— И кто из нас лжец? — не веря ушам, спросил я. — Прости меня, если я не хочу продаваться за деньги.

Щеки Шарлотты вспыхнули.

— Прости меня, если я не хочу позволить своей дочери страдать, когда мы уже банкроты.

В это мгновение я заметил несколько вещей: что задняя левая фара на машине Шарлотты перегорела. Что палец на ее левой руке был перебинтован. Что снова пошел снег.

— Где девочки? — спросил я, вглядываясь в темные окна фургона.

— У тебя нет никакого права это спрашивать, — сказала она. — Ты лишился его, когда пошел в офис адвоката.

— Где девочки, Шарлотта? — требовательно спросил я.

— Дома. — Она отступила от меня; ее глаза блестели от слез. — Там, где я тебя больше не желаю видеть.

Шарлотта развернулась и направилась к машине. Но не успела она открыть дверцу, как я преградил ей путь.

— Разве ты не видишь? — прошептал я. — Пока ты не начала все это, в нашей семье было все в порядке. У нас приличный дом…

— С протекающей крышей…

— У меня была стабильная работа…

— Которая не приносит денег…

— И у наших детей была замечательная жизнь, — договорил я.

— Что ты об этом знаешь? — сказала Шарлотта. — Разве ты идешь рядом с Уиллоу мимо площадки в детском саду, когда она смотрит, как дети делают все, что нельзя ей? Самые простые вещи — прыгать с качелей, пинать мяч. Она выбросила диск с «Волшебником страны Оз», ты это знал? Он валялся в мусорном ведре на кухне, потому что какие-то ужасные дети в школе назвали ее Жевуном!

Мне тут же захотелось дать затрещину этому мелкому гаденышу, не глядя на то, что ему шесть лет.

— Она мне не сказала.

— Потому что не хотела, чтобы ты проходил этот бой вместо нее, — сказала Шарлотта.

Джеймс Баллард

— Тогда почему это делаешь ты?

Здесь было море

Шарлотта замешкалась, и я понял, что задел ее за живое.

И опять его разбудил ночной шум наступающего моря – смутный, глухой рык передовых валов, кидающихся в ближние переулки, чтобы, жадно облизав их, медленно откатиться назад. Выбежав наружу, в лунный свет, Мейсон увидел белые остовы соседних домов, склепами торчащие посреди чисто промытых асфальтированных дворов, а за ними – ярдах в двухстах – вольное бурление вод на мостовой. У штакетника заборов волны вскипали пеной и брызгами, наполняя воздух водяной пылью и резким, терпким, пьянящим запахом йода и соли – запахом моря.

— Ты можешь обманывать себя, Шон, но не меня. Вперед, делай из меня стерву, злодея. Притворяйся рыцарем в сияющих доспехах, если можешь. Снаружи все кажется красивым, можешь говорить, что ты знаешь ее любимый цвет, имя ее любимой мягкой игрушки и какое варенье она ест с сэндвичами. Но не это делает ее той, кто она есть. Знаешь, о чем она говорит по пути домой из школы? Чем она больше всего гордится? О чем переживает? Знаешь, почему прошлой ночью она плакала и почему неделю назад пряталась под кроватью целый час? Увидь это, Шон. Ты думаешь, что ты ее герой, но ты на самом деле ничего не знаешь о жизни Уиллоу.

Я вздрогнул:

А дальше был открытый простор, где длинные валы перекатывались через кровли затонувших домов и несколько печных труб мелькали в белизне гребней. Холодная пена ужалила босые ноги Мейсона, и он, отпрянув, оглянулся на дом, в котором безмятежно спала его жена. Каждую ночь море – змеиношипящая гильотина – подползало к их пристанищу все ближе и ближе, методично отвоевывая у суши по нескольку пядей ухоженной лужайки.

— Зато я знаю, что она достойна жить.

Около получаса Мейсон зачарованно следил, как танцующие волны люминесцируют над городскими крышами, отбрасывая слабо светящийся нимб на темные тучи, летящие по ветру. Взглянув на руки, он заметил, что они тоже источают тусклое восковое сияние.

Она оттолкнула меня с дороги и забралась в машину, хлопая дверью и уезжая прочь. Я слышал яростные гудки автомобилей, которые скопились за фургоном Шарлотты, а когда повернулся, бригадир рабочих все еще смотрел на меня:

Наконец пучина пошла на попятную. Глубокий, наполненный внутренним светом водоворот покатился вниз, открывая лунному оку таинство пустынных улиц, окаймленных молчаливыми рядами домов. Вздрогнув, Мейсон пустился вдогонку пузырящемуся потоку, но море ускользало, то прячась за углом какого-то дома, то утекая в щели под дверями гаражей. К концу улицы спринтерский бег потерял всякий смысл… ибо небесный отблеск, мелькнув за церковным шпилем, окончательно угас. Измученный Мейсон вернулся в постель, и звук умирающих волн до утра наполнял его сердце.

— Вот что я тебе скажу: ты можешь выбрать и Джессику, и Пэм.

– Знаешь, я снова видел море, – сказал он жене за завтраком.



– До ближайшего не меньше тысячи миль, Ричард, – спокойно проговорила Мириам. Она внимательно разглядывала мужа, поглаживая длинными, бледными пальцами иссиня-черный завиток волос. – Выйди на улицу и убедись. Здесь нет никакого моря.

