Сассафрас кипел, выпуская клубы белого негустого пара, сквозь него мне были видны глаза проповедника, его широко открытый рот и сверкающие белые зубы. Улыбка, которую он надел, словно чужой галстук.

– Тебя Джеймс прислал?

– Меня послал Господь.

Я промолчала. Сняла горшки с огня, прихватывая их чистыми тряпками, чтоб не обжечься. Поставила на камни, чтобы остыли, и проверила каждый. Сассафрас готовить непросто. Перепаришь – и от него может такой понос пробрать, что ого-го. Недопаришь – и толку не будет вовсе.

– И чего же хочет твой Господь?

Глаза у Иеремии блеснули, и я снова ощутила на шее холодок. А он все так же улыбался.

– Хочет, чтоб вы с Джеймсом предались ему. Чтоб сначала я крестил тебя в реке, дабы спасти твою душу, смыть твои грехи. Чтоб… – Он смотрел на меня не мигая, взгляд его был твердым и холодным, а глаза плоскими, как камешки. – Чтоб ты прекратила ходить своими языческими путями.

Я надеялась, что мой взгляд настолько же тверд и неумолим, как у него.

– Я хожу теми же путями, что и твоя мать. – Я улыбнулась про себя.

Иеремию аж перекосило.

Я ухаживала за умирающим дядюшкой Лемюэлем, который мыслями был уже не здесь, да и речами тоже. Этот человек более восьмидесяти лет встречал восходы и заходы солнца и приехал в «Белые клены» с отцом старого мастера Нэша, когда на холмах поблизости еще жили индейцы. Родом он был из Индии, какое-то время жил в колонии Массачусетского залива, потом под Новым Орлеаном, работал на угольной барже, рубил тростник, месил грязь на рисовых полях. Даже видел то, что называется «снег». Он рассказывал длинные истории, как возил сахарный тростник и ловил рыбу в водах Персидского залива к югу от Луизианы, где жил в детстве. По ночам я сидела у его постели, и он, уже уходя в дальние дали, бормотал, мешая французские и креольские слова с английскими и испанскими. А однажды заговорил со мной на хауса, причем произносил слова четко и уверенно, но где их слышал и выучил, сообразить не мог.

Свою жизнь старик вспоминал осколками и обрывками, которые никогда не сходились гладко, каких-то кусков всегда не хватало. Но даже из них, если умело соединить, получались славные истории.

Родители дядюшки Лемюэля были выходцами из «Африки», как он ее называл. Как назывался его народ, он не помнил, говорил лишь, что память у него забрал христианский Бог. Оттуда же и даже на том же корабле привезли мать Иеремии. Продали ее на ту же ферму во Французской Луизиане, а затем на север, в семью Нэш в Северной Каролине. Говорят, у нее на лице были знаки, а зубы подпилены.

– Самая красивая женщина, которую я когда-либо видел. Высокая, величественная, держалась и двигалась как королева. – В незрячих глазах дядюшки Лемюэля сиял такой свет, какой бывает у умирающих, когда они начинают видеть незримое. – Она пр’пала, ушла… н’ помню куда…

Лемюэль говорил, что женщина какое-то время работала на одной из ферм Нэша, а потом просто исчезла: сбежала, умерла или ее продали, он забыл. Просто помнил, что она была красивой. И странной. Неистовой, дикой. Если Лемюэль и знал, кто отец ее сына, то забыл и это. Но одно знал точно: она никогда не давала своему мальчику имени, даже отдаленно похожего на Иеремию. Его нарекли на языке народа матери. Хотелось бы мне познакомиться с ней. Интересно, что бы она подумала, если бы увидела своего мальчика сейчас.

– Она была язычницей. Отъявленной. И не ведала Иисуса. Я молюсь за ее душу, – рявкнул Иеремия, его лицо, голос и слова были резкими и злыми. Он указал на мои шкафы, полки которых прогибались под тяжестью отваров, настоев и трав. – Так же, как молюсь за твою.

– Не нуждаюсь в твоих молитвах.

Он ахнул и пробормотал:

– Прости ее, Господи, ибо не ведает, что творит. Она просто язычница…

– Я повитуха и лекарка, ухаживаю за матерями, младенцами и недужными, независимо от того, христиане они, язычники или еще кто. И ведаю… то, что ведаю. Что перешло ко мне еще до того, как мы с тобой родились.

– Ты делаешь дьявольскую работу, – прошипел Иеремия. – Что ты сотворила с Неттой…

Так вот в чем дело!

Вот уж точно, что правда лежит, а кривда бежит. Ложь всегда разносится быстро. А правда на подъем тяжела.

Я приказала себе не смотреть на Иеремию, не хватать его за руку и не пытаться ее вывернуть. Не плескать горячей водой в скривившееся лицо. Разговоры пошли с тех пор, как я однажды утром вернулась с одной из ферм Маккея, а болтать начала, вероятно, Бекки, слишком юная, чтобы в чем-то разбираться. Я ее не винила. Она не поняла, что именно увидела, но попыталась домыслить. И ошиблась. А я… я не стала объяснять. Потому что хорошо запомнила урок Мари Катрин, который та вдолбила мне в голову: «Никогда не рассказывай всего, что знаешь».

В то утро моя большая соломенная корзина сильно полегчала, потому что почти все ее содержимое я израсходовала на Нетту. Но те роды слишком затянулись, и я уже не могла ничего сделать.

Семь детей за пять лет! Маккей использовал женщину как производительницу, а когда у мужчин, с которыми он ее «скрещивал», не получалось произвести столько детей или так быстро, как ему хотелось, Маккей делал это сам. И это убивало Нетту, постепенно вытягивая из нее жизненные соки. Четверо вышли из ее утробы до моего появления здесь, один – уже при мне – едва выжил и оставался болезненным. Близнецы, посиневшие и тихие, словно несбывшиеся желания, родились до срока мертвыми, потому что Нетта забеременела ими, не отдохнув от предыдущих родов. Я помогла бедняжке вытолкнуть их, затем обмыла и одела для похорон – работа, которая всегда сокрушает мне сердце. И вот седьмой.

