Сьюзен Айзекс

Волшебный час

1

Симор Айра Спенсер принадлежал к самой шикарной публике Манхэттена и Саутхэмптона. Но угадать в нем кинопродюсера было нелегко: ни тебе массивной золотой цепи, утопающей в волосатой груди, ни тебе чувственных губ, смакующих сигару. Вот он возвышается над кафельным бортиком бассейна своего приморского дома Сэнди Корт, в белоснежном махровом халате, и, заметьте, безо всякой монограммы — респектабельность не позволяет. Доведись вам услышать, как негромко говорит он по портативному телефону, увидеть, с каким достоинством попивает он черносмородиновый чай, вы непременно подумали бы: вот что называют «безупречный вкус».

Попытаюсь описать, насколько безупречен был вкус Сая Спенсера. Скорее всего, закончив разговор, он отправился бы в дом и уселся перечитывать Марселя Пруста.

Если бы не две пули, поразившие его — одна в мозг, а другая — в левое предсердие. Он был мертв еще до того, как рухнул на пол.

Жуть. И это в дивный августовский день!

Небесная лазурь сияла ослепительной чистотой. Красота неописуемая. На побережье, поблизости от дома Сая, парили серебристые чайки, время от времени камнем бросаясь в океан. Тусклым золотом мерцал песок. Вдалеке, к северу от моего дома ярко зеленели картофельные поля.

В такой изумительный день какой-нибудь житель Нью-Йорка, приехавший провести лето на Лонг-Айлэнде, нет-нет да и скажет: «Дор-рогуша (или «ma chere», или «детка»), как же здесь хорошо! И знаешь, что самое поразительное? Что все эти жалкие выскочки так поглощены своим непрерывным восхождением по социальной лестнице, что им никогда не оценить — здесь говорящий глубоко вдыхает свежий воздух, раздувая ноздри, — этой прелести».

Господи, как же ты терпишь таких засранцев?! Впрочем, в тот день я не стал бы с ними спорить. Вся Южная Стрелка Лонг-Айлэнда была залита солнцем. Просто подарок небес. Одна из секретарш отдела по расследованию убийств пять лет подряд дня не пропускала, чтобы не пожелать: «Хорошо провести вам день, Бреди!» Вот Господь и пошел мне навстречу. Настал он, этот день. Я хорошо провожу время.

Чего не скажешь о Сае Спенсере. Ну а если честно, не так уж и я развлекался в этот — что и говорить — потрясающий день. Слава Богу, ничего ужасного и фатального, как с Саем, со мной не случилось. И все же события этого солнечного полдня круто изменили течение моей жизни.

Я был дома, на северо-западе Бриджхэмптона, что в шести милях к востоку и в пяти — к северу от Сэнди Корт.

Жилищем мне служила бывшая хибара сезонного рабочего. Я купил ее у жутко бездарного и до истерики амбициозного бруклинского архитектора, который слишком поздно осознал всю бесперспективность этого места. Дом ему пришлось загнать по дешевке одному из местных (мне), поскольку даже самый доверчивый нью-йоркский раззява не позарился бы на крытую штукатуркой снаружи и термопластиком изнутри конуру, на комнаты с низкими потолками, на кухню с шестиконфорочной ресторанной плитой, на стены с цветочно-фруктовыми мотивами с большой претензией на оригинальность. Тем паче что это дурацкое обиталище притулилось вблизи совершенно разбитой, географически бессмысленной дороги, соединяющей картофельное поле и водоотстойник.

Итак, примерно в тот же самый миг, когда пуля пробила череп Сая Спенсера, моя жизнь тоже раскололась. Две наших судьбы — бах-бах! — и соединились. Ясное дело, я об этом знать не знал. Жизнь, собственно, только тем и отличается от кино, что за кадром не звучит музыка; события этого дня не сопровождались угрожающей барабанной дробью. Я продолжал ловить кайф от чудного, фантастического дня, развалившись на одеяле, расстеленном прямо на траве во дворе моего дома, в обществе своей невесты, Линн Конвей. Мы недавно покинули спальню, чтобы после любовных игрищ немного позагорать, поболтать и попить холодного чаю. Я даже бросил в стаканы ломтик лимона, изображая обходительность. Пусть Линн окончила колледж в Манхэттенвилле и осведомлена о существовании специальных вилок для рыбы, но и мы не лыком шиты.

Конечно, если бы я действительно был обходителен, отдыхать бы нам с Линн сейчас в шезлонгах, а не на траве. Но за последние годы у меня так и не нашлось времени для наведения всякой там роскоши вроде полотенец без дырок или мебели, годной больше для дома, чем для улицы. Ну и что с того? Я знал, что через какие-нибудь три месяца после нашей свадьбы все изменится. Во внутреннем дворике — патио будут стоять кресла. Появится барбекю
[1]с навесом. Зацветут бегонии. И наконец-то я позабуду вкус чизбургеров из самых замызганных кафешек Саффолк Каунти, где мне приходилось перекусывать. Буду возвращаться домой, к ароматам тушеной лососины с картофелем и свежей спаржей. И — это в свои-то сорок! — превращусь в новобрачного.

Я перевернулся на другой бок. Линн так хороша: темно-рыжие, как шерсть ирландского сеттера, волосы, молодая персиковая кожа. Безупречный, немного вздернутый носик, с двумя впадинками на кончике, будто Господь перед самым ее рождением попытался внести кое-какие последние штрихи. Шорты цвета хаки открывали ее потрясающе длинные ноги. Правда, обычно Линн одевалась иначе: она была настоящей леди.

И происходила из хорошей семьи… скажем так, хорошей, по сравнению с моей. Ее отец, отставной шифровальщик военно-морского ведомства, целыми днями сидел в кресле, водрузив ноги в белых носках на тахту и углубившись в чтение правых журналов, и периодически изливал желчь на демократов.

Мать, преподобная Бэбс из Аннаполиса, каждое утро посещала храм, где, как пить дать, молилась, чтобы Агнец Господень успел забодать меня насмерть до того, как я женюсь на ее дочери. Остаток дня Бэбс Конвей посвящала вышиванию, совмещая это занятие с просмотром телесериала «Молодые и неутомимые» и шоу «Херальдо». Вот уже восемь лет ее жизни были отданы шедевру «Плакальщицы у Гроба Господня» — гигантской вышивке на наволочке.

Из Линн получилась пай-девочка католичка. Любо-дорого поглядеть. Правда, правда. Быть с ней рядом — уже счастье. А моя жизнь никогда не была, как говорится, безоблачной. Я всегда считал счастье незаслуженной наградой и никогда не верил, что когда-нибудь его обрету.

— Как ты полагаешь, может, медовый месяц, — негромко проговорила она, разглаживая шов на моем рукаве, — лучше провести не в Сент-Джоне, а в Лондоне?

— В конце ноября нырять с аквалангом в Темзу? Благодарю покорно.

Улыбка осветила ее лицо. Она не съязвила в ответ. Не сказала что-нибудь вроде: «Неужели ты думаешь, что я жажду провести медовый месяц с каким-то «ластоногим» кретином?» Она только произнесла, причем без тени сарказма:

— Что ж, Сент-Джон так Сент-Джон.

Я взглянул в ее милые карие глаза.

И в этот момент день утратил для меня свою прелесть.

Потому что я был рядом с чудесной, славной женщиной — с волосами цвета меди и золотистой кожей, — и всего-навсего неплохо проводил время. Мне не было с ней ни весело, ни интересно.

Чушь все это, тут же сказал я себе. Надо соображать: Линн так молода и еще не разобралась во мне. Я кажусь ей зрелым, умудренным опытом человеком. Это, конечно, льстит моему самолюбию. Разумеется, я хочу, чтобы она почувствовала себя свободнее, — признаю. Более того, и сам я ощущаю некоторую скованность. Может, мне попросту нужно немного выпить? Но я сказал себе: нет, старик, это, пожалуй, лишнее. Мне и без этого неплохо. В самый раз.

