я нередко провожу свое утро. Но сейчас какая-то неясная внутренняя тревога не давала мне покоя; я подошел в халате к телескрину и набрал его номер. Ответа долго не было. Я уже было собрался дать отбой, как на экране появилось лицо его секретаря:
— Вы слышали новость?
— Какую? — спросил я в ответ.
— Доктор Вайсман мертв.
Я настолько был ошеломлен, что пришлось присесть. Собрав остатки разбегающихся мыслей, я спросил:
— Откуда же я мог слышать?
— Об этом сообщили все вечерние газеты.
Я сказал, что только вошел в дом.
— Да я вижу, — ответил он. — Я весь вечер пытался дозвониться к вам. Вы не могли бы приехать к нам прямо сейчас?
— Но зачем? Чем я могу помочь? Кстати, как самочувствие миссис Вайсман?
— Она до сих пор в шоке.
— Да как же это случилось?
Бомгарт ответил, не меняя выражения лица:
— Он покончил с собой.
Помню, что я тупо смотрел на него несколько секунд, а затем взорвался:
— Что за чушь?! Это же невозможно!
— К сожалению, в этом нет никаких сомнений. Пожалуйста, приезжайте поскорей.
Он собрался отключить контакт. Я заорал:
— Вы что, с ума меня решили свести? Да что там произошло наконец?!
— Он принял яд. Это все, что я знаю. Но в письме он велел связаться с вами как можно быстрей, так что приезжайте. Мы все очень устали.
Я вызвал геликэб и принялся одеваться, поминутно повторяя в оцепении, что этого не может быть. Карела Вайсмана я знал лет тридцать еще со студенческих дней в Уппсале[2]. Он был во всех отношениях замечательным человеком — умным, проницательным, терпеливым, обладал огромной энергией и подвижностью. Этого не может быть. Такой человек никогда не пойдет на самоубийство. О да, я, конечно, слышал, что мировая статистика самоубийств увеличилась с середины века в пятьдесят раз и что иногда с собой кончают люди, от которых этого совсем не ждешь. Однако известие о том, что Карел Вайсман покончил жизнь самоубийством, равносильно сообщению о том, один плюс один равно трем. В этом человеке не было ни единого атома саморазрушения. При любых обстоятельствах он был меньше всего неврастеником и наиболее целостной личностью из всех, кого я знал.
Интересно, могло ли это быть убийством? А вдруг его убил агент Организации Центральноазиатских сил? Мне приходилось слышать и не такое — во второй половине восьмидесятых годов политическое убийство превратилось в точную науку. Вспомним гибель Хаммельмана и Фуллера — пример того, что даже ученые, работающие в сверхсекретных условиях, не могут чувствовать себя в безопасности. Однако Карел — психолог, и, насколько я знаю, он никоим образом не был связан с правительством. Основные его доходы поступали от огромной промышленной корпорации, которая платила ему за разработку способов борьбы с конвейерным неврозом[3] и за исследования в области общего подъема производительности.
Бомгарт уже ожидал меня на крыше, куда приземлилось такси. Как только мы остались одни, я тут же спросил:
— А может быть, это убийство?
— Конечно, не исключено, но пока нет оснований для этой версии. В три пополудни он удалился к себе в кабинет поработать и просил, чтобы его не беспокоили. Окно у него было закрыто. Я просидел в приемной два часа. В пять его жена принесла чай и обнаружила его мертвым. Он оставил письмо, написанное от руки. Яд принял из стакана, который сполоснул в раковине.
Через полчаса я убедился, что мой друг действительно покончил с собой. В противном случае его убийцей должен быть Бомгарт, во что я никогда не поверю. Как истинный швейцарец, Бомгарт отличался умением владеть собой, но даже он был настолько подавлен и находился в таком смятении, что невозможно было представить себе, какой актер способен симулировать такое состояние. С другой стороны, осталось письмо Карела. Со времени изобретения Помроем электронно-сравнительной машины подделка подписей стала одним из редчайших преступлений.
Покинул я этот дом скорби в два ночи, так и не поговорив ни с кем, кроме Бомгарта. Своего мертвого друга я не увидел, да и не особенно стремился к этому, зная, до чего ужасны лица погибших от цианистого калия. Эти таблетки он достал у одного душевнобольного пациента буквально вчера.
Само по себе письмо оказалось весьма странным — в нем ни слова сожаления по поводу добровольного ухода из жизни. Написано оно было дрожащей рукой, но в довольно ясной форме. В нем он объявлял о том, какая часть имущества должна отойти сыну, а какая — жене. Он также просил меня стать его душеприказчиком и заняться судьбой его научных бумаг, упоминал о той сумме денег, которая полагалась мне, а также о тех деньгах, что могут понадобиться для публикации его работ. Мне дали фотокопию — оригинал забрали полицейские, — но и по ней было видно, что письмо подлинное. На следующее утро электронный анализатор подтвердил это.
Да уж, более чем странное письмо: три страницы, написанные с очевидным спокойствием. Но почему он просил связаться со мной немедленно? А может, стоит поискать разгадку в его бумагах? Бомгарт уже подумал об этом варианте и целый вечер перебирал их, однако не нашел ничего, что бы оправдывало поспешность Карела.
Основная масса документов касалась его работы в Англо-Индийской Компьютерной Корпорации — в них разобраться было под силу лишь представителям фирмы. Среди остальных бумаг — множество работ по экзистенциальной философии, трансакнионизму Маслова[4] и прочее. Была там и почти законченная рукопись книги об использовании психоделических наркотиков.
Вот в ней-то и должен быть ключ к разгадке, решил я.
Еще в Уппсала мы с Карелом часто обсуждали проблемы смерти, границ человеческого сознания и многое другое. Я даже делал доклад о «Египетской Книге Мертвых», которая в оригинале называется «Ру ну перт эм хру», что значит — «Книга движущихся при свете дня». Больше всего меня заинтриговали символ «ночь души» и все опасности, подстерегающие бесплотный дух во время ночных странствий в Аментет[5].
Однако Карел упорно советовал мне изучить «Тибетскую Книгу Мертвых», отличавшуюся от египетской как небо от земли, а затем сравнить их обе. Ныне любой студент знает, что «Тибетская Книга» является документом буддистов, религиозная традиция которых не имеет ничего общего с древнеегипетской. Сравнивать эти две книги мне показалось пустой тратой времени, занятием для изощренного педанта. Однако Карел добился своего и зажег во мне определенный интерес к самой «Тибетской Книге», о которой мы проговорили немало вечеров. В ту пору психоделические наркотики были почти недоступными — благодаря нашумевшим книгам Олдоса Хаксли об его опыте с мескалином они стали откровением для наркоманов[6]. Впрочем, мы нашли статью Рене Домаля[7], где он описывает сходные эксперименты с эфиром. Домаль окунул носовой платок в эфир, а затем приложил его к носу. Как только он потерял сознание, его рука опустилась, и он пришел в себя. После этого он попытался описать собственные видения в состояния эфирного наркоза, записи страшно заинтересовали нас.
Главная мысль Домаля не отличалась от вывода, сделанного многими мистиками: несмотря на то, что он был «без сознания», его собственные переживания казались намного реальней опыта обыденной жизни.
Как бы мы с Карелом ни отличались друг от друга, тут мы пришли к одному заключению: наша ежедневная жизнь есть нереальность. После этого нетрудно понять рассказ Чжуан-цзы[8] о том, как ему приснилось, что он — бабочка и чувствует все то, что должна чувствовать бабочка и как, проснувшись, он вдруг ощущает, что не может определить: кто он — Чжуан-цзы, которому снится, что он — бабочка или бабочка, которой снится, что она — Чжуан-цзы.
Почти месяц мы с Карелом экспериментировали с сознанием. После рождественских каникул мы пытались три дня продержаться без сна, подстегивая себя кофе и сигаретами. В результате мы почувствовали, что совершили гигантский скачок в познании самих себя. Помнится, я сказал: «Если бы можно было жить так все время, то исчезла бы надобность в поэзии, потому что я мог видеть дальше любого поэта». Также мы попробовали эфир и четыреххлористый углерод, но этот опыт показался уже менее интересным. В какой-то момент я почувствовал, как резко обострилось мое внутреннее зрение — состояние, которое мы иногда переживаем во сне, но оно было кратким, и я едва что-либо запомнил. Он эфира разболелась голова, поэтому после двух попыток я решил бросить это дело. Карел же считал, что его результаты сходны с домалевскими, правда, с некоторыми отличиями. Помню, как заинтересовали его маленькие черные точки, которые он увидел в состоянии наркоза. Впрочем, тяжелые последствия опытов и его заставили бросить их. Позже, став психологом-экспериментатором, он получил доступ к мескалину и лизергиновой кислоте[9] и настойчиво советовал мне испробовать их. Но я к этому времени имел уже другие увлечения, поэтому отказался. Об этих увлечениях я расскажу подробней.
Столь затянутое предисловие стало необходимым, чтобы объяснить, почему я догадался о смысле последней просьбы Карела Вайсмана. Я ведь археолог, а не психолог, но я его старый друг и, к тому же, когда-то разделял его интерес к проблемам нашего сознания и его пределов. Интересно, вспоминал ли он в последние минуты о наших бесконечных ночных разговорах в Уппсала, о частых посиделках с пивом в маленьком ресторанчике над рекой и о полуночных попойках в моей комнате.
Что-то беспокоило меня, какая-то смутная неопределенная тревога, похожая на ту, что заставила позвонить вчера в полночь в Хэмпстед. Впрочем, что теперь об этом говорить — я решил забыть обо всем. В день похорон я уже был Гебридских островах, куда меня вызвали обследовать замечательно сохранившиеся на острове Гаррис останки людей неолита. А по возвращении я обнаружил на своей лестничной клетке несколько ящиков с бумагами. В тот момент я ни о чем, кроме своих людей эпохи неолита, и думать не мог, поэтому, пересмотрев первый ящик и обнаружив среди прочих бумаг папку с надписью: «Восприятие цвета животными при недостатке эмоций», в сердцах пнул по этому ящику ногой. Потом зашел в квартиру, открыл «Археологический журнал» и наткнулся на статью Райха об электронной датировке базальтовых статуэток, найденных в турецком храме Богазкее. Я позвонил Спенсеру в Британский Музей, затем поехал к нему. Следующие сорок восемь часов я существовал, ел, дышал, не думая ни о чем, кроме статуэток Богазкее и отличительных черт хеттской скульптуры. Это-то и спасло меня. Несомненно, что Цатоггуаны только и дожидались моего возвращения, чтобы увидеть, догадался я о чем-нибудь или нет. К счастью, я был полностью занят лишь моей археологией. Мой разум плавно дрейфовал в безбрежных морях прошлого, убаюкивая себя историческими событиями. Ему была чужда психология. Пожалуй, если бы я вдруг вознамерился изучить бумаги моего друга в поисках причины самоубийства, то в считанные часы мой мозг был бы оккупирован и уничтожен.
Бр-р, даже вспоминать страшно — я был окружен злобным чуждым разумом. Словно водолаз, опустившийся на дно морское и увлеченный поисками сокровищ затонувших кораблей, я не замечал, как за мной следят холодные глаза осьминога в засаде. А ведь я мог запросто заметить их, как это случилось позже, на раскопках Черной Горы в Турции, однако мной слишком овладели открытия Райха. Они попросту вытолкнули из головы всяческие воспоминания о погибшем друге.
