Олег АНДРЕЕВ

ТЕЛЕВИДЕНИЕ

Питер

К первому поезду всегда собиралось много народу. Несчастные люди те, кому в такую рань нужно вставать и тащиться по холодным питерским улицам к метро, ждать, когда подойдет состав, сонно глядя на таких же заспанных, недобрых, молчаливых, сумрачных. В основной своей массе это бюджетники, которым и так несладко живется на казенные гроши, да еще и вставать приходится ни свет ни заря и плестись на дежурства, посты, утренние смены. Едут к себе на рынки уборщики и разнорабочие — тоже не слишком благополучный народ, который с вечера заливает свой тяжкий труд крепким алкоголем и поутру видит мир исключительно в черно-белых (преимущественно серых) тонах. Но, разумеется, попадаются и счастливчики — они провели бурные ночные часы на дискотеках и в жарких постелях, а теперь торопятся домой опустошенные, легкие и оптимистичные. Одним словом, в тот день, как и обычно, разный люд собрался на конечной станции Петербургского метро.

И почему Господь избрал именно их, вот этих двести одиннадцать человек? Как так сошлись их судьбы, что они оказались именно в это время в этом несчастном месте.

Если бы кто-нибудь вгляделся в тот момент в их глаза, может быть, нашел бы в них что-то общее, какую-то тоску, предчувствия, обреченность.

Но никто не знает будущего, поэтому, когда к платформе подкатил голубой состав, все до единого сели в вагоны, уставились на рекламные постеры или в свои газеты и книги и приготовились к короткому путешествию. Диктор объявил следующую станцию, двери с шипом захлопнулись, поезд тронулся и исчез в черном тоннеле.

Это было ровно в пять часов семнадцать минут утра. Через три минуты состав должен был прибыть на следующую станцию.

Но он не прибыл туда ни через три, ни через тридцать минут, ни через три дня.

Он успел проехать всего четыреста метров от конечной, когда его вдруг сильно тряхнуло. Раздался скрежет и грохот, свет в вагонах моментально погас, тормоза сорвало.

Люди кричали, как кричат разбуженные страшным сном — утробно и безумно, не столько от страха, сколько от неизвестности.

Москва

Ночью Гуровину приснилось, что он умер и сам же сидит и смотрит репортаж по телевизору о своих похоронах. Репортаж ему не нравился, а то, что его уже нет, почему-то утешало.

Проснувшись, Яков Иванович никак не мог понять, что ж это ему могло так не понравиться в репортаже? Собственная кончина его больше не интересовала, потому что фактом не являлась. Он посмотрел на спящую рядом жену и подумал, что сон о ее уходе в вечность посмотрел бы с большим удовольствием.

Гуровин был из тех, кого в народе называют тяжелым словом “телевизионщик”. Но не знаменитым ведущим ток-шоу, не телезвездой. Зритель никогда бы не узнал его на улице, но и известный ведущий, и самая яркая телезвезда узнавали его еще издали и торопились улыбнуться, поприветствовать, сказать несколько заискивающих слов. Гуровин был тем, кто делает популярными ведущих и звезд, кто делает само телевидение.

Дома сидеть было незачем, более того — опасно, можно снова нарваться на скандал с женой, поэтому Гуровин поехал на работу. Хотя от работы он тоже ничего хорошего не ждал. “Бардак”, “аврал” и “развал” — вот три слова, которые последние несколько месяцев определяли то, что происходило на канале. Все рушилось, все летело в пропасть.

Всю дорогу до студии Яков Иванович старался отогнать от себя грустные мысли, но ничего не получилось.

Денег нет. И не предвидится. Канал живет за счет медиахолдинга, но у того тоже начались такие серьезные неприятности, что попахивало уже и арестами, и судебными преследованиями. Не спасали положения ни реклама, ни заказные, оплаченные проекты.

У Якова Ивановича возникло смутное подозрение, что жить “Дайверу” в прежнем статусе осталось недолго. Скорее всего, судьба телеканала уже решена.

Первые приметы грядущего краха были налицо: уже сбежал на государственный канал Балашенко, который казался Гуровину нерушимым борцом за независимость прессы. Однако Яков Иванович всячески пресекал ходившие среди сотрудников разговоры о скорых переменах на “Дайвер-ТВ” и даже дважды собирал по этому поводу общее собрание коллектива. Для себя же он выработал следующую позицию: если канал и будет перепродан, то об этом до поры до времени нужно молчать. Ни Саша Казанцев, ни Леня Крахмальников об этом знать не должны.

Яков Иванович Гуровин прекрасно знал, что в России легче открыть канал, чем его закрыть. Сам он уже поработал и на Центральном телевидении (так когда-то назывался первый канал), стоял у истоков “Взгляда”, и на втором. Российском, где наладил информационную службу и даже получил от прежнего президента награду за стойкость во время путча ГКЧП. Потом что-то между ним и президентом разладилось — и Гуровин тихонько перекочевал к его противникам, оказавшись на “Дайвер-ТВ”. За свое будущее Яков Иванович был более или менее спокоен. Так уж повелось на Руси, что номенклатура здесь непотопляема. В крайнем случае уйдет в ИТАР-ТАСС или в РИА “Новости”, но с телевидением расставаться ох как неохота.

Имелся, правда, один выход, но лучше бы его вовсе не было.

Несколько дней назад к Гуровину пришел человек, которого рекомендовал принять сам пресс-секретарь спикера Думы. Посетитель оказался странным, если выражаться мягко. Это был настоящий бандит. С татуировками на руках. Гуровин решил было, что секретарша впустила к нему кого-то с улицы, но гость сослался на пресс-секретаря и вальяжно расположился в кресле. Не особенно скрывая своих мотивов, он предлагал превратить канал в отмывочный цех. Через бухгалтерию будут прокачиваться грязные деньги, кое-что перепадет каналу, но главная цель — “постирать бабки”.

Гуровин тогда не поверил своим ушам: как мог пресс-секретарь связаться с такими откровенными подонками? Жаль, не додумался поставить скрытую камеру и снять весь разговор, было бы о чем побеседовать и с пресс-секретарем, а если не проймет, то и с самим спикером.

Теперь Яков Иванович соображал, стоит ли выяснять у пресс-секретаря спикера причину его столь неординарного знакомства или же сразу обратиться к своим приятелям в ФСБ? А может, ввиду грядущих перемен на “Дайвере”, продать спикера президентской команде?

Словом, намечалась серьезная интрига и надо было все хорошенько взвесить.