Так вот, когда через четверть часа мне позвонили из управления и сказали, что поступило сообщение об убийстве «в твоих краях, ха-ха, на дюнной дороге в Саутхэмптон, — ну, в этом дорогом районе, знаешь? — там застрелили кинопродюсера, некоего Спенсера…», — я сказал:

— Господи ты Боже мой. Сая Спенсера?

— Ты что, знаешь его?

— Я о нем
слышал. Мой брат делал для него какую-то работу, когда Спенсер снимал здесь фильм.

— Слушай, а правда, что он года два назад получил «Оскара»?

— Ага.

— Спорим, я видел его! По телевизору, ну, он из тех, которые всегда говорят: я хочу поблагодарить моего агента, и моих родителей, и моего покойного кота Пушка. Слушай, я в курсе: ты сегодня выходной, но ты единственный, кто живет на пути в этот чертов Хэмптонс, а нас только что вызвали в Сейчем, там черт-те что делается: какой-то псих-компьютерщик повздорил со своим стариком, задушил его и пытался спрятать труп под компостную кучу. Так что съезди уж в Сэнди Корт и поприсутствуй там. И не позволяй этим захолустным энтузиастам играть в детективов и засовывать что ни попадя в мешочки для вещдоков. Не тебе объяснять, как они умеют загадить место преступления! Спасибо, приятель.

…В общем, я почувствовал к Саю Спенсеру что-то вроде благодарности.

Я проводил Линн до машины, поцеловал на прощание.

— Мне страшно жаль, но, похоже, наш совместный уик-энд накрылся.

Она сжала мою ладонь и сказала:

— Что поделаешь. Я уже привыкла. Я так потрясена случившимся! Босс твоего брата — какой ужас! — И добавила: — Я люблю тебя, Стив.

Я подумал: «Она будет чудесной женой. Умопомрачительной матерью». Поэтому ответил:

— Я тоже тебя люблю.

По сравнению с этим убийство — просто детские игрушки. Теперь вам понятно, как я влип?

Вечер оказался еще прекраснее, чем день. Но ни луна, взошедшая четырьмя часами позже, ни прожектора грузовика оперативной службы, осветившие место преступления, не в состоянии были сгладить ужасного впечатления от трупа.

А взглянуть на него стоило. Бездыханное тело Сая Спенсера лицом вниз распростерлось на кафельном полу. Надо заметить, что плитки кафеля были не просто безумно дорогими: каждый пятый темно-синий квадратик украшала ручная роспись, изображавшая рыб, причем все эти рыбки — изысканно тонких контуров и невообразимо сочных цветов, — и в самом деле водились у побережья Лонг-Айлэнда. Держу пари, какой-нибудь модный нью-йоркский декоратор убедил Сая, что в «океаническом мотиве» таится определенный шик.

Над продолговатым, светящимся в темноте бассейном в прохладном ночном воздухе склубился туман. Прямо за водоемом возвышался элегантный дом Сая — трехэтажный, просторный, с серой кровлей. Постройки начала двадцатых, той канувшей в Лету эпохи многодетных семей и благодушных слуг. Стань спиной к фасаду — перед глазами зажелтеет полоска пляжа, а за ней — Атлантический океан.

— Как там твоя прелестная нареченная? — поинтересовался сержант полиции Рэй Карбоун.

Мы остановились прямо у головы Сая. На Карбоуне был синий шерстяной костюм, а на носу красовались дорогие очки от Кларка Кента. Хилый, пузатый, сутулый, Рэй больше походил на замученного налоговой инспекцией бухгалтера, чем на переодетого супермена.

— Все так же прелестна, — отозвался я.

— Она более чем прелестна. На днях мы с Ритой говорили о вас. Линн даст тебе как раз то, в чем ты больше всего нуждаешься. Стабильность. Стабильность — вот где собака зарыта.

— Да, пожалуй что.

— Не думай, я не имею в виду пьянство.

— В порядке. Можешь об этом говорить.

— Насколько я понимаю, это уже в прошлом. Но видишь ли, я убежден, что
излечившихсяот алкоголизма просто не существует в природе. Бывают только
лечащиеся, и лечатся они до конца своих дней. А ты, Стив, был совершенно эмоционально неустойчив.

Похоже, Карбоун, судебный эксперт по образованию, решил углубиться в психологию.

— Сначала ты был просто славный малый, потом замкнулся в себе от одиночества, потом стал агрессивным. Но в последние годы ты очень изменился. Ты приобрел солидность. Поверь мне. У тебя больше нет повода к беспокойству.

— Ну что ты. У меня всегда есть повод к беспокойству.

— Ошибаешься. Хотя знаешь что? Твоя неудовлетворенность собой — свидетельство благополучия.

(Вот что происходит с теми, кто сутками напролет готовится к экзаменам в Стоунбрукском университете.)

— Понимаешь, — продолжал он, — под стабильностью я разумею домашний очаг. Приятное общение. Тарелку супа. После того, что мы вынуждены видеть на работе, нам необходимо возвращаться домой к чему-то нормальному, здоровому.

(И все-таки круглосуточная зубрежка не совсем еще вышибла из Карбоуна природный здравый смысл.)

Сотрудник отдела опознания пробрался за нашими спинами, опустился на колени рядом с Саем и натянул мешочки на безжизненные кисти рук. Кстати, это были бумажные мешочки. В кино всегда показывают пластиковые. Кровь застывает в жилах, камера наезжает на руки мертвеца, обернутые в мешочки и похожие на увядшие стручки красного перца. Впечатляюще, но все это чушь: мы никогда не используем пластик. Он конденсирует влагу и сводит на нет шансы теста, выясняющего, была ли жертва в действительности убита из огнестрельного оружия.

— Обнаружили что-нибудь в доме? — спросил я Рэя.

— Ничего. Никаких следов ограбления или насилия. Сай упаковал вещи для поездки в Лос-Анджелес: планировал какие-то встречи. В спальне не застелена кровать. Похоже, днем он прикладывался вздремнуть.

На слишком тесном пиджаке Карбоуна под напором могучего тела расстегнулась пуговица. Вообще-то он не толстый, если не считать верхней части туловища. Но все его шмотки всегда на размер меньше, чем нужно, и брюхо постоянно выпирает, как мяч.

— Кухарка все время находилась внизу, — продолжал он. — Милая тетка. Дала мне целую тарелку похлебки из моллюсков, такой, знаешь, с красным перцем, а сейчас чего-то там стряпает для остальных. Она услышала только выстрелы. А до этого — ничего.

— А после?

— Тоже ничего. Выглянула из окна, увидела Сая, подбежала к нему, а он лежит в какой-то странной позе, шея вывернута, глаз открыт. Тут-то она и сообразила, что перед ней покойник.

Мы одновременно посмотрели вниз. На фоне откинутого капюшона выделялся профиль Сая и щеточка седых волос: коротких, жестких кудрей, делавших его похожим на гладиатора. Один глаз вытаращен, а другой будто бы пристально разглядывает что-то на полу. Казалось, он обнаружил какой-то ужасный изъян на одной из кафельных плиток с рыбками.

— Кухарка-то и вызвала полицию.

— По портативному телефону?

— Нет. Она заявила, что не хотела ни к чему прикасаться на месте преступления. Звонила с кухни.

«Та-ак, — подумал я, — что ж это за убийство?» На неумышленное убийство в припадке ревности или ярости не похоже. Тем более отпадает версия самоубийства, какие обычно сопутствуют, скажем, ограблению.

Я понимал, что сначала нужно изучить все материалы расследования: заключение токсиколога, серолога, фотографии и видеосъемку вскрытия. Но мне не терпелось вычислить, что за тип преступник или преступница (а я — «бипрофильный» детектив, иными словами, разбираюсь в преступных мотивах мужчин так же сносно, как и в мотивах женщин).

