Алла Авилова

Откровение огня

1

«Каждый — Его посланец. Сколько судеб — столько Его посланий».


Надя?! На улице я бы ее не узнал. На улице я вообще не обратил бы на нее внимания. Короткая стрижка, никакой косметики, джинсы и куртка, рюкзачок за спиной, холодный взгляд — это не те сигналы, на которые я реагирую.

Непринужденная, с дымящей сигаретой в руке, она появилась у моего столика в амстердамском кафе «Де ярен» чуть позже условленного времени. Эту встречу назначила она сама: у нее было ко мне какое-то дело. Я понятия не имел какое — назвать его по телефону Надя не захотела. Мы не видели друг друга двенадцать лет.

— Ну привет, Берт!

«Е» щекотнуло, «р» царапнуло. Нигде так не чувствуешь чужой акцент, как при произнесении твоего имени. Я люблю речь с акцентом. Особенно если голос приятный. У Нади был нежный голос. То, что она курила, шло ему на пользу — без хрипотцы он был бы похож на детский или, того хуже, на ангельский.

Я встал со стула и протянул Наде руку.

— Ты теперь здороваешься только со второго раза? — спросила она на хорошем голландском, отвечая на рукопожатие. Ее первое приветствие я, выходит, пропустил мимо ушей.

Я указал Наде на стул рядом со своим и в свою очередь спросил:

— Ты предпочитаешь говорить по-голландски?

— Мне все равно.

Мы перешли на русский.

Подошла официантка с двумя чашками кофе. Надя сразу же с ней расплатилась.

— Когда ты успела заказать? — удивился я.

— По дороге, чтобы выиграть время. Ты в Москве много пил кофе. Я подумала, возьму заодно и тебе, не ошибусь.

— Спасибо. А ты, значит, спешишь?

Да, она спешила. Через час с небольшим ее ждали на другом конце Амстердама, и ей еще предстояло минут сорок крутить педали: она была на велосипеде. Надя взяла с полу свой рюкзачок и сказала:

— Сразу о главном…

— Подожди, — остановил я ее и чокнулся своей чашкой с Надиной. — За тебя.

— Отличный тост, — похвалила она и сделала глоток.

— Как ты?

— Хорошо, — сказала она, как отрезала. Рюкзачок все еще лежал у нее на коленях. Она расслабила тесемку, запустила в него руку и достала книжку в черной обложке. Мелькнули русские буквы. Надя протянула книжку мне.

«Огненная книга» прочитал я и почувствовал иголки между ребрами: так это «Откровение огня», найденный и потерянный нами манускрипт из Захарьиной пустыни под Рязанью, где жил в XVI веке загадочный затворник Евларий. Его считали основателем мистического «ордена кенергийцев».



ЕВЛАРИЙ

Не молод, не стар, одет как калик, босой, он не бросался бы в глаза, если бы не взгляд. На кого бы из встречных его взгляд ни падал, все торопели. Бодрый был у того калика перехожего взгляд, ничем не обремененный — откуда такой у путника, кладущего версты по разбойным русским дорогам?

Так недоумевал каждый, кто шел или ехал в тот же день и час в Суровск и встречал его. Каликов местный народ навидался, много брело их через Рязанскую землю в Москву и из нее. Убогими и ищущими были калики, этому же — словно искать нечего. Не доходя до Красного села, непонятный ходок свернул на дорогу к Лисьей горе.

Местность за Суровском была ровной, и каждое возвышение называли здесь горой. Их насчитывалось немного, и Лисья гора была среди них самой большой. Лисы на ней уже давно перевелись. Там стояли церковь и несколько домишек, где жили монахи. Первым на Лисьей горе обосновался отец Захарий, и пустынь звали Захарьиной.

Во дворе обители никого не было, когда там появился гость. Всенощная только кончилась, и монахи сидели в трапезной. Только иеромонах Константин сохранил невозмутимость, когда в дверях появился посторонний и бесцеремонно оглядел братьев. Прежде чем игумен Захарий успел что-то сказать, пришелец оказался у икон. Встал перед ними, развел руки в стороны. «И не поклонится», — поразился послушник Матюха, отрок тринадцати лет.

В порыве окликнуть неучтивого гостя отец Захарий закашлялся. С минуту глотал он воду и давил кашель, а братья смотрели на него, сбитые с толку и разобщенные — никто больше не ел. Над затянувшейся смутой вознесся голос калика. Чистый и сильный, он заворожил монахов. Первым воспрянул от очарования иеромонах Константин: что это за лад такой странный? Не пели так в русских церквах.

Отец Константин перевел взгляд на игумена, и тот отпрянул. Только появился смысл в буравчатых Захарьиных глазках, только встрепенулись еще несколько братьев, как последовали новые события. Незнакомец дал своему голосу упасть, затем повернулся к крайней иконе — писанному братом Демьяном образу Иоанна Предтечи, и перекрестился. У тех, кто сидел по левую сторону общего стола и мог видеть гостя сбоку, стало спокойнее на душе: крест его был верный, православный.

Лик Первокрестителя посветлел. Темными оставались соседние Спаситель и Богородица, Предтеча же становился все эфемернее и лучистее. Золотистое сияние сгладило резкие линии его глаз, носа и уст, святой глядел теперь на братию любовнее; живым его лик не стал, но потерял плоскостность.

Матюха вскрикнул, отец Захарий помертвел. Иконописец брат Демьян медленно поднялся с лавки, перебрался через нее и, перекрестившись, рухнул на пол. За ним встал еще кто-то, потом сам игумен, потом уже все. Отец Константин был последний. Присоединился к братии, чтобы не выделяться. По земле, как все, не распластался: молился на коленях, лбом касался пола размеренно.