Нет, он еще повоюет.

Гуровин включил внутренний монитор, чтобы посмотреть выпуски по спутнику на Дальневосточный регион. Заказал рейтинги за вчерашний вечер, когда они показывали новый сериал. Вызвал секретаршу с дайджестом статей о “Дайвер-ТВ”.

— Яков Иванович, питерский корпункт, соединить?

— Чего они там в такую рань? — недовольно пробурчал Гуровин, но трубку все-таки поднял.

Питер

Ровно в шесть раздалось настырное пиликанье. Валера протянул в темноте руку к электронному будильнику и неуверенными со сна пальцами придушил гада. Пиликанье продолжилось, и он понял, что это бесчинствует мобильник в кармане куртки, висящей на спинке стула у самого входа.

— Кому не спится в ночь глухую? — бормотал заспанный абонент “Би-лайна”, ступая босыми ногами по предметам дамского и мужского туалета, разбросанным по полу всего пару часов назад. — Никитин слушает, — прохрипел он в трубку.

— Здорово, Валера, — раздался знакомый голос милицейского капитана из ГУВД Санкт-Петербурга. — Бобо грохнули. Палаты горят по пятой категории. Давай по-быстрому. У тебя суперэксклюзив. Я тебе первому звоню.

— А почему именно вы работаете? Там же местные под боком.

— ”02” сразу на нас кинуло — ведь Бобо же! Торопись, четвертая власть, не то сейчас наши соседи подхватятся — и тебе ничего не обломится.

\"Соседями” были фээсбэшники, размещавшиеся напротив — в Большом доме. Им просто обязана перезвонить служба “02”, если дело связано с таким персонажем, как Бобо. Тем более, пронеслось в голове Валеры, там наверняка был взрыв, раз горит особняк олигарха, названный в народе “Бобохины палаты” по аналогии с Кикиными палатами — архитектурным памятником, расположенным неподалеку от Смольного.

— Все, помчался — не могу опаздывать. Смотри не засвети меня — тебе же хуже! — закончил капитан.

В трубке раздался шум сливаемой в туалете воды, и связь прервалась.

Старый приятель Никитина — со времен, когда тот работал еще в “Шестистах секундах”, был прав. Иметь такого осведомителя в местных милицейских кругах для собственного корреспондента “Дайвер-ТВ” дорогого стоило. А потерять его было легко: достаточно хоть раз показать, что они знакомы, при людях.., в милицейских погонах. Потому-то капитан и звонил Валере по мобильнику из туалета мрачного здания УВД на Литейном.

Прав он был и в том, что Никитину привалил суперэксклюзив. Неизвестно, когда кто-то из таких же добровольных помощников местного ТВ дозвонится до своего клиента. А тот еще должен будет раскачать с утра инертную махину своего канала, найти дежурный транспорт, собрать всю бригаду и добраться до места происшествия. Корпункт в этом плане куда как мобильнее. Так что не исключено, что Родина узнает о гибели одного из своих достойнейших на сегодняшний день сыновей именно от московского “Дайвера”, а не от местных сонь…

— Э-э.., милая, просыпайся. — Никитин пощекотал торчащую из-под пледа голую пятку.

Та мгновенно исчезла, а на другом конце дивана возникла встрепанная головка со смазанной косметикой на лице.

— Я уже не сплю. Меня Леной зовут, а не “э-милая”. Забыл, что ли, Валера? — блеснула памятливостью вчерашняя случайная знакомая.

Никитин подцепил эту мордашку на тусовке в “Зимнем”, где брал интервью у местных звезд. Правда, снимал он не для “Дайвера”, брезгающего молодежной попкультурой, а на продажу “ТВ-6”.

— Ты уезжаешь? — спросила Лена. — Когда вернешься? Я досплю еще.

— Мы уезжаем, — поправил Валера. — Мы же не у меня дома.

— Но это же гостиница?

— Это, милая, арендованное помещение корпункта московского телеканала. Я и сам-то не имею права тут ночевать, не то что тебя поселять. И так горничная может настучать и у меня будут неприятности. В общем, собирайся. И поскорей.

Лена скорчила недовольную гримаску и в чем мать родила стала ползать по ковру, собирая вещи. Валеру это зрелище оставило равнодушным: он уже работал. А работа — это святое.

Первый звонок — оператору:

— Вить, прости, что бужу, но у нас эксклюзив. Встретимся у “Бобохиных палат”.

— А что случилось-то?

— Там узнаешь. Возьми двойной запас батарей — понадобится большой свет.

— А как сам-то поедешь? Ведь пил вчера.

— Он меня учит! Ничего, заглотну “антиполицая” да еще ложку крахмала по старинке.

Следующий звонок разбудил Чака, или Техасского рейнджера. Так они в группе называли технического ассистента Серегу Мелихова, большого поклонника Чака Норриса и его последователя в боевых искусствах.

— Серый, тебе сегодня придется поработать втемную и верхом. Встреча сейчас в Десятникове на пожаре — там увидишь.

— Понял, завожу, — откликнулся бодрым голосом Чак, видимо уже отмахавший утреннюю порцию блоков и ударов перед зеркалом и сидящий теперь в шпагате. — Под душ не иду — все равно потеть…

Вообще-то группка у них образовалась замечательная. Раньше Валерий Никитин работал в самых острых программах питерского телевидения, но, когда они превратились под давлением властей в тупые новости дня, прославляющие Хозяина, он не сбежал на кабельную студию и не перебрался в Москву, как некоторые, а нашел компромиссный вариант — прошел конкурс на собкора “Дайвер-ТВ” по Питеру и Ленинградской области. Таким образом, удалось сохранить все прежние связи, остаться в любимом городе, не бросить стареющую маму, а заодно и получить некоторую свободу от ее опеки, владея собственными служебными апартаментами в номере гостиницы “Ленинград”. Да и некоторая неприкосновенность как представителю столичного телевидения была ему гарантирована. Витьку Носова он сманил с агонизирующего “Ленфильма”, после чего репортажи Никитина сразу приобрели совершенно неповторимый стиль, что крайне редко на телевидении, где операторы “лупят с лафета”. А уж Серега Мелихов — Чак — и вовсе находка. Мало того что это водитель, достойный Формулы-1, знающий город как свои пять мозолистых, каратистских пальцев, так он еще оказался и техническим гением, при котором не было необходимости обращаться куда-нибудь с ремонтом аппаратуры или машин. А на колесах была вся группа, что очень ценилось прижимистым московским руководством…

Валера, как он выражался, “дегазировал и дезактивировал пасть” после вчерашнего и включил мотор своей “Нивы”.

