— Ну да, и он кинулся ставить банки?

Прибавив ходу, они через пару минут уже входили в небольшой, ухоженный дворик. В дверях дома стоял красавец в смокинге и мизинцем разглаживал тонкие усики.

— Где Художник? — закричал Нури.

— Простите, — красавец поправил пробор. — Не понял.

— Художник где? Почему он так быстро бежал?

— Волчьим наметом, — добавил Олле.

Красавец потупился:

— Не мог же я встретить вас небритым.

— Так это были вы? Не может быть!

— Я прошу прощения, — красавец смущенно взмахнул пушистыми ресницами. — Я не успел сменить запонки.

— Не может быть, — тупо повторил Нури.

— Увы, действительно не успел… Дело в том, что я вас ждал завтра. Располагайтесь, прошу. О, какой конь, сколь прекрасны его формы, сколь неотразим взгляд его фиолетовых глаз! Вы позволите, Олле, я коснусь его? — Он поднял ладонь, и конь уткнулся в нее бархатными ноздрями. — Спасибо, милый, я потом нарисую тебя… Это ваш знаменитый пес?

Плавная речь художника прервалась, он пригляделся к собаке.

— Мутант, да?

— Вы кинолог?

— Я анималист. На мутантах собаку съел… Что с ним?

Гром ощетинился и присел, обнажились страшные клыки, послышался низкий рык. Олле стремительно обернулся и схватил пса за голову.

— Однако у вас реакция! — с восхищением сказал Художник.

— Спокойно, Гром. Он не ел собаку. Это идиома.

— Р-рад, — выдохнул пес. Потом, косясь на Художника, вышел за изгородь.

— Я же сказал, мутант! Обычный пес, он что? Он ориентируется на интонацию, жест, на психологический настрой хозяина. А этот, не спорю, хорош, зверовиден, силен, верен, но… псовости не хватает. Как вам объяснить? Ну, самомнения много. А псовость — она исключает самомнение. Давно он у вас разговаривать научился?

Олле засмеялся.

— Давай, добрый хозяин, показывай свой вернисаж, а то о твоем таланте каждая муха в саванне жужжит. А Гром, к сожалению, говорить не может, не так устроен. Понимает почти все, но слишком буквально.

Бревенчатые стены большого помещения с матово светящимся потолком были сплошь увешаны полотнами. На них во всех мыслимых ракурсах были изображены животные.

Нури долго стоял у двух картин. На первой был изображен гепард в спокойной позе. Изящный и ленивый, он казался воплощением безразличия, зеленые глаза равнодушно смотрели на Нури и сквозь него. На второй — тот же гепард в беге. Загривок, спина и хвост образуют прямую линию, хотя тело сжато в комок и кажется вдвое короче, чем на первой картине, а задние ноги вскинуты вперед и дальше короткой морды. Пейзажа нет, только какие-то удлиненные пятна, на фоне которых почти физически ощущается стремительность бега-полета.

— Нравится? — спросил потерявший многословие Художник.

— Очень. Но в нем что-то не то. Зверь, но какой-то не такой. Очаровательный и… не страшный.

Художник хмыкнул и промолчал. Гости разглядывали картины и в каждом животном замечали что-то неуловимо ненастоящее. Иногда нарочитость проглядывала в самом облике зверя. Тигр с доброй мордой, спящая в траве выдра — и на боках у нее маленькие-ласты, свисающий с ветки боа имел грустные коровьи глаза, а гигантский муравьед был спереди и сзади совершенно одинаков.

Вместе с тем эти несообразности отнюдь не портили впечатления.

— Это что, фантазия? — Олле остановился возле картины, изображающей бегемота с раскрытой пастью: на резцах его красовались две золотые коронки.

— Необходимость. — Художник подровнял белоснежные манжеты. — Полагаю, пора объяснить. Вот вы, Нури… Ваше увлечение — механик-фаунист, так ведь? А скажите, каких животных вы делали?

— Почти всегда чешуйчатых чертей.

— А почему не бурундука или, скажем, зайца?

Нури задумался, пожал плечами.

— Не знаю. Как-то сделал щенка, он у меня пищал, когда наступишь на хвост, и уползал под стол. Потом больше не хотелось…

— Еще вопрос. Представьте, что этот механический щенок лизал бы вам руку?

— Нет! — Нури передернуло. — Это было бы отвратительно.

— Отвратительно… Очень точное определение, — задумчиво сказал Художник. — Это как если бы ребенок играл с куклой, у которой настоящие живые глаза и которая чувствует боль. Нет! Игрушка должна быть игрушкой независимо от того, кто с ней играет — взрослый или ребенок. В этом смысле мои картины имеют сугубо утилитарную цель. Я ищу то единственное, что придает животному образ игрушки, не нарушая ощущения подлинности. Вообще — это область психологии, а я не силен в ней. Знаю только, что мои работы используют профессионалы механики-фаунисты, что люди с охотой приобретают зверей, сделанных по моим эскизам.

Нури словно взвешивал каждое слово Художника. Этот синеглазый красавец, который сокрушался по поводу запонок, — кстати, Нури так и не понял, зачем надо было менять в манжетах великолепные александриты, — был вдохновенным мастером. И если то, что они видели, называлось эскизами, то каковы же законченные работы?