Чудотворец перекрестил одну за одной все иконы и, повернувшись к отцу Захарию, дал ему знак следовать за собой. Они вышли из трапезной вдвоем, вернулся игумен один. Лицом он был красный, будто с солнца пришел. Отец Захарий встал перед братьями и сказал:

— Господь послал нам несказанную благодать: отец Евларий останется у нас.

Даже слабоумный брат Симеон понял, что это он о чудотворце. Новость вывела иноков из оцепенения. В общей сумятице двое оставались тихими: послушник Матюха и иеромонах Константин. Первому было боязно, второму — тревожно.

— Откуда пришел отец Евларий? — спросил Константин Захария, когда они остались в трапезной одни.

— Он мне этого не поведал, — отозвался игумен, погруженный в свои мысли.

— И сам не спросил?

— Язык не повернулся.

— Кто он, по-твоему? — не отступал иеромонах.

Отец Захарий поразился:

— Так ты же сам видел!

— Что — видел?

— Или сомневаешься? — ушел от вопроса игумен.

— Скажи — что я видел? В чем сомневаюсь? — требовал Константин, но своего не добился.

Отец Захарий сморщился, как от боли, и проронил:

— Ты чуду не отозвался. Оттого твои вопросы.

— Чуду ли? А что, если это обман?

— Грех такое спрашивать.

— Нет греха в вопросах.

Игумен закрыл глаза и ушел в себя.

Два года прожил отец Захарий один на Лисьей горе, уйдя из Юрьевской обители, что имелась в Суровске. Иеромонах Константин из того же монастыря был первым, кто присоединился к нему. Их хижины стояли рядом, их души были попутчицами. Условились насельники: жить будут скудно, с огорода. Меньше трудов хозяйских, больше трудов духовных. Если кто еще попросится, возьмут. Двоих еще возьмут, но не больше: если жить втроем-вчетвером, меньше забот на брата, но здесь и черта — чем больше народу, тем больше бестолковщины и помех. Не умел отказывать Захарий. На Лисьей горе жило теперь четырнадцать братьев, а сам он стал в своей пустыни игуменом.

— Прежней жизни у нас не будет, — прервал молчание Константин. — Уже завтра узнает о чудотворце вся округа, и пойдет сюда народ целыми семьями. Бабы будут здесь сновать, ребятишки. От чего мы ушли, отец, к тому и пришли.

— Что ты такое говоришь? — одернул иеромонаха Захарий. — Или ты не рад чудотворцу?

— Не рад, — тихо произнес тот, и игумен перекрестился. — Что я могу поделать, отец Захарий? Радость душе не прикажешь. Так было с нашей Юрьевской обителью и многими другими: уходит схимник за тишиной в лес, но уединение его не долго. К нему тянутся другие, пустынь растет, глядишь — и у ней уже селятся крестьяне. Все меньше леса, все больше пашен, все меньше молитв, все больше суеты. Случись еще чудо, и прощай покой навсегда. Господи, где же спасение подвижникам от этой навязчивости?

— Много же в тебе самолюбия, брат Константин, — молвил отец Захарий. — Цель монашеского жительства заключается в усвоении воли Божией и покорности ей.

Поучение игумена, еще недавно — равного ему инока, его собрата, задело отца Константина. Не по годам гладкое лицо схимника порозовело. Ему ли, с молодых лет от себя отказавшемуся, слышать такое? Константин дал вспыхнувшему в груди огню пригаснуть и сказал, глядя перед собой:

— Турынин лес мужики обходят стороной. Вот я и мыслю: заберусь туда поглубже и вырою землянку. Слышу в себе призыв к покою и напряжению духа. — Иеромонах покосился на игумена и попросил для порядка: — Дай благословение, отче.

— Не дам, — отозвался тот, уставившись в пол.

— Бог с тобой, да ты что?! — вырвалось у Константина. Он повернулся к собрату лицом и теперь не спускал с него глаз.

— Не дам, — сдавленно повторил Захарий.

— Уйду без благословения, — спокойно заявил Константин.

Игумен взглянул на иеромонаха укоризненно.

— И найдешь покой?!

— Зачем держишь? Какую цель имеешь? Скажи прямо.

— Не я имею цель, а он, — открыл отец Захарий.

— Чудотворец?!

Игумен кивнул и опять стал смотреть в пол.

— Что за цель?

— Мне это не ведомо.

— Где он сейчас?

— У тебя.

— Как?!

Брови у иеромонаха вспрыгнули, и на его лбу резко очертились морщины. Он впился взглядом в висок отца Захария и добился того, что тот повернул к нему лицо. Глаза у игумена бегали — он и сам был сбит с толку.

— Воля его. Он приказал мне отвести его в твою келью.

— Да он меня не знает! — выдохнул отец Константин и замер. В трапезной стало тихо. Иеромонах закрыл глаза, и лоб его медленно разгладился.

* * *

Я взглянул на Надю: она была по-прежнему сама невозмутимость. Так вот что у нее было за дело — она все-таки разыскала и напечатала «Откровение огня».

— Поздравляю, — сказал я Наде. — Ты добилась своего: «книга тайн», она же «самая интригующая древнерусская рукопись» — издана! Только зачем ты ее переименовала?

Ее усмешка стала резче — и только. Отличное самообладание — такого у нее раньше не было.

«Огненная книга» имела подзаголовок: «Древнерусский самоучитель по развитию экстрасенсорных способностей». Что ни придумаешь, издавая старый мистический манускрипт карманной книжкой.

— «Самоучитель», значит, — не удержался я. — Твоя идея?

— А что, похоже?

