Мир Приключений 1977 (№ 22)









Николай Коротеев. ДЕРДЕШ-МЕРГЕН

Задолго до назначенного времени я стоял на балконе гостиничного номера Пишпека, как в старину назывался этот город, теперь столица Киргизии, и смотрел вдоль двухкилометровой карагачевой пустынной аллеи бульвара Дзержинского. Солнце, едва поднявшись над горами, розово освещало заснеженный хребет Алатоо. Стояла ранняя даже для Чуйской долины весна, деревья еще не распустились, и серые ветви гигантов светились на чистой лазури неба. Ярко сияли вечнозеленые миртовые кусты около конного памятника М. В. Фрунзе.

Я уже многое узнал о человеке, который должен был прийти ко мне, и ждал его с редким нетерпением.

Абдылда Исабаевич Исабаев родился в начале века. В шестнадцатом году, когда царские власти спровоцировали исход части киргизов из Прииссыккулья в Кашгарию, он волею судеб оказался там, был продан в рабство, прожил в рабстве у мельника-уйгура несколько лет, бежал, вернулся на родину уже после Октября. Беспризорничал, и, как многих мальчишек того трудного и сурового времени, на ноги Абдылду поставил человек, работавший в милиции, Федор Кириллович Мартынов. Его Абдылда почитал и звал отцом. Потом и сам Абдылда стал работать в милиции, так что в этом смысле считает себя потомственным милиционером. Более сорока лет Исабаев отдал республике, службе, награжден орденами Красного Знамени и дважды Красной Звезды, медалями. Теперь он председатель Совета ветеранов МВД.

За пять минут до назначенного времени я увидел высокую строгую фигуру Исабаева меж деревьев в аллее. Минута в минуту он постучал в дверь номера. Мы сели за стол. Нас ждал чай — и черный и зеленый, — тогда я еще не знал вкусов Абдылды Исабаевича. Говорил Исабаев не столь словоохотливо, сколь точно. Я попросил его рассказать историю о Дердеш-мергене, так поразившую меня. Его речь потекла вольно, непринужденно, безыскусно, как мне показалось.

— Этот самый Дердеш-мерген, — без предисловий начал Исабаев, — (Дердеш — его имя, а «мерген» — «охотник») не просто охотник — великий охотник. Он был бедняк, работал кузнецом. Кузнец — очень нужный, уважаемый человек в аиле. За много верст ездили к нему по делу, большим был он мастером. Сыновей имел — двух, двойняшек к тому же. Но родились они уже без него, когда его украли; связанного, скрученного по рукам и ногам, переправили через границу и заставили работать на банду басмачей. Пригрозили, что вырежут его семью. А Дердеш хорошо знал: сделать это бандитам ровным счетом ничего не стоит. Имелся у басмачей даже специальный человек, который с удовольствием выполнил бы такое поручение. И не по злобе на Дердеша, а по характеру. Крохотный такой человечишка, пристрастившийся к убийствам. Звали его Осман-Савай. Самые гнусные казни, самые подлые дела поручал ему главарь банды басмачей Джаныбек-казы. Казы — это судья, судьей был Джаныбек в царское время.

После революции собрал Джаныбек банду, самую грозную в Южной Киргизии. А когда изгнали басмачей из Советской Республики, Джаныбек-казы базировался в Кашгарии, в Западном Китае. Там и обосновался бывший казы, собрал людей, бежавших от Советской власти: кулаков-баев, торговцев, духовенство, недовольных и обманутых, сброд всякий.

Имелся у курбаши — предводителя банды, — у этого самого Джаныбека, тайник, где держал он свои сокровища — все награбленное и захваченное в набегах. Складывались там и пришедшие в негодность японские и французские винтовки, которые продавали англичане. Плохо были обучены басмачи-джигиты у Джаныбека. С оружием обращались будто с палками; очень быстро выходило оно из строя. Только казы не бросал его, а берег. Знал: рано или поздно найдет он оружейника, который приведет винтовки в порядок. Не один кузнец перебывал у него, но были они, наверное, безрукими и безголовыми. А курбаши хотел иметь искусного мастера, чтоб тот все мог делать, чего ни захочет казы.

Мы прослышали кое-что о сокровищнице и оружейном складе Джаныбека, пытались найти его. Окрестные горы облазили, скалы осмотрели, пещеры и пещерки ощупали, но никак не могли обнаружить ни оружия, ни сокровищ, ни продовольствия, которое в ту пору ценилось выше золота и драгоценных каменьев, дороже самой ценной сбруи и изукрашенных мастерами-умельцами седел. И передавали взятые в плен басмачи, что находится тайник этот не в Кашгарии, а на территории нашей республики. Большего никто не знал. Мы, милиция, подумывали: уж не сказка ли этот тайник, не выдумка ли это самого Джаныбека, не желает ли он пустить нас по ложному следу… да и китайцев, кстати, обмануть. Похоже было, и они искали склад: кому не хочется поживиться за счет ближнего, особенно если прячет он сокровища в чужом для него доме, потихоньку от самого хозяина.

Шло время. Мы уверились: существует тайник и находится на нашей, советской земле. Пленные показали: пятнадцать преданнейших джигитов своих велел зарубить Джаныбек, а именно они, божились сдавшиеся джигиты, долгое время и стаскивали в секретную казну золото, драгоценности, продовольствие и оружие, новое и старое, которое можно починить. И будто бы лишь четверо в многотысячной банде знали, где хранятся сокровища: сам Джаныбек, старший сын курбаши, а третьего и четвертого и по имени никто не ведал.

В начале тридцатых годов приток в банду Джаныбека усилился. Оружия стало не хватать. Английские эмиссары, которыми кишмя кишел Западный Китай, в долг давать оружие не желали, требовали золото. Оно у Джаныбека было в тайнике. Вот достать его и послали Дердеш-мергена. Не одного, не в одиночку, а придали ему, то ли в помощники, то ли для охраны, того самого крошечного, похожего на обезьяну палача-джельдета, которого звали Осман-Савай. Наказ курбаши Джаныбека был строг. Самого джельдета к сокровищнице не подпускать и на пистолетный выстрел. Хорошо знал своего джельдета Джаныбек. Осман-Савай, узнав о сокровищнице, и деньги бы забрал, и Дердеш-мергена убил.

Сведения о том, что Дердеш-мерген и Осман-Савай перейдут нашу границу и пойдут к сокровищнице Джаныбек-казы в Джушалинском ущелье, мы опять получили от пленных. Но скрываться Дердеш-мерген и Осман-Савай будут в отроге Джушалинского ущелья — Булелинском ущелье. Тянется оно километров на сорок, поросло тополями, выше — елями. Но главная его особенность — вход, узкая расселина, шириной метров сорок. Поставь там один пулемет, так его огонь может сдержать целую дивизию. Мышь не проскользнет незамеченной. И ясно стало, что вход в ущелье будет тщательно осмотрен и останется под постоянным наблюдением Дердеш-мергена до конца операции. Иными словами, любая наша попытка установить тайное наблюдение за посланцами Джаныбек-казы заранее обрекалась на провал. А иной дороги, скрытого пути в это ущелье нет. Снежные горы, пропасти и скалы кругом. Много недель потратишь на их преодоление. И пройдешь ли живым — неизвестно.

