Леонид Треер

Происшествие в Утиноозерске

(Хроника одного поиска)

Борьба с лишним весом

Двадцать четвертого июня, в седьмом часу вечера, Спартак Заборов, младший научный сотрудник Института Прикладных Проблем, стоял на берегу Утиного озера с удочкой в руке. Отрешенное лицо его и взгляд, совершенно не следящий за поплавком, свидетельствовали о полном безразличии к рыбалке. Вокруг не было ни души. Здесь, в тихом месте, вдали от людей, Спартак вел поединок с самим собой.

Все началось несколько дней назад, когда среди ночи Заборову вдруг приснился нелепейший и тревожный сон. Некто, прибывший из столицы, пожелал якобы взглянуть на мэнээса Заборова. Спартака долго вели по каким-то коридорам, пока он не оказался в гостиничном номере, где его уже ждал Некто. Наружности его Спартак не запомнил, но ощущение собственной малости было чрезвычайно сильным. Некто кивнул Заборову, произнес: «Сейчас поглядим!» и протянул ему рюмку с коньяком. Взволнованный Спартак бережно понес рюмку ко рту и тут вдруг обнаружил, что голова его отсутствует и, следовательно, влить коньяк некуда… В ужасе стоял Заборов, держа в полусогнутой руке рюмку и дергая шеей, точно обезглавленный петух. Некто внимательно следил за его действиями, как бы испытывая Спартака на сообразительность. И не столько отсутствие головы потрясло Заборова, сколько тот факт, что он так и не справился с поставленной задачей, загубив тем самым свое будущее…

Проснувшись, Заборов некоторое время лежал без движений, потом дотронулся до лба, словно желая убедиться в наличии головы, и стал думать, с чего бы это приснилась такая гадость. В конце концов он объяснил дрянной сон обильным и поздним ужином. Найденная причина отчасти его успокоила, но сам по себе симптом был крайне неприятный. Сегодня исчезла во сне голова, завтра — еще что-нибудь, и пошла психика, как говорится, вразнос. «Едим много, — с тоской подумал Заборов, — двигаемся мало…» Он оттянул пальцами слой жира на животе и вздохнул.

Справедливости ради заметим, что Спартак несколько преувеличил роль ужина и своего аппетита. В тридцать пять лет он выглядел очень даже неплохо: выше среднего роста, широкие плечи скрадывали лишний вес. Открытое и гладкое лицо его вызывало доверие и приятные мысли: «Вот человек спокойный и благоразумный, на него можно положиться!» Фотокорреспонденты обожают снимать такие лица на фоне карусельного станка, пульта ЭВМ или доски, густо исписанной формулами.

Что же касается аппетита, то поесть Спартак действительно любил, и до последнего времени мысль ограничить себя в еде не приходила ему в голову. Но теперь, находясь под впечатлением безобразного сна, он вспомнил со стыдом, что никогда не вставал из-за стола полуголодным, и явственно ощутил, как давят на сердце двенадцать лишних килограммов. Одним словом, в эту ночь Заборов твердо решил заняться голоданием.

В его решении нет ничего странного: среди утиноозерцев, занятых умственным трудом, голодание было весьма популярно. По рукам ходили брошюры, доказывающие необходимость временного отказа от пищи. Наиболее рьяные сторонники этого метода выдвинули лозунг: «Если хочешь быть счастливым — не ешь!» Главная трудность, подстерегавшая голодающих кустарей-одиночек, была связана с привычкой есть много и часто. Большинство энтузиастов кое-как выдерживали сутки, а затем уступали требовательным крикам желудка. Натуры более сильные терпели несколько дней, но однажды, глянув в зеркало, пугались увиденного и, презирая себя, хватались за пищу. Лишь самые мужественные выдерживали положенный срок, после чего безутешные родственники выносили на воздух их прозрачные тела, и они, словно гости из потустороннего мира, слабо шептали: «Небо… солнце… трава…»

Утром двадцать третьего июня, позавтракав последний раз, он приступил к испытанию воли и духа. В полдень, когда все коллеги заторопились в институтскую столовую, Спартак по привычке едва не отправился с ними, но вовремя спохватился. Обеденный перерыв он провел в тихом скверике, где сидели пенсионеры и молодые мамаши с детьми. Глотая слюну, он следил за мальчиком с эскимо. Мальчик почти целиком засовывал в рот холодный и сладкий цилиндрик, затем медленно извлекал его, снимая губами тонкий слой, и лицо его выражало сосредоточенное блаженство…

В три часа дня в лаборатории началось традиционное чаепитие с пряниками. На это время Заборов укрылся в читальном зале. Он листал научный журнал, а перед глазами маячила сковородка с картошкой и куском мяса. Желудок его, не понимая, что происходит, обиженно напоминал о себе. Но главное испытание ждало Спартака в его доме: жена, словно желая искусить его, затеяла стряпать пироги с капустой. Дивные запахи заполнили квартиру. Из кухни доносилось шипение и скворчание масла. Сын бегал по комнате с горячим пирожком, за которым Спартак следил напряженно, делая вид, что читает газету.

Не выдержав, Заборов ушел из дому и допоздна бродил по городу. Как назло, взгляд его на каждом шагу наталкивался то на столовую, то на витрину булочной, то на киоск, где продавали беляши. Промаявшись до ночи, он вернулся домой и лег спать, огорчив супругу своим отказом ужинать.

На следующий день наступило некоторое облегчение. Организм его, смирившись, вероятно, с тем, что извне продукт не поступит, принялся перемалывать собственные запасы углеводов и жиров. В обед Спартдк довольствовался стаканом сырой воды. «Пищевые» галлюцинации донимали его гораздо реже. На коллег он поглядывал снисходительно и, в то же время, с жалостью. Мысли его постепенно приобретали возвышенный характер, и был даже момент, когда Спартаку захотелось всплакнуть, чего прежде за ним не наблюдалось.

Вечер он решил провести подальше от искушений. Сразу же после работы Заборов сел на велосипед и, прихватив удочку, укатил на берег озера. Рыбачил он редко и удочку взял лишь для того, чтобы придать мероприятию естественный характер.

Тихий вечер был полон левитановской грусти. В темных глубинах озера шла таинственная и невидимая борьба за выживание. Лишь иногда, спасаясь от преследования, какая-нибудь рыбешка выпрыгивала из воды, и вновь наступала тишина. Где-то близко заговорила кукушка. Словно спохватившись, что упустила семейное счастье, она куковала про разбазаренную молодость.

Спартак сидел на берегу, неподвижный и задумчивый, размышляя о том, что благодаря голоданию он теперь может так остро воспринимать окружающий мир. В сознании его вдруг возникло блюдо с блинами, он легко изгнал это видение и попытался представить себе бесконечность Вселенной. Но тут мысли его перескочили на разные житейские мелочи и гармония нарушилась…

Примерно в половине седьмого поплавок задергался, и Спартак без азарта извлек из воды ошалевшего ершика. Сняв рыбешку с крючка, он вернул ее в озеро и неожиданно почувствовал на себе чей-то взгляд. Он обратил лицо к лесу, но, никого не обнаружив, вновь повернулся к озеру и — замер.

Метрах в семидесяти от берега виднелась длинная изогнутая шея с змееподобной головой на конце. Ближе к основанию шея расширялась и переходила, по-видимому, в туловище, которое было скрыто под водой. Решив, что это — мираж, вызванный голоданием, Заборов зажмурился на секунду, но, открыв глаза, снова увидел ту же картину. Неизвестное существо медленно удалялось от берега. У Спартака мелькнула мысль броситься в воду и поплыть следом, но внутренний голос подсказал ему, что делать этого не следует. Спартак закричал и замахал руками, как бы желая привлечь внимание животного. Но оно продолжало удаляться. С досады Заборов схватил гладкий камень и швырнул его что было сил. Древний инстинкт охотника проснулся в научном сотруднике. Всплеск упавшего камня, вероятно, испугал животное, оно полностью скрылось под водой и больше не появилось.

Ах, как жалел Спартак, что не захватил с собой фотоаппарат! Странное существо живо напомнило ему о Несси — загадочном обитателе шотландского озера, потомке древних ящеров, о котором до сих пор не затихают споры. Заборов до того разволновался, что тут же вскочил на велосипед и помчался в город, забыв про удочку. Он гнал во весь дух, остервенело нажимая на педали, словно боялся, что кто-то опередит его. Но постепенно возбуждение его уступало место привычной осторожности. Никаких доказательств того, что он видел неизвестное животное, у Заборова не было. Он представил себе, как будет рассказывать в Институте об увиденном и как коллеги будут вежливо прятать улыбки, понимающе переглядываться и острить за его спиной, а потом каждое утро встречать его неизменной фразой: «Что слышно про ящера?» Нет, стать посмешищем Спартак не желал и потому решил действовать осмотрительно: не поднимать шум, не привлекать внимание, но начальству доложить. На всякий случай…

Вернувшись домой, Спартак ничего жене не рассказал. И все же впечатление от встречи на озере было столь сильным, что он совершенно забыл о голодании. Обнаружив на плите еще теплую сковородку с жареной картошкой, он опустошил ее без колебаний, после чего отяжелел и лег спать.