Одним словом, ясно, что речь не может идти о каком-нибудь импульсивном кретине, в припадке безумия выдернувшем из ограды стальной прут и истыкавшем Сая в решето. Нет,
этотубийца все прекрасно организовал, разработал план, принес с собой оружие и забрал его обратно, исполнив задуманное. Он столь же умело обставил свое бесшумное и невидимое исчезновение. А раз он не оставил никаких улик, значит, действовал вполне хладнокровно.

И вот еще что поразило меня буквально с первой минуты, как я увидел труп: убийца был с умом, но без сердца. Я всегда обращал внимание на отношение преступника к жертве: это о многом говорит. Судя по всему, психопатом здесь и не пахло. Нужно было, конечно, подождать результатов вскрытия, но никакого явного надругательства над трупом не было: ни жутких ритуальных знаков, ни «расчлененки». Иначе говоря, убийца был жесток, но он не был садистом и не стремился кого-либо запугать. Вот почему он не отстрелил жертве гениталии, не всадил пулю в кишки или в глотку. Сай был убит издалека, в спину, безлико и бесстрастно.

Но не проявив особого зверства, преступник в то же время вряд ли испытывал сожаление о содеянном или скорбел о жертве. Убийца не набросил платка на лицо Сая, не прикрыл этот ужасный, остановившийся глаз, не сорвал цветочек и не возложил его к телу.

Значит, убийство совершил человек со стороны, не знакомый или почти не знакомый Спенсеру.

— Ты знаешь что-нибудь о похожих убийствах? — спросил я Карбоуна. Я-то сам такими вещами интересовался только под настроение, а он всегда был отлично осведомлен. И если в радиусе сорока миль вокруг Саффолк Каунти объявлялся убийца-маньяк, Карбоун обязательно был в курсе. — Убийства состоятельных людей, киношников? Убийства из огнестрельного оружия с дальнего расстояния?

— Я свяжусь с ФБР, но не думаю, чтобы это как-нибудь помогло. Только в случае, если это убийство — первое в цепи серийных.

— Состряпано хладнокровно, — заметил я. — Этот подонок все хорошенько обмозговал. Поглядим, как он себя поведет. Может, это честный псих, и ему взбредет в голову похвастать своим подвигом в полиции, явившись с поличным. Между прочим, меткий выстрел. Делает ему честь.

— А как насчет орудия убийства?

— Малокалиберная винтовка? — я обернулся к эксперту по баллистике, стоявшему в двух шагах от нас.

— Похоже на калибр 5,6, — кивнул тот.

— Черт, — пробурчал Карбоун, — это нисколько не облегчает нам жизнь.

Он был прав. Здесь, на Южной Стрелке, винтовки этого калибра продавались по дешевке. Их накупили все кому не лень. Местные жители практиковались в прицельной стрельбе по грызунам и прочим тварям. Если фермер собирался убить свинью, он бежал за своей заветной винтовочкой калибра 5,6. У моего отца тоже была такая.

— Ну и что за тип был этот Сай? — спросил меня Карбоун.

— Пятьдесят три года. Выпускник Дартмутского колледжа
[2]. Из разбогатевшей на кошерном бизнесе
[3]семьи. Будто сошел с той рекламы, где какие-то типы сидят в коронах вокруг обеденного стола и написано: «Болонья — поставщик королевского двора!» Но похоже, вся эта «кошерная эпопея» его не больно увлекала. Он жаждал культуры. Лет двенадцать назад начал издавать толстый журнал поэзии «Луч света». Вложил в него кучу денег. А потом, видимо, решил, что поэзия не дает того, о чем он мечтал.

— И о чем же он мечтал?

— А черт его знает. О чем мечтает большинство мужиков? Об острых ощущениях. О славе. О богатстве. Об упругой попке. Вот ты, например, кого скорее захочешь трахнуть: колбасницу, поэтессу или кинозвезду?

Карбоун задумчиво уставился на меня, будто просчитывал в уме все варианты.

— Рэй, ответ ясен: кинозвезду с огромными сиськами.

— Я не люблю, когда уж очень большие, — произнес он глубокомысленно.

— А какие ты любишь? Как сушеные абрикосики?

— Нет, но когда у молодой девушки очень большие сиськи, представь, что с ней станет, когда ей будет тридцать пять… — Он сокрушенно покачал головой.

— Когда ей будет тридцать пять, — вмешался эксперт по баллистике, — обменяй ее на двух девиц семнадцати с половиной лет. — Он ухмыльнулся своей шутке, а потом добавил: — Расступитесь-ка, мужики.

— Во всяком случае, — продолжил я, когда мы отошли подальше, — Сай Спенсер всегда был человеком очень светским, его имя то и дело мелькало в колонках газетных сплетен. И не потому, что он был замешан в скандалах: просто рассказывали, что есть, мол, такой парень, при больших деньгах, которые он раздает направо-налево, посещая всякие модные благотворительные вечера. Держу пари, как раз там, среди местных домовладельцев, он и разглядел персонажей своих будущих фильмов. Вот и вбил себе в голову, что хочет быть режиссером. Видимо, этого хочет каждый второй на земле. Но в отличие от остальных, мечта Сая сбылась.

— Знаешь, где-то я слышал его имя. Он ведь хорошие фильмы снимал?

— Не сомневайся. У этого парня был вкус.

— Ну так что, Стив? Что подсказывает тебе интуиция?

— А вот что: со дня на день начнется газетная трескотня. Ну, плюс ко всему, гарантирую головную боль от общения со всякими тузами, привыкшими, что им все лижут задницу. Будут пичкать нас дерьмовой выпивкой, припасенной еще со времен, когда они не были знаменитыми. И ждать, что мы откажемся, стыдливо причитая: «Нет-нет, сэр, благодарю, я не пью на работе». И если нам в следующие три дня не повезет и мы не найдем того, кто «приласкал» Сая пулей калибра 5,6, — тогда пиши пропало, расколоть это дело нам не удастся. Представляешь, сколько народу вокруг него крутилось? У него, наверное, список самых близких друзей занимал десяток картотек.

— С чего бы ты начал?

— С фильма, который затеял Сай. С фильма под названием «Звездная ночь». Сейчас его завершают в Ист-Хэмптоне.

— Да ну? Вот прямо сейчас?

Надо заметить, что сам я всю жизнь провел в центре фешенебельного Хэмптона, и меня никогда не волновали эти «великосветские» тусовки. Скажем так, не слишком волновали. Еще когда я был пацаном, я насмотрелся на очень и не очень богатых летних гостей, на известных фотомоделей, щупающих помидоры в фермерских лавках, на популярных телеведущих, выбирающих бачки для унитаза в местном скобяном магазинчике. Все это происходило на моих глазах. Причем обе стороны строго придерживались правила: делать вид, будто знаменитости — самые что ни на есть обыкновенные люди. И все же мы не пропускали случая поглазеть на них. На самом-то деле и им, и нам было ясно, что не так уж они обыкновенны, как хотят казаться.

А Карбоун, не в пример мне, вырос в незатейливом и безыскусном пригороде Саффолк Каунти, в мире выходцев из Бруклина в третьем поколении — продавцов обуви, контролеров и преподавателей общественных наук в средних школах. Я просто уверен: если бы вся эта компания взлетела на воздух и шлепнулась где-нибудь на окраине Индианаполиса или Де Мойна, то немедленно стала бы неотъемлемой частью тамошнего пейзажа.

— Но ведь Ист-Хэмптон всего в скольких… десяти, двенадцати милях отсюда? — прикидывал он, и глаза его при этом горели. — Рвануть, что ли, туда да порасспрашивать кого-нибудь на съемочной площадке?

Вообще-то Карбоун — парень вполне уравновешенный и рассудительный, можно было бы предположить, что ему наплевать на всякие модные штучки. Но теперь, предвкушая крики «Свет! Камера! Снимаем!», он ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговку рубашки. И если бы сейчас ему подвернулась под руку шляпа с перьями и трость, он наверняка зацапал бы все это и не мешкая устремился бы в Ист-Хэмптон, выкрикивая: «Да здравствует Голливуд!»