— Двенадцать лет назад я ответил бы «нет». Теперь же — все может быть. Ты стала другая.

— Разве можно стать другой?! — спросила она риторически.

Я провел пальцем по срезу, и страницы перекатились веером от начала до конца. Увидев в выходных данных на последнем листе тираж, я присвистнул:

— Пятьдесят тысяч! Рад за тебя! Без меня ты достигла большего. И давно твой самоучитель в продаже?

— Пять лет.

— Пять лет? — переспросил я машинально. — Ты нашла «Откровение огня» пять лет назад и говоришь это только сейчас?

— Это не я его нашла, — сказала Надя просто, словно сообщала что-то незначительное.

На обложке «Огненной книги» было указано издательство «Колумб». Я счел за должное, что оно получило рукопись от Нади — ее самоуверенность сбила меня с толку.

— И ты не имеешь к «Колумбу» никакого отношения?

— Никакого. Эту книжку я купила, когда была в Москве.

Я вспомнил, как она убеждала меня после потери «Откровения»: «Я опять найду его, я это чувствую!..» Она очень доверяла своим чувствам в то время. Сейчас же их у нее вроде как и не было.

— Ты обращалась в «Колумб»?

— Да.

— Откуда у них рукопись?

— Говорят, «принесли».

— Кто принес?

— А вот этого они не говорят. «Тайна бизнеса». Сейчас такая присказка стала, как раньше «государственная тайна».

— Этот «Колумб» — частное издательство?

— Да.

— Ты сказала, что «Откровение огня» официально принадлежит АКИПу?

— Я сказала, что оно мое. — Надя заметила мою реакцию. — Смешно?

— Здесь ты не изменилась.

— Да, я по-прежнему считаю эту рукопись своей. Хотя по-прежнему не имею доказательств.

— Значит, ты приехала в Москву, зашла в книжный магазин, а там на прилавке — твоя «Огненная книга»?

— Моя книга называется «Откровение огня», — поправила меня Надя. — А «Огненную книгу» я обнаружила на лотке, в переходе метро. В Москве сейчас всюду книжные лотки с ходовым товаром. Там она и лежит — среди детективов, дамских романчиков, книжонок о черной магии.

Что ж, «Огненная книга» была на первый взгляд того же сорта. Я заглянул в текст, обещавший перевернуть историю древнерусской литературы. Он был переписан современным языком. Как же просто теперь было его читать — обычные слова, короткие фразы, абзацы, знаки препинания. Неплохая, впрочем, обработка.

— Похоже, что с «Откровением» потрудился специалист, — заметил я. — Как ты сама думаешь?

— Никак. Я вообще больше не думаю об «Откровении». Решила сообщить тебе, чем кончилось дело — и поставить точку.

— Уж не присутствую ли я при торжественном закрытии нашего joint adventure[1]?

Надя усмехнулась и повторила за мной:

— Joint adventure, joint venture[2]. Когда я это услышала от тебя в первый раз, я не могла оценить твой юмор. Тогда у нас никто и не слышал о совместных предприятиях. Теперь же ими в России хоть пруд пруди…

— Ты когда была в Москве?

— Только что.

— Как она?

— Другая.

— Коротко же ты о своем городе.

— Москва больше не мой город.

— Как твоя мать?

— Как все.

— А друзья?

— Друзей у меня никогда не было.

То, что она могла стоять перед другим как стена, мне было известно.

— Ну хорошо, — сказал я, — я обещал тебе позвонить тогда… и не позвонил. Это одно. Что еще?

Я увидел: глаза ее потемнели. Но взгляда от меня она не отвела. На миг прищурилась — и в очередной раз отрезала:

— Ты не веришь, что я поставила точку в этой истории? — Надя кивнула на «Огненную книгу». — Она твоя.

— Сколько экземпляров ты привезла?

— Один. Только этот.

Кофе был выпит, разговор исчерпан — пора подниматься. Я положил «Огненную книгу» в карман пиджака и посмотрел на Надю.

— Как ты насчет коньяка? — неожиданно спросила она. — Давай выпьем на посошок.

Коньяк полдвенадцатого, да еще в теплый летний день? Но отказываться я не стал.

— Что значит «на посошок»? — спросил я.

— Ай-ай-ай, — оживилась Надя. — Славист и не знает про «посошок». «Посошок» — важный элемент русской бытовой культуры. Это последняя рюмка, на прощание, когда уже все сказано и сделано. Ее выпивают стоя, перед тем как разойтись в разные стороны. Закажешь? А я пока схожу позвоню.

Коньяк появился быстрее Нади. В ожидании ее возвращения я успел еще раз пролистать «Огненную книгу». И еще раз отметил: профессиональная работа. Имя редактора не было нигде указано. Я заглянул в предисловие — под ним тоже никто не подписался. Начиналось оно так: «Эта старая рукопись в досках, обтянутых кожей, оказалась в нашем издательстве совершенно случайно. Случай продолжает играть важную роль в раскрытии неизвестных сторон нашего прошлого. И „Слово о полку Игореве“, общепризнанный шедевр древнерусской литературы, был обнаружен случайно…» Как может играть случай — я знал сам.

Предисловие было в полторы страницы, но сколько же красивых слов! «Не знающий аналогов эзотерический реликт», «одинокий обертон в хоровом пении монолитного русского монашества», «литературный отблеск многообещавшего, но несостоявшегося мистического ордена в русском православии» и т. д. Впрочем, придраться можно было только к стилю, по сути все было верно. Тот, кто подготовил текст, знал свое дело и был к нему неравнодушен. Неужели у него не было соблазна ввести этот «реликт», «отблеск» и «обертон» в научный оборот? За пять лет это вполне можно было бы осуществить, наш же аноним такой возможностью не воспользовался.