Я полагаю, что в течение нескольких недель я был под постоянным и тщательным контролем со стороны Цатоггуанов. Как раз в то время я решил вернуться в Малую Азию, чтобы прояснить кое-какие проблемы, возникшие после критики Райхом созданной мною системы датировки. Я снова поражаюсь, до чего спасительным оказалось мое решение: должно быть, оно окончательно убедило Цатоггуанов в моей безвредности. Карел сделал ошибку, что поручил свое наследие мне — едва ли он смог бы найти менее надежного душеприказчика. О да, конечно, я чувствовал угрызения совести из-за неразобранных ящиков и даже пару раз заставлял себя покопаться в них, но всякий раз меня охватывало одно и то же чувство полного безразличия к проблемам психологии, и я снова захлопывал ящик.
В последний раз я даже задумался, а не попросить ли уборщицу спалить где-нибудь это добро, но тут же устыдился столь аморальной идеи и отверг ее; честно сказать, я даже не ожидал от себя таких мыслей. Откуда же мне было знать в ту пору, что это были не мои мысли.
Потом я частенько задумывался над тем, был ли план моего друга сделать меня своим душеприказчиком давно обдуманным, или он решился на него в последние минуты жизни, находясь в отчаянии. Ведь если в этом был хотя бы какой-то смысл, то тогда Цатоггуаны об этом сразу же бы узнали. Либо это было последней вспышкой сознания у одного из лучших людей нашего века, либо я был выбран faute de mieux[10].
Ответ мы узнаем лишь в том случае, если получим доступ к архивам Цатоггуанов. Приятно тешить себя мыслью о том, что этот выбор — заранее продуманная стратегическая хитрость. Ибо, если провидение было на стороне Карела в момент его решения, то, несомненно, оно покровительствовало и мне в течение следующих шести месяцев, когда я размышлял о чем угодно, кроме бумаг Карела Вайсмана.
Уезжая в Турцию, я предупредил домовладельца, чтобы тот разрешил Бомгарту навещать мою квартиру: он изъявил желание навести порядок в бумагах. Я также переговорил с двумя американцами, издателями учебников по психологии, которые проявили интерес к наследию Вайсмана. Затем, полностью увлеченный проблемами, связанными с определением возраста базальтовых статуэток, я забыл на несколько месяцев о психологии.
Райх обосновался в лаборатории Турецкой Урановой Компании в Диярбакыре. В научном мире он был известен как авторитетный специалист по аргонному методу датировки человеческих и животных останков. Диапазон его исследований включал в себя период от зарождения человечества до правления хеттов, но с некоторых пор его интересы приняли несколько иное направление, поэтому он и хотел увидеться со мной в Диярбакыре, поскольку моя книга о цивилизации хеттов, изданная в 1980 году, считалась наиболее авторитетной по этой теме.
Райх показался мне весьма приятным человеком. Если взять историю начиная с 2500 года до нашей эры и заканчивая десятым веком нашей эры, то в этом периоде я ориентируюсь как рыба в воде. Что касается Райха, то он разбирался в отрезке от каменноугольного периода до наших дней и мог запросто рассуждать о плейстоцене[11]… а это, считай, миллион лет до нашей эры — как будто это было делом вчерашнего дня. Однажды я был поражен, когда Райх, обследовав зуб мамонта, заметил, что вряд ли он лежит здесь с мелового периода — скорее, с конца триасового, то есть на 15 миллионов лет больше. И каково же было мое удивление, когда счетчик Гейгера подтвердил его гипотезу. Что и говорить — на эти вещи у него был сверхъестественный нюх.
Раз уж Райху пришлось сыграть значительную роль в этой истории, придется рассказать о нем подробней. Он, так же как и я, был крупным на вид, правда, не за счет жировых излишков. У него были плечи борца и выступающий вперед подбородок, а вот голос — неожиданно мягкий и довольно высокий, видимо, сказались последствия перенесенного в детстве инфекционного заболевания горла.
Но главным различием между нами было то, как мы относились к прошлому.
Райх был до мозга костей ученым. Он был способен видеть формулы и цифры во всем, даже чтение десятистраничных отчетов о замерах радиосигналов могло доставлять ему неописуемое удовольствие. «История должна быть точной наукой», — любил поговаривать он. Я же никогда не скрывал, что отношусь к истории с некоторой долей романтики. Даже в археологию я пришел через почти мистический опыт. Как-то я был на одной ферме и увлекся чтением случайно найденной книги Лэйарда[12] о Ниневийской цивилизации. Тут разразилась гроза, и я кинулся снимать развешенное на веревке белье. Прямо посреди двора была огромная серая лужа. Руки мои снимали белье, а голова находилась среди ассирийских холмов; заметив эту лужу, я не сразу сообразил, где я и кто я — лужа словно утратила свои черты и превратилась во что-то чуждое и далекое наподобие марсианского моря. С неба посыпались первые капли дождя, поверхность воды подернуло рябью. И тут я испытал блаженное чувство безграничной радости, доселе неведомой мне: я увидел Ниневию так же отчетливо, как и эту лужу. Вся история вдруг стала настолько реальной, что я почувствовал полнейшее презрение к собственному существованию здесь, посреди этого двора и с этим бельем в руках. Остаток вечера я пробродил, словно во сне, и с тех пор решил посвятить свою жизнь раскапыванию прошлого (в полном смысле этого слова), чтобы возвращать давно ушедшую реальность.
Позже вы поймете, насколько важное отношение все это имеет к моей истории. Да, по-разному мы с Райхом относились к прошлому и постоянно поднимали друг друга на смех, открывая очередные чудачества в характерах друг друга. Именно в науке видел Райх поэзию жизни, а прошлое для него служило подсобным материалом для собственных опытов. Я же относился к науке как служанке поэзии. Мой первый учитель сэр Чарльз Майерс, презиравший все, имеющее отношение к современности, укрепил и во мне подобные взгляды. Наблюдая, с каким усердием тот занимался раскопками, можно было подумать, что он никак не связан с нынешним веком: его удел — история, он взирает на нее, словно беркут с высокой скалы. Большинство человеческих существ вызывало в нем содрогание и неприязнь: «Они мелки и несовершенные», — жаловался он мне как-то. Майерс внушил мне, что истинный историк прежде всего поэт, а потом — ученый. И еще он говорил, что презирает иных двуногих до такой степени, что начинает подумывать о самоубийстве, и лишь одно способно примирить его с окружающими: «У всех цивилизаций, — говорил он, — были не только взлеты, но и падения».
Первые дни в Диярбакыре, когда дождь не давал проводить раскопки на Черной Горе, мы подолгу беседовали с Райхом, потягивающим пиво пинту за пинтой; я же предпочитал местный бренди — даже тут проявлялась разница в темпераментах.
В один из таких вечеров я получил письмо от Бомгарта. Довольно короткое письмо, где он сообщал о кое-каких бумагах в вайсмановском наследии, из которых следует, что еще задолго до смерти хозяин был не в своем уме: Вайсман считал, что «они» знают о каждом его шаге и постараются уничтожить его. Из записок было ясно, что речь шла не о людях, поэтому Бомгарт решил не спешить с переговорами по поводу публикации наследия Вайсмана, а дождаться моего возвращения.
Разумеется, я был озадачен и заинтригован. В своей работе с Райхом мы добились кое-каких результатов — пора было поздравить друг друга и немного расслабиться, поболтать о чем-нибудь отвлеченном, поэтому в тот вечер разговор переключился на тему «сумасшествия» Вайсмана и его самоубийства. Двое турецких коллег из Измира тоже присоединились к разговору, и один из них сообщил любопытную вещь: оказывается, за последние десять лет в сельских районах Турции увеличилось число самоубийств. Вот тебе и на! Я-то думал, по крайней мере, деревенские жители имеют иммунитет против этого вируса, неуклонно прогрессирующего в городах.
Затем второй гость, доктор Омир Фуад рассказал о проводимых в его институте исследованиях — они изучают статистику самоубийств среди древних египтян и хеттов. Так, на одной глиняной табличке, адресованной хеттскому царю Арзаве, упоминается об эпидемии самоубийств во время правления царя Мурсилиса Второго (1334–1306 до н. э.), так же говорится и о подобных случаях в Хаттусасе, хеттской столице. Кроме того, на территории монастыря в Эс-Сувейдо недавно обнаружен папирус Менето, и в нем тоже говорится о суицидальной эпидемии во время правления Харемхаба и Сета Первого — примерно в эти же годы 1350–1292 до н. э.
Его напарник доктор Мухамед Дарга, поклонник исторического шарлатанства в шпенглеровской работе «Закат Европы»[13], настаивал на том, что подобные эпидемии можно предугадать, зная возраст цивилизации и уровень ее урбанизации. Потом он долго разворачивал пространные метафоры о биологических клетках и их тенденции к «самоумерщвлению» именно тогда, когда тело перестает получать стимуляцию со стороны окружающей среды.
Все это показалось мне чушью. Как тут можно сравнивать, если в 1350 году цивилизации хеттов было около 700 лет, а египетской, по меньшей мере, вдвое больше. Да и вообще, у доктора Дарги была догматическая манера подавать «факты», которая раздражала меня. Я начал горячиться — возможно, не без влияния бренди — и потребовал от гостей настоящих фактов и цифр. Они обещали их предоставить и, вынужденные возвращаться в Измир, покинули нас довольно рано.
А мы с Райхом втянулись в спор, который и запомнился мне как начало борьбы против паразитов сознания. Райх с его ясным научным интеллектом быстро взвесил все за и против и предположил за Даргой не Бог весть какой уровень беспристрастности ученого. Далее он сказал вот что:
— Обратимся к тем данным, которыми мы располагаем о нашей цивилизации. Что говорят они, например, о самоубийстве? В 1960 году в Англии покончили с собой 110 человек из миллиона жителей, а это вдвое больше, чем за сто лет до этого. В 1970 число это удвоилось, а к 1980-му увеличилось в шесть раз..
Поразительная память у Райха: казалось, он удерживает в ней всю статистику века. Лично меня обычно мутит от цифр. Но в тот момент что-то странное случилось со мной: я почувствовал внутри себя прикосновение чего-то холодного, будто обнаружил слежку со стороны какого-то опасного существа. Прошла минута, а меня по-прежнему знобило.
— Что, холодно? — спросил Райх.
Я кивнул и, когда Райх закончил свою речь и уставился в окно, где светили уличные фонари, сказал:
— Вот мы говорим, говорим, а в результате выясняется, что мы почти ничего не знаем о человеческой жизни.
— Мы знаем достаточно, чтобы ужиться друг с другом, — бодро ответил он.
Раздумывая об этом внезапном чувстве холода, я произнес:
— В конце концов, цивилизация — всего лишь сон. А если человека взять да неожиданно разбудить? Может быть, это — причина самоубийств?
Он понимал, что я имею в виду Карела Вайсмана:
— Может быть, только непонятно, что это за чудища, о которых он написал?
Это и для меня было загадкой. Мне никак не удавалось стряхнуть с себя мерзкое ощущение враждебного холода, которое все больше угнетало меня. Более того, в меня закрался страх, будто я столкнулся с какой-то неизбежностью, бедой, и она еще не раз будет возвращаться ко мне. Я был на грани истерики. Выпив полбутылки бренди, я оставался ужасающе трезвым — тело размякло от алкоголя, но я не мог отождествить себя с ним. Появилась жуткая мысль: так вот отчего растет число самоубийств — тысячи людей, так же как и я «пробудившихся» от абсурдной реальности нашего существования, просто-напросто отказались продолжать его. Сон истории подходит к концу. Человечество уже на пути к пробуждению — в один прекрасный день мы окончательно проснемся, и тогда произойдет всеобщий уход из жизни.