— Лен, я тебя выкину на Финляндском. Ты уж не обижайся, но доберешься на метро. Тебе куда, кстати?

— Я в Политехе учусь. Живу в общаге на Лесном.

— Ну так нам по пути. Я тебя довезу…

Высаживая Лену, Никитин увидел зарево на севере.

«Ничего себе полыхает, — изумился он. — В городе отблеск пожара обычно не видно, если дом не горит по самую крышу. Хотя трехэтажный особняк, стоящий на пустыре, вполне может осветить всю округу…»

Вблизи же картина пожара ошеломила даже бывалого телевизионщика. Пламя взметнулось на пару десятков метров, так что можно было снимать без дополнительного освещения.

Валера с трудом нашел место, где припарковаться, — вдоль всего пустыря стояли машины зевак. Даже автобусы, идущие мимо, притормаживали, и розовые лица пассажиров блинами прилипали к стеклам. Взмокший гаишник тут же подлетал к водителю и просто стучал кулаком в краге по стеклу кабины, чтоб тот проезжал и не перегораживал дорогу все подъезжающим и подъезжающим пожарным машинам. Недалеко от горящего дома стояли два автомобиля с мигалками. Один из них привез опергруппу знакомого капитана, а второй, судя по номерам, принадлежал У ФСБ.

«Смотри-ка! Сумели меня обогнать, — подумал Валера. — Из-за Ленки, что ли? Так, идем на разведку. Черт, забор глухой, за ворота пускают только полжарки. С земли запечатлеешь только суету да огонь. Придется использовать Серегино изобретение. А Виктор где же?»

Носов уже бегал с “бетакамом” и снимал с плеча подъезжающих пожарных, мрачных милиционеров в неизменных кожанках, толпу зевак и пламя, с ревом взлетающее к низкому темному утреннему небу.

— Вэл, привет! — обернулся он к Никитину. — Похоже, ничего путного не выйдет. У меня уже два раза документы проверяли. За ворота не пускают ни в какую.

— Свидетелей не нашел?

— Нет их. Спали все свидетели. Охранника взяли в оборот менты и федералы, — кажется, это он тревогу поднял.

— Надо бы его потом подловить. А сейчас тащи Серегину треногу, — надеюсь, взял с собой?

— Всегда при мне, — успокоил Виктор. — Вот уж где она сработает на все сто! А чего самого-то Кулибина не видать?

— Он сегодня поработает втемную. Случай-то соответствующий. Скоро подъедет. Давай камеру и беги за стойкой, — поторопил Виктора Никитин и пошел к милиционеру, который топтался возле спецмашин.

Тот хмуро уставился на человека с телекамерой в руке и даже сплюнул в его сторону. Потом решил, что это выглядит уж больно демонстративно, хрюкнул носом и сплюнул еще раз куда-то вбок.

— Товарищ подполковник, я корреспондент “Дайвер-ТВ”, — протянул свое удостоверение Валера. — Разрешите нам поснимать? Может, вы скажете несколько слов о происшедшем?

— Скажу, но это будет сплошное пипиканье — или как там у вас мат заглушают? И как вы узнаете все раньше нас? — удивился подполковник. — Эти орлы еще рукава не размотали, а вы уже тут как тут! — кивнул он на пробегающего мимо щуплого пожарного в огромной каске. — Черт с вами, снимайте. Только под ногами не мотайтесь, с вопросами не лезьте и ребят из ФСБ не берите крупно — они этого не любят. Короче, — хитро улыбнулся милиционер, — располагайтесь через дорогу и работайте. У нас, чай, демократия… Вот питерских не видать, а вы, москвичи, уже тут!

— Рука Москвы — она длинная, — отшутился Никитин. — Да и кто рано встает, тому Бог дает…

Подполковник с досадой наблюдал, как телевизионщики ловко водрузили на крышу “Нивы” треногу с камерой, прикрепили ее к багажнику, и аппарат вдруг вознесся на телескопической стойке метров на пять вверх и стал, поблескивая отсветами огня в объективе, поворачиваться из стороны в сторону и наклоняться, повинуясь движениям длинного шеста с пультом в руке оператора, который управлял ею, глядя снизу в портативный монитор.

Никитинцы уже не однажды пользовались своим изобретениям на “горячих” съемках, к зависти толпы коллег, даже со стремянок ловящих в объективы вместо лиц героев репортажа лишь спины друг друга.

— Вить, панорамку дай, а потом — на дом, — негромко распоряжался Валера, пристально вглядываясь в экран мониторчика. — Смотри, от строения справа ничего не осталось. Задержи чуть, сейчас полыхнет, и будет видна глубина воронки. Е-мое, да там дна нет! — воскликнул он. — Там у Бобо, по слухам, вроде гараж был. Если его подорвали, то где же машина? Неужели в клочки разнесло?

— А может, дом взорвали? Смотри, и галереи полыхают, и сам дом, и сарай слева.

— Это не сарай, а конюшня. Он же был пятиборцем и, говорят, держал тут целый табун. Гарцевал иногда как лорд английский. Благо места полно — целый гектар.

— Неужели лошади там горят? — забеспокоился Носов, очень любивший животных. — Снимай, снимай — пожарные никак ворота не откроют. Во! Открыли!

— Держи, держи кадр! — заорал Никитин. — Это же фантастика!

По упавшим воротом проскакали три обезумевших полыхающих коня. К счастью, горели не сами лошади, а сено, упавшее на них с чердака конюшни. Живые факелы заметались по двору, постепенно угасая, по мере того как сено слетало с крупов. Пожарные тут же направили на несчастных животных струи воды, и от них клубами повалил розовый пар.

— Вот это кадры! — задохнулся от профессионального счастья Валерий.

— Не возьмут их у тебя в “Дайвере”, — охладил его пыл Носов. — Ваша Загребельная — активистка защиты животных и сочтет это негуманным.

— Ага, а отрезанные головы из Чечни — это верх гуманизма? Их же неделю крутили во всех новостях. А тела на Пушкинской? А тут всего лишь несгоревшие лошади.

— Что поделать, так уж мы устроены, — философски заметил Виктор. — Братья меньшие самые любимые… Но где же тачка Бобо?

— А это мы сейчас выясним, — пообещал Валерий, всматриваясь в экран и одновременно вытаскивая мобильник. — Это я, — сказал он в трубку. — Где машина?

