Многое было сказано о Роберте Дугласе, человеке, вокруг которого сосредоточена история его времени: о его характере, чувстве чести, тайных силах, которые иногда направляли его поступки. Много существует рассказов о его героических деяниях, его силе и решимости спасти свой народ от тирании.

Но Роберт Дуглас был человеком, а потому и большим, и меньшим, чем та фигура, которую рисуют легенды. Народ видел в нем героя, в котором отчаянно нуждался; близкие могли разглядеть в нем страдающую душу, с мальчишеских лет отягченную пророчеством — пророчеством, определившим не только его собственную жизнь, но и судьбу его любимой родины.



Вернувшись из добровольного изгнания, Роберт Дуглас нашел Люсару стонущей под безжалостной властью завоевателя Селара, с церковью, раздираемой борьбой за власть, и могущественной Гильдией, день ото дня набирающей все большую силу под управлением проктора Вогна. Если Селар когда-то был Роберту другом, то Вогн давно стал его смертельным врагом: проктор узнал о том, что Роберт Дуглас, граф Данлорн, — колдун, и поклялся уничтожить его.

Анклав, тайное объединение колдунов, нашел убежище высоко в. горах Голета; колдуны не смели жить среди своих соплеменников: их жизням угрожали и гильдийцы, и колдуны-соперники — малахи. Горное убежище охранял могущественный талисман, Ключ, от которого распоряжения и информацию получал джабир — предводитель колдунов Анклава. Именно Ключ сообщил Роберту об ужасном пророчестве.

Народ Люсары мечтал об избавлении от тирании, жители Анклава — салти пазар — молили Роберта о помощи. Однако граф Данлорн был человеком чести: он не мог нарушить присягу, данную Селару, тем более что пророчество сулило ему ужасную судьбу — пытаясь спасти, уничтожить то, что он больше всего любит. Противоречивые чувства раздирали Роберта, и это-то противоречие и сформировало его характер и легло в основу многих его решений. Более тридцати лет росла темная сила в душе Роберта, ненавистная и пугающая, сила, которой он не мог управлять и которую не мог уничтожить. Про себя Роберт стал называть ее демоном.

Однако существовал один человек, способный понять и Роберта, и его демона. Дженнифер Росс в младенчестве была похищена Нэшем, который поселил ее в глуши леса Шан Мосс. Четырнадцатью годами позже Роберт Дуглас спас Дженнифер от преследователей, обнаружив при этом не только колдовскую силу девушки, совершенно отличную от его собственной, но и то, что она — дочь графа Элайты. Роберт вернул Дженн в лоно семьи. Чувства его к ней становились все более нежными, но тут он узнал, что пророчество говорит о ней как о Союзнице — и что если он позволит совершиться предсказанному, именно она будет им уничтожена.

У короля Селара появился новый друг, Сэмдон Нэш. Это был могущественный злой колдун; своим собратьям, малахи, он был известен под именем Карлана. Нэш не собирался останавливаться ни перед чем, чтобы завладеть Ключом и Союзницей — Дженн.

Потом с Робертом и его братом Финлеем случилась беда, и тайна перестала быть тайной: существование колдунов стало всем известным. Вся страна всколыхнулась от этой новости.

Укрепив свое положение при дворе, Нэш прибег к чудовищному извращению древнего обряда Наложения Уз, и лишившийся собственной воли Селар стал его послушной марионеткой. Роберт помог королеве вместе с двумя детьми бежать, но тут узнал о предстоящем бракосочетании Дженн... Известие сломило его: несмотря на все данные себе обещания, он провел с ней ночь и оказался, как и было предречено пророчеством, связан с ней Узами. В отчаянии он снова обрек себя на добровольное изгнание, на сей раз твердо решив не возвращаться, чтобы не причинить еще более страшного вреда.

Убитая горем Дженн была вынуждена вступить в брак с герцогом Тьежем Ичерном, жестоким кузеном Селара. Дженн удалось скрыть, что ребенок, которого она носит под сердцем, — ребенок Роберта, позволив супругу считать его своим.

На этот раз Роберт нашел приют в глухом монастыре; даже от монахов он скрыл свое истинное имя. Там он повстречал епископа Эйдена Маккоули, которого Селар заточил в темницу, но которому удалось бежать и скрыться. Между Робертом и Эйденом зародилась крепкая дружба. Вскоре обоим пришлось покинуть безопасность монастыря: возникла угроза жизни брата Роберта, Финлея, и Дженн, находившихся в Элайте.

После скачки через всю страну Роберт со своим спутником прибыли в замок и обнаружили, что его осадили притворяющиеся гильдийцами малахи под командованием третьей зловещей фигуры, названной пророчеством, — Ангела Тьмы. Враги были сильнее защитников замка, отец Дженн погиб в бою как раз в тот момент, когда на свет появился ее сын. Истощив все способы отстоять Элайту, Роберт оказался вынужден дать волю ярости гнездящегося в нем демона. С самой высокой башни он произнес ужасное Слово Уничтожения, разметав силы малахи и тяжело ранив Ангела Тьмы.

Прошло еще пять лет, проведенных Робертом в попытках раскрыть точный смысл пророчества, однако потом ему пришлось посвятить себя более неотложным делам. Селар вознамерился захватить Майенну — соседнее государство, на троне которого сидел его брат. Роберт знал, что для такой войны у Люсары недостаточно сил, так что результатом авантюры Селара станет полный разгром и завоевание страны новым тираном. Роберт призвал верных своей родине военачальников собрать войска у замка Бликстон во владениях его друга, повелителя Фланхара.

После смерти мужа Дженн оставила сына на попечение сестры, а сама присоединилась к восставшим и предложила свою помощь в выяснении связанных с пророчеством обстоятельств, для чего нужно было отправиться в Бу на южном континенте. Роберт ужаснулся возможности того, что она отправится в опасное путешествие в одиночку, и решил поехать с ней. Хотя им не удалось узнать о пророчестве ничего, что могло бы принести пользу, совместная поездка помогла Роберту и Дженн преодолеть отчуждение, и Роберт поклялся жениться на Дженн, что бы ни сулило им предсказание; он вынужден был примириться с мыслью о том, что ему не суждено найти способ избежать того, чтобы пророчество сбылось.

Когда Роберт и Дженн вернулись в Бликстон, собравшиеся там предводители отрядов потребовали, чтобы Роберт женился на дочери Селара, Галиене, а после победы над королем сам взошел на трон. Роберт в отчаянии обратился к Дженн, но та тоже стала настаивать на династическом браке: счастье родины важнее их любви. После венчания Роберта и Галиены стало известно, что войско Селара движется к границе. Силы повстанцев были приведены в боевую готовность.

Дженн, посетившая Анклав, была избрана Ключом на место умершего джабира. Роберт попытался помешать этому, но прибыл в Анклав слишком поздно; оба они с Дженн оказались во власти Ключа, который изменил их тела: теперь они не состарились бы до тех пор, пока продолжается битва со злом. Дженн навсегда стала связана с Ключом, и Роберт, который больше не мог ей доверять, вернулся к своему войску.

Сопровождая Селара в походе, Нэш привлек на свою сторону принца Кенрика. Дженн, покинув на время Анклав, присоединилась к повстанческой армии. Однажды ночью, во время вылазки малахи, воинами Роберта была взята в плен молодая женщина. Она отказалась отвечать на вопросы, и Роберт так и не узнал, что это Сайред, возлюбленная Мики, его самого верного друга. Мика, сопровождавший Роберта на поле битвы, тоже ничего ему не открыл.

Кенрику удалось проникнуть в лагерь бунтовщиков и отравить свою сестру Галиену, юную супругу Роберта. В отчаянии от этой потери, Роберт на следующее утро двинул свое войско на Селара, хорошо зная, чья рука нанесла удар.