Тем вечером я поехал в Массачусетс. У меня не было в голове определенного пункта назначения, но я заезжал на разные улочки, пересекал районы, которые уже были закрыты на ночь. Я выключил фары и рыскал по улицам, как акула на океанской глубине. Можно многое сказать о семье по тому месту, где они живут: пластмассовые игрушки рассказывали о возрасте детей, рождественские фонарики говорили о религиозной принадлежности, марки машин на подъездах выдавали маму футболиста, водителя-подростка или фаната гонок НАСКАР. Но даже в обыденных домах я с легкостью представлял жителей. Закрывал глаза и видел отца за обеденным столом, который смешил дочерей. Мать, которая мыла тарелки, но сперва проходила мимо мужа, коснувшись рукой его плеча. Видел полку с книгами, которые читали перед сном, каменное пресс-папье в виде божьей коровки, державшее почту, новую стопку постельного белья. Слышал игру «Патриотс» воскресным днем, музыку Амелии, которая доносилась из колонки в форме пончика, и твои босые ноги, шаркающие в коридоре.

– И тем не менее, дорогая, я ВИДЕЛ его.

Должно быть, я проехал пятьдесят таких домов. Иногда видел включенный свет — обычно на втором этаже, — в большинстве случаев вырисовывались головы подростков на фоне синего компьютерного экрана. Или супружеская пара, уснувшая при включенном телевизоре. В ванной оставляли свет, чтобы отпугивать монстров от детей. Не важно, заезжал я в квартал белых или темнокожих, был район благополучным или нищенским, дома представляли собой ячейки, которые хранили проблемы, чтобы те не утекали прочь.

– Но, Ричард!..

Встав, Мейсон с неуклюжей торжественностью протянул к ней руки.

В последний район, куда я заехал той ночью, мой внедорожник тянуло словно магнитом, здесь был северный полюс моего сердца. Я припарковался на подъезде к дому и выключил фары, чтобы не выдать своего присутствия.

– Мириам, брызги были на моих ладонях, волны разбивались прямо у моих ног. Таких снов не бывает.

– И тем не менее, дорогой, такое могло случиться только во сне.

На самом деле Шарлотта была права. Чем больше смен я брал, чтобы оплатить твои несчастные случаи, тем меньше времени проводил с тобой. Как-то раз я обнимал тебя, пока ты спала, и видел, как на твоем лице мелькали сны, но я любил тебя скорее в теории, а не на практике. Я был слишком занят, защищая и оберегая Бэнктон, а все остальное легло на плечи Шарлотты. Иск выбил меня из привычной колеи, и я понял, что все это время ты взрослела.

Мириам, с ее длинными локонами цвета воронова крыла и нежным овалом лица, в алом пеньюаре, не скрывающем гордой линии шеи и прозрачной белизны груди, как никогда, напомнила Мейсону застывшую в традиционной позе даму с портрета эпохи прерафаэлитов.

Я поклялся все изменить. Совершив этот шаг, обратившись к «Букер, Худ и Коутс», я решил проводить с тобой больше времени. Я снова полюблю тебя.

Именно в этот момент ветер задул в открытое окно внедорожника, скомкав упаковочную бумагу от выпечки и напомнив мне, почему я вернулся сегодня вечером. В тачке лежали печенья, пирожные и булочки, которые вы пекли вместе с Амелией и Шарлоттой несколько дней.

– Ричард, тебе необходимо показаться доктору Клифтону. Это начинает меня тревожить.

Я выгрузил в багажник все тридцать упакованных пакетов, каждый с зеленой бечевкой и бумажным сердечком. Ты вырезала их сама, я это знал. «Сладости от Силлабаб», — говорилось там. Я представил руки твоей матери, которые замешивали тесто для выпечки, выражение твоего лица, когда ты осторожно разбивала яйцо. Амелия сердито развязывала узел на фартуке. Я приходил сюда пару раз в неделю. Ел первые три или четыре упаковки, остальное привозил к приюту для бездомных.

Он улыбнулся, глядя в окно на коньки крыш дальних домов, выступающие над кронами деревьев.

Я дотянулся до бумажника и вытащил оттуда все наличные деньги, заработанные за дополнительные смены: я брал их, чтобы не ехать домой. Все это, купюра за купюрой, я складывал в обувную коробку для Шарлотты. Не сумев сдержаться, я оторвал от пакета с печеньями сердечко. Карандашом написал отклик покупателя на пустой стороне: «Обожаю».

– Право, не стоит беспокоиться. На самом деле все очень просто. Я слышу шум моря и выхожу поглядеть, как лунный свет играет на волнах, а затем благонравно возвращаюсь в постель. – Тень утомления скользнула по его лицу; Мейсон, высокий, привлекательный мужчина, был от природы хрупкого сложения, и к тому же не вполне оправился от серьезного недуга, из-за которого полгода провел дома в постели. – Но что действительно любопытно, – медленно продолжил он, – так это потрясающая люминесценция… Готов поклясться, содержание солей в морской воде гораздо выше нормы.

Завтра ты это прочитаешь. Вы втроем будете вне себя от счастья, предполагая, что анонимный автор говорил о выпечке, а не о пекарях.

– Но, Ричард… – Мириам беспомощно огляделась, потрясенная ученым хладнокровием супруга. – Моря нет, оно только в твоей голове! Его никто не видит и не слышит.

Мейсон задумчиво кивнул.

– Да, возможно. Возможно, что пока никто.