Один из милиционеров на экране поднес руку с телефоном к уху, оглянулся и отошел в сторону от коллег.

— Слушай, тут такое дело… Ты видишь что-нибудь? — спросил капитан.

— Тебя — как на ладони.

— Лихо. Так вот, нас оттопыривают. ФСБ все берет в свои руки. Я тебе позже все расскажу.

— Какой позже! — закричал Никитин. — Мне же нужно все перегнать через час или вообще забыть об этом деле. Дай хоть что-нибудь.

— Спалишь ты меня, Валера, — вздохнул капитан. — Ладно, вот тебе минимум: машину точно подорвали, то ли дистанционно, то ли особой установкой на выключение движка — есть такая новая фишка, федералы сказали. Рвануло обычно — под сиденьем грамм на двести. Тела в кабине нет. Он, наверно, вышел залить бензин.

— Так где же тело и машина? Я их не вижу — провалились, что ли? — нетерпеливо спросил Никитин.

— ”Где”, “где”… За дом ее забросило. У этого жлоба под гаражом целая цистерна была врыта — он же раньше половину городских заправок “крышил”.

Обратный удар по шлангу, пары, взрыв. Но федералы с пожарными собираются гнать “неосторожное обращение”. Взрыв им не нужен. Усек? Так что любой ценой сними тачку, или она вовсе исчезнет. Все, на меня уже косятся.

Милиционер на экране убрал трубку и подошел на зов начальства, вертя пальцем у виска и выразительно изображая руками пышный бюст.

Вот хитрец, соврал, что жена звонила, догадался Валера.

— Да, сложное дельце, — произнес он. — Как бы машину снять, которая за дом улетела?

— Вертолета у нас пока нет, — мрачно ответил Виктор. — Может, Чак?

— Да, вся надежда на него. Что-то не видно нашего Рейнджера. Позвоню.

Он набрал другой номер и сообщил еще едущему Мелихову, что нужно делать.

Через минуту в ста метрах от участка Бобо остановился мотоциклист и исчез в кустарнике, растущем вдоль дороги. Вскоре его голова в черном шлеме возникла над тыльной стороной ограждения особняка и некоторое время плавно вертелась из стороны в сторону, поблескивая катафотом в отсветах пламени. Эти яркие вспышки заметил один из милиционеров, стоящий у остова автомобиля погибшего олигарха, и рванулся к забору. Голова исчезла. Спустя пять минут к съемочной “Ниве” подкатил тот же мотоциклист, но уже без шлема. Его длинные светлые волосы были забраны на затылке в пучок, схваченный шнурком.

— Ну что, успел? — спросил Никитин.

— Сделано в лучшем виде, — ответил Чак.

— Так, Серый, теперь мчи к “Зимнему” и пошустри. Похоже, что машину Бобо зарядили там во время концерта, да так, чтоб она рванула не в толпе, а дома. Гуманисты работали. Кассета-то есть еще?

— Обижаешь, начальник, — хмыкнул Сергей.

— Назад не торопись, материал понадобится лишь к вечеру, если, конечно, что-нибудь наскребешь. Звони, коли что.

\"Хонда” взвыла на полных оборотах, и Чак, сделав “козла” на заднем колесе, умчался в сторону Северного.

Позвонил он неожиданно быстро.

— Валера, тут на “Северной” ЧП.

— Что случилось?

— Вся площадь забита. Народ не пускают в метро — говорят, неполадки какие-то с автоматикой. Люди ругаются, первый поезд ушел, и все, движение прекратилось. Во, мужики какие-то вышли в касках. В глине с головы до ног. Неужели авария?

— Разберись там, поснимай, послушай. “Зимний” пока отложи. А я лечу на Чапыгина — нужно наш материал перегнать в Москву, пока он жареный. Там ребята смонтируют. Действуй, а мы по дороге на “Десятниково” заскочим — может, что-то удастся узнать.

На станции “Десятниково” выяснилось, что поезда на “Северную” не идут “по техническим причинам”. Пришедшие из центра составы перегоняют через съезд и отправляют обратно. Пассажирам, едущим до конечной станции, диктор монотонно советовал добираться наземным транспортом. Валерий пытался хоть что-то выведать у дежурной по станции, но она ссылалась все на те же технические причины.

Вскоре стало известно, что это за причины: из тоннеля в сторону центра медленно выполз поезд в потеках воды и грязи. Двери с трудом открылись, из них вышли пассажиры, явно пострадавшие в результате какой-то аварии. Кто-то прихрамывал, кто-то потирал ушибленные места. Для кого-то пронесли носилки из каморки дежурной.

— Что случилось? — спросил Валерий у хмурого мужчины, уже жалея, что с ним рядом нет Чака в чудо-шлеме: камеру в метро без спецразрешения пронести невозможно.

— Да ехали как всегда, а потом он как тормознет! — злобно сказал мужик. — Этим лимитчикам только дрова возить. А теперь вот назад привезли! Я же на работу опоздал, а у нашего хозяина с этим строго. Пойду справку требовать у козлов.

— Как “назад”? Вы куда ехали-то?

— Да на “Северную” же! Похоже, путь туда закрыт. Автоматика подвела, что ли…

Никитин пробежал к бывшему первому вагону поезда, ставшему последним, и понял, кому несли носилки. Лобового стекла у кабины не было, рама окна была забрызгана кровью, а на “короне” — так называют верхние фары поезда метро — плотно сидел кусок сочащейся влагой глины, нашпигованный бетонными осколками.

— А оттуда поезда не шли? — спросил Никитин у бомжа, сидящего в тепле на лавочке.

— Я тут с открытия греюсь, — ответил тот, — так пока не было.

Валерий позвонил в Москву, самому Гуровину, — новость того стоила. Надо было получить добро на подробную разработку и карт-бланш на расходы, если не будет возражений.

\"Еще бы он возражал, — подумал Никитин, слушая гудки в мобильнике. — Все, что плохо для Питера, плохо для Хозяина. Все, что плохо для Хозяина, совсем неплохо для его бывшего подчиненного, взлетевшего на самый верх. И, значит, вестнику потом наверняка зачтется. А нам что? Нам нужно рейтинг канала поднимать: он наш кормилец”.

— Да, — ответил мобильник голосом Гуровина.

