Билл Брайсон

Страна Дяди Сэма

Благодарности

Я глубоко признателен следующим людям за их доброту, терпение, щедрость и поддержку: Саймону Келнеру и остальным замечательным сотрудникам журнала «Найт энд дэй», среди которых Тристан Дэвис, Кейт Карр, Иэн Джонс, Ребекка Корсуэлл и Ник Дональдсон; Алану Бейкеру за его всегда забавные и остроумные иллюстрации к моей журнальной колонке; Патрику Дженсону-Смиту, Марианне Уэлмане, Элисон Тулетт, Ларри Финлею, Кэтрин Хоун и Эмме Доусон, немногим из множества сотрудников издательства «Трэнсуорлд паблишерз»; моему агенту Кэрол Хитон; моему старому приятелю Дэвиду Куку за еще одну превосходную обложку для книги; Алану Шервину и Брайану Кингу за то, что они разрешили мне вести колонку, когда я должен был на них работать; но прежде всего — именно прежде всего — моей жене Синтии и детям: Дэвиду, Фелисити, Кэтрин и Сэму за то, что они милостиво позволили мне втянуть их во все это.

И особая благодарность малышу Джимми — кем бы он ни был.

Вступление

В конце лета 1996 года Саймон Келнер, мой старый друг и одновременно исключительно милый парень, позвонил мне в Нью-Гэмпшир и спросил, мог бы я вести еженедельную колонку об Америке в рубрике «Воскресная почта» для журнала «Найт энд дэй», редактором которого его только что назначили.

На протяжении многих лет Саймон настойчиво предлагал мне работу, на которую у меня не было времени, на сей раз предложение можно было даже не обсуждать.

— Нет, — ответил я. — Мне жаль, но это просто невозможно.

— Тогда на следующей неделе?

— Саймон, похоже, ты не понял. Я не могу.

— Я подумал, эту колонку можно назвать «Привет, Америка!».

— Саймон, мы можем назвать ее хоть «Белой полосой на первой странице журнала», потому что я не смогу этим заняться.

— Отлично, — произнес он слегка отсутствующим тоном.

У меня создалось впечатление, что в это время он был занят чем-то еще — возможно, рассматривал моделей в купальниках. В любом случае, он не спешил класть трубку и, как редактор, отдавал какие-то распоряжения окружавшим его людям.

— Что ж, мы вышлем контракт, — заявил он, когда наконец освободился.

— Нет, Саймон, не стоит. Я не могу вести для тебя еженедельную колонку, это просто невозможно. Саймон, ты слушаешь? Саймон? Алло! Саймон, ты там? Алло! Вот мерзавец.

Что ж, перед вами семьдесят восемь статей за первые восемнадцать месяцев ведения колонки «Привет, Америка!». И у меня действительно не было на это времени.

Возвращение домой

В одной из своих книг я пошутил, что всю свою жизнь мы лелеем три мечты, которые никак нельзя осуществить. Нельзя переспорить телефонную компанию, нельзя заставить официанта вас заметить, пока он сам этого не захочет, и невозможно вернуться в отчий дом. Последние семнадцать месяцев я спокойно и даже смело пересматриваю третий пункт.

В мае прошлого года, прожив в Англии почти двадцать лет, я с женой и детьми вернулся в Штаты. Возвращение домой после столь долгого отсутствия — это процесс, удивительным образом выбивающий из колеи, чем-то похожий на возвращение к жизни после продолжительной комы. Вы быстро осознаете, что время внесло такие перемены, которые заставляют вас чувствовать себя глупо и растерянно. Вы выделяете безнадежно крохотные суммы на мелкие расходы. Вы застываете в недоумении перед торговыми автоматами и телефонными аппаратами и поражаетесь, когда вас крепко хватают за локоть, потому что дорожные карты на заправочных станциях больше не бесплатны.

В моем случае проблема была особенно острой, потому что я покинул Штаты еще в молодости, а вернулся уже в зрелом возрасте. Все, что делает взрослый человек — получает ипотеку, заводит детей, платит взносы в пенсионный фонд, думает о новой электропроводке в доме, — я когда-то уже делал в Англии. Занятия вроде установки забора или решеток на окнах в американской жизни были привилегией моего отца.

Так что, в один миг оказавшись владельцем старого особняка в Новой Англии, с его таинственными трубами и термостатами, темпераментным мусоропроводом и постоянно угрожавшими жизни гаражными воротами, я одновременно выходил из себя и веселился от души.

Возвращение домой после стольких лет отсутствия — почти во всех отношениях странная комбинация чего-то милого и знакомого с чем-то совершенно неизвестным. Оказаться за бортом, хоть и в родной стихии, — чем не замешательство? Я могу ответить на все вопросы, которые делают меня настоящим американцем — в каком из пятидесяти штатов однопалатный законодательный орган, что такое «нажим» в бейсболе, кто играл Капитана Кенгуру в телешоу. Я даже знаю две трети слов национального гимна США, а это больше, чем известно некоторым личностям, исполняющим его публично.

Но отправьте меня в строительный магазин — и я тут же окажусь беспомощным как ребенок. Несколько долгих месяцев я общался с продавцом в нашем местном «Тру вэлью» приблизительно следующим образом:

— Здравствуйте. Мне нужна такая штука, которой замазывают дыры в стенах. Там, откуда моя жена родом, это называется «полифилл».

— А, вы имеете виду шпаклевку!

— Очень может быть. А еще мне нужно несколько таких маленьких пластмассовых штук, в которые вкручивают шурупы, чтобы повесить на них полки. У нас они называются ролплаги.

— Ясно, здесь это называют анкерами.

— Надо будет запомнить.

Не думаю, что был бы больше похож на иностранца, даже напяль я на себя баварские кожаные шорты. Все меня просто шокировало. Несмотря на то что в Британии я был абсолютно счастлив, я не переставал думать об Америке как родном доме, в буквальном смысле этого слова. В первую очередь я считал Америку своей родиной, и это всегда было для меня важнейшим доводом.

Что самое забавное, ничто не заставляет чувствовать себя местным в своей стране больше, чем жизнь там, где почти все — приезжие. Первые двадцать лет жизни моим определяющим ощущением было «я — американец». Именно так я себя ощущал, и именно это отличало меня от остальных. Однажды я даже получил работу благодаря такому мировосприятию: стоило проявить наглость, присущую молодым, когда я заявил, что я — единственный человек в штате, который может без ошибок написать «Цинциннати» (а так оно и было), как меня утвердили на место старшего редактора «Таймс».

К счастью, имелась и оборотная сторона медали. Многое хорошее в Америке тоже уступает пленяющему аромату новизны. Словно иностранец, я был поражен знаменитой американской простотой и удобством повседневной жизни, головокружительным изобилием абсолютно всего, удивительно просторным домашним подвалом, очарованием официанток, которые, похоже, жутко довольны собой, и, самое любопытное — ошеломляющей новостью, что лед не является предметом роскоши.

Кроме того, я постоянно и неожиданно для самого себя радовался любым столкновениям с явлениями, вместе с которыми рос, но о которых почти забыл: бейсбол по радио, ласкающий ухо грохот задней двери летом, внезапные и длящиеся целую вечность грозы, поистине обильные снегопады, День благодарения и четвертое июля, светлячки, кондиционер, когда совсем жарко, желе «Джелло» с дольками фруктов (которое на самом деле никто не ест, но как же здорово просто смотреть, как оно дрожит на тарелке), очаровательно комичный вид парня в шортах… Все это, как ни странно, дорогого стоит.

Так что, в конечном счете, я был неправ. Вы можете вернуться домой. Только имейте в кармане лишнюю мелочь, если вам понадобится дорожная карта, и не забудьте спросить в магазине шпаклевку.

На помощь!

На днях, когда мне захотелось, чтобы кто-нибудь помоложе этак раза в два вогнал меня в краску из-за осознания собственной глупости, я позвонил в службу технической поддержки, и мальчишеский голос в трубке ответил, что ему необходимо знать серийный номер моего компьютера для того, чтобы мне помочь.

— И где я должен его искать? — осторожно поинтересовался я.

— Он на дне многофункционального отделения центрального процессора.

Эта фраза не могла не поставить в тупик.

Вот почему я нечасто звоню в службу поддержки. Не прошло и четырех минут, а я уже чувствовал себя оплотом невежества и волна стыда выбрасывала меня в ледяные глубины Залива Унижения. И с того мгновения меня ни на долю секунды не покидало мрачное предчувствие, что мой собеседник захочет еще узнать и объем оперативной памяти.

— Эта штука может находиться где-то недалеко от монитора? — беспомощно спросил я.

— Зависит от модели. У вас Z-40LX Multimedia HPii или ZX46/2Y Chromium В-ВОР?

И так далее. В итоге выяснилось, что серийный номер моего компьютера выгравирован на маленькой металлической пластинке на дне блока питания — рядом с устройством для чтения компакт-дисков, которое так забавно выдвигается и задвигается. А теперь назовите меня глупцом в розовых очках, но если бы я ставил серийный номер на компьютерах, которые продаю, а затем просил клиентов называть его всякий раз, когда ко мне обращаются, не думаю, что поместил бы его там, куда можно добраться, только передвигая с помощью соседа мебель всякий раз, когда необходимо узнать этот номер. Впрочем, я отвлекся.

Номер моей модели был что-то вроде CQ124 765 900-03312-DiP/22/4. И вот что меня гложет: зачем? Зачем компьютеру нужен номер такой сложности, что дух захватывает? Даже если бы каждый нейтрино вселенной, каждая частичка вещества между моим компьютером и самым далеким пучком материи спрятавшегося в тумане Биг Бена каким-то образом приобрели персональный компьютер у этой компании, с такой системой нумерации все равно осталась бы куча неиспользованных цифр.

Заинтригованный этим фактом, я принялся изучать все числа, которые сопровождали меня по жизни, и почти все из них были до абсурда большими. Номер моей кредитной карты «Барклай» состоит, к примеру, из тринадцати цифр. Комбинаций достаточно почти для двух триллионов потенциальных клиентов. Над кем они хотят поиздеваться? Номер страховой карточки аренды автомобиля состоит как минимум из семнадцати цифр. Даже местный прокат видео, похоже, имеет 1999 миллиардов клиентов по каталогу (это объясняет, почему «Секреты Лос-Анджелеса» вечно у кого-то на руках).