Я испытывал искушение как можно скорее уйти, чтобы развить эти ужасные мысли в одиночестве. Однако заставил себя рассказать об этом Райху. Не знаю, понял ли он меня до конце, но главное — он заметил, что со мной не все ладно, поэтому, осторожно подбирая нужные слова, внес спокойствие в мой разгоряченный рассудок. Он принялся рассказывать о совпадениях в археологии, иногда настолько невероятных, что они невозможны даже в научной фантастике. Райх поведал о том, как Джордж Смит отправился из Лондона с абсурдной надеждой разыскать глиняные таблички с окончанием ассирийского эпоса «Гильгамеш» и действительно нашел их; о таком же «невозможном» открытии Шлиманом[14] Трои и Лайардом Нимруда [15] — это произошло так, словно неведомая сила судьбы толкала из навстречу открытиям. Приходится признать, что археология более других наук вынуждает верить в чудеса.
Райх стремительно развивал свою мысль:
— А коли ты с этим согласен, то пойми, что цивилизация вовсе не сон и не кошмар. Когда мы спим, мы принимаем логику сна, но стоит нам проснуться, и эта логика рассыпается. По-твоему, логика нашей жизни навязана нашими же иллюзиями. Ну, в таком случае, примеры с Лэйардом, Шлиманом, Смитом, Шампольоном, Роулинсоном и Боссертом решительно противоречат твоим умозаключениям, а ведь это реальные случаи, там произошли такие немыслимые совпадения, на какие решится не каждый писатель…
Мне пришлось согласиться с ним, и когда я задумался о странном роке, который привел Шлимана в Трою, а Аэйарда в Нимруд, то сразу же вспомнил о сходных примерах в моей практике — взять, хотя бы мою первую крупную находку, когда я откопал в Кадеше параллельные тексты на финикийском, прото-хатти и каниссииском языках[16]. До сих пор мне не забыть внезапного ощущения предначертанности, своего рода божественного предопределения наших судеб или тайного закона случайности. Все это я смутно почувствовал, когда очищал глиняные таблички от земли, потому что, по крайней мере, за полчаса до раскопок я уже знал, что меня ждет в этот день настоящее открытие. Я вонзил лопату в случайно выбранном месте, ни минуты не сомневаясь в этом выборе.
За какие-то десять минут Райх умудрился освободить меня от подавленности. Сам того не зная, я выиграл в тот вечер первую битву с Цатоггуанами.
(Примечание редактора: начиная с этого места магнитофонная запись дополнена автобиографическими записками профессора Остина, которые нам любезно предоставил библиотекарь Техасского университета. Эти записки были опубликованы университетом в отдельном издании работ Остина под названием «Разное». Ими я попытался дополнить магнитофонные материалы.)
В ту весну бог археологии был явно милостлив ко мне. Работа с Райхом оказалась настолько плодотворной, что я решил снять в Диярбакыре квартиру и пожить там хотя бы год. В апреле, незадолго до отъезда на Черную Гору, я получил письмо из «Стандарт Моторз энд Инжиниринг» последней фирмы Карела Вайсмана, в котором мне предлагали забрать бумаги Карела и спрашивали, на какой адрес их можно выслать. Я ответил, что писать мне можно на адрес «Англо-Индийской Урановой Компании» в Диярбакыре, а бумаги Вайсмана лучше отправить на мой лондонский адрес или в Хэмпстед к Бомгарту.
Когда в 1946 году профессор Хельмут Боссерт впервые добрался до Кадирли, ближайшего города хеттов в районе Черной Горы, он столкнулся с главным препятствием — почти полным бездорожьем. Кадирли в те годы представлял из себя крохотный провинциальный городишко без электроснабжения. Теперь же это вполне современный, хотя довольно тихий город с двумя прекрасными отелями и аэродромом, куда лондонская ракета доставляет пассажиров из Британии ровно за час. Чтобы добраться от городка до Черной Горы, Боссерту понадобился целый день изнурительного пути пастушьими тропами, поросшими колючим ракитником. Мы же на своем вертолете долетели от Диярбакыра до Кадирли за час, и потом еще понадобилось 20 минут, чтобы добраться до Черной Горы. Уже два дня поджидала нас там аппаратура, заброшенная Райхом.
Расскажу немного о целях экспедиции. Вокруг Черной Горы, входящей в горную цепь Анти-Таурус, существует немало тайн. Так называемая «империя хеттов» пала в 1200 году до н. э. под напором варварских орд, среди которых преобладали ассирийцы. Однако Каратеп (Черная Гора), Каршемиш и Зинырли просуществовали еще 500 лет. Что происходило там все эти годы? Как удалось хеттам сохранить свою культуру в те неспокойные времена, когда их столица Хаттусас находилась в руках ассирийцев? Этим проблемам я посвятил десять лет жизни.
Я всегда был уверен, что ключ к разгадке Черной Горы лежит под ней самой, и искать его надо на такой же глубине, какой достигли раскопки кургана в Богазкее, где были открыты захоронения цивилизации более высокого уровня развития, старше хеттской на тысячу лет. Во время раскопок 1987 года мне удалось извлечь множество загадочных базальтовых фигурок, очень отличавшихся по манере резьбы от хеттских скульптур, найденных на поверхности — знаменитых быков, львов, крылатых сфинксов. Они были плоские, невыразительные — было в них что-то варварское. Их пытались сравнивать и с африканскими фигурками, однако сходства нашли мало. Клиновидные символы на статуэтках были явно хеттского происхождения, а не финикийского или ассирийского, и все же, не будь они найдены в этом районе, я бы никогда не отнес их к культуре хеттов.
Иероглифы представляли еще одну проблему. Со времени открытия Грозного[17] наши познания в хеттском значительно углубились, хотя и в них есть пробелы, особенно там, где в тексте идет речь о религиозных ритуалах. (Представляю себе, как археологи будущего поломают голову над текстом католической литургии, особенно над символом креста и непонятными сокращениями.) Наверняка символы на базальтовых фигурках связаны с подобными ритуалами, поскольку почти три четверти из них мы не понимали. Одно из немногих расшифрованных предложений гласило: «До (или «под») Питканаса(ом) обитали Великие Древние». В другом мы прочитали: «Тудалияс поклонялся Абхоту Темному». Хеттский иероглиф «темный» мог также означать «черный», «нечистый» или «неприкасаемый» в индуистском смысле.
Мои находки вызвали многочисленные комментарии светил археологического мира. Сначала я решил, что фигурки относятся к прохеттской культуре, которая значительно отличалась от цивилизации, открытой в Богазкее, и от которой произошла сама клинопись хеттов. Питканас был одним из ранних правителей хеттов, примерно, в двадцатом веке до нашей эры. Если моя догадка верна, то из надписи следовало, что до Питканаса существовали прото-хатти, от которых хетты унаследовали письменность (слово «под» могло также означать, что их захоронения находились под хеттскими, как это было в Богазкее). Что же касается упоминания о Тудалиясе, правившем хеттами в восемнадцатом веке до нашей эры, то это еще одно свидетельство их преемственности от прото-хатт, у которых был бог Абхот Темный (или Нечистый).
Согласно моей версии, хетты приняли некоторые положения из религии своих предков в Каратепе и нанесли свои надписи на их фигурки в знак преемственности. Однако чем больше я размышлял над фактами (мы опускаем их, чтобы не усложнять повествования), тем больше начинал понимать, почему долгие годы после падения империи хеттов Черная Гора оставалась очагом их культуры. Что же за сила удерживала завоевателей от уничтожения Черной Горы все это время? Все что угодно, кроме силы оружия — находки свидетельствуют скорее о развитой художественной культуре, чем о военной организации. Тогда, может быть, гибкая политика нейтралитета? Но о каком нейтралитете можно говорить, когда через Каратеп, Зинырли и Каршемиш проходили главные пути на юг — в Сирию и Аравию? Нет, лишь одна сила могла отпугнуть воинственные племена — мистический страх. Наверняка авторитет Черной Горы и соседних городов основывался на какой-то мощной религии, возможно, магического характера. Вполне вероятно, что Каратеп был признанным центром магической культуры, наподобие Дельф, а иначе как объяснить эти странные изображения людей с птичьими головами, непонятных существ, похожих на жуков, крылатых быков и львов?
Райх не поддерживал мою гипотезу, и свое несогласие объяснял результатами датировки фигурок. Несмотря на то что они прекрасно сохранились, по возрасту они оказались на тысячу лет старше культуры прото-хатти. Позднее это подтвердил его «нейтронный датировщик». Безусловно, меня самого не устраивала моя предварительная датировка и я хотел знать точный возраст находок, однако оставалась главная проблема. Насколько я знаю, до третьего тысячелетия до н. э. в Малой Азии не существовало никаких цивилизаций, а если и были, то гораздо южнее Турции. Но кто же тогда изготовил эти фигурки, если не прото-хатти? Может, их завезли откуда-то с юга? Тогда откуда?
Первые два месяца нашей совместной работы Райх продолжал экспериментировать с «нейтронным датировщиком», используя мои фигурки как материал для исследований. И тут возникли совершенно абсурдные трудности. Возраст черепков из Шумера и Вавилона прибор устанавливал с предельной точностью, тем более, что у нас была возможность перепроверки, но с этими фигурками было не все в порядке — результаты оказались настолько необычными, что появились сомнения. Обычно нейтронный луч направляется в течение минуты на частички каменной пыли в трещинах и выбоинах фигурок. По этим следам эрозии и разрушений датировщик должен определить приблизительно, когда был обработан базальт. Но тут он не сработал: стрелка индикатора скакнула до предела: около десяти тысяч лет до н. э.! Тогда Райх предложил увеличить масштаб замера — просто из любопытства: какой же возраст покажет прибор, в конце концов, — и он перестроил чувствительность на двухкратное увеличение. Стрелка тут же без колебаний дернулась в самый угол индикатора. Чертовщина какая-то! Райх решил, что допустил в чем-то оплошность — возможно, никакой пыли после обработки базальта не сохранилось, и датировщик пытается зафиксировать возраст самого материала! На всякий случай Райх велел своим помощникам изготовить шкалу для замеров вплоть до миллиона лет — задача серьезная, решать которую придется все лето. Вот тогда-то мы решили отправиться в Каратеп и разобраться во всем на месте, так сказать, найти источник проблемы.
Да… источник проблемы. Сейчас просто невозможно поверить во всю эту историю! О какой «случайности» можно толковать после всего происшедшего, когда в один узел сплелись и смерть друга, и загадка базальтовых фигурок? Вспоминая события того лета, просто невозможно верить в материалистическую концепцию исторического детерминизма.
Но все по порядку. Шестнадцатого апреля мы прибыли в Кадырли. На следующий день разбили лагерь на Черной Горе. Конечно, ничто не мешало нам руководить раскопками прямо из отеля в Кадырли, однако наши рабочие разместились в ближайшей деревушке, и мы решили, что нам тоже не мешает быть рядом с объектом наших исследований. Вдобавок, моей романтической натуре претило каждый вечер вырываться из объятий второго тысячелетия до нашей эры и снова погружаться в атмосферу конца двадцатого века.
Свои палатки мы поставили неподалеку от могильного кургана. Прямо под нами клокотали желтые воды речки Пирамус — ее глухой рокот постоянно стоял в ушах. На самой вершине кургана был установлен электронный зонд.
О нем стоит рассказать поподробней: эта штука, изобретенная Райхом, произвела настоящий переворот в археологии. Принципиально он был не сложнее рентгеновской установки и работал по методу миноискателя. Однако миноискатель фиксирует лишь металлические предметы, а луч рентгена — твердые и светонепроницаемые, а поскольку земля сама по себе — твердый и светонепроницаемый объект, то обычный рентгеновский аппарат для археологии бесполезен. Более того, те предметы, что интересуют археологию — камни, глиняные черепки, останки живых существ, имеют такую же молекулярную структуру, как и грунт, в котором они покоятся, так что вряд ли рентгеновская пленка смогла бы что-нибудь зафиксировать.
