Андрей Агафонов
ЕЩЕ КАКАЯ СВОЛОЧЬ
ЕЩЕ КАКАЯ СВОЛОЧЬ
Сказочная повесть
ГЛАВА 1
На замерзшем стекле я одними губами читаю битву гладиолусов и тюльпанов; оледеневшие от ненависти, они устремились друг на друга, разбивая в бахрому, в изморось нежнейшие лепестки. Спутались колючками, рванулись и погибли. Мигнул светофор; зеленым залило свет очей моих.
Тяжелые веки, гудение трансформатора, холодный поручень у горла. Глянцевый, инфантильно чистый в оттенках -- в отсутствии оттенков, -- и легкий сон: голова казнимого перед казнью наголо выбрита, вымазана зеленкой. Голова молода, ей нет и тридцати...
Мы едем дальше, едем -- мы? Сообщники трамвайной тьмы, тела в объятиях зимы... Остановок уже не объявляют.
-- Вы не будете так добры...
-- Никогда...
Искры посыпались с проводов -- прыгучая Снегурочка взвилась над трамваем и сгорела заживо...
Я дышу на стекло снова и снова, и оно яснеет и туманится раз за разом -- разный воздух во мне...
Оттаяло; промелькнули неон и не она. Мы все еще в городской черте. Можно снова закрыть глаза и заморозить уши...
Если бы она дышала с другой стороны, стекло растаяло бы вовсе, и мы бы обменялись поцелуем на скорости железа...
-- Молодой человек! Молодой человек!
С кем же я сплю здесь...
-- Молодой человек...
-- Увы...
ГЛАВА 2
-- Вы принимаете наркотики?
-- Я принимаю этот мир.
-- А он вас?..
Родная, у меня уши болят. Завари меня, как чай, в горячей ванне. И, если хочешь, выпей...
Мы занимались любовью так долго, что можно сказать -- мы занимались любовью с любовью. Я даже не знал, где она живет; я не выходил из нее уже неделю...
-- Чего ты боишься?
-- Наверное, себя.
-- Пустые страхи... Иди ко мне опять...
-- Это оттого, что я впервые вырвалась на свободу.
-- Да, в цирке; и я сидел в первом ряду.
Страсти в клочья...
Когда закончились последние пельмени, она сама вызвалась сходить за съестным. Сидя у огня, я почувствовал, что остро счастлив, и лучше бы ей не возвращаться. Какое-то время, по крайней мере. Я схватил первую попавшуюся книгу и начал вычерчивать на полях свою отдельную вселенную, лиловую, стальную и холодную. Очень хорошо замерзать там перед горящим пламенем...
-- Я покупаю твои ночи, продаешь ты их или нет. Ты волен выбирать каждый раз.
-- Выпиши чек...
ГЛАВА 3
В бахроме разорванных отношений пижонишь этаким индейцем, охотником за скальпами. Волосы уничтоженных женщин согреют мою поясницу на уклоне лет...
Второе Я гуляет между ног. Спуститься вниз, купить ему бананов...
-- Я что-то не так сказала?
-- Ты что-то не так поняла. С тобой я ничего не рвал, мы просто смерзлись. Вот растаем и сольемся в одну грустную лужу, и по нам проедет самосвал...
Сперва они серьезно врут мне, затем я весело перевираю их, а вместе мы обманываем тех, кого, стало быть, надо обмануть. Обманутые платят им, а они -- мне.
Вот так они и жили: спали врозь, а дети были.
Когда-то же зима кончится?..
-- Дорогая, я принес тебе ребенка.
-- Ты что, аист?
-- Нет, я черный ворон...
ГЛАВА 4
Глубоководной фосфоресцирующей тварью, безумно упоительной с этаким кривошипом на башке, черной ядовитой электрической гадиной я вплываю изредка в верхние, разреженные высшим светом слои и натыкаюсь на какую-нибудь тургеневскую купальщицу.