Запах крови не похож ни на что иное. Кровь пахнет железом. Я учуяла ее еще до того, как открыла дверь в хижину, учуяла, еще идя по улице. Собаки тоже учуяли, они нервничали, лаяли и выли, бегая взад-вперед. Слышно было, как лошади Маккея в сарае фыркали, храпели и стонали, будто хотели выбраться и убежать. В воздухе словно дым стоял. Этот темный сильный запах поведал мне историю, которую я вовсе не хотела слышать. Но у меня не было выбора. Я знала, что увижу, еще до того, как открыла дверь.

Малышка Бекки и Элвина, которые присматривали за Неттой, повернулись и посмотрели на меня, их лица потемнели, а в глазах плескался ужас. Бекки открыла рот, но не издала ни звука. Я медленно отвела взгляд от ее лица и посмотрела на Элвину, чьи щеки были мокрыми от слез, затем на Нетту с раздвинутыми ногами и раздутым, свернутым набок животом. Лицо ее было искажено болью, ужасом и…

– Она такая уже пять часов, может, шесть, – хрипло произнесла Элвина. Ее руки были в крови по локти.

– Бек, принеси мне еще воды, теперь горячей, и тряпок. – Я быстро подошла к Нетте и пощупала лоб (не горячий, лихорадки нет), а затем осмотрела ее. Потом вытащила из сумки флакон и протянула Бекки. – Залей кипятком в чашке и принеси мне. Быстрей, быстрей. Элвина, давай-ка вместе… – Мы осторожно приподняли Нетту и подложили под спину подушку, чтоб ей было легче дышать. Я сменила одеяло: оно было с обеих сторон пропитано кровью, и ополоснула лицо и лоб Нетты прохладной водой.

Женщина застонала. Кровь вытекала из нее медленно, но не переставая. Сердце заколотилось у меня в горле. Я наклонилась к ее уху.

– Нетта, что ты сделала?

Ее темные глаза встретились с моими. В них не было сожаления. Только боль и… удовлетворение, торжество.

Меня затошнило.

Нетта облизнула губы.

– То, что… давно должна была.

– Я не… постараюсь сохранить тебе жизнь, – слова застряли у меня в горле, как острая кость.

– Лучше, если не сможешь…

Нетта закрыла глаза и чуть пошевелила плечом, – это все, на что у нее остались силы.

Бек принесла мне чашку, а затем я отослала девчонку. Она дала клятву парню из северного дома Маккея. Незачем ей это видеть. Да и никому больше.

Из двери высунулась голова Маккея. Я была слишком занята, чтобы с ним разговаривать, просто слышала его ворчливый хриплый голос. Элвина рассказывала, что к чему, отвечая на все вопросы, кроме одного:

– Как скоро она снова сможет рожать?

Я никогда не узнаю, что использовала Нетта. Больше не спрашивала, а она не рассказала. Этого ребенка я вынимала по частям: ножку, ручку… Крови из Нетты вылилось еще больше. Я думала, она не выживет. Теперь это было в руках богов, любого из них, кто заинтересован. Мне потребовался почти весь день и следующее утро, чтобы извлечь ее младенца, привести в порядок ее утробу и все тело. От боли я дала ей одно снадобье с сильным резким вкусом, который замаскировала медом и корицей.

Но больше ничем помочь не могла, зная наверняка только одно:

– Нетта, детей у тебя уже не будет.

В ответ она вздохнула.

– Вот и хорошо.

«Никогда не рассказывай всего, что знаешь».

То, что знала я, могло кончиться для Нетты поркой, а то и продажей. Из-за моих знаний ко мне, Элвине и малышке Бек могла возникнуть куча вопросов, на которые нам не хотелось бы отвечать. Мои настоящие знания, а не те, что люди мне приписывали, для меня могли тоже обернуться поркой, а то и чем похуже.

– Я делаю женскую работу, – сказала я Иеремии, и пусть думает что хочет. – Вашему-то Иисусу детей принимать, похоже, не с руки.

Улыбку с лица проповедника как корова языком слизнула.

– Вот-вот, и творишь всякую… дьявольщину. Я точно знаю.

Как же много мне хотелось сказать этому желчному человеку с горькой кровью и кислым каменным лицом! Он немного помолчал, надеясь, что я клюну на его подстрекательские слова. Но не дождался.

– Джеймс хочет, чтобы Иисус благословил его брак.

Это правда.

– Зато я не хочу, – хмыкнула я, переливая остывший отвар в банку.

Лицо Иеремии потемнело, как небо перед грозой.

– Ты женщина, дочь Евы. И языческая ведьма. – Его голос прогремел надо мной, как гром, исполненный яда и зависти.

– Ты и перед Джеймсом называешь меня языческой ведьмой?

Иеремия фыркнул.

– Нет, – ответила я сама себе. – Нет, этого ты себе не позволяешь.

– Ты его заколдовала, порчу навела! Он не слушает никого! – выкрикнул Иеремия.

– Ну и дурак же ты!

– Я молюсь за душу Джеймса, – продолжал проповедник. – И советовал ему не жениться на тебе. Ибо ты осквернишь его.

– Оскверню?! Да это ты своими горькими словами и кислым лицом сейчас оскверняешь мои снадобья.

– Святой Павел говорит, что женщины не должны…

– Святой Павел не рожает детей, а вот некоторым… женщинам приходится делать это для него и для всех остальных мужчин, которых я знаю. Так что, коль ты пришел не за мазью или отваром для Роды, учти: у меня полно работы. У Махалы ребенок вот-вот запросится наружу, надо подготовиться. А может, тебе что-нибудь дать от твоего вечно урчащего живота?

– Не смей насмехаться над Богом, женщина! – заорал Иеремия, замахиваясь: то ли ударить собрался, то ли напугать и власть свою продемонстрировать.

Я потянулась, как могла, повыше, изо всех сил удерживаясь, чтобы не схватить ближайший горшок и не швырнуть ему в голову.

– И давно ты стал богом? Пошел вон.

Для человека, который считал всех женщин ниже себя, Иеремия отозвался довольно вяло и не сразу. Глаза у него расширились, затем он фыркнул и переступил через порог. Я засмеялась, увидев, как поспешно он пустился наутек по грунтовой дороге – словно за ним гнался дьявол, и мой, и его.

* * *

– Тебе не следовало этого делать, – сказал мне Джеймс позже, когда мы остались одни.

– Чего? – уточнила я. – Смеяться над ним?

Лицо у Джеймса было мрачным, он будто ждал, что Бог Иеремии или еще какой-нибудь вот-вот мимоходом покарает его слепотой или чумой.