Сражение началось на рассвете. Роберт искал Селара и нашел его; поединок кончился его победой. Сгустились сумерки, но ни одна из сторон битвы так и не выиграла.

Ночью, пока Роберт метался в лихорадочном сне, страдая от ран, малахи снова проникли в лагерь повстанцев, освободили Сайред и похитили Мику. Утром, покинув готовое вновь вступить в битву войско, Роберт поскакал в Шан Мосс, чтобы спасти друга.

Роберт нашел связанного Мику на поляне; сражаясь с охранявшими его малахи, он получил удар ножом в спину от Сайред — и только тут узнал, что Сайред — та девушка, которую любит Мика. Чувствуя себя преданным, Роберт отправил Мику к войску, чтобы предупредить повстанцев, а сам вступил в схватку с Нэшем.

Противники появились на поле битвы — между двумя охваченными ужасом армиями. Нэш был изранен, колдовской силы у него почти не осталось. Роберт тоже пострадал, но твердо намеревался продолжать бой. Двое колдунов обменивались ударами, пока наконец Дженн не почувствовала, что Роберт собирается прибегнуть к Слову Уничтожения, чтобы убить и Нэша, и себя: так, собственной смертью, он мог опровергнуть пророчество, которое определило всю его жизнь.

Дженн кинулась между сражающимися, воспользовавшись собственным колдовским могуществом, чтобы разъединить противников. Нэш обессилел, но был еще жив, и людям Кенрика удалось увезти его с поля битвы. Роберт оставался на ногах достаточно долго, чтобы увидеть бегство объятой ужасом армии Кенрика и услышать победные крики своих воинов; потом он рухнул на руки подбежавшему Финлею.

Война была окончена; Кенрик, ставший королем вместо Селара, в сопровождении павших духом малахи бежал в Марсэй, столицу Люсары, увозя изувеченного Нэша. Мика, безутешный от того, что Роберт прогнал его от себя, отправился охранять Эндрю, сына своего друга. Той ночью, пока его воины хоронили своих павших товарищей, Роберт лежал при смерти от ужасных ран, полученных в поединке с Нэшем; ярость демона пожирала его изнутри, приближая смерть.

Финлей привел к постели умирающего Дженн в надежде, что та скажет Роберту о своей любви и о том, что Эндрю — его сын: тогда Роберту будет ради чего бороться за жизнь. Раны Роберта поразили Дженн; благодаря мысленной речи она узнала, что демон уже почти захватил власть над Робертом — это означало, что еще до рассвета он Роберта убьет. Дженн поняла, что не поможет любимому, если скажет правду. Ей нужно было чем-то отвлечь демона, и поэтому она уверила Роберта, что никогда не любила его, что ночь их близости была всего лишь следствием возникших Уз и что пришло время им забыть о немногих мгновениях, когда они были счастливы вместе.

Демон нанес удар Дженн, но у Роберта оставалось слишком мало сил, чтобы причинить ей серьезный вред. Когда Дженн открыла глаза, демон уже принялся исцелять Роберта, — но во взгляде Роберта она не прочла ничего, кроме ненависти. Дженн вернулась в Анклав, зная, что лишилась своей любви, но сумела наконец освободить от себя Роберта, дав ему возможность пойти навстречу чаяниям своей страны.



Следующие восемь лет Дженн провела в Анклаве, набираясь знаний и обучая других. Она чувствовала, как укрепляется ее связь с Ключом. Ей регулярно удавалось видеться с сыном, но этих кратких свиданий ей никогда не было достаточно. Не проходило и дня, чтобы она не вспоминала о пророчестве и не гадала, сбудется ли оно.

Годы шли, а о Нэше почти ничего не было слышно. Ходили слухи, что он выздоравливает, используя свою злую силу и насыщаясь кровью других колдунов. Немногие салти пазар были так глупы, чтобы верить, будто его молчание означает бездействие. Все в Анклаве знали, что Нэш наблюдает и готовится.

Кенрик, унаследовавший трон отца, далеко превзошел того в жестокости. Люсара под его властью приходила в упадок, и никто, похоже, не мог этого остановить.



Все эти восемь лет, когда казалось, что тьма, готовая поглотить Люсару, не оставляет уже никаких надежд, страна молилась об освободителе. Наступило время Безмолвного Мятежа. И Роберт Дуглас, герцог Хаддон, бунтовщик и изгнанник, ждал события, которое многие могли бы предвидеть.

Время ожидания кончилось для Роберта одним морозным вечером, незадолго до праздника Зимнего Солнцестояния 1370 года.

Отрывок из «Тайной истории Люсары» Рюэля

Где ты, тот, кто не покинет меня,Когда под моими ногами мертвые листьяТонут в осенней грязи,А холодный рассвет струит свой светСквозь мое озябшее одинокое сердце?Где ты, любовь моя,Когда я страдаю, иссохшая и бессильная,Вынесенная волнами на этот пустынный берег,Когда глаза мои ослепли от воспоминаний о твоем лице,А душа обледенела от горя?Достопочтенная Анна Дуглас

Пролог

1363



Он в одиночестве продирался сквозь лес, конь его увязал в глубоком снегу, скользя и почти падая, но вновь находил опору ногам, покрытый пеной, перепуганный погоней, криками, запахом крови. Солдаты гнались за ним, конь снова скользил и спотыкался, хрипя от усталости. Он слишком многого требовал от бедного животного. Слишком многого...

Ночь была непроглядно темна, лес напоминал чернильно-черную пещеру, куда он кинулся очертя голову, спасаясь от судьбы, от наказания, от заслуженной кары. Ледяной воздух, пахнущий хвоей, обжигал ему горло. Беглец все дальше углублялся в чащу; безопасность, которую она сулила, была обманчивой, но там по крайней мере на время можно было рассчитывать на передышку, на отдых.

Конь все же упал, и всадник перелетел через его шею. Пытаясь встать, он поскользнулся и покатился вниз по склону. Ничто не остановило его падения — снег несся вместе с ним, не давая вздохнуть, погребая его под своим покровом.

Наконец падение прекратилось, и беглец оказался во тьме такой густой, что ее, казалось, можно было потрогать рукой.



Его окружила тишина, полная, липкая тишина, просачивающаяся в кости, превращавшая их в патоку, удерживающая на месте подобно пике, пронзившей сердце. Что ж, кости не переломаны. Смертельной раны он не получил. Никаких повреждений, которые со временем не зажили бы. Только старые раны, все еще причиняющие боль, не желающие затягиваться.

Он прислушался к тишине, от всей души желая поверить в нее. Шорох снежинок оставался постоянным фоном; беглец искал другие звуки, более резкие, более угрожающие. Солдаты были уже далеко, они преследовали в ночных тенях какой-то другой ускользающий силуэт, не заметив его под покровом облепившего его снега. Он попытался оглядеть окрестности с помощью колдовского зрения, но и этому помешали его увечья, лишившие его всего, что раньше было само собой разумеющимся, безжалостно и устрашающе превратившие его в обычного человека.

Он вздохнул и принялся приминать снег, чтобы дать воздуху доступ в свою берлогу, потом улегся, позволив себе отдохнуть в темноте, своем естественном обиталище.



Холодная зимняя ночь подарила ему холодное зимнее сновидение. Его тело, лишившееся веса, куда-то плыло в сумраке, неподвластное его воле. Он чувствовал себя во враждебном окружении, причиняющем боль. Смутные силуэты, копошащиеся вокруг, казалось, не принадлежали этому миру. Он знал, что это, место было ему знакомо, как и время, как и оружие, которое сжимали его руки. Он знал, что должен сделать. Он уже сотни раз бывал здесь.