Интересно, а заметили ли «Огненную книгу» специалисты? Я следил за литературоведческой периодикой, выходящей в России: упоминаний об «Огненной книге» мне там не встретилось. Неужели никто из филологов не увидел в продаже этот «древнерусский самоучитель» или хотя бы не услышал о нем от других? К вульгарному изданию трудно отнестись серьезно, но полюбопытствовать, каким оригиналом располагает издатель, — резонно. Впрочем, я знал человека, который непременно бы это сделал, если бы ему попала в руки «Огненная книга»: Парамахин, завотделом рукописей АКИПа — Архива культурно-исторических памятников. Интересно, числится ли «Откровение» до сих пор в его ведомостях?

— Ага, «посошок» уже доставили, — услышал я за спиной Надин голос. Она села на свое место, взялась за рюмку и сказала: — Пить стоя мы здесь, конечно, не будем. Выпьем сидя.

— Скажи, пожалуйста, телефон АКИПа не изменился?

— Нет больше АКИПа. Его упразднили, — нехотя ответила Надя.

— А собрание рукописей?

— Его передали частично Библиотеке Ленина — «Российской Государственной», по-новому. И еще куда-то.

— Где же теперь работает Парамахин?

— Не интересовалась, — резко сказала Надя и поставила рюмку обратно. Неужели еще травой не поросло? Я подождал, пока она зажгла сигарету и выпустила дым.

— Последний вопрос: у тебя еще сохранился его домашний телефон? — спросил я.

— Такой вопрос последним не бывает. Следующим будет: ты мне его не дашь?

— Верно. Дашь? Я в этой истории точку не ставлю. Парамахин, наверное, захочет…

— Домашний телефон Парамахина у меня в старой адресной книжке, — перебила меня Надя. — Не знаю, смогу ли ее найти.

— Я позвоню тебе через пару дней, можно?

— Можно, — смирилась она.

Я спросил ее новый номер. Мне представлялось само собой разумеющимся, что ее телефон изменился.

— Номер старый, — сказала Надя с усмешкой. — Не ожидал?

— Конечно, нет, — признался я. — Как Ханс?

— Поглощен работой. — Она назвала известную фирму, разрабатывающую компьютерные программы, где Ханс ван Сеттен был шефом отдела, и в свою очередь поинтересовалась: — Как Сандра?

— Открыла свою практику. Вышла замуж за врача-ортопеда. — Иными словами, я сообщил Наде о своем разводе.

— Ну а теперь «посошок», — сказала она в полном безразличии к этой новости и опять взяла свою рюмку. — Пьем сразу и до дна, как полагается. И потом сразу встаем.

Склонность к императивам она сохранила. Раньше меня это раздражало. Что ж, раньше многое было иначе. Или иным казалось.

— Значит, ты по-прежнему госпожа Ван Сеттен, — сказал я после «посошка». — А разве ты сама такое ожидала?

— Конечно, — коротко ответила она и взялась за рюкзак.

Надин велосипед стоял прямо у входа в кафе. Она щелкнула замком, забралась на седло, сказала мне «всего хорошего» и укатила. Никаких сантиментов. И никаких вопросов обо мне.



Вернувшись домой, я опять открыл «Огненную книгу», но не смог сосредоточиться на тексте. Говорят, старые истории — как выдохшееся шампанское, но нет ни одной сентенции, которая не давала бы промаха. Я увидел перед собой комнату на одиннадцатом этаже общежития Московского университета на Ленинских горах. Горела лампа под зеленым колпаком — единственный симпатичный предмет в казенном интерьере. На письменном столе, где книги и бумаги были сдвинуты в сторону, лежала старая рукопись. Переплет был обтянут бурой кожей, ее скрепляли с доской пять медных бляшек — четыре по углам и одна посередине. Этот двухсотлетний манускрипт числился в фонде АКИПа, и ему следовало бы находиться там. Книга называлась «Откровение огня».

Комната была моя, и за столом, перед рукописью, сидел я сам, Берт Ренес, славист из Амстердама, приехавший в Москву для работы над диссертацией. Шел 1982 год. Еще был СССР, где царствовал Брежнев, и всем казалось, что политический контроль, цензура и спецхраны в этой стране будут вечны. Манускрипт, что был передо мной, тоже держали в спецхранах — сначала в церковном, потом в советском. За все время эту книгу смогли увидеть всего несколько человек. Среди них не значилось ни одного специалиста — я был первым.

Впрочем, это можно было сказать, если не считать особу, от которой я получил «Откровение огня». Она знала толк в рукописях, однако ее интерес к кенергийской книге не был исследовательским. Та, что принесла мне в общежитие «Откровение», опасалась говорить. Она мне своих намерений не раскрыла, но я о них догадывался.

Рукопись была в моем распоряжении до следующего утра. Я получил ее при условии, что не сниму с нее копии и даже не стану делать выписки — она мне была дана только для чтения. Чтение продвигалось медленно. Скоропись XVIII века нелегко разбирать, если сталкиваешься со своеобразным почерком. Другого быть и не могло у автора «Откровения огня», самого странного из всех кенергийцев. Почерк у него был не просто беглым, он был летящим. Затрудняла чтение и многовариантная графика большинства букв — столь небрежного письма в древнерусских манускриптах мне еще не приходилось встречать.

Если бы только это осложняло жизнь! Утром мне предстояло узнать, чем я был обязан привилегии увидеть пропавшую из АКИПа «книгу тайн». Хорошего ждать не приходилось. Вероятнее всего было то, что я верну рукопись и больше никогда ее не увижу.

