Стивен Коэн

Провал крестового похода

США и трагедия посткомму­нистической России





 Катрине с любовью и благодарностью



  

СОДЕРЖАНИЕ





Предисловие к русскому изданию………………………………...............9

Введение к американскому изданию…………………………….............13

Часть I

О РОССИИ БЕЗ РОССИИ……………………………………….....................17

Крестовый поход во имя «России, которая нам нужна»…….....….22

«Транзителогия»………………………………………………….....................36

Россиеведение без России……………………………..............…………..43

Что делать?.................................................................60

Часть II

АМЕРИКАНСКИЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

И ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКАЯ РОССИЯ:

БЕЗУМИЕ И ТРАГЕДИЯ 1992-2000 гг………………………................…81

Что же на самом деле происходит в России?

Март 1992 г……………………………………………………......................….86

«Холодный мир»? Ноябрь 1992 г……………………………...............…110

Может ли Америка обратить Россию в свою веру?

Март 1993 г……………………………………………………......................…120

«Белый дом горит!» Октябрь 1993 г……………...........……………...130

Провал американского крестового похода.

Февраль 1994 г……………………………………………...................……..141

«Кто виноват?» Декабрь 1995 г…………………..............……………..149

Переходный период или трагедия? Декабрь 1996 г…......……….156

Другая Россия. Август 1997 г……………………………...............…….161

Реформа ли это? Сентябрь 1998 г……………………….............……..172

«Кто проиграл Россию?» 1998-2000 гг…………………............……..175 

Часть III

НА ПУТИ К НОВОЙ РОССИЙСКОЙ ПОЛИТИКЕ       ………......…...191

Историческая ошибка американской политики     ………..………...195

Стоит ли ещё принимать Россию в расчёт?......................... 210

На пути к новой российской политике:

приоритеты и предпосылки……………………………………...............…220

Как снова привлечь Россию к сотрудничеству?.................... 231

Сова Минервы…………………………………………………….....................257

ПРИМЕЧАНИЯ

Часть 1…………………………………………………….....................………..265

Часть II…………………………………………………......................………….281

Часть III………………………………………………......................……………285

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН……………………………...................………………...297



  





ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ







Я провёл столько лет моей жизни, живя и работая в России, что ваша страна стала для меня по сути второй родиной. Поэтому из всех моих не-американских читателей, русские особенно важны для меня.

Три мои книги теперь переведены на русский язык, но «Крестовый поход» - не просто третий перевод. Впервые русское издание моей книги публикуется сразу и непосред­ственно в России. В 70-е гг. перевод моей биографии Николая Бухарина был тайно осуществлён в Москве - сыном Бухарина, талантливым художником Юрием Лариным и покойным Евге­нием Александровичем Гнединым, но опубликован смог быть только в США. «Тамиздатовская», как именовали потом по­добные издания, биография Бухарина имела довольно широкое хождение в Советском Союзе (даже Михаил Горбачёв читал её), пока её не вытеснило новое издание, официально опубли­кованное в Москве в 1989 г. Советское издание датируется 1988 г., однако тираж реально поя­вился в феврале 1989 г.

Русский перевод второй моей книги - «Переосмысливая советский опыт» - был также издан в Америке в 1986 г., но нашёл своих читателей в Москве и других советских городах. Представляя собой попытку переосмыслить главные события советской истории с 1917 по 1985 г. с неортодоксальной точки зрения, книга эта до сих пор является на Западе моей, если не самой значительной, то, по крайней мере, самой противоре­чивой книгой, однако в России она никогда не издавалась.

Причина, конечно, уже не в цензуре. Просто события после 1985 г. стали развиваться с такой скоростью, что всё время обгоняли процесс подготовки нового, расширенного и допол­ненного (сейчас практически законченного) издания книги, которое должно было выйти в Нью-Йорке и Москве.

Кроме того, «Крестовый поход» для меня - принципи­ально иная книга. Если «Бухарин» и «Переосмысливая...» -книги научно-исторические, плоды многолетних исследований и писательского труда, то «Крестовый поход» - скорее «пуб­лицистика», хотя в английском языке и нет точного эквивален­та этого русского слова. Это книга о современной политике, книга не только о России, но и о моей собственной стране, родившаяся из чувства острой необходимости высказаться, отреагировать на происходящие события.

Читатели смогут убедиться, что в основе этой книги ле­жит растущая тревога по поводу неблаговидной роли, которую мое правительство сыграло в тех трагических и чреватых опасными последствиями событиях, случившихся в России после 1992 г. В стремлении переделать посткоммунистическую Россию по американскому образу и подобию, администрация Клинтона неустанно потчевала ельцинское руководство далё­кими от понимания реальности советами, особенно в области экономической политики, вторгаясь между тем всё глубже и глубже во внутриполитические дела России. Последствия этого миссионерского крестового похода оказались плачевны­ми - и для России, и для американской репутации, и для американско-российских отношений.

Можно рассуждать о степени реальной вины Соединён­ных Штатов в том, что произошло в России в 90-е гг. Главная ответственность за случившееся, безусловно, лежит на самой России, её кремлёвской администрации. Пускай советы Ва­шингтона были невежественны и высокомерны (хотя они и не содержали злого умысла), но никто не заставлял Ельцина и его команду следовать им. Тем не менее, мне неприятно и даже стыдно (как я поясняю в первой части этой книги), что так много американцев - чиновников, журналистов, учёных ­в течение почти 10 лет называли «реформой» процесс разграб­ления, обнищания, демодернизации и дестабилизации России. Мало того, они и сегодня продолжают настаивать на необхо­димости этих «реформ».

Во второй части книги читатели имеют шанс убедиться, что автор был одним из очень немногих американских «на­блюдателей» за ходом дел в России, которые с самого начала выступали против американской политики и открыто говорили о том, что в действительности происходило в посткоммуни­стической России. За это меня часто обвиняли и обвиняют в «пессимизме», и это ещё самое безобидное из обвинений. (Для тех, кому интересно узнать, я не коммунист и даже не социалист.) Оптимистами, по-видимому, являются лишь те аме­риканцы, которые считают, что демократической и процве­тающей Россия может стать, только превратившись в точную копию Соединённых Штатов.

Но это, безусловно, ложный оптимизм. Россия должна, в конце концов, найти своё будущее, определяемое контекстом её собственного, а не американского исторического опыта и её реальными возможностями. Источником подлинного оптимиз­ма или, по крайней мере, надежды является понимание того, что внутри этого контекста ещё сохраняются альтернативы, без которых не бывает истории и политики. Поэтому настойчивые заверения большинства американских наблюдателей и крем­лёвских политиков в 90-е гг. типа того, что-де единственный выбор России - это выбор между «шоковой терапией» и «воз­вратом к коммунизму», есть не что иное, как ложь.

Несмотря на все бессмысленные трагедии и утраченные за девять лет возможности, выбор ещё сохраняется: у России -на прогрессивную, человечную реформу, а у США - на поли­тику по отношению к России. Сегодня, обретя новое руковод­ство, обе страны вновь переживают момент, когда должны принять судьбоносное для себя решение. Русские - сами -должны решить, какого рода изменения, а точнее, какого рода стабильность экономической и политической жизни им нужна, а мы, американцы, должны решить, какие отношения мы хотим иметь с посткоммунистической Россией. Этот важный для Америки вопрос, остроту которого, к сожалению, ещё не ощу­тили в полной мере американцы, является предметом рассмот­рения заключительной части этой книги.

Во введении к американскому изданию я, в соответствии с нашими традициями, выражаю признательность тем амери­канцам, которые помогли мне в подготовке и издании этой книги. Здесь я хочу сделать то же самое в отношении моих русских друзей, тех, кто в течение многих лет оказывал мне помощь и поддержку.

Моя величайшая благодарность - родственникам Нико­лая Ивановича Бухарина: Юре, Наде, Мише, Тоне, Оле, Свет­лане Николаевне, Эке, Коле, Кириллу и, конечно же, покойной Анне Михайловне Лариной, - сумевшим сделать так, что Моск­ва для меня и моей семьи вот уже более 25 лет является вторым домом.

Я также глубоко признателен моим друзьям, Леониду Доброхотову и Валерию Писигину, без помощи которых мне трудно было бы разобраться в хитросплетениях российской политической жизни.

И особую благодарность я хочу выразить замечательному историку Геннадию Бордюгову, предложившему опубликовать эту книгу в Москве, в уникальном издательстве «АИРО-ХХ», руководителем издательских программ которого он является, и Ирине Давидян, прекрасному молодому историку, за талант­ливый перевод.





С. К.

Нью-Йорк,

декабрь 2000 г.



  



ВВЕДЕНИЕ К АМЕРИКАНСКОМУ ИЗДАНИЮ



Россия - это страна, о которой что ни скажи, всё будет правдой.

Уилл Роджерс





Уилл Роджерс был прав, конечно, но сегодня это уже не шутка. То, что влиятельные американцы говорили и думали о пост­коммунистической России Ельцина и Путина, и то, что они дела­ли в отношении неё, создало беспрецедентную угрозу миру.

Уже не в первый раз на протяжении XX века американцы ищут и находят в этой далекой - территориально и по духу -цивилизации «Россию, которая им нужна». В ней видели «красную угрозу в 1920-е гг. и сталинскую альтернативу Де­прессии в 30-е; союзника в годы войны против нацистской Германии и «империю зла» в начале 80-х; научно-технического гиганта в эпоху запуска первых спутников и ни на что не спо­собного экономического инвалида в конце 80-х гг.

Некоторые из этих оценок имели серьёзные последствия, но не было среди них более губительного, чем то официальное американское убеждение, подхваченное журналистами, учё­ными и пр., что Россия после 1991г. есть страна, готовая, жаждущая и способная превратиться в подобие Америки. Результат - огромного масштаба человеческая трагедия и бес­прецедентная в истории дестабилизация ядерной державы.

