Стивен Волк

Готика

В страхе я открыла глаза. Был разгар шторма. Навязчивая идея о том, что я вновь нахожусь в Диодати не давала мне покоя. Мне пришлось сделать усилие, чтобы вернуться к реальности.

И все же я еще вижу их. Та самая комната. Темные тени. Сквозь портьеры просачивается лунный свет. Иногда я подхожу к окну в ожидании увидеть за ним хрустальную поверхность озера и высокие белые Альпы.

Я полагала, что мой рассказ послужит для меня своего рода катарсисом. Однако мысли по-прежнему преследуют меня. Вот уже тридцать пять лет меня спрашивают, как такая юная девушка могла написать столь кошмарный рассказ. Я всегда отвечаю, что этот монстр был порождением кошмара.

Шторм разгорается. Сейчас он странным образом успокаивает.

Сколько раз я пыталась взять перо и описать подлинные события той ночи. Всякий раз меня постигала неудача. Я отступала, охваченная ужасом. Меня душила мысль, что моя тайна является темной силой, влияющей на судьбу близких мне людей. Но теперь, когда мое сердце вот-вот остановится, будет ли это препятствием для меня в стремлении разрешить бремя печали и страха истиной?

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Человек прошел по темной комнате к окну и посмотрел на озеро меланхолическим взглядом. Тень от оконной рамы упала на его бледное лицо. Женственными пальцами, украшенными драгоценными перстнями, он отдернул портьеру.

Они пришли. Он знал, что придут. Это было предрешено. Подобно тому, как сложенному из бумаги кораблику, плывущему по желобку, всегда предрешено попасть в сток. Пусть они войдут.

В доме стояла неестественная жара. Он ощущал тяжесть, словно само небо медленно и страшно опускалось вниз. Он понял, что солнечный свет снаружи дисгармонировал с тенями внутри. Пространство вокруг него уменьшилось. Он задрожал и снова задернул портьеру, возвращаясь под уютную защиту темноты.

Белая сова наклонила голову и приоткрыла всемогущий глаз. Привязанная хозяином к насесту, она была узником. Экспонатом. Любимцем.

Человек закрыл глаза. Он просил. Просил, чтобы разразился шторм.



Записи моей матери настолько подготовили меня к красотам Швейцарии, что, когда я впервые отправлялась туда два года назад, я была уверена, что буду разочарована. Она называла ее Раем, Элизием, Аркадием, и я устала, как устает человек от чтения бесконечного списка прилагательных в превосходной степени, которыми она описывала ее ненаглядную страну путешествий. Однако моим единственным разочарованием было отсутствие матери, я почувствовала удивительную близость ее души, ощущая себя, как прежде она, безмерно счастливой ступить на землю не просто центра европейской культуры, но действительно самого прекрасного места в мире. Да, Рай. Да, Элизий, мама, и даже больше — Эдем.

Как бы то ни было, лето 1816 года имело непредсказуемость Тома из Бедлама. Такое чистое, спокойное, ровное небо ярко-голубого цвета, украшенное там и сям белыми барашками прозрачных облаков в один миг превращалось в темную, угрожающую штормом стихию. Облака превращались в грозовые тучи. И все это свершалось без должных примет, совершенно внезапно. Превращение спокойной невинной чистоты в ужасающее неистовство. Это пугало, но, сказать правду, также странно возбуждало.

Покинув Довер третьего мая, восьмого мы были в Париже. Оттуда главным туристическим маршрутом через Трой, Дийон и Полинею мы проследовали на юго-восток. Весна была поздней и ландшафт был неоднороден — от заброшенности до приятной оживленности.

Моя сводная сестра Джейн Клермон (она с детства любила аллитерацию и звала себя более звучно — Клер Клермон) использовала имя Шелли в своих многочисленных записках к своему идолу лорду Байрону (в качестве псевдонима) в Друэри Лейн, легкомысленно прося его дать ей совет насчет ее сценической карьеры. Меня до сих пор удивляет, чем она его покорила тогда, ведь тысячи других потерпели неудачу. Может быть, своей наивностью. Или дело в нем. Тем не менее, их путям было суждено пересечься. И теперь, когда Байрон был в ссылке, Клер была захвачена идеей разыскать его и возобновить их лондонскую связь. Клер упрашивала нас сопровождать ее в розысках.

Шелли и я — некоторое время между нами была любовная связь — всячески хотели избежать пуританской притворной щепетильности Англии и самих англичан. Надоедали и настоятельные требования близоруких кредиторов, которые беспокоили его, преследуя как охотничьи собаки. Не последним фактором было стремление освободиться из пут его непостижимого брака с Хэрриет Вестбрук. Она заставила его совершить церемонию, которую он мог воспринимать лишь с отвращением, поскольку идеалом Шелли была община близких духом — по образцу Новой Гармонии в Индиапоне или Обристона в Шотландии — радикальная утопия близости умов, душ и тел, мужчин и женщин, свободных от христианских пут брака. К ним присоединился Хогг, затем госпожа Хитченер, а после и сестра Хэрриет Эльза. Шелли верил в порядок «свободной любви». Но, натурально, христианка в душе Хэрриет взял верх, и она оказалась неспособной примириться с еретиком Шелли. Постепенно и неотвратимо дело шло к разрыву. Как раз тогда Шелли увлекся идеалистической философией моего милого отца («Следопыт», «Политическая справедливость» и др.). Мы встретились и полюбили друг друга. Он оказался тем прекрасным Принцем, который освободил Золушку из рук мачехи. И в тот момент, когда Шелли, возможно, еще думал о своей общине «свободных мыслителей», нас увлекла за собой Клер к «Байрону… Байрону… Байрону…», как напевала она, пылая страстью.

После непродолжительной остановки в отеле Англетер в Сешероне, где Клер обнаружила в регистрационном журнале (столетнем, между прочим) подпись Байрона, поставленную несколько недель назад, мы отправились дальше. Чудесный вид горного массива Монблан сменился темным и душным островом Джура. Мы сняли не претенциозный, но уютный двухэтажный особняк в винограднике Монтелегр, мы назвали его беседкой «Шампань». Располагался он недалеко от виллы Байрона Диодати, что под Женевой.