Райх использовал для своих целей электронный лазер и модифицировал его настолько, что тот проникал до трех миль в глубину, а его принцип «нейтронной обратной связи» позволил тут же получать изображения любого объекта обычной формы, например, каменной плиты. Оставалось только докопаться до найденного предмета, и тут нам должен помочь специальный робот под названием «Крот».
Нетрудно представить мое возбуждение в день, когда мы начали работать в Каратепе. За пятнадцать лет сложнейших раскопок новых фигурок отрыть не удалось, объяснить происхождение старых мы тоже не могли, да еще оставалась проблема — куда девать отрытый грунт? Но теперь изобретение Райха с гениальной простотой решало эту задачу.
Вечером третьего дня к нам в гости пришли турецкие коллеги Фуад и Дарга, и мы решили отправиться в Кадырли, чтобы поужинать в отеле. Возникшее у нас поначалу раздражение — показалось, что турки шпионят за нами по заданию правительства — вскоре исчезло, поскольку оба ученых вели себя весьма дружелюбно, живо интересуясь, как идут наши дела. А после превосходного ужина с бутылочкой доброго кларета все неприятности этого дня показались несущественными. Затем мы отправились в холл отеля, где нас ожидали турецкий кофе и бренди. И тут доктор Дарга вернулся к теме самоубийств. На этот раз он явился во всеоружии фактов и цифр. Не буду вдаваться в подробности нашей беседы — затянулась она далеко за полночь, — однако мне показалось, что теория Дарги о «биологическом упадке» уже не выглядела такой дикой.
Мы никогда не сможем понять, говорил Дарга, неслыханный рост числа самоубийств в мире, если будет отчаянно держаться только за одну гипотезу — «невроза цивилизации» и ссылаться лишь на то, что мы слишком от многого защищены, и жизнь наша не имеет истинной цели. А как быть с многочисленными примерами героизма и самопожертвования? А сколько многообещающих открытий сделала психология за последние 50 лет? Даже уровень преступности заметно понизился в последние годы, несмотря на перенаселенность планеты. В первой половине двадцатого века рост преступности и рост числа самоубийств увеличивались одновременно. Почему же теперь, когда преступлений становится меньше, статистика самоубийств так драматически увеличивается? Это весьма дурной знак: во все времена эти два патологических явления развивались синхронно. Раньше случаи самоубийств частично зависели от преступлений, поскольку одна треть убийц кончала с собой. Нет, говорил Дарга, тут мы имеем дело с каким-то загадочным законом исторического упадка, о котором догадывался один лишь Шпенглер. Каждый индивидуум представляет собой лишь маленькую клетку гигантского тела цивилизации, а в этом теле, как и в человеческом, неуклонно развивается процесс старения…
Должен сознаться, что он почти убедил меня. В половине первого мы расстались, обменявшись наилучшими пожеланиями, и два наших вертолета воспарили над Кадырли, залитым лунным светом. В час ночи мы уже были на раскопках.
А ночь была прекрасна — в воздухе стоял аромат златоцвета — греки называли его асфоделем, цветком подземного мира, а с холмов доносился резкий запах каких-то кустарников. Тишину нарушал лишь рокот речки. Своей холодной мертвой красотой вершины окружавших гор напомнили мне мое первое путешествие на Луну.
Все еще находившийся под впечатлением речей доктора Дарги, Райх ушел к себе в палатку. Я же побрел по холму к нижним воротам города, затем взобрался по ступенькам на крепостную стену, откуда открывался вид долины, залитой лунным светом. Мне вдруг захотелось задержать это необычное романтическое настроение, и я стоял чуть дыша, силясь представить себе давно умерших часовых, стоявших на этом месте, а на другой стороне гор в это время прятались ассирийские лазутчики.
И вдруг ход моих мыслей принял мрачный оборот — показалось, что мое пребывание здесь совершенно ненужно и бессмысленно. Моя жизнь — всего лишь мельчайшая рябь на поверхности бескрайнего океана времени. Меня окружал враждебный мир, абсолютно безразличная вселенная. До чего же абсурдно упорство человечества, страдающего неизлечимой тягой к величию! Господи, да ведь вся наша жизнь не что иное как сон! Сон, который никогда не станет реальностью.
Одиночество становилось непереносимым. Я было собрался наведаться к Райху, но свет в его палатке уже погас. Сунув руку в карман за платком, я нащупал подаренную доктором Фуадом сигару, которую взял скорее как знак уважения — сам-то я не ахти какой страстный курильщик. Но теперь мне захотелось зажечь ее, чтобы вместе с запахом табака вернуться в человеческий мир. Я отрезал перочинным ножиком один ее конец и продырявил другой. Сделав глубокую затяжку, тут же пожалел об этом: вкус оказался отвратительным. Я положил сигару на стену и продолжал рассматривать долину. Через пару минут сигарный дым показался мне приятным, и я снова затянулся, стараясь делать затяжку как можно больше и глубже. Голова немного закружилась — я откинулся к стене. Не хватало еще срыгнуть отличный ужин. Потом тошнота прошла, осталось лишь чувство разлада с собственным телом.
В этот момент я снова взглянул на луну, и неожиданно меня охватил безотчетный ужас, словно я был лунатиком, который внезапно проснулся и увидел, что он балансирует на оконном карнизе в тысяче футов от Земли. Мозг мой раскалывался от страха. Я попытался взять себя в руки и понять причину внезапного ужаса — похоже, он исходил от внешнего мира, на который я смотрел, чувствуя себя лишь ничтожной деталью окружающего ландшафта. Нет, вразумительно это не объяснить… Вдруг мне показалось, что понимаю сумасшедших: они видят мир лишь со своей малюсенькой, но личной точки зрения крошечного земного червя. Огромный мир поражает и пугает, но они продолжают смотреть на него из-за щита своей личности. Страх заставляет этих несчастных чувствовать себя песчинкой в этом мире, однако он не сводит на нет их роль, скорее наоборот — усиливает ощущение своего Я. Вот почему стоило лишь попытаться отделиться от своей личности, как я тут же увидел себя лишь частицей общего ландшафта, столь же незначительной, как камень или муха.
Здесь мои переживания вышли на новый уровень. «Но ведь ты гораздо больше камня или мухи, — сказал я себе. — Ты же не просто предмет. Заблуждение это или нет, но твой мозг содержит информацию обо всех исторических временах. Внутри тебя, занимающего ничтожный клочок земли, куда больше знаний, чем во всем Британском Музее с тысячами миль его книжных полок».
Это было уже что-то новенькое. Новые мысли заставили забыть о ландшафте и обратить взгляд внутрь себя: если пространство бесконечно, то как насчет внутреннего пространства человека? Еще Блейк писал о том, что вечность начинается в центре атома. Мой недавний страх исчез. Нет, пожалуй, я поспешил записать себя в объекты безжизненного ландшафта. Человек ограничен лишь пределами своего мозга, но пространство сознания — это совершенно новое измерение. Наше тело — не более чем стена между двумя бесконечностями. Одна из них — бесконечность пространства — расходится во все стороны, а другая — бесконечность сознания — устремляется в безграничность внутреннюю.
Это был момент откровения, словно зрение мое приобрело неслыханную зоркость. Но в то же мгновение, едва я забыл о внешнем мире и сосредоточился на изучении внутреннего пространств, я почувствовал нечто ужасное. Нет, это невозможно описать — в самом углу взгляда, обращенного вовнутрь, я уловил движение неведомого мне существа. Это был настоящий шок — представьте себе, будто вы лежите, расслабившись, в теплой ванне, и вдруг что-то проскользнуло между вашими ногами.
В долю секунды внутреннее зрение исчезло. Глядя на вершины гор и проплывавшую над ними луну, я испытал невыразимое удовольствие, словно только что вернулся домой с другого края вселенной. Голова кружилась, я чувствовал себя очень усталым. Так я простоял минут пять, а затем отправился к палатке, где снова попытался взглянуть внутрь себя. На этот раз получилось почти мгновенно.
Но я ничего не чувствовал.
Забравшись в спальный мешок, я понял, что больше не хочу спать. Очень хотелось поговорить с Райхом или с кем угодно — надо было выразить все, что я пережил. Человеку свойственно считать свой внутренний мир своей собственностью. «Могила — славное владенье человека…» — писал Марвелл[18], и то же самое можно сказать о нашем сознании. В мире реальном наша свобода ограничена, но в нашем воображении мы можем делать что угодно, более того — мы можем надежно скрывать свои секреты; мозг — самое укромное место во вселенной, иногда даже слишком укромное. «Мы все мечтаем о ключе, когда сидим в своей темнице»[19]. Оттого-то и трудно излечиваются душевнобольные, что не просто попасть в их темницу.
Я по-прежнему не мог забыть ощущение чего-то чужого внутри себя, правда, оно уже не казалось столь ужасным. Это все равно как войти в комнату и, не ожидая там встретить кого-нибудь, обнаружить постороннего человека; первое, что приходит на ум — это грабитель. Затем эта мысль уходит прочь. Даже если там и впрямь грабитель, то относиться к нему начинаешь как к реальности, и первоначальный страх исчезает. Меня больше беспокоило не это нечто (или некто), а то, что оно находится, так сказать, в моей голове.
Стоило страху смениться интересом, как меня тут же потянуло в сон. Последнее, о чем я подумал, была мысль о галлюцинации, вызванной турецким кофе и сигарой.
Проснувшись в семь утра, я понял, что не был прав по поводу галлюцинаций: уж больно отчетливо я все помнил. И должен признаться, происшедшее все больше возбуждало во мне интерес, а не страх. Это нетрудно понять: повседневная жизнь занимает все наше внимание и удерживает от «погружения в себя». А моей романтической натуре это претит я люблю уходить в себя, хотя из-за повседневных проблем это не просто. И вот теперь у меня появились тревоги, связанные с чем-то, что внутри меня, и они напомнили, что мой внутренний мир столь же важен и реален, как и внешний.
За завтраком меня так и подмывало рассказать обо всем Райху, однако что-то удерживало — должно быть, страх, что тот не поймет меня. Он заметил мою отстраненность и сказал об этом, я ответил, что сигара Дарги оказалась для меня слишком крепкой. На этом разговор и закончился.
В то утро я руководил запуском электронного зонда на кургане. Райх ушел в палатку, где собирался поработать над усовершенствованием двигательной части зонда — у него была идея установить прибор на воздушную подушку. Рабочие перетащили зонд к самым нижним воротам, и, когда все было готово, я уселся, настроил контрольный экран и запустил установку.
В первую же секунду я понял, что напоролся на какой-то предмет. По экрану пробежала сверху вниз белая полоса: прибор засек какую-то выпуклость. Я отключил питание — обратная связь усилилась, и по экрану поползли горизонтальные линии. Отослав техника за Райхом, я продолжал осторожно прощупывать обнаруженный объект. Теперь было ясно, что он там не один — и справа и слева от него тоже находились какие-то предметы.
Поскольку это был мой первый опыт работы с зондом, я не совсем представлял, какого размера моя находка и как глубоко она лежит. Но когда прибежал Райх и взглянул на индикаторы, он воскликнул:
— Ах, черт возьми, ну ты накрутил!
— Что случилось?