Эта книга может служить не только пособием по совре­менной политической истории, но и предупреждением, настоя­тельным призывом к изменению отношения США к посткоммунистической России. Часть I являет собой, по сути, обвинение (выраженное, я надеюсь, в достаточно вежливой форме) в адрес тех американцев, которые проявили особую активность в делах России в 1990-е гг., включая моих коллег из академической сферы. Часть II содержит мой собственный, отличный от об­щепринятого, взгляд на развитие событий в России и американско-российские отношения, начиная с 1992 г. Хотя многие события, о которых идёт речь в этом разделе, к моменту напи­сания ещё не были завершены, я постарался вернуться к ним в более поздних уточнениях и примечаниях. Часть III предла­гает принципиально новую модель американской политики по отношению к бывшей сопернице-супердержаве.

Вполне возможно, эта книга не найдёт благожелательно­го отклика в академической или журналистской среде, но я не хочу, чтобы читатель воспринял содержащуюся в ней критику в адрес средств массовой информации как проявление высоколобого снобизма. Я считаю журналистику своим вторым призванием, с тех пор, как в конце 70-х гг. мне пришлось откло­нить предложение одной нью-йоркской газеты стать её мос­ковским корреспондентом. В 80-е гг. я даже вёл колонку («Sovieticus») в журнале «The Nation». Кроме того, вот уже более 10 лет я являюсь аналитиком CBS по проблемам России, не считая комментариев на эту тему, сделанных мною в других средствах теле- и радиовещания.

Иными словами, в основе данной книги лежит вовсе не профессиональная антипатия того или иного толка, а единст­венно тревога по поводу того, что происходит в России, какую роль моя страна играет в этом, и какие опасности нас всех подстерегают. Много раз, приезжая в Россию и живя в ней, я слышал слова её пылких патриотов: «Запад не хочет знать правду о России!» Но мы хотим, и сегодня больше, чем когда бы то ни было.

Считаю своим долгом выразить признательность не­скольким людям. Профессору Джорджу Бреслауэру, который, несмотря на принципиальное несогласие с рядом положений этой книги, позволил мне апробировать мои идеи, опубликовав фрагмент 1 части в своём влиятельном журнале «Post-Soviet Affairs». Марине Спивак, которая оказала огромную помощь в подготовке книги, не только в исследовательской части, но и в том, что касается перевода моей старомодной рукописи на более современные носители информации. Джеймсу Меерсу, моему давнему другу и редактору издательства WW. Nor­ton, как всегда, терпеливо сносившему мою непунктуальность и творческие кризисы.

Кроме того, я хочу выразить признательность моей жене, Катрине ван ден Хювель, которой посвящена эта книга, и нашей девятилетней дочери Нике. Будучи сама специалистом по Рос­сии и редактором журнала «The Nation», Катрина прекрасно разбирается в проблемах, о которых идёт речь в книге. И я бесконечно благодарен ей за ценные замечания по содержанию и стилю, а в особенности - за «чистку» моего текста от ошибок и неточностей. (Оставшиеся суть плоды моего упрямства).

Идея благодарить ребенка за что-либо, кроме прощения за родительское невнимание, может показаться странной, но не в случае с Никой. Во всех наших поездках в Россию - а их было более двадцати с момента её рождения в 1991 г. (т.е. не­задолго до того, как начинается действие книги) - Ника неиз­менно была с нами. Её детский взгляд и невинные вопросы о тамошней жизни часто помогали мне увидеть и понять те вещи, которые сам я мог пропустить. За это, а ещё за то, что Россия стала частью её жизни, я очень обязан своей дочери.





С. К.

Нью-Йорк,

июнь 2000.





Часть I



О России без России



Перспективы России на ближайшие годы и десятилетия, как никогда, многообещающи.

Дэвид Ремник, журналист,

1997 г.

Осторожный оптимизм экономистов... похоже, оправдался; «холистическая» трансформация России будет продолжена.

Ричард Эриксон, экономист,

1998 г.

Абсолютно преобладающим чувством среди тех, кто знаком с происходящим в России, является оптимизм.

Вице-президент США Альберт Гор,

1998 г.

На мой взгляд, Россия выглядит потрясающе, по сравнению с тем, как она выглядела в 70-80-е годы или в 1992 году.

Роберт Кайзер, журналист,

1999 г.

Россия сегодня - принципиально иная страна, чем была 10 лет назад... Всего 7 лет переходного периода - и по всем важным вопросам взято нужное направление.

Майкл Макфол, политолог, 1999 г.

Пройдет всего несколько лет... и только здание ельцинских реформ будет продолжать возвышаться.

Леон Арон, биограф,

2000 г.

Мы хотим напомнить миру, что период может быть губительным.

Глава миссии Красного Креста в бывшей Советской Грузии,

1996 г.

Россия - зона экономической катастрофы.

Н. Петраков и В. Перламутров, российские экономисты,

1997 г.

Очевидно, что Россия сегодня в самом глубоком за всю свою историю кризисе.

Алексей Подберезкин, русский политический деятель,

1999 г.

Гуманитарный кризис огромного масштаба в бывшем Советском Союзе становится всё заметнее.

Программа развития ООН, 1999 г.

Русские глубоко пессимистично оценивают выбранное их страной направление: 78% уверены, что Россия движется в неверном направлении, и лишь 7% думают, что в верном.

Обзор Антидиффамационной лиги,

1999 г.

В результате ельцинской эпохи разгромлены или разворованы все основные направления нашей государственной, народнохозяйственной, культурной и нравственной жизни. Мы буквально живём среди руин, но притворяемся, что у нас нормальная жизнь... Мы слышали, что у нас проводятся великие реформы. Это были лже-реформы, потому что они оставили в нищете больше половины населения страны... Продолжим реформы. Как это понять? Продолжим разграбление России до конца?.. Не дай Бог те реформы продолжать до конца.

Александр Солженицын, 2000 г (1)



Деятельность всех, за небольшим исключением, американских специалистов по России в 1990-е гг. можно расценить как преступную. Результаты этой деятельности поставили под сомнение наши ценности и создали угрозу нашей национальной безопасности.

Когда в 1991 г. Советский Союз прекратил своё существование, четыре профессии американцев заявили свои права на звание экспертов по посткоммунистической России: политики, советники по экономике и финансам, журналисты и учёные. Явившись основанием так называемого «Вашингтонского согласия» («Washington Consensus))), все эти специалисты по России в один голос заявляли, что знают средство от недуга своего пациента, неоднократно заверяли, что лечение идёт полным ходом, и, несмотря на случайные рецидивы, предрекали полное выздоровление. На деле их рецепты, отчёты и прогнозы оказались полностью и заведомо неверны.

Полный перечень просчетов американских политиков, особенно из числа администрации Клинтона, будет дан в заключительной части книги. Здесь же мы должны напомнить, что их политика носила ярко выраженный миссионерский характер: это был настоящий крестовый поход во имя превращения посткоммунистической России в некое подобие американской демократии и капитализма. И, как подлинный крестовый поход, он не был лишь официальной доктриной: инвесторы, журналисты, учёные - все приняли в нём участие.





КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ВО ИМЯ «РОССИИ, КОТОРАЯ НАМ НУЖНА»



Идея того, что США могут переделать Россию по своему образу и подобию или, по крайней мере, смогут «думать за русских», возникла впервые после Второй мировой войны, в среде апологетов «холодной войны» (2). В 1992 г., в первый год постсоветской эры и последний год администрации Буша, эта идея возродилась. Так, в апреле 1992 г. состоялось совещание представителей правительства, бизнеса, средств массовой информации и академической среды, которое рекомендовало Соединённым Штатам и их союзникам «принять самое непосредственное участие в процессе трансформации экономической и политической жизни в бывших советских республиках». А один политик-учёный даже конкретизировал задачу: «Нужно сформировать элитный корпус западных экспертов, которые будут жить на территории бывшего Советского Союза и помогать управлять государством и бизнесом» (3).

Вскоре, однако, этот миссионерский порыв превратился в настоящий крестовый поход, и сделала это администрация Клинтона (хотя, нужно заметить, не без поддержки республиканской партии в Конгрессе). Почти сразу же после инаугурации президента Клинтона в январе 1993 г. его эксперты принялись тайно обсуждать вопрос, «как лучше реформировать Россию» и сформулировать задачи американского участия. Возникшая в результате «целостная политика», как пояснил позднее официальный представитель Госдепартамента, была направлена на внутреннюю «трансформацию России» (4). По сути дела, США должны были учить экс-коммунистическую Россию капитализму и демократии и наблюдать за процессом превращения - так называемым «переходом». Доверить России самой искать пути собственной трансформации, разумеется, было нельзя, дабы не дать ей заблудиться, как заметил один из сторонников крестового похода, «в хитросплетениях её собственных противоречивых замыслов» (5).

Наука, которую предстояло изучить России, была проста, но сурова. Экономическая реформа должна означать «шоковую терапию» и жёсткий монетаризм, режим строгой бюджетной экономии, никаких субсидий и дотаций советской эпохи, полную приватизацию всей страны, открытие рынков для иностранных производителей и минимальную роль государства. Политическая реформа сводилась к более чем абсолютной поддержке президента Бориса Ельцина, поскольку, как объясняли советники Клинтона, «Ельцин представляет движение к той России, которая нам нужна» (6). Помимо бесплатных советов, означавших, по сути, диктат в области экономической политики, американская администрация обещала профинансировать «переход», главным образом, за счёт кредитов Международного валютного фонда (МВФ), если, конечно, Россия будет соблюдать все американские условия (7).

Итак, толпы американских политических миссионеров, обычно именуемых «советниками», наводнили Россию в первой половине 90-х гг. (8). Спонсируемые американским правительством, идеологическими организациями, различными фондами и институтами, они проникали повсюду, где существовал материал для «новообращения», - от политических движений, профсоюзов, средств массовой информации и школ до офисов самого российского правительства. Среди прочих миссионерских деяний американце было финансирование нужных российских политиков, инструктаж министров, составление проектов законов и указов президента, написание новых учебников и перевыборы президента Ельцина в 1996 г. (9).