— А кто там снимается? — спросил он, немного успокоившись.

— Линдси Киф и Николя Монтелеоне.

— Серьезно?! — вскричал он в волнении. Но тут же овладел собой и заметил: — Он всегда был мне симпатичен. Похож на молодого Гарри Купера
[4]. Такой… положительный, но без перебора. И она тоже хорошая актриса. — Карбоун печально помотал головой. — Но по-моему, уж больно левых взглядов.

— У нее такое тело, что совершенно наплевать, как она относится к проблеме разоружения.

Вдруг Карбоуна осенило:

— Так Линдси Киф
здесь?! — И голос его дрогнул от благоговения. — В этом доме?

— Наверху, вместе со своим агентом. Странно, что ты еще не слышал ее воплей. Агент до сих пор тщетно пытается ее успокоить.

— Просто не верится. Я был там,
внутри, разговаривал с кухаркой. И ни сном ни духом, что она здесь, в том же самом доме.

— Агент привез ее прямо со съемок. У нее была жуткая истерика.

Карбоун сдвинул брови, изображая сочувствие, так что я поспешил добавить:

— Не забывай: она актриса. К тому же агент говорит, что последние полгода Линдси и Сай жили вместе. Здесь и еще в двухэтажной квартире на Пятой авеню. Были безумно влюблены друг в друга. Идеальный союз, никаких ссор… и прочая фигня. Ах да, они собирались пожениться — немедленно, после окончания съемок.

— И ты веришь агенту?

— Видишь ли, он вообще-то не новичок в этом деле. Пожилой мужик, звать его Эдди Померанц. Ну, вспомни, конец шестидесятых, начало семидесятых. Ты не можешь не помнить. Такой… бегемот, с хорошим чувством цвета. Представляешь, огромное брюхо, облаченное в розовую рубашку поло и розовые коттоновые слаксы. Как раз с ним Сай разговаривал по телефону в момент убийства. Померанц клянется, что они обсуждали какие-то мелочи по поводу одобрения фотографий. Объясняю суть: прежде чем какая-нибудь фотография Линдси попадет в прессу, она должна быть одобрена самой Линдси. Померанц рассказал, что кто-то из съемочной группы тайком щелкнул Линдси в бигудях за утренним кофе, этот снимок оказался в «Ю. С. Тудей», и она начала вопить, что подобные снимки в бигудях пагубно сказываются на ее актерской карьере. — Я покачал головой. — Вот за что этот тип получает свои десять процентов. Короче, Померанц присягает, что слышал по телефону два выстрела.

— Думаешь, не врет? — спросил Карбоун.

— Насчет двух выстрелов не врет. Звучит вполне убедительно. Правда, пока мы с ним беседовали, он все время пожирал орехи, как маньяк. У него на столе — в библиотеке или в кабинете, ну, в общем, неважно где, — стояла огромная ваза с орехами, и минут за пять он на моих глазах слопал почти кило фисташек. Я хотел было предупредить, чтобы он не уничтожал потенциальные вещдоки, но нервишки у него — никуда, и я его пожалел. Он очень огорчен по поводу Сая и о-очень тревожится о своей клиентке.

— А может, это нормальное профессиональное беспокойство?

— Все возможно.

— Знаешь, в этой ситуации тревога вполне естественна. И ты, и я, и этот Померанц — мы все понимаем, что убийство может означать популярность и успех, но в перспективе… Репутация экс-любовницы убитого не такой уж плюс для карьеры.

Я кивнул.

— Так в чем же дело? Думаешь, его страх обоснован?

— Бог его знает. Но мы должны понять, имеет ли все это отношение к Линдси Киф. Может, здесь замешан какой-нибудь ревнивый бывший дружок. Или ревнивая бывшая подружка Сая, которую взбесил его роман с Линдси.

— К тому же надо разузнать, правда ли, что между Саем и Линдси все было «тип-топ», — добавил Карбоун.

— Ну да, может, Сай совершил что-нибудь такое кошмарное, что ей захотелось его убить?

— Например?

— Откуда я знаю, Рэй? Скажем, он забыл в раковине зубочистку с прилипшим к ней кукурузным початком. Кто, черт побери, знает, что выводит людей из себя и заставляет их убивать? Ты знаешь?

— Нет.

— Я тоже. Повод мог быть и вовсе ерундовым — вроде того, что Сай переспал с кем-нибудь из ассистенток.

— Бреди, ты неукротим в построении гипотез!

— А как же! Да, вот еще: помимо Линдси, на Сая наверняка имел зуб кто-нибудь из съемочной группы. Или из других съемочных групп. Он мог кому-то насолить. Нам нужно разузнать, какую вообще жизнь он вел — помимо киношной. Играл ли в азартные игры? Писал ли книги? Может, имел какие-то порочащие его сексуальные связи? Или был замешан в какой-нибудь истории с наркотиками?

Спец по видеосъемке остановился у нас за спиной и, подойдя к трупу, навел камеру на белый халат, приблизив объектив сначала к капюшону, где пуля вошла в голову, а потом — к левой лопатке.

— Такого человека, как Сай, невозможно представить себе жертвой чего бы то ни было, — задумчиво пробормотал Карбоун. — Судя по всему, он всегда был на коне.

— Согласен. Ты посмотри на все это, — сказал я, обводя взглядом окружающую обстановку.

С белых деревянных клумб каскадом свисал плющ. Темно-пурпурные цветы источали легкий, пряный аромат. Спинки шезлонгов гостеприимно откинуты. Стакан с выпивкой стоял на мраморном столике на ножке в форме рыбьего хвоста. Белые зонтики на бамбуковых шестах похожи на гигантские купола. В бархатистой траве установлены квадрофонические колонки.

— Рэй, спорим, даже во сне тебе не снилась такая жизнь. Ну скажи, чего у него не было из того, что нужно каждому настоящему мужчине?

Карбоун погрузился в раздумья, по всей вероятности, в глубины психоанализа.

А я думал вот о чем. Свяжись Сай с кошерным бизнесом, плюнь на свои амбиции, был бы он сейчас жив. Одевался бы к обеду, застегивая на все пуговицы трехсотбаксовую спортивную рубашку, совал бы мизинец в салат, проверяя, достаточно ли его повар добавил базилика, или шнит-лука, или еще какой-нибудь наимоднейшей зелени сезона. Почему в эту потрясающую летнюю ночь Симор Айра Спенсер, Человек-у-которого-было-все, принимал у себя в гостях команду беспардонных копов, собирающих образцы пыли с его подошв, отщипывающих нитки с его халата и отпускающих над его безжизненным телом соленые шуточки про сиськи Линдси Киф?



Взгляните на карту. Лонг-Айлэнд напоминает улыбающегося, но слегка сумасшедшего кита. Его голова — Бруклин — упирается в Манхэттен, как бы пытаясь втереться в теплую компанию, из которой его предусмотрительно выперли.

Но в отличие от пустой головы — Бруклина, — тело кита вовсе не стремится вести никакой светской жизни. Куинс, Насау и пригород Саффолк Каунти всего лишь плывут — таков уж их печальный удел — в водах между Атлантикой и проливом Лонг-Айлэнда, стремясь достичь материка. Видите, как горб кита выгибается в томлении? Он жаждет стать частью США, где жизнь — точь-в-точь как на рекламе кока-колы.

Ну а теперь обратим свои взоры на остальной Саффолк Каунти, то есть на раздвоенный китовый хвост. Его дружественные помахивания адресованы вовсе не Манхэттену или Центральной Америке, — нет, он задран в приветствии Коннектикуту и Род-Айлэнду. Восточная часть Лонг-Айлэнда это на самом деле седьмой штат Новой Англии.

Разобрались? На Северной Стрелке хвоста раскинулись типичные американские фермы, рыбачьи поселки и новые, причудливой застройки колониальные деревни, которым не хватает только вручную вырезанной на каждой двери надписи: «Моя кровь — безупречно чистой расы».

