– Рено, я умолю епископа Латакии заступиться за тебя, у него с греками хорошие отношения. И потребую, чтобы Бодуэн исполнил свой долг нашего сюзерена – выступил в твою защиту. Я буду молиться за тебя, Рейнальд. Но главное, склонись перед императором. Для автократора ничего нет важнее его гонора. Ради твоего поклона он все забудет и простит.

Шатильон уже отряхнулся от уныния, уже снова скалил зубы в волчьей ухмылке, руки уже проникли под ее сорочку, гладили тело жены, в голосе вновь слышалась насмешливая уверенность:

– Я знал, что ты меня не покинешь, что моя Констанция спасет меня. Может, я не святой и не могу равняться с прочими баронами смирением и покладистостью, но был бы я как все, я бы сейчас не с княгиней Антиохии обнимался, а с сапогами соседнего ратника на соломе донжона.



В холодном ночном воздухе доносился издалека узнаваемый бой любимых колоколов: привычно гудел гулкий, мощный бас Большого Петра, ему вторил надтреснутый звон Старой Урсулы и переливался серебряный благовест Сладкой Анны. На дворе залаяла собака, со стылых улиц ответили гавканьем и воем прочие псы, донесся унылый крик ночного сторожа. Констанция натянула беличье покрывало на мерзнущие плечи, вдохнула въевшийся в шкуру запах собственных благовоний и пыльную затхлость старого меха. Шатильон безмятежно спал, закинув руку за голову.

С самого начала она знала, что Рейнальд не чета остальным, что он иноходец среди меринов. Пусть он не такое доблестное зерцало чести, как Пуатье, зато он верен ей и любит ее. Может, не так, как она мечтала, лишь так, как умеет, но все же любит. Поэтому он не в донжоне, а в ее постели. Вот только кровь от сердца отхлынивает от страха при мысли, куда доведет всех их его необузданная, шальная безудержность.

* * *

Пропала Грануш. Напрасно Констанция гоняла Вивьена и слуг разыскивать ее по всему замку. Вечером взломали дубовую дверь мамушкиной каморки. Узкое ложе было аккуратно застелено чистейшим полотном, над изголовьем висели иконы и пучки душистой лаванды и розмарина. Лежал Псалтырь в серебряном окладе, нетронутыми оказались даже запоры окованных сундуков со спрятанными на дне – Констанция знала – золотыми монетами, предназначенными на похороны старушки и на заупокойные молитвы по ее душе. А татик как сквозь землю провалилась. Послали в армянскую церковь, в монастырь святого Георгия, на армянское подворье, прочесали весь рынок – напрасно. Черная желчь страшного подозрения захлестывала душу при воспоминании, что Рейнальд хотел выведать у мамушки укрытие Тороса. Но князь уже отбыл в императорскую ставку в Мамистру, да и не осмелился бы он тронуть няню княгини. А может, и осмелился. Никто не мог знать, на что он способен. Теперь Констанция не находила себе места из-за опасений за его судьбу и из-за тревоги за Грануш.

– Может, она куда-то уехала, родню навестить?

– Изабо, нет у нее никого, только мы. Она бы не исчезла, не сказав мне.

– Ну значит, украли эту ценность несказанную. Продали непорочную нашу Грануш в магометанский сераль.

На следующий день уже и Изабо не зубоскалила. Обыскали весь замок и город, опросили всех стражников. Констанция не выдержала, вместе с Изабо в сопровождении трех копейщиков спустилась в каземат. Свет факелов отражался в лужах мокрот и освещал лишь узкий проход, остальное подземелье тонуло в кромешной тьме. Окутала нестерпимая, плотная, как болотная жижа, вонь. Казалось, вместо воздуха княгиня вдыхала чужую грязь и мерзость. Представить, что чистая, безупречная, достойная мамушка Грануш, заменившая княгине Антиохии мать, могла попасть в этот ад, предназначенный для убийц, воров и сарацинских пленников, значило заподозрить, что княжеством правила уже не Констанция, а чужая, враждебная и безжалостная воля.

– Изабо, пойдем отсюда, я с ума сошла ее тут искать.

– Уж спустились, так проверим до конца.

Изабо продолжала поднимать факел и заглядывать сквозь решетку в каждую камеру. Значит, она тоже опасалась, что Рено был способен на подобное злодеяние.

Стиснув зубы, прижав к носу надушенный платок, Констанция нащупывала путь в темном, узком проходе. Из-за прутьев тянулись клешни рук, пытались ухватить край одежды, умалишенные узники делали оскорбительные жесты, выкрикивали поношения и проклятия. Тюремщику приходилось отпирать ржавые запоры, чтобы перевернуть валявшиеся в глубине камер недвижные тела, убедиться, что это клятвопреступники, разбойники или должники, а вовсе не татик – опора и любимица княгини. К счастью, Грануш в этом жутком месте не оказалось.

— А вы не боитесь, что совершаете их… ну, что ли, неверно?

Констанция уже повернула обратно, упрекая себя за безумные подозрения, как на решетку бросилось обросшее космами существо в драных лохмотьях, выпростало руку, чуть в глаза ей не вцепилось, зашипело:

— Я совершаю их верно, — сказал дядя Саша убежденно.

– Чтобы князю головы не сносить, чтобы ему самому гнить в каземате, чтобы ему света Божьего вовеки не увидать…

— Ну а вдруг — нет?

Тюремщик хлестнул узника по рукам, Констанция, не оборачиваясь, опрометью выскочила наружу, на свободу, на свежий воздух. Проклятия Рейнальду, в этот самый миг вымаливающему прощение у Мануила, застряли в ушах страшным предсказанием.

— Да как же — нет, милый, коль во мне белый огонь горит? Правильно он зажегся или неправильно, я не знаю. Знаю, что он зажегся и горит. Светит, греет, бодрит, мусор в душе сжигает. Я так думаю, что все получилось правильно.

В главной зале наткнулись на растерянную даму Доротею.

— Белый огонь — это что?

– Мадам, – метнулась та к княгине, воздевая четки в заломленных руках, – сестра Тереза утверждает, что в монастырь кармелиток позавчера привезли какую-то старую армянку и держат ее втайне ото всех, под запором.

— Этого я тебе объяснить не смогу. Уж на что Степан ученый был, и тот белый огонь объяснить не мог.

– Ваша светлость, – Изабо понизила голос, – если Грануш в монастырь отправил тот, о ком мы думаем, то лучше вам лично потребовать ее выдачи. И Бартоломео с его отрядом прихватите. Он хоть и болван, а ради вас любой монастырь в щепки разнесет.

— Я видел книгу, что была у Степана Александровича, — сообщил я.

В щепки разносить убежище кармелиток не пришлось. Обнаружив у ворот монастыря конный отряд в полном вооружении, аббатиса безропотно выдала княгине армянскую старуху. Всю обратную дорогу в паланкине Констанция держала безвольную, обмякшую, как пустой мешок, Грануш в своих объятиях. Пыталась ее расспрашивать, но несчастная, видно, от пережитого разумом повредилась: плохо соображала, ничего толком рассказать не могла, а может – не хотела.

Чесучов посмотрел на меня обрадованно.

– Грануш-джан, – настаивала Констанция, – тебя Рейнальд сюда привез? Он что-то выспрашивал? Про Тороса разузнавал? Что ты ему сказала?

— Ну тогда ты сам все знаешь, — сказал он. И никакого интереса к самому «Откровению». Даже не спросил, где я его видел.