Амелия

Кушетка – одр долгой болезни – по-прежнему стояла в углу кабинета, рядом с книжным шкафом. Присев, он привычно протянул руку и снял с полки гладкую на ощупь, массивную окаменелость – раковину какого-то вымершего на заре мира моллюска. Зимой, когда Мейсону не позволяли вставать с постели, этот витой – подобно трубе Тритона – конус стал для него источником нескончаемых наслаждений – рождая цепочки прихотливых ассоциаций, уводящих то в моря античности, то к сокровищам затонувших кораблей… Бездонный рог изобилия, полный красок и звуков! Бережно взвесив на ладони редкий дар природы – изысканно-двусмысленный, как мраморный обломок античной богини, найденный ненароком в русле высохшего ручья, – Мейсон ощутил его капсулой времени, концентратом сущности иной вселенной… и почти поверил, что сам выпустил из него ночное море, нажав по неведению на тайный завиток.

Жена вошла следом и, быстро задернув занавески, словно желая вернуть мужа в сумеречную атмосферу болезни, положила руку на его плечо.

Как-то на выходных по пути домой из Бостона мама перевоплотилась в новую Марту Стюарт[11]. Мы поехали кружным путем до Норвича, штат Вермонт, в «Кинг Артур флауэр», чтобы купить вагон и маленькую тележку сковородок и муки. Ты и так капризничала из-за того, что пришлось провести утро в детской больнице, примеряя новые ортезы — слишком жесткие, от которых на коже оставались синяки и ссадины. Их пытались приладить с помощью термофена, но ничего путевого не вышло. Ты хотела приехать домой и поскорее их снять, но мама подкупила нас поездкой в ресторан — награда, от которой никто из нас не мог отказаться.

– Послушай, Ричард, разбуди меня… когда услышишь море. Мы посмотрим вместе.

Возможно, в этом не было ничего особенного, но для нас казалось праздником. Мы нечасто обедали вне дома. Мама всегда говорила, что готовит лучше любого повара, но дело не только в этом: мы просто не могли себе этого позволить. По той же причине я не рассказала родителям, что мне уже малы джинсы, почему я никогда не покупаю ланч в столовой, хотя картошка фри выглядела невероятно аппетитной. Именно поэтому поездка в «Дисней уорлд» оказалась таким разочарованием. Мне было неловко, когда родители говорили, что у них нет денег, что они не могут позволить себе то, что мне нужно или хочется. Если я ничего не буду просить, то и не услышу отказа.

Он осторожно уклонился от ее рук.

– Понимаешь, Мириам… Не так уж важно, увидишь ты что-нибудь или нет. Главное, что я это вижу.

Отчасти я злилась на маму за то, что она использовала деньги с выпечки на все эти сковородки, а не купила мне кашемировый худи «Джуси Кутюр» — тогда девчонки в школе смотрели бы на меня с завистью, а не как на что-то прилипшее к подошвам их туфель. Но нет, важнее было купить экстракт мексиканской ванили или сушеную черешню из Мичигана. Нам требовались силиконовые формы для маффинов, форма для бисквита, противень для выпечки. Ты понятия не имела, что каждый пенс, который мы тратили на сахар турбинадо или муку для выпечки, вычитали из тех денег, что могли потратить на нас, но чего я ждала: ты до сих пор верила в Санта-Клауса.

Признаюсь, я немного удивилась, когда ты предоставила выбор ресторана мне.

Выйдя на шоссе, он остановился на том же месте, откуда прошлой ночью наблюдал за наступлением волн. Судя по доносящимся звукам, пребывание в пучине никак не сказалось на привычной деятельности жителей окрестных домов. Сухая трава заметно поблекла от июльской жары, и многие занялись поливкой газонов – сверкающие упругие струи, маленькие радуги в облачках брызг. Между пожарным гидрантом и деревянной оградой лежал глубокий, не потревоженный слой пыли, и Мейсон вспомнил, что дождей не было с ранней весны.

— Амелия никогда не выбирает, — сказала ты, и, хотя я ненавидела себя за это, мне хотелось расплакаться.

Отсюда улица – а точнее, один из дюжины загородных бульваров, обрамляющих город по периметру, – спускалась в северо-западном направлении и примерно через три сотни ярдов вливалась в небольшую площадь у здания торгового центра. Заслонив глаза ладонью, он взглянул на украшенную часами башенку библиотеки, на церковный шпиль – и узнал протуберанцы, нарушавшие пустынность морского простора… все совпадает.

Все ожидали, что я стану вести себя как псих. Зачем всех разочаровывать.

Там, где стоял Мейсон, на дороге, ведущей к торговому центру, имелся некий перепад, отмечающий – по странному стечению обстоятельств – границу береговой линии, буде местность окажется действительно затопленной. Этот уступ, отстоящий примерно на милю от окраинных кварталов, охватывал кольцом огромную естественную ванну – аллювиальную равнину, на которой стоял город. Дальнюю сторону гигантского кольца венчал белесый каменный выступ – сложенный меловыми пластами холм.

— «Макдоналдс», — сказала я.

Хотя городская панорама мешала разглядеть подробности, Мейсон признал в нем тот самый мыс, что высился неприступной цитаделью над штурмующими склоны волнами: взлетев, пышные султаны брызг нехотя никли, возвращаясь в родную стихию с почти гипнотической неспешностью. Ночью он казался выше… мрачный, не тронутый временем бастион, грудью встречающий море. Однажды вечером, пообещал себе Мейсон, он непременно отправится к холму – чтобы пробудиться от грохота волн на его вершине.