Самым впечатляющим из всех оказался номер медицинской карточки «Блю Кросс/Блю Шилд» — это карточка, которую должен иметь при себе любой американец, если не хочет оказаться в одиночестве при несчастном случае, которая не только идентифицировала меня как № YGH475 907 018 00, но и причисляла к группе 02 368. Осмелюсь предположить, что в каждой группе должен быть человек точно с таким же номером, как у меня. Можно представить, как мы найдем друг друга.

Короче, все это — долгие блуждания вокруг да около главного, которое сводится вот к чему: одно из величайших достижений в американской жизни за последние двадцать лет — это введение телефонных номеров, которые может запомнить любой дурак. Сейчас объясню.

Ввиду сложных исторических причин на кнопках всех американских телефонов, кроме 1 и 0, написаны буквы алфавита. На кнопке 2 написано ABC, на кнопке 3 — DEF и так далее.

Много лет назад люди поняли, что запоминать телефонные номера гораздо легче, если запоминать буквы, а не цифры. В моем родном городе Де-Мойн, к примеру, если вам требовалось узнать, который час — или позвонить в службу точного времени, как это очаровательно называют, — следовало звонить по номеру 244–56–46, который, естественно, никто не мог запомнить. Однако если вы набирали BIG JONH, это и был тот самый номер, который теперь мог запомнить каждый (кроме, что удивительно, моей мамы, которая имела весьма смутные представления о написании этого имени и обычно звонила и спрашивала, который час, у разбуженных ею незнакомых абонентов, но это уже другая история).

Затем крупные компании сообразили, что могут облегчить жизнь всем и каждому, и разработали множество прибыльных номеров, основанных на удачных сочетаниях букв. И теперь каждый раз, когда вы звоните в какую-нибудь коммерческую организацию, вы набираете 1–800-«Летай с „Тидабл-ю-эй“», или 244-«Получи пиццу», или еще что-нибудь в этом роде. Далеко не все нововведения последних двадцати лет на самом деле облегчили жизнь простого народа, к которому принадлежу и я, однако эта вот перемена однозначно положительная.

Так что пока вы, бедняга, слушаете приторно-чеканный голос, который объясняет, что код города Чиппенхэм теперь 01 724 750 вместо четырехзначного номера, ровно в девять часов я ем пиццу, заказываю билеты на самолет и не чувствую никакой благодарности за современные средства связи.

А теперь — моя гениальная идея. Я считаю, что каждый из нас должен иметь единый номер. Мой, естественно, будет 1–800-БИЛЛ. Этот номер будет относиться ко всему — будет заставлять мой телефон звенеть, появится на моей чековой книжке, будет украшать мой паспорт и поможет заказывать видео.

Конечно, это будет означать, что придется переписать множество компьютерных программ, но, я уверен, это можно сделать. Сам проверну замену в своей компьютерной компании, как только снова смогу добраться до того самого серийного номера.

Доктор, я просто хотел припечь…

Ставлю вас перед фактом. Согласно последнему статистическому опросу населения Соединенных Штатов, каждый год более 400 000 американцев травмируются собственными кроватями, матрацами и подушками. Задумайтесь на секунду. Это больше населения великого города Ковентри. Это почти две тысячи кроватей, матрацев и подушек в день. За то время, пока вы читаете эту статью, четверо американцев уже умудрились получить увечья на своем ложе.

Я не хочу сказать, что американцы более неуклюжи, чем остальные народы мира, когда дело касается желания прилечь на сон грядущий (совершенно достоверно известно, что тысячи людей могут обойтись при этом без специальной подготовки); скорее, я хочу заметить, что вряд ли статистика справится с нашей многочисленной и столь многоликой нацией, которая, в каком-то смысле, вечно в движении.

С этой мыслью я пришел однажды в местную библиотеку в поисках чего-либо еще в придачу к выдержкам из статистики и наткнулся на «Таблицу № 206: Травмы, полученные при неосторожном обращении с потребительскими товарами». Не часто мне доводилось столь весело провести полчаса своей жизни.

Отметим следующий примечательный факт: почти 50 000 американцев ежедневно наносят себе увечья карандашами, ручками и иными письменными принадлежностями. Как они это делают? Я провел долгие часы за рабочим столом в ожидании хоть какого-то случайного движения, которое могло бы нанести мне травму, однако ни разу не оказался даже близок к получению существенного телесного повреждения.

Так что я снова и снова задаюсь вопросом: как они это делают? Имейте в виду, что эти травмы достаточно серьезны и требуют медицинского вмешательства. Вогнать скрепку из степлера в кончик указательного пальца (что я делал довольно часто, иногда даже случайно) — такое не в счет. Вот сейчас я осматриваю свой стол и, кроме лазерного принтера, в который можно засунуть голову, и ножниц, которые можно в себя воткнуть, не вижу ни малейшего потенциального источника опасности на расстоянии десяти футов.

Но бытовые травмы, если верить «Таблице № 206», могут настичь человека практически везде. Вот вам пример. В 1992 году (это последний год, за который подводилась статистика) более 400 000 жителей США получили травмы благодаря стульям, диванам и диванам-кроватям. Какой вывод можно отсюда сделать? Говорит ли этот факт о слишком «краеугольном» дизайне современной мебели или просто о том, что американцы суть исключительные мастера неудачно приседать? Наверняка известно лишь, что ситуация ухудшается. Количество травм, полученных от падений со стульев, диванов и диванов-кроватей, увеличилось на 30 000 за прошлый год: довольно пугающая тенденция даже для тех из нас, кто бесстрашно приобретает мягкую мебель. (Возможно, это и есть источник проблемы — слишком большая самоуверенность.)

Как и ожидалось, «лестницы и лестничные площадки» оказались самой крупной категорией, обеспечившей почти два миллиона жертв, однако, с другой стороны, опасные предметы были намного безопаснее, чем вы могли бы подумать. Многие нанесли себе увечья звукозаписывающей аппаратурой (46 022 чел.), катаясь на скейтборде (44 068 чел.), прыгая на батуте (43 655 чел.) и даже пользуясь бритвами, опасными и безопасными (43 365 чел.). Всего 16 670 чересчур энергичных мясников поранили себя топорами и ножами, и даже среди работников пилы и молотка зарегистрированы относительно скромные 38 692 жертвы травматизма.

Бумажные деньги и монеты (30 274 чел.) почти не уступили в боевитости ножницам (34 062 чел.). Так и представляешь себе, что глотаешь десятицентовик, а потом горько об этом жалеешь (хотите увидеть ловкий трюк, ребята?). Однако никогда в жизни я не смогу вообразить цепочку случайных обстоятельств, в которой одним из звеньев будет сворачивание купюры, а следующим — дорога в пункт скорой помощи. Было бы любопытно повстречать одного из этих людей.

Я также не прочь перекинуться парой словечек с любым из тех 263 000 человек, которые получили травмы от потолков, стен и внутренних панелей. Не могу представить, как можно поранить себя потолком, — наверняка жертвы способны поведать что-нибудь этакое. Я также охотно нашел бы время пообщаться с любым из 31 000 человек, пострадавших от своих туалетных принадлежностей.

Но вот с кем я действительно хотел бы встретиться — это с кем-нибудь из 142 000 бедолаг, которые попали в травмпункт с ранами, полученными от одежды. От чего они могли пострадать? Сложный перелом из-за пижамы? Гематома от трусов? Никаких предположений.

У меня есть друг, хирург-ортопед, и он как-то сказал, что одной из отрицательных сторон его профессии является тот факт, что ты начинаешь нервничать практически каждую минуту по любому поводу, потому что постоянно чинишь людей, нанесших себе увечья маловероятными или непредсказуемыми способами. (Как раз в тот день к нему поступил мужчина, которому лось разбил, к ужасу обоих, лобовое стекло автомобиля.) Благодаря «Таблице № 206» я начал понимать, что имел в виду мой друг.

Что любопытно, к чтению статистики меня привело желание узнать цифры по уровню преступности в Нью-Гэмпшире, где я теперь живу. Я слышал, что это одно из самых безопасных мест в Америке, и статистика это подтвердила. За последний рассматриваемый год в этом штате произошло всего четыре убийства, в то время во всей стране — более 23 000, а прочих серьезных преступлений почти не случалось.

Все это означает, что, по статистике, в Нью-Гэмпшире у меня гораздо больше шансов быть покалеченным потолком или трусами — если вспомнить два наиболее опасных для жизни примера, — чем погибнуть от руки преступника. По правде говоря, меня это нисколько не утешает.

Возьмите меня на стадион

Иногда спрашивают: «В чем разница между бейсболом и крикетом?»

Ответ прост. Обе игры требуют отличных навыков обращения с мячом и битой, разница только в том, что бейсбол — захватывающее зрелище, и когда вы едете домой после рабочего дня, то знаете, кто выиграл.

Конечно я шучу. Крикет — прекрасная игра, состоящая из восхитительного множества мгновений захватывающей борьбы. Если когда-нибудь доктор пропишет мне полный покой и запретит перевозбуждаться, я тут же стану фанатом крикета. Но в то же время, надеюсь, вы поймете меня, если я скажу, что мое сердце принадлежит бейсболу.

С ним я вырос, играл в него мальчишкой, что, естественно, жизненно важно, чтобы оценить значимость любого вида спорта. С этой мыслью как-то много лет назад, проживая в Англии, я отправился на футбольное поле с парой приятелей, чтобы погонять мяч.

Я смотрел футбол по телевизору и считал, что отлично знаю, что нужно делать, поэтому, когда один из моих друзей навесил мяч в моем направлении, я решил красивым ударом головой переправить его в ворота, как, я видел, делал Кевин Киган. Я думал, будет похоже на бросок пляжного надувного мячика: с негромким «чмок» мяч, лишь слегка коснувшись моей брови, по дуге вальяжно полетит в ворота. Оказалось, это похоже, скорее, на удар шаром для боулинга. Никогда раньше полученные ощущения не отличались от ожидаемых настолько сильно. Четыре часа я ходил на подкашивающихся ногах с большим красным пятном и словом «Митра», отпечатавшимся на лбу, и поклялся никогда больше не совершать ничего столь глупого и болезненного.

Я затронул эту тему потому, что как раз начинается бейсбольная Мировая серия, и мне хотелось, чтобы вы поняли, почему она так меня волнует. Возможно, следует пояснить, что Мировая серия — это ежегодное сражение между чемпионом Американской лиги и чемпионом Национальной лиги.