Он бежал, продираясь сквозь лесную чащу, лишенную теперь снега: времена года, да и сами годы скользили мимо — достаточно было моргнуть. Он гнался за призрачным Нэшем, уворачиваясь от его ударов и нанося собственные, жалея о том, что плохо знает Шан Мосс, моля богов, чтобы раны не лишили его сил до того, как он разделается со своим врагом, этой мерзкой тварью. Однако Нэш все время оказывался впереди, слишком близко, чтобы можно было не обращать на него внимания, слишком далеко, чтобы убить. Когда они наконец оказались на поле битвы, обе противостоящие армии в ужасе попятились, но не обратились в бегство; его воины остались верны ему. Такой преданности он не заслуживал. Впрочем, это была преданность не ему, а Люсаре, стране, которую он поклялся защищать любой ценой, если только злая судьба не лишит его такой возможности. Сейчас войско могло только следить за его сражением с Нэшем: оба колдуна обрушивали друг на друга страшные удары, Роберт танцевал вокруг противника, пытаясь найти брешь в его обороне, отступал и наступал. Кровь сочилась из дюжины глубоких ран на его теле, а Нэш терял силы слишком медленно. Но вот наконец наступил момент — Роберт собрал воедино все, что копил в его душе демон, весь гнев и ярость, горе, ненависть, страх, отвращение к себе. Он сжал все это в единый комок, зная, какую мощь он собой представляет, и это знание все оправдывало. Роберт почувствовал, как в глубине его существа встрепенулось Слово Уничтожения, как стало расти, пробиваясь наружу, требуя произнесения. Он уничтожит Нэша — и себя заодно, бросит вызов пророчеству, пусть это и окажется его исполнением. Слово переполняло его, трепетало на устах, еще один удар сердца, и оно будет сказано...

Но земля содрогнулась и расступилась между ними, Роберт потерял равновесие и упал; его и Нэша разделила пропасть. Вырвавшийся на свободу демон взвился ввысь, ничем не удерживаемый, не встречающий противодействия, лишая Роберта разума и надежды. Шатаясь, Роберт поднялся на ноги и повернулся к ней, к Союзнице, ясно понимая, что она совершила, зная, что она предала его, с горечью осознавая, что он должен был это предвидеть.

Он занес кулак, чтобы ударить ее, ему хотелось натравить на нее демона, чтобы боль, которую он испытывал, испепелила любовь, которая все еще жила в его сердце...

Роберт замер на месте. Все в этом призрачном мире колыхалось вокруг него, даже твердь под ногами была ненадежной. Джени стояла перед ним с бесстрастным лицом, со своими синими глазами, которые ничего не выражали.

Ему следовало ее уничтожить. Поступить именно так, как предрекало пророчество. Он должен был ее уничтожить, хоть и продолжал любить.

До него донесся голос, который не был его собственным и не был голосом Дженн. С ним говорил человек, оставшийся в далеком прошлом.

«Ты силен, Роберт Дуглас. Очень силен. Твоя воля несгибаема. Но ты и слаб. Ты колеблешься. Ты никогда не будешь выигрывать, если не научишься быть беспощадным».

Перед его глазами стоял Дэвид Маклин, старый и седой, но все же слишком похожий на своего сына, Мику, которого Роберт когда-то считал своим самым близким другом. Отец Мики качал головой с осуждением, как всегда, твердо намеренный доказать, что Роберт был и остается предателем, забывшим свой народ.

«Ты слаб, Дуглас. Вот видишь, даже теперь ты колеблешься. Сила твоя при тебе. Нанеси удар, избавь свою страну от зла, которое несет эта женщина. Нэш сказал ведь, что ты должен ею пожертвовать, чтобы победить его. Так исполни веление судьбы, запечатленное в твоем сердце, и уничтожь ее сейчас».

Роберт почувствовал, как теплая струйка залила ему глаза: из раны на лбу текла кровь. Он почти не видел Дженн, хоть она и стояла совсем близко, положив руку ему на плечо и с тревогой вглядываясь ему в лицо.

«Я никогда не любила тебя, Роберт. Как мог ты думать иначе? Разве можно любить человека, душа которого настолько полна тьмы?»

«Уничтожь ее, Дуглас, пока это в твоих силах!»

Вокруг раздавались громкие крики, заглушая эти призрачные голоса: противостоящие друг другу армии с лязгом обнажили мечи, холодно засверкавшие в сером сумеречном свете. Небеса плакали, и Роберт пожалел, что ему это недоступно.

Шум стал оглушительным. Нош Роберта подкосились, меч выпал из бесчувственных пальцев. Он так хотел, чтобы все кончилось; вот и пришел конец. Только голоса не умолкали. Они изменились, стали тише, в них зазвучала мольба. Крик... Призыв...

— Помогите! Помогите мне!

Роберт стряхнул с себя сон и выбрался из своего снежного убежища. Яркий утренний свет заставил его заморгать. Мгновение он не мог понять, где находится, потом крик донесся снова, и Роберт заковылял вперед, не обращая внимания на боль от старой раны в боку. Поскальзываясь и оступаясь, он спускался по склону, хватаясь за ветки кустов, стараясь определить, откуда доносится еле слышный отчаянный детский голос.

Роберт зацепился ногой за корень, упал и покатился вниз. Оказавшись на ровной земле, он заметил коня, который, всхрапнув, настороженно покосился на него. Обледенелые поводья волочились по снегу. Роберт увидел перед собой берег скованного морозом озера, черную полынью и отчаянно барахтающуюся в воде человеческую фигуру; силы утопающего явно были на исходе.

Роберт кинулся вперед так быстро, что конь не успел отбежать. Обмотав поводья вокруг щиколотки, Роберт опустился на колени, потом лег ничком на лед и пополз к полынье, выкрикивая обнадеживающие, успокаивающие слова. Лед под ним трещал и прогибался, Роберт чувствовал, что долго он его не удержит. Если не удастся быстро вытащить паренька, оба они погибнут.

Он продвинулся к самому краю полыньи и наконец ухватил высунувшуюся из воды руку. Из-за мороза пальцы стали непослушными, и холодная мокрая рука выскользнула из его хватки. Роберт прополз еще дюйм; под его грудью лед совсем просел, но теперь ему удалось обеими руками вцепиться в одежду утопающего и потянуть его к берегу. Куски льда и холодные брызги полетели ему в лицо, ослепив на мгновение, боль в боку мешала дышать, но он не выпустил паренька. Роберт вытащил мальчика из воды, хотя при этом промок до костей; он криком заставлял коня пятиться и натягивать поводья, чтобы помочь людям добраться до безопасного места.

Паренек был тих и неподвижен, пока Роберт оттаскивал его на несколько футов от кромки льда, к деревьям. Растерев руки и стащив с себя мокрую одежду, Роберт закутал спасенного в свой плащ. Осторожно прислонив его к стволу, Роберт принялся раскидывать снег, чтобы добраться до влажного хвороста и разжечь костер. Сейчас ему было не до того, окажется ли дым кем-то замечен: тепло было им необходимо. Колдовская сила заставила сучья вспыхнуть ярким пламенем, быстро согрев ледяной после нескольких месяцев зимы воздух. Только убедившись, что мальчику не угрожает больше опасность замерзнуть насмерть, Роберт посмотрел на коня.

Животное настороженно следило за ним, словно читая его мысли. Роберт решил, что не стоит пытаться к нему приблизиться; вместо этого он расчистил от снега еще несколько футов земли, чтобы конь мог пощипать увядшую траву. Главное, дать коню время успокоиться. Дать время им обоим...