— Должно быть, ты выкрутил ручки управления до отказа и что-то разъединилось. Получается, что твоя находка лежит на глубине двух миль, а ее высота — около семидесяти футов![20]
Я с сожалением вылез из кресла. Вечно мне не везет с техникой: новую машину я разбивал в считанные часы, приборы, не дававшие ни малейшего сбоя, перегорали, едва я приближался к ним. И теперь, зная, что не сделал ничего предосудительного, я все же чувствовал вину.
Райх отвинтил кожух и заглянул внутрь. Он сказал, что как будто все в порядке, но это означает, что придется после обеда проверить всю цепь. Я начал было извиняться, но он похлопал меня по плечу:
— Не бери в голову. В любом случае мы что-то нашли. Остается только узнать, далеко ли оно находится.
Мы наскорого съели неплохой обед, правда, без горячего, и Райх бросился к установке. Я взял надувной матрас и отправился полежать в тени у Львиных Ворот, чтобы наверстать недоспанные ночью часы. На целых два часа я безмятежно забылся.
Проснувшись, я увидел перед собой Райха, глядящего в сторону реки. Я взглянул на часы и поспешно вскочил:
— Что же ты не разбудил меня?
Он задумчиво присел рядом. Я с нетерпением подчиненного спросил:
— Ну что, нашли поломку?
Райх взглянул на меня и не сразу ответил:
— Нет там поломки.
— Уже починили? — не понял я.
— Нет, ее просто не было.
— Уже лучше. А что же тогда случилось?
— Вот это-то и беспокоит меня. С машиной все в порядке.
— Не может быть! В таком случае, ты знаешь, где лежит та штука?
— Да — на той глубине, какую показал индикатор — две мили.
Я едва сдержал изумление — ну и дела!
— Две мили, — сказал я, — это глубже, чем основание холмов, то есть… нам придется копать до самых археозойских камней.
— А может, и нет, но я склонен с тобой согласиться.
— А коли мы не ошиблись с глубиной, значит, и с размерами этих камней не ошиблись — семьдесят футов высотой. Вот это булыжнички! Даже блоки в египетских пирамидах меньше размером.
Райх улыбнулся.
— Мой дорогой Остин, я полностью с тобой согласен — это невероятно, однако я проверил все контакты. Ошибка полностью исключена.
— Тогда выход один — запустить «Крота».
— Я уж подумал об этом, однако если речь действительно идет о двух милях, то «Крот» бесполезен.
— Почему?
— Начать с того, что он не приспособлен для бурения скал, а лишь для земли или глины. На такой глубине он обязательно столкнется с твердыми породами. Во-вторых, если даже и не будет скал, то его раздавит давление толщи земли — представь, это же все равно что погрузиться на две мили в море. Давление составит около тысячи фунтов на квадратный дюйм. А потом, с каждой милей вглубь земли температура увеличивается на сто градусов. Жарковато будет для электронного оборудования.
Тут только я осознал всю сложность проблемы. Если Райх прав, значит, нам нечего даже надеяться, что когда-нибудь удастся вытащить «объекты», которые наверняка являются осколками городской стены или храма. Вся наша современная технологическая мощь была не в состоянии справиться с температурой, давлением, да еще и неясно, как транспортировать гигантские камни с глубины двух миль.
Мы вернулись к зонду, продолжая обсуждать положение. Если зонд исправен — а Райх в этом не сомневался, — то он нам задал необычную археологическую задачку: как останки строений могли погрузиться на такую глубину? Может, в результате извержения целый пласт земли погрузился в бездну? В таком случае образовавшиеся пустоты должны быть заполнены водой и грязью… Грязь на глубине двух миль! Казалось, мы сходим с ума. Хотелось броситься к телефону и посоветоваться с коллегами, но удерживал страх: а вдруг это все-таки ошибка?
К пяти часам мы приготовили «Крота» к запуску — он стоял, уткнувшись носом в землю. Райх проверил дистанционное управление, нос «Крота», напоминающий огромную пулю, начал вращаться, зарываясь в толщу земли. Комочки грунта, вылетавшие из-под носа, образовали небольшой холмик, который еще некоторое время дрожал после полного исчезновения «Крота»; затем все стихло.
Я подошел к экрану радара. В самом верху экрана мерцала яркая белая точка. Она двигалась вниз, но двигалась медленнее, чем минутная стрелка часов. Рядом был еще один экран, по которому расходились волнообразные линии, напоминавшие кольца табачного дыма. Иногда они делались тоньше или вовсе исчезали — это значило, что «Крот» наткнулся на скалу. Если ему попадались предметы толщиной более десяти футов, наш «разведчик» останавливался и проводил обзор их поверхности при помощи электронного лазера.
Через час белая точка добралась до середины экрана — это была глубина одна миля. Точка двигалась все медленнее. Райх включил зонд — вот на экране показался «Крот» на отметке «одна миля», а чуть глубже опять появились гигантские камни: зонд работал без ошибки.
Всеми овладело напряжение, рабочие тоже собрались вокруг экрана радара и не сводили с него глаз. Опасаясь повредить «Крота» лучом зонда, Райх выключил прибор. Да, мы рисковали дорогостоящим оборудованием, но что оставалось делать! Еще раз проверили и перепроверили зонд — информация оставалась прежней, невообразимых размеров плиты, довольно правильной формы, стояли, словно сдвинутые друг к другу. Нет, это не природные скалы.
В принципе не так уж была велика вероятность потерять «Крота». Его корпус был сделан из особой стали электронной закалки, которая выдерживала температуру до двух тысяч градусов; производители «Крота» считали, что он устоит, если даже попадет в поток вулканической лавы. Необычная прочность кожуха позволяла ему выдерживать давление в две с половиной тонны на квадратный дюйм, но на глубине двух миль «Крота» ожидает вдвое большее давление. К тому же его передатчик может отказать из-за высокой температуры, а кроме того всегда остается риск, что он выйдет из зоны дистанционного контроля или откажет его приемное устройство.
К половине девятого спустились сумерки, а «Крот» все еще преодолевал вторую половину пути — оставалось лишь полмили до цели. Мы отпустили рабочих по домам, но многие из них остались. Повар приготовил ужин из консервов — видимо, на большее он уже не был способен. Когда окончательно стемнело, мы сели вокруг экрана и под слабое жужжание радара следили за светящейся точкой. Иногда, казалось, точка замирала, но Райх, глаза которого были позорче моих, тут же разуверял меня.
В половине одиннадцатого ушли последние рабочие. Ветер крепчал, пришлось закутаться в целую дюжину одеял. Райх курил одну за одной, даже я выкурил пару сигарет. И вдруг жужжание прекратилось. Райх вскочил на ноги:
— Все, приехали.
— Ты уверен? — спросил я каркающим голосом.
— Абсолютно. Смотри — он сейчас прямо над плитами.
— Что теперь?
— Теперь включаем электронный обзор.
Он снова запустил установку, и мы прильнули к экрану. Сначала он был чист — лазерный луч настраивался на массивный твердый предмет. Райх подкрутил ручки, и начали появляться волнообразные линии, правда, теперь они были еще тоньше. Райх еще что-то подкрутил — линии начали сходиться, пока весь экран не покрылся затейливыми узорами из черно-белых полосок, словно по телевизору демонстрировались полосатые брюки. Внимательно приглядевшись, можно было различить среди полосок черные царапины — это были зазубрины на камнях. Я настолько вымотался за последние часы, что даже был не в силах выразить свой бурный восторг. Теперь сомнений не оставалось — точно такие же символы я не раз уже видел на базальтовых фигурках. Я узнал иероглифы, составлявшие имя Абхота Темного.
Мы сделали все, что смогли. Отсняв на пленку изображения на плитах, мы пошли в палатку Райха и связались по радио с Измиром, где находился Дарга. Райх разговаривал с ним минут пять. Он объяснил ситуацию, принес извинения за рискованную операцию с «Кротом» — как-никак, тот принадлежал турецкому правительству — и рассказал ему, что мы установили происхождение плит, принадлежавших культуре «Великих Древних», о которых упоминается в одной из надписей на статуэтках.
Должно быть, Дарга был слегка навеселе: ему долго пришлось все объяснять, покуда он наконец сообразил. Он предложил связаться с Фуадом и вылететь к нам немедленно. Мы убедили его, что это ни к чему, поскольку сами собираемся спать. Тогда он предложил запустить «Крота» вокруг остальных плит, но Райх объяснил, что это невозможно: «Крот» не может двигаться вбок, только вниз-вверх. Чтобы изменить направление, его надо поднять футов на сто и снова опустить под другим углом, а на это уйдет несколько часов.
Наконец мы простились с Даргой и отключили связь. Несмотря на жуткую усталость, спать не хотелось. У повара нашлось все необходимое для кофе и, плюнув на все наше здравомыслие, мы сварили кофе и открыли бутылку бренди.
В ту ночь 21 апреля 1997 года я и рассказал Райху о происшедшем со мной накануне. Начал я с этой истории просто для того, чтобы отвлечь наши воспаленные рассудки от тех семидесятифутовых исполинов, что находились прямо под ногами, и мне это удалось, поскольку Райх, к моему удивлению, не нашел ничего странного в моем рассказе. В университете ему приходилось изучать психологию Юнга, и там он познакомился с идеей «родового бессознательного». Согласно этой теории, если такое бессознательное существует, то каждый индивидуум со своим мозгом не есть отдельный остров, а является частью гигантского континента сознания. Да, Райху знаний в психологии было не занимать. Он процитировал работу Олдоса Хаксли, которые экспериментировал с мескалином в сороковых годах и тоже пришел к выводу об устремлении сознания во внутреннюю бесконечность. Хаксли пошел даже дальше и говорил о сознании как о мире, подобном тому, в котором мы живем. Он представлял наше сознание в виде планеты со своими джунглями, пустынями и океанами. И эту планету, безусловно, населяют разные живые существа.
Тут я возразил. Наверняка слова Хаксли — всего лишь метафора, своего рода поэтическая вольность. «Обитатели» сознания — это наши идеи и воспоминания, но никак не чудища какие-нибудь.
— Откуда нам знать? — пожал плечами Райх.
— Конечно, мы не знаем, но это подсказывает здравый смысл. Я вспомнил переживания прошлой ночи и слегка засомневался в собственной правоте. Здравый смысл? А не точнее ли назвать его привычкой смотреть на человеческий разум лишь под одним углом — ведь считали же наши предки когда-то Землю центром вселенной. Мы говорим: «мой рассудок», словно «мой палисадник». Однако насколько мой палисадник является действительно «моим»? В нем обитает тьма червей и насекомых, которые даже не спрашивают моего разрешения жить там. И они будут там жить даже после моей смерти…
Удивительно, но это рассуждение подбодрило меня. Похоже, оно объяснило причину моей тревоги. Если личность — это только иллюзия, а наше сознание и в самом деле огромный океан, то почему бы в нем не обитать другим существам? Перед сном я пометил себе: «Заказать книгу Олдоса Хаксли «Небеса и Преисподняя». Ну, вот, мысли Райха приобретают практическое применение.
Минут через десять он окликнул меня из палатки:
— Знаешь, я думаю, Дарга не откажет нам в просьбе одолжить оборудование для воздушной подушки. С ней мы сможем быстро передвигать зонд, тогда куда бы легче было, а?
Это же просто абсурд — как мы не смогли предвидеть все последствия нашего открытия! Конечно, мы ожидали произвести фурор в археологических кругах и совсем забыли о том, что случилось после открытия Картером гробницы Тутанхамона и древних свитков в пустыне Кумран у Мертвого Моря. Археологи вечно забывают о средствах массовой информации и журналисткой истерии.