Облик Художника, его движения странно гармонировали с удивительными картинами в темных рамах, создавая немного грустное ощущение когда-то виденной и забытой красоты. Интересно, как Олле воспринял тот жест — протянутую и потом раскрытую руку, в нее ткнулся носом конь, и было видно, что Художник принял это как подарок…

Нури покосился на руки Художника, и тот, уловив взгляд, поднял к лицу обе ладони, покрытые ороговевшими мозолями.

— Что вы, Нури! Я ведь надеюсь когда-нибудь стать вашим коллегой. Если буду достоин. И… разве можно допустить, чтобы кто-то работал за тебя? И этот дом, и все остальное я сделал сам.

— Простите, — вмешался в беседу Олле. — Что это? Почему вдруг голография?

Квадратная рама окаймляла объемное изображение поляны в закатном свете и темную стену леса, а над ней, над самыми верхушками деревьев, розовело нечто вроде аэростата, но с короткими толстыми отростками.

— Не успел зарисовать, пришлось заснять… Это гракула, которую вы ищете. Она была здесь вчера. Выкатилась на поляну, имея форму диска. Были сумерки, и она стала накачиваться. Знаете, у нее в подошвах клапаны. Вытягивает ногу, набирает в нее воздух, а потом сжимает, как гармонь, и перегоняет его внутрь. Она порядком накачала себя, а потом грызла хворост, и у нее в глубине, возле пупка, засветилось что-то похожее на гаснущие в костре угли. И она стала округляться. Пока я бегал за аппаратом, она раздулась и поднялась над лесом. Ветер унес ее от меня.

— Вот и все, — сказал Олле. — Тебе ясно?

— Век живи, век учись, — вздохнул Нури. — Если она способна нагревать в себе воздух и пользоваться законом Архимеда для передвижения, то уж принять вид матраца… Это я сам вынес ее из изолятора, когда пришел менять матрац!

Итог подвел Художник.

— Одно предсказание волхва сбылось, — сказал он. — Дело за вторым.



Этот дуб был не из тех, что вытягивались в пару лет, подгоняемые стимуляторами. Покрытый мхом, раскидистый, он был естественно стар и громаден. Стоял дуб на отшибе от массива, возвышаясь над рощицей поддубков. У подножия его копошились полосатые поросята, и, угнездившись на нижней развилке, их рассматривала гракула.

Гром улегся неподалеку, положил голову на вытянутые лапы. Морда его выражала сознание выполненного долга и гармонии с окружающей действительностью. Олле, стоя на спине у коня, объезжал рощицу кругом, непрерывно щелкая затвором съемочного аппарата.

Нури возился с прибором связи. Сориентировав створки антенны на еле различаемую в невозможной дали иглу башни ИРП, он подозвал Олле.

Метрах в трех от земли возникло туманное пятно и оформилось — в привычный образ директора ИРП. Сатон сидел в кресле, видимый по пояс. В ИРП над столом директора спроецировалось такое же изображение стоящих рядом Олле и Нури.

Сатон поднял голову, дернул себя за бороду.

— Мы нашли ее, профессор, — сказал Нури.

— Я так и подумал. Как там она?

— Висит на дубе. Сменила расцветку. Сейчас она бледно-сиреневая по краям, а серединка в незабудках по зеленому полю.

— Ага! И что вы собираетесь предпринять?

— Ничего. Вернемся домой.

— А она?

— Я полагаю, пусть висит, — сказал Олле. — Пусть катается диском, или бегает козой, или плавает моржом. В конце концов мы убедились, что она на Земле акклиматизировалась полностью. Ей здесь хорошо, и пусть живет.

— Говоришь, по зеленому полю незабудки? Странный вкус! — Сатон откинулся в кресле, открыл рот, полный белых зубов, захохотал и исчез.

Олле и Нури возвращались домой, в ИРП, и не подозревая, что позади, на дубе, чем-то хрустят и шуршат листвой уже две гракулы.

Семен Слепынин

ТИНИ, ГДЕ ТЫ?

Рассказ

Где сейчас смешливая и озорная девочка с нежным именем Тини? В каком мире живет? Вспоминает ли хоть немного обо мне? Я часто задаю себе эти вопросы, когда бываю на небольшом озере, затерявшемся в таежной глуши.

Рыбаки редко появляются на камышовых берегах озера. Но я полюбил его после удивительной встречи с Тини. Хорошо помню то раннее летнее утро. Я уселся на корягу в уютном заливчике, собираясь провести воскресный день среди пахучих трав, у воды, и удить рыбу под ленивое колыхание света и тени. Над зубчатой стеной леса вставало солнце, плавясь в золотом тумане. Стояла какая-то неправдоподобная, целительная тишина. Самым громким звуком был всплеск грузила, когда я закидывал удочки. Рыба клевала плохо, и я хотел уже перейти на другое место, как вдруг слева в камышах послышался шорох, а вслед за ним всхлипывания, похожие на детский плач.

Странно… Я был уверен, что на берегах заливчика никого нет. Кто же это?