К тому времени, когда Шелли купил парусную шлюпку (первую шлюпку с килем на озере Лак-Леман), мы лишь мельком осмотрели мощеные булыжником улочки и дворики городка и едва ознакомились с дивным озером. Быстро сплавили нашего пятимесячного голубоглазого Вильяма швейцарской сиделке Эльзе, он и Клер поднимали паруса и паковали мешки, весело хихикая один громче другого. Оба не обращали внимания на серые пятна темнеющих облаков и пронзительный свежий бриз, подувший с озера.

Когда на мгновение солнце скрылось в облаках, я взглянула вверх. Облака превращались в тучи. На поверхности озера танцевали желтые блики тускнеющего солнца.

— Началось, — сказала я, хотя знала, что мои слова не будут услышаны.

Когда мы спускались на воду, я знала, что отсутствие яликов, гребных шлюпов и туристических суденышек, обычно в изобилии покрывавших поверхность озера, не предвещает ничего хорошего. Маленьких бакланов, так похожих на чаек, которых всегда кружилось над водой очень много, тоже не было видно. Это укрепляло во мне веру, что определенные существа имеют инстинктивную способность предчувствовать опасность, типа инстинкта миграции.

Озеро постепенно покрывалось рябью. Зеркало воды выбрасывало маленькие язычки, словно играя. Шлюпка стала медленно, будто нехотя разворачиваться, выписывая какую-то сложную геометрическую фигуру. Шелли пришлось приспустить парус, чтобы стегающий ветер не опрокинул нас. Однако мои спутники выглядели, как возбужденные новой игрушкой дети, и не осознавали угрозы для нашей жизни.

Я напрягла голосовые связки сильнее, чем требовалось, чтобы перекричать ветер:

— Если мы не поостережемся, мы попадем в шторм!

— Мэри, Мэри, — заблеяла Клер, — боится маленького дождика!

— Просто водная могила, — засмеялся Шелли, откидывая назад свои бронзово-рыжие спутанные волосы.

— Не волнуйся. Мы будем на месте до шторма! — его долговязое тело неуклюже скользнуло вокруг мачты, он наклонился за веслами. Под тонкой рубашкой без воротника выделялись сильные мышцы спины. Он был высоким мужчиной, и иногда выглядел нежным и хрупким, но сейчас была видна сила, скрывающаяся в его большом теле. Все части тела работали слаженно — вот в чем он черпал силу.

А Клер, где она черпала силу? Ее у Клер не было вовсе. Восемнадцать лет, а такой ребенок. Я была старше всего на год, но уже прочла Овидия, Горация и Катулла, за что, впрочем, Клер меня дразнила. Сама она читала и писала только любовные письма. Достаточно было посмотреть на ее черные как смоль волосы, падающие игривыми локонами на плечи, округлое ангельское лицо с вздернутым носиком и пухлыми губками, ее узкое газовое платье, подчеркивающее все достоинства фигуры, чтобы понять, что в мужчинах она ценит отнюдь не философские мысли, и страстное желание наполняет ее грудь совсем не жаждой познания. И к Байрону ее притягивало нечто иное, чем «Чарльз Гарольд» и «Абидосская невеста».

Должно быть, она уловила в неодобрительном выражении моего лица беспокойство из-за погоды.

— Мэри, мы ни в коем случае не вернемся! Мы уже заплыли так далеко! — она опустилась на колени на носу шлюпки, подставив ветру лицо и грудь, раскрыв руки как бы для объятия. Маленький язык облизывал губы. Она дразнила меня намеками. — Он так близок мне, что я ощущаю его вкус!

Шелли рассмеялся звонко и протяжно, как девчонка. Я никак не могла разделить их хорошее настроение. Неужели, чтобы быть женщиной, я должна быть такой вот пустышкой, как она? Игрушкой для мужчин? Неужели, чтобы меня хотели в этом мире, я должна опуститься до ее стандартов пустой и капризной женщины? Но во мне течет кровь хороших родителей. Я дитя абсолютной логики и страстного желания свободы. Да, во мне есть страсть, но также есть разум и интеллект, которые я не стану умалять ради желания польстить мужскому самолюбию, как это делают другие женщины. Пусть они смеются надо мной. Пусть смеются над моим унынием, над моим зонтиком от солнца, над тем, что я щурюсь при дожде, над моей морской болезнью, над моим страхом перед невообразимо бездонной пучиной под нами. Над моей «холодностью». Я выслушала достаточно шуток на этот счет от каждого гостя в моем доме в Лондоне. Но я знаю, что стоит мне захотеть, и этот «лед» может всех их привести в шок.

Нос шлюпки прорубал себе дорогу сквозь слой розовых лепестков, раздвигая их собой. Мутная вода на поверхности красного водного бассейна.

Несмотря на энергичную греблю, предпринятую Шелли, у меня появилось неприятное убеждение, что наш корабль выбрал собственный курс, движимый и направляемый озерными течениями. И мы медленно, но неумолимо двигались к мрачным зеленым скалам Диодати.

— Все, давай к берегу!

— Есть, капитан!

— Диодати по правому борту!

— По левому борту!

— Все равно!

Маленькая гавань была абсолютно спокойна, ее поверхность напоминала полированное черное зеркало с обрамлением из пены. Старая пристань, выходившая в озеро, представляла собой расшатанную ветхую конструкцию из досок на шести опорах, каждая из которых выглядела готовой развалиться от севшей на нее мухи. Пристань напоминала скелет мифического морского шестиногого чудища, только что поднявшегося из глубин — настолько она был покрыта мхом и грязью. Все это было перевязано веревками, которые, словно, последние рудименты сухожилий, держали вместе конструкцию, не давая ей развалиться.

Не успели мы подплыть достаточно близко, как Шелли совершил потрясающий прыжок на хрупкую платформу. Его мокрые кожаные подошвы скользили по причалу, доски под ним заходили ходуном. Он уцепился за швартовую тумбу. В руке он держал конец швартовой веревки, но пытаясь сохранить равновесие, он потянул за нее, веревка натянулась, и ее конец выскочил из его влажного кулака. Веревка упала в воду.

В одно мгновение я вскочила, в панике прижимая к себе сумки. Клер шарила рукой в воде, чтобы поднять веревку, когда мы услышали пронзительные крики.

— Шелли! Шелли! О, Шелли!

Я стряхнула с себя тошноту и всмотрелась. К своему ужасу я увидела двух девушек в капорах, живо продирающихся от стены, окружающей частное владение, сквозь заросли боярышника. Я заметила их восторг, сияющее возбуждение, их широко открытые глаза. В один миг две фигуры были рядом с ним, своей добычей.