– Да, тебе не следовало этого делать. Иеремия – человек мастера Томаса. Мастер Томас к нему прислушивается. Если Иеремия скажет ему, что ты ведьма…

– Я не ведьма! И ты, кстати, тоже человек мастера Томаса. И к тебе он тоже прислушивается, и с тем же успехом последует что твоему совету, что совету проповедника. – Я пыталась сдерживаться, но эти люди уже сидели у меня в печенках. – Я единственная повитуха на многие мили вокруг. Роберт Нэш зарабатывает на мне каждый раз, когда я выхожу из дома.

Джеймс схватил меня за руку и резко притянул к себе, почти касаясь моего лица своим.

– Но это не помешает ему мгновенно тебя продать, если брат нажалуется, что ты навела порчу на Иеремию.

Я фыркнула.

– Не раньше, чем мистрис Томас кого-нибудь родит. Если он меня и продаст, то только после этого. Но в любом случае порчу я наводить не умею. Зачем Иеремии на меня наговаривать?

– Мариам, – медленно произнес Джеймс тихим голосом. – Иеремия утверждает, что ты проклинаешь его на языческом наречии, используешь какие-то дьявольские африкские слова.

У меня аж дыхание перехватило и глаза закрылись.

– И ты ему веришь?

– В тебе нет дьявола, Мариам. Но…

Я всего лишь велела Иеремии Нэшу уйти. На своем родном языке. Словами моих родителей и моей семьи, теми, которые говорю только самой себе, потому что больше их никто не знает.

– Я… забываюсь иногда.

– Я знаю, – пробормотал Джеймс, касаясь губами моего лба. – И не виню тебя. Намерения-то у Иеремии добрые, а вот терпение Иова ему несвойственно. Будь осторожна, Мариам.

Джеймс обнял меня и так прижал к себе, что мне показалось, будто я чувствую биение его сердца.

– Иеремия сказал, что я попаду в ад… И ты… если останешься со мной.

Джеймс рассмеялся и поцеловал меня.

– Что ж, если ты окажешься там, никакие небеса не удержат меня.

Джеймс прав. Нужно вести себя осторожнее. Мне еще предстоит изучить обычаи этих людей. Принять их власть над моей и его жизнью. Мы с Джеймсом хотели соединиться. Но нам требуется согласие мастера Томаса и мастера Роберта, хоть мне неприятно это осознавать. Джеймс предложил построить для нас хижину на краю болота, на куске поля под названием «Уголок Мюррея». Это был почти бесплодный участок земли, принадлежавший еще матери братьев Нэшей. Джеймс сказал, что этот участок ему обещал старый мастер, хоть и не объяснил почему. Но если Иеремия нашепчет мастеру Томасу свои гнусные наветы, неизвестно, что произойдет. Продавать меня Нэш вряд ли станет: повитуха слишком ценный работник, а этих людей интересуют только деньги. Но поступить куда хуже он способен, не позволив нам с Джеймсом соединиться.

5

Пейшенс

В том месяце мне пришлось принять четверых детей, хотя было известно только о троих. Я так задымила хижину Махалы пряными травами, что мы обе чуть не задохнулись. Но тепло и аромат подействовали, и в результате мы кашляем и смеемся. Ее малыш скользнул мне в руки, извиваясь, как только что пойманная рыбка, брыкаясь и вопя, словно от злости на весь мир. Крепыш. Махала улыбалась не переставая, а когда я положила мальчика ей на руки, глаза ее наполнились слезами.

Ее мужчина, Том, привел детей познакомиться с новым братиком, а мне заплатили одеялом и курицей.

Ребенка Нел я принять не успела: он вылетел в этот мир прямо на пол посреди хижины! Еще один мальчик, орущий во всю глотку, широко раскрыв рот и демонстрируя розовые десны. Толстячок. Маккей дал мне монету, а Нел – кусок тонкой ткани на платье. Я не спросила, откуда она взялась.

Когда пришло время Пейшенс Нэш, мастер Томас сам приехал за мной в «Белые клены» в своем экипаже. Сказал, что никому другому не доверяет. И всю дорогу болтал без умолку. Не мог удержаться, нервничал, будто у них это первый ребенок.

– О-она вроде такая спокойная, уравновешенная, – говорил он дрожащим голосом. – Как будто знает, что делать, знает, что ребенок… что с ним… хорошо…

Томас Нэш, покраснев, растерянно глянул на меня, затем на лошадь, затем снова на меня.

– Она справится, правда? – спросил он. – Похоже на то. Но я боюсь слишком надеяться. Просто это так… это первый раз после Томми, когда она… доносила до сих пор…

Я пробормотала:

– Да, сэр, – и сосредоточилась на предстоящем.

В первый день, когда я сюда приехала, мне сказали, что Пейшенс Нэш обычно скидывает еще в первые месяцы на «стадии рвоты». На этот раз ей удалось благополучно пережить и эту стадию, и все девять месяцев. И, насколько я могла судить, ребенок в ее огромном животе был далеко не тщедушным. А поскольку она до смерти боялась выкидыша, последние два месяца за мной посылали почти каждую неделю.

– О, Мариам, слава Господу, ты здесь.

Рода и мистрис Пенн, сестра Пейшенс, приехавшая из города Ричмонд, приготовили постель, свежее белье и вскипятили воду. Рода – просто чудо. Что ее погнало замуж за Иеремию… впрочем, есть мысли и поважнее.

– Тебе нужно что-нибудь еще? – поинтересовалась Рода мимоходом.

– Когда она ела в последний раз? – спросила я.

– Да пожалуй, только вчера, – довольно усмехнулась Рода. – Тогда ей чуток приплохело, и я подумала… лучше ее много не кормить. Похоже, ей это не нравится!

И мы дружно рассмеялись. Поскольку мистрис Томас если что и нравится, так это как раз плотно поесть.

– Я думала, она почти готова, и Мариам не придется убирать еще и…

– Вот спасибо, – поблагодарила я, закатывая рукава.

Пейшенс вскрикнула. Этот ребенок явно рвался на свет.

– Госпожа, – сказала я, подходя к кровати, – давайте-ка посмотрим, как вы.