Решили действовать в открытую. Днем и ночью патрули ездили по тропам в ущелье, наблюдали за склонами в бинокли, присматривались к поведению животных: диких козлов — теке, горных баранов — архаров. Но они не изменяли своим привычным путям, не выказывали никакого беспокойства, пугливости. И четверо снежных барсов — ирбисов ночной порой пересекали ущелье со склона на склон по своим привычным тропам, ступая след в след. Лишь очень тщательный осмотр следов на осыпях, по которым ступали ирбисы, позволял отметить их перемещения то на солнечный склон ущелья — кунгей, то на теневой — терскей.

Ничто, казалось, не нарушало обыденной жизни зверей. Выходило — нет никого в ущелье. Не могли же архары, теке и барсы не почувствовать притаившихся людей, место их таинственного пребывания. Даже ни одна пичуга не вскрикнула тревожно ночью. А ведь в сторожкую тишину вслушивались по пять пар очень внимательных, привычных ушей патрульных, жителей гор. Каждый из них был хорошим охотником и следопытом. Но ничто ни днем, ни ночью не нарушало от века заведенного порядка.

— Нет никого в ущелье! — в один голос твердили патрульные. — Нет никого! Или шайтан, дух какой-то, а не человек ухитряется там скрываться…

— Там — Дердеш-мерген, — говорил я им. — Великий охотник!

— Охотник — это охотник, — отвечали мне. — Даже знай он язык зверей и птиц, они все равно учуют человека. Мы уже различаем морду каждого козерога, и они, наверное, узнают час Только ни в одном месте ущелья они не выказывают ни тревоги, ни осторожности. Нет там мергена, будь он самым великим охотником.

Тем временем деятельность банд, укрывшихся за границей, усилилась. Что ни день, басмачи наскакивали на аилы. Жгли семена хлопка, подготовленные для посева, расправлялись с советскими работниками, коммунистами и комсомольцами. В селах создавались отряды самообороны.

Я тогда работал начальником райотдела милиции. Но в райотделе я только зарплату получал, а все время находился в летучем отряде по отражению нападений банд басмачей. В отряде пять или шесть комсомольцев насчитывалось, остальные старики — кому за пятьдесят, кому больше.

Это я смолоду глядел на пожилых людей как на стариков. Теперь, когда самому за семьдесят, я стариком себя не считаю. Когда надо бывает, я и сейчас сажусь в седло и еду в горы, где ничего не изменилось — те же тропы, те же ущелья, даже камни со своих мест не сдвинулись, и я легко нахожу дорогу, провожу людей. Видя неизменность гор, забываю о годах. Только глядя на бурлящие речки да ручьи, русла которых подались кое-где от прежних берегов, чувствуешь время. Тогда понимаешь, сколько лет прошло.

Странные, очень странные минуты переживаешь тогда…

Веришь и не веришь в то, что было, и было так давно. А вернешься в город, словно перескакиваешь в будущее, о котором мечтал я и те, кто погиб, и смотришь на прекрасное настоящее и своими и их глазами, точно живешь и за них…

Да… — протянул Абдылда Исабаевич, глядя за окно карими, совсем не стариковскими, очень ясными глазами.

В ярком еще предвечернем небе плыл крохотный издали скоростной лайнер, мигая бортовыми огнями.

Не такой уж непродуманной Исабаевым представилась мне наша встреча и беседа. (Недаром Абдылда Исабаевич просил время на размышление). Старый полковник сумел так построить свое повествование, что оно прозвучало задушевно.

— Не проходило дня, чтоб мой отряд не участвовал в стычках с басмачами. А если и случалось такое, бойцы беспокоились. Как это мы не у дел? Или собаки-басмачи задумали какую-либо коварную хитрость, собирают силы, или устали от нас бегать, за границу ушли? Только последние опасения оказывались напрасными, и уже поутру мы аллюром мчались в какое-либо село вышибать басмачей, запасаться трофейным оружием для отрядов самообороны.

Да, сами мы не могли похвастаться вооружением. Во всем отряде только я имел «маузер № 3», а у остальных — трехлинейки да по шестьдесят патронов на брата, через одного — по гранате-«бутылке» с тонким чехлом. И хорошо, если третья из них разрывалась… Больше на испуг брали. У каждого же басмача по такому маузеру, как у меня, — это кроме винтовки; по двести патронов у каждого головореза, гранаты английские «лимонки», с резным чугунным чехлом, каждая разрывалась. Только вооруженными до зубов осмеливались басмачи нападать на аилы, жечь, грабить и убивать.

Однажды отправились мы в Булалыкский сельсовет, что в двадцати километрах от Гульчи находится. Приехали. Собрал я в сельсовете ячейку. Председателя сельсовета, парторга, комсомольского вожака; создать надо, говорю им, легкий кавалерийский отряд, чтоб и самим жителям аила от басмачей отбиваться можно. Записалось двадцать пять человек. Немало.

— Дело сделано, — говорит председатель сельсовета, — обедать пошли.

А мне не до еды. Разобраться надо — что за люди попали в отряд. Остался я, документы изучаю — кто есть кто. Сижу один. Уж смеркаться стало. Вдруг — стук в окошко.

— Заходи! — кричу.

Вскоре дверь приоткрылась, в кабинет несмело вошел парень. Красивый такой, стройный, а лицо у него то покраснеет от волнения, то побледнеет.

— Я в отряд хочу…

Взглянул я на парня повнимательнее: здоровый малый, смелый видно, глаза блестят; такой не побоится пули, первый в схватку ринется. Только почему же нет его среди названных мне людей? Забыли про него? Непохоже. Но со всеми я уже повидался.

— Как зовут тебя?

— Джумалиев Абдулла.

— Комсомолец?

Потупился парень, голову опустил:

— Не приняли…

— Что так?

— Дядя мой у басмачей одиннадцать лет работает…

— Дядя?

Парень кивнул:

— Кузнец он… Его, говорят, насильно увезли… А меня в комсомол не принимают. Разве может быть в комсомоле родственник басмача? А я дядю и в глаза не видел.

— Дядю твоего как зовут?

— Дердеш-мерген зовут.

— Слышал. Знаю, что насильно бедняка в банду увезли. А сейчас где он?

— Люди говорят, будто где-то на нашей стороне прячется. А мать твердит — не может этого быть…

— Почему же? — заинтересовался я.

— Очень он детей иметь хотел, а когда они родились, его уже украли. Не видел он своих сыновей…

— Ты садись, садись, Абдулла. По порядку расскажи. Парень неловко присел на край стула, совсем не привычной для него мебели, поерзал, устраиваясь.

— Так что же апа говорит?

— Моя мать и жена Дердеш-мергена не верят, будто он где-то здесь находится. Не хотят верить.

— Не хотят верить?

— Перешел бы он границу — обязательно появился бы дома. Сыновей увидеть постарался. Совсем не видел он их. И если бы оказался в здешних краях, непременно пришел их проведать. Одиннадцать лет он в разлуке с родными. Вот поэтому моя мать и жена Дердеш-мергена не верят, будто он где-то здесь.