Москва

Леониду Крахмальникову не нравились ни собственное имя, ни фамилия. Сейчас он ехал к логопеду, потому что ему не нравилось и собственное произношение. Он вообще слишком много внимания уделял внешнему. На ночь натягивал на голову вышедшую из моды еще в пятидесятых капроновую сеточку, чтобы волосы лежали ровнее, а прическа молодила, мазал лицо кремом, а по утрам так тщательно брился, что только разве кожу не снимал. Маленькая складочка на выглаженной рубашке могла стать поводом для утреннего громкого скандала, а пушинки на пиджаке он снимал так тщательно, что это уже превратилось в навязчивость. Впрочем, эти слабости были вполне объяснимы и даже необходимы Крахмальникову — он был телеведущим. И не просто одним из. А первым из.

Мало того что его знала в лицо вся страна и ближнее зарубежье, его очень хорошо знали во всем мире — не так, правда, как в России, но тем не менее он ловил на себе узнающие взгляды и в конгрессе США, и в парламенте Италии, и на саммитах в Бельгии или Швейцарии. А уж наши политики всех мастей — от губернских чинуш до воротил из Кремля — прилипали к экранам всякий раз, когда по “Дайверу” шла компьютерная заставка, где Крахмальников прохаживался по Красной площади или склонялся с золотым пером в руках над листом бумаги, сдергивал свои изящные очочки, чтобы пристально посмотреть в телекамеру, и снова задумывался на фоне титров своей передачи “Выводы”.

Он начинал журналистскую карьеру простым корреспондентом, мотался в тарахтящем “уазике” по пожарам, встречам ветеранов, открытиям столовых и праздникам города, но всегда отчетливо понимал, что занимается не своим делом. Нет, журналистику он любил, его не устраивало быть в хвосте событий. Когда он, закончив МГИМО, отправился в Афганистан штабным переводчиком, в обязанность которого входило также писать еженедельный доклад о состоянии политических настроений среди офицеров, сержантов и солдат; когда участвовал в переговорах между советскими военными и командирами афганских моджахедов; когда составлял речи для своих начальников и даже советовал им, какие следует предпринять действия военного или гуманитарного характера, потому что слыл в штабе знатоком восточных традиций, владеющим тайной загадочной мусульманской души; когда видел потом итоги своих консультаций — мирные или кровавые, — он понимал, что худо-бедно творит историю. Но война закончилась, ее все осудили, мараться участием в ней, к тому же в качестве сотрудника КГБ, было невыгодно, и Крахмальников быстро перекочевал в журналистику.

И словно сдулся воздушный шарик. Весь опыт военно-партийных интриг, бдительности и умения читать между строчками, слышать между словами вдруг оказался ненужным. Крахмальников тогда сильно затосковал. Он сидел ночами напролет и думал. Жена выходила тихонько на кухню, смотрела на мужа печальными глазами и говорила:

— Леня, у тебя хороший слог, пиши. Или займись переводами.

Но Крахмальникова эти советы раздражали. Его умная, слишком, пожалуй, умная жена, по существу, была права, но она не понимала простой вещи: Крахмальников и сам знал, что надо писать, надо что-то делать, но он не знал только — для чего. Эти люди, что сейчас валили гнилой колосс партии и всего государства, не думая об осторожности, перли напролом и не скрывали своих мыслей. Когда-то Крахмальников посмеивался над романтиками от политики, которые выходили на площади впятером, расклеивали листовки, печатали запрещенные книги и журналы, давали интервью западным корреспондентам и так далее. Он считал, что все это пузыри. История так не делается, она создается тайно и постепенно. А теперь вдруг увидел, что все фиги в карманах оказались позорно мелкими, все интриги, имеющие благородную конечную цель, все равно были просто интрижками, а историю творили именно эти романтики. Нет, Крахмальников не был циником, ему самому нравились эти люди, но он должен был себя изломать, вывернуть и расколотить на части, чтобы собрать совсем другого человека.

И ночами он себя собирал. И собрал либерального демократа. Не сразу, не мгновенно, но зато крепко и надолго. Собственно, он занимался тем, чем занималось большинство честных людей. Революция, перестройка, реформы — все это проходило через их сердца. Были, разумеется, такие, кто лег спать коммунистом, а наутро встал демократом, быстренько вспомнил, как его учила креститься бабушка, и принялся горланить с трибун: “Долой привилегии, частная собственность, свободный рынок”, потому что никогда и ни во что не верил. Крахмальников подозревал, что Гуровин как раз из таких. Сам он был из тех, кто верит и свою веру так просто не меняет.

Для Крахмальникова его ночные бдения были мукой, но чем дальше, тем более сладостной мукой. Потому что у него получалось, получалось выдавливать из себя холуя, раба, интригана, подлизу и лжеца.

После репортерской поденщины вдруг засветила еле заметная перспектива соорудить собственную передачу. Короткую, всего раз в неделю, но свою. Но Крахмальников отказался. Он уже был уверен, что настоящая удача придет, а это так, соблазн по пути, оазис, из-за которого можно не выбраться из пустыни.

И она пришла — настоящая удача. Создавался Российский канал. Гуровин, с которым Крахмальников работал на ЦТ, готовя материалы для “Взгляда”, позвал его с собой.

— Ты что хочешь делать? — спросил. “Политику”, — чуть не вырвалось сокровенное.

— Заниматься информацией, — сказал он скромнее.

И стал выпускать острые “Вести”.

Ах, как они тогда работали, как жили, как выходили в эфир! Он наконец вкусил радость освобождения, когда слова значили то, что они значили. И это были правдивые слова.

Скоро Крахмальников уже был ведущим самого престижного, вечернего выпуска. А потом вдруг все сломалось. Откуда-то, неизвестно из каких щелей, снова поползли людишки, которые поначалу только советовали, но очень скоро и требовать начали: это не говорить, это смягчить, это осветлить…

Гуровин крутился как мог. Но из администрации президента все чаще рычали в трубку, и Крахмальников видел, как его шеф стушевывается.

Надо было опять сидеть ночами и перекраивать себя на новый старый лад. А сил на это у Леонида уже не осталось. Но главное — не было желания.

— Уйди, — сказала ему жена.

— Куда?!

— На независимое телевидение.

— Кабельное, что ли? — иронично усмехнулся Крахмальников.

— На “Дайвер” уходи.

— Ты смеешься? Три часа в день?

— Да. Три. Но свободных.

А потом и Гуровин предложил:

— Давай, Леня, собирать манатки. Я ухожу из РТР. А ты? Ты со мной?