На самом деле все обстоит немного по-другому — систему изменили несколько лет назад. Проблема старых правил заключалась в том, что в соревнованиях участвовали только две команды. А ведь не нужно быть нейрохирургом, чтобы сообразить, что если вы каким-то образом умудритесь включить в чемпионат больше команд, они принесут куда больше денег.

Так что каждая лига ныне делится на три дивизиона из четырех или пяти команд каждый. Сейчас Мировая серия — уже не соревнование между двумя лучшими бейсбольными командами, по крайней мере не совсем. Это серия игр между победителями плей-офф, включая чемпионов западного, восточного и центрального дивизионов, плюс (что, думаю, особенно вдохновляет) пара команд — «лучшие из худших», которые вообще ничего не выиграли.

Все это довольно сложно, однако в общих чертах схема означает, что практически любая бейсбольная команда, кроме «Чикаго кабс», имеет шанс попасть в Мировую серию.

«Чикаго кабс» не попадут туда, потому что ни разу им не удавалось выиграть даже при поразительно удобной нынешней системе. Часто они почти попадали и не раз находились в настолько выгодной позиции, что невозможно было поверить, будто они не пройдут, но, как всегда, в итоге упрямо проигрывали. Что бы ни было — проигрыш в семнадцати играх подряд, пропуск легкого мяча между ног, комичное столкновение игроков в дальней части поля — будьте уверены, «щенки» не подведут.

Они занимаются этим безотказно и эффективно уже более полувека. Они не попадали в Мировую серию года с 1938-го, как кажется. У Муссолини было больше удачных сезонов, чем у этих ребят. Согревающий душу ежегодный провал «Чикаго кабс» — почти единственное в бейсболе, что не изменилось за всю мою жизнь, и я это очень ценю.

Не так просто быть бейсбольным фанатом, потому что бейсбольные фанаты — безнадежно чувствительные парни, а в таком корыстном деле, как американский спорт, нет места сантиментам. Мне не хватит здесь места, чтобы перечислить все, что сотворили с моей любимой игрой за последние сорок лет, так что я просто упомяну самое ужасное: снесли почти все великие старые стадионы и построили на их месте огромные, скучные многофункциональные арены.

Раньше в каждом большом американском городе был почтенный стадион, обычно сырой, со крипучими скамьями, зато с характером. Вы могли отламывать щепки от сидений, подошвы ботинок прилипали к полу, пропитавшемуся за годы липкими субстанциями, которые проливались в моменты восторга, а ваш взгляд неизбежно упирался в чугунную колонну, поддерживающую крышу, однако все это было частью триумфа.

Сейчас осталось всего четыре таких стадиона. Один из них — «Фенвуэй-Парк» в Бостоне, домашний стадион клуба «Ред сокс». Не скажу, что близость к «Фенвуэй» стала для меня главным фактором при решении поселиться в Новой Англии, однако это была одна из причин. Теперь владельцы намерены демонтировать его и построить новый стадион. Я твержу, что если сотрут с лица земли «Фенвуэй», я и ногой не ступлю на новый стадион, хоть и знаю, что вру, будучи безнадежным поклонником бейсбола.

И вот что заставляет меня все сильнее уважать и восхищаться несчастными «Чикаго кабс». К их великой чести, они никогда не угрожали покинуть Чикаго и продолжали играть на «Ригли филд». Они даже еще проводят в основном дневные матчи — именно так сам Бог велел играть в бейсбол. Уж поверьте, дневной матч на «Ригли филд» — настоящее событие для Америки.

Вот парадокс. Никто не заслуживает первенства на чемпионате по бейсболу больше, чем «Чикаго кабс». А они не могут этого сделать, потому что иначе изменят традиции вечного непопадания в плей-офф. Это несовместимо. Вот что я имею в виду, когда говорю, что не так просто быть фанатом бейсбола.

Тупой и еще тупее

Несколько лет назад организация под названием Национальный Фонд гуманитарных наук протестировала восемь тысяч выпускников американских средних школ и установила, что подавляющее большинство не знает… хм… ничего.

Две трети школьников понятия не имеют, когда была гражданская война в США и какой президент произнес речь в Геттисберге. Точно такое же число подростков не отличит Иосифа Сталина от Уинстона Черчилля и Шарля де Голля. Треть считает, что Франклин Рузвельт был президентом во время вьетнамской войны, а Колумб приплыл в Америку после 1750 года. Сорок четыре процента — мои любимчики — не смогли назвать ни одной страны в Азии.

Я всегда слегка сомневаюсь в результатах подобных исследований, потому что знаю, как легко можно поймать меня самого. («Тест показал, что Брайсон не может разобраться в простой инструкции по установке домашнего барбекю и почти всегда на поворотах бессознательно включает дворники на переднем и заднем стеклах автомобиля».) И все же отсутствие мозгов у большинства американцев в наши дни сложно не заметить. Этот феномен сейчас хорошо известен как «Тупеющая Америка».

Впервые я обратил на него внимание несколько месяцев назад, наблюдая по телевизору что-то вроде метеорологического канала, где один специалист заявил: «В Олбани сегодня, как сообщается, выпало двенадцать дюймов снега». А затем, сияя, добавил: «Это около фута».

Нет, на самом деле это ровно фут, бедный ты олух!

В ту же ночь я смотрел документальный фильм по каналу «Дискавери» (не представляя тогда, что смогу смотреть этот фильм по каналу «Дискавери» шесть раз в месяц до конца своих дней), и голос за кадром произнес: «Из-за дождей и ветра эрозия подточила Сфинкса на три фута за три столетия. — Потом выдержал паузу и торжественно закончил: — То есть по одному футу за век».

Понимаете, что я хочу сказать? Звучит так, будто практически вся нация приняла снотворное «Найтол» и до сих пор от него не отошла. И это не просто любопытная случайная оговорка. Такое происходит постоянно.

Недавно я летел рейсом «Континентэл эйрлайнз» (им надо взять девиз «Не самое худшее!») и, кто знает почему, принялся читать «Письмо президента», которое украшает первую полосу журнала любой авиакомпании, — то самое, где говорится, как они постоянно стараются повысить уровень сервиса, вероятно, за счет пересадочных рейсов до Ньюарка. Что ж, в этом обращении говорилось, что компания только что провела опрос клиентов, чтобы узнать их пожелания.

А клиенты хотят, согласно режущей глаза правде мистера Гордона Бетьюна, президента и генерального директора компании, чистых, безопасных и надежных авиалиний, которые могли бы доставить их куда угодно, вовремя и с багажом.

Господи Иисусе! Дайте мне ручку и бумагу! Вы сказали «с багажом»? Ух ты!

Не поймите меня неверно. Я и секунды не думал, что американцы по своей природе тупее прочих наций. Все дело в том, что их постоянно ставят в условия, лишающие необходимости мыслить, и это постепенно входит в привычку.

Частично тут виноват феномен, который я называю синдромом «Лондон, Англия» — после того как в американской прессе завелась практика указывать в выходных данных не только город, но и страну. Если, скажем, «Нью-Йорк таймс» сообщала о выборах в Великобритании, полагалось указывать «Лондон, Англия», чтобы ни одному читателю не пришлось задуматься: «Лондон? Ну-ка, посмотрим, это где-то в Небраске?»

Американская жизнь переполнена подобными подсказками, иногда до крайне ошеломляющей степени. Несколько месяцев назад один журналист из «Бостон глоуб» написал статью о забавных рекламных объявлениях — например, о таких, как надпись в магазине оптики: «Глаза проверяют, пока вы ждете», — а затем детально объяснил, что в этой надписи не так. (Естественно, сложно проверить ваши глаза без вашего присутствия.)

Это, возможно, надуманный, но никак не единичный случай. Всего пару недель назад один журналист «Нью-Йорк таймс» проделал абсолютно то же самое в статье об удивительных лингвистических ошибках и все по порядку разъяснил. К примеру, он рассказал, как один его друг всегда считал, что строчка из песни «Битлз»[1] звучит следующим образом: «Девушка с колитом проходит мимо» («The girl with colitis goes by»), а затем с усмешкой объяснил, что на самом деле эта строчка звучит… Впрочем, вряд ли нужно продолжать. Во всяком случае, я на это надеюсь.

Идея в том, чтобы не позволять аудитории думать. Вообще. Никогда. Буквально только что одна американская газета попросила меня убрать ссылку на актера Дэвида Нивена, «потому что его нет в живых, и мы не думаем, что кто-то из ваших молодых читателей знает, кто он».

О, конечно, вы правы.

Еще один подобный случай произошел, когда я сослался на кого-то, кто посещал государственную школу в Великобритании, и один американец мне сказал:

— Я не знал, что в Британии есть негосударственные школы.

— Вообще-то я имел в виду бесплатную школу.

— То есть школу-интернат?

— Нет, потому что школы-интернаты в Британии — платные учебные заведения.

Долгая пауза.

— Вы шутите?

— Это общеизвестный факт.

— Что ж, позвольте мне все прояснить. В Британии интернаты — это платные школы?

— Точно.

— Тогда как называются бесплатные школы?

— Государственные.

Еще одна долгая пауза.

— Не думал, что есть негосударственные школы.

Давайте закончим моей любимой бессмысленной фразой. Это ответ Боба Доула, кандидата в президенты, которого попросили сформулировать цель своей кампании.

— Она за будущее, — сказал Боб мрачно, — потому что это то, куда мы все катимся.

И самое страшное то, что он — прав.

Нация лекарств

Знаете, чего мне действительно не хватает в Америке? Я тоскую по тем временам, когда, придя из паба около полуночи, в полусознательном состоянии садился смотреть по телевизору программы Британского Открытого университета. Честно.

Придя домой в полночь сейчас, все, что я могу посмотреть по телевизору, — это сериалы с забавляющимися сами с собой актрисами преклонного возраста или метеорологический канал, который в какой-то степени тоже может быть развлекательным, однако сравнивать его с гипнотическим волшебством Открытого университета после шести пинт пива даже не стоит. Я вполне серьезен.

Я не совсем уверен, почему, но всегда поздно ночью я чувствовал непреодолимое желание включить телевизор и поглазеть на парня, который выглядел так, будто полностью обновил свой гардероб за одну поездку в «Си энд Эй» еще в 1977 году (естественно, у него оставалось полно времени для пешеходных экскурсий вокруг осциллографов), и который бы вещал удивительно монотонным голосом: «Итак, мы можем видеть, что, добавив эти два условия жестокого защемления, мы получаем новое жесткое защемление».