Конечно, чтобы сохранить лицо, всё это делалось в довольно дипломатической форме. И уж точно никогда (или почти никогда) администрация Клинтона не допускала столь откровенно миссионерских высказываний, как то, что сделал бывший советник по национальной безопасности, заявивший, что «экономическая и даже политическая судьба России... сегодня всё более зависит от Запада, de facto играющего роль распорядительного директора по банкротству». Не была администрация Клинтона и столь категорична, как анонимное программное письмо, распространявшееся в Вашингтоне в 1993 г.: «Ключ к демократическому возрождению [России] больше ей не принадлежит. Он в наших руках» (10). Наоборот, официальные лица из администрации время от времени специально подчёркивали (обычно тогда, когда крестоносцы терпели неудачи): «Русские сами должны решать. Мы не можем это делать за них».

Но, заявляя так, администрация думала и действовала совершенно иначе. Это подтверждалось и жестким контролем за соблюдением «наших (т.е. американских) условий»; и словами американского посла, хвастливо заявившего в 1996 г., что «без нашего руководства... Россия сегодня была бы иной»; и свидетельством дипломатического источника о том, что вице-президент Альберт Гор, игравший ведущую роль в этой политике, «взялся заново придумать Россию». И даже в 1999 г. один из главных вдохновителей крестового похода продолжал восторгаться: «Наша политика в отношении России должна быть светом маяка... С помощью этого света они смогут найти себя» (11).

К тому времени крестовый поход уже давно захлебнулся, столкнувшись с российской действительностью. (Одним из прямых результатов его стало усиление антиамериканских настроений до невиданных размеров. Во всяком случае, за сорок лет, которые я изучаю и посещаю Советскую и постсоветскую Россию, я такого ещё не видел).

Провал клинтоновской политики есть тема отдельного осуждения, и мы к ней ещё вернемся в последней части этой книги. Мое мнение, как будет понятно из дальнейшего, состоит в том, что это была крупнейшая катастрофа американской внешней политики пойле Вьетнама, последствия которой могут быть ещё более длительными и губительными.

Однако, для того, чтобы судить об этом провале, нужны точные критерии. После распада в 1991 г. Советского Союза первоочередной заботой американских политических деятелей стали гарантии контроля за гигантским российским арсеналом ядерного и другого оружия массового поражения, а такие гарантии им могла дать только Россия процветающая, политически стабильная, мирно и тесно сотрудничающая с США по наиболее животрепещущим международным проблемам. Начался XXI век, но Россия и российско-американские отношения явно далеки от нарисованного идеала.

Столь же эффектное поражение потерпели и финансовые специалисты по посткоммунистической России, и по сходным причинам. Они с азартом кинулись в этот великий крестовый поход, который для них означал «зарождение российского рынка». Используя «лучшие умы, какие только могли собрать Уолл-стрит и Вашингтон», они также намеревались построить «нью-Америку» на Москве-реке. Среди этих «лучших умов» был и Джордж Сорос - миллиардер, финансист и филантроп, который пообещал лично «направить средства для разрешения сегодняшних проблем российской экономики» (12).

Американские инвесторы по-своему тоже были миссионерами, как и администрация Клинтона. «Известные американские советники по инвестициям распределили по пакетам большую часть предложений по российским облигациям», -напоминает нам бывший корреспондент «Wall Street Journal». И он же: «Американские брокеры написали книгу о том, каким им видится промышленное возрождение России». Предложения, которые они рассылали потенциальным клиентам, перекликались с высказыванием одного американского бизнесмена, уже обосновавшегося в Москве: «Это рай для предпринимателя. Бог весть, когда ещё эта страна... станет похожа на Соединённые Штаты». Вот почему «вслед за американскими инвесторами, возглавившими натиск» (13), в Россию устремились также толпы искателей лёгкой наживы с Запада.

Масштабы поражения этого крыла крестового похода имеют количественное выражение, во всяком случае, приблизительное. По отчётам западных банкиров и инвесторов, только в результате российского финансового кризиса в августе 1998 г. они потеряли от 80 до 100 миллиардов долларов, что явилось крупнейшим в истории единовременным ущербом. (Один Фонд Сороса потерял 2 миллиарда долларов, а ряд мелких фондов полностью обанкротились). Поражение американских финансистов в посткоммунистической России выразилось и в другом. Их проекты и предприятия дали жизнь грандиозным схемам отмывания денег и прочим сомнительным сделкам (14).

Нечем особенно гордиться и большинству американских журналистов, писавших о России в 90-е гг. А ведь их предупреждали и предупреждали давно. На заре коммунизма в России Уолтер Липман и Чарльз Мерц опубликовали анализ освещения в американской прессе событий революции 1917 г. и последовавшей гражданской войны между красными и белыми, ставший превосходным пособием для изучения журналистского непрофессионализма. По мнению Липмана и Мерца, репортажи носили «почти катастрофический» характер, а «результатом почти всегда было введение в заблуждение». Причину же этого они усматривали, главным образом, в том, что американские корреспонденты и редакторы были абсолютно уверены в правоте своего правительства, объявившего крестовый поход против красных, и потому видели «не то, что было, а то, что люди хотели видеть» (15).

Спустя семь десятилетий, история повторилась. Большинство журналистов, пишущих для влиятельных американских газет и журналов поверили в крестовый поход, объявленный администрацией президента Клинтона, во имя обновления России. Подобно обозревателю «Washington Post», они быстренько «встали на сторону Ельцина». Подобно московскому корреспонденту «Business Week», они поверили в «либеральную альтернативу» и в «работу, которую начали Ельцин и его либеральные реформаторы». Подобно международному обозревателю «New York Times», они не сомневались, что России нужна «та же базовая модель», что и у Америки, и вслед за корреспондентом той же газеты постоянно беспокоились, не свернёт ли Россия на путь собственных сумбурных замыслов.

Некоторые были настроены ещё более воинственно. Так, для одного давнего корреспондента «Washington Post» посткоммунистический крестовый поход - ещё одна страница в «холодной войне», которая «на самом деле ещё не выиграна» (16).

Если не брать во внимание обилие фактических ошибок, первой жертвой, как и предупреждали Мерц с Липманом, стала профессиональная объективность. Московские корреспонденты, судя по обзору 1996 г., были склонны глядеть на события в России «сквозь призму собственных ожиданий и убеждений». Тремя годами позже рецензент книги, написанной бывшим корреспондентом, пришёл к выводу, что «откровенно неверные представления» автора проистекают из его личных ожиданий в отношении России, «что заставляло его принимать видимость за реальность и желаемое за факт» (17).

Подобные ожидания и опасения породили тот тип освещения российских событий американской прессой, который можно было бы назвать манихейским, т. е. одномерным (в лучшем случае) и основанным в основном на оценках, предлагавшихся американскими официальными лицами. (Как разъяснял корреспондент «Washington Post», определяющую роль во всей этой эпопее играли «стандарты МВФ по превращению в нормальную страну с рыночной экономикой» (18)). На стороне добра, по этим оценкам, были президент Ельцин и его последователи в лице крестоносцев - «младореформаторов», иногда именуемые «гигантами демократии»: Егор Гайдар, Анатолий Чубайс, Борис Немцов, Сергей Кириенко. На стороне зла были силы, неизменно выступающие против реформы: коммунисты, националисты и прочие политические драконы, притаившиеся в зловещей пещере парламента. Глава за главой, эта сказка рассказывалась вновь и вновь в течение почти десяти лет, и всегда с позиции «реформаторов» и их западных сторонников, бывших одновременно и первоисточником. По мнению одного известного российского журналиста, это был «сплошной обман» (19).

Казалось, что во всей огромной России не было иных достойных политических фигур, помимо Ельцина и его команды.

Пускай большинство россиян считало «шоковую терапию» и другие мероприятия этой команды экстремизмом, для американской прессы Ельцин был единственным оплотом страны от «экстремистов как справа, так и слева» (20). Для реформаторов не-ельцинского толка просто не оставалось места. Когда один из них, Григорий Явлинский, во время президентской кампании 1996 г. попытался пойти против Ельцина, американская пресса пригвоздила его к позорному столбу: «История припомнит, кто всё испортил, если дела демократии пойдут плохо». В то же время, какой бы ни была политическая биография человека, если его выдвигал Ельцин, он автоматически превращался в «одного из демократов», «подлинного реформатора» с «чистыми руками». Так было и с Владимиром Путиным, сделавшим карьеру в органах КГБ и назначенным Ельциным своим преемником (21).

Продолжая придерживаться манихейских заповедей при описании реальности (однобокость при заведомой противоречивости самой реальности), американские журналисты превратились в проводников политики Белого дома и «группу поддержки» действий ельцинского Кремля. Ещё в 1993 г. даже проамерикански настроенный русский считал «пропагандой» то, что американские средства массовой информации сообщали о России. В 1996 г. нечто подобное заявил один нью-йоркский обозреватель, сетовавший на то, что газетные репортажи превратились в «зеркало двойного мышления Госдепартамента». А один известный американский историк даже написал, что проельцинизм прессы напоминает ему «коммунистических попутчиков 30-х гг.», только с обратным идеологическим знаком (22).

Американские журналисты, к примеру, создали культы тех российских политических деятелей, которых американское правительство избрало для воплощения своей политики. Феноменальный культ Ельцина начала 90-х гг. («куда Ельцин, туда и народ»), оказался, правда, основательно подорван просчётами его политики и причудами поведения. Но даже в 1999 г. он оставался, согласно мнению «New York Times»,

«ключевой фигурой в ряду защитников российских демократических реформ, с таким трудом завоеванных», и «огромным благом для США» (23).

Что же касается ельцинских «младореформаторов», то, несмотря на все провалы их политики и сомнительный моральный облик, их репутация (в США), похоже, вообще не пострадала, а если и пострадала, то ненадолго. Возьмём, к примеру, Чубайса, которого в американских официальных кругах считают «полубогом» и лидером «экономической dream team» (24). Даже после нашумевшей истории с «коробкой из-под ксерокса» (когда он приказал скрыть финансовое преступление своих помощников в Кремле) «New York Times» устами своего корреспондента уверяла читателей, что «Чубайс готовит сценарий следующего этапа российской демократической революции». И даже после того, как стало известно, что свои приватизационные программы, осуществляемые, в том числе, за счёт рыночных сделок, он превратил в источник личного обогащения, он оставался, по мнению другого корреспондента «New York Times», «крестоносцем свободного рынка» и настоящим «Элиотом Нессом рыночной реформы» (25). Надо сказать, что «New York Times» не была одинока в своих репортажах. В 1999 г. два американских журналиста пришли к выводу, что московское бюро «Wall Street Journal» играло роль «несколько большую, нежели просто проводника пиара для коррумпированного режима» (26).