Крахмальников тогда думал, что падает, но оказалось, что взлетает. Вот теперь он один из руководителей “Дайвера”, шеф информационной службы, у него еженедельная аналитическая передача, его приглашают в Думу и в Кремль, он беседует с американским президентом, творит политику. Но он больше не может жить с Гуровиным. И после логопеда он придет к своему благодетелю и скажет:

— Давай, Яша, собирай манатки. Ты уходишь из “Дайвера”.

Крахмальников понял, что больше не может быть рабом.

Питер

Расчет Никитина был верным.

Пока машинисту оказывали первую помощь в медпункте станции, Чак успел домчаться до “Дясятникова” и замереть в засаде за углом. Машина “скорой” появилась где-то минут через двадцать: выезд на аварию в метро — это вам не вызов к какому-нибудь дряхлому гипертонику, пришлось поторопиться. Впрочем, ранения у машиниста оказались не очень серьезными, поэтому проследить обратный путь неспешно двигавшейся “Газели” не составило для мощной “хонды” особого труда, несмотря на наличие пассажира за спиной мотоциклиста. Бригада “скорой” затащила носилки с пострадавшим в продуваемый сквозняком приемный бокс хирургического отделения, фельдшер отдала его документы сестре, и та поплелась куда-то искать дежурного врача. Через минуту мимо полусонного охранника проковылял измазанный в грязи мотоциклист, бережно поддерживаемый сострадательным помощником.

— Начальник, где тут у вас с переломами принимают, — спросил сопровождающий у толстяка в камуфляже.

— Вообще-то мы с улицы не берем никого. Вас должны на “скорой” доставить.

— Ага, я сейчас потащу его назад — “скорую” вызывать. Возле ворот они не ловятся? — саркастически поинтересовался Валера. — Ничего себе порядки!

— Ладно, — смилостивился страж. — Отведи его в бокс. Там уже лежит один, ждет врача. Сегодня Смирнов дежурит — он хороший…

Никитин присел на стул возле топчана, на который положили одурманенного обезболиванием машиниста, а Чак, включив шлем-камеру, остался стоять возле входных дверей, отсекая внезапное появление охранника.

Этот необычный шлем был его гордостью, а для корпункта — палочкой-выручалочкой в случаях, когда была нужна съемка скрытой камерой. Этот прием далеко не редкость в современной тележурналистике, не очень-то обремененной этикой. Правда, обычно скрытая съемка осуществляется с помощью портфеля или спортивной сумки, где тщательно прячутся громоздкие камеры, поэтому и ракурсы в репортаже возникают нелепые, откуда-то от колен, а то и вовсе с пола. А уж если требуется подстройка в процессе съемки, тут наступает полный провал. В Серегином же изобретении все работало как часы. Компактный мощный объектив со светочувствительной матрицей от современнейшей японской “цифровухи” маскировался за прозрачным катафотом в мягкой прокладке шлема, под козырьком крепился микрофон, проводки от них тянулись через разъем и Чакову косичку в куртку, где размещался привод с кассетой, а в кармане — панель управления. Достаточно было просто смотреть на объект, чтоб он оказался в кадре, а уж “зум” — наезд — и все прочее приходилось добавлять “по вкусу”. Шлемом можно было работать и с рук, а при необходимости быстро сдернуть с головы, разъединив разъем, и предъявить для не очень тщательного осмотра.

— Ну что, друг, оклемался слегка? — участливо поинтересовался Никитин у машиниста, быстро взмахнув перед его полузакрытыми глазами красным корреспондентским удостоверением. — Давай рассказывай, как все было.

\"Вот ухарь, — восхитился Чак. — И дело делает, и ухитряется не врать. Даже если этого бедолагу спросят, он не сможет сказать, что Вэл ментом назвался”.

— Да нечего особенно рассказывать. Шел я, как всегда, в режиме. Спуск начался — я штатно притормозил, а когда в стекло что-то ляпнулось да по крыше грохнуло, тут я автоматом экстренное врубил. А впереди — стена. Вот мы и врезались.

— Подожди, какая стена?

— “Какая”, “какая”! Завал там в тоннеле. Глухой! Хорошо хоть, не вся обделка рухнула, а так — глина вылезла. Иначе некого было бы вам допрашивать…

— Кто это тут пострадавшего без спроса допрашивает? — раздался вдруг голос входящего врача. — Дайте сначала мне с ним потолковать.

— Минутку, доктор, — попросил Валера. — Последний вопрос. А встречный поезд шел в это время?

— А как же! Мы с Евдокимовым, это дружок мой, всегда в этой низинке встречаемся, хоть и не видим друг друга. Я туда лечу, он — оттуда. Я-то на этот раз “вылетел”, а он остался.

— Это точно?

— Куда уж точнее!.. Поезд-то его не вышел из тоннеля. И люди там…

— А много их в это время едет?

— Человек двадцать на вагон… Выходит, душ сто пятьдесят, не меньше…

— Значит, поезд Евдокимова?..

— Не успел Колян.., не успел, — скривил губы машинист и сморгнул слезу.

— Так, все! Пошли, пошли, товарищи следователи! — зашумел врач. — Теперь только завтра и с письменным предписанием приходите.

Мимо удивленного охранника к выходу прошагали два совершенно здоровых человека.

— Ну! Я же говорил, что Смирнов отличный врач! — прокричал он им вслед.

Москва

Когда Алина просыпалась, то, еще не открывая глаз, первым делом как бы невзначай трогала постель справа. И каждый раз ее сердце судорожно сжималось от страха, что место рядом может оказаться пустым.

— Да, малыш, — сонно отвечал голос Казанцева на прикосновение.

И у Алины снова сжималось сердце, но теперь уже от счастья: Саша никуда не делся.

Поднималась Шишкина тяжело. Она специально ставила будильник на полчаса раньше, но, имея запас, дремала и эти полчаса, и еще минут пятнадцать — двадцать, и тогда уже приходилось не просто вставать, а вскакивать, угорело носиться по квартире, ставя чайник, заваривая овсянку, кипятя бигуди, ища колготы и тушь для ресниц.

Алина постоянно не высыпалась. Но заставить себя накануне лечь пораньше тоже не могла. Часов до трех сидели они с Сашей у телевизора и не столько смотрели, сколько профессионально перемывали косточки ведущим, дикторам, режиссерам, операторам и дизайнерам. Редко бывало, когда передача или фильм увлекали их настолько, чтобы тот или другой не восклицал:

— Это панорама?! За это надо руки выдергивать!

— Кто ей этот костюмчик посоветовал?! Враг.