В большинстве случаев я понятия не имел, о чем он говорит — и как раз это, по большей части, делало сие зрелище таким желанным; но все же иногда (по крайней мере один раз на моей памяти) темой беседы было действительно нечто понятное и интересное. Я имею в виду один на удивление увлекательный документальный фильм, на который я случайно попал три или четыре года назад: в нем сравнивался маркетинг лекарств, отпускаемых без рецепта, в Великобритании и США.

Идея программы состояла в том, что один и тот же продукт надо было продавать всевозможными способами на обоих рынках. Реклама таблеток от простуды в Британии, к примеру, обещала всего лишь незначительное возможное улучшение состояния здоровья. Пусть у вас все еще насморк и вы в пижаме, зато начинаете бледненько улыбаться.

В рекламе того же товара в Америке гарантировалось мгновенное и полное исцеление. Американец, который примет это волшебное средство, не просто сбросит с себя пижаму и тут же примется за работу, но почувствует себя лучше, чем когда-либо за всю свою жизнь, и проведет остаток дня сшибая кегли в боулинг-клубе.

Вывод гласил, что британцы не ждут, что отпускаемое без рецепта лекарство изменит их жизнь, в то время как американцы рассчитывают именно на такой эффект. И с годами, могу вас уверить, вера нации в подобное чудо абсолютно не ослабла.

Стоит только посмотреть любой телеканал минут десять, пролистать журнал или прогуляться вдоль заставленных до предела полок в аптеке, чтобы понять, что американцы надеются на более или менее идеальное самочувствие постоянно. Даже наш домашний шампунь, как я заметил, обещает «улучшить самочувствие».

И это одна из странностей американцев. Они тратят непомерные средства на убеждения типа «Нет наркотикам!», а потом идут в аптеку и закупают их тоннами. Американцы тратят почти 75 миллиардов долларов в год на медикаменты всех типов, фармацевтическая продукция продается с таким азартом, что к ней чрезвычайно легко пристраститься.

В рекламном ролике, который как раз сейчас гоняют по телевизору, приятная женщина средних лет поворачивается к камере и откровенно признается: «Вы знаете, когда у меня диарея, мне хочется комфорта». (Тут я обычно замечаю: «А зачем для этого ждать диарею?»)

В другом ролике мужчина в боулинге (в таких роликах мужчины чаще всего оказываются в боулинге) кривится после неудачного броска и бросает вполголоса партнеру: «Опять геморрой».

И — гениальный ход: у парня в кармане обнаруживается крем от геморроя! Не в спортивной сумке, понимаете, не в бардачке автомобиля, а в кармане рубашки, откуда в любой момент он может его выхватить на глазах целой компании. Потрясающе!

По-настоящему поразительная перемена за последние двадцать лет — теперь рекламируют даже лекарства, отпускаемые по рецепту. У меня перед глазами лежит журнал «Здоровье», напичканный рекламой с броскими заголовками наподобие: «Зачем принимать две таблетки, когда можно принять одну? „Премпро“ — единственная таблетка, отпускаемая по рецепту, которая содержит и премарин, и прогестин». Или что-то вроде этого: «Представляем „Аллегру“, новое средство, отпускаемое по рецепту, которое позволит вам избавиться от сезонной аллергии».

В еще одной рекламе задорно спрашивают: «Вы лечили когда-нибудь молочницу влагалища в захолустье?» (Честное слово!) Четвертая упирает на финансы: «Доктор сказал, что, возможно, мне придется принимать таблетки от высокого давления до конца жизни. А теперь хорошие новости — я могу отлично сэкономить, ведь он перевел меня с „Прокардиа Икс Эль“ (коринфар) на „Адалат ЦЦ“ (коринфар)».

Идея в том, что вы читаете объявление, а затем пристаете к своему врачу (или «специалисту в области здравоохранения»), чтобы тот выписал рецепт на это лекарство. Для меня все выглядит занятно — надо же, читатели журнала сами решают, какое лекарство им больше подойдет; но тогда получается, что американцы отлично разбираются в лекарствах. Почти все рекламные объявления демонстрируют впечатляющий уровень познаний в области биохимии. Реклама вагинальной молочницы уверяет читателя, что «Дуфликан» равен по эффективности семидневному курсу «Монистат-7», «Джайн Лотримин» или «Майзелекс-7», в то время как реклама «Премпро» обещает, что это средство «столь же эффективно, как прием премарина и прогестина по отдельности».

Когда вы осознаете, что подобное очень важно для тысяч и тысяч американцев, мысль о вашем приятеле из боулинг-клуба с тюбиком мази от геморроя в кармане рубашки, возможно, покажется не такой уж нелепой.

Я не знаю на самом деле, стоит ли того общенациональная одержимость здоровьем. Но знаю, что есть намного более приемлемый способ достигнуть внутренней гармонии. Выпиваете шесть пинт пива и смотрите передачи Открытого университета минут пятьдесят. Никакой бессоницы, гарантирую!

Вам письмо

Одна из приятных сторон жизни в небольшом старомодном городке Новой Англии состоит в том, что обычно там имеется небольшое и старомодное почтовое отделение. Наше — особенно привлекательно. Это милое кирпичное здание в федеральном стиле, величественное, но не кричащее, которое выглядит именно так, как должна выглядеть почта. В нем даже пахнет приятно — почтовым клеем и старой системой центрального отопления, которая греет немного сильнее, чем требуется.

Работники за стойкой всегда энергичны и расторопны и рады дать вам еще один кусочек липкой ленты, если ваш конверт, как им кажется, может расклеиться. Более того, американские почтовые отделения занимаются только почтой — их не касаются пенсии, налоги на автомобили, детские пособия, договоры на кабельное телевидение, паспорта, лотерейные билеты и сотни других дел, которые делают визит в почтовое отделение в Великобритании частым событием, отнимающим весь день: оно удовлетворяет и вносит разнообразие в жизнь любителей поболтать, получающих наивысшее наслаждение от умопомрачительно долгого копания в своих кошельках и сумках в поисках суммы без сдачи. Здесь же никогда нет очередей — через минуту вы уже на улице.

А самое потрясающее то, что раз в году каждое почтовое отделение в Америке устраивает «день клиента». На нашей почте он был вчера. Я никогда раньше не слышал о такой замечательной традиции, и она мне туг же понравилась. Работники вывесили плакаты и выдвинули длинный стол, покрытый симпатичной клетчатой скатертью и заставленный пончиками, пирогами и горячим кофе, — все бесплатно.

Невероятно удачное изобретение — безликая государственная бюрократия благодарит меня и всех моих земляков за нашу благосклонность. Признаться, я был польщен и тронут. И, должен сказать, нам весьма полезно напоминать, что почтовые работники — не только бесчувственные автоматы, целыми днями ворочающие груды писем и чудесным образом отсылающие мои чеки за авторские гонорары какому-то парню в Вермонте по имени Билл Бубба, а еще и преданные своему делу отличные профессионалы, ворочающие груды писем и отсылающие мои чеки за авторские гонорары парню из Вермонта по имени Билл Бубба.

В любом случае, мне было очень приятно. И теперь я злюсь оттого, что вы можете подумать, что мою благосклонность к системе почтовой доставки можно запросто купить пончиком в шоколадной глазури и пластиковым стаканчиком кофе — ведь получается, что и вправду можно. Насколько бы я ни боготворил Королевскую почтовую службу, она ни разу не предложила мне завтрак, так что должен сказать: пока я брел домой, выполнив свою миссию и стирая крошки с губ, мое отношение к американскому образу жизни в целом и почтовой службе США в частности несравнимо улучшилось.

Однако, как почти всегда происходит с государственными службами, это не может длиться вечно. Когда я пришел домой, свежие письма уже лежали на коврике. И помимо привычных толстых конвертов с предложением заказать новую кредитную карту, спасти тропические леса, стать пожизненным членом Национального фонда невоздержания, внести свое имя (за символическую плату) в справочник «Кто есть кто из всех по имени Билл в Новой Англии», бесплатно ознакомиться с первым томом «Великих взрывов», помочь Национальной стрелковой ассоциации в кампании «Вооружи своего ребенка» и множества прочих ненужных приглашений, специальных предложений и настоятельных просьб в дешевых конвертах с маленькими прямоугольниками, на которых уже напечатаны твое имя и адрес и которые приходят ежедневно в дом каждого американца… (Просто невозможно поверить, сколько рекламы мы получаем в нашей стране!) Так о чем я? Ах да. Среди этого вороха бумаг нашлось одинокое измятое письмо, которое я сорок один день назад послал своему другу в Калифорнию по адресу его работы; оно вернулось с пометкой «Неполный адрес — уточните и повторите попытку», или что-то вроде того.

При виде конверта я издал легкий вздох отчаяния, и не только потому, что полчаса назад продал душу за пончик почтовой службе США. Так уж случилось, что я недавно прочел статью об игре слов в журнале «Смитсониан»; автор утверждал, что некий шутник нарочно послал письмо по неполному адресу:


Хилл
Джон
Масс


И письмо нашло адресата после того, как американские работники почты выяснили, что адрес такой: «Джону Андерхиллу, Эндовер, штат Массачусетс» (как вам?).

Это замечательная история, и я честно хотел бы в нее поверить, однако мое письмо, отправленное в Калифорнию и только что вернувшееся после 41-дневного путешествия на запад, похоже, призывает относиться более осторожно к почтовой службе и ее сыскным навыкам.

Проблема с моим письмом заключалась в том, что я надписал конверт на имя друга по адресу «Блэк Оук Букс, г. Беркли, Калифорния», без названия улицы и номера дома, потому что не знал ни того ни другого. Я согласен, это неполный адрес, однако он гораздо подробнее, чем «Хилл, Джон, Масс», и, кроме того, «Блэк Оук Букс» — крупная организация в Беркли. Любой, кто знает этот город — а я наивно предполагал, что к числу таковых относятся местные почтовые отделения, — знает о «Блэк Оук Букс». Увы, нет. (Кто знает, что делало мое письмо в Калифорнии почти шесть недель, вернувшись с красивым загаром и уязвленным в лучших чувствах!)