Имели место злоупотребления и более существенные, с точки зрения американских ценностей. В 1993 г. редакторы и обозреватели американских газет практически единогласно поддержали администрацию Клинтона, открыто ставшую на сторону Ельцина в его противоборстве с парламентом, приветствовали разгон, а затем и расстрел законно избранного органа. Представленные объяснения были информационно скупы и морально корректны. Утверждая, что «было бы не только целесообразно, но и нужно поддержать недемократические меры», журналисты, по сути, реабилитировали принцип «цель оправдывает средства» - тот самый, который так долго ассоциировался как раз с советскими коммунистами и который был ими глубоко дискредитирован: «Нельзя приготовить омлета, не разбив яиц» (27). Даже Дума, следующий парламент, избранный на основе уже ельцинской конституции, стала объектом нападок со стороны американской прессы, как будто без законодательного органа, с одним президентом и его назначенцами, Россия была бы более демократическим государством (28).

Следующий пример подчёркивает неуместность большинства американских репортажей о посткоммунистической России и полное безразличие их авторов к судьбе страны, население которой (даже по сведениям одной не очень официозной московской газеты) подвергается эксплуатации и разорению невиданными прежде способами. Говоря о жестоких последствиях экономической «шоковой терапии» для рядовых граждан, ещё один прозападно настроенный российский учёный высказал сожаление, что «у корреспондентов, пишущих из Москвы, нет желания взглянуть в глаза трагической российской действительности». Как сходным образом выразился позднее журналист агентства Рейтер, «боль при редактировании вымарывается» (29).

Конечно, темы бедности и проблем здравоохранения присутствовали в американских репортажах, но обычно лишь в качестве дополнения к главному сюжету о российском переходном периоде и наследии коммунистического прошлого. С презрением встречали американские журналисты любые российские предложения о постепенных, «несколько менее болезненных реформах», от кого бы они ни исходили, будь то вице-президент Руцкой в 1993 г. или премьер-министр Примаков в 1998-1999 гг. (30).

Однако, несмотря на катастрофические последствия «шоковой терапии» 90-х гг. в России, в середине 2000 г. американские журналисты, политики и учёные очень надеялись, что при Путине Россия получит новую, более крепкую дозу, хотя и беспокоились, что рядовые граждане «могут быть не готовы принять этот план». Основанием для подобных надежд было возвышение Германа Грефа, нового министра экономического развития и торговли, сменившего Чубайса на посту главного «молодого реформатора» страны. Предложенная им политика, по всей видимости, получила одобрение Путина. И хотя предложения Грефа были направлены лишь на то, чтобы сделать и без того обедневшее российское большинство ещё беднее, а горстку богачей - ещё богаче, американские комментаторы на все лады расхваливали «превосходную программу».

Помимо введения 13% единого подоходного налога, исчисляемого по регрессивной шкале (во всех демократических странах фиксированный налог считается несправедливым для всех, кроме богатых, и потому отвергается, однако американская пресса признала его вполне приемлемой демократической «реформой» для России), программа Грефа предусматривала существенное сокращение имеющихся социальных гарантий, в том числе жилищно-коммунальных льгот, рост цен и угрозу свести на нет и без того мизерные пенсии. Так, хотя в 2000 г. большинство россиян с трудом могло оплатить предоставляемые им жилищно-коммунальные услуги, корреспондент «New York Times» счёл цены на эти услуги «возмутительно низкими» и приветствовал реформы Грефа, которые назвал «значительно более смелыми, чем любые планы, которые западные правительства когда-либо пытались протолкнуть, минуя подозрительных избирателей» (31).

Подобно приснопамятным советским журналистам, американские корреспонденты оправдывают лишения, которые сегодня претерпевает Россия, будущими дивидендами, абстрактным «светлым будущим». По мере того, как страна всё глубже погружалась в пучину экономического кризиса и нищеты, они продолжали твердить, вслед за Кремлем и Вашингтоном, что экономический подъем и стабильность вотвот наступят. (Обычно цитируют вице-президента Альберта Гора, якобы заявившего в марте 1998 г.: «Оптимизм является повсеместно преобладающим чувством среди тех, кто знаком с тем, что происходит в России») (32).

Буквально накануне финансового краха 1998 г. (и даже после, как будет видно в дальнейшем) они продолжали убеждать читателей в том, что Россия являет собой пример «замечательного успеха». И даже признание Путина о необычайных масштабах нищеты в стране не привлекло внимание американских репортёров к этой проблеме (33).

Понятно, что «страшные и мрачные» истории о невыплаченных зарплатах и пенсиях, недоедание населения и упадке российской провинции, где, по свидетельству российского журналиста, царит всеобщее отчаяние, не привлекали американских корреспондентов. (Так, корреспондент «Newsweek» посоветовал беднякам жить на одном хлебе: «могло быть и хуже») (34). Нечасто фигурировали в их репортажах и отчаянные акты протеста, имевшие место по всей стране. И уж совсем без внимания остались те методы, которыми «правительство реформы» лишило российских рабочих прав и гарантий, которые они имели при Советской системе. Вместо этого американские журналисты предпочитали искать подходящие «метафоры для российских метаморфоз» (35) - обычно в той чрезвычайно тонкой прослойке московского общества, которая преуспела за годы преобразований, от финансовых олигархов до яппи, расплодившихся в Москве благодаря обилию представительств западных фирм.

Так, один недавний корреспондент, а затем обозреватель «Washington Post» предложил именовать новых русских, получивших наибольшие выгоды от перераспределения государственных благ, прогрессивными «бэби-миллионерами», a «Wall street Journal» - «русскими биллами гэйтсами» (36). Другие, например, редактор «New York Times», тоже бывший московский корреспондент, считали, что «одно из лучших мест, где можно лицезреть новую Россию, - открытая терраса «Макдональдса». Она является Меккой для богатых молодых москвичей, прибывающих туда на своих «Джипах Чероки» и «Тойотах Лэнд Крузер», с мобильными телефонами в руках)) (37). В то время реальная заработная плата в среднем по России составляла около 60 долларов в месяц и продолжала падать.

Неудивительно, что подавляющее большинство читателей американской прессы оказалось неподготовленным к восприятию экономической катастрофы и череды финансовых скандалов, разразившихся в России в конце 90-х гг. К примеру, читатели «New York Times», должно быть, с изумлением узнали (причём даже не от специалиста по России), что, вопреки предыдущим публикациям газеты, «вся политическая борьба в России в 1992-1998 гг. была борьбой между различными группировками за право контроля над государственной собственностью», а демократия и рынок были здесь не при чём (38).

Милосердия ради, можно было бы попытаться найти оправдание для всех этих горе-специалистов по России. Политических деятелей, наверное, подвела политика, инвесторов -жажда выгоды, журналистов - жесткие сроки подготовки материалов и редакторские ожидания. К тому же, для большинства из них Россия не была делом всей жизни, они мало знали о стране и зачастую даже не владели русским языком. (Последнее обстоятельство объясняет вопиющее отсутствие ссылок на местную прессу у большинства американских корреспондентов, аккредитованных в Москве).

Но как тогда объяснить провал подлинных специалистов, университетских и институтских учёных, жизнь свою посвятивших изучению России и, казалось бы, неподвластных влиянию финансовых и политических соображений. Начнём с того, что откажемся от двух заведомо ложных посылок: учёные застрахованы от элементарных фактических ошибок, и они редко принимают участие в публичных делах.

Рассмотрим два примера вопиющих ошибок. В 1993 г. два публикующихся в «New York Times» уважаемых профессора, стремясь очернить антиельцинский парламент, умудрились спутать свободно избранный в 1990 г. Верховный Совет РСФСР с куда менее демократично избранным Верховным Советом СССР образца 1989 г. А в 1999 г., когда широкую огласку в Москве получили случаи нечестных коммерческих сделок, Русский центр Гарвардского университета заплатил огромную цену за эксклюзивные копии архивных документов советской эпохи, а потом обнаружилось, что копии тех же документов давно имеются в другом американском исследовательском центре (39).

Политическая ангажированность также всегда являлась отличительной чертой науки о России. Во время «холодной войны» 1960-80-х гг. научные специалисты по России играли заметную роль в многочисленных дискуссиях в Конгрессе и в средствах массовой информации по вопросам политики разрядки и горбачёвских инициатив. Ряд университетских профессоров даже официально числился в штате Белого дома и Госдепартамента во время правления и демократической, и республиканской администраций (40). Воздействие учёных на восприятие американцами российской действительности было многократно усилено за счёт связи с влиятельными журналистами. Нередко перед назначением московские корреспонденты слушали курсы известных россиеведов, читали их книги, а затем консультировались с ними по поводу своих репортажей.

Однако, если раньше в более или менее равной степени были представлены обе позиции (pro и contra), то в 90-е гг. подавляющее большинство специалистов по современной российской истории и политике разделило точку зрения американского правительства и прессы на посткоммунистическую Россию. Неудивительно, что они оказались в такой чести у влиятельных газет и журналов, с удовольствием публиковавших их статьи, рецензии и ссылки на их книги. Но они были не просто «миссионерами из неоконсервативного научного лагеря», как охарактеризовал их один британский ученый; они представляли определённый политический лагерь. Между тем, та часть специалистов по России, которая всеми силами стремилась отмежеваться от «американских адвокатов Ельцина», оставалась незаметной, неуслышанной и невостребованной (41).

В результате, большинство комментариев, сделанных в прессе специалистами по россиеведению и другим родственным дисциплинам, и по содержанию, и по интонации мало чем отличалось от комментариев журналистов. Подчас научные комментарии отличались даже большей «идейностью» и большим миссионерским порывом. Учёные были уверены в необходимости для России «западной экономической стратегии» и «западного присутствия» в широких масштабах под руководством США. Мнение, что Америка должна воспользоваться предоставленным ей шансом «изменить традиционную схему русской истории», без сомнения, было общим (42).