— Это не тема для передачи! Это сплетня!

— Господи, ну сколько раз говорить — не “ругается на меня”, а “ругает меня!! Да, “велик и могуч русский языка!”…

Впрочем, такие вечера у телевизора случались редко, чаще Алина и Саша пропадали на работе, или на каких-то важных встречах, или на веселых тусовках и возвращались, бывало, даже утром. Но даже если они не сидели у телевизора, не работали и не развлекались на людях, то не могли уснуть по другой причине: они занимались любовью. Так что самая большая в жизни Алины мечта — выспаться — никак не воплощалась.

Сегодня Алина проснулась сразу. Снова тронула рукой Казанцева, снова услышала сонное бормотание:

— Что, малыш?

— Ты как? Готов?

Казанцев вздохнул так, словно и не спал всю ночь, а думал.

— Готов, — медленно произнес он.

Готов он не был. Совсем, абсолютно, на сто процентов не был готов.

Алина это поняла сразу. Она давно это поняла. Но надеялась, что к сегодняшнему решающему дню Саша соберется с духом.

— Саша, у нас нет другого выхода, — мягко сказала она.

— Да я готов! — слишком бодро уверил ее Казанцев.

— Тогда встаем.

И Алина легко выпорхнула из кровати. Поскольку времени у нее было достаточно, она не носилась по квартире, а спокойно совершила все свои женские приготовления, даже спустилась за газетой к почтовому ящику, налила в чашку кофе и понесла в спальню.

Кофе она подавала Саше в постель редко, но всегда это были знаковые случаи. А сегодня сам Бог велел. Сегодня Саша пойдет к президенту.

— Ну что? — спросила она. — Проснулся? Казанцев залпом выпил кофе, через силу улыбнулся:

— Малыш, давай еще раз все обсу…

— Нет. Нет, Саша, — строго прервала Алина. — Мы утонем в этих обсуждениях. Да нас просто прикончат, пока ты будешь сомневаться.

Это был самый сильный аргумент. Правда, от частого повторения он как-то обесценился. Но опасность совсем не ослабла, наоборот, усилилась. И Саша это понимал. Но есть ведь еще и русское авось. Авось не прикончат!

— Ладно. — Он вылез из-под одеяла, потоптался, надевая тапочки, накидывая халат. — Ты права. Только если б ты знала…

— А мне, думаешь, не жаль?! Мне, думаешь, это как два пальца об асфальт?! Ты что, Саша?! Ты что?!

О чем ты плачешь? Тебе страха мало, тебе жить надоело?! Пожалуйста, но я-то хочу жить и не бояться!

Алина не кричала, но ровное ее сопрано было страшнее визгливых криков.

Вообще-то Алина готовилась стать актрисой, а не диктором телевидения.

Она закончила Щукинское с красным дипломом. Это такая редкость для актерского факультета, что ее имя должны были бы высечь на мемориальной доске. Ее сразу пригласили семь театров. И не какие-нибудь там “На Красной Пресне”, а МХАТ, Вахтанговский, Моссовета, Маяковского, на Малой Бронной, даже ленинградский БДТ… Она, разумеется, выбрала МХАТ. И зря, потому что семь лет сидела вообще без ролей, на “кушать подано” и “седьмой стражник в пятом ряду”.

А из нее перла такая сила, что Алина почувствовала: еще год-два — и она просто тронется умом. Она стала пить, скандалить. Как-то пришла к Ефремову в кабинет и сказала:

— Олег Николаевич, может, мне с вами переспать надо, чтобы роль получить, так я готова. Прямо здесь и сейчас.

Беда в том, что в кабинете сидел еще и завлит театра. Бемц вышел знатный. Хотя из театра ее не поперли, но она и сама уже в нем не хотела существовать.

Рыпнулась туда-сюда, но без толку: ей нечего было показать. Она уже и сама не была уверена, что актриса. Чего уж о других говорить?

Некоторое время перебивалась халтурой на радио, дубляжами, озвучкой, какими-то эпизодиками в фильмах. Но это было редко.

И тут вдруг повернулось. Делали документальный фильм о МХАТе, мешали спектаклям и репетициям, актеры скрипели зубами, но главный сказал — пусть, и никто не мог перечить. Как-то подснимали перебивки и сняли Алину в курилке, где она взатяжку дымила папиросой. Она и не видела даже, что в кадре.

Потом документалисты исчезли. Полгода было спокойно в театре, и вот по телику показали этот фильм. Он, кажется, назывался “Главный театр страны”. Алина его не видела, но наутро проснулась знаменитой. Оказывается, ее лицо прошло, что называется, красной нитью через всю ленту. Получилось так, что она чуть ли не главная в главном театре.

На следующий день ее вызвал Ефремов, сказал, что будет репетировать “Чайку” и для нее там есть роль.

— Чайка? — язвительно спросила Алина, имея в виду убитую птицу.

— Да, — кивнул Ефремов. — Нина Заречная. А вечером позвонили с телевидения и предложили вести передачу “Дом и семья”.

— А это как, много времени занимает?

— Это занимает все время.

— Нет, что вы, я не могу, я в театре…

— Подумайте.

На читку “Чайки” Алина не пришла. Она отправилась на телевидение…

— Ну я готова. Идем? — окликнула она Казанцева.

— Идем, — вздохнул тот.

— Ты меня подбросишь?

— Аск.

— Впрочем, не надо, — спохватилась Алина, — я сама.

Она испугалась, что если Саша окажется на телевидении, то к президенту он сегодня не пойдет. И вообще никогда не пойдет.

— В десять я позвоню, не выключай мобильник, — предупредила она.

— Я сам позвоню.

— Не выключай, договорились? Саша снова шумно выдохнул:

— Договорились.

Питер

При входе в метро тяжелая стеклянная дверь-качалка больно ударила Дениса по ноге, и он понял, что сегодня “день уродов”. Есть такие дни в жизни каждого из нас, когда с самого утра все не так и все встречные кажутся, мягко говоря, некрасивыми.

Подтверждения этого печального открытия не заставили себя долго ждать. В очереди в кассу (дурак, поленился купить проездной вчера вечером без очереди!) перед Денисом оказался обладатель оттопыренных волосатых ушей и засаленной вязаной кепки. Мало того что от него попахивало смесью перегара и лука, так этот гаденыш ухитрился еще явственно испортить и без того отравленный миазмами воздух.

— Мужик, ты бы дышал через раз и не всеми дырками сразу, — саркастично сказал Денис.