А теперь, просто чтобы придать этой печальной истории чуть более веселый тон, позвольте рассказать следующее: незадолго до того, как я покинул Англию, Королевская почта доставила мне спустя 48 часов блуждания по Лондону письмо на адрес: «Биллу Брайсону, писателю, Йоркшир Дейлз», что демонстрирует неплохие сыскные навыки. (И не беда, что отправитель был большим шутником.)

И вот он я, чья любовь разрывается между почтовой службой, которая никогда меня не накормит, но решит любую сложную задачу, и почтой, которая предоставит мне бесплатную липкую ленту и быстрое обслуживание, но ничем не поможет, если вдруг я не смогу вспомнить название улицы. Какой урок могу я вынести? Конечно же, когда вы переезжаете из одной страны в другую, вам придется принять все плюсы и минусы нового места обитания, с которыми вы ничего поделать не сможете. Может быть, это не бог весть какое открытие, зато я получил бесплатный пончик и, думаю, в конечном счете вполне счастлив.

А теперь — простите меня, мне нужно съездить в Вермонт и забрать почту мистера Буббы.

Чем развлечься дома

Моя жена считает практически все стороны американской жизни прекрасными. Ей нравится, когда в магазине складывают продукты в сумку. Она обожает бесплатную воду со льдом и картонные спички. Она считает доставку пиццы на дом главным критерием цивилизации. У меня не хватает духу рассказать ей, что официантки любого кафе в Штатах настоятельно желают клиентам хорошего дня.

Лично я, хоть и люблю Америку и благодарен за многие удобства, не могу обойтись без критики. Взять хотя бы тот факт, что вам укладывают продукты в сумку. Я ценю помощь, но, если задуматься, что это вам дает, кроме возможности стоять и наблюдать за тем, как упаковывают ваши продукты? Это не сокращает затраты вашего времени. Я не хочу показаться грубым, но когда мне предоставляют выбор между бесплатной водой со льдом в ресторанах и, скажем, национальной системой здравоохранения, должен сказать, инстинкт поведет меня за последним.

Однако в американской жизни есть явления и вправду столь великолепные, что я сам с трудом могу устоять перед ними. И первая из них, без сомнения, — кухонный диспоузел. Диспоузел — олицетворение всего, что должно экономить наши силы, реже — шумное, забавное и чрезвычайно опасное устройство, и настолько поразительная штука, что вы и представить себе не можете, как бы вы без нее жили. Спроси меня кто-нибудь полтора года назад, какова вероятность того, что в кратчайшее время моим главным хобби станет засовывание разных предметов в дырку раковины на кухне, уверен, я бы рассмеялся тому человеку в лицо — но так уж вышло, что это стало правдой.

У меня никогда раньше не было диспоузла, так что я познавал принципы его работы путем проб и ошибок. Палочки для еды, возможно, являются наиболее ярким примером (это делать, конечно, не рекомендуется, но настает момент, когда вам просто необходимо увидеть, на что способен каждый винтик этой машины), однако кожура мускусной дыни производит глубокий, гортанный звук, а период временной нетрудоспособности диспоузла после нее короче. Молотый кофе в большом количестве лучше всего подойдет для достижения «эффекта Везувия», хотя по объективным причинам лучше всего не осуществлять столь сложные трюки до тех пор, пока ваша жена не уедет куда-нибудь на весь день, а рядом не будут стоять швабра и стремянка.

Но главный экстрим работы с диспоузлом — конечно же, когда его заклинивает и вам приходится лезть и чистить агрегат с мыслью о том, что в любой момент он может вернуться к жизни и превратить вашу руку из полезного хватательного приспособления в культяпку. И не надо мне рассказывать о полноценной жизни на полную катушку!

Равно удобное в своем роде и, несомненно, не менее гениальное изобретение — малоизвестный каминный зольник. Это всего-навсего металлическая емкость, похожая на крышку люка и вмонтированная в пол гостиной под камином, в углублении, обложенном кирпичом. Когда вы чистите камин, вместо того чтобы мести золу в ведро, а затем выносить его, оставляя за собой след через весь дом, вы загоняете золу в эту дырку — и она исчезает навсегда. Гениально.

Теоретически зольник должен в конце концов переполниться, однако наш, похоже, поистине бездонный. Внизу, в подвале, есть маленькая металлическая дверца, через которую можно увидеть, как поживает наша зола, и иногда я спускаюсь туда, чтобы взглянуть на нее. На самом деле это необязательно, но сей довод оправдывает мой поход в подвал, и я всегда им пользуюсь, потому что подвалы суть третье великое достижение американской жизни. Это просто отличное место, главным образом благодаря удивительной просторной бесполезности.

Я знаком с подвалами, потому что вырос над одним из них. Все американские подвалы похожи один на другой. Там вечно хранятся вещи, которые могут пригодиться крайне редко, по полу бежит струйка воды из необнаруженного источника, чувствуется странный запах — смесь старых журналов, снаряжения для кемпинга, которое надо было бы просушить, но руки так и не дошли. А еще есть проблемка с морской свинкой Мистером Пушистиком, который пытался сбежать через решетку центрального отопления полгода назад и после этого сгинул без следа (предположительно теперь его лучше переименовать в Мистера Рожки да Ножки).

Подвалы на самом деле настолько бесполезны во всех смыслах этого слова, что вы спускаетесь туда ну очень редко и вечно удивляетесь, вспоминая, что у вас, оказывается, есть подвал. Каждый отец семейства, который, бывает, спускается туда, в какой-то момент останавливается и задумывается: «Боже мой, нам действительно надо что-то сделать со всем этим пространством. Можно было бы устроить бар для коктейлей с бильярдным столом и, быть может, музыкальным автоматом, и джакузи, и парой автоматов для пинболла…» Но, естественно, это всего лишь одна из тех идей, которые, бывает, приходят в голову, — к примеру, выучить испанский или заняться стрижкой на дому, — но так никогда и не воплощаются в реальность.

Иногда, особенно в домах молодоженов, можно увидеть, как какой-нибудь молодой энергичный муж превращает подвал в игральную комнату для детей, но это зря, потому что ни один ребенок не станет играть в подвале. И не важно, насколько любят тебя родители и насколько хочется им верить, все равно в голову закрадывается мысль, что там, наверху, они могут тихонько запереть дверь и укатить во Флориду. Нет, подвал — это очень и очень страшное место; именно поэтому его всегда показывают в фильмах ужасов, обычно с тенью Джоан Кроуфорд и топором, вонзенным в дальнюю стену. Может быть, поэтому даже отцы туда редко спускаются.

Я мог бы продолжать и продолжать перечислять другие маленькие невоспетые радости американской повседневной жизни — холодильники, которые собирают воду со льдом и сами делают кубики льда; огромные стенные шкафы; электрические розетки в ванной комнате, — но не стану. Я и так уже достаточно написал; к тому же миссис Брайсон только что ушла за покупками и я вспомнил, что еще не видел, как диспоузел обойдется с пакетом из-под сока. Попробую и обязательно расскажу.

Дизайнерские изыски

У меня есть сын-подросток, который занимается бегом. По скромным подсчетам, у него 6 тысяч 100 пар кроссовок, и каждая из них представляет собой больший вклад в развитие дизайнерской мысли, чем, скажем, Милтон-Кейнс.[2]

Эта обувь поражает воображение. Недавно в одном из спортивных журналов сына я прочитал обзор последних новостей о «кедах как спортивном инвентаре», именно так они там назывались, и весь материал состоял из фраз вроде «Двухслойная подошва, продукт космических технологий, с вентилируемым носком, задник обеспечивает устойчивость, в то время как гелевая прослойка под пяткой создает антишоковый эффект, а кроссовок оставляет узкий отпечаток, характерный для биомеханики движений профессиональных бегунов». Алан Шепард летал в космос, не располагая подобным количеством информации.

И вот что интересно. Если у моего сына столь широкий выбор бесконечного на вид ассортимента тщательно усовершенствованной, биомеханически продуманной обуви, почему клавиатура компьютера — такое дерьмо? Серьезно.

На клавиатуре моего компьютера 102 клавиши — почти в два раза больше, чем у моей старой печатной машинки, и, на первый взгляд, выглядит это ужасно великодушно. Помимо роскоши печати, я могу выбрать один из трех стилей скобок и один из двух типов двоеточий. Я могу украсить свой текст символом вставки (^) и тильдой (~). Я могу поставить косую черту с наклоном влево или вправо и бог знает что еще.

У меня на самом деле столько клавиш! Справа расположилось целое сообщество, о чьих функциях я не имею ни малейшего представления. Как-то случайно я нажал одну из этих клавиш и в результате обнаружил, что несколько разделов моей работы те+ерь выглядят т?к, а то, что я написал на последних полутора страницах, отобразилось оригинальным, но, к сожалению, нечитаемым шрифтом, именуемым «Wingdings». И все равно я понятия не имею, для чего нужны те клавиши.

И неважно, что многие из них дублируют функции друг друга, другие, похоже, вообще ничего не делают (моя любимая в этом отношении — клавиша «пауза», которая, если ее нажать, не делает абсолютно ничего, поднимая интересный метафизический вопрос, — может быть, именно так она и должна работать), а еще несколько клавиш расположены слегка в идиотском порядке. Клавиша «Del», к примеру, находится сразу под клавишей «Insert», так что частенько я вдруг заливаюсь веселым смехом, обнаружив, что мои самые последние рассуждения, как в «Пэкмене», жадно поглотили все, что я написал до этого. Довольно часто я нажимаю какую-то комбинацию клавиш, которая вызывает окошко, говорящее фактически следующее: «Это бесполезное окно. Вам оно нужно?», а после его закрытия выскакивает другое, гласящее: «Вы уверены, что вам не нужно бесполезное окно?». Ладно. Я уже давно знаю, что компьютер мне не друг.

Но вот то, что меня все-таки раздражает. Из всех 102 клавиш в моем распоряжении нет ни одной для дроби ¹/₂. На клавиатуре пишущей машинки всегда была клавиша ¹/₂. Теперь же, если хочу набрать ¹/₂, я должен открыть меню документа и выбрать раздел «Обработка текста, символы», затем проштудировать множество подразделов, пока не вспомню или чаще всего нечаянно не попаду в нужный («Типографские символы»), где и прячется хитрый знак ¹/₂. Это утомительно, бесполезно и, по-моему, совершенно неправильно.