Теперь, двенадцать лет спустя, я держал в руках «Огненную книгу». Я пролистал ее от корки до корки и заглянул в оглавление. Глав было семь, в соответствии с семью «тайнами», о которых рассказывалось в книге. Глядя на их выстроенные в ряд названия, я вспомнил чувство, которое они у меня вызывали тогда в Москве. Первое упоминание каждой из тайн было в кенергийской рукописи сродни торжественному возглашению: в этом случае автор пользовался другим письмом — уставом. «Тайна неповторимости», «тайна одиночества», «тайна многоликого страха», «тайна многоликой любви», «тайна причастности», «тайна смирения», «тайна Господнего равнодушия» — выписанные крупными, прямыми, красивыми буквами, эти названия выступали на разных страницах из скорописного текста, как порталы, и гипнотизировали своей значительностью. Странно было видеть их собранными вместе в оглавлении, пронумерованными, снабженными указанием страниц. Я закрыл «Огненную книгу» и убрал ее в шкаф.

«Ты и правда только хотела сообщить, чем кончилась кенергийская история?» — спросил я мысленно Надю. Что ж, получалось симметрично: начало она узнала от меня.

* * *

Двенадцать лет назад, в марте, я приехал в Москву работать над диссертацией. Ее темой было проявление индивидуальности персонажей в русских бытовых повестях XV–XVII веков. У меня имелась своя концепция, и я хотел собрать как можно больше материала для ее подтверждения.

В Москве находятся несколько библиотек, располагающих рукописными отделами. Я собирался начать с самой большой их них — Библиотеки имени Ленина, но получилось по-другому. На кафедре древнерусской литературы Московского университета мне посоветовали познакомиться с фондом АКИПа, о котором я никогда не слышал. Собрание рукописей этого архива было небольшим, но зато скомплектовано исключительно из частных коллекций, где преобладала светская литература. Я почувствовал себя кладоискателем, услышавшим координаты острова сокровищ. Надо ли говорить, что я отправился в АКИП немедленно.

В пятиэтажное, ничем, кроме запущенностью, не примечательное здание у Зубовской площади посторонние допускались не дальше вестибюля. Отдел рукописей располагался там на двух верхних этажах: на четвертом были комнаты сотрудников и читальный зал на два десятка мест, на пятом находились хранение и кабинет заведующего отделом, Андрея Алексеевича Парамахина. Путь на лестницу преграждал милиционер, проверявший пропуска. По его вызову ко мне спустилась сотрудница секретариата, которую мое неожиданное появление привело в растерянность. Приняв у меня необходимые бумаги, она посоветовала мне справиться о «результате» через день. Это было приятной новостью: разрешение на пользование читальным залом в других архивах надо было дожидаться от одной до двух недель. Неприятной новостью было то, что мне в нем здесь могли отказать — иностранцев допускали к себе далеко не все учреждения, а АКИП не походил на национальный форпост культуры, поддерживающий активные международные контакты. Когда я позвонил туда в назначенный день, оказалось, что неприступным бастионом он тоже не был: мой пропуск уже дожидался меня.

Две недели я ходил в АКИП ежедневно и просиживал за рукописями от открытия до закрытия. Посетителей всегда было немного: больше трех-четырех человек в читальном зале мне видеть не приходилось. Увы, и сокровищ здесь оказалось маловато. Самым большим из них была довольно любопытная редакция одной популярной повести. В славистике и это можно считать удачей. Она была мне приятна и только: я хотел большего.

Началась третья неделя моего пребывания в Москве. Я уже успел просмотреть почти все интересовавшие меня в АКИПе рукописи и собирался на днях перенести свою работу в Библиотеку Ленина, куда наконец получил допуск. 26 марта был обычный день. Я решил посвятить его двум спискам «Шемякина суда», сатирического произведения, полного бытовых коллизий. Вместе с рукописями на моем столе в читальном зале АКИПа лежал номер «Исторического вестника» за 1916 год, где был опубликован сравнительный анализ русской и польской версии этой повести. Первым делом я ознакомился с ним. Прежде чем закрыть журнал, я полистал его и обнаружил в последнем разделе статейку под названием «Замечательная находка». В ней шла речь о посланиях одного из епископов, жившего в XVIII веке, Московскому митрополиту. Они были обнаружены в библиотеке Благовещенского монастыря под Бобровом Тамбовской губернии. Статейка заканчивалась словами:


«По всей вероятности, эта библиотека, с недавнего времени доступная для научной общественности, еще не раз удивит исследователей. Ее собрание манускриптов поистине уникально. Говорят, что в монастыре хранится одна из самых интригующих древнерусских рукописей — „Откровение огня“. В ней излагается учение рязанского монаха-чудотворца XVI в. преп. Евлария. Этот инок, почитавшийся как святой, был основателем таинственного, уже давно заглохшего ордена кенергийиев. „Откровение огня“ благовещенские игумены еще никому не показывали».


Орден кенергийцев? Кто такие «кенергийцы»? Разве в православии были монашеские ордена? Где теперь находится «Откровение огня»? А вдруг здесь?! Последняя, безусловно, сумасшедшая мысль сняла меня с места. И в самом деле, а вдруг? Уже столько раз рукописи обнаруживались в самых неподходящих местах. В следующую минуту я был у каталога, где выдвинул ящик с названиями на «О». И вот у меня перед глазами оказалась карточка: «Откровение огня. Скоропись, прибл. 18 в. 86 л. Переплет: доски, кожа». Я смотрел на нее ошалело: «одна из самых интригующих древнерусских рукописей» и правда находилась здесь! Поразительны были и сама находка, и обстоятельства ее: такую ситуацию, вплоть до отдельных подробностей, я воображал студентом — и она стала реальностью.