Главный свидетель

Двадцать четвертого июня часовой мастер Жгульев работал до трех часов дня. Мастерская его находилась в самом центре Утиноозерска, занимая узкую щель между двумя магазинами, и считалась своего рода достопримечательностью города. Известность мастерской приносил оригинальный часовой механизм, выставленный в витрине. За письменным столом изображен был мужчина в расцвете лет, при галстуке, с белозубой улыбкой. Рядом с ним стояла румяная девушка с папкой для бумаг, видимо, его секретарша. Их лица, обращенные друг к другу, и многозначительные покачивания зрачков заинтриговывали прохожих настолько, что многие останавливались в ожидании развязки. Флирт продолжался ровно час, затем раздавались мелодичные удары, как бы напоминая начальнику и секретарше, что время потехи истекло. Глаза их останавливались, лицо мужчины приобретало озабоченное выражение, он судорожно подписывал очередной приказ, а секретарша кивала согласно числу ударов. Сделав дело, они, к удивлению публики, опять начинали строить друг другу глазки.

За этим славным механизмом, украшавшим витрину, можно было разглядеть часовщика с лупой в глазу, чем-то смахивающего на пирата. Это и был мастер Жгульев — человек на пятом десятке, с тщательно уложенными остатками волос, с несколько великоватыми ушами, придававшими его мелкому личику схожесть с летучей мышью — словом, мужчина в расцвете лет.

Закончив работу, Евгений Иванович сел в свой «Москвич» и двинулся по сложному маршруту. Сначала он заехал во двор скромного продуктового магазина, нырнул в служебный вход и вскоре вынырнул с пакетом, из которого торчали птичьи ноги и палка копченой колбасы. Затем он добрался до фотоателье, где получил два билета на концерт Бубы Кикабидзе, с которыми отправился в магазин «Зрение». Просочившись сквозь толпу близоруких и дальнозорких, Евгений Иванович встретился в закутке с молодым человеком в белом халате. Молодой человек принял от Жгульева билеты на Бубу и флакон облепихового масла, а взамен выдал оправу «Сенатор». Оправу Жгульев отвез в цирк, откуда вышел без «Сенатора», но с подпиской на Тургенева.

К пяти часам вечера Евгений Иванович добрался до дома. Он сунул продукты в холодильник, переодел рубашку, оставил супруге записку: «Зойча! Еду к нужному человеку. Вернусь к восьми. Лобзаю. Твой Евгеша» — и вновь сел за руль.

В тихом переулке он остановил машину и стал ждать нужного человека. Прошло минут двадцать, Жгульев уже начал нервничать, когда наконец из-за угла показалась молодая яркая женщина, радующая глаз здоровой полнотой. Даже издали было видно, что телу ее тесно в тонкой блузке и джинсах «Рэнглер», и это было хорошо. Евгений Иванович заерзал, включил музыку, приоткрыл дверцу машины. Женщина приближалась не спеша, звонко постукивая по асфальту копытцами каблучков.

— Опаздываешь, Альбина, — пожурил ее часовой мастер.

— Обобьесся, — отвечала Альбина, устраиваясь на заднем сиденье с кошачьей неторопливостью.

«Москвич» помчался за город привычно, как лошадь, хорошо знающая дорогу. На берегу Утиного озера несколько лет назад облюбовал Жгульев укромный уголок, где воровал у жизни счастливые и грешные минуты…

Пока он возился с машиной, Альбина спустилась к воде и, оставшись в пестром купальнике, запрокинула лицо и руки навстречу солнцу. Ее можно было бы сравнить с жрицей, просящей у богов милосердия, если бы на лице ее не было написано все то же равнодушное «Обобьетесь!»

Евгений Иванович курил, сидя на травке, и задумчиво щурился на крепкое тело Альбины. Так мастер, прежде чем приступить к серьезной работе, выкуривает сигарету, вызывая в душе творческий настрой. Наконец Жгульев поднялся, открыл футляр фотоаппарата и деловито спросил: «Начнем, что ли?»

— Давай, — ответила Альбина, не открывая глаз.

Она обожала фотографироваться, это было какой-то болезненной страстью. Все стены в квартире Альбины были увешаны фотопортретами хозяйки. Собственно говоря, Жгульев покорил ее именно удачными снимками, при виде которых нельзя было не воскликнуть: «Если так хороша копия, то каков же должен быть оригинал!»

Поднеся к глазам «Киев», Евгений Иванович с удовольствием смотрел на подругу. То отходя, то приближаясь, то приседая, искал он наилучший ракурс. Вид был чудесный. Позади царственной Альбины лежала зеркальная гладь, а по небу легкой ладьей плыло облачко. Тишина стояла такая, что было слышно, как потрескивает электричеством синтетический купальник Альбины.

Жгульев уже собирался нажать «спуск», как вдруг его глазу, прильнувшему к окошку видоискателя, открылась картина непонятная и совершенно странная. Позади Альбины, метрах в тридцати или около того, всплыло громадное бревно с длинной шеей, имевшей форму вопросительного знака. К шее крепилась змеевидная морда, более всего поразившая Евгения Ивановича.

— Ну! — нетерпеливо сказала Альбина, не догадываясь, какая драматическая картина разворачивается за ее спиной. — Ты меня уже заколебал!

Часовой мастер механически нажал кнопку и лишь тогда издал вопль, свидетельствующий о сильном душевном потрясении. Нечеловеческий крик его, видимо, вспугнул чудовище, и оно поспешно скрылось в озере. Все это произошло столь быстро, что когда удивленная Альбина открыла глаза и опустила руки, то кроме бледного друга своего ничего и никого не увидела.

— Ты чего, офонарел? — добродушно спросила она, решив по наивности, что крик его был вызван страстью. Но вид Жгульева ее встревожил. Он молча тыкал фотоаппаратом в направлении озера и не двигался с места.

Не обнаружив в воде ничего подозрительного, Альбина заволновалась. Тем временем Евгений Иванович, вероятно от нервного перенапряжения, разрыдался самым жалким образом. Альбина подбежала к нему и, приткнув его мокрое лицо к своей обширной груди, стала успокаивать:

— Ну, будет тебе, Жека, будет… Поплакали — и хватит!

Голос ее и теплый бюст постепенно успокоили бедного мастера, он рассказал подруге все, что видел. Со свойственным женщинам здравым смыслом Альбина решила, что спутник ее «маленько того», но виду не подала, а лишь сочувственно закивала, точно нянечка, слушающая больного. Понятно, что после таких волнений оставаться на берегу было бессмысленно, и они, сев в «Москвич», покатили в город малой скоростью.

Вернувшись домой, Жгульев закрылся в чулане, служившем ему фотолабораторией, и начал поспешно проявлять пленку. Его одинаково волновали оба возможных результата: если змей померещился, надо идти к врачу; если же все подтвердится, то… Что делать в этом случае, мастер пока не знал.

Наконец мокрая лента повисла сушиться. Жгульев осторожно разглядывал ее, ища нужный кадр. Вот оно! У Евгения Ивановича от напряжения даже заболела шея. Сомнений не было: позади Альбины торчала из воды какая-то тварь. Кто именно — разобрать пока было трудно.

Когда пленка подсохла, Жгульев приступил к печатанию. На фотобумаге, опущенной в проявитель, проступили пятна, которые быстро превращались в знакомые формы Альбины, застывшей в позе жрицы. Слева от нее вдруг возникла длинная шея со змеиной головой, а справа — темный холмик, торчащий из воды. Из-за большого расстояния очертания неизвестного существа получились слегка размытыми. Но самым обидным было то, что туловище животного было практически перекрыто Альбиной, занявшей почти весь кадр. Казалось, древний змей-искуситель вынырнул из озера, чтобы вручить Альбине запретное яблочко, но приблизиться не решался.