-- Сломай мою игрушку.
-- Ты уже большой, ты сам можешь сломать все, что захочешь...
-- Если тебе не нравится торчать у кухонной плиты, жарь яичницу на животе.
-- Ох, милый, и как ты будешь есть?
-- Глазами...
Мой сын стал военным настолько невзначай, что у меня за ночь седина пробилась. Так и полагал, что на фотографии с ним буду в свитере. Немощно скалящийся старик-отец рядом с молодцеватым майором ВВС. Только майор ниже на голову.
-- Ты ему завидуешь.
-- Я умираю...
-- Вот уж хрен! -- сказал пацан из кинобудки. -- Я еще пиво не допил. Валяй по новой.
Папа с растрепанным блокнотиком в руках:
-- Андрюша, ты умеешь материться?
-- В каком смысле... Нет, конечно...
-- А это что такое?..
ГЛАВА 5
От последнего тиража у меня осталось два экземпляра. Лестно; однако почему этим людям не приходит в голову купить книгу в магазине, отдать за нее деньги, а уж после прийти за автографом? Честное слово, было бы вдвойне приятно. Люди за все платят сердечно, и уж если платят -- значит, им это нужно.
-- Чего вы никогда не напишете?
-- Не опубликую, лучше сказать. Мемуаров о знакомых, добившихся большего успеха. Это всегда смешно, а я же не писатель-юморист.
-- Да, вас чаще называют человеконенавистником...
-- Я ведь тоже человек...
-- Вы?!
«Если объяснять совсем доходчиво, то познание умножает скорбь до определенной степени, поскольку скорбь не беспредельна. И когда ты достиг предела скорби, дальнейшее познание теряет всякий смысл. Задача -- в том, чтобы определить скорбь и более не испытывать боли. Познание же есть нескончаемая боль. Глаза видят, потому что они болят. А чтобы про-видеть, они должны разорваться болью. Джимми Валентайн спиливал кожу с кончиков пальцев и оголенными нервами вникал в суть конвульсий часового механизма банковского сейфа. Ну вот, мир -- очень хитрый сейф, и мы, познающие, кричим от боли; а потом оказывается, что за маленькой железной дверью кто-то побывал до нас, все унес и даже расписки не оставил.
-- И что тогда делать?
-- Создать акционерное общество и торговать воздухом...»
Меня очень удивляют эти фуршеты, где множество людей часами топчется с ноги на ногу и запускает вилку через плечо соседа. Нет бы сесть, поговорить по-человечески... Без журналистов...
-- Возьмете меня с собой на дачу?
-- Если обещаете лелеять мои гладиолусы и баловать меня.
-- Как именно? Кофе в постель?
-- Предпочитаю перед завтраком чистить зубы. Себя в постель. Ничего, что я начистоту?
-- Ничего...
«Они отвечают так, будто у них язык завял. Причина не в неприязни: не знают, что сказать, чего они хотят. Их пустоту заполняешь своей волей и в конечном счете даришь себе -- себя. Я давно уже не надеюсь на возвращение чего-либо сторицей и нахожу в мире только то, что и раньше мне принадлежало. Мои книги -- опись имущества; остается добавить расходы на крематорий.»
-- Вы верите в красоту?
-- А вы верите в Бога? Или лучше так -- веруете ли вы в Бога?.. Наша вера не имеет значения, все это существует помимо нас, потом мы появляемся, и оно убивает нас, и опять существует помимо нас...
-- Вы с молодости пишете о смерти и все еще живы...
-- Я не вижу на вашей руке обручального кольца. Вы девственница?
-- Нет, а это обязательно?
-- Я и моя смерть -- мы любим друг друга, но я не тороплюсь законным образом умереть -- а вдруг мне это не понравится?! Однако я охотно подчинюсь насилию -- как честный человек...
Он заглянул под обувную полку, на вешалку, еще раз проверил карманы и раздраженно высказал опустевшим хоромам:
-- Что такое с этими добрыми людьми, а? Почему они у меня всегда зажигалки воруют?!