И, подобно американским политикам и журналистам, большинство учёных, конечно, считало Бориса Ельцина единственным «гарантом реформ» в России. Один историк из университета Беркли даже поставил его в один ряд с Петром I, Джоном Локком и Томасом Джефферсоном (43). Оппоненты Ельцина, даже не являющиеся коммунистами, были однозначно отвергнуты как «реформаторы-волынщики», «старореформаторы», «вредители» и «возмутители недовольной черни» (44).

События 1993 г. стали своеобразным моральным тестом и для университетских профессоров. Считая, что «давно назрела» необходимость действовать, они побуждали Ельцина отбросить «политическую корректность» и «свергнуть» избранный парламент, или, как советовал один гарвардский историк, «прибегнуть к методам, неприемлемым на Западе». А чтобы кто-нибудь не усомнился в достаточной для этого легитимности Ельцина, один Йельский специалист по конституции сравнил его с Джорджем Вашингтоном, причём сравнение было в пользу Ельцина (45).

Это был позорный эпизод в истории академического россиеведения, но не главный, с точки зрения участия в коллективном американском безумии 90-х гг. Гораздо большее значение имело то, что учёные сумели подвести историческую и юридическую базу под главную лже-идею американского крестового похода - о переходе России от коммунизма к капитализму и демократии американского типа. Эта идея «перехода» не только придала осмысленность американской политике, но и обеспечила прессу - материалом для публикаций, а учёных -новой парадигмой для исследований, грантов и, в конечном счёте, для своей карьеры.



«ТРАНЗИТОЛОГИЯ»



Общей чертой американских россиеведов является предпочтение согласия, даже на ортодоксальной основе, спору и разногласиям. Возможно, подобная тяга к консенсусу была реакцией на политические сквозняки, периодически возникавшие в академической сфере, начиная с эпохи маккартизма. Роль ортодоксии в 1940-70-е гг. играла тоталитарная модель. Её приверженцы, чьё влияние было преобладающим в университетской среде, утверждали, что именно тоталитарная модель полностью объясняет перипетии советской истории, особенности советской системы и невозможность любых изменений в её рамках.

В годы «холодной войны» тоталитарный подход означал идеологически выдержанный способ обвинения Советского Союза - «прикрепление подобающего ярлыка на неподобающую систему», как заметил один критик. Но как всякая ортодоксия, тоталитаризм скрывал больше, чем обнажал. Уже в канун горбачёвских реформ 80-х гг., опровергнувших аксиому о нереформируемости советской системы, исследования нового поколения американских учёных нанесли урон тоталитарной школе, как в исторической, так и в политологической области (46).

Конец Советского Союза потребовал иного рода консенсуса, и он не замедлил возникнуть. С начала 90-х гг. американские специалисты по посткоммунистической России с энтузиазмом подхватили новую направляющую идею. Известная под названием «транзитология», или «наука о переходе», она более достойна названия «наука о переходном периоде», что в большей степени раскрывает её смысл.

Не все учёные приняли новый подход. Как и в журналистике, существовали замечательные исключения. Однако, в рамках правил наука о переходном периоде стала «почти ортодоксией» - «стандартным набором», преобладающей темой и «способом постановки вопросов». Десятилетиями слово «тоталитарный» было неотъемлемым атрибутом названий книг и статей, теперь его заменило слово «переходный» (47).

В основе транзитологии лежит твёрдое убеждение, что, начиная с 1991 г., Россия совершает «переход от коммунизма к капиталистическому свободному рынку и демократии». Это убеждение, в свою очередь, вытекает из другого: каким бы тернистым ни был этот путь, чего бы он ни стоил России, «переход» для неё - единственное и безусловное благо. Вот почему американские учёные, политики и журналисты так часто называют его «историческим» и «великим» (48).

Транзитологи-практики не утруждают себя традиционным изучением истории, культуры, общественных настроений в России, а также трудоёмкими эмпирическими исследованиями. Всё это они отметают как излишний «регионализм». (Они любят повторять, что советологи «потеряли предмет» своего изучения, но как мы увидим, именно транзитологи потеряли из виду Россию). Свой «теоретический» подход они считают гораздо более прогрессивным по двум причинам. Во-первых, он сугубо компаративный, т.е. рассматривает российский «переход» не как таковой, а лишь в сравнении с такими же или подобными процессами, имевшими место в другое время и в других странах (большей частью, на Западе), - и тем самым якобы превосходящий «регионализм». А во-вторых, как считают транзитологи, раз они используют заведомо универсальные концепции, методы и теории, взятые из сравнительных социальных наук, в основном политологии и экономики, то их подход является подлинно научным (49).

Результатом их претензий стали два ошибочных вывода. Первый, что благодаря транзитологии, 90-е гг. стали исключительно плодотворным периодом в изучении России. А второй, что открытие нового подхода принадлежит молодым учёным, эдаким академическим «младотуркам» (50).

На самом деле, транзитологию придумало старшее поколение россиеведов ведущих американских университетов, а они уже сформировали, обучили и выдвинули на первый план когорту молодых транзите логов. Отсюда - масштаб проблемы. По сути, целая отрасль науки - её старшее, среднее и младшее поколение - оказались во власти концепции, которая исказила и девальвировала профессию больше, чем тоталитарная доктрина.

Кстати, недостатки у транзитологии и тоталитарной ортодоксии одни и те же, только с разным знаком. Обеим школам присуща чётко выраженная идеологическая направленность, обе берутся объяснять всё: и прошлое, и настоящее, и будущее России. Как и предыдущая модель, транзитология трактует причины и последствия явления, исходя из одной - единственной идеи. Для тоталитаризма это была абсолютная власть государства в России и принципиальная невозможность перемен к лучшему; для транзитологии это - «гражданское общество» и безусловность таких перемен.

То есть, транзитология, как и предыдущая модель, являет собой крайне избирательный метод; она сама решает, что ей изучать, на чём делать акценты, а что опускать, игнорировать, сводить к минимуму.

Эти недостатки, присущие также мышлению американских политиков и журналистов, нуждаются в более подробном анализе, и начать следует с самой идеи российского «перехода». Даже если отбросить сам термин «свободно-рыночный капитализм», который неверно характеризует нынешнее состояние капиталистической системы, зачем думать, что будущее России непременно должно быть таким, как американское настоящее? Существуют же и другие типы рыночной экономики и демократии. В основе этой идеи, думается, лежит обычное политическое чванство. Высокомерная и телеологичная, она (эта идея) явилась академическим выражением американского триумфализма постсоветской эпохи, псевдонаучной версией тезиса Фукуямы о «конце истории» и, как и большинство идей «Вашингтонского согласия», не вышла за рамки XX века (51).

Немногим более можно сказать и в пользу понимания представителями новой школы российского исторического прошлого. Здесь тоже изъян кроется в базовой посылке. Почему начало российского «перехода от коммунизма» к капитализму датируется 1991 годом? «Коммунизм» в том смысле, какой издавна вкладывался на Западе в это понятие, в 1991 г. в СССР уже фактически не существовал: он был в большой степени «демонтирован» реформами Горбачёва. Но горбачёвский период в стандартных исторических описаниях обычно опускают (если не проклинают), частично потому что американские комментаторы вообще не привыкли видеть в советском хоть что-нибудь хорошее. Но были и другие соображения: «провалом» горбачевских реформ советская система подтверждала свою «нереформируемость», а «развалом» Советского Союза - нестойкость к переменам.

Не хотелось бы прибегать здесь к историческому отступлению, но читателям следует знать, что оба этих вывода достаточно голословны. В правление Горбачева, несмотря на отдельные политические провалы, советская система показала себя замечательно реформируемой - гораздо более реформируемой, чем могли предположить западные эксперты. Кроме того, документы свидетельствуют, что Союз не столько «рухнул», сколько был «разобран» небольшой группой высокопоставленных советских чиновников во главе с Ельциным в борьбе за власть и собственность.

Но какими бы ни были, в конце концов, ответы историков на эти сложные вопросы, они остаются решающими для понимания событий после 1991 г. - первой серьёзной вехи в истории посткоммунистической России. Но и здесь транзитологи, как и их предшественники - тоталитаристы, предпочитают избегать основополагающих вопросов во имя догмы (и, возможно, политической корректности).

Датируя начало российского «перехода» концом СССР, многие учёные оказались в сетях ещё одного заблуждения. Они приняли поддержанную американцами политику Ельцина, стартовавшую в это время, за единственно возможный тип реформы («радикальную реформу») для России, с её монетаризмом, шоковой терапией и прочими мерами, оказавшими такое глубокое влияние на страну после 1991 г. Отождествление «реальной реформы» с ельцинизмом (как русские иногда называют эпоху его правления) часто имело неожиданные последствия, особенно для учёных, которые должны были бы это предвидеть.

На уровне фактов подобное отождествление выглядит либо фальшивым, либо неоправданно субъективным. С начала 90-х гг. был выдвинут целый ряд различных программ, нацеленных на демократизацию и маркетизацию России (52). Некоторые из этих альтернативных программ, авторами которых были как некоммунисты, так и коммунисты, были не менее реформистскими, чем ельцинская, и, возможно, более эффективными. Во всяком случае, они могли иметь менее болезненные последствия. Тем не менее, арбитры, в лице американских учёных и журналистов, не оставили им ни малейшего шанса.

Некоторые примеры демонстрируют странность американского образа мышления. Так, если следовать логике господствующих концепций «перехода», то «новый курс» Рузвельта не являлся подлинной реформой, так как не включал в себя «шоковую терапию» и монетаризм. Когда Евгений Примаков во время своего кратковременного премьерства в 1998-1999 гг. обратился к администрации Клинтона за поддержкой, ссылаясь на сходство его собственной политики с политикой Рузвельта, американские политики, журналисты и учёные отнеслись к его просьбе с нескрываемым подозрением.