Мужик даже не обернулся.

Ну вот! Теперь еще и у кассирши на лице обнаружилось созвездие каких-то бородавок. А ведь неделю назад, в “день симпатяг”, они показались ему оригинальными родинками, настоящими “изюминками”.

Денис ступил на ползущую вниз гусеницу эскалатора, готовясь к встрече с новыми проявлениями неудачного дня. Как убого одеты все в этот ранний час. Естественно! Ведь первыми поездами едут люди, не обремененные успехом, достатком и вкусом. Все эти “саут полы”, “гэпы” и “адидасы” на заспанных горожанах явно китайско-турецкого происхождения. Оттого-то одежда сидит мешковато и выглядит, словно “Волга” с мерседесовским значком на капоте.

Он попытался понять, что повергло его в пучину мизантропии.

Скорей всего, раннее вставание. Он не привык подниматься в такое время. Раньше Денис Хованский жил на Большом проспекте Васильевского острова и протирал штаны в неком “ящике” на Голодае, позволяя себе вставать за полчаса до начала рабочего дня и пешком успевая добраться до родной проходной к моменту появления в ней комиссии по опозданиям. Потом началась перестройка, “ящик”, работавший на казахские и украинские оборонные заводы, начал “рассыхаться”, и вскоре его тихо акционировали и превратили в оптовый склад тампаксов и памперсов. Денег от аренды хватало только руководству, и пришлось Денису выбирать новую стезю в жизни. Он немного покрутился в фирме, варившей двери и решетки, недолго почелночил в Польшу, все потерял, развелся с женой, разменял свою двухкомнатную на Васильевском и оказался в бетонной однокомнатной коробке на окраине нового микрорайона Северный.

И вот теперь Денис первым поездом ехал на новую работу — в отдел рукописных памятников в Пушкинском Доме, где он был реставратором книг и рукописей. Ему нужно отснять до прихода старшего реставратора несколько раритетных тисненых кожаных обложек, чтобы потом сделать с них копии для частной библиотеки одного “нового не очень русского”. Денис прощупал через мягкую стенку сумки пленки и фотоаппарат — не забыл ли?

Он успел вскочить в последний вагон. На сиденьях устроились около десятка пассажиров, сразу же удобно привалившихся головами к металлическим поручням около дверей, в надежде доспать. Но Денис не думал садиться. Он принципиально ездил в метро стоя, чтоб не испытывать затруднений при появлении пожилых дам — признать их возраст или обидеть невниманием всегда было для него мучительным выбором. Да и сидячий образ жизни требовал какого-то разнообразия хотя бы в дороге. У него было любимое положение в поездках — стоять, прислонившись к переходной двери спиной по ходу движения. Так можно было, не держась, читать книгу в “дни уродов” или время от времени поглядывать на попутчиков в “дни симпатяг”. Но сегодня его место оказалось занято — какая-то девица поставила к двери виолончель в футляре, придерживая его за ручку. Денис вздохнул и поплелся через весь вагон по скользкому после ночной уборки полу к противоположным дверям. В середине пути ему пришлось обойти безногого инвалида в голубом берете и камуфляжной куртке. Его везла на коляске, бесцеремонно наезжая на ноги пассажиров, одутловатая бабенка-прилипала, которая явно получала плату в конце дня исключительно натурой. Громкие призывы помочь воину-”афганцу” не встретили сочувствия — сострадание граждан дремало вместе с ними, — и попрошайки пристроились у дальнего выхода, чтоб перейти на остановке в следующий вагон.

\"Ничего-то им и там не светит”, — подумал Денис.

Он отвернулся и стал смотреть сквозь процарапанную в краске дверного стекла дырочку на огни, убегающие в темноту тоннеля, словно его, Дениса, годы, и даже начал было считать их, когда они вдруг разом погасли, а сам он полетел спиной вперед сквозь темноту. Полет продолжился стремительным скольжением по влажному полу вагона и оборвался громким хрустом и каким-то звенящим стоном, после чего исчезло все…

Москва

Из упаковки снова пропала банка пива.

Володя досадливо пожал плечами. Ну надо, так надо, он вообще-то не против, хотя пиво это ему самому очень нравилось.

Давно, когда еще работал, он привез целую упаковку из Мексики. Двадцать пять литровых банок. Он просто влюбился в этот терпкий, горьковатый напиток именно там, в Мексике, хотя до этого пробовал и немецкое пиво, и чешское, и американское.

Вообще-то это раньше была его профессия — любить пиво: еще полгода назад Володя был пивным дилером. Это, наверное, про него ходил анекдот — встречаются два школьных приятеля, один бизнесмен, упакованный под завязку, другой научный сотрудник в рваных джинсиках. И вот ученый у бизнесмена спрашивает: “Вася, объясни, как это так — я в школе побеждал на всех математических олимпиадах, получил золотую медаль, меня в МГУ взяли без экзаменов, а ты был двоечник, а теперь ты богатый, а я — бедный. Как тебе удается?” “Понимаешь, братан, — отвечает бизнесмен, — все очень просто. Я еду в Германию, покупаю бочку пива за тысячу марок, а здесь продаю ее за три тысячи. Вот на это и живу”.

Володя именно так и начинал, но потом таких “математиков” стало в России пруд пруди, надо было суетиться, чтобы выжить в пивной конкуренции, и Володю забросило аж в Мексику, где он и нашел вот это замечательное пиво. Он тогда собирался раскручивать его на российском рынке, но потом с работой пришлось расстаться.

Теперь каждый день жена брала по банке и виновато говорила:

— Вов, можно? Моему шефу так это пивко глянулось.

С женой Володя жил давно и мирно. У них было двое детей — когда успели, загадка, потому что жена с утра до вечера пропадала на работе, а Володя все время мотался по миру, зарабатывая, чтобы жена и дети ни в чем не нуждались.

Володя умылся, оделся. Заботливо приготовленный женой завтрак стоял на столе — она уже давно уехала на работу. Вез жены он мог завтракать спокойно, но без газеты — никогда. Он спустился к почтовому ящику. Выбросив рекламные листовки в предусмотрительно поставленное мусорное ведро, увидел среди газет толстый бумажный пакет без марок и почтовых штемпелей.

Первым желанием было бежать. На всякий случай Володя сделал уже несколько шагов назад, но тут из лифта вышла соседка, поздоровалась, удивленно посмотрела на него, поэтому пришлось снова подойти к ящику. Он потрогал пальцем пакет — что-то твердое.