Уже нечему удивляться. Может быть, бросить курить?..
ГЛАВА 6
-- Алло, алло! Отшельником ты, милый мой, не станешь. Даже взаперти и под подушкой.
Они думают, это так трудно -- забыть о них. На деле же куда труднее -- не забывать. Звоня вечерами любовнице и улавливая в трубке ее всегда взволнованный голос, я каждый раз убеждаюсь, что мир существует только в моем воображении и лишь по моей милости иногда захватывает меня... Милость, уступка, жертва -- как угодно; только, жертвуя, самому не нужно выкобениваться жертвой -- ТЫ выбираешь одно в пользу другого. Пять лет я не смотрю теленовости и пресекаю разговор, едва запахнет Москвой -- и кому от этого хуже? Не мне -- во всяком случае.
Сидит, забившись в угол присутствия, на отполированном задницами зевак насесте, и строчит лихорадочно, козыряя темными ухмылками... Истерические слезы в бороде, просроченный вексель за подкладкой цилиндра...
-- Ас ту ву Ламберт?
-- Йес, оф кос.
И Пушкин говорил, что писать следует для себя, а ты -- неужели всерьез воображаешь, как по глухим деревням при свете лучины мальчишки с соплями на фуфайках и высокогрудые девицы внимают тебе и трепещут?
Все это -- гротеск отрицательных величин, карикатура на чернила или молоко. Находишь идеального читателя, он понимает тебя до конца, и что вам после предпринять -- повеситься на пару, как Сережкам? Или сделать вид, что ничего не было?
«Я всем доволен, спасибо и до встречи.»
-- Сволочь, о детях бы подумал.
-- Они не его.
-- А чьи?
-- Достоевского.
ГЛАВА 7
-- Как добрались?
-- Спасибо, что спросили...
Мы в чистилище, мы амальгамированы, экранизированы и широко сыграны другими людьми. Узнавать себя в любом из них, менять шляпы и головы под шляпами, стряхивать сиренево-серый пепел на белые шкуры и заниматься опасным, как бритва, сексом, -- какая разница, все закончится общей прогулкой по заброшенному парку; тени, словно подстреленные, падают из-за деревьев, звезды визжат в кулаке, и впереди -- недостижимое лето, пасмурный край, прощание на берегу... Неудобная серебряная пряжка наконец-то поддалась, раскрылась драгоценной устрицей, плащ полетел на траву.
-- До первой крови?
-- До гробовой доски...
На черном не видно крови, потому что кровь ее -- черна. Я слышу хруст -- лезвие моей любви достигает ее сердца и ломается там. Нашла коса камешек по себе.
Давя затылком травяную кочку, силюсь не двигаться, и кинжал, приставленный ядовитой звездочкой, колет мое горло, словно еловая ветка. Сейчас взойдет солнце, и рыжие муравьи разбудят меня...
-- Я купил ореховый йогурт.
-- А мои любимые пельмени?
-- Ты их любишь, ты и покупай.
ГЛАВА 8
Когда женщина впервые оставила мне деньги, я влюбился в нее тут же, просто взорвался нежностью. Следующим вечером она ушла от меня мокрая, как мышь, ее глаза сияли страхом и счастьем.
-- И что она сказала?
-- Да что угодно они могут говорить! Рассуждать о маникюре или математике... Я сижу рядом, обоняние волчье, и по запаху понимаю -- сейчас. Через минуту она засохнет. И тогда простираю руку -- и она прилипает к ней сама, не успев опомниться. Ох, я люблю их, неразумных...
-- Ребятки, можете пока чаю попить, а мы тут с бухгалтером посекретничаем пять минут.
-- Ты будешь чай?
-- Нет, наверное... А ты?