Я поднялся с коряги и шагнул на сухую поляну, окаймленную редким кустарником. Раздвигая руками камыши, на поляну с другой стороны вышла девочка лет десяти-двенадцати. Ее полные, детски припухшие губы вздрагивали, а на вздернутом носу сверкала слезинка. Но — удивительное дело! — горе девочки казалось каким-то не очень серьезным. Невольно я залюбовался ее платьем, в ткани которого временами как будто медленно проплывали цветные туманы. В таких платьях не ходят по ягоды. Да и туфли явно не были рассчитаны для прогулок по лесу.

— Ты откуда? — спросил я, выходя из кустов. — Заблудилась?

Девочка вздрогнула и хотела было снова нырнуть в заросли.

— Постой! Там же топь!.. Да не бойся ты меня — не съем. Если заблудилась, помогу.

Девочка остановилась и робко глянула на меня. Потом вытерла кулаком недавние слезы и посмотрела более внимательно. В ее больших темных глазах загоралось любопытство. А когда взгляд остановился на моих болотных сапогах с широченными голенищами, похожими на пароходные трубы, губы девочки смешливо зашевелились, и она доверчиво спросила:

— Поможете? А вы хорошо знаете эти места? — девочка рукой показала на берег озера. — Я здесь потеряла…

— Эти места? Да как свои пять пальцев.

— Как пять пальцев? — переспросила девочка. Внимательно осмотрела свои растопыренные пальцы и звонко рассмеялась. — Понимаю. Вы хотите сказать, что знаете очень хорошо.

«Чудная какая-то», — подумал я.

Но самым странным было другое. Девочка говорила сама. Это я видел по ее шевелящимся губам. Однако голос — чистый и звонкий — лился из серебристого медальона, висевшего на груди.

— Вот что, — стараясь не выдавать своего удивления, сказал я. — Давай знакомиться. Меня зовут дядя Сережа. А тебя как?

— Тини, — охотно отозвалась она.

— Красивое имя. А где ты живешь?

— Мы живем…

Девочка замолчала и, попятившись, начала испуганно озираться. Ресницы ее задрожали, лицо сморщилось. Кажется, вот-вот Тини готова была заплакать.

— Что я наделала… Я совсем не отсюда. Меня здесь нет… Не должно быть.

— Понятно, — шутливо кивнул я, внутренне все больше изумляясь. — Ты не здешняя. Не земная. Ты упала вон оттуда… С неба.

— С неба? — Настроение Тини менялось молниеносно. Губы ее улыбчиво изогнулись. Взглянув вверх, она рассмеялась. — Я действительно упала. Но не с неба. Я упала…

Девочка изучающе посмотрела мне в глаза и задумчиво проговорила:

— Кажется, вам можно доверять… Только вы никому не скажете о нашей встрече? Это очень важно.

— Хорошо, Тини. Никто не будет знать.

— Так вот… Я в самом деле упала. Случайно. Но не с неба, а из будущего.

— Из будущего? Гм… Предположим, — пробормотал я. Разостлал свой пиджак и предложил: — Давай присядем и поговорим. Садись.

Тини бережно подобрала свое удивительное платье и села на сухую траву. Заметив, что я часто посматриваю на говорящий медальон, она улыбнулась.

— Это дешифратор. Запрограммирован на основные языки прошлого. У нас там, — Тини лукаво показала пальцем в небо. — У нас сейчас там один язык. В нем много русских слов, есть английские, испанские. Но это не смесь, а совсем другой язык… Дешифратор сразу же уловил русскую речь и перестроился на перевод. Значит, попала в Россию. А счетчик показал тысяча девятьсот семьдесят девятый год. Правильно?

— Все правильно. А ты из какого года упала? — И подражая Тини, я ткнул пальцем в небо, ожидая, что сейчас рассыплется ее серебристый смех.

Однако на этот раз губы девочки даже не шевельнулись. Она плотно сжала их. Молчал и дешифратор. А в голове у меня вдруг зазвучал звонкий голос: «Вы все еще не верите?.. Да, из будущего… Из будущего».

Тини упорно смотрела мне в глаза, напряженно морщила лоб. Потом откинулась назад и вздохнула:

— Нет, не получается у меня передача мыслей. Ваш мозг не подготовлен. Мне всегда лучше удаются картинки. Смотрите мне в глаза и ни о чем не думайте. Главное — не думайте. Расслабьтесь и смотрите.

Дальше случилось то, о чем я и сейчас вспоминаю с радостным волнением. Вспоминаю, чтобы крепче впечатать в память удивительное видение, похищенное мной у вечности…

Я сделал так, как просила Тини. Окружающее исчезло, и я ничего уже не видел, кроме наплывающих темных глаз. Они становились глубокими, строгими и задумчивыми. Вот они заволоклись тонкой сияющей пеленой, которая тотчас расступилась, как театральный занавес.

Передо мной распахнулся иной мир. Я неведомо как летел над полями и лесами, а ветер звенел в ушах, напевая всегда волнующую песенку странствий.