Роберт принес еще дров и подбросил в костер. Ему самому тоже нужно было согреться: ведь плащ он отдал спасенному мальчику. Боль в боку уменьшилась, но постоянно напоминала о себе. Два года прошло, а рана так полностью и не зажила. Роберт сомневался, что теперь на это вообще можно надеяться, хотя врачи и уверяли его, что нужно только время. Вот времени как раз у него и не было. Ни у кого из них не было.

Мальчик не шевелился, он только плотнее закутался в плащ Роберта. Белое лицо, посиневшие губы, черные, вол осы... Худенький малыш лет семи-восьми. Один в лесу. Конь под прекрасным седлом с гербом...»

Роберт опустился на колени перед мальчиком и откинул плащ с его лица. Черты были слишком знакомыми, чтобы Роберт мог ошибиться.

— Эндрю? — прошептал Роберт. — Что, во имя богов, ты тут делаешь? — Он запнулся и оглянулся на озеро, пытаясь вспомнить прошедшую ночь, и ночь накануне, нападение, погоню, направление своего бегства. В темноте он не мог определить, далеко ли ему удалось ускакать, прежде чем конь его сбросил. — Клянусь кровью Серинлета! Нужно доставить тебя домой до того... — Нет, сейчас он не думал о том, что мать этого мальчика — женщина, которую он когда-то любил и которая предала его. Роберт давно уже понял, что такие мысли — мучительное проклятие. Он все внимание сосредоточил на том, чтобы согреть съежившееся тельце, чтобы преодолеть недоверие коня, чтобы надежно затоптать костер и посадить Эндрю на седло впереди себя. Потом он поспешно — снегопад мог в любой момент снова начаться — пустил коня по его собственным следам. Оставалось только надеяться, что так они доберутся до Мейтленда. Солнечные лучи коснулись выпавшего ночью снега, и от него стал подниматься легкий туман. Серая муть скрывала их продвижение, а золотые солнечные лучи не могли согреть. Однако движение и теплое тело коня помогали не замерзнуть. Роберт прижимал к себе Эндрю, стараясь по возможности защитить мальчика от порывов ветра; через некоторое время он наконец ощутил какое-то шевеление — хрупкое тело мальчика начала сотрясать крупная дрожь.

Как, во имя Минеи, удалось ему забраться так далеко от дома — и в одиночку? Почему никто его еще не хватился? А может быть, случилось несчастье, и мальчику пришлось бежать?

Может быть, его мать где-то поблизости?

Эта мысль чуть не заставила Роберта натянуть поводья, но Эндрю начал кашлять, и Роберт подхлестнул коня. Скоро уже не нужно было возвращаться по следам: Роберт узнал окрестности.

Приблизившись к домику, но не выезжая из-под прикрытия деревьев, Роберт воспользовался колдовским зрением, чтобы убедиться: опасности нет, в домике его не ждет засада.

Все было в порядке, тишина не обманывала. Роберт осторожно направил коня на опушку. Оттуда был виден коттедж и небольшая конюшня — в ней поместилась бы пара коней и сено для них. Обхватив Эндрю, Роберт снял его с седла и отнес в конюшню, обойдя ее так, чтобы оставаться незамеченным из окон дома. Укладывая дрожащего мальчика на сено, Роберт подумал, что скоро тепло заставит мышцы заболеть, и боль приведет Эндрю в чувство. Роберту нужно было скрыться до этого момента.

У него оставалось совсем немного времени, но возникшая у него идея — может быть, глупая, может быть, обреченная на неудачу — наполнила его волнением.

Протянув руку, Роберт откинул волосы с бледного лба Эндрю и прижал к нему два пальца.

— Запомни меня, — прошептал он, сосредоточив всю колдовскую силу, чтобы подкрепить приказ. — Всегда узнавай мою ауру. Твою я не забуду. Слушай и учись. — Из коттеджа донесся какой-то шум. Роберту нужно было поспешить, чтобы его не обнаружили. — Запомни меня, Эндрю. Я непременно вернусь.

Несколько секунд — и он снова был в тени скрывших его деревьев. Крепко держа поводья коня, Роберт ждал, следя за дверью дома и чувствуя, как в нем вновь пробуждается надежда.

Дверь открылась, и из дома вышел человек. Это хмурое лицо Роберт знал лучше, чем свое собственное. Темно-рыжие кудри взметнулись, когда Мика резко повернул голову. Казалось, он что-то услышал и решил узнать, в чем дело. Какой-то инстинкт заставил Мику взглянуть на землю, туда, где в снегу перед воротами конюшни остались отпечатки ног Роберта. Мгновение — и Мика вбежал в конюшню. Еще мгновение — и Мика появился снова, неся мальчика на руках. Через поляну до Роберта донеслось его полное страха и беспокойства бормотание.

Потом Мика внес мальчика в дом. Теперь он будет в тепле — и в безопасности. Мейтленд, поместье, где жили его тетка и ее муж, где жил и сам Эндрю, было всего в десяти минутах езды. Мальчика там любили и оберегали.

И все же возбуждение не покидало Роберта; в нем росло чувство, которого он до сих пор никогда не испытывал. Поэтому он все еще оставался среди деревьев, в скрывающей его тени, когда Мика распахнул дверь и встал на пороге. Дальше он не пошел; он просто всматривался в деревья, а потом кивнул:

— Спасибо.

Роберт ничего не ответил, ничем себя не выдал. Подождав, пока Мика снова скроется в коттедже, он вскочил на коня, принадлежавшего Эндрю, и повернул его на восток. У него была ясная цель. Ему предстояло сделать очень много.

Глава 1

1370



В золотых лучах осеннего солнца поле переливалось яркими цветами роскошных тканей. Огромные шатры тянулись на север и на запад, слегка колыхаясь под полуденным ветерком: демонстрация вызывающего богатства и процветания и немалой дерзости. Разноцветные вымпелы струились и хлопали над полем; позади шатров не утихала суета: повара запекали целые бычьи туши, булочники растапливали сложенные из камня печи, а за ними ряд за рядом тянулись костры, над которыми жарили рыбу и дичь, насаженные на вертелы. К востоку, в тени небольшого лесочка, репетировали менестрели и жонглеры, готовясь к выступлениям.

У Осберта разболелась голова. Ноги ныли, спина болела от напряжения — слишком долго ему пришлось стоять. Не следовало соглашаться на то, чтобы проделать долгий путь из Марсэя за один день, раз возможности отдохнуть перед празднеством не предвиделось. А еще лучше было бы, если бы у него хватило смелости вообще остаться в столице.

Однако смелость никогда не была его главным достоинством.

По крайней мере Осберт страдал не в одиночестве. Присутствовала большая часть придворных: королевский совет, наместники, господа и дамы, священники, самые высокопоставленные из гильдийцев. Все они стояли здесь, на площадке между шатрами, созданными лучшими инженерами Гильдии за полгода неустанных трудов, окружая длинный стол, за которым сидел король, — все в роскошных нарядах, сверкая драгоценностями: король желал этим произвести впечатление на прибывшего из Майенны посла.

Однако попытка пустить пыль в глаза была такой жалкой и откровенной, что от участия в унизительном спектакле голова у Осберта разболелась еще сильнее, а желудок словно куда-то провалился; проктор знал, что на пиру, который должен был вскоре начаться, не сможет проглотить ни крошки.

— Не хотите ли вина, милорд?

Осберт не пожелал даже взглянуть на священника, говорившего шепотом, чтобы не привлечь к себе внимания. Они стояли не более чем в двадцати футах от Кенрика, погруженного в беседу с майеннским послом; все придворные ловили каждое слово, произнесенное собеседниками, и никак не годилось нарушить приличия в столь ответственный момент.

— Нет, — наконец прошептал Осберт, почти не шевеля губами. — Вина я не хочу. Чего я хотел бы, так это отправиться в постель, уснуть, и чтобы потом оказалось, что все это — неудачная шутка.