— Фу! — ответила ты. — Они зарабатывают четыреста фунтов на одной корове.

— Вернемся к этому разговору, когда станешь вегетарианкой, лицемерка, — ответила я.

Вильнув, его объехал автомобиль, и человек за рулем бросил удивленный взгляд на чудака, пялящего глаза на город, стоя посреди проезжей части. Не желая усугублять свою здешнюю репутацию довольно эксцентричной персоны (да-да, этот необщительный умник, муж очаровательной, но – ах -бездетной миссис Мейсон), он свернул на бульвар, параллельный кольцевой гряде водораздела, и медленно двинулся к далекому холму, время от времени пытаясь разглядеть внизу, в котловине, следы деятельности потопа. Нет, ни поваленных фруктовых деревьев, ни покореженных автомашин… а ведь вся округа побывала под бурлящей водой.

— Амелия, прекрати! Мы не поедем в «Макдоналдс».

Хотя море впервые показало себя всего три недели назад, за это время Мейсон окончательно убедился в полной достоверности происходящего. Он усвоил, что ночное появление и последующее стремительное отступление моря не оставляет на сотнях поглощенных им домов ни малейшего следа, и перестал беспокоиться о тысячах утопленников, которые предположительно продолжали мирно спать в огромной, жидкой морской колыбели… пока сам он глядел на сияние волн над городскими крышами. И однако, невзирая на явный парадокс, его убежденность продолжала крепнуть – и наконец вынудила рассказать Мириам, как однажды ночью, разбуженный звуками прибоя, он выбежал на улицу и встретился с морем в соседних проулках.

Вместо того чтобы выбрать уютный итальянский ресторанчик, в котором нам всем бы понравилось, я вынудила ее остановиться в кошмарной забегаловке.

Казалось, что здесь на кухне водятся тараканы.

Жена понимающе, чуть снисходительно улыбнулась странной фантазии – наглядной иллюстрации странности его замкнутого внутреннего мира. Однако три ночи спустя Мириам проснулась как раз в тот момент, когда он, вернувшись, запирал дверь на замок, и вид Мейсона – встрепанного, потного, с трудом переводящего дыхание, напугал ее не на шутку, так что весь следующий день она, вздрагивая, украдкой косилась в окно. Впрочем, страшило Мириам не столько само видение, сколько абсолютное, необъяснимое спокойствие мужа перед надвигающимся апокалипсисом собственной личности.

— Что ж… — произнесла мама, осматриваясь по сторонам. — Интересный выбор.

Утомившись прогулкой, Мейсон присел на низкий декоративный барьерчик, укрытый зарослями рододендронов, и несколько минут бездумно ворошил прутиком сухой белый песок, поблескивающий у ног. Бесформенный, пассивный минерал – однако же излучает что-то вроде странного, концентрированного внутреннего света… что-то, роднящее его с ископаемой ракушкой.

— Ностальгия, — сказала я и сердито посмотрела на нее. — А что не так?

Впереди дорога, повернув, ныряла вниз, уходя к равнинным полям, и на фоне ясного неба вздымался – уже заметно ближе – меловой отрог в кружевной мантии зеленого дерна. У вершины Мейсон углядел подсобный вагончик, ограждение, воздвигнутое вокруг темной дыры пробитой шахты, и кучку крошечных человечков, суетящихся у металлической конструкции подъемника. Что там происходит, хотелось бы знать? Наблюдая, как миниатюрные рабочие один за другим исчезают в шахте, Мейсон пожалел, что отправился пешком, не догадавшись воспользоваться автомобилем жены.

— Ничего, если только ботулизм не входит в твои воспоминания.

Пока он, как обычно, весь день работал в библиотеке, сценка из загадочной пантомимы вновь и вновь вставала перед его глазами, заслоняя воспоминания о лижущих улицы волнах и неотвязную мысль о том, что кто-то еще должен был ощутить присутствие моря.

Увидев знак «Занимайте места сами», она прошла к свободному столику.

— Я хочу сесть за стойку, — заявила ты.

Поднявшись в спальню, Мейсон увидел, что Мириам, в полной экипировке и с выражением мрачной решимости на лице, сидит в кресле у окна.

– Что-то случилось?

Мы с мамой посмотрели на шаткие стулья, с которых было высоко падать.

– Я жду.

— Нет, — одновременно сказали мы.

Я притащила высокий стульчик к столу, чтобы ты могла дотянуться до него. Торопливая официантка бросила нам меню, а тебе пачку карандашей:

– Ждешь? Чего же?

— Вернусь через пару минут за вашим заказом.

– Явления моря, разумеется! Не обращай внимания, ложись спать. Я посижу в темноте.

Мама усадила тебя на стульчик, продевая ноги, что было еще тем испытанием, поскольку с ортезами твои ноги еле двигались. Ты сразу же перевернула сервировочную салфетку и стала рисовать на пустой стороне.

– Мириам… – Мейсон устало ухватил ее за руку и попытался вытащить из кресла. – Ну что ты хочешь этим доказать?!

— Итак, — сказала мама. — Что испечем, когда вернемся домой?

– Разве ты не понимаешь?

— Пончики, — предложила ты.

Мейсон сел на кровать. Почему-то – он и сам толком не знал почему – ему хотелось как можно дольше удерживать жену подальше от моря… и дело тут было не только в ее безопасности.