Грануш охала и плакала, до синяков вцеплялась в руку Констанции, но ни в чем не признавалась. Передавая узницу, мать-настоятельница трясла клобуком и клялась, что доставленную женщину хоть и держали в келье взаперти и втайне, но не пытали, не обижали, ни голодом, ни жаждой не морили. А что с ней до этого делали, того мать Женевьева не ведала. Привез ее какой-то рыцарь, сказал: от княгини, постричь, мол, в монахини и не выпускать. Да, постригли, теперь она сестра Катарина.

— Вам Степан, наверное, рассказывал, как он узнал об этой книге?

— Рассказывал. Узнал он о ней от старушки по фамилии Симакова. Книгу-то ту прежде Симакова держала.

На обратном пути княжий паланкин миновал Храм святого Георгия, княгиня велела свернуть в переулок. Распахнутые створки ворот армянской лавки висели на одной петле, дом стоял пустым и разоренным, посреди двора еще тлела сожженная голубятня. Констанция схватилась за горло, ей показалось, что в нее вонзилось каленое железо и выжгло дотла то место, где еще совсем недавно ютилась, кутаясь в оправдания и отговорки, ее неразумная любовь.

— А после нее — кто?



— После нее — монахи.

Никогда раньше мамушка не болела, всегда сама выхаживала всех захворавших. А теперь лежала на узкой постели, упрямо уставившись в потолок, лицо сморщилось и запало от усталости и боли. Констанция впервые заметила, как исхудала и постарела татик. Вместо упитанной, бодрой, решительной женщины, готовой спорить до хрипоты за мелочи и воевать до победы за существенное, на жестком тюфяке из свалявшейся морской травы покоилось невесомое старческое тельце.

— Что за монахи?

Разумение все же вернулось к несчастной, ибо Всевышний не хотел, чтобы раба Божья Грануш ушла от своих близких, не простившись. Однако с разумением к татик вернулось и упрямство:

— Этого я не знаю. Знаю, что монахи книгу у Симаковой выманили.

– Никто меня не пытал и не выпрашивал, не придумывай себе муку! Просто зажилась я на этом свете, всё, пора мне.

— Она ведь от монахов ее и получила, верно? Может быть, от тех же самых?

Как она, армянка, в латинский монастырь попала, не объясняла, запиралась в упрямом молчании, только псалмы твердила. От помощи Ибрагима наотрез отказалась:

— Нет, не от тех же. Симакова получила свою книгу от одного старца. Он жил в лесу, всего себя белому огню отдал.

– Нечего нехристю меня на пороге рая останавливать.

«Никита! — мгновенно определил я. — Так „старушка Симакова“ — это, наверное…» И чтобы проверить свою догадку я спросил дядю Сашу, известно ли ему, как Симакову звали по имени. Увы, ответ был отрицательный.

Ибрагим, поглядев на больную, и сам не настаивал:

— Симакова — случайно, не родственница Степана Александровича?

– Высокородная госпожа княгиня, у достопочтенной мадамы Грануш нет больше желания жить, а в таком случае я бессилен.

— Да нет, он ее встретил по работе. Степан чекистом работал в Москве. Это она, старушка Симакова, рассказала ему о белом огне, но он ей не поверил. И ее книга тайн ему не помогла. Тайны-то эти не для ума, а Степан привык все умом брать, — вот они ему и не дались. Так бы он и помер, думая, что белый огонь — выдумка, если бы под конец жизни озарению не сподобился. Это было в лагере. Свалила его там раз лихорадка, застудился он. Так вот, в горячке он белый огонь и распознал. Двадцать лет в него не верил, а тут вмиг душой прозрел. Так оно часто бывает — через озарения. — Здесь Чесучов перевел свой взгляд на меня и спросил: — Теперь тебе понятно, как было дело?

Знахарь все же оставил питье, предназначенное облегчить телесные страдания, но мамушка сразу догадалась, что столь действенное зелье могло быть приготовлено только хитрыми нечестивыми руками, стремящимися лишить ее последних праведных мук на этой земле, и не пожертвовала ни каплей райского блаженства ради басурманской бурды. Уже двинуться не могла, а глаза все источали жалость, все ласкали напоследок Констанцию, все причитала, переходя на армянский:

— Понятно, — машинально ответил я и поинтересовался, когда Степан умер.

– Я рада, рада преставиться, дитя мое, лав балик. Иисус может сделать ложе смерти мягче пуховых облаков. Астхик моя, лапочка родненькая, ухожу я, покидаю тебя. Грустно оставлять тебя, но ты не бойся, не тревожься, пупуш масенький, я всю твою боль унесу, цавд танем. Здесь я уже ничего для тебя сделать не могу, одни хлопоты и волнения у тебя из-за меня, я оттуда тебя беречь буду.

— Еще до войны, — сообщил мой собеседник. — Тихо умер, как голубок. Раз заснул и не проснулся.

— Вы, наверное, сейчас единственный, кто совершает действа? — спросил я.

– Ах, им пупуш татик, ну что такое ты говоришь! – Было стыдно даже думать о самой себе, следовало помочь Грануш сделать ужасный переход, но так непереносимо больно и страшно было потерять свою вечную опору, так захлестывала невыносимая жалость к старушке, что слезы и сопли рекой текли. – Татик, милая, дорогая, любимая, не думай обо мне, я уже давно большая, сильная, я сама за себя постою. А за твою душу во всех церквях будут вечно каждый день мессу служить, – шепотом призналась: – В армянских тоже.

Передать бы самое важное Пуатье. И отцу. И Алисе. Но всю жизнь Грануш хлопотала только о Констанции, настало время перестать утруждать родимую. Только татик сама знала, что тревожило и мучило ее аревик:

— Ну, почему единственный. Племянника им научил, Геру. Он все ко мне приставал, как я в лагере смог выжить. Подозрительно это ему было, что я живой и бодрый оттуда вернулся. «Столько народу, — говорит, — там померло, а ты жив-здоров. Это какими же заслугами?» Ну я ему о белом огне и рассказал. Недавно Гера ко мне двух девушек привел, подружек — чтобы и им рассказать. Я не отказал. Вот так, потихоньку да понемногу, и узнает народ о белом огне. Все получается, как пресветлый хотел. — Дядя Саша перевел взгляд на иконку, лежащую перед нами на траве. Шрамик был изображен изогнутой линией.

– Не волнуйся, анушикс, первым делом найду его, расскажу, как ты убивалась, как за него молилась, как ради него в Иерусалим ходила…

— А что это за черта над правой бровью? — перешел я к тому, ради чего была эта встреча.

Ради него? Констанция заплакала от стыда и горя. Всегда, всегда татик думала о ней незаслуженно хорошо! Даже верила, что Констанция весь Утремер спасет, а что ее воспитанница на самом деле совершила? Вверила Антиохию губительному сумасброду!

— Повреждение. Наставник поранился при камнепаде в горах. Он ведь с гор пришел.

– Ах, татик-джан, останься, не покидай меня! Я исправлюсь, клянусь, я все поправлю, я впредь такой буду, какой ты хотела!

— Он что, и об этом вам во сне рассказывал?

– Будь спокойна, пупуш мой родненький, я и оттуда глаз с тебя не сведу… и за Бо нашего, за Марию, Филиппу и Агнессу, моих крошек предстательствовать буду. И за Изабо… – Тут шепот умирающей заглушили отчаянные рыдания – это в голос запричитала мадам де Бретолио. Мамушка сморщилась: – Будет тебе, коза. Оставляю вас друг на дружку.

— И об этом. Он много всего рассказывал.

— И сказал, с каких гор пришел?