Если уж на то пошло, большинство явлений в мире кажутся мне неправильными. На приборной доске нашего семейного автомобиля есть небольшое углубление под книжку в мягкой обложке. Если вы ищете место, куда положить свои очки от солнца или бросить мелочь на расходы, оно подойдет идеально и вообще чрезвычайно удобно, должен сказать, когда машина стоит на месте. Однако едва машина трогается, а особенно когда вы нажимаете на тормоз, поворачиваете за угол или едете вверх под небольшим углом, все скатывается в бездну. Видите ли, вокруг этого углубления нет никакого бортика. Это просто плоский участок с ребристым дном. У меня нет никакого имущества, способного надежно там закрепиться.

Потому я и спрашиваю: для чего тогда это углубление? Кто-то должен был его спроектировать. Оно не могло появиться случайно. Кто-то — возможно, насколько я могу предполагать, целая группа сотрудников отдела по местам для хранения вещей на приборной доске — должен был потратить время и творческий гений на внедрение в дизайн нашего средства передвижения («додж экскрета», если кому интересно) отделения для хранения вещей, где невозможно ничего хранить. Настоящее достижение!

Впрочем, это, конечно же, пустяк по сравнению с достижениями дизайнеров современных видемагнитофонов. Я не буду рассуждать о том, что невозможно запрограммировать обычный видеомагнитофон, потому что вы и так это знаете. Не буду и распространяться и о том, как раздражает, когда приходится пройти через всю комнату и, лежа на животе, удостовериться, что он действительно записывает. Поведаю лишь одно маленькое наблюдение на эту тему. Недавно я купил видеомагнитофон, и главным аргументом продавца — повторявшего похвальбу производителя — оказался тот, что магнитофон можно запрограммировать на запись на год вперед. Теперь задумайтесь на минуту и приведите мне хоть какое-нибудь обстоятельство — я имею в виду абсолютно любое, — при котором вам теоретически захочется установить магнитофон на запись программы, которая будет транслироваться ровно через год.

Я не хочу выглядеть как старикан, который вечно ворчит. Я открыто признаю, что есть много отличных, хорошо продуманных вещей, которых не существовало, когда я был ребенком (карманный калькулятор и чайник, который выключается сам, — вот два предмета, до сих пор наполняющих мое сердце признательностью и удивлением); но мне также кажется, что есть ну очень много вещей, спроектированных людьми, которые, вероятно, забыли подумать о том, как их использовать.

Просто задумайтесь о тех предметах, над которыми ломаете голову каждый день, — факсимильных аппаратах, копировальных машинах, термостатах центрального отопления, билетных аппаратах в аэропортах, пультах дистанционного управления к телевизору, душах в отелях и будильниках, микроволновых печах; перечислять можно сколько угодно, — потому что они плохо продуманы.

А почему они плохо продуманы? Потому что все лучшие дизайнеры работают над кедами. Или так, или все дизайнеры — идиоты. В любом случае это абсолютно нечестно.

Открытые пространства

Два факта, которые следует запомнить на всю жизнь: Дэниэл Бун был идиотом и не стоит даже пытаться скататься из Ганновера, штат Нью-Гэмпшир, на денек в штат Мэн. Сейчас объясню.

Как-то вечером я валял дурака и вертел глобус (один из плюсов ужасного американского телевидения заключается в том, что под его аккомпанемент привыкаешь забавляться с чем угодно) и, сказать помягче, поразился, узнав, что наш бывший дом в графстве Йоркшир находится гораздо ближе к Ганноверу, где я сейчас живу, чем многие другие районы Соединенных Штатов. На самом деле оттуда, где я сижу, до Атту, самого западного из Алеутских островов у побережья Аляски, почти 4 тысячи миль. Другими словами, вы ближе к Йоханнесбургу, чем я к самому отдаленному уголку своей страны.

Конечно, вы можете возразить, что приводить в пример Аляску нечестно, потому что между нею и остальной территорией США — другая страна, но, даже если ограничиться основной территорией США, расстояния впечатляют. От моего дома До Лос-Анджелеса оно почти такое же, как от вашего дома до Лагоса. Короче, мы с вами рассуждаем о масштабах!

А вот для сравнения еще один неоспоримый факт. За последние двадцать лет (в этот период, позвольте заметить, я заводил потомство далеко отсюда) население США выросло практически настолько, сколько всего людей ныне проживают в Великобритании. Вот-вот, я тоже был удивлен, во многом тем, что понятия не имею, где же все эти новые люди.

Что поражает в Америке человека, долгое время прожившего в уютном маленьком местечке вроде Великобритании, — это то, какая она огромная и сколько пространства в ней пустует. Только представьте: Монтана, Вайоминг, Северная и Южная Дакоты располагают площадью в два раза большей, чем вся Франция, а населения там меньше, чем в южной части Лондона. Аляска еще больше, а людей там еще меньше. Даже ставший для меня родным штат Нью-Гэмпшир на относительно многонаселенном северо-востоке покрыт на 85 % лесами, а оставшуюся территорию занимают озера. Вы можете ехать по Нью-Гэмпширу очень долго и не увидеть ничего, кроме деревьев и гор, — ни дома, ни деревушки, зачастую даже ни единой встречной машины.

Я постоянно на это ловлюсь. Не так давно ко мне в гости приезжала пара друзей из Англии, и мы решили прокатиться к озерам на западе штата Мэн. Денек обещал быть отличным. Все, что требовалось сделать, — пересечь Нью-Гэмпшир (который, в конце концов, четвертый по миниатюрности американский штат) и после пересечения границы проехать немного на восток нашего красивого соседа, где водится много лосей. По моим подсчетам, это должно было занять около двух — двух с половиной часов.

Конечно, вы хотите узнать, чем все закончилось. Семь часов спустя мы, совсем выдохшиеся, выбрались на берег озера Рейнджли, дважды щелкнули фотоаппаратом, переглянулись, молча забрались в машину и отправились домой. И так происходит постоянно.

Самое любопытное, что почти все американцы, насколько я знаю, считают, что их страна в известном смысле перенаселена. В национальных парках и заповедниках зачастую позволяют передвигаться только пешком, чтобы ограничить доступ на территорию, где собирается слишком много людей. Местами народа действительно много, но лишь потому, что 98 % посетителей приезжают на автомобилях и 98 % из них не отваживаются отходить от своих «железных коней» дальше чем на 400 ярдов. Однако в других местах вам могут предоставить горы в личное пользование, даже в самых популярных парках в часы наплыва посетителей. Тем не менее скоро, по-видимому, во многие заповедники будет просто не попасть, если не побеспокоиться заранее и не забронировать визит за несколько недель вперед, из-за избыточного наплыва желающих.

Еще более серьезные опасения вызывает все возрастающая уверенность в том, что лучший способ справиться с предполагаемым кризисом — выгнать всех, кто не здесь родился. Есть организация, название которой я так и не узнал (возможно, они называются «Недалекие умом и опасные для общества борцы за лучшую Америку») и которая периодически размещает серьезную, тщательно продуманную рекламу в «Нью-Йорк таймс» и других крупных изданиях с призывами остановить иммиграцию, потому что, как объясняется в одном из объявлений, это «истощает нашу окружающую среду и снижает качество нашей жизни». Дайте вздохнуть. Где-то еще они добавили: «Главным образом из-за иммиграции мы несемся на головокружительной скорости к экологической и экономической катастрофе».

Думаю, можно собрать массу доказательств необходимости прекратить иммиграцию — но, ради бога, не на основании того, что в стране не хватает места! Противники иммиграции сознательно не упоминают, что Америка уже изгоняет миллион иммигрантов в год и что те иммигранты, которые все еще здесь, выполняют большей частью такую грязную, опасную или низкооплачиваемую работу, на какую не согласится ни один американец. Избавление от иммигрантов не будет означать моментального появления рабочих мест для «аборигенов»; все, к чему оно приведет, — к грудам грязных тарелок и тоннам несобранных фруктов. И еще менее вероятно, что оно удивительным образом даст нам больше пространства, чтобы свободно вздохнуть.

Из всех развитых стран в Америке один из самых низких процентов иммиграции. Всего 6 % населения США — иностранцы, по сравнению с 8 % в Великобритании и 11 % во Франции. Возможно, Америка и возглавляет список стран, которым грозит природная и экономическая катастрофа, но если и так, то уж точно не потому, что каждому шестому ее жителю суждено было родиться где-то в другом месте. Хотя — попробуйте заикнуться об этом большинству американцев…

Америка — одна из самых малонаселенных стран, со средней плотностью населения всего 68 человек на квадратную милю; во Франции эта цифра составляет 256, а в Великобритании — более 600 человек. В целом всего 2 % территории США считаются заселенными в привычном смысле этого слова.

Конечно, американцы всегда стремились смотреть на свою страну по-другому. Говорят, Дэниэл Бун выглянул однажды из окна своего дома, увидел струйку дыма из трубы жилища фермера-поселенца на далеком холме и заявил, что надо перебираться дальше: мол, по соседству стали селиться слишком много.

Это к тому, почему я назвал Дэниэла Буна идиотом. Я просто видеть не могу, как вся страна продолжает в том же духе.

Правило № 1: соблюдать все правила

Как-то вечером я совершил глупость. Я зашел в один из местных баров и уселся, не дождавшись официанта. Право, в Америке так не делают, но мне необходимо было записать одну очень важную мысль до того, как она вылетит из головы (а именно: «Из тюбика с зубной пастой ВСЕГДА можно выдавить еще немного. Честное слово!»). Кроме того, в баре была куча свободных мест, так что я просто занял одно, у двери.

Через пару минут хозяйка заведения — «менеджер по рассаживанию гостей» — подошла ко мне и загробным голосом произнесла:

— Вижу, вы сели сами.

— О да, — гордо ответил я. — Шнурки я тоже завязал сам.

— Разве вы не видели табличку? — Она мотнула головой в сторону объявления, написанного большими буквами: «Пожалуйста, подождите. Вас пригласят».

Я был в этом баре 150 раз и видел эту надпись со всех возможных ракурсов, разве что не с изнанки.

— Табличку? — невинно переспросил я. — Боже, я и не заметил.

Менеджер вздохнула.

— Просто у официантки в этом зале очень много работы, и иногда нужно подождать, пока она к вам подойдет.

В ближайших пятнадцати метрах не было ни единого посетителя, но ведь дело не в этом, а в том, что я проигнорировал вывешенное объявление и в итоге должен понести наказание.