Шелли вскрикнул и, бросив шлюпку, сделал отчаянную попытку убежать по ухоженной аллее. Я тоже закричала, потому что знала, что безумные фанатички уже настигли его, а я ничего не могла сделать. Они были одержимые, эти двое. Одержимы очарованием поэта, который пересек границу мании. Они повисли на нем, как кошки. Для них он был не смертным, а святым. У каждой из них было место для молебна, где они читали его творения (их гимны). Он был суперменом, сверхчеловеком, и поэтому не заслуживал простой личной жизни. Они хотели его. Они хотели его тело, его волосы. Дотронуться до него, стать на какой-то момент физической частью его великолепия, его гения.

Я слышала громкий лай где-то рядом, но пораженная неистовством нападения, не придала ему значения.

Когда они вцепились в него, он выскользнул из жилета, в который они впили свои когти сквозь пиджак. Пиджак и жилет остались у девиц, визжащих от наслаждения. Трофей! Сувенир!

В этот момент показались еще две фигуры. Два низеньких четвероногих монстра. Я никогда не видела столь больших и черных сторожевых собак. Два клубка мышц приближались к Шелли, тявкая и брызгая слюной.

Шелли остолбенел, но они протрусили мимо него, явно направляясь к девицам. Из-под их коротких сильных лап в стороны разлеталась грязь.

Орущие девицы уже летели к увитой плющом стене. Почти одновременно с собаками они достигли дерева, которое помогло им проникнуть на территорию этого частного владения. Первая девица забралась на дерево с такой прытью, какая возможна только в минуту непосредственной угрозы жизни. Держась одной рукой за ветку, другой она помогла влезть следом своей подруге, когда подоспевшие псы прыгнули на своих жертв. Но девицам повезло — собаки лишь слегка попортили своими клыками их юбки и оставили на них слюнявую пену. Девицы вместе со шляпками, юбками, пиджаком Шелли и прочим исчезли за стеной.

Шелли исчез в доме. Хотя еще некоторое время я слышала его голос, имитирующий охотничий рог и еще больше распаляющий собак.

В это время Клер была в воде. Она подобрала конец швартовой веревки и тянула шлюпку на берег. Дважды она падала в воду и промокла до нитки. От нее пахло озером. Я не желала разделить ее участь, и осталась в шлюпке с багажными сумками. Лишь когда шлюпка прочно стояла носом на берегу, я вышла из нее. Клер уже бежала под укрытие следом за Шелли.

«Потерянный рай» упал в грязь, раскрывшись на месте описания ада, когда налетел порыв ветра. Единственная, словно слеза, капля дождя упала на слово Дьявол.

Я подобрала книгу и положила в саквояж, откуда она выпала.

Небо разразилось первым раскатом грома, сверкнула молния. Это на мгновение отвлекло мое внимание, и я обнаружила, что наступила в грязь. Инстинктивно шагнув назад, я влезла в самую гущу грязи, и, когда я выдергивала из нее ногу, раздалось мерзкое протяжное хлюпанье.

Начался дождь. Холодные горошинки падали мне на голые плечи, но в предштормовой духоте они были желанны. Капли орошали иссохшие листья деревьев, смывая с них пыль. Дождь быстро усиливался. И вот уже падающая с неба вода образовала плотную вуаль. Сквозь нее я впервые увидела виллу Диодати.

Зрелище впечатляло. Подобно королевской особе на балу аристократов вилла затмевала собой все другие строения, окружающие озеро. Но не красотой — живописные особняки были здесь в изобилии. И не расположением — много зданий стояло на самом берегу озера, тогда как вилла занимала несколько удаленную позицию. Вилла подавляла своей индивидуальностью. Строение вырастало из виноградника и декоративных деревьев. Индивидуальный характер здания говорил о значительности и печальной славе тех, кто провел здесь свои последние дни, или еще жил, или, может быть, о том, какие мрачные события должны здесь произойти.

Вилла была построена в романском стиле. Она напоминала об Адаме (архитекторе, а не предке людей) больше, чем любое другое здание Европы. Благородство виллы подчеркивалось коринфским портиком. Особенности трехфонтонного фасада создавали впечатление дорогостоящего каприза, делая здание похожим на храм тайного общества. Если глаза — это окна человеческой души, то окна этого здания не сообщали ничего о том, что скрывалась за ними. Действительно, полная темнота внутри, казалось, была призвана подчеркнуть внешнее великолепие, внешний вид маски, подобно тому, как бальзамирование придает достоинство и благолепие недостойному покойнику.

— Скорее, Мэй!

Голос Шелли заставил меня очнуться. Я поняла, что глупо стою под ливнем.

— Мэй!

Нагруженная, как вьючный ослик корзиной, саквояжем и картонкой со шляпкой, я поспешила по дорожке, пробираясь сквозь заросли лавра, мирта и спутанного колючего кустарника. Дорожка привела меня к аллее, густо поросшей буком и кипарисом. Прокладывая свой путь в этом лабиринте, я думала, чьим творением он был — человека или природы.

Заросли сменились кустами сирени, и я вновь почувствовала липкую грязь на ногах. Ноги не слушались меня, я поскользнулась и растянулась на земле.

С удивлением я обнаружила, что меня кто-то поднимает. Шелли помог мне встать на ноги. Я услышала смех Клер. Шелли взял из моих рук саквояж и корзину, я накинула на голову шаль — зонтик остался в шлюпке — и мы, нещадно стегаемые потоками воды, побежали к живописному портику входа.

Сильный Шелли уже был на крыльце и неистово нажимал на кнопку звонка. Затем схватил колотушку и принялся изо всех сил барабанить в дверь, чтобы поднять всех в доме. Он беспрерывно колотил металлом по металлу, звук возвращался глухим резонансом, как бывает, когда бьют молотом по камню.

Клер нашла это превосходным:

— Что ты пытаешься сделать, разбудить мертвых?

Шелли рассмеялся:

— Разбудить слуг. Это гораздо труднее. Мэй! Мэй, скорее!

— Иду, иду.

Он вновь подбежал ко мне, взял под руку, помогая подняться по ступеням. Теперь за дверь принялась Клер. Она тарабанила с еще большим рвением.

Было видно, что Шелли радовался дождю, как ребенок, который не может пройти мимо лужи, не наступив в нее, но он также видел, что одна промокшая крыса среди нас была не в восторге. Я дрожала. Он смеялся, как смеются, успокаивая неразумное дитя, чем расстраивал меня еще больше. Сняв с моей головы шерстяную шаль, он вытер холодные капли дождя с моего носа и щек, накинув ее мне на плечи. Притянув меня к себе, обняв сильными длинными руками.