А теперь взгляните на Южную Стрелку, где находится мой дом. Наше произношение ближе к Бостону, чем к Бронксу. Английская кровь здесь испорчена, сейчас многие сказали бы: улучшена индейской, негритянской, немецкой, ирландской, польской и так далее. Снова фермы. Снова милые игрушечные городишки. Но разве о здешних жителях можно сказать, что их кровь безупречно чиста, не подпорчена, не смешана ни с какой другой?

Нет, безусловно смешана и очень даже подпорчена.

В течение ста с лишним лет сюда, в Хэмптонс, приезжали все кому не лень: мастера своего дела и болваны, гении и олухи. Со своими жизненными принципами и деньгами. «Мы проводим лето в
Хэмптонсе«, — говаривали они. И это лето они не то слово как проводили! Проводили и в Саутхэмптоне, с его светской жизнью, и в Уотер-Милле (роскошном местечке, которое они окрестили попросту «комфортабельным»), и в литературном Бриджхэмптоне, и в воинствующем прагматичном Сэг Харборе, и в Ист-Хэмптоне, кишащем профессионалами шоу-бизнеса, и в обители занудства Амангасете (я уверен, что последний хоть сколько-нибудь интересный житель Амангасета умер еще в 1683 году), и в до мозга костей «морском» Монтоке.

Но этот летний «парадиз» никакого отношения к
моейЮжной Стрелке не имеет: он принадлежит людям, подобным Саю, и легиону менее знаменитых ньюйоркцев, жаждущих хотя бы прикоснуться к его следам на песке. Это — рай для рафинированной публики: пляжные клубы, теннисные клубы, яхт-клубы; завтраки влиятельных лиц в самых шикарных здешних ресторанах, игры влиятельных лиц в софтбол
[5], морские пикники влиятельных лиц, карточные игры влиятельных лиц.

Но на узком хряще изогнутого китового хвоста существуют еще и деревушки под названием Тукахо и Норс Си, Нояк и Дирфилд. И живут там люди, которые слыхом не слыхивали, что красный бук — это дерево для избранных, что ткань «японский клен» уже вышла из моды, а есть утку — удел простонародья. Эти люди не проводят здесь время, а проживают целую жизнь. Это фермеры, кассиры из супермаркетов, зубные врачи, сборщики благотворительных взносов, библиотекари, водители грузовиков, повара, юристы, домашние хозяйки, медицинские служащие. Ах да, совсем забыл, и конечно — копы.

Меня зовут Стивен Эдуард Бреди. Я родился в саутхэмптонском роддоме. Вскоре мать забрала меня домой, в Бриджхэмптон, на отцовскую ферму. От фермы остался один только дом. В 1955 году отец продал все, что у него было, кроме дома и двух гектаров земли. Он не дотерпел чуть более десяти лет до большого земляного «бума», который сделал бы его богатым (а это была самая большая мечта моей матери).

Я появился на свет 17 мая 1949 года. Моими родителями были Кевин Фрэнсис Бреди, фермер и — согласно прочной традиции Южной Стрелки — пьяница, и Шарлотт Истон (что из сэг-харборовских Истонов) Бреди, домашняя хозяйка, задавшаяся целью стать светской женщиной. В 1951 году родился мой брат Истон.

Учился я в сагапонакской начальной школе. Вся она умещалась в одной-единственной комнате. Летние обитатели здешних мест восторгались: «Что за прелесть эта школа! Здесь все так естественно!» В общем, этого не отнять, все там было более чем естественно. Я поставил бы своей школе пятерку за общую атмосферу, тройку — за качество обучения и четверку — за леденящую влажность, от которой зимой просто зуб на зуб не попадал. Запах разлагающихся под полом грызунов, изводивший нас по весне, заслуживал пятерки с плюсом.

Я продолжил свое образование в бриджхэмптонской высшей школе, а затем — в университете штата Нью-Йорк в Олбани.

Я не был паинькой, но зато отлично сознавал, кто я есть и что мне подобает. В Бриджхэмптоне, ясное дело, ваш покорный слуга прослыл хулиганом. По пьянке частенько буянил, и в буйстве своем портил девок. Но в глубине души знал — это всего лишь этап в моей жизни: однажды я стану солидным гражданином, выкуплю обратно отцовскую ферму и займу почетное место в школьном совете.

Но не подфартило мне ни с поколением, ни с генами. В Олбани я пополнил собой ряды прибабахнутых козлов с бакенбардами. Я хорошо усвоил классический триумвират ценностей своего поколения: секс, наркотики и рок-н-ролл. Я был из рьяных последователей: трахался, пил и «ширялся», как завещали Джим Моррисон, Джимми Хендрикс и Джэнис Джоплин
[6]. В отличие от них, от этого я не отправился на тот свет — меня всего-навсего исключили за неуспеваемость.

Так я записался в Армию Соединенных Штатов. Зачем? Я до сих пор не могу ответить на этот вопрос. Я уже не в состоянии вспомнить того мальчика, который был тогда мной, — мальчика, который, как последний кретин, делал все себе во вред.

В первый же день службы меня остригли «под машинку», оставив не больше полсантиметра волос. Век не забуду, как я стоял, вытянувшись во фрунт, а низенький строевой сержант-филиппинец подошел ко мне, зажал мои волосы большим и указательным пальцем, дернул изо всех сил и заорал мне прямо в лицо: «Сраный хиппи!» Тогда я хотел только одного — домой. Я понял, что всего моего мужества не хватит это вынести. Но пришлось. Армия ломала человека за два месяца, чтобы из руин создать машину, выполняющую приказы без размышлений и возражений. Что ж, им удалось меня сломать. Каждую ночь я засыпал в слезах. Здоровый парень, я хлюпал, зарывшись лицом в подушку, чтобы никто — и особенно другие такие же плаксы — меня не услышал.

А потом, в совершенстве овладев искусством стрельбы из гранатомета М79, я отправился на войну пехотинцем. Я защищал Господа, Америку и честь рода Бреди. Вру, конечно: воевал я за то, чтобы попросту уцелеть. А еще больше я старался не ощущать себя живым. Умение чувствовать себя мертвым ценилось во Вьетнаме превыше всего. Я перешел с гашиша и марихуаны на опиум. А через месяц — на «скэг».

«Скэг» — это героин. На американских улицах он обычно пяти- или десятипроцентный. Во Вьетнаме — девяностошестипроцентный. Вместо иглы — сигарета. Достаточно только затяжки, поэтому не привыкаешь. Со «скэгом» мы обретали способность мыслить в нужном ключе. Мы научились воспринимать себя просто как горстку пехотинцев, отдыхающих вечером за сигареткой, после тяжелого рабочего дня в джунглях. Наш день начинался с патрулирования и стрельбы, а завершался складыванием в штабеля мерзких вонючих мертвецов и подсчетом трупов.

«Скэг» стоил дешево: три бакса — порция. Нас, матерых «джи-ай»
[7], он устраивал больше, чем марихуана, потому что от марихуаны время тянется, как сироп. Героин же возносит тебя над собственным телом и временем. Именно героин помог мне выдержать эти триста шестьдесят пять дней в аду. Нет, я не попался. Имея мозги и способность заглядывать немного вперед, всегда найдешь, кому за тебя отдуваться, и вернешься домой чистеньким. (Ха-ха.) Настал долгожданный день демобилизации.

Должен заметить, что «скэг» я употреблял не каждый, а
почти каждыйдень. Я уверял себя, что не впал в зависимость. Но приземлившись в Штатах после восемнадцатичасового полета, я почувствовал себя совершенно разбитым. Уже на заправке в Гуаме у меня заныли ноги, во время второй заправки на Гавайях — заболел живот, на лбу выступил холодный пот. Вдобавок ко всему, на протяжении всего полета меня изводил ужасный понос, заставлявший изо всех сил колотить в дверь туалета, скорчившись и шепча осипшим голосом: «Ради Бога, пожалуйста, пустите меня!»