В половине шестого, еще до прихода рабочих, нас разбудили Фуад и Дарга. С ними были четыре правительственных чиновника и чета американских кинозвезд, случайно оказавшаяся в этих местах. Райх собирался было выдворить нежданных гостей, но я напомнил ему, что турецкие чиновники находятся при исполнении своих обязанностей, чего, правда, нельзя было сказать о кинозвездах.
Для начала они захотели удостовериться, действительно ли плиты на глубине двух миль. Райх включил зонд и продемонстрировал им контуры «Плиты Абхота» — так мы окрестили ее — и «Крота», застывшего с ней рядом. Дарга засомневался насчет способности «Крота» зарываться на такую глубину. Райх терпеливо подошел к панели управления и включил его.
Результат оказался неожиданным: экран был пуст. Тогда Райх проверил рычаг движущей части — тщетно. Все стало ясно: давление или жара вывели «Крота» из строя.
Вот это удар! Правда, не такой серьезный — в конце концов, «Крот» — штука дорогая, но и его можно заменить. А Дарга и Фуад по-прежнему настаивали на проверке зонда — не было ли какой ошибки? Целое утро Райх демонстрировал им каждый участок электрической цепи, доказывая, что никаких сомнений по поводу глубины залегания объектов быть не может. Мы проявили снимки Плиты Абхота, сделанные с экрана радара, и сравнили их с клинописью на базальтовых фигурках. Сомнений не было — это иероглифы одной письменности.
Оставалось последнее доказательство: туннель, прорытый «Кротом». Надо сказать, мы не совсем представляли себе размеры каждой плиты. Вполне возможно, что зонд зафиксировал высоту стены или здания. Да, снимок с радара задал любопытную задачку, поскольку он был сделан с в е р х у, а это значит, что стена или чем бы она ни была лежит плашмя. Ни у одной цивилизации не было случаев написания иероглифов на Крыше или на верхнем торце стены.
Находка сбила с толку наших гостей. Если только это не игра природы, мы стали свидетелями величайшего открытия в археологии. До сих пор древнейшей из известных являлась цивилизация индейцев Мазма на плато Марказуази в Андах — ее возраст насчитывает девять тысяч лет. А если вспомнить результаты электронной датировки базальтовых фигурок, которые мы восприняли всерьез, то станет ясно, что мы обнаружили останки цивилизации, как минимум, в два раза старше, чем маркахуазинская.
Фуад и его коллеги остались с нами обедать и к двум часам улетели. Теперь мне передалось их возбуждение, хотя я терпеть не могу терять голову во время работы. Фуад пообещал прислать возлушную подушку в ближайшее время, однако напомнил, что это займет несколько дней. А пока что нам придется перетаскивать зонд самим, хотя теперь, когда мы можем рассчитывать на реальную поддержку правительства, было обидно так напрягаться. В запасе оставался второй «Крот», но им рисковать не хотелось, поэтому мы засели в теньке под нижними воротами и попивали там лимонад.
Через полтора часа появился первый газетчик — корреспондент «Нью-Йорк Таймс» из Анкары. Райх вскипел. Он решил, что турецкое правительство хочет сделать себе рекламу, но, как оказалось потом, слух об открытии пошел от кинозвезд. Райх укрылся в палатке, предоставив мне развлекать журналиста, довольно приятного парня, который даже читал мою книгу о хеттах. Я показал ему снимки и объяснил принцип работы зонда. На вопрос, что случилось с «Кротом», я ответил: «Не знаю, скорее всего, на него напали троглодиты». Боюсь, я зря это сказал. Вторую ошибку я совершил, когда он спросил о размерах Плиты Абхота. Я объяснил, что речь идет не об одном камне, а об огромном памятнике в форме единого монумента, напоминающего древнюю ассирийскую пирамиду зиккурат. А если это единый монумент из нескольких камней, то мы имеем дело с цивилизацией гигантов.
К моему удивлению, он все принял за чистую монету и спросил, согласен ли я с теорией о том, что некогда Земля была населена великанами, которые погибли в результате катастрофы на Луне? Я ответил, что как ученый предпочитаю верить только очевидным фактам. Но теперь мы располагаем такими фактами, настаивал он. Об этом говорить пока рано, сказал я. Тогда он спросил, не считаю ли я, что эти гигантские камни могли двигать обычные люди, как это было при строительстве пирамид в Гизе или пирамиды в Теотиуакане, построенной тольтеками. Не чувствуя подвоха, я заметил ему, что самые крупные блоки пирамид Гизы весят по двенадцать тонн, а плита высотою в семьдесят футов потянет на тысячу тонн. Мы действительно до сих пор не знаем, как доставлялись блоки для пирамиды Хеопса или знаменитые мегалиты в Стоунхендже. Пожалуй, древние обладали куда большими знаниями, чем мы можем представить.
Не успел я закончить беседу с корреспондентом «Нью-Йорк Таймс», как в небе появились еще три вертолета — журналистского полку прибыло. К четырем часам Райх был вынужден покинуть палатку и продемонстрировать работу зонда, правда, без особой любезности. В шесть часов, охрипшие и жутко уставшие, мы удрали в Кадырли и заказали ужин в отеле. Портье был отдан строгий наказ — никаких телефонных звонков. Однако в девять часов к нам ворвался Фуад, размахивая номером «Нью-Йорк Таймс». Вся первая полоса была посвящена «Величайшему открытию века». В статье цитировались мои слова как безусловное заявление о том, что мы нашли город, построенный расой гигантов. В ней также был намек на то, что эти гиганты обладали магическими знаниями и могли передвигать тысячетонные блоки при помощи таинственного искусства, ныне утерянного. Один известный мой коллега высказывался в том смысле, что он давно считает — пирамиды Египта и древнего Перу нельзя было построить при помощи обычных инженерных средств, и теперь новая находка лишний раз подтверждает это. В центре страницы была опубликована статья известного писателя-археолога «Гиганты Атлантиды».
Я уверял Фуада, что ничего подобного не говорил — по крайней мере, в той форме, в какой преподносила это газета. Он обещал позвонить в редакцию и исправить неточности. Мечтая допить остатки бренди, я едва дополз до комнаты Райха, объяснив портье, что меня нет дома даже для турецкого султана.
Теперь вы понимаете, почему мы не появлялись на раскопках целую неделю. Правительство выделило солдат для охраны оборудования, но у них не было приказа сдерживать визитеров на подступах к Черной Горе; в небе над Каратепом, словно мухи над вареньем, роились вертолеты. Впервые за всю историю Кадырли, все отели в городке были забиты до отказа. Нам с Райхом приходилось отсиживаться в номерах, иначе от маньяков и ловцов сенсаций отбою не было. В течение суток турецкие власти доставили воздушную подушку, но как ею воспользоваться? На следующий день Фонд Карнеги выделил нам два миллиона долларов на строительство туннеля, а Всемирный Финансовый Комитет добавил еще два миллиона. В конце концов, турки согласились обнести Черную Гору проволочной оградой высотой в сорок футов, что и проделали при помощи Американского и Российского Фондов меньше, чем за неделю. Только после этого мы смогли вернуться к работе.
Разумеется, теперь все стало по-другому. Исчезли сонливые послеобеденные сиесты, не стало полуночной болтовни в палатке. Вокруг кургана расположились солдаты охраны. Знаменитые археологи всего мира докучали нам вопросами и советами. В небе звенели вертолеты, которые приходилось разгонять с помощью репродукторов, установленных на срочно построенной для этого башне — также помощь русско-американского содружества.
На раскопках начались активные работы. Группа инженеров установила зонд на воздушную подушку, так что теперь мы могли мгновенно преодолевать трудные участки раскопок. Турецкие власти дали еще двух «Кротов» с улучшенными параметрами. Теперь мы не знали отказа ни в деньгах, ни в оборудовании — какому археологу приснится такое!
За два дня мы сделали целый ряд ошеломляющих открытий. Вначале зонд обнаружил погребенный город, стены и дома которого расходились во всех направлениях на расстояние мили. Черная Гора — Каратеп находилась примерно над центром этого города. И это действительно был город гигантов. Оказалось, что «Плита Абхота» была вовсе не зданием или религиозным сооружением — она представляла собой всего лишь один из кирпичей, вырезанных из твердого базальта, пожалуй, самого крепкого вулканического базальта. Один из новых «Кротов» отколол кусок камня и поднял его на поверхность.
И все же какой-то злой рок преследовал нас. За двое суток мы расстались с одним из новых «Кротов» точно так же, как и с первым — на глубине двух миль он прекратил отзываться на сигналы. Через неделю таким же образом пропал третий «Крот» — прибор стоимостью в полмиллиона фунтов был похоронен в толще необъятного земляного океана. А потом произошла авария: оператор воздушной подушки по небрежности потерял управление и врезался в казарму, погибли восемнадцать солдат. Зонд, правда, уцелел, но пресса подняла шум, и газетчики не замедлили провести параллели с несчастными случаями, происшедшими после экспедиции Картера и Кэрнэрвона в 1922 году — история с так называемым: «Проклятьем Тутанхамона». Один коллега, на чье благоразумие я так надеялся, сообщил газетам о моей теории выживания хеттов Каратепе за счет их магической репутации, и в прессе началась новая волна сенсаций. Тогда-то и прозвучало впервые имя Г. Ф. Лавкрафта[21]. Как и большинство моих коллег, я никогда прежде не слышал о Лавкрафте — авторе сверхъестественных рассказов, умершем еще в 1937 году. После его смерти в Америке еще долго сохранялся «культик Лавкрафта» благодаря стараниям его лучшего друга, писателя Августа Дерлета. Именно Дерлет и написал Райху о том, что имя «Абхота Нечистого» упоминается в книге Лавкрафта о «Великих Древних».
Когда Райх показал мне это письмо, я принял его за мистификацию. Однако мы проверили по литературной энциклопедии и установили, что Дерлет действительно известный американский писатель, которому за восемьдесят. Про Лавкрафта в справочнике не было ни слова, но мы позвонили в библиотеку Британского Музея и узнали, что он на самом деле существовал и написал те книги, на которые ссылается Дерлет.
Одна фраза в письме Дерлета ошеломила меня. Признавая, что он не в силах объяснить, откуда Лавкрафту было известно про «Абхота Темного» — до 1937 года это имя не упоминалось ни в одной из работ по истории хеттов, — Дерлет добавлял: «Лавкрафт придавал огромное значение снам и всегда говорил, что в снах он черпает большинство своих сюжетов».
— Вот тебе еще одно подтверждение твоему родовому бессознательному, — сказал я Райху. Он заметил, что это, скорее всего, совпадение. В древнееврейской мифологии упоминается ангел разрушения Аббадон, а окончание «хот» означает: «египетский». В некоторых вавилонских табличках упоминается бог «Абаот», и, видимо, Лавкрафт знал об этих документах. Что же касается выражения «Великие Древние», то не так уж загадочно оно звучит из уст автора мистических рассказов. «Зачем к этому притягивать родовое бессознательное?» — спросил Райх и я вынужден был с ним согласиться.
Через несколько дней к этому разговору пришлось вернуться: от Дерлета прибыл пакет с книгами. Я открыл рассказ под названием «Тень времен» и тут же наткнулся на описание огромных каменных блоков, захороненных под австралийской пустыней. В ту же минуту Райх, сидевший в кресле напротив, вскрикнул и прочел вслух «Обитателя мрака знали также под именем Найогта». Буквально вчера мы сделали перевод одной из фраз на плите Абхота: «И приведут к Найогта по две лошади». Тогда я зачитал Райху то место из «Тени времен», где говорилось о подземных городах, построенных «из могучего базальта, с башнями без окон», в качестве строителей этих городов упоминалась «раса полуполипов».