Изучив эскизы, она поднимает на меня глаза и с холодной улыбкой спрашивает, почему я смотрю так, будто она мне что-то должна. «Да Господи, Елена Евгеньевна, ничего вы мне не должны, это будет просто акт гуманизма по отношению к бедному художнику, поэтому сколько дадите -- столько дадите...»
Хватило на неделю...
-- Ты не против, если мы вдвоем к тебе приедем?
-- Если вы обе не против, так и я не против.
-- Только не одновременно...
-- Да, чтоб ты сидела в стороне и ревновала? Я этого не допущу...
Сладостное скольжение внутри... Пальцы, познавшие свою музыкальность... Заменяющие меня -- нижнего, заполняющие паузы медом и молоком, виртуозные пальчики делателя реактивных, заикающихся оргазмов, движимые и сотрясаемые ритмом «Криденс»... I put a spell on you... Она плачет, будто над гробом матери, хнычет и дребезжит, и, я говорю, ты умрешь однажды в моей постели -- смеюсь, шучу... Я лежу в ванне, разбитый и словно скотчем склеенный, дорогая сигарета догорает во рту: мой вечер...
Ничего не могу с собой поделать. Девчонка-продавщица заворачивала сыр, я просто смотрел на нее, и вот бумага развернулась, кусок покатился по зеркальному полу, она приседает на корточки, острые коленки одна над другой, края все более нижней одежды, скулы-косточки, шапочка сбилась -- перепрыгиваю прилавок, ловлю ее руку. Боже ты мой, горячая, слабая ладошка, магазин закрывается на обед...
-- Мучитель...
-- Милая...
Близняшки жутко разозлились, узнав, что на их деньги я сводил в кафе какую-то... Я не хочу спать с ней... Не хочу?.. Не буду... я больше не буду...
-- Телевизор новый смотришь?
.-- А там что, тебя показывают?
-- Все-таки в вас, Андрей Юрьевич, плебейское начало сильно дает о себе знать.
-- Слушай, родная, у меня вокабуляр богатый, тебя как послать -- матом или по Хайдеггеру?
-- Созвонимся...
-- Поженимся...
ГЛАВА 9
-- На фотографиях у тебя совсем другой взгляд.
-- Я же сейчас на тебя смотрю.
-- Перестань... Почему ты плачешь?
-- Я не могу... мне плохо без тебя... Зачем ты такая хорошая...
Оказывается, я «так» посмотрел на нее тогда... Как? Милые, с вами обидно легко -- надо только любить вас всех и не бояться в этом обличиться. Сколько же нежности, жалости, любви пропадает в этом мире... Что за хриплые мужчины у вас...
-- Ты никогда не спал с мужчиной?
-- А как ты думаешь?..
Меня иногда огорчают ее вопросы. Нет прошлого, когда нас двое; ни действительного, ни возможного; нет ничего, что стоило бы ее губ сейчас; зачем же связывать нас с посторонней жизнью, что-то сравнивать, выискивать, выяснять?..
-- Я тебе верила! Так верила! Ты меня всему научил!
-- Не всему и не главному...
-- Стихи читать... стихи-и...
Ну что, она раскопала мое прошлое и, разумеется, настоящее. Письма, пленки, документы, блокноты... Господи, многое в моей жизни началось до нее, многое даже с нею не кончится, неужели я в этом виноват? Вот так взять и нажить себе кучу врагов -- разом порвав с женщинами, против которых ничего не имеешь, а к некоторым даже привязан.
-- А если бы я с кем-нибудь?..
-- Я убью тебя.
-- Я ухожу.
Битое стекло на полу. Пройтись?..
ГЛАВА 10
-- Алло.
-- Милая, ты меня бросила?
-- Алло, кто это?
-- Милая...
-- Алло!
Короткие гудки. Полжизни я ждал возможности сказать эту фразу, и вот сказал, и оказалось -- правду.
Еще в ранней молодости тосковал по неприкаянности, по осени на мостовой, саксофону за спиной, ночному городу и пустым карманам... Мне всегда хотелось уходить по мокрому асфальту с комом в горле, так я представлял свое голливудское счастье, и вот я счастлив... наконец-то...