Напечатав с полдюжины фотографий, Жгульев стал соображать, что с ними делать дальше. Хотелось посоветоваться с мудрой супругой, но присутствие на снимке молодой дамы в купальнике исключало такой шаг. Чем больше Евгений Иванович думал, тем тоскливее ему становилось. Появись эта фотография в печати — в семейной жизни его начались бы неприятности. Дело в том, что Жгульев свято верил, что, покуда он не попался, совесть его перед женой чиста. Он глубоко уважал и даже побаивался супруги своей Зои Мироновны, женщины властной и в смысле морали беспощадной. Во-первых, она была старше мужа на четыре года, следовательно, — и умней. Во-вторых, Зоя Мироновна работала директором краеведческого музея, и Жгульев, хотя и зарабатывал больше ее, видел в жене прежде всего руководящего работника. Что же касается моральных устоев Зои Мироновны, высота их и крепость постоянно напоминали Жгульеву, как далеко ему до супруги. Взять хотя бы случай с неандертальцем.

Несколько лет назад в музее Зои Мироновны появилась скульптура неандертальца. Первобытный человек был вырублен в натуральную величину из мрамора и выглядел настолько естественно, что у некоторых посетителей возникло подозрение: уж не живой ли человек изображает далекого предка?

Зое Мироновне с первого взгляда не понравилась бандитская физиономия угрюмого неандертальца. Но главная причина неприязни была в другом — первобытный человек стоял совершенно нагой, даже не пытаясь прикрыться орудием охоты. Зоя Мироновна терпела сколько могла, затем начала принимать меры. По ее приказу неандертальца поставили лицом к стене, повернув спиной к посетителям. С точки зрения нравственности, эта поза была, бесспорно, удачной, но эффект произвела совершенно неожиданный. Публика, прежде равнодушно скользящая мимо скульптуры, теперь стремилась узнать, чем занимается неандерталец и не прячет ли он чего-нибудь такого-этакого от посторонних глаз. Любопытство было столь велико, что вокруг первобытного человека возник нездоровый ажиотаж и его в срочном порядке пришлось развернуть лицом к посетителям.

Но Зоя Мироновна не собиралась сдаваться и в скором времени нашла выход. Аккуратная табличка с анкетными данными неандертальца прикрыла стыд и срам. Предок с дубиной в руке и визитной карточкой, висевшей на шее на длинном шнуре, выглядел жутковато, но благопристойно. Казалось, в таком виде он и бродил в эпоху раннего палеолита, пугая коллег таинственными знаками на болтающейся дощечке… Подчиненные посмеивались над этой находкой Зои Мироновны, но протестовать не решались…

Понятно, такая жена измены не потерпела бы, и Жгульев не знал, как поступить с фотографией. Инстинкт самосохранения требовал уничтожить ее как опасную улику, но честолюбие и любопытство удерживали его от этого шага. Измученный борьбой, он окончательно запутался и за ужином громко смеялся, чтобы скрыть душевное смятение.

Ночью Евгений Иванович проснулся от сердцебиения. Кося глазом на строгий профиль супруги, он злобно подумал: «Фараон!» и заботливо прикрыл одеялом плечо Зои Мироновны. Полежав несколько минут, он осторожно прокрался в свой чулан, включил лампу и вновь стал разглядывать фотографию. «Мясная порода! — ругал он Альбину. — Такой кадр испортила…»

Неожиданно откуда-то сзади протянулась белая рука и быстро выхватила фотографию из его пальцев. Он обернулся и вскрикнул, словно за ним пришла смерть. За спиной опешившего мастера стояла супруга…

Если бы она без промедления учинила допрос, растерявшийся Евгений Иванович выложил бы все. Но Зоя Мироновна молча изучала снимок, Жгульев успел прийти в себя.

— Кто это? — сухо спросила жена.

— Откуда мне знать, — вполне искренне удивился Жгульев.

— Может, еще скажешь, что видишь эту даму впервые? — съязвила супруга.

— Да! — твердо ответил Евгений Иванович. — Я вижу эту даму впервые.

Зоя Мироновна посмотрела на мужа тем проницательным взглядом, от которого начинали дрожать чучела хищников в краеведческом музее, но он выдержал и это испытание.

— Тогда зачем ты ее фотографировал?

— Видишь, Зоя, как легко можно ранить подозрением… — с укором произнес Жгульев. — Всмотрись внимательно, и все поймешь.

Склонившись к лампе, Зоя Мироновна с минуту разглядывала снимок, затем спросила:

— Что за животное на втором плане?

— Наконец-то! — Жгульев обиженно хмыкнул. — Его-то я и снимал. А эта чертова баба все испортила… Мне кажется, это какой-то доисторический змей.

Будучи женщиной образованной, Зоя Мироновна тотчас вспомнила про загадку озера Лох-Несс и задумалась. Она готова была поверить мужу, и все же пышная особа на переднем плане вызывала подозрения.

— Как ты очутился на озере?

— Очень просто, — ответил супруг, испытывая тот прилив вдохновения, когда ложь льется легко и естественно и когда сам рассказчик начинает верить, что именно так все и происходило. Подробно повторять историю, им изложенную, нет смысла, да и невозможно передать движения губ, бровей, игру глаз — всю мимику Жгульева, которая, собственно, и вызывала доверие к его рассказу. По словам его, дело обстояло так.

Проезжая мимо вокзала, часовой мастер заметил «голосующую» семью с ребенком и чемоданом. Он остановился; оказалось, семье нужно было в Щегловку, до которой почти пятьдесят километров, вдобавок, по плохой дороге. Он, разумеется, отказывался, те умоляли, поскольку автобус уже ушел, а у них на руках годовалый малыш. Сжалившись, Евгений Иванович согласился ехать за пятнадцать рублей. На обратном пути из Щегловки решил смыть с машины грязь. Подъехав к озеру, стал драить «Москвич», и тут неожиданно вынырнула «эта динозавра». По словам Жгульева, он совершенно растерялся, но после вспомнил, что в машине лежит фотоаппарат. Едва он успел направить объектив на змея, как вдруг из травы возникла «эта красотка» и перегородила пейзаж. Второй раз щелкнуть он уже не успел…

Все это было изложено столь достоверно и обстоятельно, что Зоя Мироновна была вынуждена снять подозрения, хотя осадок в душе остался. Теперь, когда алиби супруга было установлено, мысли ее полностью переключились на загадочное животное. Научная ценность фотографии была очевидна.

— Евгений, — торжественно произнесла Зоя Мироновна, — понимаешь ли ты, какая ответственность ложится на твои плечи?

Жгульев не понимал, но кивнул, вздрогнув при слове «ответственность».

— Ты станешь известным! — продолжала жена. — Тебе придется давать интервью. Помни, Евгений, всему хорошему в себе ты обязан семье!

Она приблизилась к побледневшему супругу и прикоснулась губами к его влажному лбу, словно благословляя на решающую битву. Евгений Иванович начал мелко дрожать, как мерзнущая собака, но глаз с жены не сводил.

— Отнесешь фотографию в журнал «Наука и мы», — подумав, сказала Зоя Мироновна, — отдашь под расписку главному редактору или заместителю. Про пятнадцать рублей за поездку в Щегловку не говори: твой облик от этого проигрывает…

Самолюбие ее частенько страдало, что муж у нее — всего лишь часовой мастер. Теперь же Евгений был близок к тому, чтобы стать знаменитым. Зоя Мироновна смотрела на него другими глазами.

— Тебе нужен новый костюм! — сказала она.

— Обойдусь, — застеснялся Жгульев.

— Не спорь!

Они вернулись в постель. Каждый из них был счастлив по-своему.

Бандуилов получает задание

Душным июньским утром в одной из квартир Утиноозерска лежал в ванне долговязый мужчина с гладко выбритой головой. Он лежал на спине, упираясь торчащими из воды ногами в кафельную стенку. Сливовые глаза его смотрели из глубины обреченно и задумчиво. Когда запас воздуха иссяк, человек дернулся и с шумом, как крупная рыба, выпрыгнул из воды. Он обтер тело полотенцем, прошлепал, оставляя мокрые следы, на кухню и залпом осушил банку холодного молока.

Часы пробили десять. На соседнем балконе два хриплых мужских голоса заревели: «Стара печаль моя, стара!» Бритоголовый поморщился, оделся и, прихватив портфель с гравировкой «Алексею Бандуилову от любящих коллег», отправился на работу.

Через четверть часа он выскочил из троллейбуса у Дворца бракосочетаний, украшенного ярким панно «Обещал жениться — женись!», свернул за угол и вошел в двенадцатиэтажную коробку из стекла и бетона. Среди множества контор, населявших эту Вавилонскую башню, располагалась на седьмом этаже редакция научно-популярного журнала «Наука и мы», где служил Бандуилов. Добравшись до своей комнаты, он поздоровался с Томиловым, плюхнулся в кресло и, включив вентилятор, подставил под струю воздуха волосатую грудь.

— Ну и пекло! — сказал Бандуилов.