Глаза Абдуллы были чисты и ясны, не мог врать человек с таким взглядом. Много к тому времени довелось повидать мне разных людей, сотни пар глаз смотрели на меня, пытаясь прочитать по моему виду, верю я им или нет. Разные то были глаза, и взгляды разные: узкие щелочки, утонувшие в жирных щеках; холодные и немигающие, словно змеиные; мутноватые от ненависти; тупые и испуганные — у обманутых и оболганных… Сколько глаз!

И еще: когда на карту поставлены жизнь и свобода, очень редко кто из людей может или умеет притворяться. А когда, где и у кого молодой парень-бедняк мог бы научиться так нагло лгать?

— Как же так получилось, что своего дядю ты не знаешь? — все-таки спросил я. — Когда его увезли, тебе шесть лет было…

— Мы с матерью уж потом помогать тетке приехали. Тогда двойняшки уж родились. Мы помогать им приехали. Вот жили и помогали…

— Чем же вы кормитесь?

— В колхозе работаем, тем и кормимся. Я после занятий в школе тоже в колхозе работаю. Куда пошлют, то и делаю. Говорят, хорошо делаю, нам еду дают.

— А как ты учишься?

— Хорошо учусь. Мне двенадцать человек взрослых отстающих дали, поручили. Помогаю им ликвидировать неграмотность.

Признаться честно, тогда у меня никакой мысли не было, чтоб с помощью Абдуллы установить связь с Дердеш-мергеном, если он действительно перешел границу и находится на территории республики. Хотелось восстановить справедливость. Неправильно отнеслись к Абдулле односельчане. Ведь, можно сказать, на глазах у дехкан басмачи уволокли связанного Дердеш-мергена. Едва справились с ним десятеро джигитов курбаши Джаныбека, под дулами маузеров угнали кузнеца, грозили прикончить беременную жену. И подмоги Дердеш-мергену ждать было неоткуда. Отряда-то самообороны в аиле тогда не существовало.

В тот же вечер побеседовал я с коммунистами и комсомольцами села. Потом разобрался с делом Абдуллы в райкоме. Приняли Джумалиева в комсомол. А через две недели секретарь сельской ячейки ушел добровольцем в армию, молодежь избрала Абдуллу своим вожаком. И уж по традиции стал Абдулла командиром легкого кавалерийского отряда односельчан.

Сблизился я с парнем, нравился он день ото дня все больше, доверие к нему стало полным.

И постепенно созрела у меня мысль — наладить связь с Дердеш-мергеном, проверить, что же это за человек — «правая рука» курбаши по оружейному делу. Смирился ли честный человек со своей судьбой пленника, или источилась его совесть за одиннадцать лет жизни в холе и достатке — за пазухой у хитроумного Джаныбек-казы.

То, что сам Дердеш-мерген добровольно не явится с повинной, мне было ясно. Издай хоть десять законов, в которых будет сказано, что пришедшие с повинной будут помилованы, приведи десятки примеров, не убедишь: увидят в этом западню, ловушку.

С тем, кто не верит в человечность и благородство, нужно личное общение, нужен контакт. Только тогда услышанное от кого-то перестанет быть отвлеченностью, и то еще, может быть, не до конца и не сразу. А как установить контакт? Каким образом встретиться на равных с человеком, который считает себя преступником, а тебя судьей, или еще хуже — смертельным врагом, от которого его может избавить лишь твоя смерть? И все-таки такую связь с Дердеш-мергеном установить было необходимо, считая шансы «за» и «против» равными. В случае удачи — торжествовала справедливость. А разве не за правду и лучшую жизнь для дехкан боролись мы? Стоило рисковать еще потому, что в случае успеха мы лишали одну из крупных банд возможности вести борьбу. Нищий Джаныбек-казы уже не курбаши. Вся сила его в том, что он может платить, давать оружие, кормить. Отними у него эту силу — и Джаныбек-казы не стоит и верблюжьего плевка.

Новых сведений о пребывании Дердеш-мергена в урочище не поступало. Патрули не находили следов его присутствия. Там будто призрак, а не человек обитал среди неприступных скал. А каждый прошедший день грозил одним: могло прийти сообщение, что Дердеш-мерген и Осман-Савай, выполнив поручение, возвратились за границу, в Старый Аксу, и принесли Джаныбеку деньги на покупку оружия. Тогда дехкане надолго потеряли бы покой от новых набегов басмачей, а мы, возможно, навсегда утратили возможность найти тайную сокровищницу курбаши. Кто помешал бы Джаныбеку разделаться с Дердеш-мергеном, решив, что тот слишком много знает?

Я отправился в Ош и доложил обо всем передуманном своему начальству. Товарищи согласились, что мне надо непременно увидеть Дердеша. Вернувшись в райцентр, принялся за дело.

Абдулла Джумабаев, которого я пригласил, не замедлил явиться на вызов. Он сел на табуретку верхом, словно в седло, а каблуками зацепился за планки внизу, будто ноги в стремена сунул.

— Слушаю вас, начальник.

Вынув из стола пиалы, я плеснул в них чай, не наполнив и на четверть: то был и знак уважения к собеседнику, и своеобразный намек на то, что разговор предстоит не короткий. Таков в народе обычай: полную пиалу наливают гостю, от которого хотят поскорее избавиться: «Пей да проваливай!», а тому, кому рады, лишь плеснут, покрыв дно. И хитрая поговорка есть на этот счет: мудрость на дне пиалы. Наливая чай, задают и вопрос, а ты не торопись пить, но и не медли с ответом.

— Скажи, пожалуйста, Абдулла, ты веришь, что Дердеш-мерген непременно придет к детям, если представится такая возможность?

Пиала задержалась у самых губ Абдуллы. Он отхлебнул совсем маленький глоточек. Потом еще, и глаз его я не видел. Сделав еще глоток, парень степенно сказал:

— Моя мать в это верит. Жена мергена в это верит. Другие люди уже сомневаются в слухах, будто Дердеш-мерген рядом, а к семье не зашел, не проведал своих сыновей. Он же их не видел. Ни одним глазом не видел! Будь я на его месте, то обязательно сумел бы повидать сыновей. Иначе, что скажут они об отце? Плохо скажут. Поэтому я верю: пришел бы Дердеш-мерген.

— А если не страх удерживает Дердеш-мергена? Если не столько страх быть пойманным, сколько совесть?

— Совесть удерживает Дергеш-мергена? — задумчиво повторил за мной Абдулла. — Совесть… Смеет ли он, человек, пусть невольно, не по своему желанию, связанный с кровавыми делами басмачей, явиться в свой дом и ласкать своих детей?.. — Абдулла отпил последний глоток и машинально передал мне пиалу.

— Я только предполагаю, Абдулла, — сказал я и плеснул чаю в пиалу. — Разве может кто-нибудь знать это, кроме самого кузнеца?