Абсолютно неверно утверждать, что американцы любят правила, но они определенно их придерживаются. Они относятся к правилам так же, как и британцы к очередям — как к основе, на которой держится цивилизованное и добропорядочное общество. Можно сказать, я полез без очереди, когда проигнорировал табличку у входа.

Надеюсь, все-таки можно что-то сделать с нашими германскими корнями. Не мудрствуя лукаво, должен признать: бывают случаи, когда небольшой тевтонский орден не помешал бы в Англии — к примеру, когда люди занимают сразу два места на автомобильной парковке (единственное правонарушение, сказать по правде, за которое я бы ввел смертную казнь).

Но в целом американская преданность закону переходит все границы. К примеру, в нашем местном бассейне вывешено двадцать семь правил пользования — двадцать семь! — из которых мое любимое гласит: «При прыжке с трамплина разрешается нырнуть только один раз». Причем все эти правила — обязательные.

И что расстраивает — нет, не злит, но расстраивает, — то, что на самом деле не важно, имеют ли эти правила хоть какой-то смысл. Год назад или около того в рамках борьбы с возросшей угрозой терроризма американские авиалинии сделали обязательным предъявление документов с фотографией при посадке на рейс. Впервые я узнал об этом в аэропорту в 120 милях от дома.

— Вы не могли бы предъявить документ с фотографией? — вопросил служащий с таким очаровательным и безграничным пристрастием, которое можно найти только в работнике, чье главное достоинство — нейлоновый галстук.

— Э… Боюсь, у меня с собой ничего такого нет, — ответил я, демонстративно хлопая себя по карманам, будто это могло что-то изменить, а затем принялся опорожнять свой бумажник. У меня была куча разных документов: карточка из библиотеки, кредитные карты, карта социального страхования, медицинская страховка, билет на самолет — все с моим именем, но ни одного с фотографией. Случайно я обнаружил на дне бумажника старые водительские права, выданные в штате Айова, о которых я уже давно забыл.

— Они просрочены, — фыркнул служащий.

— Хорошо, я не буду проситься порулить самолетом, — ответил я.

— Все равно им уже 15 лет. Нужна более новая фотография.

Я вздохнул и принялся копаться в своих вещах. Внезапно я вспомнил, что у меня есть с собой копия одной из моих книг с фотографией на обложке. С облегчением я гордо вручил книгу служащему. Он посмотрел на обложку, затем на меня, затем в какую-то распечатку.

— Такого нет в нашем списке разрешенных для идентификации личности документов, — выдал он наконец сущую тарабарщину.

— Уверен, что нет. Однако это все-таки я. Больше меня, чем здесь, просто не может быть. — Я понизил голос и подался вперед. — Вы правда считаете, что я специально напечатал эту книгу, чтобы проникнуть на самолет в Баффало?

Он пристально поглядел на меня, затем позвал на помощь коллегу. Они посовещались и послали за подкреплением. В конце концов наша компания разрослась до троих сотрудников регистрации, их начальника, начальника их начальника, двоих грузчиков, нескольких назойливых зевак, вытянувших шеи, чтобы лучше все рассмотреть, и продавца ювелирных изделий с алюминиевым кейсом.

Мой самолет должен был взлетать через несколько минут, и изо рта у меня уже готова была пойти пена.

— В чем смысл? — спросил я начальника начальника. — Зачем вам документ с фотографией?

— Таковы правила, — ответил он, грустно разглядывая мою книгу, просроченное водительское удостоверение и список «разрешенных для идентификации личности документов».

— Но к чему эти правила? Вы серьезно полагаете, что поймаете террориста, если попросите его показать ламинированную карточку? Вы думаете, что человека, способного запланировать и осуществить угон самолета, можно остановить, попросив предъявить водительское удостоверение? Может, для борьбы с терроризмом целесообразнее нанять кого-то поумнее, с уровнем IQ выше, чем у одноклеточных, чтобы пялиться на экран вашего рентгеновского аппарата?

Возможно, я выразился немного иначе, однако именно таким был ход моих мыслей.

Как видите, правило заключается в том, чтобы не просто идентифицировать личность, а идентифицировать ее непременно в соответствии с правилами.

Кончилось тем, что я изменил тактику и принялся извиняться. Я обещал никогда больше не появляться в аэропорту без документов с фотографией. Я выказывал полное и абсолютное раскаяние, не думаю, что кто-либо еще демонстрировал столь искреннее и страстное желание попасть в Баффало.

В конце концов начальник начальника, так и не поверив мне на все сто, кивнул администратору, чтобы тот меня пропустил, и предупредил меня на будущее, что лучше не пытаться повторять подобное, а затем, вслед за своими коллегами, удалился.

Администратор выдал мне посадочный талон, и я шагнул на посадку, а затем обернулся и доверительным тоном поделился с ним одной запоздалой, но очень полезной мыслью.

— Из тюбика с зубной пастой ВСЕГДА можно выдавить еще немного. Честное слово!

Рождественские чудеса

Одна из множества маленьких загадок, которые я надеялся разгадать сразу после переезда в Англию, была следующей: когда британцы поют «A-Wassailing We’ll Go» («Мы идем, распевая рождественские песни»), куда именно они все-таки направляются и что именно собираются делать, когда доберутся до места назначения?

В детстве, в Америке, я слушал эту песню каждое Рождество и ни разу не встречал ни одного человека, который имел хотя бы малейшее представление о сугубо рождественском, загадочном и подернутом завесой тайны понятии wassailing. Моему юному воображению люди, задорно распевающие рождественские гимны с чувством единения со всеми, все скопом казались розовощекими девицами, разносящими кружки пива на фоне всеобщего веселья и вдруг остановившимися перед ярко пылающим рождественским поленом в холле, украшенном остролистом. С такими вот мыслями я с нетерпением ждал своего первого английского Рождества. В моем доме наиболее зримым признаком приближения праздника, на какой только можно было надеяться, было печенье в форме елок.

Так что вы можете понять мое разочарование, когда первое Рождество в Англии прошло совершенно незаметно, не просто без песнопений, но и без единого человека (что меня позабавило), который оказался бы в курсе темной и священной тайны значения wassailing. На самом деле за последние двадцать лет в Англии я ни разу не встречал никого, кто ходил бы и распевал рождественские песни, по крайней мере сознательно. Я также не наблюдал в этот праздник ни одной пантомимы, ни одного уличного представления (организованной группы людей, выпрашивающих монетку, чтобы купить выпивку в ближайшем баре, — гениальная идея) и не сталкивался ни с какой другой традицией английского Рождества, которые с таким восторгом обещали рождественские стишки и романы Джейн Остин и Чарльза Диккенса.

И так было до тех пор, пока я не наткнулся на очень познавательную и не устаревающую с годами книгу Т. Дж. Криппена «Рождество и рождественские предания», изданную в Лондоне в 1923 году, где наконец прочел, что слово «wassail» первоначально означало приветствие, от древнескандинавского «ves heil», это означает «здравствовать». В саксонские времена, если верить Криппену, была традиция говорить «Wassail!», угощая кого-либо выпивкой, а тот, кто принимал бокал, должен был ответить «Drinkhail!», и это упражнение повторялось до тех пор, пока все участники мероприятия не принимали удобное горизонтальное положение.

Из работы Криппена я почерпнул, что в Великобритании 1923 года эту и многие другие древние и общепринятые рождественские традиции еще можно было наблюдать довольно часто. Сегодня, к сожалению, о них, похоже, окончательно забыли.

Но даже несмотря на это, Рождество в Великобритании — чудесная пора, намного лучше американского Рождества, по многим причинам. Для начала, в Великобритании — по крайней мере, в Англии — все еще умещают все праздничные излишества (еда, выпивка, подарки, снова еда и выпивка) в одно Рождество, в Америке же мы делим это между тремя разными праздниками.

В Америке большой праздник живота — День благодарения — приходится на конец ноября. День благодарения — великий, возможно, самый лучший американский праздник, если вы меня спросите. (В случае, если вам всегда было интересно, это праздник в честь первого урожая и пира, который устроили отцы-пилигримы для индейцев в благодарность за их помощь, и на этом пиру они сказали: «Да, кстати, мы тут решили, что нам нужна ВСЯ земля».) Это великий праздник, потому что не нужно дарить подарки, посылать поздравительные открытки или делать что-то еще, надо лишь поглощать пищу до тех пор, пока вы не станете похожим на воздушный шар, который перекачали гелием.

Проблема в том, что он празднуется менее чем за месяц до Рождества. Поэтому, когда 25 декабря мама снова вносит индейку, вы не кричите: «Индейка! Ура!», а, скорее, произносите: «А, снова индейка, мам?» В таких условиях рождественский ужин чаще разочаровывает.

Пьют на Рождество американцы тоже немного, как правило. Честно говоря, я подозреваю, что многие просто не считают уместным вливать в себя что-то еще помимо глотка шерри до рождественского обеда. Американцы берегут силы для новогодней ночи.

У нашего Рождества, если уж на то пошло, нет многого из того, что вроде бы считается обязательным. В Америке нет рождественских пантомим. Никаких сладких пирожков и, скорее всего, рождественских пудингов. Никаких звонков в дверь в канун праздника. Никаких крекеров. Никакого толстого двойного номера «Рэдио таймс». Никакого масла с бренди. Никаких блюдечек с орешками. Никакого «С Рождеством всех!» в исполнении группы «Слэйд» по меньшей мере каждые двадцать минут. И, помимо всего, никакого Дня подарков.

26 декабря все американцы снова идут на работу. На самом деле Рождество как примечательное событие благополучно завершается к полудню 26 декабря. По телевизору нет ничего интересного, большинство крупных магазинов и торговых центров с обеда уже открыты (так что многие могут обменять все, что им надарили, на что-нибудь более полезное). В Америке вы можете на Рождество пойти в кино. Вы можете пойти в боулинг. В каком-то смысле это ненормально.

Что до Дня подарков, большинство американцев слышать о нем не слышали, а в лучшем случае имеют весьма смутные представления о том, что это такое. Вас может удивить, кстати, что День подарков — относительно современное изобретение. В Окфордском толковом словаре английского языка это понятие прослеживается лишь с 1849 года. Хотя его корни уходят, по меньшей мере, в средневековые времена, когда существовала традиция на Рождество вскрывать в церквях ящики с пожертвованиями и раздавать их содержимое беднякам, однако как праздник День подарков стали отмечать лишь с девятнадцатого века; это объясняет, почему у них он есть, а у нас нет.