Старушка вздыхала – не о себе, уходящей в райские кущи, а об овечке своей, остающейся здесь, на грешной земле, о муках и страданиях, грозящих остающимся. Констанция стояла на коленях у края постели, гладила маленькую, слабую ладонь Грануш-джан. Чем она заслужила – всю жизнь греться у яркого огня этой любви? Как расплатиться теперь, когда уже поздно? Дыхание Грануш стало клокочущим, хриплым, согнутые, узловатые пальцы слабо шарили по постели:

— Нет, этого не сказал. — Губы у дяди Саши дрогнули. Было похоже, что я ему тоже время от времени представлялся чудаком. — Скажешь тоже — «с каких гор»! Да какая разница с каких? Ясно, что не с тех, где на лыжах катаются.

– Гиж и шаш, сумасшедший… Гог и Магог… Сатана… несет с собой гибель, боль и смерть…

— И Степан знал про камнепад?

Опять впала в забытье. Констанция задыхалась от сострадания и ужаса. Как тяжко умирать даже такой непорочной женщине, как Грануш! Гнала от себя страшные разгадки мамушкиного бреда, но о Рейнальде де Шатильоне больше не молилась.

— Этого я сказать не могу. Мне он ничего не говорил про камнепад.

Дама Доротея тоже не молилась, даже сочла нужным приторным тоном пояснить даме Филомене:

— Наверное, и Степану Евларий снился?

– Я бы, конечно, и рада порадеть за умирающую, но вовсе не уверена, что Господу угодны молитвы за армянку. Как вы полагаете, мадам?

— И этого я, милый, не знаю. Думаю, что пресветлый не мне одному снился. Он, как опочил, только так с нами встречаться и может.

Поджала губы, взглянула искоса, курицей на зерно, ожидая поддержки своему нелегкому, но единственно правильному решению. И мадам Мазуар поддержала, без колебаний плеснула на прогорклое масло благочестия дамы Доротеи своим едким уксусом:

— А забыть вы не могли, что знали про шрам и камнепад от Степана?

– Конечно, не молитесь, мадам де Камбер. На что дались нашей Грануш ваши скупые молитвы, когда Господь ее и так ждет с распростертыми объятиями?

— Да нет, этого я бы не забыл. Говорить приходилось мало — то работа, то отбой. В лагере, милый, не поговоришь — только урывками, и каждый разговор остался в памяти как отчеканенный. Нет, милый, я бы о камнепаде не забыл. Веришь не веришь, а отца Евлария я знаю через себя.

Констанция тоже не сомневалась, что на том свете истинные добродетели титик легко перевесят все ее пустые армянские заблуждения.

— Сколько раз он вам снился?

Явился армянский священник, в знак Господней любви и милосердия помазал умирающую святым елеем. После соборования Грануш лежала строгая, молчаливая, отстраненная, словно уже на том пути, куда за ней никому не последовать. Затем впала в беспамятство и отошла в лучший мир, как в сон. Умерла так, как всегда надеялась, как любовно планировала свою кончину уже два десятка лет – в собственной душистой постели, причастившаяся, пусть и по-армянски неразбавленным вином, исповедовавшись, среди любящих ее людей, под шепот молитв, вдыхая благовоние ладана.

— Один раз, 3 мая 1971 года. Одиннадцать лет уже пролетели, а душа и по сей день насыщена. Чего ты еще хочешь узнать, милый?

Вопросов у меня больше не было. Мы распрощались.

В весеннюю, пахнущую сыростью землю легло бренное тело рабы божией Катарины, в миру бывшей мамушкой Грануш, заменившей княгине Антиохии родную мать. Констанция осиротела. Без татик замок словно опустел, и стало мертвенно холодно, как будто сдернули покров греющей, защищающей любви. Казалось, Грануш вынесла из ее опочивальни последнюю горящую свечу, и Констанция, вновь маленькая и беспомощная, осталась в жуткой тьме совершенно одинокой.



* * *

В тот же день, вечером, я поехал в 1-ю Градскую больницу. Надю вызвали ко мне в вестибюль. Я увидел ее в новом облике: медицинский халат, косынка на голове. Белое ей шло.

— У тебя что-то важное? — спросила она тоном, каким разговаривала когда-то с посетителями АКИПа. — Меня отпустили только на минуту.

Холм был крутым, размытым зимними дождями, стылая глина чавкала под босыми ногами, просачивалась сквозь пальцы. Над посиневшими, издрогшими ступнями развевался подол рубища. Рейнальд поднимался медленно, склонив непокрытую короткостриженную голову. Болтающаяся на шее намокшая толстая веревка волоклась по земле. Кончик лезвия благородного Монэспуара, повисшего в левой руке, чертил в грязи борозду. Оголенная до локтя десница тянулась в мольбе к василевсу, давая возможность восседавшему на вершине холма Мануилу упиться унижением непокорного латинянина. Вдоль Виа Долорозы антиохийского князя толпились персидские сатрапы, сельджукские атабеки, арабские визири, эмиры и простые шейхи, выше по холму выстроились греческие нобилиссимы: сенаторы, димархи, архонты и магистры.

— Я хотел тебе рассказать о встрече с Чесучовым. Обнаружились интересные вещи.

На полпути князь остановился, понурив голову, показывая, что не смеет подойти к Багрянородному и Порфирородному самодержцу. Следовавший за ним сонм монахов немонашествующих, без сандалий и с непокрытыми головами, ведомые Жераром, епископом Латакии, обошли кающегося князя и, выпевая жалостливые песнопения, побрели скорбным шествием к великолепному престолу, встали на колени, проливая из очей слезы, простерли к Равноапостольному руки, моля о снисхождении к кающемуся.

— И ты только из-за этого приехал?

Окруженный кувикулариями с секирами император долго сидел недвижно, предоставляя монахам молить вволю. Лишь снизойдя в конце концов к душераздирающим рыданиям и жалкости клира, подал знак, что дозволяет мятежному князю приблизиться.

— Это главное. Оказывается, Степан в лагере практиковал «действа» кенергийцев и научил им Чесучова. Как тебе нравится такой поворот событий? — Надя вяло пожала плечами. — Есть и другое. Кое-что выяснилось о Симаковой. Степан познакомился с ней, когда служил в ЧК. На ее счет у меня есть одна догадка.

Рейнальд пошел к престолу Его Царственности медленно, с усилием, сгорбившись и сокрушенно уставившись в землю. Наконец добрел. Теперь краем глаза видел автократора, утопавшего в пурпуре и золоте на высоком кресле, с плеч ниспадали складки багряницы-порфиры, над головой Комнина висели императорские регалии – крест жезла Моисея и мечи, в небе развевались хоругви, по сторонам плескались полы шелкового шатра. С диадемы на виски ромея спускались нити жемчуга и драгоценных камней, но лик грека был темен и хмур, а устремленный поверх князя взгляд непроницаем.

— Уж не то ли, что она была коллегой Линникова?

Рейнальд медленно встал на одно колено, василевс оставался недвижным. Рейнальд опустился на оба колена. Император по-прежнему не замечал кающегося, и тогда Шатильон одним стремительным движением рухнул к его ногам, распластав перед собой руки, как на плаху лег. Так унизился, что уже и не стыдно было, словно в мистерии или в игре участвовал.

Я оценил Надино чувство юмора, а точнее — тот факт, что оно к ней вернулось, но оказалось, что она не шутила.

Сопровождавшие его воздели руки в мольбе. Стало тихо, толпа замерла.

— Симакова была старой революционеркой, подпольная кличка — Налама, — бесстрастно сообщила Надя.

Я усмехнулся: ну и дядя Саша! Мне он этого не рассказал.