— Никто не может этого знать, кроме самого Дердеш-мергена… — согласился, кивнув, Абдулла. — Никто, кроме самого…

И тут я увидел его глаза — глаза, полные надежды и радости. Ведь Дердеш-мерген был ему ближайшим родственником, и надо хорошо знать, что такое для киргиза родство, чтобы понять, как много для Абдуллы значило — продал ли Дердеш себя с головой Джаныбеку, или одиннадцать долгих лет ждал кузнец часа, той минутки, чтоб протянули ему руку помощи.

— Скажи, Абдулла, тебе бы не хотелось узнать это точно?

— Мне очень хотелось бы знать это точно. И детям его обязательно нужно знать.

— Всем людям нужно. Любой человек, который вернулся к нам оттуда, — наша победа. Победа справедливости и добра.

— Что надо сделать, Абдылда-ака?

— Пей чай, думать будем…

Предложение было серьезным, и Абдулла взял в руку пиалу, вновь постарался спрятать за плавными движениями юношескую горячность, прорвавшуюся в торопливом вопросе.

Чаю хватило на четыре глотка, и я сказал:

— Надо достать юрту.

— У нас есть юрта, Абдылда-ака.

— Хорошо, что у вас юрта. Я договорюсь с трестом «Памирстрой», что ведет дорогу на Хорог, а твоя мать и жена Дердеш-мергена с детьми будут там заготавливать дрова. Для стройки. Ты им будешь помогать в свободное время.

Я заговорился и налил пиалу Абдуллы едва не до краев, но он не обратил на это внимания, выпил чай жадно, словно только теперь почувствовав, как у меня душно.

— Тогда Дердеш-ака сразу придет проведать семью, посмотреть на сыновей, которых он еще не видел! — воскликнул племянник мергена.

— Не сразу, Абдулла, не сразу… — Я постарался остудить его горячность. — Он сначала непременно подумает, что юрта, в которой живет его семья, появилась в ущелье неспроста. Он наверняка заподозрит там западню.

— Сколько же он будет разубеждаться? Разве он забыл свою жену? Не узнает сестру?

— Не знаю. Может быть, много дней пройдет, пока он убедится, что западни в юрте нет. А мы будем ждать. Ты будешь терпелив… И каждый день по дороге в село ты, Абдулла, будешь на выезде из ущелья в пять часов утра. Спрятав коня в кустарнике, спустишься под мост. Я буду встречать тебя там. Ты скажешь, приходил дядя или нет. И как он вел себя, появившись дома.

Так мы и сделали. Женщины с помощью Абдуллы перевезли и поставили в ущелье юрту, в трестовском магазине им выдали продукты: мясо, чай, сахар. С продуктами трудно было, народ голодал, но строителей неплохо снабжали.

Прошло двадцать три дня. Мы встречались с Абдуллой в условленном месте. От свидания к свиданию мрачнел Абдулла: Дердеш-мерген не появлялся.

— Забыл дядя семью. Не хочет видеть сыновей, — все чаще и чаще говорил Абдулла. — Совсем басмачом стал.

— Послушай, Абдулла, — сказал я ему при последней встрече. — Ты сегодня ночуй в селе. А к матери заедешь на восходе, когда проедет по урочищу утренний патруль. После пяти часов.

— Почему, Абдылда-ака?

— Ну какой я «ака»? Тебе — семнадцатый, мне двадцать седьмой идет. Говори — товарищ.

— Хорошо. Почему мне нужно ночевать в селе, джолдош Абдылда Исабаев?

— Дядя тебя не знает, джолдош Абдулла. Он, наверное, думает: все время в юрте кто-то посторонний ночует. Неспроста.

Как может быстро меняться выражение лица у человека, как в одно мгновение настроение становится совсем иным: мрачного Абдуллы как не бывало, глаза загорелись, а на бледных щеках заиграл румянец.

— Ай, правильно, Абдылда-ака! Ай, как правильно! «Правильно-то правильно, — думал я. — А если возьмет да и уведет Дердеш-мерген свою семью в Китай, в банду Джаныбека? До границы отсюда рукой подать — за ночь дойти можно… Бросят они юрту и налегке наверняка доберутся. Не слишком ли доверяешь, Абдылда, человеку, который пробыл у Джаныбека одиннадцать лет? Может быть, он не только всего насмотрелся, но и ко многому руку приложил? Ой, смотри, Абдылда…»

Не спал я ночь. Не мог уснуть. Еще светать не начало, как я выехал и подъезжал к мосту задолго до условленного срока. Конь то тупнет копытом по пыли, то цокнет по камню. Тихо, еще и ветер не просыпался, облака дремлют около высоких скал, точно кони у коновязи. Понурые серые кони в предутренней мгле.

Вдруг — треск в кустах джерганака! Кто-то напролом через непролазную чащу бежит. Я схватился за маузер. Гляжу — Абдулла выскочил.

— Джолдош Абдылке! Джолдош Абдылке! — кричит.

Спрыгнул с коня — и к нему. Сначала и не пойму никак, почему он так кричит. По-русски это все равно, что «дорогой товарищ Абдылда». Не обращался он раньше ко мне так. Запыхался Абдулла и не разберешь — от горя ли, от радости он спешит. Подбежал, на лице у него царапины от колючей облепихи — по-киргизски ее джерганак зовут.

— Был! Приходил дядя!

Схватил меня Абдулла, хохочет, обнимает. Ну совсем мальчишка.

— Успокойся, — сказал я. — Отдышись и рассказывай. А он все успокоиться не может — обнимает и хохочет.

— Приходил дядя!.. Под утро пришел… Явился…

— Хорошо, Абдулке, хорошо. Успокойся и рассказывай.

— Явился! Явился!..

Сели мы на камни при дороге. Вытер я кровь на лице Абдуллы, что из царапин сочилась. Сначала лопотал он довольно несвязно, однако успокоился и передал, что услышал о встрече. Явился кузнец в юрту, женщин разбудил, они — детей. Пока женщины хлопотали у дасторкона, чай готовили, Дердеш-мерген посадил двойняшек, мальчишек своих, к себе на колени. И сидел молча. Дичились сначала его сыновья, а он пригнул, прижал их головы к своей груди, молчал и вздыхал. Подали женщины чай, а он не отпустил своих двойняшек с колен, взял пиалу и спросил: «Двадцать три дня я наблюдал за вами, был около вас. Думал, приготовили мне западню. Кто-то посторонний ночевал у вас. Кто он?» — «Сын мой, твой племянник Абдулла», — ответила моя мать. — «Взрослый уже, совсем мужчина, — сказал кузнец. — Увидеть его хочу. Пусть придет он ко мне, слышите, женщины? Этой ночью буду ждать его в ущелье. За час до восхода луны, около караташа, черного камня. Знаете, где караташ, женщины?» — «Абдулла знает», — ответила мать. И опять молча сидел кузнец. Женщины не спрашивали его ни о чем. Потом посмотрел Дердеш-мерген вверх, увидел в чамгарак — отверстие в потолке юрты, — какого цвета стало небо, сказал, что пора, скоро патруль поедет по ущелью, поцеловал сыновей и ушел…

Так сказал мне Абдулла.