Отождествление ельцинизма со столь чаемой «радикальной реформой» имело и моральные последствия - даже если не принимать во внимание тот факт, что сами американцы обычно не приветствуют что-либо радикальное. В политологии и философии, как и в различных словарях, понятие «реформа» означает улучшение жизни людей. Однако то, что политика Ельцина ведёт к существенному ухудшению жизненного уровня громадного большинства жителей России, было очевидно уже задолго до финансового кризиса 1998 г. Почему учёные или кто-то ещё продолжали называть это реформами, остаётся этической загадкой.

Между тем, часть учёных (опять же наряду с политиками и журналистами) увязла в ещё более глубоком моральном болоте. Американские сторонники «радикальной реформы» в России понимают, что она неминуемо будет сопровождаться огромными человеческими страданиями, но готовы оправдать их во имя будущего. При этом потенциальных жертв реформы они предпочитают идентифицировать не по классовому или профессиональному признаку: к примеру, средний класс, или рабочие, которым не платят зарплату, или безработные женщины - а по признаку поколения. Да, переход жесток, поясняют они. Ему свойственна «дискриминация по возрасту. Старики проигрывают молодым» (53). Причина, конечно же, заключается в том, что молодые, которые по определению должны быть более демократичными и предприимчивыми, могут принять то, что неприемлемо для старшего поколения, советского по сути (54). Для того чрезвычайно сомнительного предприятия, которое большинство россиян именовало «рыночным капитализмом», это, казалось, была не очень высокая цена. Но если учесть, что «стариками» в данной квалификации считались люди старше 39 лет (и даже старше 30 лет), то транзитологи по сути подписали приговор всем гражданам России среднего и старшего возраста (55). Стоит ли говорить, что никто из американских учёных, политиков или журналистов не одобрил бы ничего подобного в отношении собственной страны?

Такое моральное падение учёных показывает, что идея крестового похода полностью захватила и их тоже, как это ни прискорбно. «Реформы» ельцинского правительства произвели на некоторых из них такое оглушительное впечатление, что они их не только поддержали, но и приняли в них (не без помощи американского правительства и финансовых организаций, конечно) самое деятельное участие. Сегодня они готовы сделать то же самое для «реформатора Путина». Здесь мы сталкиваемся с ещё одним любопытным рецидивом «тоталитарной школы». Многие из «тоталитаристов» связывали свою научную деятельность с интересами американского правительства в холодной войне. Транзитологи, по всей видимости, свою деятельность увязывают с сегодняшними интересами как американского, так и российского правительств. Но какими бы искренними ни были их намерения, подобная связь с официальной политикой - неважно, на чьей стороне - не делает чести учёным.

Все эти недостатки, однако, рисуют далеко не полную картину провала транзитологии. С наступлением XXI века стало понятно, что транзитологи просто-напросто «проглядели» Россию.





РОССИЕВЕДЕНИЕ БЕЗ РОССИИ



Язык есть основа любого описания, будь то научный анализ или газетный репортаж. Фальшивый язык делает фальшивым и описание, - предупреждал ещё Джордж Оруэлл. В своих попытках втиснуть российские посткоммунистические реалии в рамки американских и иных «компаративных» схем, наградить их именами, с которыми они не имели ничего общего, учёные и журналисты обесценили свой профессиональный язык, лишили его смысла.

Вот лишь некоторые примеры:



• Начиная с 1991 г., российская действительность представляла собой самый жестокий правительственный кризис мирного времени в XX веке; упадок сельского хо-зяйства, во многом превосходящий тот, что случился в начале 30-х гг. по вине сталинской коллективизации; беспрецедентная зависимость от импорта (в особенности, продуктов питания и лекарств); благополучие 2-3-х «потёмкинских» городов на фоне нищеты и полунищеты 75% населения; большее количество сирот, чем было после Второй мировой войны, стоившей Советскому Союзу 30 млн. жизней; превращение из супердержавы в государство-попрошайку, существующее на иностранные займы и терзаемое, согласно сообщениям российской прессы, «голодом, холодом и нищетой», чьи отдалённые районы «с ужасом ждут приближения зимы» (56). А американские учёные и журналисты называют всё это реформой, замечательным прогрессом и примером успеха.

По всем значимым критериям Россия в 90-е гг. имела худшую среди развитых стран экономику и при этом получила титул самого перспективного рынка. Мало того, этот рынок был назван свободным рынком, несмотря на то, что форма и характер сделок на нем определялись не столько законами конкуренции, сколько президентскими указами, а главным способом разрешения споров являлось заказное убийство, и даже несмотря на то, что один из самых пылких его сторонников признал, что «основы рыночной экономики остаются неведомыми» в России (57).



Экономическая система, в которой отсутствуют законы о национальном богатстве и собственности, а утечка капитала за границу во много раз превышает вложения в собственную экономику; система, которая является одной из самых коррумпированных в мире, - эта система именуется капитализмом. Российские граждане, получившие наибольшую выгоду от распродажи государственной собственности и расхищения общественных благ (просто «грабители», по мнению многих сограждан), почитаются «благородными разбойниками», баронами грабежа, словно они русские Рокфеллеры и Карнеги, заложившие основы национального достояния. Заведения, которые отмывают деньги, почти не имеют крупных вкладчиков и не дают кредитов на развитие бизнеса или приобретение жилья, почему-то называются банками, а предприятия, существующие за счёт государства и целиком зависящие от его прихотей, - приватизированными предприятиями. (В апреле 2000 г. будущий премьер-министр путинского правительства признался, что большинство банков в России «никогда не были банками в полном смысле слова») (58).



Приватизация, провозглашённая великим достижением реформы, требует отдельного разговора. Пока мелкий бизнес в России отчаянно борется за выживание во враждебной ему государственной и экономической среде (в 2000 г. в сфере мелкого бизнеса было занято всего 870 тыс. человек), тысячи крупных приватизированных предприятий якобы представляют новую капиталистическую экономику. В середине 90-х гг. учёные и журналисты заверяли читателей в том, что «русский Приватизационный центр... помогает превратить государственные предприятия в частный прибыльный бизнес». В конце 90-х гг. мы узнали, что производительность этого «бизнеса» составила лишь половину от того, что давали государственные предприятия. В немалой степени это было вызвано тем, что приватизация зачастую оборачивалась «прихватизацией» (59). Само слово «частный» в России необязательно означало «негосударственный» или «автономный». Основатель одного из крупнейших банков, к примеру, как-то назвал премьер-министра «мой хозяин» и добавил лишь с долей иронии: «Я ничем не владею -я лишь арендую».



«Финансовые группы сегодня, - поясняет российский учёный, - самым непосредственным образом зависят от государственных интересов и бюджетных ресурсов». А один авторитетный российский политолог считает, что правительство, если захочет, может уничтожить олигархов в одну минуту. Таким образом, даже крупнейшие «частные» собственники (а может быть, тем более они) готовы в любой момент покинуть страну, как только государство решит прервать с ними «договор» аренды. Недаром один экономист написал в 2000 г., что «приватизация в России была в большей степени формальностью, нежели настоящей реформой» (60).



• Другие достижения реформы носят ещё более причудливый характер. До середины 1998 г. невыплата правительством пенсий, зарплат и пр. вкупе с грандиозной системой краткосрочных обязательств, процент по которым подчас выражался трёхзначным числом, оказывается, были победой над инфляцией. (Работа без оплаты навевает мысли об однокоренном слове «рабство», или «крепостничество», как это называлось в царской России) (61). Российский рубль, вплоть до 1998 г. искусственно удерживаемый на уровне четверти от его реальной цены, в основном за счёт вливаний миллионов долларов МВФ, получил статус стабильной валюты (62). Система бартерных сделок, или демонетаризация, в рамках которой совершалось более половины всех экономических сделок в стране, без тени иронии, была названа монетаризмом. А растущая дестабилизация ядерной страны получила название макростабилизации.



Картина посткоммунистического общества, нарисованная американскими журналистами и учеными, тоже во многом носила вымышленный характер. Широкие, высокообразованные и потенциально способные к предпринимательской деятельности, круги советского среднего класса подверглись децимации «шоковой терапией» начала 90-х гг. Затем возникла узкая, сравнительно хорошо оплачиваемая прослойка молодых людей типа американских яппи, которая являлась островком благополучия и достатка в море всеобщей бедности. Однако, во-первых, это благополучие было временным, так как поддерживалось иностранными фирмами и их представительствами, в основном в Москве, а во-вторых, среди представителей этой прослойки не было ни крупных собственников, ни высокообразованных профессионалов: врачей, преподавателей, учёных и др. К тому же, финансовая катастрофа августа-сентября 1998 г. почти полностью уничтожила даже эту прослойку. И это всё было названо созданием среднего класса в России (63).

В том же духе, мизерный процент граждан, обретших благополучие в эпоху ельцинизма и демонстрировавших американизированный стиль мышления и поведения, вдруг оказался гражданским обществом (исключительно идеологическая, а не социологическая категория, призванная включать или исключать практически всё, что угодно). Остальным гражданам оставалось лишь сожалеть, что им не достался столь высокий статус (64). Бедняки же, которых один ведущий экономист и даже сам президент Путин назвали «проблемой №1» страны, вообще редко удостаивались упоминания. Неудивительно, что пресловутые московские супермаркеты больше смахивают на «музеи, куда люди заходят поглазеть, а не купить» (65).



• Контроль и манипулирование всеми этими процессами 90-х гг. XX века было всего лишь замаскированной формой российского авторитаризма, названной, однако, политической реформой и демократизацией. Эта «демократизация» явила нам монархоподобного президента, правившего, в основном, с помощью указов, и не считаясь с парламентом, напуганным судьбой своего разогнанного предшественника. Впрочем, президент и сам чувствовал себя настолько небезопасно, что всё более полагался на офицеров госбезопасности, назначаемых премьер-министрами. В конце концов, он ушёл в отставку, но лишь после того, как назначил своим преемником главу бывшего КГБ и получил гарантии своей неприкосновенности в случае преследования. Вся эта декорация получила название конституционной демократии, даже несмотря на то, что политические последствия её были настолько неопределённы, что бывший министр внутренних дел не исключал возможности кровавого «индонезийского или даже албанского варианта» (66). (Похоже, все забыли российскую политическую историю, в которой было много конституций, но не было конституционализма).