— Мы летим в прозрачных модулях, — услышал я звонкий голосок Тини. — Нет, нет, не думайте ни о чем. Модули? Это такие силовые сгустки единого поля планеты. Они принимают любую форму, управляются мыслью.

Мы приближались к цветущему воздушному острову. Я не сразу понял, что это парящий в поднебесье город. Сквозь заросли магнолий виднелись улицы, блеснуло на миг небольшое озеро. Над платановыми и сосновыми аллеями высились дворцы, грациозно изгибались арки. Люди летали повсюду, как пчелы. Наверно, в таких же модулях?

— А вот здесь я живу! — радостно воскликнула Тини.

Мы причалили к веранде, опоясывавшей верхний этаж пирамидального здания. Когда ноги мои коснулись пола, незримое силовое облако мгновенно исчезло. Я стоял на веранде, вдыхал запах цветов, слушал шелест листвы — это была поразительная иллюзия присутствия.

Иллюзия? Даже сейчас мне кажется, что я действительно побывал в будущем. По-моему, сама Тини временами забывала, что все это ее же собственные воспоминания. Она бегала по веранде, пританцовывала, довольная, что наконец-то очутилась дома. Потом, вспомнив все, вздохнула и сказала:

— Сейчас увидите, как я упала в прошлое. Это случилось на празднике в нашем учебном городке.

Тини показала на край веранды, где голубели два маленьких круга.

— Станем на них. Это точки сгущения модулей.

Опять вокруг меня заструилось обволакивающее поле. И вновь — озаренные поющие дали. Вновь стремительно проносились внизу рощи и луга с пешеходными дорожками и какими-то редкими строениями. В небе, сверкавшем океанской синевой, медлительно плыли тугие облака.

— А вот и учебный городок, — Тини показала на облако, на первый взгляд отличающееся от других лишь величиной.

Но чем ближе мы подлетали, тем отчетливей вырисовывалось своеобразное творение художника, причудливый всплеск фантазии, этакое архитектурное эссе в виде клубящегося облака. Внизу зеленели сады и парки, а поверху высились белоснежные купола и башни. Гигантские учебные лаборатории? А может, планетарий?

Люди в модулях парили над облаком — кто сидя, кто стоя. Дети, раскинув руки, имитировали полет птиц.

Мне захотелось присесть. Повинуясь желанию, модуль начал менять форму. Я почувствовал затылком мягкую спинку кресла, а руками нащупал незримые подлокотники.

«Детское восприятие мира, — подумал я. — Чрезмерно праздничное. Если облака, то ослепительной белизны, а если небо, то уж обязательно океанской синевы. И как это Тини удается передавать зрительные образы и даже ощущения?»

Все кругом заволоклось туманом, а затем тонкой сияющей пеленой. Когда пелена разорвалась, я увидел большие разочарованные глаза Тини.

— Ну вот, — недовольно протянула она. — Я же просила ни о чем не думать. Вы нарушили передачу… Спрашиваете, как мне удается вкладывать в ваш мозг образы и даже ощущения? А мне помогает вот этот дешифратор, — универсальный ключ для контактов… Ой, да что это я!.. — вдруг испуганно воскликнула Тини и вскочила на ноги — Нельзя вступать в контакты и передавать образ будущего. Даже говорить о нем. Увлеклась… Но вы никому не расскажете? Никому? Ох, если бы только мне найти…

Я как мог успокоил девочку и спросил, что же она потеряла.

— Хроноцикл. Он где-то там, — Тини кивнула направо, а потом нерешительно показала налево. — А может, там… На такой же поляне.

— Полян здесь много. Ты заметила какой-нибудь ориентир?

— Засохшее дерево. Оно еще руку подняло вот так.

— Это же сухара! — воскликнул я. — Семафор!

Так окрестил я для себя сухой тополь, стоявший посреди одной из полян. Свою единственную зеленеющую ветку он протянул вверх, как бы показывая, что путь к озеру свободен.

— Ну, пойдем.

Еле заметной тропинкой я повел Тини к поляне. Девочка была словно наэлектризована энергией и весельем. Она забегала то вперед, то в сторону, заглядывалась на грибы и цветы. Иногда старалась шагать рядом со мной. Но это ей плохо удавалось. Поглядывала на мои сапоги с короткими голенищами — и начинала хохотать.

— Мушкетер!.. Видела такие ботфорты у мушкетеров. В свите Людовика четырнадцатого.

— Видела Людовика четырнадцатого? — недоверчиво спросил я. — Может быть, живого?

— Конечно, живого.

Посерьезнев, она стала рассказывать, как очутилась в нашей эпохе.

— Нечаянно. Я не хотела… До начала праздника оставалось много времени, и мы решили поиграть. Есть у вас такая игра, когда все прячутся, а один ищет?

— Конечно. Игра в прятки, — и я рассказал, как в детстве мы прятались: кто в кустах, кто за сараем.

— В кустах? Тут же рядом? — Тини заливалась смехом. — Нет, наш Всезнайка — это мы так зовем электронный универсал — мигом засечет координаты. Мы ему даем наши волновые портреты и программируем на поиск. Выигрывает тот, кому удастся перехитрить Всезнайку.