Тебя пугала новая сковорода, которая выглядела как шестнадцатиглазый пришелец.

– Это ты не понимаешь, Мириам. Возможно, я и впрямь не вижу его в буквальном смысле слова. Может статься, это… – он запнулся, но быстро сымпровизировал, – всего лишь галлюцинация, или сон, или…

— Амелия, а ты что скажешь?

Мириам упрямо покачала головой, изо всех сил вцепившись в ручки кресла.

Я зарылась лицом в ладони:

– Я так не думаю. В любом случае я намерена выяснить все возможное.

— Брауни с коноплей.

Мейсон, вздохнув, растянулся поверх одеяла.

К нам вернулась официантка, чтобы принять заказ:

– Мне кажется, дорогая, ты подходишь к проблеме не с той стороны…

— Кто тут такой милый! Наверное, уже можешь сама намазать шоколадную пасту на крекер и съесть, — сказала она и улыбнулась тебе. — И к тому же прекрасный художник!

Мириам резко выпрямилась.

Я поймала твой взгляд и закатила глаза. Ты сунула два карандаша в нос и высунула язык.

– Нет уж, Ричард! Подумать только, какой ты спокойный и ироничный, как хладнокровно рассуждаешь, как сжился со своей маленькой неприятностью… прямо как с легкой мигренью. Вот что ужасно! Бойся ты до смерти этого моря, я бы и беспокоиться не стала!..

— Мне кофе, пожалуйста, — сказала мама. — И сэндвич с индейкой.

Через полчаса ему все же удалось уснуть – под присмотром жены, чьи глаза следили за ним из темноты.

— В чашке кофе содержится более сотни химикатов, — заявила ты, и официантка чуть не упала.

Отдаленное бормотание волн, шипение бегущей пены… Мейсон пробудился ото сна – где грохотал прибой и бурлили глубокие воды, выбрался из-под одеяла и быстро оделся. Мириам, озаренная слабым сиянием облаков, тихо спала в кресле, и яркий лунный луч перечеркивал ее нежное горло.

Мы нечасто куда-то выходили, и я уже забыла, как на тебя реагировали люди. Ты была ростом с трехлетнего ребенка, но говорила, читала и рисовала как более взрослый ребенок — и даже не шестилетний. Выглядело жутковато, пока люди не узнавали тебя получше.

— Какая разговорчивая малышка, — сказала официантка, чуть оправившись.

Бесшумно ступая босыми ступнями, он вышел на крыльцо, бросился навстречу волнам, достиг мокрой, глянцевитой линии прибоя, поскользнулся – и вал ударил его с утробным ревом. Упав на колени, Мейсон ощутил, как алмазный холод воды, кипящей мельчайшими живыми организмами, резко стиснул грудь и плечи и, на миг задержавшись, отхлынул, втянутый жадной пастью новой волны. Стоя в мокром костюме, липнущем к телу словно утонувшее животное, Мейсон видел, как белые в лунном свете дома ушли в морскую глубину – подобно пышным дворцам Венеции или забытым некрополям затерянных островков… но гораздо быстрее. Только церковный шпиль одиноко торчал над водой, поднявшейся на добрые двадцать ярдов выше, так что брызги долетали чуть ли не до порога его собственного дома.

— Мне поджаренный сыр, — ответила ты. — И колу.

Мейсон, дождавшись интервала между двумя волнами, перебежал на ту улицу, что тянулась в направлении дальнего мыса, и помчался, шлепая по воде, уже полностью залившей мостовую. Мелкая зыбь звонко шлепала о ступеньки домов.

— Звучит неплохо, добавьте еще порцию, — сказала я, правда мне хотелось взять по каждому блюду в меню.

Официантка смотрела, как ты рисуешь — вполне нормально для шестилетнего ребенка, но на уровне с Ренуаром для малыша, которым она тебя считала. Казалось, она хочет что-то тебе сказать, и в этот момент я повернулась к маме:

До мыса оставалось еще полмили, когда он различил гулкий грохот большого прибоя, почувствовал мощное движение глубоких вод и, задохнувшись, прислонился к изгороди, а холодная пена продолжала шипеть у ног, и подспудное течение настойчиво увлекало за собой. Он поднял голову – и в отраженном сиянии, льющемся с небес, разглядел над морем неясную человеческую фигуру. Женщина! Одетая в какую-то долгую, черную, свободно развевающуюся хламиду, она стояла на каменном парапете, ограждающем обрыв холма; длинные, белые в лунном свете волосы вольно бились на ветру, а далеко внизу, под ее ногами, сияющие волны-акробаты неистово скакали и крутились колесом.

— Уверена, что хочешь индейку? Не за горами пищевое отравление…

— Амелия!

Мейсон побежал. Дорога повернула, выросшие дома заслонили панораму, еще раз мелькнул и окончательно пропал вознесенный над морем белый ледяной профиль… прибой притих и попятился, море стремительно уходило в проезды меж домов, унося с собой весь свет, всю мощь этой ночи. Последние пузырьки пены расплылись на мокром асфальте.

Мама злилась, но это помогло отвлечь официантку от тебя.

Он поискал женщину у холма – тщетно. Одежда просохла, пока он добирался домой, запах йода бесследно истаял в ночи.

— Она глупая, — сказала я, как только женщина ушла.

– Ты была права, дорогая, – сказал он утром Мириам, – это все-таки был сон. Думаю, море ушло навсегда. По крайней мере, сегодня я его не видел.