Поддержку президенту оказывали (или не оказывали, в зависимости от олигархических интересов) в большой степени контролируемые, купленные или имеющие иные рычаги контроля средства массовой информации, именуемые свободной прессой. (В этой связи, один российский ученый назвал Ельцина не столько гарантом демократии, сколько гарантом олигархии) За пределами столицы отношения Кремля с полуфеодальными княжествами, которые в течение 90-х гг. не раз отказывались соблюдать конституцию, платить налоги, вводили ограничения на экспорт важнейших товаров и грозили введением собственной валюты, получили название федерализма. Характер этого «федерализма», больше напоминавшего потёмкинские деревни, был в полной мере продемонстрирован в 2000 г. Столкнувшись с перспективой обрести в лице Путина сильного лидера, способного лишить их голоса в парламенте, уменьшить их власть в регионе и восстановить традиционный контроль Москвы над провинцией, многие прежде «независимые» губернаторы поспешили капитулировать (67).



В завершение этого перечня приведем пример, ещё более впечатляющий. Никогда прежде антизападные настроения в России не были столь сильны, как в конце XX века. В 1998 г. американская торговая палата в Москве советовала американцам не афишировать свою национальную принадлежность во время демонстраций протеста. Лидеры, по определению олицетворявшие американские ценности в России, - Ельцин и его «младореформаторы», в первую очередь, пользовались наибольшим презрением в стране. 96% опрошенных россиян, включая заведомо проамерикански настроенную молодёжь, назвали натовские бомбардировки в Югославии, в которых американцы играли первую скрипку, «преступлением против человечества». В 2000 г. примерно 81% россиян был уверен, что американская политика в целом носит антироссийский характер, и даже те, кто был настроен прозападнически, полагали, что «железный занавес» вновь опускается на границы страны. И это притом, что российский «переход» объявлялся синонимом вестернизации, присоединения к Западу (68).



Невозможно отделаться от усмешки, читая все эти наименования, настолько далёкие от сути явлений, что вызывают в памяти оруэлловский «новояз». Вообще академическое и газетное описание России в 90-е гг., во многих отношениях было оруэлловским. В России искали, главным образом, «Россию, которая нам нужна». Даже когда было невозможно полностью закрыть глаза на суровую реальность, учёные и журналисты видели в ней лишь основание для изменения к лучшему. Недаром один американский профессор счёл оправданным «осторожный оптимизм экономистов». А влиятельный и известный журналист откровенно заявил: «Хотя не вызывает сомнения тот факт, что... переход болезненно сказывается на повседневной жизни в сегодняшней России, её перспективы на ближайшие годы и десятилетия, как никогда прежде, многообещающи» (69). (Прошло меньше двух лет после того, как это было написано, и Москву потряс грандиозный финансовый кризис, после которого «перспективы» десятков миллионов россиян стали ещё более «болезненными»).

Учитывая такое количество расхождений с реальностью, описания посткоммунистической России неизбежно носили выборочный характер. Учёные, как и журналисты, опирались на узкий круг источников, в первую очередь, на сведения коллег-транзитологов и официальные данные. При этом значимость одних явлений - например, достатка и процветания в пределах московской кольцевой дороги - всячески раздувалась, а других - таких, как растущая бедность в провинции и даже в столице, половина жителей которой в 2000 г. официально числились бедняками, - сознательно занижались. Ряд явлений вообще остался за пределами описаний. Так, начиная с 1991 г. Россия переживала жестокий экономический кризис, однако даже слово это редко встречается в академических и журналистских описаниях 90-х гг., не говоря уже об анализе самого явления и его последствий.

Как ни парадоксально, но американские учёные и журналисты сообщали нам о России после коммунизма значительно меньше, чем тогда, когда она была частью закрытой Советской системы. Что же, в таком случае, в действительности произошло в России после 1991 г.? По настоящему важных событий было несколько, но особого внимания заслуживают два из них, причём ни то, ни другое не имеет никакого отношения к теории «перехода» и к «реформе» вообще.

Хотя сегодня среди учёных стало немодно говорить об этом (а журналистов, в силу профессии, никогда и не волновало), форма любых политических, экономических и социальных реалий определяется историческим процессом. Попробуем представить себе российскую историю с 1991 г. в предельно сжатом виде, но так, как её переживали сами россияне. Перед нами предстанет непрерывная череда болезненных шоков, всякий раз заставляющих общество содрогаться, - и безо всякой терапии.

   • В декабре 1991 г. Ельцин с небольшой группой сторонников внезапно, без какой бы то ни было юридической или практической подготовки, уничтожил Советский Союз. Большинство россиян лишилось единственно возможного гражданства. Российская экономика, бывшая в течение десятилетий составной частью общесоюзной экономики, утратила многие жизненно важные связи, источники сырья, материалов, готовой продукции и рынки сбыта.

   • В 1992-1993 гг. гиперинфляция, вызванная «шоковой терапией» и резким отпуском цен, в одночасье уничтожила сбережения большинства россиян, включая средний класс. То, что осталось, поглотили финансовые пирамиды, расплодившиеся из-за попустительства правительства, и валютный кризис 1994 г. Обещанная «демократическая» ваучерная приватизация не дала людям ничего взамен.

   • В октябре 1993 г. Ельцин расстрелял из танковых орудий не только законно избранный парламент, приведший его к власти и защитивший его во время попытки государственного переворота в августе 1991 г., но и весь политический, конституционный порядок российской посткоммунистической республики. Помимо всего прочего, включая народный идеализм - а для большинства россиян выборы в парламенты 1989 г. и 1990 г. (тот самый, разогнанный) стали первым опытом демократии, - страна потеряла четыре года развития первой действительно полномочной законодательной власти в своей новейшей истории.

   • В декабре 1994 г. Ельцин опрометчиво начал войну против Чечни - маленькой республики, пожелавшей отделиться от России. К моменту временного перемирия в 1996 г. эта война унесла десятки тысяч жизней российских граждан, многие из которых были этническими русскими; обессилила и обесчестила армию; увеличила и без того огромный дефицит федерального бюджета; поставила под сомнение принцип конституционного федерализма; и, наконец, что обычно не замечают, явилась первой гражданской войной в ядерной державе.

   • В августе 1998 г., после ряда финансовых мероприятий, не улучшивших жизнь большинства россиян, правительство, несмотря на все обещания не делать этого, внезапно девальвировало рубль, объявило дефолт в отношении долговых обязательств и заморозило банковские счета. В результате сбережения граждан вновь оказались экспроприированными, но на этот раз больше всего пострадал средний класс, сформировавшийся после 1991 г.

   • Осенью 1999 г. в Москве и других городах прогремели загадочные взрывы жилых домов, унесшие жизни около 300 человек и посеявшие панику среди городского населения России. Играя на общественных страхах, правительство Ельцина, возглавляемое бывшим шефом службы госбезопасности и будущим преемником президента, начало новую полномасштабную войну против Чечни, вернее, против того, что от неё осталось. К весне 2000 г. появились первые результаты: новые тысячи погибших, сотни тысяч беженцев, полностью разрушенный Грозный и угроза ядерных ударов с обеих сторон. Если XX век, как говорят, начался для России Первой мировой войной и последовавшей за ней Революцией, то начало XXI века ознаменовалось для неё новой, невиданной войной, конца которой в обозримом будущем не видно.



Первое, что надлежит отметить после краткого обзора этой девятилетней истории шоковой политики и экономики, это то, что подобные меры, осуществляй их советское правительство, встретили бы непременное осуждение со стороны американских политиков, журналистов и учёных. Второе - это наличие в исторических событиях определённой внутренней логики, или динамики, в соответствии с которой на долю каждого последующего события оставалось всё меньше альтернатив. В частности, чем дальше, тем больше отказывалась Россия от своей семидесятилетней советской истории, и те её элементы - институциональные, экономические, человеческие, которые могли быть использованы как строительный материал для новой России, оказались, в конце концов, разрушенными.

И эта история бессмысленного и бесполезного посткоммунистического разрушения всячески приветствовалась и поощрялась американскими учеными и журналистами, подогнавшими под неё свою удивительную теорию. Это лишний раз напоминает нам о том, как холодно-безразличны могут быть американские миссионеры к человеческой трагедии, сопровождающей их крестовый поход.

По мнению многих теоретиков-транзитологов, российский «переход... требует разрушения всего здания» прежнего порядка, или «ancien regime» (до 1992 г.) до самого основания. Для России «желательно», пишет один гарвардский историк, «чтобы дезинтеграция продолжалась до тех пор, пока ничего не останется от её старых структур». Чем больше «битого кирпича», как говорится, тем лучше. А один экономист поясняет: «Успешная программа реформ должна быть резко негативной... Она должна быть нацелена на разрушение структур». Неудивительно, что ободрённый столь высокими авторитетами корреспондент мог с восторгом писать о «многочисленных актах необходимого разрушения» при Ельцине» (70). Когда дело касалось России или любой другой страны, кроме их собственной, учёные-экономисты были особенно категоричны: «Любая реформа должна носить разрушительный характер, и масштаб разрушений должен быть исторически беспрецедентным. Всё идёт на свалку, включая экономические и большинство политических и социальных институтов и заканчивая физической структурой производства, капитала и технологии». К сожалению, подобный нигилизм не остался в стенах университетских аудиторий. Как сожалел позднее сотрудник Всемирного банка, «некоторые солдаты экономической \"холодной войны\", похоже, вообразили, что их миссия - сровнять с землёй \"злокозненные\" институты коммунизма и создать на их месте... новые и чистые \"образцовые\" институты частной собственности и рыночной экономики» (71).

Как нетрудно догадаться, за всеми этими абстрактными «институтами» скрывались реальные программы, учреждения и предприятия советской эпохи, необходимые для поддержания жизненного уровня десятков миллионов простых российских граждан, - от здравоохранения до пищевой промышленности. Они должны были быть «сметены» во имя «свободного рынка», который и сегодня, почти десятилетие спустя, всё ещё должен прийти им на смену. Один из результатов - демографическая катастрофа в России, беспрецедентная для мирного времени (72).