В читальном зале Архива дежурили по очереди две девицы, которых я окрестил Мальчик и Сова. Они числились архивистками, но совмещали свои прямые обязанности с дополнительной: обслуживанием посетителей читального зала. У меня сразу возникло впечатление, что роль библиотекарш была им в тягость. Они относились к ней с разной степенью неудовольствия.

Более мрачной была Сова — так я прозвал крупную особу лет под тридцать с пучком на макушке и в огромных очках на остром носике, взиравшую на посетителей сонно и сурово. Она как раз и была за столом дежурной библиотекарши в день моей «замечательной находки». Я вручил ей два требования: на рукопись «Откровение огня» и «Месяцеслов», словарь русских святых. Бросив на них равнодушный взгляд, Сова поднялась с места и отправилась в книгохранилище. А я остался ждать, предвкушая три главных момента любовной драмы, переживаемых всяким библиоманом: когда первый раз видишь вожделенную книгу, когда первый раз берешь ее в руки и когда первый раз ее открываешь.

Библиотекаршам обычно требуется минут пять, чтобы подняться в хранилище, найти рукопись и принести ее в зал. Было бы разумнее вернуться на свое место и ждать там, но быть разумным при вожделении невозможно. Я остался у стола дежурной. Когда Сова показалась в дверях с двумя книгами в руках, я сразу отметил, что главная из них — громоздкая и толстая. Сознательно на этот факт я в первый момент никак не отреагировал — только подсознательно: пыл при виде ожидаемого манускрипта не возрос, а поубавился.

Я вернулся к своему столу и открыл полученную от Совы рукопись. Начала не было. Я заглянул в конец — и там не хватало листов. Я пролистал книгу, выборочно выхватывая фрагменты текста. Пройдясь таким образом по ее страницам из конца в конец, я обнаружил, что получил сборник, составленный из фрагментов Нового завета, поучений, псалмов и тому подобного. Он почему-то назывался «Откровением огня» — впрочем, это название значилось только на карточке каталога, сама рукопись была безымянной. Я проверил шифр: О517 — он сходился.

При беглом просмотре ничто в сборнике с его названием не соотносилось. Откуда оно тогда взялось на карточке? Я сходил еще раз к каталогу и выдвинул ящик с титулами на О. Вот она, та головокружительная карточка: «Откровение огня. Скоропись, прибл. 18 в. 86 л. Переплет: доски, кожа». Стоп! Мне выдали другой манускрипт. В древнерусских рукописях используются три типа письма: устав, полуустав и скоропись. Сборник, что лежал на моем столе, был написан не скорописью, а беглым полууставом. Переплет — «доски, кожа», но письмо — другое! Я вернулся к рукописи и пересчитал листы — их оказалось 112, а не 86! Шифр — тот, а книга — не та!

— Не может быть! — решительно отреагировала Сова, когда я сообщил ей о подмене.

Она поднялась со стула и пошла к каталогу, я же сходил к своему столу за «Историческим вестником». Когда мы снова оказались друг перед другом, мне бросилось в глаза, что выражение лица у библиотекарши изменилось.

— Здесь какое-то недоразумение, — сказала она. — Мы должны разобраться.

— Когда у вас была последняя инвентаризация? — поинтересовался я. Вопрос показался Сове возмутительным.

— Мы таких сведений не даем! — отрезала она.

— Извините, я не знал, что у вас не принято говорить об инвентаризациях. Я хотел только прикинуть, как давно могла произойти подмена.

Она бросила на меня колкий взгляд.

— С чего вы взяли, что это подмена?

— Так это же очевидно, — спокойно отвечал я. — Как иначе определить тот факт, что на месте одной рукописи оказалась другая?

— Этот факт можно определить как недоразумение. Произошло недоразумение, и мы в нем будем разбираться.

— Когда я смогу узнать о результате?

— Кто же может это сказать заранее?

Мне надоело получать вместо ответов вопросы.

— Я думаю, это может знать ваш заведующий. Вы не могли бы связать меня с ним?

Сова резко шагнула от меня к стоявшему у ее стола шкафу, где хранились оставленные за читателями рукописи, закрыла его на ключ, убрала со стола в ящик кое-какие бумаги, после чего взяла злосчастный сборник и направилась к выходу.

— Я к заведующему, — бросила она мне на ходу.

— А разве не проще позвонить ему? — спросил я, не приглушив голоса.

Читатели, находившиеся в зале, обернулись на меня. Сова вернулась от двери к столу.

— Я не могу вести такие разговоры по телефону, — сердито прошептала она. — В зале должна соблюдаться тишина. Подождите меня, пожалуйста, за своим столом. Я доложу заведующему о случившемся и передам вам его распоряжение.

— Я хотел бы сам поговорить с вашим начальником. Спросите его, пожалуйста, может ли он принять меня сейчас. Речь идет об уникальной рукописи.

— Из чего это следует, что она уникальная? — Сова вела себя все враждебнее. Я задался вопросом, что ей так не нравится во мне? Лицо? Акцент? Или, может, мой пестрый свитер? Я был единственным в зале, кто не носил пиджак и галстук. Больше всего мне хотелось послать подальше эту девицу, но она стояла стеной между мной и заведующим, и штурмом ее было не взять. Надо было действовать по-другому.

Я открыл «Вестник» на заложенном месте и указал Сове на «Замечательную находку».

— Посмотрите, что это за рукопись, — сказал я ей дружески. — Можете представить, как я ждал вашего возвращения из хранилища?

Это сработало. Сова улыбнулась и взяла в руки журнал. Я заметил, что она порозовела, пробежав глазами указанные мною строчки.