Поведение Дердеш-мергена можно толковать по-разному, размышлял я. Он чрезвычайно осторожен. Справедливо одно: он действительно очень любит своих детей, если двадцать три дня ждал возможности навестить их. Однако его могли задержать и другие причины, о которых мы ничего не знаем. И неизвестно, где Осман-Савай. Куда подевался этот джельдет-палач? Вряд ли кузнец посвятил его в свои намерения, что выжидает удобного случая повидать сыновей.

Но раз дело начато, его необходимо довести до конца. Важно — зачем Дердеш-мергену понадобилось свидание с племянником? Захочет ли кузнец считать его своим родственником, когда узнает, что Абдулла секретарь комсомольской ячейки и командир легкого кавалерийского отряда по борьбе с басмачами? Как он отреагирует?

Допустим, кузнец не станет вредить Абдулле — родственник все-таки, племянник единственный как-никак. А если Дердеш-мерген хочет сманить родню к басмачам? Пусть свидание все решит. Кузнец уверен — Абдулла не приведет с собой врага дяди: не простят ему этого ни жена Дердеш-мергена, ни мать, ни сыновья оружейного мастера…

«Свидание все решит, конечно, если Дердеш-мерген будет искренен и откровенен, если у него нет особого задания — выманить к себе меня, кого басмачи слишком хорошо знают. Джаныбек-казы — не слепой котенок. У него есть, во всяком случае, могут быть свои люди в аилах. Курбаши может знать о нашей дружбе с Абдуллой и использовать ее во вред мне, делу. И все-таки, если Дердеш-мерген не захочет увидеться со мною, Абдулла должен будет договориться о моей встрече с кузнецом».

Размышлял я так долго, что веселое и радостное настроение Абдуллы улетучилось. Он глядел на меня с тревожным ожиданием, понимая: в эти минуты решалась не только судьба его дяди, но и его тоже, если дядя стал басмачом.

— Надо пойти на свидание, — сказал я. — Тебе одному.

— Надо пойти, — согласился Абдулла.

— Только это не просто встреча с родственником, — предупредил я и объяснил, как вести беседу с Дердеш-мергеном. Потом Абдулла повторил мои советы и особо — просьбу к женщинам. Им следовало хорошо встретить гостя: приготовить мясо и всякое другое угощение.

— А что будет потом? — спросил Абдулла.

— Если Дердеш-мерген честный человек, скажешь ему обо мне. И тут моя жизнь будет зависеть от тебя, от твоей сообразительности.

— И кто вы есть, сказать дяде?

— И кто я есть, сказать. Хотя он, наверное, слышал обо мне.

— Хорошо, — тихо проговорил Абдулла.

— Я хочу увидеться с ним. Надо.

— Увидеться? — встрепенулся Абдулла.

— Непременно!

— Я передам — «непременно».

— Ты попросишь его увидеться со мной… Сам ты не боишься встречи с дядей?

— Я? Нет…

Мы расстались. И снова сомнения не давали мне покоя: правильно ли поступил я? Не подставил ли под удар Абдуллу? Басмачи на деле не очень-то ценили родственные связи, хотя и всячески рекламировали свою приверженность к исламу и считали себя правоверными мусульманами. Впрочем, когда люди слишком истово клянутся и божатся в приверженности какой-либо вере, то, по сути, поступают против нее и доходят до изуверства.

Едва я вернулся после разговора с Абдуллой в Гульчу, басмачи будто взбесились. Весь день наш отряд вел бой с одной из банд, и ночью мы не знали покоя. А утром узнали, что отряд Джаныбек-казы вчера наскочил на Гульчу. У многих бойцов в райцентре оставались семьи. И моя тоже была там. Мы прискакали в Гульчу уже после того, как подоспевший на выручку другой отряд изгнал басмачей, пожары погасили и похоронили убитых.

Я соскочил с коня у своего дома, вбежал внутрь. Пусто. Ни жены, ни дочери. Все, что можно было исковеркать и изрубить — изрубили и исковеркали.

Ярость и смертная тоска овладели мной: жену и малолетнюю дочь увели в плен!..

Я закрыл лицо руками, ноги подкосились…

…В гостиничном коридоре, где-то вдалеке, натужно гудел пылесос — чистили ковры. Басовито гукнул тепловоз на близких железнодорожных путях.

— Так вы их и не нашли? — нетерпеливо спросил я. Абдылда Исабаевич отпил маленький глоток чая.

— Отчаяние овладело мной. Вдруг вижу — сыплется на шесток из печной трубы сажа. Думаю, басмач недобитый спрятался.

— Вылезай! — закричал, маузер выхватил.

А на шесток женские ноги ступили, детские потом. Это жена с дочкой от бандитов спрятались. Почти сутки простояли они на коленях в печной трубе, пошевелиться боялись. Пособил я им выбраться, а жена и дочь слова вымолвить не могут, даже плакать у них сил нет: обомлели.

Обнимаю я их, бормочу ласковые слова, а в мозгу ощутимо, будто пульс под пальцами, бьется мысль: ведь люди, убитые в нашем селе, и те, что погибли вчера и позавчера и все эти годы, может быть, поражены из оружия, которое отремонтировал Дердеш-мерген! И хотел он этого или не хотел, он тоже виновен в гибели ни в чем не повинных дехкан! Лучше бы принять ему смерть в те минуты, когда его увозили, — пусть против воли, — а не беречь свою жизнь!

Нехорошо стало у меня на душе. Ой как нехорошо…

Но понял я, что идти с такими мыслями на встречу с Абдуллой и готовиться к свиданию с Дердеш-мергеном нельзя. И коли не поборю в себе такое настроение, то надо пойти к начальству и сказать, чтоб дело с кузнецом доводил до конца другой человек.

Моя жена готовила еду, а я сидел, держа дочь на коленях, прижав ее голову к своей груди, и думал, что поеду я к своему начальству в Ош и откажусь от дела с кузнецом. Представил я себе, как приду в управление, и как скажу обо всем, и что мне ответит начальник. «Ты коммунист?» — спросит он меня. «Да». — «А кем ты был? И кто тебя вывел в люди?» — «Большевики», — отвечу я. «А если бы тебя, бывшего мальчишку-раба, сироту и беспризорника, бросили на произвол судьбы?» — «Такого не могло уже быть. Люди из рода большевиков (как говорили тогда киргизы) не могли бросить человека на произвол судьбы». — «Вот, — скажет мне начальник, — ты думаешь поступить так, как не должны поступать люди из рода большевиков. Прав ли ты?» Мне нечего будет ему ответить. И еще он скажет: «Ты — коммунист, и дело, которое тебе поручено, лишит Джаныбека его силы и власти, лишит денег, оружия и продовольствия. Все награбленное Джаныбеком ты вернешь дехканам. Как ты можешь думать об отказе от дела, которое тебе поручила партия?» И снова ответить я бы не смог. Лишить Джаныбека денег и оружия — значило предотвратить тысячи убийств, спасти кров тысячам дехкан, дать им спокойную жизнь…

Вечером я простился с женой, поцеловал спящую дочурку и отправился на встречу с Абдуллой.

Он ждал меня в условленном месте, под мостом. Абдулла старался казаться спокойным, но ему это плохо удавалось.