В Сан-Франциско мне пришлось купить героин прямо на улице. За три дня я просадил полтысячи баксов. Пользоваться шприцем я не умел. В полусгоревшем здании магазина я отыскал дилера
[8]. Я приходил туда, когда выветривался кайф, и, трясясь всем телом, стоял там, в темноте, вдыхая запах сырой горелой древесины и прислушиваясь к беспорядочной беготне крыс. Когда у дилера выдавалась свободная минутка, он спускался вниз, с фонариком в зубах, и делал мне инъекцию героина. У дилера были сутулые плечи и «черепашечья», как у Никсона, голова. Он нащупывал мою вену своими влажными горячими пальцами с полумесяцами темно-зеленой грязи под ногтями и брюзжал: «Не рассчитывай, что я каждый раз буду тебе помогать. Этим занимаются другие, специальные люди».

В ту же ночь мне улыбнулась удача. Часа два я шлялся по городу и в конце концов напоролся прямо на копа из сан-францисского отделения полиции. Это был огромный, злобного вида негр. Он схватил меня и изготовился было задержать, как вгляделся попристальнее и спросил: «Только что из армии?» Я сказал: «Да». А он сказал: «Ты, кретин, кусок белого дерьма!» Но вместо того, чтобы арестовать, отправил меня в одну из трех клиник в Хайт-Эшбери.

Клиникой руководила доктор-женщина. Детоксикация заняла примерно неделю. Две следующих недели я провел в постели с этой «докторицей», Шерон. Она называла наши занятия «позитивным лечением». Шерон всегда часто-часто дышала, как будто задыхалась. Ее влажное, жаркое дыхание отдавало ментоловыми пастилками. Каждый раз, когда все было окончено, она вопросительно заглядывала мне в глаза, словно спрашивая: не правда ли, было чудно?

Чудно? Я кое-как умудрялся привести его в активное состояние и кое-как кончал. Мой бедный член был напичкан новокаином. Клянусь, я не чувствовал ни фига.

К концу второй недели Шерон предложила мне отправиться вместе с ней в Сан-Франциско. Ну подумать только, я мог поехать вместе с ней! Потрясающая идея! «Со мной ты придешь в норму! Наркоман перестанет быть наркоманом!»

Ни своего сердца, ни какой-либо другой части тела в Сан-Франциско я не оставлял и к Рождеству вернулся домой.

Мне хватило двух дней общения с матерью и братцем, и я покинул отчий дом. Мне нужна была работа. Один из моих однокурсников по Олбани работал в городской полиции Саутхэмптона. Образования не требовалось. Платили прилично. Я подал заявление, но там была очередь, поэтому на первых порах я поступил на работу в полицию Саффолк Каунти. В глазах дрожащих за свои газоны обывателей я превратился в Стража Предместья и Хранителя Покоя.

Вскоре я начал откалывать типичные для всех истинных Бреди (в противоположность Истонам) номера, выпивая по несколько бутылок пива в день. Потом перешел на упаковку из шести бутылок. Я спился — и не сказать, чтобы я это понимал, — оставаясь в то же самое время Вооруженным Стражем Порядка. Но загвоздка состояла в том, что я был жутко честолюбивым копом. Моя работа значила для меня все. Поначалу я просто балдел от этой дурацкой амуниции: униформы, жетона, оружия, сирены. А потом я почувствовал себя частицей некой Благой Силы, Закона и Порядка. И, поднапрягшись, понял, что моя жизнь, как и жизнь всего Саффолк Каунти, может быть поставлена под контроль.

В основном я был занят работой. На досуге слонялся по Бриджхэмптону, знакомясь с женщинами и трахая их. Или болел за бейсбольную команду «Янки». (Наш идеальный мир услужливо предоставлял мне как первую, так и вторую возможности.) За последние восемнадцать лет ни с одной из женщин я не встречался дольше месяца. И регулярно выпивал по два ящика пива (по шесть бутылок каждый) и по сто пятьдесят граммов алкоголя в день. Зимой это был скотч, летом — водка.

Как и всякий запойный пьяница, я был абсолютно уверен, что таковым не являюсь. Мой разум был так ясен, я мог рассказать о каждом шаге карьеры бейсболиста Термана Мансона. А на работе, выезжая на трудные дела, я вовсе обходился без этого. Видит Бог, у меня не было никаких проблем.

До 1984 года я был детективом в чине сержанта в отделе по расследованию убийств. Работал по восемнадцать-двадцать часов в день. Перестал пить и пару месяцев воздерживался, а потом сорвался. Но успешно скрывал запой.

Впрочем, не так уж успешно. Через четырнадцать лет моего скрытого пьянства кое-кто в отделе просек, что то, что даже мои друзья всегда называли вспыльчивостью, скорее всего симптом хронического алкоголизма. Это выяснилось после одного случая. Однажды на стоянке машин у нашего управления в Яфанке я сцепился с одним типом из отдела розыска пропавших людей. Я вытащил пистолет, прицелился и прострелил ему боковое зеркало. И совершенно об этом забыл. Потом мне рассказали, отчего я так разъярился. Просто этот гад припарковал свою машину слишком близко от моего синего «ягуара-Е» (модель 63-го года). Эта машина могла за 4,8 секунды развивать скорость до пятидесяти миль в час. Я обожал свою тачку.

И тогда мой начальник, капитан Ши, предложил мне отдохнуть в «Саут-Оуксе» — в патронируемом нашим отделением антиалкогольном заведении. И это у них называлось «отдохнуть»! Они забрали мой кейс и обыскали его; общупали меня с ног до головы и отобрали бритву.

Я чувствовал себя жутко оскорбленным. Как никто из там присутствовавших. На эту богадельню вообще-то стоило взглянуть. «Все, кто что-то из себя представляет, лечатся здесь от алкоголизма», — казалось, было начертано на лбу у тамошних пациентов. Меня окружали хиппи мужеска и женска полу в тренировочных штанах и шлепанцах. Им нравилось все делать группой: они любили обсуждать своих папаш-пьяниц и своих дрянных мамаш. Они с готовностью откровенничали о том, как просыпались по уши в собственной блевотине. Они плакали. Они смеялись. Они обнимались друг с другом. Каждый из них будто бы пробовался на главную роль в телевизионном документальном фильме: «Дебби (или Марвин): портрет лонг-айлэндовского алкоголика».

В «Саут-Оуксе» я вечно мерз и молчал как рыба. «Я по уши в дерьме», — пульсировало у меня в голове. У меня нет никаких радостей, кроме онанизма — а этим я занимался до полного изнеможения — и телевизора. Знаете, когда сидишь на сеансе терапии в больнице для алкоголиков, в компании семи падших ангелов и инструктора-психиатра, когда пытаешься оглянуться на свое прошлое и просекаешь, что самым лучшим моментом твоей жизни было подключение к спортивному каналу кабельного телевидения, — тут-то и начинаешь осознавать себя немного лишним посреди общечеловеческого веселья.

«Саут-Оукс» избавил меня от алкоголизма. После выписки я вступил в общество Анонимных Алкоголиков
[9]. В отделе мне сказали, что принять меня обратно не могут, но разрешили носить униформу.

Это было ужасно. Нет — унизительно, вот как это было. Я к тому времени уже вышел из того возраста, когда мальчишки мечтают надеть синий мундир. Я стал взрослым. А мне предлагали, вырядившись в костюм Мистера Копа, до конца жизни бессмысленно колесить в патрульной машине!

Почти полгода я всячески добивался своего восстановления в отделе убийств. Не считая бейсбола, моя работа — складывание головоломки — была единственным, что меня интересовало, единственным, что давало мне ощущение жизни. В конце концов я вернулся, куда хотел, потому что Ши и Рэй Карбоун нуждались во мне и пошли мне навстречу. Но потерял свой сержантский чин. И подчиненных. Ши сказал мне тогда: «Давай рассуждать здраво, Бреди. Я не поспорю даже на крысиную жопу, что алкоголизм — это болезнь. Это — твои личные проблемы. Если я когда-нибудь услышу, что ты хоть на милю приблизился к бутылке, или что-нибудь в этом роде, я тебя уволю к чертовой бабушке, и дело с концом. Усвоил?» — «Угу», — сказал я. Еще как.