— Думаю, что король счел бы такой поступок весьма забавным, — ответил Годфри. — Он ведь известен своим тонким чувством юмора.

— Так же, как и вы, богобоязненный служитель церкви, — сухо заметил Осберт. Выбрав подходящий момент, он бросил взгляд на высокого архидьякона и заметил знакомое насмешливое выражение на лице, которое за последние годы стало ему слишком хорошо знакомо.

Присутствие на подобных церемониях было правом Осберта как проктора Гильдии; Годфри же заработал такую привилегию исключительно собственными стараниями. Епископ Бром часто жаловался на нездоровье, и Годфри все чаще приходилось заменять его. Что ж, не поспоришь: архидьякон справлялся с обязанностями главы церкви с большим достоинством, чем это когда-либо удавалось его начальнику.

Поджарый и сильный, Годфри со своим длинным лицом словно не чувствовал возраста; в его темных волосах, окружающих должным образом выбритую тонзуру, почти не было заметно седины. В отличие от придворных он носил самую скромную сутану; на фоне черной одежды выделялась лишь серебряная стола, ношения которой потребовал от него сам епископ.

В свои светлые дни Осберт признавал, что они с Годфри стали друзьями, пережив общие тяготы и испытания. В тяжелые же времена он мог лишь удивляться тому, какой странный союз они заключили, союз, условия которого никогда не обсуждались вслух.

Единственное, в чем он был уверен, — это что доверяет стоящему рядом человеку больше, чем кому-либо при дворе, хотя и подозревал, что к некоторым друзьям Годфри лучше особо не присматриваться.

С другой стороны, раз уж король открыто занимается колдовством, кто посмеет сказать, что друзья Годфри так уж плохи?

— Как вы думаете, долго ли они будут торговаться? — Годфри наклонился ближе, по-прежнему не повышая голоса.

Осберт помолчал, прежде чем ответить, прислушиваясь к обмену репликами между Кенриком и Ожье, обсуждавшими поставки зерна, полотна и шерсти. Даже на его взгляд запросы Майенны выглядели слишком высокими, что, конечно, вполне объясняло мрачное выражение лица молодого короля.

— Не знаю, — все так же тихо ответил Осберт. — Как я понимаю, Ожье не слишком одобряет этот брак. Кенрику нужно склонить его на свою сторону, прежде чем ему удастся получить согласие отца девушки.

— Тирон опасается Кенрика.

Осберт снова помолчал, взглянул на Годфри и шумно выдохнул воздух.

— Да, опасается. Так же, как и почти каждый житель этой страны. Однако Тирон — король Майенны, и за последние годы он потерял двоих из своих троих сыновей. Если он лишится и третьего, ему понадобится сильная поддержка со стороны Кенрика, иначе Майенна окажется завоевана, а чтобы получить такую поддержку, он должен согласиться на брак Кенрика и Оливии.

— Она же дитя, ей всего двенадцать! И они — двоюродные брат и сестра, — прошипел Годфри с плохо скрытым осуждением. — Брому не следовало бы благословлять...

Осберт подавил улыбку, вызванную горячностью архидьякона. Годфри добился высокого положения в церкви благодаря честности, верности убеждениям и несомненному интеллекту. Ему до сих пор удавалось уцелеть только потому, что он обладал сверхъестественной способностью держать свои часто небезопасные взгляды при себе. Но иногда случалось, что он не мог сдержаться...

— На месте Брома разве вы отказали бы Кенрику в разрешении на брак с близкой родственницей? — снисходительно поинтересовался Осберт.

Годфри ничего не ответил, позволив Осберту снова сосредоточить внимание на дивном алузийском ковре и стоящем на нем длинном столе. Ожье сидел на одном его конце; за его спиной толпились секретари и адъютанты. Да, Ожье — несомненно, тот человек, которому по плечу полученное от Тирона задание. Люсара и Майенна враждовали больше четверти века. Требовалось изрядное мужество, чтобы явиться в столь откровенно враждебную страну и встретиться с королем, отец которого однажды пытался его убить. Однако Ожье был сподвижником Тирона, верным до конца. Его умение добиваться своего на переговорах было известно всему северному континенту; Кенрик уже обнаружил, как нелегко иметь дело с этим человеком.

В свои двадцать два года Кенрик был копией своего отца в молодости: высоким, светловолосым, широкоплечим. Никто не знал происхождения уродливого шрама на его левой щеке. Молодой король был хитроумен, целеустремлен и абсолютно эгоистичен. Люсарой он правил с жестокостью, очень походившей на мстительную ненависть, никому ничего не давая и все забирая себе. Всеми своими поступками он заставлял своего отца, безжалостного завоевателя, казаться мягким и снисходительным по сравнению с сыном, — удивительное обстоятельство для всех, кто знал Селара. Кенрик добивался своих целей, явно ничуть не заботясь о том, какими глазами смотрят на него люди и в Люсаре, и в Майенне.

Его совет был развращен корыстолюбием, придворные дрожали от ужаса перед королем, и единственный человек, на кого Кенрик полностью полагался, был тот, одно упоминание имени которого вызывало у Осберта ночные кошмары.

И вот теперь Кенрик ведет переговоры о браке с двенадцатилетней дочерью благородного и могущественного короля ради удовлетворения амбиций именно этого человека.

Осберт постарался скрыть охватившую его дрожь.

Неожиданно Кенрик ударил рукой по столу и вскочил на ноги. Он сгреб лежавшие перед ним бумага и отодвинул их в сторону Осберта, который и поспешил собрать документы, стараясь не замечать блеска в глазах короля и залившей лицо того краски.

— Вы дали нам много оснований для размышлений, — обратился Кенрик одновременно и к Ожье, и к столпившимся вокруг придворным. Его голос был резким и отрывистым и выдавал, наверное, больше чувства, чем Кенрику хотелось бы. — Позвольте мне предложить вам подкрепиться и отдохнуть, пока я рассмотрю ваши... предложения. Благородный проктор позаботится о ваших удобствах.

Осберт заметил, как сверкнули глаза молодого короля; потом Кенрик повернулся и двинулся к своему шатру, тесно окруженный телохранителями.

Осберт был не единственным из собравшихся, кто вздохнул с облегчением.



Кенрик, оказавшись в своем шатре, на несколько мгновении застыл в неподвижности. До него доносились голоса придворных, теперь, когда он удалился, торопившихся наговориться после вынужденного молчания во время переговоров. О боги, что за шум подняли слуги, готовя пир, на котором ему придется появиться!

Ему необходимо избавиться от этого, не видеть больше довольного блеска в глазах Ожье, не слышать самодовольного превосходства в голосе старика...

Не надо было встречаться с Ожье лицом к лицу. Следовало послать к Тирону собственных послов, управителей, священников... может быть, даже самого Осберта. Пусть бы все дела совершались на расстоянии, лишь бы не видеть этого взгляда!

Благодарение богам, всем заметен лишь один шрам — тот, что у него на щеке...

Но что ему делать, если переговоры о бракосочетании увенчаются успехом? Как сможет он разделить ложе с новобрачной... когда его тело... Разве можно позволить ей увидеть...

Только согласятся ли Ожье и его повелитель Тирон на эту свадьбу? Судя по тем требованиям, которые содержатся в брачном контракте, они едва ли смотрят на его предложение серьезно.

Шуточки? Но ведь он король! Как смеют они смотреть на него с таким пренебрежением!

Громко позвав стражу, Кенрик вышел из шатра через другую дверь. Там его уже ждал эскорт, конь для него был оседлан. Кенрик вскочил в седло, схватил поводья и вонзил шпоры в бока жеребца, даже не усевшись еще как следует.