Пора было самодержцу решать, как поступить с виновным князем, но Мануил не шевелился, тянул тугую тетиву молчания, будто в дурном сне. Шатильон чувствовал на себе презрительные, как плевки, взгляды ромейских стратигов, сенаторов и эпархов. Не только они наслаждались его позором. У подножия трона теснились и посланники Нуреддина, и персидского филарха Ягупасана, переминались и армянские дипломаты, стояли представители царя Грузии и даже обоих братьев Данишмендидов, которым угрожал общий с Его Царственностью враг – конийский султан Кылыч-Арслан. Дивились на происходящее визири Багдадского халифа, послы народов азийских, хоразмиян, сузян, екватанцев, авазгов, иберийцев, филистимлян, мидиян и вавилонян фатимидских. Но тяжелее всего было унижаться под взглядами франков, а этих в Мамистре собралось множество. Только король Иерусалима не явился, видимо, не желал вмешиваться в судилище, поскольку не намеревался защищать беспокойного Шатильона, но и оказаться обвиненным в его гибели не стремился.

— Может быть, Чесучов назвал тебе и ее имя-отчество?

Князю казалось, что он уже вечность лежит распростертый у пурпурных туфель императора, грудью сквозь дерюгу ощущая каждый камушек, зарывшись лбом в сырую грязь, с ноздрями, забитыми густым запахом почвы. По рядам латинян прошло легкое движение, возникли и крепли шорохи и ропот: видеть столь жалким рыцаря и барона франкам стало непереносимо, зазорно, да и непристойно. Рено даже с земли замечал, как переступали, хлюпая грязью, сапоги, позванивали шпоры, как волосатые кулаки стискивали рукояти мечей в досаде на Шатильона, валяющего в пыли франкскую честь. Небось, надолго запомнят добровольное унижение князя Антиохийского, но и Комнину его не простят. Хоть бароны и считали Рейнальда худородным пришельцем, но в глазах иноземцев он все же был одним из них. Судьба князя их не волновала, зато рыцарское достоинство – весьма, а уничижение Шатильона отбрасывало тень на каждого. Но Рейнальд не ради них тут валялся.

— О Наламе я знаю не от Чесучова. Я нашла ее письмо Степану. Оно лежало в том же томе Даля, что и свидетельство о рождении Оли.

— Почему ты мне ничего не сказала об этом письме?!

Мстительный автократор обратился к окружавшим его нобелиссимусам и беседовал с ними вполголоса, упорно не замечая простертого во прахе кающегося. Гул среди латинян стал громче, влага от мокрой почвы проникла сквозь рубище и неприятно холодила тело, во рту скопилась вязкая слюна, от неудобного положения затекла рука и неуместно зачесало ногу. Сколько же можно тянуть поношение? Уж либо прости, либо карай. Секунду поколебался, не вскочить ли, не рассмеяться ли греку в лицо, но это не смыло бы пережитый срам, только сделало бы его напрасным.

Надя встала со стула и сказала с вызовом:

Наконец Мануил опустил взор на поверженного мятежника. Встал с престола, подошел к преступнику, поднял его и прикоснулся сухими, неразомкнувшимися устами к устам Рено. Зрители оживленно задвигались, радостно заговорили, не скрывая облегчения и пряча легкое разочарование. Драгоман провозгласил три условия, на которых Багрянородный соглашался даровать прощение: князь Антиохийский должен был сдать цитадель Антиохии, поставлять ополчение в византийскую армию и посадить на патриарший престол иерея, которого, по древнему обычаю, Верный во Христе пришлет из Нового Рима – Константинополя.

— А что, я должна говорить тебе все? Мне пора обратно.

Все это Рейнальд клятвами утвердил, ни в чем не переча. Бывший неугомонный возмутитель спокойствия превратился в безоговорочного вассала Византии, во искупление своих кипрских безобразий вручил Порфироносному последние остатки независимости Антиохии.

Я остановил ее, поймав за рукав.

— Надя, твое разочарование мне хорошо понятно, но ведь я — не самое главное в твоей жизни, правда?

* * *

— Конечно нет, — подтвердила она, и ее подбородок вздернулся.

В Пасхальное Воскресенье толпа волновалась перед воротами святого Петра, люди поднимались на цыпочки и расталкивали друг друга, чтобы получше рассмотреть процессию.

Я невольно улыбнулся. В чувстве юмора она мне в этот раз не уступила — и ее губы двинулись.

— Ну а теперь скажи нормально, как компаньону — что еще было в письме Симаковой Степану?

Нынешнее торжественное и великолепное вступление императора в Антиохию мало отличалось от въезда в этот же город его отца, Иоанна Комнина, два десятка лет тому назад. Василевс прибыл в вассальное княжество со всей возможной помпой, всячески подчеркивая, что он его верховный сюзерен. Вновь вместо лилий Антиохии на городской цитадели реяли греческие штандарты, улицы были устланы коврами и засыпаны весенними колокольчиками, анемонами и маками, перед конем Багрянородного шествовали высокие, светловолосые телохранители-варяги из императорской гвардии, а покорный, повинившийся Рейнальд де Шатильон вел коня автократора в поводу, как когда-то Раймонд де Пуатье. Но Констанция на сей раз супругу не сочувствовала и страха не испытывала, хоть и любопытствовала увидеть воочию ромея, с которым ее едва не помолвили в детстве.

— Мы еще не стали компаньонами.

– Несчастный князь! – вздохнула пучеглазая, толстогубая Сибилла де Фонтень. – Только бы не споткнулся, это будет плохой знак!

— Как так? Мы вместе собираем материал для твоей повести.

Даже под венком китайских роз девица смахивала на карпа.

— Скажи пожалуйста!

– Лучше так, чем с отрубленными ушами и носом, – отрезала Констанция.

— Это начало.

Дерзостно было со стороны Сибиллы вздыхать над судьбой князя Антиохии. Бесприданница поступила бы разумнее, подыскивая себе соответствующего жениха, а не ошиваясь подле Бо. Сама Констанция Рено не жалела. Смерть мамушки все изменила. Что-то тогда в душе надломилось, и супруг перестал казаться необузданным, непонятым и неправедно обиженным героем Монтобаном, а увиделся тем, кем и был всегда – прельстительным, но жестоким искателем Фортуны. Что с этим новым отношением к Рено делать, как дальше вместе жить и как предотвратить его будущие безумства, растерянная Констанция не знала. Сожалеть, что князь выкрутился, добился прощения василевса – не получалось, от благоволения Мануила и ее судьба зависела, но брала досада, что необузданный самодур отделался столь легко. Наверняка многие негодовали, в том числе и кузен Бодуэн, и Эмери Лиможский, пребывающий в Иерусалиме изгнанником, и все те, кому теперь с замиранием сердца приходилось ожидать следующей выходки князя Антиохийского.

— Начало уже кончилось! — объявила она. — Мне надо идти.

— А как же письмо?

Его величество Бодуэн III шествовал позади процессии без короны и меча, рядом переваливался толстый Амальрик, его брат и наследник, за ними тянулись прочие знатные франки. Впрочем, хоть король и брел позади греков безоружным и без регалий, все знали, что в милостях ромейского самодержца он нынче следовал первым.

— В другой раз! — ответила Надя через плечо, уже направляясь к двери.