В январе 1989 года, по дороге домой, возвращаясь со встречи Анонимных Алкоголиков, я встретил Линн, двадцати трех лет, родом из Аннаполиса, штат Мэриленд, учительницу школы для неполноценных детей, что при Духовной Академии Саутхэмптона. Я остановился, чтобы помочь ей сменить покрышку. Линн оказалась такой умной. Такой серьезной. Такой шикарной. Такой красивой. Она прекрасно разбиралась в машине и совершенно не нуждалась в моей помощи. Она и сама могла поменять эту покрышку. И она действительно подарила мне ощущение стабильности. Четвертого июля мы объявили о помолвке.

Вот она, «Моя жизнь». Автор Стивен Бреди. Не такой уж положительный персонаж. Скорее этакий не больно-то положительный. Может быть, даже и вовсе отрицательный персонаж. Но зато, как и каждый человек, я стремлюсь к духовному совершенству. Понимаете, о чем я говорю?

Вот, собственно, и вся моя биография до того, не самого лучшего дня, когда Сай Спенсер был убит, а я вдруг понял, что смогу навеки обрести мир и успокоение, — а может быть, даже счастье, — рядом с Линн.

Но мне никогда не будет с ней ни весело, ни интересно.

2

— Ну же, давай, говори, — подгонял я этого типа, надеясь услышать хоть что-нибудь стоящее. Тщетно. «Сай и Линдси были идеальной парой». А я, черт побери, хотел эмоций. Поверьте, весь мой опыт расследования убийств доказывал: первые беседы со свидетелями задают тон всему делу. Приходится как следует попотеть: любое сильное чувство — ярость к убийце, негодование, скорбь, неприязнь к копам — все лучше, чем разинутые от удивления рты и свинцовые от напряга задницы. Я прощупывал ситуацию то там, то сям. Бесполезно. «Сай Спенсер и Линдси Киф. Блистательная пара дельцов от шоу-бизнеса: удачливые, влюбленные друг в друга, снимающие гениальный и кассовый фильм».

— Это не совсем так, — неожиданно прошептал Грегори Дж. Кэнфилд. Он вообще-то еле выговорил эти слова. Слава Богу, хоть что-то внутри у него происходило! А ни за что не подумаешь: жизни в нем было не больше, чем в трупе. Грегори был личным помощником Сая на съемках, нанятый по случаю через какую-то киношколу. Бедняга — мало того, что он производил впечатление малахольного, он был зануда от природы. По Грегори просто плакала Книга рекордов Гиннесса: он был самым тощим человеческим существом в мире. Бордовая футболка, облепившая его ребра, и широкие шорты с защипами скорее подчеркивали, чем скрывали его костистость. В довершение всего, у него были кошмарные белесые, почти бесцветные глаза, больше подошедшие бы тщедушному зверьку, ползающему по зловонным, залитым газировкой полам темных кинотеатров.

— Э-э, мистер Спенсер и мисс Киф… вовсе не были такой уж идеальной «кинопарой».

Я с трудом разобрал, что он говорит.

По сравнению с его шепотом мой голос прогремел, как рекламное объявление о продаже моющих средств.

— Что вы говорите! Так они не были счастливы друг с другом?

— Вероятно, Линдси Киф сказала вам совершенно другое, — промямлил Грегори Дж. Кэнфилд. Он изо всех сил старался звучать убедительно. — Но я, знаете ли, думаю, все к тому и шло, — к беде.

— Что вы хотите этим сказать? Что несчастье должно было случиться с кем-нибудь из них?

— Хм… Скорее с фильмом. Ну и в результате — с кем-нибудь из них.

Он наклонился и попытался ослабить ремешок сандалий. Сандалии были ручной работы, с кожаными ремешками, крест-накрест охватывающими его ножки-палочки.

— А что было неладно с фильмом? — поинтересовался я. Но момент был уже упущен: внимание его переключилось на труп и копов, снующих вокруг убитого. Его взгляд застыл на ближайших к нам сотрудниках отдела опознавания, которые натягивали рулетку от угла бассейна к голове Сая. Грегори слегка позеленел, качнулся: вот-вот упадет в обморок.

— Пойдемте отсюда, — сказал я, взяв его за плечо и уводя подальше, к безмолвному покою дюн. — Расскажите-ка мне лучше об этом поподробнее. Сосредоточьтесь. Итак, что наводит вас на мысль, что со «Звездной ночью» не все благополучно?

— Ну-у сам ход работы, просмотры — то, что называется дрязги. Все складывалось не так уж… удачно.

— Не так уж удачно или совсем неважно?

— Э-э, более чем. Я бы даже сказал, кошмарно.

Он со скрипом повертел головой и уставился на медэксперта, орудующего гигантским тампоном около самого носа Сая. Я решительно развернул его лицом к океану и на мгновение приложил руки к его лицу, имитируя шоры.

— Прекратите туда смотреть, Грегори. Вы — киношник, а не сотрудник отдела убийств. Как бы вам не поплохело от всего этого дерьма. Расскажите мне о «Звездной ночи».

— Линдси этот фильм угробила. Видели бы вы лицо Сая после просмотра отснятого за день! Оно выражало не просто разочарование, а… страдание.

— А что он при этом говорил? — спросил я.

— Ну, гм… Знаете ли, ничего не говорил. Он вообще был очень, как это называется? Замкнутым.

— Что вы имеете в виду? Сдержанным? Недоброжелательным? Неприветливым?

Грегори откашлялся, прочищая горло; его кадык затрепетал.

— Нет. Он просто переставал отвечать на вопросы. И молчал он не так, как, — знаете, мечтательный Грегори Пек
[10], — уютно, приятно… Скорее как-то тягостно, как де Ниро
[11], если бы де Ниро играл кого-нибудь из интеллектуальной элиты. С каким-то непонятным мрачным подтекстом. Так вот, поскольку личный секретарь Сая постоянно находился в его нью-йоркском офисе, мне приходилось быть все время под рукой: заказывать телефонные разговоры, составлять списки поручений для его работников, быть на побегушках на съемочной площадке. Просто его личный помощник — я имею в виду ассистента режиссера — персона слишком важная для таких мелочей. Я подолгу просиживал в доме, иногда часами не выходя из комнаты. Но никогда не слышал от него ничего, кроме конкретных поручений. К примеру, принести ему бокал минеральной воды; он предпочитал без добавок, даже без лимона. Или, допустим, он вдруг интересовался, какие цветы предпочитает костюмерша Линдси. Не с бухты-барахты, а потому что Линдси взбрыкнула по поводу кружев на плюшевом красном халате, а Сай старался все уладить.

— Он никогда не болтал с вами?

— Нет. Утром — «привет», и когда я уходил — «пока». Если не говорил в это время по телефону.

— Вам случалось видеть его рассерженным?

Грегори отрицательно покачал головой.

— Он вообще проявлял какие-нибудь эмоции?

— Что-то в этом роде: иногда смеялся над шуткой, говоря по телефону. Однажды, в одном разговоре, думаю, этот разговор был очень важен для него, — он играл под Уильяма Пауэлла. Ну, знаете, такой плутовской шарм. Но не более. Не в моем присутствии.

— Я так понимаю, с ним тяжело было работать?

— Я бы сказал, что он напоминал мне Уильяма Херта
[12]и Джека Николсона в одном лице. Шикарный и ужасно холодный. Причем, если собеседник представлял для него хоть какую-нибудь ценность, он мог быть милым. Так что симпатизировал он мне или терпеть не мог, — понятия не имею.

— И все-таки, как ни скрывал он свои чувства, вы утверждаете, что заметили его болезненную реакцию на просмотрах?