Покидая собравшихся на празднестве, Кенрик не оглянулся. Ему не было нужды видеть осуждение в глазах Ожье, чтобы почувствовать его.



Он был рад оказаться в этом безлюдье. Древние скалы проглядывали сквозь пожухлую траву и сухой вереск. Растения казались мягким кружевным покрывалом, хотя Кенрик и знал, что на самом деле они жесткие и колючие. Кое-где покрытые мхом камни вздымались, как башни, в других местах рассыпались по склонам холмов, как раскиданные ребенком игрушки. В долинах между холмами озерками скопилась стоячая вода, непригодная для питья, но все же поддерживающая какую-то скудную жизнь.

Замок Рансем нарушал эту унылую равнину угрюмым камнем своих стен цвета увядшей красной розы. Кенрику не раз казалось, что замок не создан руками строителей, а сам собой поднялся из болот, целый и завершенный, хотя и изначально пораженный гнилью изнутри.

Кенрик ненавидел поездки сюда. Ненавидел то, что должен их совершать.



* * *



Ворота для него были уже открыты, слуги появились словно ниоткуда, чтобы взять у него коня и разместить его эскорт. Кенрика окружали высокие и толстые стены, образующие квадрат, на каждом углу которого высилась круглая башня. Как только ворота закрылись, мир за пределами замка перестал существовать для Кенрика, и знакомые страхи ожили в его душе. Именно страх дал ему силы подняться по ступеням, войти в зал, двери которого распахнулись перед ним.

Под высоким опирающимся на балки потолком царим сумрак, узкие окна давали мало света; обитателю замка лучше было бы вообще существовать во тьме. С тех пор как Кенрик был здесь в последний раз, ничего не изменилось: по-прежнему топились камины в обоих концах помещения, делая его более жарким, чем нравилось Кенрику. Кресла вокруг стола в одном углу комнаты создавали впечатление уюта и гостеприимства.

Сэмдон Нэш был мастером иллюзий.

Кенрик еще не успел сделать шаг от дверей, как на него обрушилось зловоние.

Удивительно, как запах этого места всегда забывался, стоило Кенрику его покинуть, — словно память не хотела хранить нечто столь омерзительное.

— Добрый день, сир.

Кенрик повернулся и взглянул на склонившегося перед ним человека. Теймар, один из многих, кого Нэш привязал к себе Узами, — ради того, чтобы они выполняли любой его приказ, чтобы хранили преданность ему одному, чтобы были готовы умереть за него по первому слову. Воля этих людей была заменена рабской покорностью. Одного взгляда в эти тусклые глаза было достаточно, чтобы Кенрик ощутил тошноту.

— Где он?

Теймар показал в дальний конец комнаты, на кресло у камина, высокая спинка которого была обращена к двери. Стол рядом с креслом был завален бумагами, освещенными тремя толстыми свечами.

Раб Нэша возвестил:

— Хозяин, к вам явился король.



* * *



В камине медленно колыхались языки пламени, словно боясь слишком быстро охватить поленья. Кенрик не сводил с них глаз, предпочитая наблюдать это извращение природного явления, лишь бы не смотреть на сидящего рядом с ним человека, рассеянно перебирающего свои бумаги.

— Как я понимаю, вы не можете сообщить мне о полном успехе.

— Тирон запрашивает слишком много.

— Несомненно.

— Он требует того, чего я дать ему не могу. Он делает это намеренно.

— Да.

— Он не желает торговаться. Я пытался.

— Надеюсь, вы не пытались заодно припугнуть Ожье? Кенрик вздохнул, сдерживая раздражение. Они ведь многократно обсуждали, что он может и чего не может говорить на переговорах.

— Это было бы невозможно. Старик только и говорит о беззакониях, творимых в Люсаре, о которых ему доносят, и о том, что я не способен умиротворить страну, как это делал мой отец. И еще он твердит о своем благородном господине, о замечательных детях Тирона, об их успехах в науках и прочих достижениях, о том, какие они здоровые и сильные. Какие... безупречные. — Да, безупречные. И без шрамов.

— И он заставил тебя почувствовать собственную незначительность?

Кенрику отвечать на этот вопрос не хотелось; о постоянных издевках Ожье он не мог вспоминать без дрожи и почти непреодолимого желания кого-нибудь убить. Ожье досаждал его отцу. Если повезет, старый негодяй скоро протянет ноги от старости и перестанет досаждать ему, Кенрику. А может быть...

Молодой король решительно поднял подбородок и переменил тему. Не стоит слишком посвящать этого человека в свои размышления.

— Ну? Что вы можете предложить теперь? Получили вы какие-нибудь новости о последнем из остающихся принцев?

— Если бы получил, то сразу же сообщил бы вам.

И не сохранил бы в секрете, как очень многое? Кенрик хмыкнул, отодвинул кресло от стола и уселся так, чтобы не видеть лица Нэша. На разложенные перед тем бумаги и, возможно, карты он не смотрел. Кенрик давно уже усвоил, что Нэш ревниво охраняет свои источники информации и карает за любопытство.

— Ну так что? Что мне теперь делать? Мы устранили двоих из трех наследников Тирона. Последнего ради безопасности где-то прячут, и ваши... ваши рабы, хоть вы и наложили на них Узы, не могут его разыскать. И вот с чем я остался — с несговорчивым королем, упрямым послом, принцессой, которую я не могу...

Скрип другого кресла заранее предупредил его о том, что Нэш встает, да и в любом случае нельзя было больше не смотреть на него. Свет камина ничуть не смягчил впечатления от чудовищной маски, в которую превратилось лицо Нэша. Один глаз не открывался, искореженное веко срослось с изуродованной щекой, так что уголок губ оказался приподнят в постоянной усмешке. Глубокие борозды тянулись вниз по шее; слава богам, то, что лежало ниже, скрывала темная ткань одежды. Правая рука все еще висела бесполезным грузом, а в скрюченных пальцах левой была стиснута трость, на которую Нэш тяжело опирался при ходьбе.

Такие страшные увечья... так плохо зажившие... Трудно было поверить, что внутри этой смердящей развалины кроется достаточно силы, чтобы испепелить замок, и Кенрика вместе с ним.

Весь этот ужасный урон причинил Нэшу Враг, Роберт Дуглас.

Нэш улыбнулся Кенрику; на изуродованном лице улыбка казалась чудовищной пародией.

— Уж не собираетесь ли вы совершить какую-нибудь глупость, мой король?

Кенрик застыл на месте. Как получается, что, сколько бы он ни старался, мерзкий колдун с легкостью узнает его мысли? Или дело в том, что Нэш знает Кенрика лучше, чем ему хотелось бы?

Опираясь на трость, Нэш прохромал к другому концу стола, где Теймар наполнил вином усыпанные драгоценными камнями кубки.

— Не сомневаюсь, что вы можете похитить девчонку, обвенчаться с ней и уложить в свою постель, прежде чем Тирон об этом узнает. Только получите ли вы таким образом то, чего желаете? М-м?

Тон Нэша был наполовину насмешливым, наполовину презрительным; Кенрик стиснул зубы.

— Пока мы танцуем вокруг Ожье, Тирон может просватать дочь и выдать за кого-нибудь другого. Его аппетиты непомерны, и даже если бы я мог их удовлетворить, он нашел бы другие отговорки — вы же это прекрасно знаете. Проклятие, будь мы так богаты, стали бы мы возиться с тем, чтобы получить Майенну? И вы еще не видели, как этот Ожье уставился на мои шрамы! Ну почему мы не можем что-нибудь сделать с ними прямо сейчас?

— Вы знаете почему.

Кенрик махнул рукой и откинулся в кресле.