— Можно одолжить на несколько минут ваш журнал? — Ее голос, как оказалось, мог звучать приятно. — Я хочу показать эту заметку заведующему.

— Конечно, — с готовностью согласился я.

Сова ушла с рукописью и «Историческим вестником» наверх, я же вернулся за свой стол и открыл «Месяцеслов». Преп. Евларий Рязанский в нем отсутствовал. Наверное, основатель кенергийского ордена был неканонизированным святым местного значения. В этом случае требовались дополнительные усилия, чтобы найти о нем сведения. Я вспомнил, что получил в Амстердамской православной общине телефон сотрудника Отдела внешних церковных сношений Московской патриархии Геннадия Гальчикова — вот кто мне мог помочь! Гальчиков зарекомендовал себя в контакте с голландскими единоверцами как отзывчивый человек. Я решил позвонить ему сегодня же и запросить информацию о преподобном Евларии — когда он жил, чем себя проявил и что это за кенергийский орден, который он основал.

Сова появилась у моего стола, когда я стал собирать свои бумаги. Она вернула мне только «Вестник» и сообщила, что «Откровение» останется пока у заведующего.

— Андрей Алексеевич просил вам передать, что серьезно отнесется к обнаруженным вами странностям. Будет сделано все необходимое, чтобы их выяснить. Как только что-то станет известно, я вам сообщу. Андрей Алексеевич сказал, чтобы вы держали контакт со мной.

— Я просил его принять меня, — напомнил я.

— Увы, заведующий сейчас очень занят. Кстати, а почему вы заказали «Откровение огня»? Из ваших бумаг следует, что ваша специальность — бытовые повести.

Я понял, куда она клонила. В советских архивах можно было работать только по определенной теме, которая указывалась в ходатайстве о допуске к материалу.

— Я рассчитываю найти в «Откровении огня» жизнеописание Евлария Рязанского. Вам, конечно, известно, что бытовые повести возникли на основе житий? — сказал я. — Кстати, а что именно собирается предпринять ваш заведующий?

— В ближайшее время будет сделана подробная опись вашего сборника, и тогда разъяснится, почему он получил название «Откровение огня», — поведала она.

— Выходит, о подмене нет и речи? — Я опять непроизвольно заговорил слишком громко и еще раз привлек к нам внимание других. Сова дала мне знак следовать за ней, и мы вместе вышли за дверь читального зала.

— Андрей Алексеевич тоже считает, что пока нет оснований думать о подмене. Разве не может сборник О517 называться «Откровением огня»? Это и должна установить опись, — заявила мне библиотекарша на лестничной площадке.

— А полуустав, а количество листов?

— Ошибки при регистрации. Возможно, это был неопытный сотрудник. — Сова смотрела на меня невинно.

— И кто будет разбираться в этих ошибках?

— Один из наших лучших специалистов, — уклонилась она от прямого ответа.

— Такой же неравнодушный к «интригующим рукописям», как и вы?

Сова улыбнулась и стала совсем милой девушкой.

— Хуже. Фанатик.

— Ну тогда это должен быть сам заведующий, — сказал я наобум и, как мне показалось, попал в точку: Сова смутилась — по всей вероятности, у нее возникло чувство, что она сболтнула лишнее.

— Я вам сообщу, если что-то прояснится, — повторила библиотекарша и взялась за дверную ручку.

Я ее остановил:

— У меня еще такой вопрос: у кого был приобретен Сборник О517? Странно, что в его каталоговой карточке не указано, откуда он поступил в АКИП.

— Ничего странного, — сухо сказала Сова. — Это означает, что Сборник О517 приобретен у частного лица, не являющегося коллекционером. Прежнее местонахождение рукописи указывается в карточке, только если она относится к какой-то коллекции — такое у нас правило.

— Можно узнать, кто был то частное лицо, от кого «Откровение» поступило в АКИП?

— Мы таких сведений не даем, — услышал я в очередной раз.



ЕВЛАРИЙ

Иконописец Демьян, родной дядя игумена Захария, закрывался у себя в келье на запирку, когда писал икону. Братья знали: раз дверь его не поддается, значит, к нему нельзя, и в дверь не случали. Кто же сейчас изменил этому правилу? Оказалось, игумен пожаловал.

Демьян открыл, чувствуя душой неладное. Отец Захарий прошел прямо к столу, где лежала доска, что была в работе, бросил на нее взгляд и повернулся к иконописцу с каменным лицом.

— Ослушался все-таки. Я же тебе на образ отца Евлария благословения не дал.

— Причислен он будет. Ты и сам в это веришь.

— Будет. Но еще не причислен.

— Пишу не для нас, а для тех, кто придет за нами. Чтоб был у них его лик истинный.

«Вот ведь до чего дошло! — сокрушился отец Захарий. — Нельзя было дядьке столько воли давать».

— Ахинею несешь, брат Демьян! — напустился он на иконописца. — Разве глаза видят истинное? Глаза видят плоть.

— Разве плоть и дух отдельны? — спросил тот.

Захарий смешался: что на это скажешь?

— Умничать взялся, — укорил он иконописца. — А правила? Или, думаешь, правила не для тебя писаны? Или канон забыл? Препирательств твоих, брат Демьян, я больше не потерплю! Это я тебе как игумен говорю! Доску сжечь, кисти и краски принести ко мне в келью.

— Я тебе не послушник! — вспылил тут Демьян.

— В Захарьиной пустыне все послушны игумену Захарию.

— Или ты выше отца Евлария?

Игумен побагровел и сказал тихо:

— Нет, не выше. Но отец Евларий так высоко, что ближе к Господу, чем к нам.