Едва Шатильон покинул ставку Комнина, как Бодуэн немедля прибыл в Мамистру и с первой же встречи очаровал автократора. Император удерживал при себе нового родича десять дней и без устали обсуждал с ним планы совместных будущих военных кампаний. Грек всегда восхищался западным рыцарством, подобного которому в его империи не имелось, и, обнаружив в новом друге его высочайший образец, полюбил короля Иерусалима всей душой. Между двумя государями вспыхнула истинная сердечная привязанность. Достаточно было Бодуэну лишь высказать пожелание, и Мануил, увлекшийся величественной ролью всемогущего благодетеля, спешил удовлетворить просьбу. Бодуэн, который за князя Антиохии ходатайствовать не стал, за армянского царя Тороса заступился, и василевс тотчас и Рубенида помиловал. Тому, правда, тоже сначала пришлось поваляться в пыли, но разве это чрезмерная плата за жизнь и киликийские горы вдобавок? Благодаря королю автократор также учел захирение Антиохии и уменьшил число воинов, которые княжество обязалось выставлять в помощь Константинополю.

Я поймал себя на том, что ее заносчивость перестала меня раздражать.

А когда его величество сломал себе руку, упав с коня во время охоты (кто при этом не вспомнил страшную судьбу его отца Фулька Анжуйского?), – император лично положил запястье свойственника в лубок и ухаживал за своим царственным пациентом с преданностью старшего брата.



СТЕПАН

Личная приязнь свершила чудеса: Мануил не только выделил изрядные суммы на украшение Святого Гроба в Иерусалиме и Базилики Рождества Христова в Вифлееме, но поговаривал о возможности разрешить теологические расхождения с Римом и положить конец злосчастной схизме между латинской и греческой церквями. Однако усердно делая вид, что готов на будущие уступки, хитрый византиец все же посадил на престол антиохийского патриархата византийского ставленника Афанасия.

— Осталась еще эта старуха… как ее… — Комиссар Замоскворецкой районной ЧК Сочельник замешкался.

Внешне Багрянородный оказался таким же невзрачным и смуглым, как и покойный Иоанн. Недаром венецианцы оскорбили его шутовской коронацией эфиопа. Но в отличие от напыщенного и недоброжелательного отца, у Мануила оказался живой взор и приветливый лик. Только ромей, так старательно пытавшийся уподобиться героям рыцарских баллад, свою трусливую греческую предусмотрительность перебороть не смог: хоть колокола Антиохии и раскалывались от гостеприимного звона, и чернь чествовала василевса пригоршнями риса и благословениями, а Порфироносный все же поддел кольчугу под фиолетовую мантию и расшитые самоцветами персидские одежды и заранее вытребовал от города заложников, а всех остальных в процессии лишил оружия, включая лепшего друга и дражайшего родича Бодуэна.

— Налама, — подсказал Степан. Леша Каманов и Богдан Белянкин, его товарищи по оперативной группе, одновременно глянули на него, каждый со своей ухмылкой.

И все же отношения между ромеями и франками переменились. В отличие от Иоанна, Мануил не стремился к возвращению захваченных западными варварами византийских земель. В последние годы на его империю покушались ненасытные сицилийцы, восстали непокорные венгры и сербы, даже киевские князья пытались стряхнуть с себя длань Константинополя и заменить греческого патриарха на местного ставленника. Священную Римскую империю близкого друга Конрада III унаследовал враждебный Ромейской империи Фридрих Барбаросса. Так что франки уже не казались столь большим злом. Василевс де-факто признал создавшийся в Палестине статус-кво и ныне ожидал от латинян лишь поклонения, почестей и славы, а поскольку греки все чаще пытались добиться своего золотом, а не сталью, Комнин был щедр, как море, и приветлив, как майский день.

— Тебя спрашивают, Линников? — гаркнул Сочельник и полез в карман. Он извлек оттуда бумажку и дальше говорил по ней: — Налама, настоящая фамилия — Симакова. Буддистка. Спекулирует золотом. Прячет у себя золотого идола. Сама вся в золоте. В общем, — подвел он итог, — случай серьезный, но так получается, что идти к этой спекулянтке я не могу. Уже почти полвосьмого, а мне мать еще хоронить.

В свою очередь и франки уже не опасались греческих схизматиков, а видели в восточных христианских собратьях единственных возможных союзников против Нуреддина и Фатимидов. Все уступки византийским обычаям были оправданы надеждой на грядущее уничтожение атабека Алеппо.

— Ой, — вырвалось у Леши, — у тебя, товарищ комиссар, мама умерла?

Восемь дней оставался ромей в Антиохии дорогим гостем и милостивым властелином и своей приветливостью, дружелюбием и невиданно щедрыми дарами покорил как баронов, так и городскую чернь. Не поленился даже устроить судилище, призванное утвердить его право суда в качестве верховного сюзерена. Но самой удачной затеей василевса, обожавшего рыцарские забавы, оказался турнир.

— Давай без соплей! — прикрикнул на него Сочельник. — Короче, пойдете к Наламе-Симаковой одни. Старшим будет…

Белянкин был самым крепким из этих ребят, но именно его, хитрюка, Сочельник особенно не любил.

Констанция сидела в первом ряду, вокруг на высокой трибуне теснились дамы и кавалеры. Светило апрельское солнце, теплый ветер трепал пестрые вымпелы, баннеры и штандарты, музыканты били в барабаны, дудели в дудки и играли на свирелях. Изумрудная равнина за городом кишела народом, собравшимся полюбоваться невиданным зрелищем. Огромную арену засыпали толстым слоем песка, доставленного по Оронтесу с морского берега баржами, деревянную ограду ристалища сплошь увесили эмблемы, девизы и щиты с гербами состязающихся. Жонглеры и фокусники развлекали публику, кузнецы раздували горны, торговцы бойко распродавали сладости, дешевые украшения, одежду и оружие, мошенники завлекали простаков играми, требующими ловкости, доверчивости и полных карманов, труверы исполняли героические песни, девки выискивали распутников, ценящих прелести Венеры выше лавр Марса, а воры обчищали ротозеев.

— Линников будет старшим.

Внутри арены толпились состязающиеся в накинутых поверх кольчуг табардах, на франкских шлемах гордо развевались наметы с зубчатыми, как будто изрубленными сарацинскими саблями, кромками. Драгоценных боевых дестриэ от холки до копыт украшали перья, бубенцы и помпоны, спины их покрывали чепраки с вышитыми гербами. Головы и груди благородных животных защищали доспехи. Жеребцы волновались, вставали на дыбы, рвали повод, грызли удила и размахивали хвостами с вплетёнными в них лентами.

И, выбрав Степана, мрачного тощего парня, отличавшегося убийственной памятью и равнодушием к имуществу, Сочельник дальше обращался только к нему:

По всей Франции подобные турниры вошли в обычай, и многие рыцарские сыновья забавлялись и кормились ими. Даже протесты церковников не могли заставить шалопутов поступиться новым увлечением. Напрасно духовный отец Европы клюниец Бернард заявлял, что погибшие на турнире отправляются прямиком в преисподнюю. И хотя в Утремере каждому, способному носить оружие, сполна хватало настоящих боев, все же молодые шевалье, включая пятнадцатилетнего Бо, были в восторге, и всем пришлось покориться прихоти императора, разыгрывающего из себя Шарлеманя на огороженной арене.

— Кто дал сигнал, неизвестно. Письмо без подписи, дата поступления — 11 ноября 1919 года. Это значит, что оно лежит у нас в отделе неделю, и откладывать это дело больше нельзя. Сигнал проверить. Как опознать золото — вы теперь научены. Если золото у Симаковой и правда имеется, его — изъять, а спекулянтку — под арест. Дело сделаете — забирайте паек и по домам. На сегодня все.

Тройка была на дежурстве уже тринадцать часов.