-- Андрей!!!
-- О, Боже.
Бросается на шею мне, теплая, расхристанная, в белом и желтом, и что же судорогой сводит мои пальцы -- каждую слезинку ее в этом октябрьском воздухе хочу я поймать, да нет, любовь моя светится под ногтями, и жарко пальцам, и жарко глазам...
Как, я выпустил это слово?.. Всегда же говорил и верил, что любить кого-то еще можно только по недоразумению... И вот мы двое слепых котят, мы заблудившиеся дети, едва не потерявшие друг друга в тени суровых, сосредоточенных желаний... На мокрой скамейке, забросанной желтыми и зелеными знаменами побежденной осени, я падаю лицом в ее колени и лью горькие, как шоколад, слезы -- самые горькие, самые желанные слезы в моей жизни...
-- Уедем?
-- Конечно... Когда-нибудь...
В золотое детство невинных насмешек пополам с болтовней о погоде и музыке. В искусство -- да нет, какое искусство! -- в путаную сказочку случайных соприкасаний.
ГЛАВА 11
Сотый раз на дню говорю себе: «Все правильно!» и маленькой удобной кочерыжкой разбиваю прогоревшие поленья. Я дал что-то вроде обета: пока она не может быть со мной, я не буду ни с кем. Сторожу чужую дачу, курю трубку, дым от трубки сладок и приятен...
Мне по душе гулять в валенках, пробивать собой сугробы с нежным грохотом. Овечий тулуп -- до пят, и валюсь я волком-Ванькою в белый снег, лежу и смотрю, как раздваиваются звезды, небо затягивает ватой...
В толстых шерстяных носках сижу у камелька с книжкой на коленях, одинок и печален, и мне дивно хорошо, мое молчание тяжелее золота, я тону в нем, плыву, погибаю... Снимая нагар со свечки, проморгал Новый год -- 00.02, но что с того, my baby left me, лучина гаснет, волки воют...
Так отвык спать один, что к утру затекает шея. И первое, что вижу из окна туго вращаемой головой -- снег мой разбит, распорот и грязен. Лаковое «Вольво» уже в гараже.
Их голоса меняются, едва закрывается дверь. Ты слышишь каждое слово, каждый звук, но страшнее всего -- каждую паузу. В ее голосе -- робость, жалоба и истома; он жужжит и кружит над нею, слышно частое дыхание -- не твое, ты замер, затаился, ты слюну свою не можешь проглотить... И вот она дрожит и ходит ходуном, как ходила под тобой, и победительно вжимается в нее, вгоняет себя твой коварный соперник, раз за разом, бесконечно долго...
Но та минута, когда сердце твое -- на разрыв, и вот-вот все случится, вот сейчас, и еще можно предотвратить -- выскочить из-за печки взъерошенным чертом, закричать, -- ТА минута, и первый ее вздох, почувствовавшей другого внутри себя, и осознание этого вздоха тем самым вздохом -- это такое глубокое постижение сущности вещей, какого больше не испытать...
-- Пожалуйста, не делай этого! Пожалуйста, делай это!
И ты плачешь, глотая перья...
ГЛАВА 12
-- Я мог бы накатать настоящий роман, недельку посидев на коммутаторе пейджинговой связи. Документальный, электронный роман. Судьбы, лаконичные, как телеграммы. От «где же ты, солнышко» до «заранее благодарен». Читатели рыдали бы, я бы сам рыдал, но кто же мне позволит взять такую неделю, а главное -- кто мне за это заплатит?
-- Я вчера передавал: «Приходи скорее, я умираю от голода и жажды», барышня хмыкнула: «Уж потерпите!» Не могу, говорю, сил моих нет...
Постоянное ощущение, что очень ловко всех обманываю: сижу развалясь, а взрослые и даже весьма потасканные люди излагают мне свои замыслы и смотрят с такой надеждой...