— Видели бы вы, как Ожье скривился, когда увидел их в первый раз. Тут и сомнений не было, на что он глазеет, — и это при всем моем дворе! Вы представить себе не можете, какое унижение я испытал, — особенно выслушивая все его истории о безупречных принце и принцессе. В конце концов, я король. Я настаиваю, чтобы вы отнеслись к делу серьезно.

Единственный злобный глаз Нэша взглянул на Кенрика с таким ледяным выражением, что трудно стало поверить в то, что на свете когда-либо существовало тепло. Собрав все силы, Кенрик не сдвинулся с места, хотя ноги его жаждали унести его подальше.

Не то со вздохом, не то с шипением Нэш доковылял до него и остановился так близко, что смрад гниющей плоти заполнил весь мир Кенрика; от отчаянного желания отодвинуться молодой король задрожал.

— Тут не до удовлетворения тщеславия, — тихий голос был тверд, как гранит. — И вам, кроме себя самого, некого винить. Я много раз предупреждал вас, чтобы вы не вздумали экспериментировать с запретными умениями, пока я не стану достаточно силен, чтобы обучить вас. Вы меня не послушали, и теперь ваше тело расплачивается за это. Совершили ошибку вы, но требуете, чтобы исправлял ее я?

— Вы обещали... — Кенрик чуть не поморщился, услышав, как умоляюще прозвучал его голос. Что было в Нэше такого, что всегда заставляло его проявлять слабость? — Вы говорили, что проблемы тут нет.

Единственный глаз Нэша моргнул.

— Я говорил вам уж и не помню сколько раз: ни я, ни любой другой колдун на свете не может излечить рану или уничтожить шрам. Для этого потребовалось бы пересечь границу, к которой даже я не осмеливаюсь приблизиться. Для того чтобы выполнить вашу просьбу, мне нужна кровь, и кровь могущественная.

— Тогда... тогда дайте мне те же средства для восстановления, какие используете сами. Вы обещали, что так и сделаете, когда мы станем союзниками. Нам нужна Майенна — а Тирон не отдаст мне дочь, пока я так выгляжу!

Нэш фыркнул.

— Вы испытываете мое терпение, мой мальчик! Вы желаете, чтобы я отдал вам драгоценную добычу — какого-нибудь колдуна — и показал, как использовать его кровь ради уничтожения какого-то шрама со щеки, когда мне — мне! — это требуется для гораздо более важной цели, для восстановления себя! Те немногие ресурсы, которые мне удалось получить за последние годы, дали мне возможность только залечить раны. А вас волнует наличие нескольких шрамов!

Не в силах пошевелиться под этим пронизывающим взглядом, Кенрик прошептал:

— Так что же нам делать?

Одна сторона лица Нэша передернулась, но голос остался ровным.

— Мне кажется, в конце концов мы стремимся к одному и тому же, — задумчиво протянул он. Нахмурившись, он отвернулся от Кенрика, но далеко не отошел. — Мы не можем использовать малахи, иначе они повернутся против нас, и еще слишком рано для...

Хотя существовали секреты, узнать которые Кенрик хотел очень горячо, он просто сидел и ждал. В один прекрасный день он получит возможность узнать больше.

Нэш покачал головой.

— Мы использовали все возможные способы, и все же салти скрываются где-то. Нам необходимо... найти их. Теперь это необходимо еще более, чем когда-либо, но только не вступая при этом в битву, которую мы еще не готовы выиграть.

Страх обжег Кенрика; он едва не поморщился, поняв, на что намекает Нэш, но взял себя в руки и рискнул задать еще один вопрос, чтобы убедиться в правильности своей догадки:

— Вы говорите о салти пазар, верно? Но вы же ищете их уже не одно десятилетие, а колдуны нужны нам сейчас. Нельзя ждать, пока вы...

— Ну... — Нэш замер, как будто удивленный пришедшей ему мыслью, потом с коротким вздохом опустился в кресло. Когда он заговорил снова, в его тоне проскользнуло что-то расчетливое, как будто он взвешивал шансы неожиданно открывшейся ему возможности. — Вы правы. У нас больше нет времени на поиски. Они в определенном смысле защищены...

— Чем?

— Не важно. — Нэш снова умолк, но Кенрик не решился нарушить тишину. — Может быть, нам следует... Может быть, есть способ их выманить, и тогда мы смогли бы до них добраться.

Кенрик насупился.

— Когда вы попробовали такое в прошлый раз, как раз битва и произошла, и Роберт Дуглас убил моего отца!

— Нет, я имею в виду не это. — Нэш протянул руку за кубком, который снова наполнил Теймар, отхлебнул вина и покивал собственным мыслям. — Думаю, наш следующий шаг определенно будет именно таким. Подойди сюда.

Кенрик медленно приблизился к столу, оказавшись спиной к камину. Нэш щелкнул пальцами. Словно из ниоткуда, появился небольшой черный шар и повис в воздухе между ними. Приглядевшись, Кенрик заметил вмятины на поверхности; даже в тусклом свете стал заметен ржаво-красный оттенок, которым отливал шар. Шар удобно улегся бы в ладонь руки Кенрика. Молодой король знал, что это такое, и охватившее его возбуждение почти вытеснило страх.

Однако коснуться шара он не осмелился.

— Вам известно, что это, — сказал Нэш скучающим тоном. — Используйте его, только когда не будет иного выхода. Пусть кровь свободно течет в калике, когда вы в первый раз используете...

— Что такое калике?

— Это... это неглубокая чаша. Опустите шар в чашу. Когда кровь исчезнет, дайте себе целый день на то, чтобы впитать силу, которую она вам даст.

— Как это сделать? — Шепот Кенрика показался ему самому слишком громким; он не отводил глаз от шара, по-прежнему висевшего в воздухе. Он столько лет мечтал узнать эту тайну, научиться продлевать свою жизнь, исцелять свои раны, как это делал Нэш уже на протяжении полутора столетий, — и вот оно, прямо перед ним. Пальцам Кенрика не терпелось коснуться шара, схватить его.

— Усните, держа шар в ладонях. Потом вы будете чувствовать усталость, но ваш шрам исчезнет.

— Шар ведь... такой маленький!

— Он достаточно велик для того, чтобы исполнить ваше желание. Вы еще молоды, пока вам нет нужды в большем. Потом я открою вам дальнейший путь. Ну же, возьмите его.

На секунду взгляд Кенрика метнулся к Нэшу. Потом молодой король протянул руку и схватил шар. Он показался ему теплым и приятным на ощупь.

— Воспользуйтесь им, только если будете ранены, — добавил Нэш, откинувшись в кресле. — И не вздумайте убивать малахи ради их крови, иначе мы получим новых врагов, а этого себе мы позволить не можем.

— Тогда где же мне найти кровь колдуна, чтобы... Кривая улыбка стала заметнее, когда Нэш взглянул на Кенрика.

— Используйте салти пазар, конечно. Эту часть дела, мой король, вы можете сделать и сами. Более того, думаю, что вы получите отменное удовольствие.



В начале осени ночи бывают еще жаркими, и Осберт во время пира чувствовал себя весьма неуютно. Он, конечно, и думать не мог о том, чтобы снять часть своего парадного облачения; ему пришлось сидеть на возвышении, по левую руку от Кенрика, и продолжать притворяться, будто все прекрасно, будто происходит радостная встреча с будущим союзником, а не спор, за которым может последовать война.

Не раз Осберт встречался глазами с Годфри; он завидовал архидьякону, который сидел рядом с Ожье и мог по крайней мере вести интересную беседу. Впрочем, в данный момент майеннский посол пригласил на танец какую-то герцогиню, которую Осберт совсем не знал.

Длинные столы окружали просторную залитую светом звезд лужайку, на которой раньше давали представление жонглеры и музыканты, а теперь участники пира совершали медлительные и торжественные танцевальные па. Ожье двигался плавно и величественно, как и подобает старику, но довольное выражение его лица подсказывало Осберту, что посол с облегчением воспользовался возможностью не сидеть больше за королевским столом.