Мануил, разодетый по французской моде в длинную бархатную котту и плащ, застегнутый у плеча золотой фибулой, дружески болтал с королем Иерусалима, между монархами вертелись борзые собаки, ошейники сверкали карбункулами и смарагдами. Оба упорно не замечали Рейнальда, беседовавшего неподалеку с коннетаблем Антиохии Жоффреем Сурденом. Комнин намеренно унизил князя в Мамистре, а Бодуэн, по слухам, считал, что Шатильон еще слишком легко отделался. Теперь оба венценосца вели себя в Антиохии как дома. Неподалеку ошивался и Бо, которому предстояло впервые участвовать в состязаниях оруженосцев. От волнения юноша заикался больше обычного. Когда Констанция слышала прерывистую, мучительно запинающуюся речь пунцового от смущения, брызжущего слюной сына, она одновременно и жалела его, и досадовала, что отрок не может взять себя в руки и говорить так, как полагается отпрыску благородного рода. Боэмунда уже и в глаза называли Заикой. А вот его двоюродного дядю Амальрика тот же злосчастный семейный изъян не волновал: полногрудый толстяк хохотал над шутками маршала Уильяма Тиреля, кудахтал и колыхался всем своим необъятным туловищем.

По дороге к Наламе Леша спросил:

Мадам де Бретолио неотступно следила за королем:

— А кто вообще эти би… бо… буситы?

– Как он весел, а? И как охотно готов сражаться ради нее!

— Буддисты, — поправил Степан. — Это вера такая. У православных — Христос, у буддистов — Будда.

– Изабо, этого союза требовало благо королевства.

— Откуда ты это знаешь? — поразился товарищ.

– Посмотрите на нее, мадам. Ей четырнадцать лет, она племянница византийского императора, богата, глупа и прекрасна, как заря. Королевство не могло потребовать от Бодуэна более легкой жертвы.

— Читал.

— Про этих… как их… читал?!

Та, о ком она говорила – Феодора, новая королева Иерусалима, – восседала по другую руку от княгини Антиохии, и для нее, разумеется, Изабо не существовала. Бодуэн, до женитьбы грешивший развратом со многими женщинами, ныне не мог надышаться на бело-розовую, похожую на цветок вишни, девочку-жену. Феодора принимала свое счастье как должное, держалась с византийской надменностью и взирала на всех, в том числе и на супруга, с холодным равнодушием. Она плохо говорила по-французски, и поэтому, а может, и из-за презрения к западным варварам, по большей части молчала. Когда кто-либо слишком приближался к ней, высокая гречанка брезгливо отодвигалась, а если отойти не могла, откидывалась назад, тем самым понапрасну обижая людей. Ни чувства ее, ни разум еще не проснулись, но холодность этой драгоценной куклы воспламеняла Бодуэна сильнее, чем когда-либо волновала бурная страсть Изабо.

— И про этих, и про других. Я про всех читаю, понял?

За жизненно необходимый союз с Византией, суливший Утремеру безопасность и совместный поход против Нуреддина, король, не задумываясь, расплатился не только опостылевшей Изабо, но и независимостью Антиохии: еще в Мамистре Бодуэн отрекся от всех прав Иерусалима над княжеством и безоговорочно признал верховный суверенитет Ромейской империи над своим северным соседом. Впрочем, он находил этому множество резонов, необходимых каждому малодостойному отступничеству:

Когда подходили к дому Наламы, Степан объявил:

— Допрос поведу я! В допрос не встревать!

– Дорогая кузина, бесшабашному и неукротимому князю греческая узда пойдет лишь на пользу. Под протекторатом Константинополя Антиохия будет в несравнимо большей безопасности, чем одиноким островком в море сарацинских владений.

Богдан сплюнул.

Что бы ни думала сама Констанция о Рено, когда ее супруга осуждали или презирали другие, они тем самым осуждали ее выбор и ее саму. Однако из порывистого юноши, бредившего геройскими свершениями, король давно превратился в правителя, озабоченного лишь государственной выгодой. Констанцию возмущало равнодушие кузена к судьбе Антиохии, задевало его враждебное отношение к Рейнальду, даже его слепое обожание замороженной Феодоры было ей неприятно. Когда-то и Констанция была юной девочкой-женой, но никогда Раймонд де Пуатье не искал так назойливо ее взгляда, не таскался за ней таким покорным, верным псом. Да и второго супруга ей пришлось уговаривать взять себя в жены. А Феодору невозможно было представить даже взволнованной, не то что потерявшей голову от страсти.

— Гляди-ка, — сказал он, — ну, прям, командир! Заставь дурака молиться…

– Изабо, а вон Бартоломео в одежде твоих цветов. Он громогласно дал обет не снимать сапог, пока ты не поцелуешь его.

Не успел он договорить, как Линников вцепился в него и стал душить. Леша еле-еле растащил их.

– Боюсь, в такой жаркий день я не решусь приблизиться к нему, чтобы разрешить его от этого обета.

— Я тебя за «дурака» в следующий раз… — прорычал Степан и подкрепил угрозу ударом под дых.

– По дороге сюда я своими глазами видела черного кота, – испуганно прошептала Сибилла.

Пока Богдан ловил воздух, он открыл дверь подъезда и бросил через плечо Лепте:

Безжалостная Изабо всплеснула руками:

— А ты, Каманов, больше не суйся, понял?

– Что ж вы на крайнее место уселись, дамзель?! Вы что, не знаете, что на углу сидеть – семь лет жениха не встретить?



Девица вскочила как ошпаренная. Констанция распорядилась:

Комната Наламы-Симаковой была на втором этаже. Замок на двери отсутствовал. Степан приблизил ухо к двери, ничего не услышал и толкнул ее ногой. Дверь распахнулась настежь, и чекисты увидели полупустое помещение. Стены, потолок, занавесь на окне, половики были белыми. Мебель в комнате отсутствовала, если не считать сундука у левой стены и длинной скамейки у окна. Но не эти особенности бросились им прежде всего в глаза, а две фигуры приблизительно одного и того же размера, сидевшие друг перед другом. Одной из них был пресловутый идол. Поставленный на лавку лицом к двери, он возвышался над второй фигурой — хозяйкой этой странной комнаты. Она была одета в красное и сидела на полу спиной к чекистам в той же позе, что и ее истукан: ее ноги были скрещены, а кисти рук лежали на коленях ладонями вверх.

– Идите на верхние места, милая. И учтите: следующий черный кот будет означать для вас потерю места при моем дворе.

С первого взгляда обнаружилось: сигнал пришел ложный. Только идиот мог принять крашенное золотой краской дерево за золото. Кто-то просто возвел поклеп на Симакову. Впрочем, делать окончательные выводы было еще преждевременно — раз уж пришли, надо было производить обыск.

Только предвестниц несчастий ей не хватало! Участники турнира продефилировали по ристалищу, выкрикивая боевые кличи.

— Встать! Предъявить документы! — скомандовал хозяйке Линников.

– Я почти всех шевалье уговорила засунуть кусочек облатки под кольчугу, – похвасталась действенными мерами благочестивая мадам де Камбер.

Старуха не шевельнулась. Степан повторил приказ, и опять никакой реакции.

Состязания начались с жюте – поединков оруженосцев и еще не посвященных в рыцари дамуазо, среди них был и Боэмунд Антиохийский. В последнее время сын совсем отошел от матери, зато все больше сближался с носатым и ушастым Раймундом Сен-Жилем, тоже прибывшим на турнир. Граф Триполийский хоть и был на голову ниже Бо, зато уже прошел посвящение в рыцари, был на пять лет старше и намного умнее.