Как она!.. Это было то еще зрелище. Давно я не видела такого разгрома. Мистрис Пейшенс свила на кровати настоящее гнездо, как дикий зверь, скомкав белье в комок, несмотря на все старания Роды и сестры. Подушки раскиданы по полу (Рода подбирает, госпожа Пейшенс расшвыривает), повсюду растеклась вода, а сама госпожа Пейшенс… ну, она тоже в беспорядке, волосы спутаны, всклокочены, с лица капает, кулаки стиснуты.

– Мариам, как же мне больно! Меня просто на части разрывает! – вскрикнула она, поднялась и упала на колени, хрюкая, как свинья.

Ее сестра смотрела на меня, словно первый раз увидала такое чудище. Похоже, мистрис Пенн представления не имеет, как рождаются дети. Рода слегка улыбнулась.

Я растираю хозяйке спину и кладу на нее теплое полотенце, которое дала мне Рода.

– Я уже здесь, мистрис Томас. Все будет хорошо. Младенчик просто спешит увидеть маму, вот и все. Сейчас… перевернитесь… я посмотрю…

Так и думала: ребенок идет попкой. Я кивнула Роде, чтобы та помогла мне. Поискала взглядом мистрис Пенн, но услышала, как ее рвет в соседней комнате. Вот же досада. Лишняя пара рук сейчас бы очень пригодилась.

Нам с Родой – а Рода ростом примерно с двенадцатилетнюю девочку – нужно приподнять, перевернуть хозяйку и мягко положить на кровать. Она кричит как резаная и размахивает руками, будто собирается нас ударить. Рода закатывает глаза.

Я стараюсь быть с мамочкой как можно нежнее. Ей ведь очень трудно. Больно. Ребенок движется, отчего она чувствует себя ужасно. Страшно, ведь боятся почти все роженицы. Боятся за себя, за ребенка. Но мистрис Пейшенс вопит, как полоумная дура, цепляется за меня и мешает ее осматривать. Потом начинает еще и извиваться и не дает проверить, как там ребенок. В общем, времени понадобилось больше, чем следовало бы, да еще и ребенок пошел быстро…

– Пейшенс! – рявкнула я. – Заткнись!

У Роды глаза сделались по блюдцу. В комнате стало тихо. В соседней комнате перестали блевать, и мистрис Пенн высунула голову из-за косяка.

Хозяйка замерла, разинув рот, но не издавала ни звука. Просто смотрела на меня.

– Теперь, если хочешь родить хотя бы на этой неделе, прекрати верещать и послушай меня. Малышка идет попкой, и мне нужно ее развернуть. Будет больно, так что закусывай губы, сжимай кулаки, задерживай дыхание, делай что хочешь. Но кричать нельзя. Напугаешь ребенка. Понимаешь меня?

Пейшенс смотрит и молчит. Я знаю, о чем она думает. А потом она глубоко вздохнула, закрыла рот и кивнула.

Малышка развернулась как волчок и выскользнула, не дав мне толком подготовиться. Извивалась, пинала меня прелестными розовыми ножками и кричала. Кричала так, словно звала экипаж. Или вела за собой полк. Кричала, широко открыв рот и высунув розовый язычок. Крепенькая. Здоровенькая. Сильная духом.

Мать не понимала, плакать ей или смеяться. И сделала и то и другое. Не дожидаясь, пока мы обмоем ребенка или ее, схватила малышку и принялась целовать. Вытащила грудь и попыталась кормить, хотя молоко еще не пришло. Запела и принялась укачивать ребенка, плача и смеясь разом. Мастер Томас вломился в комнату, едва не снеся дверь, и уселся на кровать прямо на неубранные еще простыни, в лужу крови, воды и разных жидкостей. Ему было все равно. Он тоже плакал и смеялся, как и жена, и дрожащим пальцем гладил щечку новорожденной дочери.

Мне, Роде и мистрис Пенн пришлось здорово постараться, наводя чистоту и порядок в комнате и на родильном ложе (потому что мать никак не отдавала ребенка, а отец все не уходил), но мы справились.

Пейшенс Нэш зевнула и вздохнула. Ее дочь, утомленная рождением и кормлением, спала, приоткрыв ротик. Пейшенс утерла слезы ладонью.

– Она… она ведь здорова, Мариам, правда? – Женщина смотрела широко распахнутыми от изнеможения и беспокойства глазами.

Я похлопала ее по руке.

– Да, мистрис Пейшенс, она совершенно здорова. Волноваться не о чем.

Пейшенс закусила губу и кивнула.

– Ты знала… что она… что у меня будет дочь.

Я складывала одеяло, намереваясь его убрать в открытый сундук, и стояла спиной к кровати.

– Нет, – пробормотала я, точно помня, что я говорила и когда.

– Но ты сказала… сказала, что должна ее повернуть. Именно так.

Я промолчала, продолжая возиться с одеялом.

– У тебя бывают… видения, Мариам?

Я действительно иногда вижу что-то, но даже сейчас, спустя столько времени, не уверена в этом и не понимаю, что это значит. Прошлое это или будущее, то, что произойдет, или только может произойти.

– Нет, госпожа, никаких видений у меня нет. Просто подумала, что будет либо сын, либо дочь.

Обернувшись, я поняла, что мистрис Пейшенс не слушает. Она и ее маленькая девочка крепко спали. Я собрала свою корзину. Роды прошли у хозяйки легко, послед вышел целиком и правильного цвета. Ребенок уже успел отведать материнского молока, причем сосал так жадно и старательно, словно никак не мог насытиться. Рода и мистрис Пенн оставались при матери с младенцем, поэтому я была уже не нужна. Несмотря на запах дождя в воздухе и раскаты грома, которые слышались время от времени, мне хотелось вернуться на ферму Роберта Нэша, размять спину и ноги, подышать воздухом и успокоиться среди пения птиц и тишины.

– Мариам, Дарфи отвезет тебя в «Белые клены», – в дверях, все еще улыбаясь, стоял Томас Нэш. Он уже слегка почистился. – Я собирался отвезти тебя сам, но… раз уж Дарфи здесь, поедешь с ним и повезешь Роберту и Марте добрую весть про нашу дочурку… Элизабет Розу… – Он выглянул в окно. Было всего два часа дня, но темнело быстро, словно зимой. – Похоже, дождь собирается.

– Да, сэр, – пробормотала я, думая, что лучше пойду сквозь стену воды под хор громовых песен, чем приближусь к Дарфи, не говоря уж о том, чтоб ехать с ним рядом в повозке.