— Тридцать два в тени, — сообщил Рудольф Семенович Томилов. Он вел в журнале литературный отдел и любил точность. Не прошло и минуты, как Томилов задремал. Он частенько засыпал над пухлыми рукописями. Нос его, блестевший точно начищенный сапог, опускался все ниже, пока не касался страницы, и тогда Томилов вскидывался, с тревогой поглядывая на соседа по кабинету. За свою долгую редакторскую жизнь он приучился опасаться всех подряд: начальства, коллег, но пуще всего — присылаемых в редакцию рукописей. Он мечтал дослужить до пенсии и целиком отдаться любимому занятию — разведению цветов на своем огороде. И чем ближе было до пенсии, тем подозрительней становился Рудольф Семенович. Все авторы, за исключением признанных, казались ему дерзкими графоманами, которые всеми правдами и неправдами стремятся к публикациям. Вместо того, чтобы отыскивать в потоке рукописей редкое, но обещающее зерно, он механически гонялся за явными просчетами и испытывал неприятное чувство, если таковых не обнаруживал. Случалось, увлекшись чтением, он на какое-то время терял бдительность, но затем одергивал себя, не сомневаясь, что позволил себе минутную слабость…

Что же касается признанных мастеров, то к их произведениям Томилов относился с уважением, хотя и писал на полях рукописи едва заметные замечания тонко заточенным карандашом. Если в рассказе, к примеру, присутствовала фамилия Алябьев, он ставил вопрос: «Уж не тот ли это Алябьев, который писал музыку?» Встретив в рукописи фамилию Чубарич, он бросал на полях реплику: «У нас в эскадроне служил некий Чубарич. Уж не он ли это?»

К Алексею, который был моложе его на двадцать лет, Томилов относился уважительно и часто с ним советовался, хотя Бандуилов занимался в журнале вопросами науки и техники.

Алексей придвинул пачку писем и погладил гладкий свой череп. Голову он начал брить с прошлого года, когда вдруг обнаружил, что начал стремительно лысеть. Супруга Рита, увидев впервые его гладкую, как бильярдный шар, голову, оторопела, затем закатилась в приступе смеха, всхлипывая: «Фантомасик ты мой!»

«Дорогая редакция! — читал Алексей первое письмо. — О себе скажу кратко. Пол — мужской. Профессия — сутки работаю, сутки отдыхаю. Теперь о деле. Посылаю вам проект ракетоплана на три столика и пять стюардесс, с шестью грузовыми отсеками и двумя фотонными движками…»

Вздохнув, Бандуилов взял в руки следующее письмо:


«Давно читаю ваш журнал — прекрасный учебник жизни и смерти. Не понимаю, почему ваш журнал до сих пор не заинтересовался тем, что происходит в химчистках. А там происходят очень странные вещи. Кстати, можете заодно и свои вещи прислать к нам в химчистку. Возвратим такими, что не узнаете!
Приемщик Пантелеев».


Третье письмо было от Варвары Михайловны Лосевой.


«Дорогая редакция! Я простая домохозяйка. На днях случайно купила альбом для вязания, а в нагрузку дали ваш журнал. Сначала хотела выбросить, но потом заглянула и не смогла оторваться. Всю ночь читала запоем. Плакала, смеялась, думала о своей жизни. Особенно понравились мне статьи про пересадку органов и про пчелиные семьи. Все это чистая правда. Так оно и было. От мужиков нынче никакого толку. Спасибо вам!»


Стук в дверь прервал чтение. В комнату решительно вошел представительный мужчина с «дипломатом» в руке.

— Я по вопросу изобретения, — сказал он, обращаясь к Томилову.

— Это не ко мне, — поспешно произнес Рудольф Семенович, кивнув на Бандуилова. — Вам к Алексею Николаевичу…

Мужчина приблизился к столу Бандуилова и, понизив голос, сказал:

— Вопрос государственной важности! — оглянувшись на Томилова, он спросил полушепотом: — При нем можно?

— Это свой, — успокоил его Алексей, определив уже посетителя и ища способ, как побыстрей от него избавиться. За годы своей работы в журнале он насмотрелся на таких прохиндеев. В то время, как честные и талантливые изобретатели стеснялись лишний раз напомнить о себе, эти жуки колотили во все двери, требуя внимания к своим прожектам.

— Мною разработана методика беспарашютных прыжков! — сообщил гость и, наклоняясь, добавил: — Причем с любой высоты…

— Рад за вас, — сказал Бандуилов. — Чем могу быть полезен?

— Меня зажимают! — мужчина положил на стол «дипломат», собираясь его открыть. — Нужна ударная статья! Мы должны преодолеть психологический барьер. Начать массовое внедрение!

— Можно, — согласился Алексей. — Но при условии, что вы сейчас продемонстрируете свой способ. — Он кивнул на окно. — Если вы выпрыгнете, а затем вновь зайдете к нам, я берусь вам помочь.

— Понял! — мужчина выпрямился, холодно глянул на Бандуилова. — Бюрократизм 983 пробы. — Он направился к двери, но прежде чем выйти, обернулся: — До встречи в другом месте!

Посетитель исчез.

В этот момент затрещал телефон на столе Рудольфа Семеновича. Томилов отпрянул от аппарата, но все же пересилил себя, взял трубку и сказал: «Слушаю!».

Встревоженный взгляд его замер на Бандуилове.

— Здесь, — сказал Томилов. — Уже идет!

Рудольф Семенович положил трубку и скорбно сообщил:

— Тебя ждет главный…

Алексей пошел «на ковер», не ожидая от этого вызова ничего хорошего.

Главный редактор Устюгин был из тех руководителей, которых принято называть автократами. Возражать или убеждать его было делом бесполезным. Он не кричал, не топал ногами, но все, что он произносил, было солидно, как абсолютная истина. Даже банальные мысли он изрекал столь внушительно, что они приобретали чрезвычайную глубину, и слушатели чувствовали себя заблудшими овцами, стоящими у подножия горы, с которой вещает мудрый Моисей.

Самым неприятным для его подчиненных было то, что они никогда не могли предугадать заранее мнение Устюгина. Его решения не поддавались прогнозам. Случалось, ему показывали совершенно безнадежный материал, и он вдруг находил в нем массу достоинств. Иногда же Устюгин снимал статьи, которые ни у кого не вызывали сомнений. Причем под каждое свое решение он подводил мощную теоретическую базу. Сотрудники, естественно, нервничали, пытались вычислить ход его мыслей, но Устюгин неизменно опровергал их расчеты. У Алексея на этот счет была своя «теория»: он полагал, что у шефа, в отличие от других людей, которые сначала рассуждают, а затем делают выводы, мозг работает иначе — прежде делается вывод, а затем под решение подводится нужная «концепция».

Алексей вошел в кабинет главного и, сделав несколько шагов, остановился. Устюгин неподвижно сидел за столом, похожий на бюст.

— Вызывали, Андрей Михалыч? — спросил Алексей.

Устюгин протянул ему фотографию.

— Полюбуйся!

Алексей уставился на пышную молодуху, пытаясь сообразить, кто она такая и какое он имеет к ней отношение.

— Вглубь гляди, вглубь! — подсказал шеф.

Тут только Бандуилов обратил внимание на странный предмет на заднем плане: не то лебедь, не то змей.

— Есть мнение, что в Утином озере обитает доисторический ящер, — озабоченно произнес главный. — Животное видели в один и тот же день два человека, вот их данные, — он протянул Бандуилову листок с фамилиями, адресами, телефонами. — Я беседовал с этим… как его там… Жгульевым. Занятная вырисовывается картина! И не хочется верить, и не верить нет оснований. Что скажешь?

— Довольно неожиданно… — Алексей пожал плечами. — Хотя, с другой стороны, фотография — аргумент серьезный. Если, конечно, не розыгрыш…

— Экспертиза показала, что это не фотомонтаж. Более того, животным заинтересовались в Институте Прикладных Проблем, они собираются начать поиски в озере. Что из этого выйдет, пока не ясно. Но оставаться в стороне мы не можем. Так что бросай все и займись ящером! — Устюгин поднял палец. — Задание, сам понимаешь, архиответственное! Материал должен вызывать у читателя чувство гордости за нашу богатейшую природу, за наше Утиное озеро, которое не уступает пресловутому Лох-Несс!

— Понял, Андрей Михалыч! — деловито ответил Алексей, демонстрируя готовность немедленно приступить к заданию.

— Но смотри, Бандуилов! — строго произнес шеф. — Чтоб никакого идеализма и субъективизма. Чтоб без бульварной дешевки, за которую тебя уже били. Иначе мы с тобой расстанемся!

— Понял, Андрей Михалыч, — кивал Алексей.

— Ты парень способный, — подобрел главный. — Иди работай!