— Белянкин, Каманов, заходи с обеих сторон! — распорядился он.

В тот момент, когда Богдан и Леша двинулись к Симаковой, она сняла руки с колен, соединила ладони у груди и поклонилась своему истукану. Встав рядом с ней, чекисты ее трогать не стали — она сама поднялась с пола и, ни на кого не взглянув, пошла к сундуку, снимая на ходу шаль с головы. Открылись ее седые волосы, закрепленные пучком на макушке.

Констанция волновалась за сына, но юноша выступил превосходно: удержался в седле до конца боя и даже сбил с коня собственного оруженосца. Впрочем, если бы Пьер не позаботился, чтобы его господин одержал убедительную победу, княгиня прогнала бы недоумка взашей. Все время, что Бо сражался на ристалище, сзади ойкала и охала губошлепая Сибилла. Приберегла бы дочь простого виконта свои непрошеные волнения для кого-нибудь попроще: Антиохия нуждалась в могущественном альянсе, и наследника княжества ожидал блистательный союз. Сидящая неподалеку неприятная Агнес де Куртене, на которой год назад очертя голову женился влюбчивый Амальрик, напоминала, как никчемны жены без владений. Мало того, рыжая стерва при каждой возможности улыбалась Шатильону, тот хоть отворачивался, но ухмылялся, и у Констанции в глазах темнело от бессильной ярости. Изабо прошептала на ухо:

Налама порылась в сундуке и достала свернутый листок, который вручила стоявшему ближе других Богдану. Теперь чекисты могли увидеть ее лицо. Никаких украшений старуха не носила — и то, что она «вся ходит в золоте», оказалось враньем. Единственной примечательностью была маленькая коробочка из бурой кожи, привязанная к пучку надо лбом.

– Ваше сиятельство, василевс с нашей Марии глаз не спускает!

— Дай сюда документ! — крикнул Богдану Степан. Белянкин не спеша выполнил распоряжение старшего.

У Изабо страсть к сводничеству, но она была права. Множество мужчин заглядывались на вспыхивающую неотразимую улыбку Марии и на ее фиалковые очи. Не избежал девичьих чар и пожилой византиец, чья оставшаяся в Константинополе престарелая жена вместо красоты и юности славилась одной набожностью. Стройная Мария с густыми распущенными льняными волосами и темными бровями превосходила прелестью даже королеву Феодору. Тщеславная девица так гордилась своей внешностью, что отказалась прикрыться от солнца соломенной шляпой или покрывалом, будущий загар и веснушки ее ничуть не тревожили. Сама Констанция тоже загорела, но кто станет рассматривать ее, когда рядом сидела Мария, провозглашенная труверами Афродитой и Еленой Прекрасной?

Линников развернул листок и пробежал глазами по строкам. Это оказалась «охранка»! Вот уж чего он не ожидал. Документ был выдан ветерану революционного движения Симаковой Н.Т. Внизу стояла подпись товарища Калистратова, зампредседателя Замоскворецкого райисполкома. «Не фальшивка ли?» — усомнился Степан. Он перевел взгляд на Симакову и не смог связать одно с другим: революционерка, коробочка в волосах, истукан со свечой! Что за чертовщина?! Нет, не может такая птица быть ветераном революции. Точно, фальшивка!

— По каким это ты делам, Симакова, революционерка? Или в боях на Красной Пресне участвовала? — спросил он уничтожающе.

Во время недолгого перерыва разровняли песок и оттащили раненых, а затем герольд торжественно провозгласил, что Багрянородный и Порфироносный автократор, самодержец Ромейской империи, Верный во Христе доминус Мануил Комнин сойдется в жюсте – копейном поединке – с Милостью Божией Латинским королем святого города Иерусалима Бодуэном III. Уже сидевший в седле Бодуэн указал левой рукой на свою воздетую к небесам правую, а затем на императора, поясняя зрителям, кому он обязан всей мощью излеченной десницы. Многочисленные вассалы короля захлопали и затопали ногами о дощатый настил трибун, греки тоже вежливо зашуршали. Герольд махнул флажком, и Бодуэн погнал вороного скакуна навстречу Мануилу, выставив зажатое под мышкой копье. Василевс несся с другого конца ристалища на гнедом жеребце. Зрители задержали дыхание, таранный удар копья мог запросто пробить кольчугу. Одна Феодора сидела невозмутимая.

— Я участвовала в организации «Земля и Воля», — последовал спокойный ответ.

– А чего ей волноваться? – прошипела Изабо. – В случае гибели Бодуэна она всю Акру во вдовью часть получит.

— В балахоне? С этой своей коробочкой?

В первом забеге царские особы промчались, лишь скрестив в воздухе копья. Доскакав до конца арены, развернулись и вновь двинулись друг на друга. Во второй заход копье каждого сломалось о щит противника, а в последнем состязании их кони сшиблись и взвились на дыбы, но оба умелых всадника удержались в седлах.

— Вы зачем пришли, голубчики? — спросила Налама.

Никогда мир не знал подобной братской дружбы между франками и ромеями! Никогда будущее Утремера не казалось столь обеспеченным. Трибуны тряслись от топота, хлопаний и волнения зрителей.

— Поступил сигнал, что ты прячешь золото. Что у тебя в коробочке, Симакова?

— Слова.

Марии и Феодоре, избранными красивейшими дамами турнира, предстояло награждать победителей. Самовольная, порывистая Мария вскочила с места, и – высокая, тонкая – сбежала на песок ристалища так проворно, что лепестки роз разлетались из венка и реяли вокруг ее головы, а светлые волосы с вплетенными лентами метались за спиной ангельским ореолом. Василевс тут же подскакал к ней, склонился с седла, и она – ланиты разгоряченные, дыхание порывистое – ласковыми руками обвязала Мануила шарфом, еще хранившим тепло и аромат девичьего тела. Пусть Его Царственность оценит антиохийскую лилию и приищет синеглазой, белокурой чаровнице достойного жениха из числа своих бесчисленных родичей.

Это прозвучало издевательски, но Степан сдержался и приказал, не повышая голоса:

Феодора трибуны не покинула, через судью передала Бодуэну перчатку. Король благоговейно поцеловал дар супруги, засунул его за ворот и, поднявшись в стременах, салютовал ей поднятым мечом. Гречанка милостиво кивнула в ответ. У Изабо был такой несчастный вид, будто ее ударили. Констанция шепнула:

— Снять и предъявить.

– Не переживай ты так. Сколько бы копий кузен не ломал ради нее на турнирах, он не забыл проделок собственной матушки. Скорее он вспотевшего коня к студеной воде допустит, чем Феодору к правлению.

Старуха словно и не слышала.

Изабо выговорила с мукой:

— Золота у меня нет, милые. — С этими словами она прошла к сундуку и открыла крышку. — Вот, пожалуйста, убедитесь сами.

– Зачем ей правление, когда он обожает ее? Я ради него местом в раю пожертвовала, а этой ледышке улыбнуться ему лишний раз зазорно.

Все трое подошли к ней.

Может, этим Феодора и держала Бодуэна. Констанция сама хотела бы весь жар сердца направить на нужды княжества и на богоугодные дела, а не на страдания по Шатильону, который из-за нее ни единожды даже мига сна не потерял.

— Каманов, проверь! — распорядился Степан. Леша стал выкидывать из сундука ничем не примечательное барахло, пока не добрался до дна. Там лежала какая-то брошюрка в серой бумажной обложке. Степан опередил Лешу и взял ее в руки. На обложке было только название.

— «Моя революция», — прочитал Линников и вопросительно посмотрел на Симакову. — Что это за литература? Кто ее написал?