— Бедный зайчик. Бедная мышка…

Я опять смотрела на стену, где скрылись две сумасшедшие девицы. Должно быть, они были туристами и преследовали нас от Сешерона.

— Ненормальные, — пробормотала я.

Шелли превратил все в шутку:

— Они любят меня. Как же они могут быть ненормальными?

Клер обратилась к Шелли:

— Она ненавидит их, потому что они говорят — «Ну что он нашел в ней?».

Клер повернулась ко мне, затем вновь к Шелли:

— Что ты нашел в ней?

Шелли включился в игру и, дразня меня, ответил:

— Не знаю. Что я нашел в тебе?

Было это смешной шуткой? Для меня это было жестокой насмешкой. Они знали мои чувства. Они знали, что мысль о том, что Шелли мог найти в любом уголке Англии себе любую служанку или старую деву, способную прочесть им написанное, и все же выбрал меня, выводила из равновесия. Я не принадлежала ни к поместной знати, ни к светскому кругу, не была суперкрасавицей. Возможно, если бы я была более уверена в своей любви, я бы могла рассмеяться. Я бы точно рассмеялась. Но я не смогла.

Он видел мои чувства. Я не могла их скрыть. Он прижал мою голову к своей груди, и я почувствовала себя лучше, слыша его дыхание и ощущая его сердцебиение. Это лучше, чем видеть его улыбку.

Внутри заскрипели тяжелые засовы.

Шелли отпустил меня.

Огромная дверь отворилась. Показался старый семейный мажордом Мюррей. У него был такой вид, словно груз его черной ливреи и белого парика, похожего на мельничный жернов, а также его усилия по открыванию дверей могли легко привести его сердце к остановке из-за перегрузки. В его глазах застыло выражение изумления, которое бывает у людей на самом закате их долгой жизни. Он постоянно открывал рот, не пытаясь что-нибудь сказать, так что он выглядел как автомат, который провел всю — всю— свою жизнь открывая двери, чистя обувь, моя посуду, провожая гостей, и кланяясь хозяину.

— Да, это господин Шелли, — прошамкал он, — рады снова видеть вас.

Шелли уже был внутри. Мюррей щелкнул пальцами в белых перчатках, готовый принять плащ. Затем он сообразил, что плаща у Шелли нет. — Ужасный день…

— Чепуха! — сказал Шелли, — мисс Годвин, мисс Клермон.

Мюррей поклонился мне и Клер.

— Мюррей.

Из одного из многочисленных коридоров вышла Джастин, швейцарская горничная, и Флетчер, полный достоинства, но мрачный и верный слуга Байрона. Когда они приближались к нам, был заметен контраст между суетливой и застенчивой Джастин и каменнолицым Флетчером. Поклонившись нам, они взяли наш багаж и ждали, пока мы снимем шали и плащи.

Холл виллы Диодати представлял собой помещение, обставленное в стиле Людовика XY, слегка украшенное арабесками. Он был просторным, даже огромным. Верхние панели несли гербовые щиты с изображенными на них вздыбленными жеребцами и девизом на латыни «Верь Байрону». На гребешках гербов надпись «Освящено Богом». Мраморные столешницы потеряли свежесть, и позолота утратила свой блеск. Стены украшали большие картины, и, проходя, я узнала полотна Фузели, летящие фигуры «Снов пастушка» и «Джека из Ланторана» — или это был Пак? Холл изобиловал бюстами античных гениев и скульптурами богов и героев. Здесь были Гесиод и Нерон, Пирр и Эвтерпа, Сын Нелея Аластор, Дедал, держащий на руках скончавшегося Икара, юный Нарцисс и Адонис. Последний смотрел слепыми, как у старика Мильтона глазами. Говорят, Мильтон однажды навещал теолога, построившего этот дом. Средневековые рыцарские доспехи были установлены таким образом, что производили впечатление огромных часовых, несущих стражу на своих постах. Пространство между ними занимали красно-золотые гобелены турецкого и аттического происхождения. Весь набор производил гнетущее впечатление аристократического декаданса, упадка. Любовь Байрона к «заброшенным холлам» была очевидна. Долгое время он жил в полуразрушенном аббатстве Ньюстед вместе со своей овдовевшей матерью. Компанию ему составляли лишь игра в крикет и «Удольфские тайны». Вопрос был в том, было ли наблюдавшееся в Диодати запустение наследством прежнего владельца, и Байрон еще не успел навести порядок, либо, напротив, сам лорд превратил ухоженный особняк в пустыню, движимый страстью к беспорядку и развалу.

— Ваши нежданные гости! — сказал Шелли, встряхнувшись, как мокрая курица.

Мюррей вытер каплю воды, попавшую на его рукав.

— Лорд Байрон читал о вашем появлении в Женеве.

— Неужели! — воскликнула Клер. — Черт возьми, я хотела явиться сюрпризом!

— О мисс, — Мюррей встряхнул ее накидку и добавил многозначительно, — это и будет сюрпризом.

Намек можно было понять так, что, в отличие от нас, ее здесь не ждали. Дождь с силой барабанил по оконному переплету, и старый дворецкий посмотрел на небо.

— Погода ухудшается. Реки вышли из берегов. Говорят, вода в озере поднялась на семь футов.

— Ты видел молнии прошлой ночью? — спросил Шелли.

— Вряд ли найдется человек, который не видел…

— Предсказывали, что это лето будет необычным своими наэлектризованными штормами…

— Боюсь, что так…

Глаза Шелли сияли:

— Я слышал, что известный астроном обнаружил пятна на солнце. Он утверждает, что это означает конец света…

— В таком случае давайте жить и любить… — раздался голос откуда-то сверху, — так, чтобы люди сказали, что Дьявол, как и Бог — англичанин…

Я подняла глаза и увидела лорда Байрона.

Он улыбнулся, и мы улыбнулись ему в ответ.

Он стоял рядом со своим портретом, который находился позади него над лестницей. Портрет напоминал Джона Филиппа Кембела в роли Гамлета. У меня появилось странное ощущение, что его сияющий взор принадлежал другому Байрону, тому, который всем своим существом представлял старинный род, в чьих глазах отражалась вся династия древних лордов.