– Я буду тебе вечно благодарен, – продолжал мастер Томас, кладя мне в ладонь несколько монет. И постучал себя по носу. – Это между нами. Тому, что ты совершила, нет цены… – В глазах у него стояли слезы. – С братом я рассчитаюсь, а это – тебе.

– Да, мастер Томас.

Я все-таки пошла к повозке, и мастер Томас помог мне забраться. Потом взял мои корзины и бережно, будто они отлиты из золота, разместил их в задке повозки, от дождя накрыл вощеной тканью. Приказал Дарфи ехать не торопясь и непременно убедиться, что я благополучно добралась до дома его брата и сообщила о рождении Элизабет Розы. Дарфи только и повторял: «Да, сэр», и «Да, сэр», и «Да, сэр».

Мы выехали за ворота и направились на запад, в сторону старой фермы Чарльза Нэша, к участку, которым теперь владели оба брата, но обрабатывал мастер Томас.

– Мы едем не туда, – заметила я. Дарфи хмыкнул. – Нужно было повернуть на восток.

– Ты нужна в поселке, – заявил он. – Мастер Роберт не станет возражать, если я закину тебя туда, раз уж мы едем мимо.

Да, так бывает часто: навещаешь одного больного, а потом заглядываешь еще к кому-то рядом. Но я проверяла округу, когда в последний раз заходила к мистрис Пейшенс. Никто не болел, и роды не предвиделись.

– И к кому ты меня везешь?

Дарфи пожал плечами.

– К Джейн.

– Дочурке Сэди?

Я вспомнила, что в последний раз видела девушку несколько недель назад. Она работает на кухне. Ее мать, Сэди, привезли из Мэриленда или из Северной Вирджинии, в общем, откуда-то оттуда. Хорошенькая девчушка, светлокожая, с темными волосами, лет одиннадцати-двенадцати, довольно рослая для своего возраста и, насколько мне помнится, здоровая. Я промолчала, просто глядя на пробегающие мимо поля, всматриваясь в небо и размышляя, что гроза, похоже, совсем близко. Интересно, не подцепила ли малышка Джейн какую-нибудь заразу. Время-то года как раз подходящее. Подумала, есть ли у меня в корзине какие-нибудь отвары, чтобы успокоить стеснение в груди или облегчить кашель.

– Что случилось? – спросила я вместо приветствия, когда Сэди открыла дверь. Лицо ее было искажено горем, залито слезами. У меня сжалось сердце. – Сэди? Сестра? Что такое? Где малышка Джейн? – Я вихрем пронеслась мимо нее и застыла.

Джейн лежала на кровати, лицо посерело от боли, ноги раздвинуты, живот вздут. Следующий свой вопрос я проглотила. Велела Сэди принести воды, горячей и прохладной, еще одно одеяло и чистую чашку. Она кивнула, но ничего не сказала. Эта малышка Джейн оказалась самой стойкой роженицей, какие мне только попадались. Немного постонала, но ни разу не закричала, не заплакала. Ее ребенок вышел невредимым, но почти мертвым. Он был слишком мал, чтобы выжить. Едва дышал и не мог сосать. Я утешала Джейн, но что тут скажешь. Вот она и молчала. А когда новорожденный испустил последний вздох, повернулась лицом к стене.

Я тихо склоняюсь к Джейн и тихим мягким голосом шепчу ей разные правильные слова, стараясь сохранять непроницаемое лицо. Сэди хранит молчание. Я делаю это ради Джейн. Да и ради любой такой же матери. Ведь всякий раз, когда ребенок умирает, кусочек меня умирает вместе с ним. Но я не смогу помочь скорбящей матери, если примусь рыдать.

Поэтому я скорблю в душе. А ночью плачу, пока не засну.

Сэди обмыла ребенка и плотно завернула в одеяльце. Под небольшим дождем мы отнесли его на кладбище рабов Нэша и похоронили головой на восток. Сложили стопкой несколько плоских камней, чтобы отпугнуть животных и обозначить место. Я произнесла слова моего народа. Сэди, тоже родившаяся за темными водами, пропела свои. Я отдала ей послед, чтобы она провела церемонию как бабушка.

Потом мы быстро прибрались в хижине, вымыли и переодели Джейн, поменяли постель. Я дала девочке макового отвара и оставила ромашку, чтобы она поскорее уснула.

– Спасибо тебе, – прошептала Джейн.

– Пусть боги присмотрят за ним в его путешествии, – сказала я, припомнив хорошее напутствие. Сэди кивнула, глаза ее наполнились слезами.

– А отец…

Тут резко распахнулась дверь, и появился Дарфи с лицом мрачнее тучи.

– Готова? – рявкнул на меня ирландец, совершенно проигнорировав Сэди. – Едем немедленно, пока не разразилась буря.

Никаких расспросов ни о ребенке, ни о Джейн. Ничего. Развернулся и пошел прочь, топая и скользя тяжелыми ботинками по лужам и грязи.

Темные глаза Сэди встретились с моими.

– Спасибо, сестра Мариам, – сказала она.

6

Разгоняющий тучи

Лошади мчат на восток по старой Индейской дороге, как все ее называли. Мы уже давно должны были добраться до фермы мастера Роберта, но опаздывали на несколько часов, и Дарфи это понимал. Мастер Роберт будет недоволен. Ирландец что есть сил погоняет лошадей, без жалости стегая их кнутом. От грозовых туч небо стало угольно-черным, вокруг бьют молнии и грохочет гром. Я в ярости, как это небо. Чем быстрее скачут лошади, тем сильнее Дарфи их нахлестывает. Чем сильнее Дарфи их нахлестывает, тем больше я злюсь.

Потому что теперь вспомнила.

Вспомнила все.

Женщину из Анголы, которая скручивала табак и вместе с артелью проезжала через графство, но осталась в доме Чандлеров и была там достаточно долго, чтобы вырастить живот и родить.

Повозка мчится дальше.

Этого ребенка женщина оставила.

Девочку Мэри с фермы Постена и мальчика, которого она отдала вместе с другим мальчиком, родившимся у нее годом ранее. Ей не больше пятнадцати, а чрево ее уже изношено.

Тею из дома Хейдеров – ей четырнадцать, и она опять беременна, слишком быстро после того, как я приняла у нее последнего ребенка, который умер.

Джейн. Малышка Джейн. Этой и вовсе двенадцать.