— Но она не знает, что… — Мама резко замолчала.

– Слава Богу! Ты уверен, Ричард?

— Что? — настойчиво спросила ты. — Что со мной что-то не так?

– Абсолютно, – Мейсон поощрительно улыбнулся. – Спасибо, любовь моя, что охраняла мой сон.

— Я бы этого никогда не сказала.

— Ну да, — пробормотала я. — Если только при жюри присяжных.

– И опять сделаю то же самое. – Она выставила ладонь, отметая поспешные возражения, – Нет, я просто настаиваю! Я прекрасно себя чувствую и желаю покончить с этим раз и навсегда. – Придвинув чашку кофе, Мириам вдруг нахмурилась. – Забавно, но раз или два мне самой показалось, что я слышу шум моря. Такой странный звук, очень далекий и… древний, что ли… словно прошел через миллионы лет.

— Тогда, Амелия, расскажи мне…

По пути в библиотеку Мейсон совершил преднамеренный крюк в сторону мелового обнажения и притормозил машину вблизи места, где ночью в свете луны маячила фигура беловолосой женщины. Теперь, при свете солнца, на склоне бледно зеленела короткая травка и чернело устье шахты, вокруг которого продолжалась некая, на первый взгляд лишенная смысла активность.

Теперь официантка спасла меня. Она вернулась с напитками, пластиковые стаканы, возможно, когда-то были прозрачными, но сейчас выглядели мутными. Колу тебе принесли в кружке-непроливайке.

Минут пятнадцать он медленно утюжил окрестные улицы, заглядывая в распахнутые окна кухонь… почти наверняка она живет в каком-то из этих домов… наверное, как раз стоит у плиты, накинув фартук прямо на тот черный балахон?

Мама сразу же потянулась к ней и принялась откручивать крышку. Ты взяла напиток, потом подняла карандаши и стала подписывать свою картину: «Я, Амелия, Мама, Папа».

Подъехав к библиотеке, Мейсон узнал припаркованный там автомобиль (он только что стоял у холма). Водитель – немолодой мужчина в твидовом костюме – внимательно изучал витрины с образчиками местных краеведческих открытий.

— Боже! — произнесла официантка. — У меня дома трехлетка, и, хочу вам сказать, я не могу приучить ее даже к туалету. А ваша дочь уже пишет! И пьет из нормальной чашки. Дорогая, не знаю, что вы делаете, но не могли бы вы поделиться секретом?

– Кто это? – спросил Мейсон хранителя древностей Феллоуза, когда посетитель отбыл. – По-моему, я видел его у обрыва.

— Мне не три года, — ответила ты.

– О, это профессор Гудхарт, палеонтолог. Кажется, его экспедиция вскрыла довольно интересный костный слой. Если повезет, мы сможем пополнить наши фонды, – и Феллоуз широким жестом указал на скромную коллекцию, составленную преимущественно из фрагментов челюстных и больших берцовых костей.

— Ах… — заморгала официантка. — Три с половиной? Месяцы тоже имеют значение, когда они малыши…

Мейсон уставился на кости со странным ощущением, что в его мозгу замкнулось какое-то реле.

— Я не малыш!

— Уиллоу…

Каждую ночь море, выливаясь из темных улиц, подходило все ближе к дому Мейсона. Стараясь не потревожить мирно спящую жену, он выходил и упрямо брел по глубокой воде к дальнему мысу. Каждую ночь он видел женщину на краю обрыва – белые волосы, белое лицо, поднятое навстречу фонтанам брызг. Каждую ночь прибой уходил раньше, чем он успевал добраться до холма, и тогда, измученный, он падал на всплывающую из воды мокрую мостовую.

Мама положила ладонь на твою руку, но ты отбросила ее, перевернув колу и разлив ее по столу:

Однажды его – лежащего пластом посреди дороги – осветили фары патрульной машины, и пришлось что-то объяснять недоверчивым полицейским. В другой раз он позабыл запереть за собой входную дверь, и за завтраком Мириам поглядела на него с прежним беспокойством, заметив наконец темные круги вокруг глаз мужа.

— Не малыш!

– Мне кажется, дорогой, тебе не стоит столько времени проводить в библиотеке. Ты выглядишь ужасно. Что, опять снится море?

Мама схватила стопку салфеток и стала вытирать колу.

Мейсон покачал головой, выдавив принужденную улыбку.

— Простите, — сказала она.

– Да нет, с этим покончено. Наверное, я действительно слишком много работаю.

— А вот это… — кивнула официантка, — очень напоминает три года.

– Боже, а это что такое?!

Прозвенел звонок, и женщина ушла на кухню.

Мириам схватила его за руки и внимательно осмотрела ладони.

— Уиллоу, ты же знаешь, — сказала мама. — Нельзя злиться на тех, кто не знает о НО.

– Ты упал? Царапины совсем свежие… Как это случилось, Ричард?

— Почему? — спросила я. — Ты же злишься.

Мама открыла рот от удивления. Придя в себя, она взяла сумочку, пиджак и встала.

Мейсон, думая о своем, рассеянно сплел какую-то довольно правдоподобную байку и отправился с чашкой кофе в кабинет. Со своей кушетки он видел над крышами города легкую золотистую утреннюю дымку – целый океан мягкого сияния, заполняющий собою ту же огромную чашу, что ночное море. Но туман быстро таял, реальность вновь вступала в свои права, и сердце Мейсона на миг сжала острая тоска.