Он был не такой высокий, как я воображала, но обладал прекрасной фигурой без намека на полноту. Его довольно длинные густые черные волосы, прямо шапка кудрей, оттеняли бледность утонченного лица. Я поняла теперь смысл фразы «это прекрасное бледное лицо — моя судьба». Его классические черты лица подчеркивались нежной мраморной кожей. Но можно было заметить, что это прекрасное лицо могло быть ужасным и отталкивающим. Хотя говорят, что по одежде встречают, он, несомненно, был очень красив. Сразу бросалась в глаза его любовь к эффектам и драматизму. Он коллекционировал стансы, позы, жесты и даже взгляды. И оттачивал их до совершенства. Это был актер, один из трагического ряда обреченных — от Монтони до Мелмота. И был хорошим актером.

Однако в его физиогномике было нечто трудно определимое. Некоторые приписывали это ожесточенности и мрачности, как будто весь мир был против него с самого начала. Другие придерживались теории, что за демонстрацией крайней лености, физического спокойствия, обаяния скрывается энергия, способная взорваться, как пороховая бочка.

У него были жестокие, презрительные, но неотразимые глаза — яркие голубые жемчужины, скрывающиеся под длинными черными ресницами. Они смотрели прямо в душу, от них не ускользал ни один секрет, а легкое презрение, временами искривляющее губы, охлаждало пыл в сердце.

Только когда он спускался по лестнице, я заметила и вспомнила о его искалеченной ноге. Это была игра природы. Единственное, что портило элегантность его фигуры и делало все еще более гротескным. Но Байрон не стеснялся своего недостатка, казалось, он даже наслаждался неловкой тишиной, моментом потрясения, который он произвел.

Клер, спрятавшаяся за лестницей, теперь выпрыгнула оттуда словно чертенок из табакерки. — Вот так!

Байрон не показал ни малейшего вида, был он удивлен или обрадован. Его поза подчеркнуто оставалась прежней.

— Действительно, вот так, мисс Клермон. То, что вы следуете за мной за тысячу миль говорит что-то о вас. Или кое-что обо мне.

Он протянул руки, приветствуя, но не Клер, а Шелли. Это было похоже на благословение кардинала. Байрон, в красном наряде из албанского халата. — Шилл!

Шелли ответил на прозвище ухмылкой. Я ненавидела это имя. Это было имя, которое Джоанна Сауткотт, религиозная маньячка, намеревалась дать своему сыну, по ее мнению, новому Мессии. Вместо этого она скончалась от водянки. Байрон отчетливо наслаждался этой нездоровой и символичной иронией.

— Я мечтал о встрече с момента наших споров на метафизические темы на Пиккадили, — сказал Шелли, поднимаясь по лестнице.

— И ты читал свои стихи, — добавил Байрон. Он протянул руку и потрепал мокрые волосы Шелли. Его рука была украшена перстнем в форме змеиной головы. — Чем больше я читаю твоих стихов, тем более прекрасными я их нахожу. Добро пожаловать.

Когда Шелли, взбираясь по ступенькам, бросил сумку маленькому слуге Бобу Раштону, лорд повернулся к нам, обращаясь со словами:

— Всем добро пожаловать!

Я последовала за Шелли. Достигнув Байрона, я чуть склонила голову и наклонилась в вежливом поклоне. Он знал, что я избегаю смотреть ему в глаза.

— О, Вы так учтивы, — сказал он, беря мою руку и целуя ее, впрочем совершенно холодно.

— Надеюсь, что так, если ничего больше.

Это был именно тот момент, когда мне пришлось взглянуть ему в глаза, потому что он ждал и не отпускал мою руку. Я пыталась освободиться, но не могла. Он повернул ладонь кверху и поцеловал ее еще раз. Я вздрогнула, ошеломленная сухостью его языка. Затем он освободил мою руку. — Ах, да — прозвучало в ответ, — если ничего больше.

Я поспешила наверх, скорее озадаченная, чем обиженная, но любое из моих чувств было его маленькой победой, незаметной демонстрацией власти. Клер шла непосредственно следом за мной. Она поднималась по лестнице с угрюмым видом, не замечая Байрона. Раздался крик, и я остановилась.

Он обнял ее сзади, положив руки ей на грудь. Когда крик превратился в смех, он увлек ее назад, и припал к ее шее, покрывая всю ее страстными поцелуями. Казалась, он способен задушить всю ее своей страстью. Клер всхлипывала и стонала в страстных объятиях.

Зрелище было настолько неестественным, насколько отвратительным. Я немедленно отвернулась и продолжила путь наверх.

И опять меня подстерегала неожиданность. Я в ужасе отпрянула, увидев перед собой косматое бородатое лицо с огромными спиралевидными рогами. Лицо, оказавшееся козлиной мордой, издало хриплый звук, двигая челюстями. Затем принялось за свисающий край ковра, словно это был не ковер, а сочный корм. Я пришла в себя.

Чуть позади козла, в полутени, стоял молодой человек в позе денди. Он был одет в золотой, расшитый галунами, шелковый приталенный пиджак. Яркий пояс застегивался на жемчужные пуговицы. Хвост рубашки, вылезавший из-под пиджака создавал впечатление боевого петуха. На нем были шелковые, без единой складки, брюки и безукоризненно отполированные туфли. Его красота была кукольной. Густые локоны, как у Байрона — в подражание Байрону, хотя оливковый цвет лица и темные глаза, большие и не похожие на байроновские, давали некоторую разницу. У него была тщательно ухоженная итальянская кожа, выщипанные брови, накрашенные губы. Красавчик. Но его оленьи глаза были пусты, рот не выразителен, вся внешность искусственна, и несколько напряженная поза говорила о дисгармонии. Это был клоун, не осмеливающийся смыть краску с лица.

— Я должен был представить вас! — раздался голос Байрона снизу. — Я не мыслю путешествия без своего зверинца!

Глаза денди блеснули вспышкой, но сразу погасли. Он гордо отвернулся и удалился. Козел, также встревоженный, поплелся в другом направлении. Я поднялась на площадку, где меня ожидал Раштон, чтобы проводить меня в мою комнату. Когда я шла по узкому мрачному коридору, который вместо того, чтобы уменьшать, увеличивал все звуки, до меня донесся экстатический хохот моей сестры Клер, смешанный с глухим эхом издевательского смеха лорда Байрона.