— Дядя хочет встретиться с вами, джолдош Абдылда, — выпалил он, едва я подошел.

— Все ли ты ему рассказал?

— Все, Абдылда-ака.

— Не торопись, джолдош, отвечай по порядку.

— Он гора, а не человек. Он уже ждал меня, сидел у камня, а я подумал, что в темноте вдруг камень вырос в два раза. И испугался, когда скала протянула ко мне руки. «Не бойся, — сказал он. — Это я, твой дядя». Он посадил меня к себе на колено, а голова моя едва до груди ему доходит. Руку мне на плечо положил; мне показалось, что его ладонь шире моей спины. «Как живешь?» — спросил он. Я ответил — и про колхоз, и про комсомол, и про то, что я командир добротряда, что учусь и других учу. «Кто тебе помог таким стать?» — спросил дядя. «Есть один человек», — ответил я. И про вас, джолдош Абдылда, рассказал. «Можно мне встретиться с этим человеком?» — спросил дядя. «Он должен прийти к вам или вы к нему?» — тоже спросил я. «Пусть он придет сюда ночью один, как и ты, — сказал Дердеш. — Я сумею проследить, один он придет или нет. Так ему и скажи. Я не попадусь в ловушку».

Мне тогда подумалось: «А если Дердеш готовит западню для меня? Если на встречу придет не он, а джельдет Осман-Савай? Или оба вместе?»

Абдулла между тем продолжал:

— «Зачем вам с ним встречаться, Дердеш-ака? Не надо. Нас трое молодых. Ваши сыновья да я. И мать моя, и жена ваша — мы все хотим с вами жить. Заберите нас в Кашгарию. Вы там живете, мы все хотим с вами жить. Заберите нас в Кашгарию…» Столкнул меня дядя с колен: «Я одиннадцать лет с волками живу! Ты тоже волком хочешь стать? Сумасшедший ты? Ты здесь человеком стал, тебя Советская власть учит. Ты работу имеешь, а хочешь зверем быть? Басмачи грабят и головы рубят, такты тоже хочешь бандитом стать? Пусть сам я пальцем никого не трогал, в набеги не ходил, а коней ковал, оружие чинил, а они им убивали. Думаешь, я своих сыновей волками хочу видеть?»

— Так ли он говорил, Абдулла? — спросил я.

— Так, джолдош Абдылда. Слово в слово.

— Он первым попросил встречи со мной?

— Первым, джолдош Абдылда.

Это мне не поправилось, насторожило. Уж не исмаилит ли Дердеш, подумал я. Есть такая секта мусульманская. Исмаилиты были коварными врагами Советской власти в то время. Не существовало невыполнимого приказа для исмаилита, даже если бы исмаилиту понадобилось собственными руками убить своего сына. Больше того: чтоб скрываться и быть полезным секте, исмаилит мог принять любую другую веру, служить тому, кому самому мюриду выгодно, или выполняя задание своего старца-пира: «Мюрид в руках пира подобен трупу в руках обмывателя трупов».

Стук в дверь номера прервал Исабаева. Горничная принесла свежий чай.

Воспользовавшись тем, что рассказчик умолк, я спросил:

— И вы, несмотря ни на что, пошли на эту встречу? Или дело обернулось по-другому?

Исабаев ответил мне не сразу. Он неторопливо смаковал свежий чай, тонким аромат которого наполнял гостиничный номер.

Но нетерпение мое было велико, я повторил вопрос:

— Вы, зная о возможной ловушке, все-таки пошли на свидание с Дердеш-мергеном?

— Нельзя подняться, если не упал; нельзя победить в себе страх, не испытав его. Конечно, я пошел на свидание с Дердеш-мергеном. Я выполнял приказ. И мое сердце приказывало мне то же, — сказал Исабаев. — Вряд ли дурной человек стал бы ждать двадцать три дня встречи с детьми.

Однако как бы иначе он выманил меня? Конечно, не прошли мимо ушей курбаши сведения — при встрече со мной погиб его старший сын! Уже одного этого достаточно для мести, чтоб голову мою выбросили из мешка к ногам Джаныбека. А сколько джигитов недосчитывалось в его банде после каждой схватки с моими добротрядцами?.. Сколько раз сам курбаши едва уносил ноги от нас… Возможно, я пойду на свидание с человеком, у которого холодное сердце змеи. Не поэтому ли с ним явился сюда Осман-Савай?

«Не слишком ли много я думаю об опасности?» — спросил я сам себя.

Абдулле я сказал:

— Встречусь с Дердешем. Место пусть он сам назначит.

Мне понадобилось снова съездить в окружной центр — Ош.

Начальство подумало, посовещалось и решило: главное — переход Дердеша и обнаружение сокровищницы. Мне приказали действовать по обстановке.

Снова я увиделся с Абдуллой. Парнишка сказал, что Дердеш-мерген будет ждать меня в час ночи в ущелье, около того же камня, у караташа.

Знал я это место и камень знал. Он торчит у берега ручья. Узкое ущелье там расширяется, и издали можно приметить человека. Правда, до восхода луны в час ночи еще много времени оставалось, и как увидеть сидящего в тени человека, мне было непонятно. Однако мерген есть мерген — великий охотник, и если он уверен, то увидит меня и, конечно, проследит заранее, чтоб ему не попасть в западню.

Вместе с Абдуллой в магазине «Памирстроя» мы купили мяса, сахару, конфет, печенья, и я попросил передать женщинам, чтоб они хорошо подготовились к встрече гостя.

От юрты, где жила семья Дердеш-мергена, до караташа километров пять. Проехав последний патруль, я остановил коня у юрты и пошел по ущелью вдоль ручья. Шел в темноте не скрываясь, даже изредка особо сильно хрустя сапогами по камням.

Звезд не было, земли не видать, по памяти двигался. Сотый раз, считай, тропку эту проходил и вышел к караташу точно. Но, наверное, все-таки волновался и добрался быстрее. Сел я на корточки около камня. Маузер на всякий случай в рукаве шинели спрятал, не испарились же мои подозрения о басмаческом коварстве.

Тихо, так тихо вокруг, будто я один на всем свете. Дыхание свое слышу. Долго сидел, так долго, что в темноте стал видеть — светлеет полоска ручья. Бывает такое особо мрачными ночами.

Потом словно бы развиднелось чуть-чуть. Приметил я склоны ущелья — точно стены, высокие и плоские, взмывающие ввысь. И что-то черное, чернее склонов, и огромное то ли скатывается бесшумно, то ли спускается ко мне. И на фоне светлеющей в ночи воды увидел я — перешагнул кто-то ручей. Человек, значит. Только такого огромного мне еще не приходилось встречать.

Поднялся я. Жду…

Громадина прямо ко мне идет. Значит, видит.

Подошел, словно при свете дня. Обнял меня. Я рядом с ним — ну ребенок пяти лет. Рук у меня не хватило, чтоб обхватить его за пояс, выше — не дотянуться.

«Ну, — подумал, — такой громадине и быка-яка до границы дотащить ничего не стоит!»