-- Мы на первом месте!
-- А кто заказывал рейтинг?
-- Мы и заказывали...
Нельзя пить со своими подчиненными. Нельзя трахаться со своими подчиненными. Нельзя орать на своих подчиненных. Пусть ненавидят, лишь бы любили...
Три года в полной жопе. Три года! Иван за голову хватался: «На кой хрен я вас сосватал!» Теперь понял, на кой: лично известен, морда в ящик вписана. Рекламу берем брезгливо, двумя пальцами. Спортивного обозревателя я уволил якобы за прогулы, на самом деле у него в туалете свежий номер газеты лежал, аккуратно порванный на квадратики. Сволочь, я тебе что, мало плачу, на рулон туалетной бумаги не хватает?.. С вечеринки ушел раньше всех -- приказ сочинять. Корпоративная этика, она самая.
-- Сводка праздничная пришла. Куча трупов.
-- Я на тебя полагаюсь...
Журналисты все-таки дети лени и халтуры. Мне затея Латкина понравилась: сам связался с «Экскомом», еще и бартер с ними скрутим. Митя -- человек творческий, ему платить надо много...
-- Газета не нравится, но читаете? А другие газеты не пробовали читать?
-- ...вы же издеваетесь...
-- Мы красиво делаем свое дело. Извините, если это выглядит, как издевка.
И трубку на стол. Пусть старичок выскажется.
Из «Оперколонки» кое-какие фразы выписываю:
«Когда поднял он руку на родителей своих, то в руке его была канистра с бензином».
«Жене предстоит поразмыслить, как ей жить с этим дальше, мужу -- как ему жить без этого». -- Надо же, кастрировала мужика... «35-летний Н. сел на раскаленную каменку нетто; его победный вопль надолго запомнят домочадцы».
Сегодняшняя жемчужина:
«Если бы на даче была собака, ей пришлось бы выбрать, по ком выть. Треугольник-то действительно любовный: бритва -- пуля -- полынья... Самое прекрасное смертоубийство за последние пару лет...»
Циник и негодяй Федор Меркурьев. Через газету с девушками переписывается. Вкрадчивый, как гадюка. Упырьи гонорары, обувь носит только итальянскую...
Гадство. Вместе с ириской пломбу разжевал. Полтора месяца назад ставили. Гадство.
ГЛАВА 13
«Вот утренняя мысль: доброта как стремление дотянуться до человека и доброта как умение опуститься до человека. Во втором смысле я очень добрый... И, кстати, люди это чувствуют. Доброту мою. Безразличные мне духовно -- но не телесно, -- женщины. Безразличные мне телесно -- но не духовно, -- мальчики...»
-- Я проснулся.
-- И снова уснул.
Я думал, что просто ударю его ею, что ему будет очень больно, что он задохнется на миг, и... и все. Он не задохнулся -- захлебнулся; шумно, шкворча, пил воздух желтым и сизым, голым, безнадежным, невероятным, раскроенным горлом... Изголовье превратилось в нефтяное месторождение, в булькающую скважину, в марсианский пейзаж...
Скрип двери, крик изнутри:
-- Вы... вы...
-- Бегущие по лезвию бритвы, моя хорошая... Мы долго не виделись, и я слегка обезумел...
-- Он же знал, он хотел этого... Так он тебе писал...
Последний шум моей жизни -- шум сминаемого снега. У реки она оборачивается, и прорубь дымится за ее спиной, я знаю, я набирал оттуда воду по утрам, и много ведер надо будет натаскать сегодня, мы все вымоем до блеска, до глянца, чтоб горели полы желтым пламенем... Игрушечный блестящий пистолетик дымится в ее руке, и я улыбаюсь игрушке, но пусто в груди, пусто и больно, и она смеется, смеется, смеется... И солнце встает за нею...
Конец
8-10 января 1997, Екатеринбург