Бандуилов покинул кабинет и энергично зашагал в свою комнату. Он был возбужден, в голове теснились приятные мысли. Задание сулило великую журналистскую удачу. Правда, праздник омрачало напоминание шефа о выговоре…

Схлопотал его Алексей на супругах Старобыкиных из райцентра Салавайска. До редакции дошли слухи об удивительных способностях этой четы: муж якобы передвигал взглядом предметы, а жена читала с завязанными глазами. Алексей был командирован в Салавайск, чтобы проверить факты. Слухи, как обычно, оказались преувеличенными, но и того, что семейство продемонстрировало Бандуилову, вполне хватило для сенсационного материала. Петр Порфирьевич Старобыкин успешно двигал взглядом стул местной фабрики, а Марья Ивановна Старобыкина читать не умела даже с открытыми глазами, зато деньги различала действительно на ощупь.

Статья Бандуилова о феноменах вызвала много шума. В Салавайск прибыла комиссия из видных ученых, возглавляемая академиком. Проверка закончилась конфузом супругов. Во время эксперимента стул местной фабрики вместо того, чтобы перемещаться, жалобно заскрипел и развалился на месте, что случалось иногда с салавайской мебелью. Двигать же иногородние стулья Петр Порфирьевич наотрез отказался. Что касается Марьи Ивановны, то она, вероятно, от волнения, полностью запуталась в денежных знаках. В центральной прессе появился фельетон, — едко высмеивающий любителей дешевой сенсации из журнала «Наука и мы». Главный редактор устроил разнос, грозился уволить Бандуилова, но ограничился выговором.

Да и не мог Устюгин уволить Алексея, ибо второго такого пера в редакции не было. Никто из сотрудников не умел так лихо заинтриговать читателя, так доступно и просто изложить сложные научные идеи. И то, что писать о ящере поручено было именно Алексею, еще раз подчеркивало его роль в журнале. От этих приятных мыслей он шагал уверенно и чуть заметно улыбался…

Встреча с очевидцем

Алексей начал с того, что составил план ближайших действий. Согласно этому плану, он должен был встретиться с очевидцами, познакомиться с литературой о ящерах, прочитать все, что известно об обитателе озера Лох-Несс, посетить Институт Прикладных Проблем, который будет вести поиски, и установить тесные контакты с учеными.

Прежде всего необходимо было побеседовать с часовщиком.

Алексей пришел к нему в мастерскую после обеденного перерыва. В узкой, как пенал, комнатке было пусто. За деревянным барьером одиноко сидел мастер, хмуро ковыряясь в будильнике. Он мельком глянул на посетителя и продолжил свое занятие.

— Извините, — сказал Бандуилов, — не вы ли Евгений Иванович Жгульев?

Часовщик настороженно уставился на бритоголового, подумал и ответил: «Ну, допустим, я…»

— Очень приятно, — сказал Алексей. — Я из журнала «Наука и мы». — Он протянул руку. — Будем знакомы! Бандуилов Алексей Николаевич!

Жгульев поспешно пожал его руку, обрадовался, засуетился, выбежал из-за перегородки, закрыл на ключ входную дверь, повесил табличку «Учет» и, улыбаясь, подвинул гостю стул.

— Я в вашем распоряжении, — сказал он, усаживаясь напротив.

— Видите ли, Евгений Иванович, — произнес Бандуилов, — ваша фотография — пока что единственное убедительное доказательство того, что в Утином озере живет загадочное существо. Поскольку я готовлю о нем статью, мне важно услышать ваш подробный рассказ. Так что, Евгений Иванович, постарайтесь вспомнить все по порядку: как, что, когда?

Жгульев задумался, как бы напрягая память. Он «держал» паузу очень профессионально: за последние дни он так часто описывал знакомым свою встречу с чудовищем, что у него сложилось устное произведение, с которым он вполне мог выступать со сцены. Причем каждый раз Евгений Иванович дополнял историю красочными деталями, но чувства меры не терял.

— Попробую с самого начала, — сказал мастер, — чтоб ничего не упустить… Хотите верьте — хотите нет, у меня в тот день какое-то предчувствие было. Вот что-то такое беспокоило, сверлило, как говорится, места себе не мог найти… — Далее Евгений Иванович подробно изложил уже знакомую читателю легенду о поездке в Щегловку, исключив по совету супруги упоминание о пятнадцати рублях, и наконец добрался до остановки на берегу озера. — Мою я, значит, машину, как вдруг чувствую на себе чей-то взгляд. Оборачиваюсь — глазам своим не верю! В жизни ничего подобного не видел. Метрах в двадцати возвышается над водой огромное животное темно-зеленого цвета. Шея длинная, голова как у змея, но гораздо крупней, примерно во! — Он показал руками размер головы. — Но главное, конечно, не это. Что меня больше всего поразило, так это — глаза! Карие, размером с куриное яйцо, и взгляд вроде бы понимающий, я бы даже сказал, усталый взгляд. Да… — Жгульев помолчал, словно вспоминая волнующую картину. — Смотрели мы друг на дружку с минуту, я, конечно, шелохнуться боюсь. А потом он вдруг как будто мне кивнул. Понятно, мне это могло померещиться, если бы он раз кивнул. Но ведь три раза подряд! Я в ответ тоже слегка головой мотнул. Стоим так, киваем, а что дальше делать — не знаю… Тут он вдруг звук издал, странный такой звук, вроде простуженного шипения. Кто его знает, может, он о чем-то просил. Мне бы, наверно, тоже надо было что-то проквакать, а я начал пятиться к машине, за фотоаппаратом. Осторожно так пятюсь и киваю, мол, погоди, не исчезай… Схватил аппарат, а он уже на погружение пошел. Может, не хотел, чтобы я его снимал. Но все-таки щелкнуть я успел. — Жгульев вздохнул: — Не выскочи эта баба, кадр получился бы что надо!

Жгульев расстроенно махнул рукой. Алексей достал из портфеля фотографию.

— Впечатление такое, что она позирует, — заметил он.

— Кто ее знает, может, и позирует, — согласился Жгульев, — увидела у меня в руках фотоаппарат и захотела попасть в кадр. Это ведь женщина!

— А вы с ней не познакомились? — поинтересовался Алексей. — Может, она тоже видела животное?

— Какой там видела! — Евгений Иванович даже скривился. — По лицу же видно, что даже не догадывается….. А знакомиться с ней после этого, по правде говоря, и не хотелось.

— Ну, а как спина выглядит? — спросил Бандуилов.

— Чья спина? — не понял мастер.

— Ящера, — уточнил Алексей.

— Детали я, конечно, не разглядел, так что за подлинность не ручаюсь; кожа вроде грубая, шершавая, а по самому верху зубчики торчат или бугорки. Знаете, я такую тварь видел, кажется, у дочки в учебнике, там на картинке всякая доисторическая живность…

К дверям мастерской время от времени подходили люди, вероятно, заказчики, читали табличку «Учет» и, подергав ручку, удалялись.

Бандуилову стало неловко.

— Извините, Евгений Иванович, — сказал он, поглядев на часы, — отрываю вас от работы, а у вас клиенты…

Жгульев засмеялся.

— Дорогой вы мой, — ласково произнес он, — наш клиент — самый терпеливый клиент. Так что не беспокойтесь и не торопитесь! — Мастер достал ключи. — Давайте прямо сейчас смотаемся на озеро, и я покажу вам место, где все произошло. Согласны?

— Ну конечно же, — обрадовался Алексей, — я и сам хотел попросить вас об этом, а вы будто мои мысли прочитали!

Они покинули мастерскую. Жгульев закрыл дверь и провел журналиста к машине.

Прежде, чем отправиться на озеро, они заехали домой к Бандуилову, поскольку Алексей захотел захватить с собой фотоаппарат. Ему показалось неудобным оставить Евгения Ивановича у подъезда, и они поднялись в его квартиру вместе. Пока Алексей перезаряжал пленку, часовой мастер чинно сидел на стуле, разглядывая обшарпанную мебель, потом прошел на кухню и, осмотрев ее, вернулся на место с затаенной улыбочкой.

Когда «Москвич» уже мчался к озеру, Жгульев вдруг спросил:

— Вам случайно мебельный гарнитур не нужен?

Вопрос прозвучал неожиданно, и Бандуилов даже растерялся.

— Какой гарнитур? — переспросил он.

— Разумеется, импортный! Да вы не стесняйтесь. — Евгений Иванович ободряюще заулыбался. — Дело нехитрое. Обстановка у вас, как говорится, ждет «сноса», а я могу помочь… Холодильник «ЗИЛ» тоже в наших силах. И переплачивать не надо!