— Спасибо, сынок, что пришел, — прогудел Дердеш. — Храбрый мальчик, не побоялся ночью к басмачу прийти. Ты веришь мне… — Нагнулся, поцеловал. — Ты, как брат, ко мне пришел, как сын.

Стыдно мне стало за маузер в рукаве. Да уж никуда его не денешь.

— Садитесь, — говорю, — Дердеш-ака.

Присел он на камень — караташ, самый крупный среди камней, а я стою около; голова моя на уровне его груди, и такой он толстый — таких, как я, пятерых надо.

— Вот зачем, сынок, я попросил тебя прийти ко мне. Хочу задать три вопроса. Ответь. Потом расстреляй меня.

— Как это «расстреляй»? — обиделся я, но понял, что маузер в моем рукаве он почувствовал. — Я пришел не расстрелять вас, Дердеш-ака, а поговорить по-хорошему. Идите домой, к жене, воспитывайте детей. Работайте, как и работали раньше. Вы же бедняк. Вас насильно увезли в Кашгарию.

— Никто меня не может простить. Ни шариат не простит, ни советский закон. Ни шариат, ни закон. — Дердеш говорил негромко, глухо, но мне казалось, все ущелье, все урочища долины наполнял его скорбный голос. — Ни шариат, ни закон. Нет мне прощения у людей. Одиннадцать лет я служил басмачам. Они убивали, грабили и жгли. Все видел; и хоть я пальцем не касался их жертв, но и не тронул ни единого басмача. Все видел и ничему не помешал… Кому скажу, что сердце во мне кровью обливалось, когда другие сердца мертвы?

— Есть такой закон, Дердеш-ака. Это советский закон. Разве ты виноват, что тебя украли?

— Я должен был умереть.

— Нет. Вы, Дердеш-ака, должны жить для своих сыновей, работать, как трудятся все дехкане, ради новой жизни без баев. Закон Советской власти — не месть. Он прощает и настоящих басмачей, кто не сразу разобрался, где подлинная правда. Век от века люди существовали по законам шариата и привыкли повиноваться. Меч и плеть, темницы и оковы испокон преследовали бедняков. Теперь у нас, дехкан, есть народная власть, есть оружие. Мы этим оружием изгоним или уничтожим баев, манапов — старейшин рода. И не станем повиноваться муллам и пирам.

— Я не могу простить себя… Ответь мне, сынок, на три вопроса и застрели.

— Ответить — отвечу. Стрелять не буду. Разве вы не хотите вернуться к детям и честно трудиться? Возвращайтесь.

— Ответь мне на первый вопрос, сынок. Зачем дехкан загоняют в колхозы, в кошары, где спят вповалку мужчины и женщины?

— Разве ваша жена, Дердеш-ака, живет в кошаре и спит вповалку с другими мужчинами? Или ваша сестра живет так? А они — колхозницы.

— Разве тебе, сынок, начальнику Советской власти, курбаши большевиков, хотелось встретиться со мной? — тихо спросил Дердеш-мерген.

— Я готов встретиться с каждым, кто хочет вернуться в родной дом, а не разбойничать и грабить.

— Скажи, правда ли, тех, кто сдается, вместе с семьями посылают в Сибирь?

— Сибирь, говорят, большая страна, Дердеш-ака. Однако разве в Сибири живут бывшие басмачи из отряда старшего сына Джаныбека, которые сдались в ущелье Тон-Мурун?

— Значит, правда, ты убил старшего сына Джаныбек-казы?

— Старший сын Джаныбека погиб в ущелье Тон-Мурун, но я его не убивал…

В гостинице не было пиал, и мы пили чай из стаканов. Стакан Абдылды Исабаевича опустел, и я, будучи хозяином, предложил свежего чаю.

— Хоп! — сказал Исабаев.

— А что это за история приключилась в ущелье Тон-Мурун? — спросил я.

— Тон-Мурун в переводе означает «Мерзлый нос». Ущелье расположено высоко-высоко в горах. Там очень холодно зимой. Мороз до сорока градусов доходит. Затворы винтовок приходилось тряпками обертывать. Коснешься металла — кожа обдирается. Масло стынет, стрелять плохо. С коней удила снимали, чтоб не поморозить губы лошадям. На той высоте воздуха не хватает; пройдешь несколько шагов — сердце заходится, кровь из носа идет, из ушей. Гибнет человек.

Вот в январе тридцать первого года наш отряд и встретился там с бандой старшего сына Джаныбека. Шестьдесят человек их было. Нас — тридцать. Неожиданно столкнулись. Схватились за сабли — из ножен не вытащишь. Я маузер из-за пазухи выхватил. А старший сын Джаныбека с лошади соскочил и побежал к камням, хотел спрятаться там, отстреливаться. Но не добежал. Сердце не выдержало. Остальные сдались.

— Почему? — спросил я. — Ведь их было вдвое больше.

— А почему Дердеш-мерген пришел? Верили и не верили басмачи своим курбаши, будто кызыл-аскеры, красные бойцы, — звери. Курбаши нет — погонялки нет. Ты не в Кашгарии, а на своей родной земле, против тебя стоят такие же бедняки, как ты, но которые баев выгнали. А кто такие баи, рядовые басмачи знали и долги свои неоплатные знали. Избавиться от баев — избавиться от долгов, свободным быть.

Это сейчас трудно понять и еще труднее объяснить. Нам, старикам, видно очень хорошо, какие огромные сдвиги произошли в сознании молодых людей, да и в нашем тоже. Кто сейчас из молодых может хоть на минуту себе представить, что какой-то человек, имеющий много денег, может перекрыть воду и не пустить ее на поля? Кто может представить, что огромное поле принадлежит одному человеку, а другие растят и убирают хлопок только за еду, за лепешку и шурпу?

В ущелье тогда друг против друга стояли братья, родственники. Одни хотели сами быть хозяевами своей судьбы, другие шли на поводу у старых понятий и представлений: защищали своих врагов — баев. Не будь у баев этих обманутых — не смогли бы баи быть баями. А когда обманутые поняли, что их обманули, исчезли и баи и родовые старейшины.

И еще — люди хотели жить. Не в изгнании — у себя дома, в своей стране, на родной земле, а не скитаться в чужом мире, где все чуждо. Я не говорю об отпетых. Их было мало: одни хотели вернуть награбленное у народа добро, другие так привыкли жить разбоем и грабежом, что уж об ином и не думали…

Абдылда Исабаевич закурил.

Теперь я четко понижал, что, хотя Исабаев и говорил «я», рассказывал не только о себе, но и с своих товарищах, которые и жили и действовали так же, как и он сам. Для Абдылды Исабаевича кузнец Дердеш-мерген был лишь одним из очень многих людей, с которыми его сталкивала судьба, служба.

— Поверил вам тогда Дердеш? Или сомневался? — спросил я Исабаева.

— Раз он пришел на встречу со мной — значит, уже верил. Впрочем, — Исабаев глубоко затянулся, — думаю, грози ему расстрел, он все-таки пришел бы.

— Почему? — я не удержался от вопроса.