Оглушительный раскат грома.

Дождь лил как из ведра, крупные капли грохотали по крыше повозки сильно и громко, словно пули. Лошади из последних сил мчались стрелой, подстегиваемые безжалостным кнутом Дарфи.

Маленькая девочка, лишь недавно уронившая свою первую кровь, одетая в мальчишескую одежду, бежит со всех ног. Переулок тесный и темный. За спиной жадно сопит дьявол. Руки. Жадные руки везде. Рана слишком глубокая, не заживает. Ужас. Стыд. Слишком большой живот для такой маленькой девочки. Слишком маленький ребенок родился слишком рано.

Белый малыш. Малыши. Все они были белыми.

По суше ненастья и штормы идут с запада на восток, но в море по-другому. В море вообще все по-другому, особенно ветер. Этот дует из темных вод, буйный, трубный, завывает. Дождь, мощный, острый, сечет по коже словно плетью. Бог ветра воет, голосом ломая деревья, нагоняя воду в Быстрый ручей, и тот набухает, заливает поля и дорогу, местами доходя лошадям почти до коленей. На суше бывают бури с ливнем, громом и молниями, с падающими на землю галькой и градом, такими маленькими ледяными шариками. Как бы долго ни бушевал ливень и ни пылал небесный свет, эти бури хоть жестокие и громкие, но всего лишь маленькие дети.

Шторм на море – совсем другое. Он мне знаком, я слышала его голос раньше. Жестокий, неумолимый и коварный. Прячется под солнечными лучами и мягким ветерком, играющим с гребнями волн. Вьется вокруг облаков и целует их, а затем колдовским дыханием заставляет менять цвет, мчаться и метать в людей копья молний. Разрушать. В языке моих родителей не было слов, не было имени для бури, которая вырастала из темных вод и трепала их, пока они не поднимались почти до неба. В моих краях такого не было: наш дом находился слишком далеко от побережья. Но один такой шторм я видела и даже побывала в нем. Юнга с «Мартине» назвал его португальским словом фуракао[49], а Цезарь – дыханием богов. Мари Катрин произнесла на его счет слова трех племен с четырех сторон света, но когда ужасающий шторм оставил в покое наш Риф, сердито посмотрела на Цезаря и на языке матери своей матери назвала его «хотали». Таким он и был. Грозным ветром богов.

Сейчас он ревел, проносясь над нами, заливая волнами дождя; лошади вставали на дыбы и пронзительно ржали; чтобы они не понесли и не перевернули повозку, Дарфи изо всех сил вцепился в поводья. Я же была так зла, что не видела ничего, кроме его лица, и мне было все равно, утону ли в этой воде. Я решила сражаться с грозным ветром богов, лишь бы добиться своего…

Дарфи поднял руку, намереваясь в очередной раз хлестнуть гнедого. Но тут я вдруг выхватываю кнут из его руки и полосую его по лицу и груди. Крича от боли, он осыпает меня ругательствами на своем гэльском языке, отшвыривает поводья, поднимает руки и прикрывается, как щитом, одновременно сражаясь со мной, с ветром и дождем, который почему-то льет из стороны в сторону, а не с неба вниз. Я тоже швыряю ирландцу в ответ все грязные слова на языке матери и отца и на тех языках, чьи слова выучила за все это время, и совершенно не забочусь, считает ли он меня ведьмой.

Я толкаю его, пинаю, полосую кнутом, кричу на него. Он вопит, что изобьет меня, выпорет, обещает, что мастер Роберт меня продаст или повесит, когда все узнает. Я рычу:

– Мне плевать, если ты меня убьешь! Мне… мне плевать, даже если он убьет меня! Ты настоящий злодей, сам дьявол!

Он отбивается, но смотрит на меня боязливо и – я знаю – считает больной на всю голову, думает, будто во мне живет демон, его, мой или оба сразу. Я знаю, Дарфи боится моих слов, тех, которые слышит. А вокруг ревет безумный ветер. Видать, так же зол, как и я.

– Они ведь еще дети! – кричу я на него английскими словами. – Девочки, едва дожившие до первой крови, еще не взрослые, слишком маленькие для твоего…

Глаза Дарфи расширяются. Он понимает смысл моих обвинений.

– Ты испортил их, осквернил, погубил! И дети их тоже умирают. Твои! Они все твои дети!

Из ниоткуда налетает ураган, переворачивает повозку. Лошади встают на дыбы, одна из лип с треском ломается и падает прямо перед нами. Помню, как кричал Дарфи… Или это была я? Вот распахнутый рот ирландца, а потом… его там больше нет. Помню, как мои ноги отрываются от дороги, руки поднимаются над головой, я лечу сквозь стену воды, я парю в воздухе, превращаясь в небывалую птицу.

Потом что-то ударило меня по голове.

Джеймс как-то рассказывал историю об Иисусе Христе. Иисус бродил по пустыне, где нет ни еды, ни воды, ни живой души. Ему некуда было голову приклонить. Он видел несуществующее, слышал голоса, доносящиеся из воздуха. Бог-обманщик вовлек его в злую игру, насмехался над ним, а затем бросил умирать. Моя пустыня полна зелени, воды и пения птиц. Но со мной тоже играет обманщик, и мне слышатся голос Дарфи, затем – Джеймса, потом Джери. Потом я будто слышу рычание пантеры или детский плач. Хор младенцев. Я знаю, кто они. Это крохотные призраки, все малыши, зачатые этим злодеем Дарфи в Мэри, Тее, Джейн, ангольской женщине и в ком еще? Во мне. Моя девочка была не от Дарфи, но от такого же негодяя, как он.

Наверное, пока я блуждаю среди теней, солнце всходит и заходит не раз. Наверное, я сплю. Я слышала рычание пантеры и рев больших ящериц, обитающих у кромки воды. Я плачу всякий раз, заслышав хор детских голосов. И все бреду и бреду, пока не дохожу до знакомого тихого местечка, сажусь на край причала и гляжу на бухту, устье Быстрого ручья и островок, закрывающий от моих глаз темные воды. Я не ела уже два или три дня. Думаю, стала вполне легкой, чтобы перелететь.

– У тебя что, нет пропуска?

Я боюсь обернуться, боюсь, что этот голос, который кажется мне голосом Джеймса, на самом деле принадлежит богу-обманщику, который снова пришел меня подразнить. Но потом чувствую на плече руку, теплую и нежную, и понимаю, что она настоящая и это Джеймс.