В последующем общем поединке главным победителем оказался все тот же Мануил. Император так усердствовал, что умудрился счастливым ударом опрокинуть вместе с конем Гуго д’Ибелина, а тот, рухнув, ненароком сшиб сенешаля Антиохии Эшиварда, сеньора Сармании. Франкские рыцари подобных подвигов совершить не сумели, потому что они, в отличие от мальчишествующего Комнина, честно пытались не калечить противников, даже греков, а это требовало от привыкших к убийственным сражениям воинов самообладания и удержу. Констанция следила только за Рено. Его Баярд цвета серой золы мелькал в самой гуще боя. Внезапно Мануил сбил Шатильона с коня, Констанция так стиснула руку Изабо, что та ахнула, но подскочившие оруженосцы тут же помогли князю Антиохийскому подняться и покинуть ристалище. Скоро наступил и черед короля быть сброшенным на землю увлекшимся Комниным. Только тут василевс немедленно спешился и сам бросился на помощь собрату-помазаннику.

— Я ее написала, — сообщила старуха.

Степан хмыкнул и сунул книжонку за пазуху.

Антиохийские девицы и прекрасные дамы взволнованно хихикали, перешептывались, выбирали себе амуров среди воинов поудачливее и посылали им те детали своего туалета, без которых становились еще прекраснее. Рыцари привязывали эти дары к древкам копий. Констанция ничего Рейнальду не послала, да тот и не просил, зато шепнула подруге:

— Тогда надо будет ознакомиться, — сказал он.

– Изабо, помилосердствуй, подари мессиру д’Огилю ленту. Он испепеляет тебя взорами.

Симакова — хоть бы что. Линников указал пальцем на коробочку в ее волосах.

Изабо хоть и терзалась страстью к Бодуэну чуть не до потери аппетита, а на седоусого и лысого Бартоломео тут же обернулась. Нет, никогда Изабо не превратится в достойную матрону наподобие дамы Доротеи!

— А теперь — это!

Бой оправдал ожидания. Двое рыцарей погибло, полдюжины были покалечены, побитыми оказались почти все. Император выступил очень достойно, франки не ожидали от плюгавого грека такого умения и силы, но остальные ромеи не могли сравниться с латинянами, неоткуда было женственным и изнеженным византийцам набраться такого опыта конной рукопашной схватки.

Вместо того, чтобы подчиниться приказу, Налама потребовала:

— Дай мне обратно мой документ, уберу.

Солнце скрылось за вершинами гор, и весь двор поспешил к накрытым на лужайке столам. Рейнальд сидел невредимый, но злой и угрюмый. Чтобы заплатить за него выкуп, придется ввести соляной налог. Констанция старалась не обращать внимания на его недовольство, а все же радовалась, что оно мешало ему перемигиваться с бесстыжей Агнес. Мануил и Бодуэн восседали под центральным балдахином, опять беседовали меж собой, и хоть Рено игнорировал их невнимание, Констанцию подчеркнуто пренебрежительное обращение коронованных особ с князем Антиохии оскорбляло.

Ее «охранка» была все еще у Степана.

Феодора торчала восковым истуканом, зато Мария, оказавшаяся напротив василевса, наоборот, то и дело вскидывала на Багрянородного нахальные, смеющиеся аметистовые глаза и хохотала алым ртом. Сорокалетний невзрачный автократор пыжился под взглядами дерзкой юницы.

— Документ! — делано рассмеялся чекист. — Это?! — Он потряс бумажкой в воздухе и демонстративно разорвал ее.

Изабо на застолье не осталась, вызвалась вернуть в замок пятилетнюю Агнессу де Шатильон. Девице Сибилле было велено ей помогать, и дамы с детьми и няньками отбыли под охраной непременного, когда дело касалось мадам де Бретолио, Бартоломео. Но жестокосердая дама его сердца только косилась на сапоги своего преданного воздыхателя и фыркала.

Проследив, как клочки охранки разлетелись по полу, старуха спросила:

Пирующие громко нахваливали Его Царственность, наперебой делились восторгами, давали обеты не брить одну из щек или не пить ни глотка воды до следующего боя, одна мадам де Камбер осеняла себя крестным знамением:

— Скажи, дружок, ты все время так горячишься?

– Ловушка дьявола и ничего больше! На турнирах этих поганых только семь смертных грехов выходят победителями. Против Нуреддина бы так сражались! – Указывала на кружащих вокруг пиршественного стола ворон: – Вон бесы над вами летают, на том свете всех драчливых бездельников прямо в латах в зловонной сере топить будут.

— Или не нравлюсь?

В укор остальным сотрапезникам дама Доротея отказалась от пирогов с семгой, угрями и форелью, но Констанция вспомнила присказку мамушки «лучше бедняков кормить, чем поститься» и ела без угрызений совести. Вообще удивительно, как трудно стало ныне потревожить ее совесть.

— Мне не нравится, что ты носишь оружие. Оружием владеешь, а собой нет.

– Зато на этом свете отважных рыцарей девушки и дамы любят! – заявила Мария и метнула на Мануила вызывающий взгляд.

— Хватит трепать языком! — рявкнул Степан. — Ты слышала? Снимай свою шкатулку и предъявляй для контроля!

— Если это и правда требуется, пусть ее тогда проконтролирует товарищ Калистратов.

Бесшабашность и своенравие Марии намного превосходили ее несравненную красу, хоть мужчины замечали только внешность. А для Марии невзрачность Комнина никакой роли не играла. В отличие от матери, да и от младшей сестры Филиппы, Мария не страстной любви искала, а возвышения. Для нее императорский удел и титул с лихвой возместили бы темный лик низкорослого самодержца, да увы, Комнин был женат. Правда, никчемная германская жена василевса так и не сумела подарить империи необходимого наследника мужеска пола, а теперь и вовсе захворала. Сдавалось, что брак этот оказался Всевышнему неугоден. Мануил обратился к Констанции:

— Чего? — пропел Линников и переглянулся с ребятами. Те забавлялись. — Очень хорошо, — сказал он. — Собирайся. Отведем тебя к товарищу Калистратову.

– Ваша светлость, я поражен вашим придворным лекарем-арабом. Всю жизнь я интересуюсь медициной, перечитал множество научных трудов, сам смешиваю лекарства и даже решаюсь врачевать и резать жилы. Но никогда мне не случалось сталкиваться со столь знающим и преданным своему делу целителем. Он истинный Гиппократ. Если вы отпустите его со мной в Новый Рим, я специально для него создам академию, дабы его глубочайшие познания и умения распространились в христианском мире.

— Скажи ему, голубчик, чтоб он сам ко мне зашел. Мне ходить трудно.

– Ваша Царственность, мы чрезвычайно ценим Ибрагима аль-Дауда, и знания его не пропадут: в последние годы у него появился ученик, старательный и смышлёный армянский лекарь, со временем он переймет все познания египтянина.

Чтоб зампредседателя исполкома сам наведался к такой вот старухе? Смешно представить!

Но автократор продолжал настаивать, видимо, привык получать все желаемое:

— Выходи, Симакова!

– Этот Ибрагим – настоящий Гален наших дней! В Новом Риме он мог бы обучить не одного, а множество подающих надежды медиков.

— Делай, что я тебе сказала, дружок. — Старуха оглядела всех троих умными глазами. «А вдруг?» — засомневался Степан, но рука его уже выдернула револьвер из кобуры.

– Греков, что ли? – процедил сквозь зубы Рейнальд.

— Это ты будешь делать, что я тебе сказал, Симакова! Выходи! — приказал он и махнул револьвером.