Игра, как я понял, требовала сообразительности и больших знаний. Тини, жестикулируя, живо изобразила, как ее одноклассники в быстрых модулях разлетались во все стороны и скрывались в памирских пещерах, в садах Явы, в густых лесах Гренландии. У самой Тини мелькнула озорная мысль — перескочить в совмещенное пространство. Там Всезнайка вряд ли найдет… Случай благоприятствовал: дверь в Особый зал каким-то образом оказалась без присмотра роботов.

Девочка забежала в зал, где стояли в ряд пузатые машины СП и похожие на них хроноциклы. Пользоваться хроноциклами без разрешения запрещено, и Тини никогда в голову не приходило нарушать этот запрет. Но подвела спешка: вместо машины СП Тини впопыхах вскочила в хроноцикл и торопливо нажала голубую клавишу. На счетчике замелькали цифры. «Кванты пространства», сначала подумала она. Но в следующее мгновение с ужасом поняла, что находится в хроноцикле, который стремительно падает в прошлое. Назад! Немедленно вернуться! Тини надавила ногой тормозную педаль. На счетчике замерла цифра 1979 — год остановки. Теперь надо развернуть хроноцикл и машина прыгнет в свое время и на свое место.

Но бес любопытства зашевелился в Тини. Она отдернула шторку невидимости и осторожно выглянула. Над лесом, развертывая пышное золотое оперение, занималась утренняя заря. На озере, раскинувшемся шагах в двадцати от хроноцикла, чуть колыхалась малиновая дорожка. А позади — повитые сизым туманом вершины невысоких гор.

Красота древнего ландшафта заворожила девочку. Она еще раз огляделась, вздохнула и хотела уже задернуть шторку невидимости. Однако любопытство продолжало толкать ее на необдуманные поступки. Тини открыла люк и, накинув на шею дешифратор, — вдруг да пригодится! — ступила на землю.

Кругом — тишина. Значит, людей поблизости нет.

Тини подошла к берегу. Обернулась. Над зарослями осоки и камыша виднелась вершина сухого дерева. Рядом — хроноцикл. Девочка присела на корточки и засмотрелась на играющих в воде мальков. Рядом, шагах в четырех, на камышинку села стрекоза. Затаив дыхание, Тини приблизилась. Стрекоза зазвенела слюдяными крылышками и перелетела на другую камышинку. Тини — за ней. Снова перезвон узорчатых крыльев и новый перелет. Сколько так продолжалось, Тини не помнит. Когда оглянулась, ничего не увидела, кроме непроницаемой желтой стены камыша. Прыгая по кочкам, оступаясь, она лихорадочно искала хроноцикл и окончательно заплуталась. А потом увидела меня.

Когда мы наконец выбрались из зарослей на светлую поляну с засохшим тополем посередине, Тини развеселилась.

— Вот он! Нашелся!

Я развел руками. Девочка, глядя на меня, хохотала.

— Не найдете… Для вас, в других веках, он невидимка. Только разве окно…

И тут я заметил туманный обруч, висевший неподвижно метрах в двух от земли. Тини нащупала рукой корпус. Потом, очевидно, нажала какую-то кнопку. Рядом с ней появился темный овальный люк. Тини скрылась в нем, и вскоре ее улыбчивые глаза показались в туманном обруче — окне кругового обзора. Потом она выпрыгнула на траву и стала объяснять:

— Это трехместный учебный хроноцикл. Вместе с учителем-инструктором время от времени совершаем в нем рейды, чтобы почувствовать дух живой истории. Я, например, уже видела Людовика четырнадцатого на охоте, осаду Карфагена, бегство Наполеона из Москвы… Только вы никому не говорите, ладно? Особенно про картину будущего…

— Почему, Тини? Вам же дают возможность почувствовать дух нашей буйной истории. Почему бы нам не знать образ будущего?

— Нельзя. Это будет информационное вмешательство в прошлое.

— Информационное?

— Да, информационное, — наставительно кивнула Тини, подражая, видимо, своему учителю истории.

Училась Тини всего четвертый год, но уже познакомилась не только с историей, но и с начатками философии. Представьте, говорила она, что люди двадцатого века своими глазами увидят завтрашний мир, окончательно убедятся: человечество неминуемо ожидает прекрасное будущее. Это может породить ленивенькую успокоенность. У некоторых появится вера в гарантированность и даже фатальность прогресса. Дескать, стоит ли слишком уж выкладываться, если все равно хорошее будущее детям и внукам обеспечено.

Странно мне было слышать из уст маленькой девочки, только что игравшей в прятки, слова «фатальность», «прогресс».

— Всего не знаю, — говорила Тини. — Нам объяснят позже. Но главное ясно и мне: если ваш век придержит шаг, замедлит движение вперед — наша эпоха наступит с большим запозданием. Если вообще наступит… Будущее разомкнуто, открыто для любых возможностей, и люди сами творят историю. Они свободны в своих поступках и в выборе путей… Теперь вы поняли, почему о нашей встрече никто не должен знать?

— Понял. Но если бы даже случайно проговорился, все равно ведь никто не поверит.

— А ведь верно, — оживилась Тини. — Не поверят.