Лично я намного больше люблю День подарков, чем само Рождество, во многом потому, что он имеет все плюсы Рождества (обилие еды и напитков, всеобщая доброжелательность, шанс вздремнуть в кресле в дневные часы) и лишен всех его минусов, вроде часов, проведенных на полу в попытках собрать игрушечный домик и велосипед по тайваньской инструкции, или притворных возгласов благодарности тетушке Глэдис за вязаный джемпер, который не надел бы даже Джайлс Брандрет.[3] (Нет, честно, милая тетя, я повсюду искал джемпер с изображением единорога.)

Потому, если мне чего-то и не хватает в Америке, так это Дня подарков. Ну и, естественно, бесконечной «С Рождеством всех!» в исполнении группы «Слэйд». Вкупе со всем прочим это заставляет намного больше ценить оставшиеся дни года.

Игра с цифрами

Конгресс Соединенных Штатов не перестает меня удивлять. Только что он проголосовал за то, чтобы выделить Пентагону на И миллиардов долларов больше, чем тот запрашивал.

Вы представляете вообще, сколько это — 11 млрд долларов? Конечно же нет. Никто не может представить. Невозможно постичь столь огромную сумму.

И куда ни повернись, относительно Америки и ее экономики вы сталкиваетесь с такими необъятными цифрами, что их невозможно вообразить. Обратите внимание на несколько чисел из газеты за прошлое воскресенье. Ежегодный ВВП США составляет 6,8 триллионов долларов. Федеральный бюджет — 1,6 триллиона. Дефицит федерального бюджета — около 200 млрд долларов. Экономика одной лишь Калифорнии стоит 850 млрд долларов.

Несложно потерять из виду реальные масштабы цифр. Общий долг Америки, по последним подсчетам журнала «Таймс», составляет чуть меньше 4,7 триллиона долларов. Точная цифра — 4,692 триллиона, так что сложно оспорить вышеуказанную сумму, пусть она и отличается на 8 миллиардов (неплохой остаток на чьем-нибудь счету).

Я достаточно долго работал в разделе деловых новостей в одной газете и знаю, что даже самые опытные журналисты в сфере финансов часто теряются, когда сталкиваются с понятиями типа «миллиард» и «триллион», по двум главным причинам. Во-первых, им, как правило, приходится потреблять на ланч много алкоголя, во-вторых, такие числа действительно смущают.

И это проблема. Большие числа просто выходят за границы того, что мы в состоянии охватить. В Нью-Норке на Шестой авеню висит электронное табло, установленное и оплаченное неким анонимным доброхотом, с названием «Показатели национального долга». Когда я был там в последний раз, в ноябре, табло показывало, что национальный долг составлял col1¦0¦ долларов, что равно 4,5 триллиона долларов, и это число увеличивалось на 10 тыс. долларов каждую секунду, по крайней мере так быстро, что последние три цифры на электронном счетчике имели размытые очертания. Но что на самом деле означают 4,5 триллиона долларов?

Давайте начнем с одного триллиона. Представьте, что вы в хранилище, где лежит весь американский национальный долг, и вам поручили поставить на каждом долларе свои инициалы. Допустим также, ради эксперимента, что на подпись одной банкноты у вас уходит одна секунда и вы работаете без остановок. Как думаете, сколько времени уйдет на то, чтобы расписаться на одном триллионе долларов? Ну же, ради меня, попробуйте угадать. Двенадцать недель? Пять лет?

Если бы вы подписывали один доллар в секунду, ваши инициалы украшали бы 1 тысячу долларов каждые 17 минут. Через двенадцать дней безостановочной работы миновал бы первый миллион. Таким образом, у вас ушло бы 120 дней на 10 миллионов и 1200 дней — это около трех лет — на 100 миллионов долларов. Через 31,7 лет вы бы стали миллиардером, а почти через тысячу лет догнали бы по уровню достатка Билла Гейтса, основателя «Майкрософт». Но не ранее чем через 31 709,8 лет вам удалось бы расписаться на долларе номер один триллион (и вы прошли бы чуть меньше четверти пути к той сумме, которую составляет национальный долг Америки).

Вот что такое один триллион долларов.

Что любопытно, становится все очевиднее, что большинство этих огромных, непостижимых сумм, которые возглашают экономисты и высокопоставленные чиновники, в любом случае крайне приблизительны. Взять хотя бы валовый внутренний продукт, краеугольный камень современной экономики. ВВП — понятие, которое ввел в 1930 году экономист Саймон Кузнец. Это понятие оказалось очень удобным для измерения физических величин — тонн стали, досковых футов пиломатериалов, картофеля, шин и так далее. Все очень хорошо для традиционной промышленной экономики. Но сейчас большую часть выпускаемой продукции составляют услуги и идеи — программное обеспечение для компьютеров, телекоммуникации, финансовые услуги, — которые приносят прибыль, но не обязательно, причем в большинстве случаев, приводят к выпуску товара, который вы сможете погрузить на паллету и поставить в магазин.

И так как подобные процессы очень сложно измерять и обсчитывать, никто на самом деле не знает, сколько они стоят. Сегодня многие экономисты считают, что Америка, возможно, недооценивает темпы роста ВВП на 2–3 % в год уже в течение нескольких лет. Может быть, это и не так важно, однако, если это правда, стоимость американской экономики — которая очевидно нестабильна — может быть на треть больше, чем все думают. Другими словами, может случиться, что несколько сотен миллиардов долларов дрейфуют по американской экономике, а никто об этом и не догадывается. Невероятно.

А вот еще одна занятная мысль. Все это не имеет никакого значения, потому что подсчет ВВП — абсолютно бесполезное понятие. В буквальном смысле слова это грубая мера измерения национального дохода, как говорится в учебнике, «стоимость готовой продукции и услуг в долларах» за конкретный период.

Всякого рода экономическая активность увеличивает ВВП. И не важно, хороший это бизнес или плохой. По оценкам, к примеру, суд над О. Дж. Симпсоном увеличил ВВП Америки на 200 млн долларов благодаря гонорарам адвокатов, судебным издержкам, счетам за отели для прессы и тому подобному. Но я не думаю, что многие станут утверждать, что этот дорогостоящий спектакль сделал Америку более великой и благородной страной.

Так уж получается, что дурные действия чаще содействуют росту ВВП, чем хорошие. Я был недавно в Пенсильвании на цинковом заводе, выбросы которого раньше содержали столько токсичных веществ, что попросту оголили весь горный склон. От заводского забора до вершины горы не росло ни одной травинки. С точки зрения ВВП, однако, это просто замечательно. Во-первых, это означало рост общего объема производства и продаж завода. Во-вторых, прибыль от тех десятков миллионов долларов, которые правительство должно было потратить на очистку и восстановление горы. А также постоянный доход от медицинского обслуживания рабочих и жителей города, которые обзавелись хроническими заболеваниями, дыша вредными испарениями.

С экономической точки зрения все это не потери, а приобретения. Как и чрезмерные объемы рыбной ловли в озерах и морях. Как и вырубка лесов. Короче, чем больше злоупотребляем мы своими природными ресурсами, тем быстрее растет ВВП.

Экономист Герман Дэли как-то сказал: «Сегодня национальная система учета обращается с нашей Землей как с бизнесом, готовым к ликвидации». А в статье прошлогоднего номера «Атлантик Мансли» еще три ведущих экономиста сухо заметили: «По странным стандартам ВВП герой национальной экономики — человек с раком в последней стадии, который проходит через дорогостоящую процедуру развода».

Так почему мы столь привязаны к этому нелепому шаблону экономической деятельности? Потому что это лучшее, до чего экономисты додумались на данный момент. Теперь вы знаете, почему они называют экономику мрачной наукой.

Обслуживание номеров

Если бы позволил размер гонорара от этой колонки, я бы тут же сделал то, что мне давно хочется, — посетил «Мотель Инн» в Сан-Луис-Обиспо, штат Калифорния.

На первый взгляд это желание может показаться странным, потому что «Мотель Инн», по общему мнению, уж точно не самое лучшее заведение на свете. Построенный в 1925 году в испанском колониальном стиле, который любят, пожалуй, только жители Калифорнии да Зорро, он располагается в тени шумной автострады на эстакаде среди скопления бензозаправок, заведений фаст-фуда и других, более современных мотелей.

Однако когда-то он был популярным местом ночлега на прибрежном шоссе между Лос-Анджелесом и Сан-Франциско. Архитектор Пасадены Артур Хайнеман подарил ему роскошный стиль, однако главная заслуга Хайнемана — название, которое он выбрал. Играя словами «мотор» и «отель», он соединил их в «мотель», написав название через дефис, чтобы подчеркнуть новизну.

К тому времени в Америке уже было множество мотелей, но все они назывались как-нибудь иначе — «автодвор», «коттеджный двор», «двор-отель», «тур-отель», «бунгало-двор», турбаза, «турист-двор», «путь-отель». Долгое время казалось, что общепринятым названием станет турбаза. Так было приблизительно до 1950 года, когда мотелями стали называть все заведения подобного рода.

Все это я знаю, потому что как раз прочел книгу об истории американского мотеля под умопомрачительно оригинальным названием «Мотель в Америке». Написанная тремя академиками, это — скучнейшая работа, с фразами вроде «Потребности как постояльцев, так и хозяев недвижимости оказали большое влияние на создание организованных систем обслуживания», однако я все равно купил ее и жадно прочел, потому что обожаю все, имеющее отношение к мотелям.

Ничего не могу с собой поделать. Всякий раз, когда вставляю ключ в замочную скважину и распахиваю дверь номера в мотеле, я всегда волнуюсь. Это одно из тех событий — наряду с едой на борту самолета, — которые меня волнуют и о которых мне следует знать больше.

Так уж случилось, что «золотой век» мотелей был и моим «золотым веком» — 1950-е годы (думаю, поэтому они настолько меня очаровывают). Тому, кто никогда не путешествовал по Америке на автомобиле в 1950-х годах, практически невозможно представить, какими потрясающими были мотели. В ту пору национальные сети отелей вроде «Холидей Инн» и «Рамада» только начинали появляться. В 1962 году 98 % мотелей все еще были частными владениями, и потому каждый имел собственный характер.