Транзитологи сваливают вину за это и ещё многое другое на «советскую систему, взорвавшуюся изнутри и рассыпавшуюся в пух и прах». Однако на самом деле, большинство из этих жизненно важных вещей ещё работало в 1991 г. Как заметил один российский ученый, «реальное разрушение имело место... в период 1992-1998 гг.» Вопреки мнению американских учёных и журналистов, в России существовали иные альтернативы коммунизму. К примеру, один из реформаторов, оппозиционный и Ельцину, и коммунистической партии, возражал: «Я думаю, для того чтобы строить, совсем необязательно сначала всё разрушать» (73). Тот факт, что так много американцев разделило нигилистический фанатизм Кремля, думается, может быть объяснён только идеологическим ослеплением крестового похода.

Но как ни объясняй, история посткоммунистической России с трудом укладывается в образ страны «на переходе», цель которого - достижение прогрессивного политического и экономического устройства. В действительности, российское развитие мало похоже на движение вперёд. Склонность к чрезвычайным мерам и презрение к постепенности, навязывание западных идеалов перемен сверху, уничтожение парламента, чрезмерная роль верховного лидера и бюрократических указов, использование правительством силы против собственного народа, - всё это мы уже проходили в курсе российской истории и до, и после 1917 г. Непонятно, зачем называть «реформой» и «прогрессом» то, что выглядит, как регресс (74).

Возможно ли вообще, чтобы исторический процесс, подобный этому, привёл к стабильному демократическому правлению и цивилизованной рыночной экономике, что твердили, как заклинание, транзитологи в 90-е гг.? Возьмём всего один аспект посткоммунистической российской действительности: всеобщую бедность. Подавляющее большинство народа оказалось лишено и законной заработной платы, и с трудом завоёванных социальных гарантий; его сбережения не раз конфисковывались - и всё в пользу небольшой, демонстративно богатой части общества. Уже одного этого достаточно, чтобы придать процессу российского развития регрессивную направленность.

В середине 90-х гг. на просторах России вновь зазвучал «проклятый» вопрос, не раз приводивший к погромам и кровавым чисткам, - «Кто виноват?». И вновь власть в Москве испугалась своего народа. Для студента, изучающего историю России нет ничего удивительного в том, что Ельцин и его семья начали отчаянно искать способы избежать судебного или внесудебного преследования, как только срок его президентских полномочий стал подходить к концу. Не удивится он и тому, что российская политическая и финансовая элита так стремилась отправить своих детей учиться за границу, туда, где они были бы в большей безопасности (как, впрочем, и их капиталы).

Итак, если период с 1991 г. для России не был «переходным», - а если и был, то процесс шёл отнюдь не в том направлении, которое предсказали транзитологи, - то что же представлял из себя этот период? Российские учёные, оценивая экономические и социальные последствия «реформ» 90-х гг., обычно прибегают к аналогиям. Один вспоминает разруху после Второй мировой войны, другой говорит о «геноциде», третий сравнивает с разрушениями после «средней мощности ядерного удара». По моим наблюдениям, слова типа крах, распад, трагедия, гораздо чаще приходят на ум большинству россиян, нежели слово «переход», если только оно не означает переход «от состояния кризиса к состоянию катастрофы» (75). Для них страна представляется не поездом, чинно совершающим свой путь по рельсам, от одной станции к другой, каким бы длинным ни был маршрут, а скорее сумасшедшим экспрессом, потерявшим управление и сорвавшимся с рельсов в пропасть. Что же конкретно произошло в России в эти годы?

Начать следует с экономического кризиса, постигшего Россию после 1991 г., - «великой депрессии переходного периода» - более глубокой и более длительной, чем американская «великая депрессия» 30-х гг. Даже до финансового краха в августе-сентябре 1998 г. (вопреки общепринятому мнению, он был вызван не «азиатской лихорадкой», а внутренними болячками самой российской экономики) российский ВВП составлял лишь половину от того, что страна имела в начале 90-х гг., продукция мясного и молочного животноводства -четверть, реальные зарплаты - меньше половины уровня 1991 г. Для сравнения: во времена американской «великой депрессии» падение производства составило 27% (76).

К концу 90-х гг. даже относительно благополучные москвичи могли лицезреть «жалкие обломки российской экономики, торчащие из песка, как после кораблекрушения» (77). Но шторм, возможно, ещё не кончился. Несмотря на небольшой и, по всей видимости, временный экономический подъём 1999— 2000 гг., вызванный, по большей части, высокими мировыми ценами на нефть и падением рубля, давшим преимущество отечественным производителям, «жалкие обломки» так и остаются обломками, реальная заработная плата продолжает падать, а безработица - расти, новые инвестиции минимальны.

Если капиталовложения считать кровообращением экономики, российская экономика находится на грани смерти все 90-е гг. В 2000 г. инвестиции составили лишь 20% от уровня десятилетней давности. Это означает, что Россия при Ельцине жила во многом за счёт накопленных при советской системе ресурсов, от запасов капитала до наработок в сфере образования, в то время как «реформы» только конфисковывали, перераспределяли и растаскивали её собственность и другие блага. Один провинциальный губернатор пояснял: «С 1991 г. мы шесть-семь лет жили за счёт предыдущего режима. Сегодня эти запасы исчерпаны на 100%» (78). Не произведя ничего нового и растратив большую часть из того, что имелось, «реформы» провалились.

Однако, в 90-е гг. в России происходила ещё одна, даже большая катастрофа. Предваряя тему, которая будет представлена дальше на страницах этой книги, скажу, что экономический и социальный распад нации был настолько глубок, что привёл к беспрецедентному явлению демодернизации страны в XX веке. Этот процесс остался фактически незамеченным в США, но не в России. Даже некая проельцински настроенная российская газета была вынуждена признать, что «Россия выпала из сообщества развитых стран», а один российский учёный выразился более приземлено, подчеркнув, что 90-е гг. закончились «крахом современной жизни» (79).

Статистические данные и наблюдения говорят сами за себя. К примеру, инфраструктура важнейших отраслей, обеспечивающих современный уровень жизни, - от науки и производства до здравоохранения и отопления - оказалась отброшена на десятки лет назад. (Один специалист даже заявил об «исчезновении национальной базы для исследования и развития»). Многие люди трудятся, не получая за свой труд регулярную заработную плату, а абсолютное большинство живёт на мизерные пенсии, социальные пособия и личные сбережения, которые позволяют с трудом балансировать на уровне бедности. Три четверти из них едят то, что выращивают на собственных участках земли, даром что Россия считается страной преимущественно городского населения. Вместо денег часто используется бартер. «По уровню здравоохранения, -сообщает эксперт, - Россия уже даже отдалённо ничем не напоминает развитую страну». На территории страны вновь фиксируются вспышки эпидемий брюшного и сыпного тифа, холеры и других, давно забытых заболеваний. Большинство детей, из которых миллионы не посещают школу, страдают от недостатка питания, а продолжительность жизни российских мужчин упала ниже 60-летней отметки, что соответствует уровню конца XIX века (80). Но самые ужасные последствия этого «перехода» назад, к временам, предшествующим эпохи модернизации, мы наблюдаем в отдалённых российских провинциях, где вовсю идёт «стабильный откат от цивилизации». Вот как описывает провинциальный город волонтёр Американского корпуса мира: «Город загнивает и умирает... Работы нет совсем... Одни люди едят собак, другие отдают последние копейки за буханку хлеба... В отдельных районах города нет телефонной связи, так как воры украли кабель... Полицейские не способны их остановить. В квартирах - сломанные туалеты, нет газа, вода течёт только в кухне, горячей воды нет совсем... Но эти люди гораздо счастливее тех, кто живёт в Сибири. Там, местами, у людей совсем нет ни еды, ни тепла» (81).

Эпидемия «реформ» докатилась и до российской сельскохозяйственной глубинки, где отсутствие проблем с продовольствием позволяло выживать и в худшие времена. В январе 2000 г. один канадский журналист решил оценить плоды деятельности канадских миссионеров, по примеру США взявшихся переделать крупные российские колхозы в маленькие семейные фермы и с этой целью приехавшие в Россию. Вот что он обнаружил: «Канадцев давно уже нет. Как, впрочем, нет и скота, засеянных полей, тракторов и даже крыш и стен коровников. Здания стоят пустые и разграбленные... Большинство ферм или закрыто, или дышит на ладан... Поля заросли сорняками и кустарником. Урожая не было уже два года».

Когда 17-летнюю девушку из российской глубинки спросили, о чём она мечтает, в связи с наступлением нового века, она ответила устами десятков миллионов россиян: «Двадцать первый век? Трудно говорить о двадцать первом веке, когда сидишь и читаешь при свечах. Какой двадцать первый - у нас девятнадцатый век!» (82).

В этой трагедии посткоммунистической России можно увидеть черты и старого, и нового. Ельцинские «молодые реформаторы» не раз заявляли, что выполняют историческую задачу модернизации России. В этом отношении, они являлись продолжателями старой традиции. Попытки модернизировать Россию сверху («догнать и перегнать Запад») неоднократно предпринимались российскими правителями от царей до комиссаров. Иногда это были относительно безболезненные попытки, иногда модернизация шла «через катастрофу» (83). Но никогда прежде этот процесс не приводил к утрате самого статуса современной страны.

Для американских учёных трагедия России имела ещё одно значение, полное скрытой иронии. Теории и концепции модернизации уже много лет являются преобладающими в академическом россиеведении. Транзитологи, в этом смысле, тоже -наследники старой традиции (84). При всей новизне терминологии и стремлении предстать новой социальной наукой, транзитология на самом деле есть лишь современная версия



тех самых старых подходов, выразившаяся в формуле: «российская модернизация = переход к капитализму и демократии американского типа».

И вот теперь выясняется, что транзитологи - учёные и журналисты, в одинаковой степени, - проглядели самое важное в истории России с 1991 г. и одновременно абсолютно противоположное тому, что они собирались изучать и освещать, - постепенный и неуклонный процесс демодернизации страны. Итогом стало россиеведение и россиеведение без России.