– Нет, сэр, мастер Джеймс, – отвечаю я. – Нету.

Он несет меня к повозке, говоря, что я не в состоянии идти, и везет в «Белые клены». Там Айрис, и Элинор тоже. Я помню… они улыбаются. Теплая вода омывает мое тело, лицо, а потом я, наверное, засыпаю. Меня заставляют есть… хлеб? Пить чай? Руки исцарапаны и болят, вряд ли потому, что я хваталась ими за все подряд, скорее оттого, что била Дарфи по щекам; думаю так, но помалкиваю. Ступни стерты в кровь, больно стоять. Нужен день, а то и больше, чтобы прийти в себя, вспомнить, где я и что было. Сижу на краю своей кроватки с миской куриного бульона в одной руке и половником в другой. Джеймс омывает мне ноги, совсем как Иисус в одной из историй Иеремии.

– К-как вы все… пережили эту бурю? Там, на дальней ферме, никому не нужна моя помощь?

Джеймс оставляет в покое мои ступни и глядит так, будто у меня две головы.

– У нас все в порядке, Мариам! Это мы о тебе беспокоимся! Ты же потерялась в бурю. Почти на три дня. Думали, совсем сгинула. Дарфи, как бесноватый, ввалился в дом, что-то бормоча, а затем упал. К тому времени дождь мало-помалу прекратился, мы все прибежали: мастер Роберт, мастер Томас кричит запрягать лошадей, я, Хьюз и Юпитер рыщем повсюду. Тебя нигде и в помине нет. Тут обнаруживается, что повозка вся переломалась, теперь годится только на растопку. Лошади умчались на ферму, но одна так сильно поранилась, что Иеремия боится, ее придется пристрелить. И ты пропала. Мистрис Роберт плачет, потому что Айрис не может заварить чай так, как ей нравится. Мистрис Пейшенс вся побагровела и вопит на Дарфи, что твоя фурия, дескать лучше бы ему тебя отыскать. А ежели он этого не сделает, так мастер Томас спровадит его обратно в Ольстер, откуда он родом. Дарфи обзывает тебя ведьмой. А мистрис Пейшенс, даром что недавно родила, вскакивает с постели и так принимается молотить его кулаками, что пришлось мастеру Томасу вмешаться.

Я похолодела.

– А Дарфи…

– Уехал.

Джеймс прервал свой рассказ и протянул мне чашку. Я смотрю на него. Поверить не могу во все это.

– Пей, Мариам.

– Но ты меня нашел, – говорю я, чуть не захлебнувшись прохладной водой.

Джеймс улыбается.

– Да. Сказал, что найду, даже если мне придется исходить мелкими шагами все плантации и фермы. Сначала осмотрел все вокруг, а потом вспомнил про твое тайное местечко, где ты любишь сидеть.

По моему лицу текут теплые слезы. В голове крутится и пухнет клубок воспоминаний.

– Джеймс… но дети… и Дарфи… Я… – Слова не идут с языка. Как сказать про небольшой холмик, где она покоится? Описать, как смотрела на меня Джейн, когда ее ребенок родился и почти сразу умер? А про остальных девочек?..

Джеймс закрывает глаза и кивает. Он долгое время был у Нэша, и теперь мне интересно, знал ли он про делишки ирландца. Джеймс берет меня за руку.

– Не переживай, малышка Мариам, – говорит он мягким голосом. – Ты здесь, ты в безопасности и не ранена. Ешь то, что приносит Айрис, пей воду. Спи. Тебе понадобятся силы. Ведь свадьба-то будет.

Я вижу его лицо, хотя мои глаза полны слез. Он улыбается.

– Мистрис Пейшенс сказала, что даст тебе всё, что захочешь. И что мы можем построить себе хижину в Уголке Мюррея. И пожениться, когда ты выздоровеешь.

– Мы с тобой?

Джеймс кивает.

– А Иеремия…

Джеймс касается моих губ пальцем. При упоминании этого имени у меня сводит желудок.

– Я не буду прыгать через метлу.

Джеймс притягивает меня к себе и целует.

– Я знаю.

Позже, вернувшись на ферму, я узнаю, что случился еще один ураган. Но без ветров, которые ломали деревья или опрокидывали повозки. И без дождя.

Этот ураган звался «Джеймс». И он обрушился на Иеремию после того, как тот с гордостью заявил Джеймсу – так говорили люди, слышавшие это, – что меня Господь наказал, ибо я была дьявольской языческой ведьмой. Люди говорили, что Джеймс так зарычал на Иеремию, будто его переполнил гнев сразу многих богов. Сильно толкнул проповедника и ударил бы, если бы не другие мужчины, которые там были. Джеймс сказал Иеремии, что намерен соединиться со мной, жить и дать мне детей, а если богу Иеремии это не нравится, то есть и другие, более благосклонные боги.

Преподобный настолько взял себя в руки, что даже попросил у Джеймса прощения и предложил провести церемонию. Джеймс сказал, что спросит меня.

7

Свадьба

Около 1781 года


Нас с Джеймсом Нэшем соединили в воскресенье в полдень на берегу Быстрого ручья, расположенного на границе между землями Джорджа Раутта и Томаса Нэша. На Джеймсе был прекрасный темный костюм и белая рубашка, как раз такие, как нравятся Иеремии, только сразу севшие хорошо. Мастер Томас отдал их Джеймсу. Я облачилась в белое платье, которое, по словам даже госпожи Нэш, было лучшим, что они видели в этих краях. Артемида Килпатрик (так она себя называла) сшила его для меня специально по просьбе Джеймса. Жаль, что оно не сохранилось. Это лучшая из моих вещей. Артемида была та еще змея, но шить умела.

Церемония больше напоминала крещение и молитвенное собрание, чем свадьбу. Иеремия не торопясь рассуждает о том и о сем, я не вслушиваюсь в его слова. Смотрю только на Джеймса, думаю только о Джеймсе. Иеремия произнес одну молитву, а потом «Аминь!» и еще молитву, а потом «Аминь!» и столько раз прошел вверх и вниз по берегу, что протоптал в мягкой земле тропинку. Наконец он приступил к делу и произнес слова, которые нас действительно соединили. «А ты, Джеймс?» и «А ты, Мариам?»