Я взглянула на свое отражение в овальном зеркале на туалетном столике и была поражена тем, что увидела. Полумрак в комнате для гостей создавал картину, словно у меня были синие полумесяцы под глазами, впалые, как у чахоточной, щеки. Может быть, зеркало, как освещение, и как весь дом было предназначено давать нам иллюзию того, что мы не представляем на самом деле. Либо, напротив, показывали нам реальность, тогда как жизнь, которой, по нашему мнению, мы жили, была иллюзией.

В зеркале, когда я в полсилы пыталась завязать тесемки, готовясь к ужину, я увидела Шелли в другом конце комнаты. Он казался очень далеко, наверное, из-за искажения, производимого зеркалом. Я наблюдала, как он снял рубашку, повязал ее вокруг талии и погрузил лицо в таз с холодной водой, затем растер лицо и плечи полотенцем.

Вопросы, вопросы. Почему я? В чем смысл всего этого? За кем я следую? Действительно ли это Клер? Я смотрела на его мускулистые обнаженные плечи. Лицо, которое я любила. Тело, которое я любила. Губы, которые говорили, что любят меня. Почему я чувствую такой сильный страх, почему так странно сосет под ложечкой?

И что там висит над большим камином, призванное погрузить нас в спокойный сон? «Кошмар». Ранний Фузели. Плохой сон в красках. Знаменитый низкий дикий мир гоблинов и ночных страхов. Так. Если мне суждено умереть во сне — то что? Эти инкубы и чертята будут сидеть рядом — или кто-нибудь еще?

Шелли подошел ко мне и дотронулся до моего плеча:

— Что-то случилось?

Я отбросила свои глупые мысли, полуулыбнувшись, полувздохнув. Я попыталась найти слова, чтобы описать мои чувства, но не смогла. Я взяла в руки щетку для волос.

— Ничего, ничего…

Я не оборачивалась к нему.

В молчании я расчесывала волосы, пока он не ушел. Тогда я закрыла глаза. Ничего не случилось.

Ничего.

ГЛАВА ВТОРАЯ



Все страсти, все любви мои возьми.
От этого приобретешь ты мало.
Все, что любовью названо людьми,
И без того тебе принадлежало…



Войдя в гостиную, мы обнаружили сидящего в кресле с высокой спинкой Байрон. Его здоровая нога покоилась на искалеченной. Он вносил исправления для следующего издания «Английских Бардов», делая на полях пометки типа «неверно», «слишком грубо», «сумасшествие» и просто «Жаль, что я это вообще написал». В это время на заднем плане этой картины Клер, сидевшая на подоконнике с гитарой на коленях, пела в полный голос традиционную балладу, которую мы уже не раз слышали прежде:



Тебе, мой друг, не ставлю я вину,
Что ты владеешь тем, чем я владею,
Но я в одном тебя лишь упрекну —
Ты пренебрег любовию моею…
Шекспир. Сонет.



Денди, которого я видела на площадке, наполнял стакан из графина. Он считал выбор песни, произведенный Клер, имеющим непосредственное отношение к Байрону.

«Я ставлю диагноз симптоматики разбитого сердца», — высказал он свое мнение.

«На твоем месте, дорогая, — сказал Байрон Клер, — я бы поинтересовался мнением других».

Заметив, что Шелли и я вошли, денди встал из-за стола и экстравагантно поклонился. Этот поклон, с причудливыми реверансами и фигурами, вышел из моды вместе с рыцарями и высокими ботинками.

Байрон предпочел не вставать и представил нам денди сидя в кресле и не поднимая глаз. «Доктор Джон Полидори. Человек без собственной биографии, призванный писать биографию мою».

Полидори привык к подобного рода насмешкам и не замедлил отплатить тем же. Поклонившись Шелли, он произнес:

— Счастлив иметь удовольствие познакомиться с величайшим поэтом нашего времени.

Байрон усмехнулся.

Полидори продолжал:

— Сегодня вечером я должен был быть в Женеве, но погода…

— Он надоел даже самым близким друзьям, — пробурчал Байрон.

— …я хотел сказать, что погода не позволила. Я надеюсь, что Вы не возражаете против моего присутствия?

— Не возражаю ли я? Конечно, нет, — ответил Шелли.

— Да, терпимость — это добродетель, — сказал Байрон, — увы, у меня нет добродетелей.

Он захлопнул книгу и, взяв большой, как колба алхимика, хрустальный графин, поднялся с кресла.

Я засмеялась. «Я надеюсь, что в этом доме еще есть немного». В ответ не последовало ни слова, ни смеха.

Полидори дал мне пустой бокал.

«Мисс Годвин».

— Госпожа Шелли. Если не по имени, то фактически, — Байрону доставляло удовольствие поправлять его.

Он поднял сосуд с дорогой темной рубиновой жидкостью, которая была мне хорошо знакома. Я прикрыла свой бокал ладонью. Не отводя от меня глаз, с улыбкой на губах, он пронес графин мимо меня и наполнил подставленный с готовностью бокал Шелли до краев. Шелли поднял бокал к свету, смотря на него. Затем поднес к лицу и вдохнул аромат. Отпив немного, он, прежде чем проглотить, произвел во рту шумное бульканье.

«Крепкое винцо».

— Замок Диодати, 1816, — сказал Полидори, живо наполняя свой бокал. Это была настойка опия, опий в жидком виде. Смешанный с алкоголем, чтобы удвоить стимуляцию.

Шелли пил настойку все время, которое я его знаю. У него было с сотню разных недомоганий и болезней — действительных и воображаемых, которые терзали его тело и душу. Из них наиболее ужасными были беспочвенные страхи, головокружения и бредовые состояния, подчас сопровождающиеся внезапными спазмами жизненных органов и конвульсиями. Иногда дело доходило до физических травм. Казалось страхи, рождаясь в душе, стремились мощными энергиями выйти из тела. В такие ночи он не спал, проводя время за книгами. Ужасы, поглощавшие его, могли быть нестерпимыми, и он принимал наркотик. Наркотик же, в свою очередь, приносил свои фантомы. У Шелли было твердое убеждение, что он умрет молодым. Если не завтра, то послезавтра, если не от легочной недостаточности, то от элефантиазиса. В 1913 году у него было наиболее сложное положение. Он разрывался — я вынуждена признать это — между любовью к жене и ко мне. Уединившись в Брэкнелле, отказываясь от пищи, он балансировал на краю пропасти психической болезни. Жизнь становилась сносной только с принятием опия, дававшего холодное и странное освобождение. Тогда опий спас Шелли, но подобно соглашению доктора Фауста с Дьяволом, потребовал от него взамен огромную плату.