— Нет-нет, — поспешно отказался Бандуилов, — нас вполне устраивает…

— А то смотрите! — доброжелательно искушал Жгульев. — Хорошему человеку и помочь приятно…

Добравшись до нужного места на берегу озера, они вылезли из машины и подошли к самой воде. Евгений Иванович вновь начал рассказывать, как было дело, но теперь уже изображал попеременно то себя, то животное, причем трудно было сказать, какая роль удавалась ему лучше. Потом Алексей долго фотографировал берег и мастера на фоне озера. Для него это была очень полезная поездка: воображение его получило здесь нужную пищу и сразу же включилось в работу…

В город они вернулись только через два часа. Евгений Иванович подвез Бандуилова до самого дома и, расставаясь, сказал:

— А насчет гарнитура советую подумать. Если что — звякните. Всегда буду рад вам помочь.

«Москвич» укатил, а Бандуилов нырнул в свой подъезд. Какой-то неприятный осадок остался у него от этой встречи, хотя рассказ Жгульева выглядел вполне убедительно. Даже если половину он сочинил, все равно картина вырисовывалась богатейшая. Но что-то скользкое угадывалось в часовщике, и Алексей подумал, что с ним надо быть поосторожней.

За ужином он описал жене поездку на озеро. Потом, чтобы позабавить супругу, рассказал о предложении Жгульева насчет мебели. Он ждал, что Рита засмеется, но, к его удивлению, она ничего смешного не видела.

— Ты, конечно же, от его услуг отказался? — спросила она.

— Разумется, — Алексей забеспокоился. — Ты считаешь, я был не прав?

— Прав, прав! Только мы еще лет десять будем любоваться на эту рухлядь, — Рита ткнула пальцем в сторону дивана-доходяги.

— Я готов, — согласился Алексей. — В конце концов, это не главное…

— Жить среди добротных, современных вещей — это так пошло, мелко… — с иронией подхватила супруга. — Главное — иметь богатый внутренний мир…

— Ну зачем ты так? — оскорбился Бандуилов. — Я совсем не против добротных вещей. Но что делать, если мне противно все это?

— Что именно? — спросила Рита.

— Вся эта механика взаимных услуг…

— А разве я тебя призываю заводить связи? — Рита пожала плечами. — Речь идет всего лишь о предложении этого Жгульева, которому ты, кстати, ничем не обязан.

Бандуилов тяжело вздохнул.

— В конце концов, — сказала Рита, — если тебе это так противно, я могу позвонить ему сама. У тебя ведь есть его телефон?

Некоторое время Алексей молчал, затем достал записную книжку, нашел номер жгульевского телефона и продиктовал его жене.

Ночью он долго не мог заснуть. На душе было довольно муторно и скверно. Не выдержав, Бандуилов проглотил таблетку «седуксена».

Мысли его постепенно замедляли свой ход. Алексей успел подумать о предстоящем визите в Институт Прикладных Проблем, затем перед ним возник ящер с печальными глазами. «Вымрем», — грустно прошептал ящер и медленно погрузился в озеро…

Из истории Института Прикладных Проблем

Все научно-исследовательские учреждения можно разделить на счастливые и несчастливые. В счастливом НИИ с момента его создания все складывается как нельзя лучше. Вокруг директора, ученого с мировым именем, образуется ядро его талантливых единомышленников. В товарищеских беседах за чашечкой кофе сотрудники обмениваются смелыми идеями, не боясь плагиата. В жарких спорах у доски они отделяют Истину от шелухи, не щадя даже директора. Сплоченный коллектив не потрясают междоусобицы и дрязги. Здесь что ни год — важное открытие. Сюда стремятся попасть самые одаренные выпускники вузов. Зарубежные ученые пристально следят за трудами счастливого института. Ни один симпозиум не обходится без участия его представителей.

В несчастливом институте картина иная. Как правило, ему не везет с директором. В таком НИИ пишут много статей и диссертаций, но вся эта продукция, кроме авторов, редко кого интересует. Здесь много суеты, обид и болезненного самолюбия, и хотя все говорят друг другу комплименты, никто друг другу не доверяет. В этом институте к Науке относятся как к дойной корове, у которой не хватает сосков на всех желающих. И потому успех здесь во многом зависит от умения плести интриги.

Добавим, что работы одного счастливого института окупают все затраты на несчастливые институты. Разумеется, деление на счастливые и несчастливые довольно условно. Между этими полюсами располагается множество более или менее благополучных НИИ.

Что же касается утиноозерского Института Прикладных Проблем (сокращенно ИПП), то это научное заведение относилось, увы, к разряду несчастливых. Каждые четыре года в этом Институте менялся директор. Поскольку каждый новый директор по доброму обычаю высаживал перед зданием молодой дубок, можно было ожидать, что когда-нибудь тут будет шуметь листвой аллея могучих красавцев.

Первым был Леонид Николаевич Федуницин, приветливый, доброжелательный старичок, который искренне удивился своему назначению. Наукой он давно уже не занимался, поэтому на все вопросы подчиненных добродушно отвечал: «А вот сами и подумайте, коль зарплату получаете!» Питая слабость к воспоминаниям, он частенько приглашал к себе завлабов и рассказывал им одну и ту же волнующую историю, как в юности его послали ловить раков для знаменитого немецкого ученого Розенкранца, который приехал из Германии читать лекции. Пиво и раки настолько понравились Розенкранцу, что он пожал руку Федуницину и сказал: «Карашо!» Доходя до этого места, Леонид Николаевич подносил к глазам платок… Добавим также, что при Федуницине в Институте процветали искусства. Будучи любителем хорового пения, он создал хор научных сотрудников, который был известен далеко за пределами Утиноозерска. Именно при Леониде Николаевиче был заведен порядок, чтобы в обеденный перерыв в конференц-зале выступали лекторы или играл духовой оркестр. Если же он случайно попадал на научный семинар, то больше пяти минут не выдерживал и засыпал, хотя звуков никаких не издавал. Период Федуницина вошел в историю ИПП под названием «золотой век». По истечении положенных четырех лет его торжественно проводили на заслуженный отдых. Расставаясь с ним, многие в Институте плакали.

Вторым был Дмитрий Андреевич Полукаров, человек спортивной наружности. Он свободно разговаривал на пяти иностранных языках и большую часть времени находился за рубежом, участвуя в различных симпозиумах и конференциях. При Полукарове в Институте процветали интриги, которые он умело использовал. Изредка, проездом, попадая в свой ИПП, Дмитрий Андреевич успевал создать несколько новых лабораторий и разогнать несколько старых. В его отсутствие завлабы делились на враждующие группы и вели беспощадные войны, так что времени на работу практически не оставалось. Возвращаясь из дальних странствий, Полукаров начинал наводить порядок. Он устраивал тайное «голосование»: каждый завлаб писал на бумажке, какие лаборатории, на его взгляд, следует упразднить. Затем директор собирал эти бумаги, не оглашая результатов. Все начинали подозревать друг друга в измене, и группировки распадались. Но стоило Полукарову уехать, как грызня вспыхивала с еще большим ожесточением.

В конце концов, устав от междоусобицы, завлабы обвинили во всем Дмитрия Андреевича и, сплотившись, стали просить о замене директора. Полукаров был в это время не то на Гваделупе, не то на Тринидаде, о бунте ничего не знал и потому не успел принять контрмеры. Дело кончилось тем, что его перебросили в какое-то ведомство по охране среды. Впрочем, он узнал об этом назначении лишь через месяц, случайно встретив знакомого на одной из улиц Токио.

Лавр Григорьевич Горячин, третий директор, в два счета навел порядок. Не было, пожалуй, в Институте человека, который выдержал бы его взгляд. Когда из его кабинета понесся крик: «Уволить!», стало ясно, что с либерализмом в ИПП покончено. И хотя Лавр Григорьевич за все годы никого не уволил, всем было страшно. Распри мигом прекратились. Завлабы жили в постоянном напряжении, и когда Горячин вызывал их к себе, они шли, как на плаху.

Лавр Григорьевич любил, чтобы в его приемной всегда толкались подчиненные. Распахнув дверь, он тыкал пальцем в первого попавшегося и приказывал: «Веди ко мне Петрова!». Исполнитель в панике соображал, кого привести, поскольку Петровых в ИПП было восемь. Чтобы не ошибиться, он пригонял сразу всех, но после выяснялось, что нужен был Петряков.

Частенько Горячин вылетал из своего кабинета и, скомандовав: «За мной!», уносился по коридору. Свита, толкая друг друга, бросалась следом. Впереди всех мчались герольды, предупреждая институтское население о «королевской охоте». Сотрудники, точно тараканы, разбегались по комнатам. Они едва успевали занять рабочее место, как врывался Лавр Григорьевич. Пригрозив всех уволить и сбросив с доски шахматные фигуры, он уносился дальше. Совершив рейд по всем этажам, Горячин успокаивался и возвращался в кабинет в хорошем настроении.