Иконописец сник, и отец Захарий добавил беззлобно:

— Не свою волю утверждаю, брат Демьян, а волю церкви. Ты, видать, забыл, что главные труды монашеские — послушание и смирение.

Сказал и пошел.

«Матюха донес!» — заключил Демьян, когда остался один. Больше было некому. Только Матюха видел образ Евлария. Он был здесь позавчера. В памяти иконописца снова зазвучал их разговор. «Глаза как живые, — восхитился Матюха, уставившись на доску. — Нос в точности его, коротенький. А это что за черта на правом виске?» — «Шрамик». — «Откуда ты это взял?» — «Увидел, когда чудотворец мимо нас к иконостасу шел. Десять лет уже пролетели, но его лик в памяти все такой же четкий — ни одна черта не стерлась!» — «И я тогда, в трапезной, на него во все глаза смотрел, но шрамика не видел». — «То-то и оно. Смотрел и не увидел. Иконщики смотрят лучше».

«Из-за шрамика донес. Не давал ему покоя шрамик. Надругательство в шрамике усмотрел, — говорил себе, оторвавшись от воспоминаний, брат Демьян и казнился дальше. — Не надо было доверяться Макарию. Не Матюха он больше, а брат Макарий. Шибко правильный стал, скороспелок. А ты-то, старый дурак, — от Захария скрывался, а фарисею сопливому доверился. А с чего?! Услышал, что тот отцу Евларию как святому угоднику молится, и решил: родная душа».

«Он вызовет меня к себе в келью, рано или поздно вызовет, — слышал Демьян опять разгоряченные речи Матюхи-Макария. — Неспроста он отзывается. С чем ни обращусь к нему в молитве, на все отзывается. Я для него второй после отца Константина, нутром чую…»

«Чего племяш-то боится? Дал бы дописать образ, и лежал бы он, своего часа дожидался. Сжигать-то зачем?» — терзался иконописец. Он как осел бессильно на лавку после ухода игумена, так все и сидел, не зная, как быть. Решил: «Не буду сжигать образ. Краски отдам, а образ пошлю самому отцу Евларию, пусть он, а не Захарий распорядится». Полчаса держался этим решением. Кисти собрал, краски, доски. Все сложил в узел, затянул концы и посмотрел на самовольную икону. Лик отца Евлария показался ему поблекшим, глаза — тусклыми. Положив узел на стол, брат Демьян взял в руки образ и почувствовал: пропало его решение. В его душе незаметно образовалась пустота, ничего в ней не стало, кроме слабенького сквознячка на самом дне. Едкий, тошненький такой сквознячок дул теперь там. Инок разжег огонь в печи и бросил туда неправильный образ.



Непривычно было брату Макарию слышать в сегодняшней ночи чужое дыхание. В его келье, у другой стенки, на полу, спал Колян, новый послушник, взятый в Захарьину пустынь для ухода за больным братом Иаковом. Беспокойный, а на новом месте уснул сразу. Бесов, видать, послушник не боялся. Сам Макарий, тогда еще Матюха, в свою первую ночь в пустыни глаз не сомкнул. Понаслышался в деревне: где монахи, там и бесы. Мерещились ему в темных углах козлиные морды — глаза закрыть боялся.

Колян вдруг заворочался. Макарий насторожился: или малец все же не спит? Инок лежал лицом к стенке и послушника мог только слышать. «Встать хочет?» — гадал он. И верно — в следующую минуту Макарий услышал, как Колян поднялся с пола и пошел к окну. Ночь была душная, и они оставили ставни открытыми. «Из окна выбирается, — определил дальше по шуму инок. — По нужде?»

Время шло, Колян не возвращался. Беспокойство Макария росло. Сбежал? Упал где-то впотьмах и встать не может? Проказит? Спрятался? Он встал с топчана и сам пошел к окну. Мир был черный, затерянный. Повеявший ветерок обдал монаха теплым земным духом, от которого ему стало еще беспокойнее. В следующий миг он был за окном.

Ноги сами повели инока через заросли некошеной травы к соседнему домику. Он приблизился к бревенчатой стене и пошел вдоль нее. Сразу за углом было крыльцо. Хоть бы одна какая мысль остановила его у двери. Не смущаясь, не таясь, он толкнул ее и вошел в сени — минуту назад о таком и подумать бы не осмелился.

Дверь из сеней в келью была распахнута настежь. Макарий вошел туда и увидел на полу две светившиеся полоски. Свет проходил через щели в крышке, закрывавшей подвал. У одной из них кто-то сидел. «Колян», — спокойно отметил монах. Услышав Макария, послушник дернулся и опять припал к светлой полосе. В той же бездумности, что привела его сюда, инок опустился на пол и тоже глянул через щель вниз.

Подвал был большой и глубокий. В его центре на полу стояла лампада. Небольшой язычок пламени был ровным. По одну сторону от лампады лежала фигура в белом, по другую — в черном, обе в одинаковых позах: прямо на спине, руки откинуты в стороны, глаза закрыты. Отец Евларий и отец Константин.

«Милостивец непревзойденный!» — безгласно приветствовала душа Макария чудотворца. Словно в ответ, глаза отца Евлария открылись, и его взор скрестился с падавшим на него сверху взглядом молодого монаха. Когда затворник опять закрыл глаза, Макарий отскочил от крышки. Одновременно отпрянул от нее и Колян. Не понимая, почему он видит Коляна, вообще ничего не понимая, инок метнулся к двери и выскочил из домика. Ноги понесли его обратно, тем же путем.

Добравшись до своего сруба, брат Макарий осел у стены и дал себе отдышаться. Скоро появился Колян и сел рядом.