— Мы уходим, — заявила она и подняла тебя со стульчика.

Импульсивно он протянул руку к книжной полке, но отдернул, не коснувшись окаменелости. Рядом стояла Мириам.

В последнюю минуту мама вспомнила про напитки и положила на стол десятидолларовую купюру. Затем понесла тебя в машину, а я плелась следом.

– Омерзительная вещица, – заметила она. – Как по-твоему, Ричард, что могло вызвать твои кошмары?

Все же по пути домой мы заехали в «Макдоналдс», но вместо чувства удовлетворения мне хотелось исчезнуть — под колесами, под асфальтом, провалиться под землю.

– Кто знает… Наверное, что-то вроде генетической памяти, – он пожал плечами. Может быть, все-таки рассказать? Про то, что море по-прежнему наступает, про беловолосую незнакомку над обрывом, которая словно манит его к себе… Но Мириам, как истая женщина, полагала, что в жизни мужа должна существовать лишь одна загадка – она сама. Некая извращенная логика подсказывала Мейсону, что потеря самоуважения вследствие полной материальной зависимости от жены дает ему законное право кое-что утаить от нее.



– Ричард?..

У меня тоже были ортезы, но не те, которые удерживали ноги от искривления. А обычные, которые меняли форму челюсти при переходе от нёбного расширителя к назубному кольцу и скобам. В этом мы были похожи: как только мне поставили брекеты, я начала отсчитывать дни, когда их снимут. Если кто-то не проходил через этот ад, то ощущения такие: представьте себе фальшивую вампирскую челюсть, которую вставляют на Хэллоуин. А теперь — что ходите с ней следующие три года, пускаете слюни и натираете десны неровными пластиковыми краями. Вот что значат ортезы.

Перед его внутренним взором обольстительница-волна пылко развернула прозрачный веер брызг.

В понедельник, в конце января, на моем лице сверкала самая огромная и слюнявая улыбка. Меня не волновало, что Эмма и ее приспешники написали на доске за моей спиной слово «ШЛЮХА» на уроке математики, со стрелкой, которая указывала на мою голову. Меня не волновало, что ты съела все шоколадные облака, поэтому мне пришлось после школы довольствоваться замороженными мини-оладьями. Я ждала половины пятого вечера. После тридцати четырех месяцев, двух недель и шести дней мне снимали брекеты.

На лужайке перед домом оказалось по пояс воды. Сняв пиджак, он отшвырнул его в мелко волнующуюся зыбь и пошел вброд. Прибой – сегодня волны были гораздо выше, чем обычно, – разбивался о самый порог дома, но Мейсон совсем забыл про Мириам. Он шел, не отрывая глаз от мыса, где бушевал такой шторм брызг, что едва удавалось разглядеть одинокий силуэт на его гребне.

Мама держалась хладнокровно. Очевидно, она не понимала, что это для меня значит. Я проверила: запись была в ее календаре уже пять месяцев. Когда часы подошли к четырем, я запаниковала, а она поставила в духовку чизкейк. Как она могла отвезти меня в город к ортодонту и не переживать за то, что через час придется проверять ножом тесто?

Автоматически следуя привычному маршруту, временами по горло проваливаясь в горько-соленую воду, где кружили мириады крошечных светящихся созданий, Мейсон, почти без сил добрался до подножия холма и упал на колени, ощущая острую резь в глазах.

Отец, наверное, все дело в нем. Он нечасто бывал дома, но опять же ничего экстремального. Полицейские работали тогда, когда следовало, а не когда им хотелось, — так он мне всегда говорил. Разница была лишь в том, что когда он приезжал домой, то воздух между ним и мамой можно было резать тем же самым ножом, которым она пробовала чизкейк.

Зачарованный музыкой моря – пением ветра и басовым аккомпанементом прибоя, он атаковал мыс с фланга, почти ослепленный бесчисленными отражениями луны в морской воде. В тот миг, когда Мейсон выбрался на гребень, черный балахон, взметнувшись, скрыл лицо женщины, но он разглядел высокую, прямую фигуру и длинные худые ноги. Неожиданно она отвернулась и, словно поплыв над парапетом, начала медленно удаляться.

Может, все это было частью замысла, чтобы сбить меня с толку. Отец приедет как раз вовремя, чтобы отвезти меня к ортодонту, мама закончит с чизкейком (кстати, моим любимым) в качестве дополнения к огромному семейному обеду, который включает такие блюда, как вареная кукуруза в початках, яблоки в карамели и жевательная резинка — запрещенные продукты, написанные на магнитной доске холодильника, с большим крестом поверх. В первый раз я стану центром внимания.

– Стой! – Крик унес ветер. – Не уходи!

Я села за кухонный стол, шаркая кроссовками по полу.

Мейсон, задыхаясь, кинулся вслед – и тогда она обернулась и взглянула на него в упор. Длинные белые волосы – серебряные султаны брызг – взлетели на ветру… черные провалы глаз, ощеренный рот. Скрюченные пальцы – связка белых костей – метнулись к его лицу… и жуткое создание, вспорхнув гигантской птицей, понеслось куда-то в крутящуюся мглу.

— Амелия… — вздохнула мама.

Оглушенный пронзительным воплем, Мейсон – так и не поняв, кто кричал, он сам или призрак – попятился, споткнулся, попытался удержаться на ногах… поскользнулся, ударился о деревянную рейку. Врезавшись спиной в жерло шахты, под звон цепей и блоков он плашмя летел навстречу волнам, глухо бухающим в ее непроглядной глубине.