Стакан Шелли был пуст, и Байрон вновь наполнил его.

Из столовой пришел Мюррей и пригласил на ужин — «Вас ждет ужин, мой господин».

— Она тоже ждет меня!

Байрон сгреб Клер, обняв за талию, и потащил ее к двухстворчатым дверям, которые Мюррей держал открытыми. Его хромая нога почти волочилась по полу. Проходя мимо окна, Клер стянула развевающуюся от легкого бриза занавесь и навесила ее на Мюррея, который на эту выходку никак не прореагировал. Его спокойствие удивляло и, наверное, было указанием на то, что за долгие годы службы старику приходилось сносить еще не такое. Выражение лица Мюррея было пустым и слегка удивленным. Байрон испытывал такое же уважение к старости, какое он испытывал ко всему прочему, а именно не имел вовсе. Это было достаточно грустно, но больше меня беспокоило то, что я увидела в Клер. Те же тенденции уже отражались в ее поведении. Этот пустой и глупый поступок. Мне показалось, что Клер начала получать наслаждение от неудобства и боли, которые она причиняла другим людям, что, несомненно, было характеристикой Байрона.

Было душно и жарко. Я была уверена, что вот-вот разразится гроза. Из столовой мы услышали их голоса.

Клер. «Что на первое?»

Байрон. «Твои губы».

Клер. «Что на второе?»

Байрон. «Твое тело».

Клер. «А на третье?»

Байрон. «Твоя душа…»

Мюррей поправил занавесь, показал знаком Джастине, чтобы она закрыла окна, и все оставшиеся двинулись в столовую, прихватив с собой настойку опия.



Как свидетельствуют швейцарские альманахи, в то лето погода имела катаклизматическое влияние на окрестности Женевы. Опасность гроз постоянно витала над озером, тяжелые облака концентрировались в районе острова Джура. Дороги стали непроходимыми, все коммуникации с поселениями и частными владениями были отрезаны. Часть мостов снесло наводнениями. Урожай пшеницы остался неубран, хлеб сильно подорожал. Местные власти предупреждали жителей о грозящей опасности и советовали находиться дома.

По озеру плыли мертвые животные, умершие от истощения в борьбе с наводнением. Захваченные врасплох штормом и не в состоянии быстро достичь берега, они утонули или погибли от страха до того как вода попала в легкие. Многие из них еще были на поверхности озера Лак Леман на плаву, темные силуэты на серебристой глади.

Луга виллы Диодати растянулись на расстоянии примерно в сотню ярдов от береговой линии. В семь вечера того дня после первого ливня не было ни капли. Темные облака удалились, открыв долгожданный свет вечернего солнца. Было очень тихо, лишь солнцелюбивые насекомые легонько стрекотали в траве. В центре стояла птичья ванна Купидона, подобно монолиту язычников. Рядом ни людей, ни зверей. И вдруг, как с неба, в нее упала большая серебристая форель. Рыба извивалась и била хвостом, разбрызгивая те капли, которые накопились в лужице. Еще много минут она вздрагивала и содрогалась. Потом вдруг стала неподвижной, лишь жабры двигались, открываясь в агонии медленной, но неизбежной смерти.



Мрачный неприветливый климат снаружи скрашивался беседой внутри дома. Она обнимала сразу вирши и догмы, Кальвинизм (Байрон был его убежденным твердым приверженцем) и Копернианство (Шелли был его убежденным противником), и даже Конфуция. Поэты наслаждались судом, на котором мы, женщины, присутствовали в качестве приглашенной, но, увы, молчаливой аудитории.

Тем не менее у нас было свое место. Байрону требовалось присутствие менее значительных смертных, чтобы удовлетворить свою гордость и тщеславие. Хорошей беседой для него было, когда он мог подробно высказать свое мнение благодарным внимательным слушателям. Ничей голос и ничье мнение не доставляли ему такого удовольствия, как свои собственные.

Столовая была холодной и душной, но это кое-как компенсировалось потрескивающим в камине бревном, более подходившим к середине зимы, чем к разгару лета. Пока мы беседовали и ели, мне пришло в голову, что это напоминает рождественскую вечеринку или пародию на нее. Вместо гуся с подливкой был сухой хлеб, печенье, рис, макароны.

Скудная неудобоваримая пища выглядела очень странно на блестящих серебряных блюдах, на которых она была подана столь величественно, словно предназначалась для королевского достоинства.

Байрон не принимал участия в трапезе. Он наблюдал за каждым из нас, отыскивая новые непривычные ему манеры прибывших гостей. На лице его играла полуулыбка, и я задавалась вопросом, было ли это ужасное радушие очередным испытанием наших реакций. И с какой целью нас нужно было испытывать?

— Я ем только затем, чтобы поддержать существование, — сказал Байрон, объясняя, почему его тарелка пуста. — Воображение поддерживает меня. До нынешнего дня Жизнь предлагает мне больше удовольствий, чем Смерть.

Шелли принялся за спагетти, свисавшие с его вилки:

— Вижу, мы наконец обратили тебя в вегетарианство.

— Мясо придает очень темный цвет лицу. Уксус, с другой стороны, дает эстетическую… бледность…

— А я надеялся, что ты употреблял уксус в насмешку над Распятием!

— Ты несносный атеист!

— Слава Богу! — засмеялся Шелли, — и, может быть, я буду проклят!

В то время, пока Байрон обходил стол с графином, волоча искалеченную ногу, в разговор вклинился Полидори. Его губы сияли жиром.

— Он все делает для того, чтобы создать себе аскетический образ, разве что за исключением сна в гробу.

Байрон остановил его взглядом.

— Это уже известно.

Полидори сник, его темные глаза погасли, и он сосредоточил свое внимание на пустом бокале.

Настроение ухудшилось.

— Могила имеет определенные достоинства, — сказал Байрон шепотом, двигаясь по направлению к Клер. — Иногда, когда я смотрел на лицо, которое любил, я видел только… изменения, и лишь смерть могла…

Подойдя к Клер сзади, он провел пальцем по щеке Клер, потом дотронулся до темной брови.

— Червь, ползающий на еще улыбающихся губах… Знаки и приметы здоровья и счастья, превратившиеся в… — внезапно лицо его изобразило безобразную гримасу. — Разложение!