Любимым его занятием было устраивать переезды. Каждые полгода лаборатории покидали насиженные места и со всем своим скарбом тащились в другие комнаты. Переезды готовились тщательно. Штаб, возглавляемый Горячиным, составлял карту движения колонн по зданию. План дислокаций держался в тайне. Лишь накануне переселения Горячин лично вручал завлабам пакеты с указанием маршрута. В назначенный час все приходило в движение. По коридорам и лестницам брели караваны сотрудников, груженные книгами, приборами, мебелью. Регулировщики следили за соблюдением маршрутов и временем прохождения контрольных пунктов. Картина напоминала военные маневры. Клубилась пыль, стоял гул, и казалось, все безнадежно спуталось. Но в том-то и заключался талант Лавра Григорьевича, что во всем этом бедламе присутствовал внутренний порядок. Операция заканчивалась точно в срок, чтобы повториться через полгода. Разумеется, никто не решался спросить у Горячина, в чем смысл этих регулярных переселений. По-видимому, все объяснялось его жаждой деятельности. Недаром он любил повторять подчиненным: «Жизнь есть движение!»

Среди множества достоинств Лавра Григорьевича важно отметить его умение заинтересовывать и, как говорится, пускать пыль в глаза. Он мог разрекламировать еще не сделанную работу, заключить договор на любую тему и пообещать заказчику что угодно. Он блестяще пользовался такими выражениями, как «миллионы рублей чистого дохода», «впервые в мировой практике», «резкое повышение эффективности» и другими убедительными оборотами. Все эти слова, произносимые с непоколебимой уверенностью, позволяли Лавру Григорьевичу получать все, что требовалось. Именно при нем Институт вырос на двести человек, обзавелся новым зданием и кораблем водоизмещением пять тысяч тонн, который бороздил просторы Утиного озера.

Зная Горячина, можно было не сомневаться, что известие о загадочном существе пришлось ему по душе. Во-первых, поиски животного привлекли бы внимание к Институту. Во-вторых, из этой шумихи упорный Лавр Григорьевич мог выжать массу полезного и приятного. Вот почему, отложив все дела, он безотлагательно занялся подготовкой к прочесыванию озера.

Визит в НИИ

В Институте Прикладных Проблем Бандуилов был, можно сказать, своим человеком. Многие ученые были авторами журнала «Наука и мы». Одни приносили статьи по собственной инициативе, из других материал приходилось вытягивать. Алексей регулярно посещал Институт и был в курсе всего, что там происходило. Вдобавок он вел обширную картотеку, где содержалось немало полезных сведений о ведущих работниках ИПП. Он знал, кто с кем враждует, знал, кому покровительствует директор и кто считает себя обиженным. Вся эта информация позволяла Бандуилову лучше ориентироваться в сложной институтской жизни и поддерживать дружеские контакты с учеными.

Что касается младшего научного сотрудника Заборова, к числу ведущих работников он не принадлежал, и все же Алексей внес его в свою картотеку как весьма примечательную фигуру. Дело в том, что научная судьба Спартака Заборова начиналась довольно трудно. Приехав после окончания университета в ИПП, он попал в лабораторию, где на девять сотрудниц приходилось всего трое мужчин, из которых один к тому же был завлабом. Такой дисбаланс имел для Заборова самые печальные последствия. Не успел он появиться в Институте, как от лаборатории потребовали человека на строительство нового корпуса. Ясно, что посылать на стройку женщин, тем более матерей, было бы неприлично. Отправлять туда завлабов было не принято. Из двух остальных мужчин один отпадал по возрасту, другой — по причине люмбаго. Таким образом, на фоне коллег молодость и здоровье Спартака выглядели просто вызывающе, и он безропотно отправился рыть котлован.

С земляных работ он вернулся через месяц, горя желанием заняться Наукой. Но тут подоспела хлебная страда.

Заборову выдали спецодежду и увезли в подшефный колхоз.

С сельхозработ он приехал еще более окрепшим физически, хотя часть университетских знаний была унесена степными ветрами. Почти сразу же после возвращения Спартака направили рыть траншею для связи с новейшей ЭВМ. Заборов пытался сопротивляться. «Спартак, — с укором сказал завлаб. — Кто, если не ты?» Девять женщин-матерей грустно смотрели на Заборова. Тот, который пожилой, и тот, что с люмбаго, ему сочувствовали…

Только теперь он осознал до конца, какой тяжкий крест придется ему нести в этой лаборатории. Впервые ему в голову пришла мысль о пользе болезней, но он тут же ее отогнал. Заборов пытался переметнуться в другую лабораторию, где физическим трудом занимались несколько сотрудников, но бегство его было пресечено «в связи с производственной необходимостью»…

За несколько лет он овладел почти десятком специальностей. Спартак благоустраивал родной город, заготавливал силосные массы, строил институтскую базу отдыха, перебирал овощи в хранилищах, посещал курсы механизаторов, возводил жилые дома — словом, занимался всем, кроме того, чему его шесть лет обучали. В Институт Спартак попадал редко и больше месяца не засиживался. С лопатой в руках он чувствовал себя гораздо уверенней, чем с шариковой ручкой.

Возможно, он так и осел бы навсегда где-нибудь на сельской ниве, если бы однажды в лаборатории не появились сразу два новичка. Молодые, холостые, с вузовскими дипломами в кармане, закаленные в студенческих отрядах, они полностью освободили Заборова от его привычной миссии. В судьбе Спартака начался новый период.

Шеф предложил ему тему: борьба с комарами, от которых в здешних местах не было житья. Не будем описывать трудности, с которыми пришлось столкнуться Спартаку при разработке эффективного метода. Через пять лет кропотливых поисков он добился цели. Изготовленный Заборовым порошок лишал комаров возможности продолжать род. Руководители хозяйств, где распылялся чудо-порошок, прислали в Институт восторженные отзывы, сообщив, что удалось полностью избавиться от комаров. Спартак с блеском защитил диссертацию.

Через год после защиты из сел стали поступать тревожные вести. Выяснилось, что порошок действует не только на комаров, но и на домашнюю птицу. По деревням бродили печальные гусаки и растерянные петухи, презираемые курами. Для ликвидации последствий пришлось срочно завозить самцов из других районов. Среди женщин пострадавших хозяйств поползли слухи, что проклятый порошок действует и на мужчин. Но слухи, к счастью, не подтвердились и даже способствовали увеличению деторождаемости, поскольку уязвленные мужчины боролись за свою честь.

Бандуилов познакомился с ним еще в тот период, когда изобретению Заборова предсказывали большое будущее. Алексей тогда готовил материал о замечательном порошке, но по известным причинам опубликовать статью не успел.

Придя в институт, Алексей заглянул в лабораторию, где работал Заборов, и увидел трех смеющихся женщин, которые варили на электроплитке суп.

— Вкусно пахнет! — сказал Бандуилов. — Мне бы товарища Заборова…

— В столовой он, — ответила одна из дам.

— Наверстывает после голодания, — добавила другая, и все трое закатились, радуясь шутке.

«Веселые дамочки, — думал Алексей, шагая в столовую. — Сейчас умнут супец, достанут вязанье и славно поработают до без пятнадцати шесть…»

Заборов сидел в углу столовой, лицом к стене, и ритмично двигал челюстями.

— Привет ученым! — сказал Алексей, усаживаясь рядом с ним.

— Привет писателям, — промычал Спартак, пытаясь перекусить многожильный мясной кабель. Он придвинул гостю стакан компота. — Пей!

— Спасибо, — кивнул Бандуилов, — сыт по горло.

Он оглядел уютное общепитовское заведение. Особенно впечатляли стены, разрисованные самодеятельными художниками. Молодые березки, пруд, два лебедя — вся эта идиллия как бы напоминала посетителям, что не хлебом единым жив человек. Уставшая от духоты кассирша непрерывно пила яблочный сок.

— По поводу чудища пожаловал? — спросил Спартак. Алексей улыбнулся.

— Из-за него, родимого…

— У директора уже был?

— Был, — соврал Бандуилов. — Он направил к тебе!

Спартак радости не проявил, скорей, даже огорчился. В лице его появилась напряженность, точно он не знал, как себя вести. Когда с обедом было покончено, они вышли на улицу и присели на тихую скамеечку, где им никто не мешал. Алексей терпеливо ждал, понимая, что торопить очевидца нельзя.

— Должен тебя огорчить, — произнес вдруг Спартак. — Нужной тебе информацией не располагаю…

— Приятно иметь дело со скромным человеком, — пошутил Бандуилов, но Спартак смотрел на него настороженно.