— Не слухи — точные сведения доходили до ушедших за баями дехкан, что Советская власть не мстит обманутым, боровшимся против нее, если те складывали оружие. Другая причина — тоска по родине, которая не покидает человека ни днем, ни ночью. Но и при солнце и при луне на своей земле басмач был не только чужаком, а врагом, человеком вне закона. И как все это мог снести киргиз, увидевший свою жену и своих сыновей? Сыновей, выросших без него, потому что его украли!.. Знал, видимо, Дердеш-мерген, что не убивал я старшего сына Джаныбека. И третий вопрос, который задал мне Дердеш, был такой:

— Почему здесь мои сыновья и жена, мои племянник и его мать?

— Они очень ждали вас, Дердеш-ака. Я помог им оказаться здесь. Вот спустимся по тропинке — там их юрта стоит. Дрова они заготавливают для строителей Памирского тракта, дороги на Хорог. Пойдемте, вместе с сыновьями и племянником кушать будем, чай пить.

— Стреляйте… Только не трогайте сыновей и племянника.

— Слушать не хочу, Дердеш-ака! Мне не верите — моему начальству поверите. Или вы не знаете, что жив и работает курбаши Кулубаев? Он грамотный. Он председателем колхоза стал. Кто его обижает, если он честен?

— Знал я Кулубаева…

— А мне, Дердеш-ака, можно вопросы сдавать?

— Спрашивай, сынок. И стреляй… Последние слова я мимо ушей пропустил!.

— Вы один пришли сюда, Дердеш-ака?

— Нет. Вдвоем.

— Кто второй?

— Это сволочь! Джельдет, палач.

— Где же он?

— Отослал я его к почтовому камню. Разве я мог встретиться с вами при нем? Он тут же убил бы вас. Он только завтра вечером придет.

— Куда?

— Ко мне. Где я скрываюсь.

— Где же вы скрываетесь?

— Неподалеку. У зеленого камня. Тут в полуверсте, высоко в скалах, пещерка есть. Там мы и скрываемся. Не можем выйти. Все время, днем и по ночам, патрули ходят.

— А почему вас сюда послали? Что вам здесь надо?

Дердеш долго молчал, сидел неподвижно. Мне показалось, окаменел он — такой же темный и недвижный, как и караташ. Я понимал, почему молчит Дердеш: скажешь — почему, спросят — где то, за чем пришли; получается — выдаст он глубокую тайну Джаныбека, за сохранение которой уже пятнадцать вернейших слуг, преданных, будто псы, поплатились головой. И не поплатится ли он, Дердеш-мерген, жизнью за только что обретенную свободу…

— Знаешь, сынок… Ты прав, спросив, зачем мы пришли… Я был в своей юрте. Я видел и обнимал своих сыновей. И не хочу жить без них…

Дердеш вздохнул, поднял голову к небу. И я — тоже. Крохотная звездочка желтой искрой скатилась к земле, погасла. А я-то не заметил, как ветер над горами растащил тучи, синяя глубина очистилась и все светила смотрели на нас.

— Вот, сынок… Зачем мы пробирались сюда… Есть у Джаныбека сокровищница. Богатая казна. Слышал — в Джушалинском ущелье Кызылжас — красная скала? Вот в ней и спрятаны сокровища: золото, серебро, рис, пшеница, утварь ценная. Всё там есть. И винтовки там есть — хорошие и которые надо ремонтировать, а я не успел. Против скалы живет Мамбетбай. Как раз против скалы стоит его юрта.

Теперь я замер. Я вправду боялся пошевелиться. Аксакал, уважаемый человек Мамбет бывал проводником наших пограничников. Никогда не отказывал им в помощи и всегда выводил подвижные группы туда, куда его просили, — в тылы басмаческих банд.

— Мамбетбай охраняет сокровищницу. Он — третий, кто после Джаныбека и меня знает теперь о тайнике.

«Так кто же ты, Дердеш-мерген? — подумал я. — Басмач-исмаилит, который прикидывается сдавшимся, клевещет и жалит насмерть хорошего человека Мамбета, пусть бая в прошлом, а теперь проводника пограничников, или прикидывается Мамбет? Сразу тут ничего не решишь… А как узнать правду об обоих?»

Не нашел я ответа и сказал:

— Дердеш-ака, что мы торчим здесь? Нас ждут в юрте твои сыновья и племянник. Пойдем, поедим, отдохнем.

И мы пошли. Впереди — гора Дердеш, а я за ним.

Я шел и то и дело спотыкался в темноте; мысли мои были заняты. Тогда решил: позвоню утром в окружной центр своему начальству и посоветуюсь. Обещание Дердеша показать сокровищницу Джаныбек-казы, за которой мы гонялись едва не год, было достаточно важным. Хотя, конечно, к начальству лучше обращаться с готовым решением, а не разводить в растерянности руками, когда тебя спросят, что именно ты собираешься предпринять.

Мы подошли к юрте; залаяли собаки. Они мотались вокруг нас кругами, но нападать не решались. Из юрты вышли женщины и дети. Абдулла подбежал ко мне и стал обнимать, приговаривая:

— Спасибо, Абдылда-ака, спасибо! Вы привели дядю.

Дердеш сказал:

— Женщины, моя жена и сестра, благодарите этого человека. Он вернул меня к вам. Он говорит — мне нечего бояться, и я ему верю.

Тогда женщины подошли ко мне, обнимали и лепетали слова благодарности.

Взяв сыновей, точно пушинки, на руки, Дердеш боком, склонившись, едва протиснулся в дверь юрты. Внутри светила керосиновая лампа и вкусно пахло хорошо проваренным мясом и свежими лепешками. На дасторконе стояла миска с конфетами, лежала горка боорсоков, пахнущих хлопковым маслом, в котором они жарились. Боорсоки — попросту пончики из пресного теста, самой разнообразной формы: квадратные, продолговатые, треугольные.

Я снял сапоги у входа и прошел на кошму.

Женщины засуетились у печки, стоявшей посредине юрты. Только теперь я почувствовал, что ночь за кошмами холодна. Запахло зеленым чаем. На дасторконе появился вместительный фаянсовый чайник с металлическим носиком вместо отбитого. Жена Дердеша, как старшая из женщин, сделала кантарыш: несколько раз наливала кипяток в пиалу с чаем и отправляла его обратно в чайник, пока напиток как следует не заварился. Потом она передала пиалу с глотком чая Дердешу, а тот передал ее мне с поклоном и прижав ладонь к груди. Я тоже принял пиалу, поклонившись и прижимая руку к груди. Но пить не стал, пока старший по возрасту и хозяин — Дердеш не пригубил пиалы. Мы смаковали чай крошечными глотками, хотя очень хотелось пить. У Дердеша прямо-таки дрожали руки от счастья, что он пьет чай, поданный женой в своем доме. Великан сидел, поджав под себя ноги, а по обе стороны от него — два его сына-близнеца. Один сумел остаться серьезным, только блестящие глаза выдавали его волнение, другой потихоньку вцепился в полу отцовского халата и глядел на Дердеша, забыв о еде.

После чая женщины подали мясо, большое блюдо душистого мяса, и мы ели его с аппетитом.