И мы оба сказали: «Да».

А потом было много еды, танцев и смеха. Ох уж эта Айрис! Должно быть, готовила день и ночь! Рис и курица, жареная оленина, кукурузный хлеб, сытный, как пирог, и рагу из кролика, которое она называет «фрикасе». Мастер Роберт позвал темнокожего скрипача из Бедфорда, и тот все играл и играл без устали. Белых людей было почти столько же, сколько и цветных, со всего округа. Это был день моей свадьбы, но я же лекарь и повитуха, и мое призвание всегда со мной. Поэтому навестила нескольких больных, малышей и новорожденных. Мальчики Махалы и Нел были вечно голодными и хорошо прибавляли в весе. Крошка мистрис Пейшенс тоже. Джейн…

Я отвела ее в сторону, подальше от шума и ушей, которые могли оказаться поблизости.

– Кровотечение остановилось, мисс Мариам, – тихо сказала девочка, не поднимая глаз. – Мне уже не больно.

– Хорошо. Так и должно быть. Ежели вдруг в животе начнет тянуть или почувствуешь напряжение, посылай за мной, поняла?

Джейн кивнула. В стороне на нас смотрит ее мать, Сэди.

– Да, мэм. – На этот раз девочка взглянула на меня. Выражение ее лица разбило мне сердце. Ни в этом, ни в каком-либо другом мире не было богов, которые могли бы объяснить мне, почему у совсем еще юной девочки должно быть печальное лицо пожившей, много перенесшей женщины. – Спасибо вам за все.

Лицо маленькой Джейн будет всю оставшуюся жизнь стоять перед моими глазами. У меня и у самой было такое же.

Празднование продолжалось и после захода солнца. От земли, увлажненной ливнями, шел пар, и воздух по берегам Быстрого ручья был сырым, густым и искрился светлячками. Стоял теплый вечер, дул легкий приятный ветерок. Уже смеркалось, но различить светлую одежду людей, идущих в сторону фермы, слыша, как они смеются, перебрасываются шутками, а некоторые напевают и приплясывают, подогретые виски, еще удавалось. Завтра рабочий день, но сегодня, сейчас – праздник. Джеймс взял меня за руку, и мы молча пошли вместе вслед за остальными. Просто быть рядом часто лучше всяких слов.

На полпути Джеймс свернул со старой тропы для скота и направился к устью ручья, где пресная вода смешивалась с соленой морской.

– Куда мы идем?

– Сама увидишь.

Тьма стояла хоть глаз коли, и я не могла разглядеть его лица, но чувствовала, что он улыбается. Мы шли известной мне тропинкой, которая вела к маленькой бухте. Там у кромки воды стоял мужчина, чье лицо освещал свет костра. Юпитер.

На нем была одежда из белого полотна, а в руках – тыква, которую, как я знала, старейшины моего народа использовали только в священных случаях. Последний раз я видела такое давно, еще у себя дома. Мне тогда не разрешили остаться до конца праздника, одна из сестер отправила меня спать. Оказывается, Юпитер родом из племени моего отца, да еще и жрец. Я поклонилась. Джеймс сделал то же самое.

– Боги велели мне благословить ваш союз, скрепить его по обычаю нашего народа, – Юпитер говорил низким, хриплым, грубым голосом, будто у него повреждено горло. И медленно, словно молился над каждым словом. Я впервые услышала его голос. Дарфи, помнится, болтал, когда Юпитер не слышал, что речи возница лишился из-за удара, того, что белые называют апоплексией. Но оказалось, слова его не покинули. Наверное, Юпитеру было удобнее, чтобы все эти господа думали, будто он онемел. Теперь же, когда рядом стояли только мы с Джеймсом, он не просто говорил, но словами моих родителей.

– Как тебя называет отец?

Я сказала, заметив удивление Джеймса. Юпитер кивнул.

– Я прошу богов, Маленькая Птичка, благословить твой союз с этим человеком, этим Джеймсом, и прошу их направлять вас, пока вы живете вместе, воспитываете своих детей и следуете своему призванию.

С Джеймсом он говорил по-английски. А со мной – на том языке, который я слышала с первых дней своей жизни.

Юпитер наказал Джеймсу чтить и уважать меня, поддерживать мое призвание повитухи и лекаря, вести наших детей по пути предков, его и моих, раз уж он привел нас так далеко, через воды Атлантики.

Мне он сказал:

– Ты вдали от своего народа, Маленькая Птичка, как и я. Как и все мы. Мы… вы создадите в этих местах новых людей… здешние-то уж забыли, что их предки тоже когда-то давно пересекли воды, чтобы попасть сюда… И воспоминания о предках тускнеют у них в головах. Вы должны помнить то, что многие забудут. Должны передать дальше слова, истории, имена, чтобы наши предки не бродили заброшенными в мире духов. Наша память укажет им путь. Ты понимаешь меня?

– Да.

Юпитер повернулся к Джеймсу и сказал то же самое на английском языке, который знал Джеймс. И Джеймс тоже уронил: «Да».

Юпитер кивнул и сказал, что это хорошо, и благословил нас, и попросил предков, пребывающих в этом месте, в этой Вирджинии, и тех, кто за темными водами, присматривать за нами и вести нас.

Было уже очень поздно, когда мы собрались уходить, и небо высветилось яркими звездами. Юпитер тронул меня за руку и попросил поговорить наедине. Джеймс кивнул и сказал, что подождет возле лодки с голубым дном, вытащенной на берег в камышах.

– Я скажу немного. – Голос у Юпитера звучал более хрипло.

– Дядюшка, я могу тебе помочь? – спросила я. – Хочешь, заварю чай, который успокоит твое горло.

Он медленно покачал головой.

– Спасибо, Мариам, не надо. Я скоро покину это место, – сказал Юпитер. – Возможно, уже завтра буду далеко. Мне приятно видеть тебя, слышать твои слова, видеть, как ты выздоравливаешь сама и делаешь сильными наших малышей. Ты настоящее сокровище, Маленькая Птичка… Боги благословят тебя, а предки будут наблюдать.

Я сумела только кивнуть. Потом попрощалась с Юпитером и пошла вдоль кромки воды к Джеймсу, который поджидал меня у голубой лодки. Он обернулся, чтобы помахать старику, но тот уже ушел, а огонь погас.

Предки будут наблюдать…