Прийти к соглашению им так и не удалось. Тирон Майеннскнй требовал слишком многого и почти не шел на уступки. Кенрик, которому нужно было утвердить себя в роли короля, тоже проявил упрямство; единственное, в чем было достигнуто согласие, — это что через три месяца состоится новая встреча.

Осберт знал, что Кенрик слишком нетерпелив, чтобы придерживаться подобной договоренности. Он скорее попытается найти другой путь и не пожелает оставлять решение такого важного для него вопроса в чужих руках.

И все же, возвратившись сегодня вечером из своей поездки, молодой король был подозрительно молчалив и задумчив. Он снова пришел в доброе расположение духа, что сделало пиршество несколько легче переносимым; даже вино он лишь пригубливал, а не выпивал залпом, благосклонно улыбался танцующим, отбивал пальцами ритм музыки и вообще, казалось, получал удовольствие от празднества.

Так почему же вид довольного Кенрика заставлял проктора вновь дрожать от страха? Уж не потому ли, что он заметил барона де Массе и его спутника, Гилберта Дюсана, тоже улыбающихся и веселых? Может быть, дело было в том, что Осберт знал: эти двое — союзники Нэша, или в том, что проктор не сомневался: Кенрик исчез днем ради того, чтобы посетить...

Осберт не находил слов, чтобы назвать человека, погрузившего Люсару в трясину несчастий, хотя сам в свое время помог Нэшу занять высокое положение при дворе, не подозревая об опасности, не предвидя последствий.

А теперь Кенрик служил Нэшу, как раньше служил его отец.

— Почтенный проктор!

Тихий голос Кенрика прервал мысли Осберта, и тот повернулся к королю, постаравшись, чтобы выражение лица не выдало его.

— Да, сир?

— Что вы думаете об упрямстве Тирона? Как по-вашему, отдаст ли он вообще мне свою дочь?

На подобные вопросы Осберту приходилось отвечать каждый день, соразмеряя то, что он думал на самом деле, с тем, что, по его мнению, хотел услышать Кенрик; такое лавирование оставляло мало места для признания суровой реальности. Если проктор честно выскажет свое мнение, это может вызвать ярость короля, а то и послужить причиной войны. Если Осберт станет отвечать слишком уклончиво, Кенрик перестанет интересоваться его мнением, и влияние Гильдии, и так уже небольшое, уменьшится еще сильнее.

Настоящий король, конечно, выслушал бы любое мнение беспристрастно и не стал бы наказывать человека за его мысли.

— Я полагаю, — начал Осберт, протягивая свой кубок пажу, стоящему за его креслом, — что, получив достаточные гарантии, Тирон в конце концов согласится на ваш брак с принцессой.

— Это мне известно, — кивнул Кенрик. Взгляд его не был суровым; скорее в нем проглядывало лукавство, как будто король знал какой-то секрет, Осберту недоступный. — Но без каких гарантий он обойдется, отдавая мне девчонку? Я и так уже послал ему дюжину обозов с зерном, чтобы облегчить голод, вызванный неурожаем, — и не потребовал за зерно, позвольте заметить, высокой цены. Будланди можно было продать продовольствие вдвое дороже.

«Не беспокоясь о том, что собственный народ станет голодать зимой», — мысленно добавил Осберт. Он подождал, пока паж наполнит кубок и королю, и ответил:

— Вполне возможно, что через полгода Тирон смягчит требования. Впрочем, возможно, что и ужесточит.

— Так мне следовало сейчас согласиться на все? — Кенрик улыбнулся и откинулся в кресле, наслаждаясь мучениями пытающегося вывернуться из трудной ситуации Осберта.

Проктор исподтишка наблюдал за королем, оценивая перемены в его настроении и требования реальной политики, как если бы это были танцоры, перемещающиеся перед его глазами. Чтобы выжить, нужно приносить жертвы.

— Кто может сказать с уверенностью, станет ли Тирон так настаивать на гарантиях через год после вашей свадьбы?

Улыбка Кенрика стала шире.

— Так вы предлагаете мне дать обещания сейчас и нарушить их позднее?

— Скорее согласиться сейчас, — сердце Осберта переворачивалось в груди от тех слов, которые он произносил, — а позднее пересмотреть свою позицию. Обстоятельства, в конце концов, меняются. Если Люсару поразит неурожай, окажет ли Тирон нам такую же помощь, как мы ему?

— Очень тонкое соображение. А уж ее приданым я, без сомнения, сумею распорядиться. — Кенрик кивнул, задумчиво глядя на танцующих. На мгновение его брови сошлись на переносице, когда он неожиданно спросил: — За сколько преступлений, связанных с колдовством, преследует и карает Гильдия?

Осберт заморгал при странной перемене темы.

— За пятьдесят шесть, сир.

Кенрик снова кивнул и наклонился вперед. Охваченный внезапным страхом, Осберт кинул взгляд на Годфри, который внимательно прислушивался к разговору короля и проктора. Никто больше из-за шума и музыки их слышать не мог.

— Всего? А сколько статей закона касается убийства?

— Шестнадцать, сир.

Кенрик криво усмехнулся и насмешливо спросил:

— Сколько времени потребуется Гильдии, чтобы внести пятьдесят шесть изменений в закон?

Сердце Осберта заколотилось. Он прошептал:

— Сир... Я не понимаю... Что вы хотите...

Кенрик откинулся в кресле и властно взглянул на проктора.

— Я желаю, чтобы вы отменили законы, касающиеся колдовства. Пусть оно отныне не преследуется и не карается смертью. Вам все понятно?

Осберт еле мог дышать. То, чего требует Кенрик, это же... Нет, невозможно! Суровые законы против колдунов были созданы пять столетий назад, после битв, разрушивших древнюю Империю. Осберт не властен их отменить! Такое вправе сделать лишь вся Гильдия большинством голосов... а споры длились бы годами, прежде чем удалось бы прийти к согласию...

— Ну? — Кенрик, казалось, терпеливо ждал нужного ему ответа, не обращая внимания на то, что Осберт оказался на краю пропасти.

— Сир, — начал проктор, стараясь не показать растерянности, — я не хотел бы подвергать сомнению вашу мудрость...

— Но тем не менее делаете это?

— Вы меня не поняли, повелитель. Я не вправе произвести такие изменения. Эти законы...

— Отныне являются государственной изменой. Осберт, задохнувшись, умолк. Сердце его трепыхалось от того, что сбывались самые ужасные предчувствия.

— Да, Осберт, государственной изменой. Ибо как может Гильдия применять законы против колдовства, считать его величайшим злом, держаться за свой священный долг искоренить колдовство, когда ваш собственный король обладает колдовской силой? — Кенрик прищурился. — Ведь ни вы, ни ваши гильдийцы не сделали попытки схватить меня, — значит, вы наделе признаете такие законы государственной изменой. Какими глазами станет смотреть на меня весь мир, если я женюсь, если у меня появится наследник, который может тоже обладать колдовской силой, но при этом я допущу, чтобы в ваших книгах сохранялись законы, позволяющие меня казнить?

— Конечно, сир... — пробормотал Осберт, но Кенрик перебил его.

— Я желаю, чтобы законы о колдовстве были отменены. Вы сегодня же ночью начнете готовить необходимые бумаги. Я пошлю епископу Брому приказ сделать то же самое в отношении церковных законов. А теперь, думаю, мне следует присоединиться к танцующим, — иначе что подумает наш уважаемый гость?

Осберт встал, когда король поднялся из-за стола. Тут же рядом с проктором оказался Годфри.

— Что вы собираетесь делать?