— Вам, журналистам, подавай чудеса, загадки природы, — неодобрительно сказал он, — а я все-таки экспериментатор. Я принимаю лишь то, что можно зарегистрировать прибором. Теперь представь мое состояние: я случайно столкнулся с фактом, который не могу проверить. Следовательно, не могу его и принять всерьез…

— Почему же? — удивился Алексей.

— Да потому, что разум мой протестует! Мне легче глазам своим не поверить!

— Постой, — сказал Алексей, доставая фотографию, — а как быть с этим снимком?

— Мне его уже показывали, — кивнул Заборов. — Это еще не доказательство.

— Да я ведь не спорю, — согласился Бандуилов, — может, никого в озере нет. Но я ведь пришел к тебе только для того, чтобы узнать, что ты видел вечером двадцать четвертого июня…

— А я ничего не видел, — Спартак усмехнулся.

— То есть? — оторопело спросил Алексей.

— Не видел! — повторил насмешливо Спартак. — Мне лишь показалось…

— Тогда расскажи о том, что показалось, — попросил Бандуилов, с трудом сдерживая раздражение.

— Ты не обижайся, — миролюбиво заговорил Заборов, — и постарайся меня понять. Честно говоря, я опасаюсь влипнуть в историю, которая мне очень не нравится. Вся эта сенсация может лопнуть, как мыльный пузырь, и я окажусь в дурацком положении. В первую минуту, чего скрывать, ликовал до небес, но после, когда стал соображать, решил не встревать…

— Да объясни, в конце концов, что тебя пугает?!

— Неясность ситуации! — твердо произнес Спартак. — Ящер, давно исчезнувший и вдруг вынырнувший в Утином озере, противоречит всем законам и теориям.

Наступила тишина. Алексей растерялся и как-то сник. Такой трактовки он еще не слышал.

— И вообще, — осторожно добавил Заборов. — Советую тебе не торопиться с этим материалом…

— Спасибо за совет, — сказал Алексей, разглядывая Заборова. — Только одного не могу понять: если ты хочешь держаться подальше, какого же черта ты доложил Горячину о встрече с неизвестным животным?

— Я всего лишь сигнализировал. Не более!

— Ну хорошо, а если вдруг этого ящера действительно обнаружат? — спросил Бандуилов. — Не будешь кусать локти, что упустил такой шанс?

— Видишь ли, — снисходительно ответил Заборов, — я предпочитаю золотую середину. Мне как-то спокойней без всемирной славы…

— Бог с тобой, старче, — с грустью произнес Алексей. — Но мне-то ты мог бы рассказать, что там было. По-дружески, не для печати…

— Не для печати — это можно, — Спартак вдруг расплылся в улыбке. — Только чтоб между нами!

Далее он изложил историю, приключившуюся с ним на берегу Утиного озера. Пересказывать ее мы не будем. Во-первых, она, как было сказано, не для печати. Во-вторых, читатель уже успел познакомиться с ней в начале нашего повествования.

Генератор идей

Весь следующий день Алексей безуспешно пытался пробиться к Лавру Григорьевичу Горячину. Директор Института был занят по горло: совещание, Ученый Совет, выступление по радио, встреча с бельгийским издателем, лекция, распределение спирта между лабораториями — всего не перечесть. Лишь через день Бандуилову было выделено шесть минут на разговор с Лавром Григорьевичем.

Алексей пришел в Институт пораньше, боясь упустить Горячина. Директор совершал очередной рейс по этажам. Алексей устроился в приемной, где находилось человек девять, ждущих начальство. Они сидели молча, с встревоженными лицами, и были похожи на пассажиров самолета, у которого не выпускались шасси. В коридоре раздался топот, и в приемную ворвался Горячин. Свита, тяжело дыша, застряла в дверях, точно многоглавый дракон. Посетители дружно поднялись со своих мест. Остался сидеть лишь Бандуилов. Взгляд Горячина уперся в него.

— Кто это? — быстро спросил Лавр Григорьевич.

— Пресса! — ответила секретарша. — Из журнала «Наука и мы».

— Заходите! — сказал Горячин Алексею, распахивая дверь в кабинет. — Остальным сидеть!

Кабинет Горячина напоминал зал музея. В прозрачных стеклянных шкафах хранились подарки, полученные Лавром Григорьевичем по случаю пятидесятилетия: бухарский халат с тюбетейкой, кавказский кинжал, действующая модель шагающего экскаватора, небольшая юрта в масштабе 1:5, корова из малахита и прочие сувениры. На стенах висели портреты великих ученых. Между Вавиловым и Мечниковым располагался портрет хозяина кабинета.

Бандуилов достал из кармана блокнот, где были выписаны все вопросы, которые он собирался задать. Он специально готовился к этой встрече, полдня просидел в библиотеке, знакомясь с литературой о древних обитателях Земли. Но использовать эти знания в беседе с Горячиным ему не пришлось. Да и беседы, собственно говоря, не было. Алексей успел лишь объяснить цель своего визита, а уж дальше, почти без остановок, говорил Лавр Григорьевич. Он сыпал фразами типа: «Предстоит большой объем работ!», «Научный поиск в таких масштабах еще никем не проводился!», «Мы постараемся оправдать оказанное нам доверие!», «Значение этих исследований трудно переоценить!», «Уникальное явление, которое перевернет наши представления!». Бандуилов слушал очень внимательно, держа наготове ручку. Он все ждал, что Горячин вот-вот закончит вступление и перейдет к сути, но ровно через шесть минут Лавр Григорьевич умолк и посмотрел на часы:

— К сожалению, уделить вам больше времени не могу, — сказал он, вставая и протягивая руку Бандуилову.

— Большое спасибо! — поблагодарил Алексей, с чувством пожимая его руку. — Последний вопрос: кто конкретно будет заниматься поисками животного?

— Две самые крупные наши лаборатории. Притальева и Гужевого. Будет мало — подключим других!

Лавр Григорьевич поднял телефонную трубку, а Бандуилов покинул кабинет, несколько озадаченный услышанными фамилиями. Во-первых, вклад лабораторий Притальева и Гужевого в сокровищницу институтской науки был настолько скромен, что практически отсутствовал. Во-вторых, оба завлаба терпеть не могли друг друга и враждовали между собой уже давно. Об их вражде знал весь Институт. Почему же вдруг именно им доверено такое важное дело, где, вероятно, потребуются совместные усилия и тесные контакты? Впрочем, у Горячина могли быть другие соображения. Строить догадки пока что не имело смысла. Необходимо было встретиться с обоими завлабами. Алексей решил начать с Притальева.

Юрию Валентиновичу Притальеву было под пятьдесят. Он был полон идей, ждущих своего часа.

Алексей познакомился с ним в тот год, когда Юрий Валентинович увлекся проблемой кашалотов-самоубийц, выбрасывающихся на сушу. Согласно гипотезе Притальева, в океане имеются источники неизвестных сигналов, заставляющих кашалотов выпрыгивать на берег. По его мнению, к любой рыбе можно подобрать аналогичный сигнал. По просьбе Бандуилова Юрий Валентинович написал для журнала статью «Рыба пойдет к человеку».

«Думаю, — писал в ней Притальев, — что в ближайшие годы мы сможем простым нажатием кнопки гнать к берегу косяки рыб!»

После долгих поисков и экспериментов в его лаборатории была создана уникальная установка «Посейдон», которой предстояло заменить рыболовный флот. Первые же испытания дали поразительные результаты. Сигналы, посылаемые «Посейдоном» у мыса Тюленьего, заставили выброситься на берег практически всех оказавшихся поблизости обитателей морских глубин. К сожалению, рыба выбрасывалась на протяжении десятков километров и портилась раньше, чем ее успевали собрать.

Тут же восстали экологи, следящие за равновесием в природе. Вслед за ними на машину Притальева ополчились работники рыбного хозяйства. Дело кончилось тем, что опыты были запрещены.

Кому-то из читателей идея Юрия Валентиновича, возможно, покажется несерьезной и даже вредной. Мы не можем согласиться с таким мнением. Да, он допустил ошибку! Но нельзя не отдать должное его научной и технической дерзости, без которой немыслим прогресс. Любые вопросы он понимал с полуслова, и пока собеседник заканчивал предложение, у Юрия Валентиновича уже готов был ответ. Ощущение было такое, что скорость восприятия окружающего мира была у него гораздо выше, чем у коллег. Это давало ему значительное преимущество в спорах: покуда противник соображал, ища нужные контрдоводы, Притальев обрушивал на него поток фактов, цифр, цитат, замечаний, не давая бедняге опомниться. Разумеется, в своих ошеломительных атаках он далеко не всегда был прав, но поймать его на ошибке в споре редко кому удавалось. Лишь позже, оставшись в одиночестве после схватки, посрамленный противник находил победный ход, но, как говорится, после драки кулаками не машут…