— Да. В последнее время он просто белел как полотно, как включали свет после просмотра. Он
не могне знать, что Линдси губит фильм.

— Можете ли вы это чем-нибудь подтвердить?

— Нет. Я просто чувствую. Интуиция.

— Случались ли ссоры между Саем и Линдси?

— Никаких явных конфликтов. Ничего подобного я не видел. Но в последнюю неделю обстановка накалилась. Уж вы у себя в отделе убийств лучше других знаете, что ярость не всегда находит словесное выражение.

— Ага, понятно. Но коль вы уж пытаетесь убедить меня в этой версии с напряженной обстановкой, дайте мне хоть какое-нибудь подтверждение. Попытайтесь. Насколько Сай был рассержен? Насколько Линдси была недовольна Саем? Настолько, что всадила в него две пули?

В свете фар фургона оперативной службы я увидел, как костлявые руки Грегори покрываются гусиной кожей.

— Помилуйте, Бреди, наверное, мисс Киф была не совсем права в интерпретации этой конкретной роли, но я питаю глубочайшее к ней уважение — не только как к актрисе, но и как к человеку. И я убежден, что человек, равный ей по интеллекту и достойный…

— Да бросьте вы, Грегори! Мы не на киношном семинаре, мать твою. Ведь уже три недели, как идут съемки. Неужели этого времени не хватило, чтобы понять, что фильм находится под угрозой срыва?!

— Нет, этого, конечно, достаточно. Все это чувствовали. Мы же все там очень тесно связаны, много общаемся. Вы смотрели «День ради ночи»?

— Нет. Ой, только, пожалуйста, не рассказывайте мне о фильмах и актерах. Больше жизни, меньше кино.

— Дело в том, что на съемках и актеры, и обслуживающий персонал предпочитают обсуждать предыдущие фильмы, а не отношения.

— Ну так что Линдси Киф? Говорят, она тут одна из лучших актрис, это правда?

— Она в самом деле неплохая актриса. Но, видите ли, в чем дело… По фильму в ее героине хрупкая, нервная внешность сочетается с уязвимой, ранимой натурой. Отснятый же материал демонстрировал только взвинченность и истеричность. И отнюдь не самого утонченного свойства, до Сигурни Уивер
[13]ей далеко. Черствость, мрачность какая-то. Как в наихудшей из «мыльных опер».

— Вы просматривали эти материалы лично?

— Да.

— И что? Линдси играла плохо?

— Да.

— А что Сай? Случалось ему обнаруживать раздражение в ее адрес? Вообще делился он своим неудовольствием с кем бы то ни было — с ней, с вами?

— Нет… пожалуй. Он был настолько осторожен, в жизни не угадаешь, что у него на уме — если сам не скажет.

Грегори умолк. Я не мог понять, то ли он действительно пытается что-то припомнить, то ли подыскивает слова, которые я, по его мнению, жду от него услышать. В этот самый момент к нам ленивой рысцой подвалил Робби Курц.

Детектив Роберт Курц, собственной персоной. Дождь ли, ясно ли, слякоть ли, буря… Застрелили кого, удавили, зарезали, ограбили… Мужчину ли, женщину, дитя — это не важно: лучезарная эйзенхауэровская
[14]улыбка детектива Робби озаряла место любого преступления, а его благостная курносая физиономия искрилась энтузиазмом.

— Привет, Стив!

— Здорово. — Чтобы подальше держаться от его взрывоопасного жизнелюбия, я побрел по пляжу, делая вид, что хочу поразмышлять в одиночестве. Как и следовало ожидать, Робби устремился за мной.

На мое счастье, Робби только-только исполнилось тридцать. Это хоть как-то позволяло соблюдать дистанцию. Я был почти на десять лет опытнее. Он протирал штаны в патрульной машине, ожидая, пока какой-нибудь местный идиот проскочит на красный свет в районе Дикс Хиллз, — а я уже был «восходящей звездой» в отделе убийств. Поскольку я был разжалован, по званию мы были равны. Но на деле, будучи ведущим следователем, я был главнее. А он всячески пытался не замечать нашего неравенства.

Робби — плешив и зачесывает волосы, чтобы эту плешь скрыть. Потом он их прыскает лаком, так что они каменеют и застывают дыбом. Жена Робби (тоже обладательница улыбки а-ля Эйзенхауэр и трепетного конопатого декольте), к сожалению, слаба на передок и частенько украшает плешь Робби очередными рогами.

Количество арестов, произведенных по решению Робби, к стыду нашему и на горе нам, втрое превышало количество реальных обвинений. Хуже того: Робби убежден, что он превосходный коп. Это убеждение наполняет его самодовольством; не посмеешь ни пройти в сортир, ни задержаться у кофеварки, не уплатив ему дань в виде улыбки восхищения и поклонения. С утра пораньше он каждому в смене вручает сухарики, печенье и пирожные, словно папа римский, дарующий благословение.

Робби остановился неподалеку от меня, около дюны, водрузив ногу на песчаный холмик, от чего всем корпусом неуклюже накренился вперед. Нет, он определенно плох вне помещения, не хватает ему гладкого линолеума офиса в Саффолк Каунти.

— Что нового? — спросил я и полоснул ладонью по острым стеблям высокой прибрежной травы.

— На тропе у дома мы нашли следы! — заорал он. — От резиновых шлепок. От обычных дешевых шлепок. Митц из лаборатории говорит, что это шлепки мужские, 45-го размера, хотя очевидно… — тут Робби выдержал эффектную паузу, дав, видимо, мне время подготовиться к следующей порции блистательных умозаключений, — что такого типа обувь могла быть
на ком угодно. Но если бы нам удалось проследить, куда эти следы ведут…

— В каком месте вы обнаружили следы?

Он показал через газон и бассейн в угол большой веранды, занимавшей всю заднюю часть дома. Я вытянул шею и прищурился. Парень из лаборатории копошился на газончике перед домом. Он только что закончил фотографировать следы и собирался снять отпечатки.

В этом углу, прямо под верандой, я заметил что-то вроде холмика, совершенно скрытого решеткой высотой полтора-два метра. Если смотреть туда со стороны дюн, метров с тридцати нетрудно было бы заметить там человека с винтовкой. А вот из дома засечь его было бы невозможно. Даже если перегнуться через перила веранды и смотреть прямо туда, где кончается решетка и начинается газон, некто с винтовкой калибра 5,6 скорее всего пригнулся бы в тенистом убежище огромного дома, и тогда его не разглядеть.

— Это может оказаться решающим обстоятельством! — провозгласил Робби, тряхнув головой в знак согласия с самим собой. Его лакированные волосы при этом даже не шелохнулись.

Но несмотря на его возбуждение, я вовсе не собирался испытывать оргазм по поводу этих следов; не так-то все просто. Прежде чем потратить пару дней на охоту за владельцем шлепанцев, я хотел прокрутить другие возможные версии.

— Найди кого-нибудь, кто смог бы разузнать насчет садовников, — сказал я Робби. — Выясни, не носит ли шлепанцы кто-нибудь из них. Кстати, загляни в шкаф Сая. Что-то во время осмотра никаких шлепок я там не видел и сильно сомневаюсь, чтобы он сподобился надеть что-нибудь в этом роде. Хотя вполне возможно, что именно этим летом парни его круга решили, что дешевка из супермаркета может смотреться забавно, и он прикупил пар пять-десять. — Я задумался на секунду. — Да, вот только не сорок пятого размера. Сай не был таким здоровяком. Маленькие ладони, некрупные ступни, и уж наверное — небольшие…

Тут я умолк, так и не договорив. Нет никакого кайфа в том, чтобы дурачиться и говорить гадости в присутствии Робби. Его представление о юморе ограничивается дурацкими польскими хохмами типа «Тук-тук! — Кто там?». А беседы о сексе Робби неизменно завершал доверительным сообщением о том, что на выходные он и Конопатое Декольте назначили друг другу тайное супружеское свидание.

— Что еще? — спросил я его.