Клер поперхнулась, подалась вперед, и на ее тарелку изо рта вывалились непережеванные спагетти — зрелище напоминало выблеванное гнездо червей.

Стараясь вдохнуть больше воздуха, Клер вырвалась, открыла рот и укусила его за палец.

Байрон не выказал боли.

Он просто улыбнулся. Ее зубы вошли глубже в его плоть между указательным и большим пальцами. Он улыбался.

Она отпустила его руку.

Его рука замкнулась на ее горле.

— Тебе хорошо удается почувствовать смерть, дорогая, — он бросил взгляд на Шелли и на меня. Его бледное лицо сделалось совершенно бледным, когда комнату осветила молния, на мгновение обнажая его череп. — Бессмертие предназначено поэтам.

Отдаленный звук грома, последовавший за вспышкой молнии, казалось, шел из-под пола, заставляя вибрировать старое здание как шахту, глухо и тревожно. Стол и стоявшие на нем подсвечник со свечами пришли в легкое движение, огоньки мелко задрожали.

Оторвавшись от взгляда Байрона, привлеченный вновь возобновившейся стихией за окном, Шелли поднялся со стула и подошел к окну позади меня.

— Из спальни для гостей должен быть потрясающий вид стихии.

— Остерегайтесь наблюдения с противоположной стороны, — сказал Байрон. Полидори развил мысль, поднимая два пустых бокала. — Они берут на прокат телескопы, чтобы шпионить за «отвратительными англичанами» через озеро!

— Я постараюсь не быть отвратительным в таком случае, — сказал Шелли.

— Наоборот, — сказал лорд, — давайте ослепим их нашей отвратительностью, если они этого хотят. Кажется, мир смотрит на меня как на чудовище в образе человека, за которым интересно наблюдать. Редкий зверь на местном шоу.

— В наше последнее посещение салона мадам де Стайль одна леди упала в обморок при виде лорда, — сказал Полидори. — Конечно, она сочла нужным сделать это на прогулке. Нужно заметить, что любопытство быстро привело ее в себя.

Шелли и я улыбнулись.

— Они питаются скандалами как пиявки кровью, — горько сказал Байрон.

— Чего же ты ждешь? — сказала Клер, — твоя репутация такова, что придется смириться с этим.

Я обнаружила, что пока смотрела в сторону. Полидори наполнил мой бокал настойкой.

— В Женеве жители запирают дочерей после наступления темноты, чтобы те ненароком не повстречали на улице этих англичан!

— Это свойство женевцев, — сказал Байрон.

Клер вспыхнула:

— Я швейцарка, несносный!

— Именно. Швейцария — это страна проклятых эгоистичных негодяев, которая случайно находится в самом романтическом месте на Земле. Я никогда не терпел местных жителей и еще меньше их английских гостей. Я не знаю ничего, кроме Ада, что я бы желал разделить с ними.

Шелли возвратился к столу.

— Только в Англии англичане еще более несносны.

— Именно поэтому я здесь. Поэт в заключении.

— Высланный лорд.

— Беглец.

Я засмеялась:

— Беглец? От чего?

Они замолчали.

Байрон обернулся и посмотрел на меня.

Его холодные глаза осуждали меня. Я вторгалась в глубоко личную и изящную игру, в словесной теннис между ним и Шелли. Я посмела нарушить интим их беседы. Моя глупость превзошла все ожидания. Я пыталась продемонстрировать свой ум и потерпела крах. Самое ужасное, по своему невежеству я совсем расстроила разговор.

Байрон приподнял бокал и посмотрел на меня сквозь призму кроваво-красной жидкости.

— От фантазии, — произнес он шепотом. — И от фактов.

Я почувствовала, как моя шея покрывается гусиной кожей. От какой фантазии и каких фактов? Не прятался ли он в этой фантазии от ужасных фактов, происходивших вокруг него? В Лондоне ходили злые слухи. О его пристрастиях, да о таких, что даже шлюхи говорили о них шепотом. Он был героем будуара. Злые языки поговаривали, что он превзошел Казанову и Дон Жуана. Его непристойности и адюльтер стали легендарными. Похождения, приписываемые ему его доброжелателями были бесконечны. Он был национальным грешником. Он был ужасным козлом отпущения респектабельной Англии, которого она обвиняла во всех явных и тайных грехах. Но где кончались сплетни и начиналась правда? Он уехал на Континент под предлогом расставания с женой. Но что было официальным предлогом? То, что он ненавидел жену, было известно всем. То, что он оскорбил и унизил ее, все подозревали. Но как оскорбил и унизил? Для старой девы поцелуй будет оскорблением. А для человека, чья норма скорее аномальна? Шептали, что это было нечто отвратительное и ненормальное. Но в наше-то время, когда каждый порок и грех, равно как и преступление понимаемы, если не прощаемы, что может быть таким отвратительным, что заставляет человека покидать все, что он любит или не любит, обрекая себя на добровольную ссылку? Какое деяние? Если даже на холодном книжном языке адвокатов оно непроизносимо!

— Как! Скажи правду, Элб! — закричала Клер. Глаза ее заблестели от порочного возбуждения. — Он Сатана! Давай, покажи им свое раздвоенное копыто!

С воем она бросилась под стол, схватила Байрона за искалеченную ногу, обутую в специальный ботинок, и принялась развязывать шнурки. Байрон прежде нас понял, что происходит. Он инстинктивно двинул ногой и попал ей прямо в челюсть. Я вскрикнула и вскочила с места. От удара Клер упала на ковер и ударилась головой о металлические перила. Раздался короткий глухой звук.

Я хотела помочь ей, но Шелли удержал меня, усадив назад на стул. Когда Клер пришла в себя, часто-часто моргая, подле нее уже был Байрон. Он схватил ее за роскошные волосы, намотав их на руку, и привлек ее лицо, обезображенное страхом, к огню камина. Она стонала, плевалась и выкрикивала ругательства, на что он лишь приближал ее к лижущим язычкам пламени еще сильнее. Жара была невыносима, ее брови и ресницы опалились, кожа покраснела. Она пыталась вырваться, но хватка ее мучителя была мертвой.

— Никогда больше не делай этого, сука! Никогда!

— Ты не напугаешь меня! — закричала она, всхлипывая, словно слезы испарялись на ее щеках.

— Разве?

— Нет!

Байрон внезапно оттащил Клер от камина.

— Разве нет?

— Нет!

Байрон улыбнулся и взял ее по-детски плачущее лицо ладонями.

— Разве!