Теперь сомнений не было: Лавкрафт непонятным образом предвидел наше открытие Мы не стали тратить время на рассуждение по поводу того, как пришел к этому Лавкрафт — либо он заглядывал в будущее, как это описано у английского философа Данна в книге «Эксперименты со временем» и предвидел наши исследования, либо в своих снах он умудрился постичь секреты, захороненные в землях Малой Азии, — это уже к делу не относилось Нас интересовало лишь одно — насколько произведения Лавкрафта были плодом выдумки автора, а насколько их можно считать результатом его «второго зрения».
Никогда не думал, что мы забросим свои археологические обязанности и кинемся изучать труды писателя, который когда-то публиковался в дешевеньком журнальчике «Сверхъестественные истории». Мы старались держать наши поиски в секрете и давали всем понять, что заняты расшифровкой клинописи. Несколько дней мы сидели, запершись в комнате Райха и детально изучали книги Лавкрафта. Когда в комнату приносили еду, мы прятали книгу под подушку и обкладывались фотографиями иероглифов. Теперь-то мы были научены горьким опытом и знали, к чему приводят откровения с журналистами. Мы связались по телескрину с Дерлетом, дружелюбным учтивым джентльменом преклонных лет, которому удалось сохранить густую седую шевелюру, и попросили его никому не сообщать об его открытии. Он с готовностью согласился, но предупредил, что в мире еще полно поклонников Лавкрафта, и нет никакой гарантии, что они не наткнутся на то же самое открытие.
Что ни говори, а изучение Лавкрафта оказалось довольно интересным и приятным делом — в воображении этому писателю не откажешь. Просматривая книги в хронологическом порядке, мы заметили, как постепенно менялась его точка зрения. В ранних рассказах действие происходит в выдуманном графстве Аркхэм среди необжитых холмов и зловещих долин Новой Англии. Населяют эти места лишь злобные дегенераты, которые не прочь посотрудничать с нечистой силой или предаться тайному разврату. Разумеется, большинство из них погибают в конце концов от насильственной смерти. Со временем тон произведений Лавкрафта меняется — чувство леденящего ужаса в них исчезает, и появляется трепетное благоговение. Все больше в его рассказах уделяется место визионерских прозрениям и сквозь глубь веков, описаниям городов, населенных великанами повествуется о битвах между монстрами и сверхлюдьми Одна ко он не забывал и о рассказах-ужасах — коньюнктуру книжного рынка он знал неплохо, и я не ошибусь, если назову его одним из создателей научной фантастики.
Нас, конечно, больше интересовал его поздний «научно-фантастический» период (хотя упоминания об «Абхоте Нечистом» встречаются и в ранних рассказах Лавкрафта), и особенно вш чатляют его «циклопические города», населенные Великими Древними (не путать с полипами, которых они сменили) — уж больно похожи они на наш подземный город. Лавкрафт пишет что тамошние дома не имели лестниц, вместо них — наклонные скаты, потому что жители представляли собою огромных конусообразных существ с щупальцами; в основании конус был «окаймлен серой резиноподобной субстанцией, которая постоянно сжималась и расширялась, продвигая таким образом тело вперед». Показания зонда подтвердили, что в городе под Черной Горой, тоже нет лестниц, а вместо них — наклонные плоскости таких размеров, что вполне заслуживают определения «циклопические».
Итак, наш подземный город породил совершенно новую для археологии проблему. Разве можно сравнить ее с теми трудностями, которые выпали Лэйарду во время раскопок гигантского кургана в Нимруде! По расчетам Райха, нам придется извлечь сорок миллиардов тонн грунта, если мы хотим увидеть руины города при свете дня — задача абсолютно неразрешимая. Оставался другой вариант: прорыть несколько широких туннелей до самого города, а в конце соединить их в огромную залу, именно несколько туннелей, иначе создавать подземную полость очень рискованно: нам пока неизвестен металл, способный выдержать давление слоя земли толщиной в две мили. Этот проект не позволял увидеть город целиком, но при помощи зонда мы могли определить, из-за какой части города стоило особенно повозиться. Даже при постройке одного туннеля придется поднять сто тысяч тонн грунта, но на это наших возможностей хватало.
Стоило газетчикам пронюхать о пророчествах Лавкрафта, как прессу заштормило на целую неделю — после открытия города это была вторая крупная сенсация. Газеты просто свихнулись — после болтовни о великанах, колдунах и темных богах это было как раз то что надо. Пришел праздник на улицу — археологов, ненормальных поклонников пирамид и толкователей теории всемирного оледенения. Затем подошла очередь спиритуалистов, оккультистов и прочих. Кто-то написал статью, доказывая, что Лавкрафт заимствовал свою мифологию у мадам Блаватской. Еще кто-то заявил, что все его истории стоит рассматривать как часть каббалистической традиции. Внезапно Лавкрафт сделался самым популярным писателем в мире — миллионные тиражи его книг продавались в переводах на все языки. А среди тех, кто прочел эти книги, стали высказываться опасения, что мы, дескать, можем потревожить «Великих Древних» в их гробницах и вызовем этим страшную катастрофу, мастерски описанную Лавкрафтом в рассказе «Зов Чулху».
Город, о котором говорится в «Тени времен», не имел названия, но в одной из ранних новелл Лавкрафта он упоминается как «неведомый Кадат». С легкой руки одного газетчика это название «Кадат» так и осталось за нашим подземным городом. Почти тут же в Нью-Йорке объявился какой-то сумасшедший по имени Дэлглейш Фуллер, основавший «Антикадатовское общество», которое ставило целью защитить Кадат от раскопок и не допустить пробуждения «Великих Древних». Можете представить, какие это были безумные времена: сразу же после основания в это общество вошли полмиллиона членов, и в считанные дни их число увеличилось до трех миллионов. Они провозгласили свой девиз: «Прошлое должно быть забыто — здравый смысл лишь в будущем». Они закупили все рекламное время на телевидении и наняли известных психологов, объвивших предсказания Лавкрафта очевидными примерами экстрасенсорного восприятия будущего, нечто подобное вполне убедительно продемонстрировали Райн и его коллеги из Университета Дьюка. Если верить пророчествам Лавкрафта, то пробуждение Великих Древних ознаменует конец рода человеческого. Дэлглейш Фуллер был, разумеется, маньяком, но с недюжинными организаторскими способностями. Он арендовал огромный участок земли в пяти милях от Черной Горы и основал там палаточный городок. Своих последователей Фуллер призвал проводить там отпуска и чинить всяческие препятствия раскопкам. Хозяин участка, местный фермер, с удовольствием клюнул на гигантскую сумму, предложенную за аренду, а турецкое правительство ничего не успело предпринять. У Фуллера была целая программа развлечений для свихнувшихся богатых дамочек, жертвующих на нужды общества. С утра они носились над курганом на вертолетах, украшенных антикадатовскими лозунгами, а к вечеру с вертолетов сбрасывались груды мусора на нашу площадку, так что по утрам мы тратили несколько часов, очищая территорию от гнилых овощей, фруктов и от пустых консервных банок. Два раза в день эти ненормальные подходили маршем протеста к проволочной ограде — иногда в их колонне бывало до тысячи человек. Лишь через шесть недель ООН оказалась в состоянии послать войска для наведения порядка. А до этого Фуллер успел завербовать в свою партию пятерых сенаторов США, и они выдвинули билль о запрещении дальнейших раскопок в Каратепе. Объясняли они это, разумеется, не своими бреднями, а глубоким почтением к давно погибшей цивилизации. Имеем ли мы право, вопрошали они, беспокоить ушедших в Лету народов? Слава Богу, сенат большинством голосов забаллотировал этот билль.
А когда Антикадатовское Общество, как казалось, потеряло влияние из-за своих скандальных акций, возник новый импульс развития движения — появилась публикация исследований Станислава Пержинского и Мирзы Дина. Об этих двоих известно лишь то, что Пержинский был поляком, а Мирза Дин — персом. Оба скончались от душевных болезней еще в десятых годах двадцатого века. О Пержинском было чуть больше сведений — известно, что он был внуком русского поэта Надсона и в свое время редактировал сборник мистических рассказов графа Потоцкого. В 1898 году он опубликовал занятную книгу, где предупреждал, что человеческий род будет покорен монстрами из потустороннего мира, которые выстроили огромные города под землей еще в незапамятные времена. Через год автор попал в психушку. Среди его бумаг найдены загадочные наброски, вполне подошедшие бы в качестве иллюстраций к рассказам Лавкрафта о Кадате — то были гигантские архитектурные сооружения с наклонными скатами и высокими башнями по углам. Все это опубликовали антикадатовцы.
С Мирзой Дином дела обстояли не так ясно. Он тоже был автором апокалиптических видений, которые изредка попадали в печать, и также провел последние пять лет жизни в сумасшедшем доме. Все эти годы он писал письма членам правительства Персии, предупреждая их о том, что раса монстров замышляет покорить землю. Своих монстров Мирза Дин разместил где-то в джунглях Центральной Африки, по его описанию, это гигантские слизняки, которые выделяют вязкие экскременты, застывающие в камень, а затем строят из них огромные города.
Большинство писем Мирзы были уничтожены, однако те немногие, что сохранились, демонстрируют удивительное сходство по стилю с письмами Пержинского, а его слизняки настолько похожи на конусы Лавкрафта, что сомнений не оставалось: все трое описывали одно и то же видение Великих Древних и их городов.
После вмешательства правительства и окончания работ в первом туннеле деятельность Антикадатовскго Общества сошла на нет, однако в течение восемнадцати месяцев им еще удавалось поддерживать незатухающий скандал вокруг раскопок. Сам же Дэлглейш Фуллер погиб от рук одной из своих поклонниц при загадочных обстоятельствах[22].
Первый туннель бы завершен ровно через год после открытия Плиты Абхота. Прокладывали этот туннель итальянцы, они использовали гигантского «Крота», уже испытанного при строительстве туннеля между Сциллой и Мессиной (в Сицилии), а позднее — в туннеле между Отранто и Лингуэттой в Албании. Сам процесс прокладки занял лишь несколько дней, главной задачей было защитить нижнюю часть туннеля от обвалов.
Как мы и предполагали, найденная плита оказалась весьма внушительных размеров — шестьдесят футов в высоту, тридцать футов в ширину и длиной в девяносто футов. Она была вытесана из цельного куска вулканического базальта. Теперь мы не сомневались, что имеем дело с цивилизацией велканов или магов. После того, как мы нашли маленькие базальтовые фигурки, я считал версию о великанах чушью. (Лишь через десять лет, после драматических открытий Мерсера в Танзании мы узнали, что в гигантских городах жили и люди и великаны, причем, великаны, похоже, были рабами людей!)
Вопрос о точной датировке камней оставался пока открытым. Лавкрафт писал, что «Великие Древние» жили сто пятьдесят миллионов лет назад, и многие поддерживали эту невероятную гипотезу. Нейтронная датировка Райха показала возраст руин менее двух миллионов лет, хотя и эта цифра могла быть завышенной. Установить истину было трудно еще и потому, что обычно археологи поднимают пласты земли по очереди, и они представляют собой готовые календари. Но во всех трех случаях с гигантскими городами на этот способ положиться было трудно. Все, что мы могли с уверенностью сказать о них это то, что они уничтожены потопом и похоронены под тысячефутовым слоем грязи. У геологов слово «потоп» тут же ассоциируется со словом «плейстоцен» — то есть, около миллиона лет назад. Однако на приисках в Квинследне были обнаружены следы грызуна, обитавшего еще в эпоху плиоцена — это еще плюс пять миллионов лет.