С остро кольнувшей печалью я почувствовал, что пора расставаться с девочкой, принесшей весточку из будущего. Как будто с самим будущим… Тини внимательно посмотрела мне в глаза и протянула руку.

— А это что? — спросила она, почувствовав в своей ладони металлический предмет.

— Зажигалка. На память. Будешь показывать подругам, каким первобытным способом мы добывали огонь.

Тини с интересом осмотрела сверкающую на солнце круглую зажигалку и с сожалением отдала обратно.

— Нельзя. Ни брать, ни оставлять… Это будет уже не информационное, а материальное вмешательство.

Девочка еще раз взглянула на меня и нырнула в темный овал люка, который тотчас закрылся. Глаза Тини на секунду показались в окне кругового обзора. Но и этот туманный обруч вскоре растаял.

Неужели все? Я быстро протянул руку и наткнулся ладонью на что-то твердое. Но тут же под рукой оказалась пустота. Хроноцикл исчез.

Я постоял с минуту возле засохшего тополя и в раздумье направился к своим удочкам.

С тех пор я полюбил тихий заливчик, спрятавшийся в камышах. Здесь не всегда клевала рыба, но зато почти всегда чувствовалось присутствие иного, далекого и прекрасного мира. Мне никогда не забыть веселую гостью из будущего, ее улыбчивых глаз — этих двух окошечек в далекую страну, где парят птицы-модули и лебединые города.

Наступила осень. На редкость солнечная, сухая, паутинно-прозрачная. Каждое воскресенье с утра усаживаюсь на знакомую корягу, закидываю удочки и с волнением прислушиваюсь, ожидая невозможного. Вот в зарослях что-то зашелестело, зашуршало… Это она, Тини? Но нет. Это просто ветер. Шевельнул сухие камыши и улегся. И снова тишина. И снова светлой печалью наполняется беззвучный осенний день…

Тини, где ты?

Всеволод Слукин, Евгений Карташев

СМЕХ ПО ДОРОГЕ В АТЛАНТИС

Рассказ

Сдвоенный жужжащий звук догонял набиравшую скорость машину. Люди инстинктивно пригнулись. Ладников резко затормозил. Все же одно семя угодило в правый бок кузова. Все почувствовали сильный и резкий удар. Второе семя-снаряд стукнулось о дорогу чуть впереди машины, отскочило далеко в сторону и разметало песок. Из образовавшейся воронки с непостижимой быстротой полез толстый зеленый жгут, который распался на отдельные листья. Между ними показался мощный росток — зеленая труба с утолщением наверху. Ладников тронул с места турбомобиль. Стебель тотчас потянулся вслед уходившей машине, но уже скоро он едва различался слабой черточкой на горизонте.

Турбомобиль мягко скатился к обочине дороги и заглох. Стало тихо. Улавливался только слабый тикающий звук жидкости в трубках охлаждающей системы, словно одинокий кузнечик трещал где-то на краю огромного тихого-тихого поля.

Все четверо вылезли из машины. Гулко хлопнули дверцы. Гурген медленно прошел несколько шагов вдоль дороги и так же медленно возвратился. Геолог Мосенин сунул руки в карманы своей толстой куртки и деловито подталкивал ногой круглый камешек к обочине. Риль так и остался стоять у машины. Ладников привычно обошел турбомобиль кругом. Он вспомнил, что нужно осмотреть правый бок кузова, куда выстрелил своим семенем «Шеппардиев стрелок». Так и есть! На боку содрана краска. Как раз почти там, где сейчас стоит Риль. Из всех четверых только они с Виктором Рилем были немного знакомы. Собственно, они просто встречали друг друга где-то. Может быть, в тех же коридорах управления. И даже не здоровались. Но здесь, в машине, оба почувствовали себя чуть ли не старыми друзьями и тотчас заговорили на «ты».

Ладников тронул вмятину ладонью.

— Саданул как следует, — проговорил он, — еще немного выше и, пожалуй, разлетелось бы стекло. Долго же он копил заряд…

— Хочешь острословик? — тронул Ладникова за локоть Риль. — Буквально вот сейчас пришел в голову!

— Погоди, — остановил его Ладников, — ты знаешь этого Гургена?

— Нет. Совсем не знаю. Впрочем, он, кажется, новый вакуумщик для Атлантиса. Да, еще его имя… Или это фамилия? Словом, кавказец. Мне так кажется…

— Я боюсь за него, — сказал тихо Ладников, — видать, мрачный человек. У кавказцев это редко. Я даже подумываю о возвращении.

— Ну! Брось! Программа ведь опробована…

— Опробована. Но… Знаешь, как иногда бывает?

— Знаю. Отклонение от среднего? Ерунда. Я как-то один раз был в комиссии по испытанию программ и катался там по полу, — Риль улыбнулся и добавил: — Ведь ты сам говорил, что теперь применяют комплекс восприятия.

— Я-то по-прежнему сторонник индивидуального подхода, — проговорил Ладников и опять погладил вмятину.

— Всем по программе? — удивился Риль.