Вжик-вжик.

Выслушав объяснения полицейского, профессор Гудхарт покачал головой.

— Амелия, ради всего святого! У меня уже голова раскалывается.

– Боюсь, что ничем не могу помочь вам, сержант. Мы целую неделю работаем на дне шахты, и никто туда не падал, – Он взглянул на свободно болтающийся конец одной из хлипких деревянных реек. – Тем не менее… спасибо, что предупредили. Если, как вы говорите, этот лунатик бродит по ночам, необходимо укрепить ограждение.

На часах — 16:04.

— Ты ничего не забыла?

– Ну, не думаю, что его сюда занесет, – заметил сержант. – Не так-то легко к вам взобраться. – Помолчав, он добавил: – Знаете, я наводил о нем справки в библиотеке, и мне сказали, что вчера вы нашли в шахте два скелета. Конечно, парень пропал всего два дня назад, но все же… Может быть, один из этих скелетов?.. Какая-то природная кислота или что-нибудь в этом роде? – Он пожал плечами.

Она вытерла руки о кухонное полотенце.

Профессор постучал каблуком о породу.

— Вроде нет…

– Чистый карбонат кальция, толщиной около мили, образовался в триасе двести миллионов лет назад. На этом месте было большое внутреннее море. Насчет скелетов. Это кроманьонцы, мужчина и женщина… по-видимому, из племени рыбаков, обитавших здесь, когда море уже начало высыхать. – Он помолчал. – Думаю, я должен признаться, что не могу объяснить, каким образом эти кроманьонские останки оказались в брекчии… но это моя проблема, не ваша.

— Когда приедет папа?

Вернувшись к патрульной машине, сержант покачал головой. Пока они ехали обратно, он задумчиво разглядывал бесконечную череду уютных загородных домов.

Она пристально посмотрела на меня.

— Дорогая, — сказала мама столь сладкое слово, за которым чувствовалось ужасное продолжение. — Я не знаю, где твой отец. Он и я… Мы с ним не…

— Мой прием! — выпалила я, пока она не успела сказать что-то еще. — Кто отвезет меня к ортодонту?

На мгновение она лишилась дара речи:

— Ты, должно быть, шутишь.

— После трех лет? Вряд ли. — Я встала и указала на календарь, висевший на стене. — Сегодня мне снимают скобы.

— Ты уж точно не поедешь в клинику Роба Рииса, — сказала мама.

Что ж, я упустила эту деталь: единственный ортодонт в Бэнктоне — тот, к которому мы все время обращались, — был женат на женщине, на которую мама подала в суд. Конечно, из-за всей этой драмы я пропустила несколько визитов в сентябре, но не собиралась прозевать этот.

— Ты пошла в крестовый поход, чтобы разрушить жизнь Пайпер, а мне теперь носить брекеты до сорока лет?

Мама поднесла руку к голове:

— Конечно не до сорока. Пока я не найду тебе другого ортодонта. Ради бога, Амелия, это вылетело у меня из головы! В последнее время столько всего навалилось.

— Да, как и у всех на этой планете, мам! — крикнула я. — Знаешь что? Не все вращается вокруг тебя и твоих желаний. Не надо заставлять всех жалеть твою несчастную жизнь с какой-то несчастной…

Она дала мне пощечину.

Мама никогда, ни разу меня не била. Ни когда я выбежала на проезжую часть в два года, ни когда разлила лак для ногтей по обеденному столу и испортила покрытие. Щека горела, но боль внутри разрывала меня на части. Мое сердце превратилось в комок тугих резинок, которые одна за другой лопались.

Мне хотелось причинить ей такую же боль, как она причинила мне, и я выплюнула слова, которые, словно кислота, обжигали горло:

— Могу поспорить, ты и о моем рождении жалеешь, — и убежала прочь.



К тому времени, как я добралась до офиса Роба (доктором Риисом я никогда его не называла), я вся взмокла и раскраснелась. Наверное, еще никогда в жизни я не пробегала сразу пять миль, но сейчас сделала как раз это. Вина — лучшее топливо, которое можно себе представить. Я напоминала кролика Энерджайзера, но в меньшей степени мною двигало желание попасть побыстрее к ортодонту, скорее — убежать от матери. Тяжело дыша, я приблизилась к ресепшену, где стоял классный компьютерный терминал для записи. Стоило мне поднести палец к клавише, и я увидела, как на меня пялится секретарь. И ассистент стоматолога. Как и каждый человек, который находился в клинике.

— Амелия, что ты здесь делаешь? — спросила секретарь.

— Я записана на прием.

— Мы все подумали, что…

— Что вы предположили? — перебила ее я. — Что если моя мама — сволочь, то и я такая же?

Вдруг в приемную вышел Роб, снимая с рук резиновые перчатки. Раньше он надувал их для меня и Эммы и рисовал на них забавные рожицы. Пальцы напоминали гребешок петуха и были нежными на ощупь, как кожа младенца.

— Амелия, полагаю, ты пришла из-за своих брекетов, — тихо произнес он, даже не улыбнувшись.

Я будто несколько месяцев блуждала в лесу, в мрачном месте, где даже деревья пытались схватить меня и никто не говорил по-английски, а Роб оказался первым, кто за все это время произнес нормальное внятное предложение. Он понимал, что я хотела. Если для него это так просто, почему больше ни до кого не доходило?