Впрочем, все это уже не относится к моей истории. Еще задолго до окончания работ на первом туннеле я потерял всякий интерес к раскопкам в Каратепе. До меня дошло, наконец, что они были для моего мозга лишь ловушкой, которую умышленно подстроили паразиты сознания.
Вот как развивались события дальше.
К концу июля 1997 года я был окончательно измотан. На раскопках соорудили огромный зонт, в тени которого температура падала до шестидесяти градусов, но даже с ним Каратеп был непереносим. Мусор, разбросанный фуллеровскими подручными, загнивал, всюду стояла вонь, как на болоте, а дезинфектанты, которыми мы опрыскивали кучи, лишь ухудшали ситуацию. Дул сухой песчаный ветер. Целыми днями мы цедили ледяной шербет с розовыми лепестками и валялись в бараках с кондиционерами. В июле у меня начались невыносимые головные боли. Я слетал на пару дней в Шотландию, отлежался там, затем вернулся на работу, но через неделю свалился в лихорадке. Назойливые газетчики и придурки-антикадатовцы настолько допекли меня, что пришлось вернуться в Диярбакыр. Там, на территории Англо-Индийской Урановой Компании, было тихо и прохладно, а охрана не церемонилась с незваными гостями. Меня дожидались пачки писем и несколько огромных пакетов, но в первые два дня я не прикасался к ним, а лишь отлеживался в постели и наслаждался пластинками с операми Моцарта. Лихорадка постепенно отступила. На третий день я почувствовал себя лучше и взялся за письма.
Одно из них было из «Стандарт Моторз энд Инжиниринг», где сообщалось, что они выслали по моей просьбе большинство бумаг Карела Вайсмана в Диярбакыр. Теперь понятно, откуда взялись огромные пакеты. В другом письме издательство Северо-Западного Университета спрашивало, позволю ли я опубликовать работы Карела по психологии у них.
Все это было так утомительно. Я отправил это письмо в Лондон Бомгарту и вернулся к Моцарту. На следующий день у меня проснулась совесть — пришлось разобрать остальную почту. Тут я наткнулся на письмо Карла Зейделя, сожителя Бомгарта — тот был гомосексуалистом, — где сообщалось, что Бомгарт после нервного срыва уехал к родным в Германию.
Значит, теперь судьба бумаг Карела в моих руках. Что же, с огромной неохотой я решился вскрыть первый из пактов. В нем было около сорока фунтов весу, и содержал он лишь результаты тестирования сотни рабочих на то, как они реагируют на цветовые изменения. Я содрогнулся и вернулся к «Волшебной флейте».
В тот же вечер ко мне пожаловал молодой сотрудник компании, перс, — мы с ним были в приятельских отношениях — принес бутылку вина. Мне было тоскливо и чертовски хотелось поболтать. Я терпеть не мог разговоров на тему раскопок, но гут я с удовольствием принялся рассказывать о «маленьких секретах» нашей работы. Когда он собрался уходить, то спросил, увидев пакеты, не относятся ли они тоже к раскопкам. Я поведал ему историю Вайсмана и признался, что даже мысль о том, что эти пакеты надо разбирать, вгоняет меня в тоску, граничащую с физической болью. Тогда он очень вежливо предложил свои услуги — ему не составит труда вскрыть их и, если там обычные результаты тестов, то он отдаст распоряжение секретарю отослать их прямо в Северо-Западный Университет. Я понял, что парень хочет отплатить мне за интересный вечер, и с удовольствием согласился.
Утром, едва я закончил принимать ванну, как он уже закончил работу. Так и есть — в пяти из шести пакетов находились рабочие записи. В шестом же, как выразился мой помощник, было что-то «очень философское», и, должно быть, мне самому стоит взглянуть на эти бумаги. Он вышел, тут же вошел его секретарь и утащил из моей гостиной огромную кучу пожелтевших страниц.
В комнате остались несколько чистеньких голубых папок с аккуратно прошитыми страницами машинописного текста. На каждой папке наклеен кусочек бумаги с названием, написанным от руки: «Исторические размышления», а сами папки были запечатаны липкой лентой — я догадался, что их никто не трогал со дня смерти Карела. Непонятно, как же Бомгарт мог ошибиться и отослать их в «Дженерал Моторз». Видимо, он отложил папки для меня и случайно упаковал их вместе с рабочими записями.
Номеров на папках не было. Я открыл первую попавшуюся, быстро пролистал ее и понял, что эти «Исторические размышления» касаются последних двух столетий — вот уж этот период никогда не занимал меня. Я уже собрался тоже отослать их в университет, но совесть удержала. Захватив с собой полдюжины голубых папок, я завалился в кровать.
На этот раз я по случайности попал на верное место. Первая же выбранная фраза гласила: «За последние месяцы я убедился, что человеческая раса подверглась нападению со стороны своеобразного рака мозга».
Захватывающе! Прекрасное начало для сборника работ Карела… Рак мозга — вот имя всем этим неврозам, отвращению к жизни и прочим душевным недугам двадцатого века… Я даже не пытался воспринимать это слово буквально. Ладно, что там дальше — загадочная проблема роста уровня самоубийств… высокая детская смертность в современных семьях… постоянный страх перед атомной войной, рост наркомании. Все это давно известно — я зевнул и перевернул страницу.
Через несколько минут я начал читать повнимательней, но не потому, что Карел поразил меня каким-то откровением, нет — мне вдруг почудилось, что он сошел с ума. В свое время я читал книги Чарльза Форта[23] про все эти истории с великанами, феями и дрейфующими континентами. Но у Форта в смеси смысла и бессмыслицы всегда присутствует толика здравого юмора. Идеи же Карела Вайсмана были столь же сумасшедшими, как и фортовские, но преподносились самым серьезным образом. Либо он решил податься в клан ученых-эксцентриков, либо он был безумен. Учитывая его самоубийство, я был склонен принять второй вариант.
Я читал дальше с болезненным интересом. После первых двух страниц он больше не упоминал о «раке мозга» и пустился в рассуждение о культуре последних двух веков. Тут он приводил тщательно выверенные аргументы и излагал их в блестящей литературной форме. Были там и воспоминания о наших долгих беседах в Уппсала.
Прошло полдня, а я все читал, читал и к часу дня я понял, что столкнулся с чем-то значительным, и этот день, возможно, мне придется вспоминать всю оставшуюся жизнь. Был ли Карел сумасшедшим или нет — и то и другое доказать было непросто Хотелось верить, что был. Но чем дальше я читал, тем больше исчезала моя уверенность в атом. И прочитанное подействовало на меня так сильно, что я нарушил многолетнюю привычку и распил вместо обеда бутылку шампанского, закусив лишь сандвичем по-турецки. Однако после шампанского я еще больше пал духом. К вечеру передо мной стала разворачиваться страшная картина, от которой мозг готов был разорваться на куски. Пели Карел Вайсман не сумасшедший, то человечество столкнулось с самой страшной за всю историю опасностью.
Подробно объяснить путь Карела Вайсмана к его «философии истории» невозможно[24] — похоже, он шел к ней всю жизнь. Я лишь попытаюсь выделить основные положения из «Исторических размышлений».
Вайсман называет самым замечательным даром человечества способность самовосстановаления или, другими словами, творчества. Простейшим примером такого самовосстановления можно назвать сон. Уставший человек зажат в тиски между смертью и помешательством. Кстати, Вайсман приводит очень любопытную аналогию помешательства со сном. Разумный че-ловеь — это полностью пробудившийся человек. Чем больше он устает, тем труднее ему освободиться от снов и заблуждений, жизнь его становится все более хаотичной.
Вайсман восхищается тем, насколько сильной потенцией к самовосстановлению обладал человек в период между Ренессансом и восемнадцатым столетием. Несмотря на все зверства и ужасы мировой истории, человек той поры умудрялся быстро забывать о них, как усталый от игр ребенок забывает после сна о своей усталости. Елизаветинский период Англии считается золотым веком расцвета искусств, однако всякий, кто тщательно изучал ту эпоху, приходил в ужас от царивших в обществе грубости и бессердечия. Людей зверски пытали и сжигали на кострах, евреям отрубали уши, детей забивали до смерти или гноили в смрадных трущобах. И тем не менее, столь неистощим был оптимизм человека, что весь этот хаос лишь стимулировал его к созданию истинных шедевров. Одна великая эпоха сменяла другую: эпоха Леонардо, эпоха Рабле, эпоха Чосера, Шекспира, Ньютона, Джонсона, Моцарта… Воистину, лишь тот вправе носить имя творца, кто в силах преодолеть любое препятствие.
А потом с человечеством вдруг происходят необъяснимые перемены. Случилось это в конце восемнадцато века. Искрометное и неистощимое творчество Моцарта внезапно сменяется жестокостью и кошмарами Де Сада. Неожиданно мы погрузились в эпоху мрака, в эпоху, когда гении перестали творить с богоравной легкостью. Напротив — теперь процесс творчества стал больше напоминать битву с невидимым спрутом, который все сильней сжимает их своими щупальцами. Начался век самоубийств. А ведь и впрямь, современная история начинается с эпохи разочарований и неврозов.
Но почему все началось так внезапно? Может, виновата промышленная революция? Но ведь она случилась не в одну ночь, да и не по всей Европе сразу, — она по-прежнему оставалась краем лесов и ферм. Как объяснить, спрашивает Вайсман, огромную разницу между гениями восемнадцатого века и века девятнадцатого? Складывается такое впечатление, что на границе этих столетий с человечеством произошел какой-то невидимый катаклизм. Только ли промышленной революцией можно объяснить полное несходство между Моцартом и Бетховеном, которые был моложе Моцарта на какие-нибудь четырнадцать лет? Шпенглер писал, что цивилизации развиваются подобно растениям, но у нас произошел внезапный скачок от юности к старости. Все наше искусство — музыка, живопись, литература — впало в безграничный пессимизм. Мало сказать, что человечество постарело — похоже, оно потеряло способность к самовосстановлению. Вспомните, кто из великих восемнадцатого века покончил с собой? А ведь жизнь тогда была куда тяжелее, чем в девятнадцатом столетии. Новый человек потерял веру в жизнь, веру в знания, он вполне согласен с Фаустом, сказавшим, что когда все сказано и сделано, то знаний не остается.
И дальше Карел Вайсман пишет уже не как историк, а как психолог, именно психолог, изучавший по долгу службы психологию на производстве. Вот что он писал в «Исторических размышлениях»:
«В 1990 году я начал заниматься индустриальной психологией в качестве ассистента профессора Амеша во «Всемирной Косметической Корпорации». Там я сразу столкнулся с кошмарной, но и любопытной ситуацией. Я и до этого знал о том, какой серьезной проблемой являются так называемые «промышленные неврозы», и о том, что специальным индустриальным судам приходится разбирать дела преступников, которые ломают оборудование, убивают или калечат своих товарищей по работе. Однако немногие представляют себе истинные масштабы проблемы. Оказывается, уровень убийств среди рабочих крупных предприятий в два раза выше, чем среди остальных групп населения. За год на одной сигаретной фабрике в Америке были убиты восемь мастеров и двое высокопоставленных служащих, причем в семи случаях убийцы тут же покончили с собой.
«Исландская Пластиковая Корпорация» решила провести эксперимент и построила фабрику «на открытом воздухе» — ее помещения раскинулись на огромной территории, чтобы в цехах не страдали от скученности и ограниченности пространства. Вместо стен между цехами установили силовые поля. Поначалу результаты оказались головокружительными, но через два года уровень преступности и нервных заболеваний сравнялся с общим уровнем по стране.