Ладников не ответил. Чуть помолчав, он заговорил совсем о другом:

— Все-таки это был удивительный экземпляр «стрелка». Смотри, как влепил, а? Тебе, как журналисту, стоило бы отметить такой факт…

— В Атлантис я еду не как журналист… Кстати, наверное, попаду под начало Гургена.

— Вакуумщиком? — у Ладникова поднялись брови.

— Не совсем. Ну, не буду пока распространяться…

Ладников снова помолчал, заглянул под машину и не нашел ничего, что было бы не в порядке. Потом сделал движение, которое всегда отличало людей всех времен и народов, сидящих за баранкой, — пнул колесо. Пнул подчеркнуто лихо, мимоходом. Хотя никакой необходимости в этом не было — турбомобили давно ходили на ячеистом пластике с длинным химическим названием. Все называли его по-старому привычно и просто — губка.

— Свой острословик расскажи Гургену, — бросил Ладников, — если он хотя бы улыбнется, значит, я захохочусь до смерти.

— Давай его сюда!

— Он сам придет. Пора ехать дальше, — Ладников стал серьезным. — Мосенин! — крикнул он геологу. — Пора! — и махнул Гургену. — Возвращайтесь!

— Этот парень, геолог, попал в гималайскую десятку, — тихо сказал Риль в ухо Ладникову, — помнишь? Они там хлебнули. Холода, лавины, заносы, льды…

— Что-то слышал, — ответил Ладников и облокотился на капот турбика, ожидая, когда подойдут Мосенин и Гурген. — Что-то слышал, — повторил он задумчиво, — кажется, им действительно пришлось туго… Я ведь, Виктор, так мало бываю дома, на Земле, что теперь, издалека, даже самый кошмарный ее угол представляю как темный чулан: пока темно — жутковато, а щелкнул выключателем — и вот вокруг давно знакомые вещи, старые и милые. Даже вроде скучные… А тут… Одни бронты чего стоили.

— Бронты? — спросил Мосенин. — Вы о бронтах? — Он только что подошел и услышал последнюю фразу.

— В чем-то ты прав, — ответил Риль Ладникову, — но поверь, у старушки еще много сюрпризов. Хотя бы… Хм…

Подошел Гурген. Он сделал несколько приседаний и теперь подрыгивал ногами, как бегун, который готовится к старту.

— Итак, я еще раз повторяю, — обратился Ладников к своим спутникам. — От этого места ехать совсем немного. За километр до Знака появятся столбы. Их пять. Красные невысокие столбы. Потом будет Знак. Его и обелиски видно далеко. По желанию хотя бы одного из вас можно остановиться у Знака. Он в безопасной зоне. Но можно и не останавливаться. В зоне же всякие остановки строжайше запрещены. Разворот программы начинается через секунду после пересечения линии у Знака. Я уже говорил, что программа рассчитана и на самое медленное восприятие, и на самое быстрое. Для «быстрых» предусмотрены дополнения — они продлевают время действия защиты. «Медленным» это не нужно. Вот, если хотите, краткая инструкция. Запомните одно — это единственная защита. Никакой другой нет. Даже стена из любого материала километровой толщины там не поможет. Только так организм защищает себя. Как в жару, например, выделяет пот. Никакая физика и химия не помогают… Ну, а вообще-то поменьше думайте об этом и представьте, что проезжаете здесь каждое утро.

— А как проверить, кто «быстрый», а кто «медленный»? — спросил Мосенин.

— Как проверить?.. Проверить… — Ладников задумался. — Это трудно. Все выяснится на месте… Давайте-ка в машину, — он легко прыгнул на свое сиденье. Гулко хлопнули четыре дверцы. Машина рванула, выбросив из-под колес веер песчинок.

— Вы говорили о защитной реакции, — не унимался Мосенин, — а бывают ли исключения? У одного, скажем, есть такая способность отреагировать, а у другого она отсутствует от рождения…

— Исключения бывают всегда и везде…

— Но ведь может статься, что у меня или у кого-то из нас…

— Могло статься, что метеорит, когда вы сюда летели, дорогой, неожиданно вмешался Гурген, — захотел бы подождать вашу ракету и познакомиться с вами…

Ладников подумал, что такой разговор ни к чему.

— А ну, кто смотрел последнюю поликомедию Петровского, поднимите руки! — вдруг весело крикнул он.

— «Девушка с планетой», что ли? Раз, два, три, четыре. Все! — Подытожил Риль.

— Беру интервью. У журналиста первого, — Ладников сбавил скорость и повернулся к Рилю.

— Отличная вещь. Великолепный юмор! Ребята сыграли — во! — Риль приставил большой палец к самому носу Ладникова.

— Так. Теперь вы, сосед, — Ладников обратился к Гургену.

— Что мне говорить? Нахохотался так, понимаешь, что устал. Будто камни ворочал. Жена говорит, дурак ты, соседям смотреть не давал… Э-э, руль держи, дорогой!

— Вы, Мосенин? Мосенин! О чем задумались? Что скажете о комедии?

— Я? О комедии? Ах, да… Ничего, ничего, веселенькая штучка…

— Самые удачные ответы у моего уважаемого соседа Гургена, — провозгласил Ладников и в окошечке обзора перед собой поймал глаза Риля. Риль похлопал водителя по плечу.

«Все должно обойтись… — думал Ладников, — Риль… Пожалуй, в нем я уверен, как в себе. Гурген… Мрачный тип, но, кажется, разговорился. Хм, хохотал, будто камни ворочал… Должен выдержать, хотя… Нет, кажется, спокоен. Наконец, Мосенин. Геолог. Героическая гималайская десятка… Никаких сомнений! Почему-то все боятся программы… А ведь она сделает свое точно и верно. Железнов говорил, что дали усиленную потому, что сразу трое едут впервые. Страшное — это последний километр. Пять красных столбов… Надо что-то рассказать из старых программ. Лучше всего это сделать… Да, да, вон за тем холмом, где растут два «стрелка» по обе стороны от дороги. Черт побери, ведь здесь давно никто не ездил! Значит, не исключено, что стрелки накопили большие заряды. Проеду тихо. Не стоит рисковать… Мосенин опять задумался. О чем он?..»

Турбик выскочил на холм. Дорога полого спускалась вниз и совсем незаметно для глаза начинала снова залезать в гору. Уже на подъеме, чуть выше той с трудом угадывающейся линии перелома, из вороха листьев торчали головки «стрелков» — удивительные сооружения — одновременно и локатор, и орудие, и фабрика взрывчатки, и завод-изготовитель снарядов-семян.

— В Атлантисе есть библиотека? — вдруг спросил Риль.

— Кажется, есть, — ответил Ладников.

— А почему решили поселок устроить под водой?

— Это сложное дело. Озеро Кохео — единственный водоем. И потом, в воде просто меньше всяких неожиданностей, опасностей, что ли…

— Каких опасностей? — подхватил Мосенин, — бронтов?

— Бронты сейчас не опасны. Почти не опасны. Может быть, в то время, когда строили Атлантис… Пылевые бури, газовые удары, да мало ли неприятностей.

— Я читал, что газовых ударов было два за всю историю освоения. Никто не пострадал… — Мосенин испытующе глядел на Ладникова. — Так ведь?

— Возможно, два. Я не помню точно…

Ладников включил тормозные кольца и перевел регулятор скорости на скорость пешехода. Турбомобиль словно ткнулся в невидимую стену и медленно пополз неуклюжим жуком. А навстречу ему, будто два любопытных жирафа из земной жаркой саванны, повернули свои головки «стрелки».

— Почему мы поехали медленно? — забеспокоился Мосенин.

— Смотрите, — не отвечая ему, обратился ко всем Ладников, — это довольно крупные экземпляры, а главное — близко. Они у самой дороги. Я выбрал критическую скорость.

Машина приближалась к удивительным растениям. Вот она почти между ними. Мелко задрожали листья, стали хищно выгибаться стебли-стволы. Было похоже, что вот-вот, откинувшись назад, каждая головка с размаху клюнет ползущий турбомобиль, словно жадная птица букашку. Машина поравнялась с растениями. Сильнее задрожали листья и стебли. Какой гигантски сложный процесс происходил в их недрах! Так лихорадило бы, наверно, безукоризненно налаженный автомат, если бы ему посылались строгие распоряжения, которые тотчас бы отменялись, заменяемые другими приказами, противоположными по смыслу… Когда «стрелки» остались позади, Ладников выждал еще немного и рванул машину вперед. Он торопился. Он хотел наверстать время, потерянное на этом участке.

— Говорят, что Шеппард варил куски стебля, — заговорил Риль, — и утверждал, что бульон напоминает куриный. Никто ему не верит. Он так и был единственным, кто отважился на это.

— Попробовать бы… — Гурген облизнул губы. — А что? Эй-эй-эй, держи руль крепче! Может быть, такое блюдо выйдет! А?

— Пакость какая, — поморщился Мосенин.

— Попробуйте, — Ладников с симпатией посмотрел на Гургена, — только торопитесь — дальше на западе «стрелков» нет.

— Чудовищная скорость роста — вот что интересно… — в раздумье произнес Риль.

— Это наше движение стимулировало его рост, — стал объяснять Ладников, обращаясь в основном к Гургену, — вообще всякое движение действует на «стрелка» странно. Он бьет семенами только в движущийся предмет. Так гарантируется распространение семян. Вся жизнь растения — это накопление зарядов. Какие заряды, никто толком не знает. Шеппард тоже. Что? Да, убить он, конечно, может. Если заряд особенно сильный. Но смотря как и куда попадет. Подходить можно, но бежать нельзя. Не быстрее, чем ходит пешеход. Побежишь — всыплет вдогонку. Неделю не сядешь. Ха-ха! В одной программе, вспомнил, было так…

— Столб! Красный столб! — вдруг закричал Мосенин, показывая на обочину. — Первый столб! Красный!

— Что кричишь, ну что кричишь? — повернулся к нему Гурген, — и машину так напугаешь, дорогой!

— Как что? Как что? Ведь всего километр!

Ладников видел, как у Мосенина беспокойно забегали глаза. «Наверное, от возбуждения, оно обычно у романтиков…» — подумал Ладников и хотел продолжить о «стрелках».

— Слушайте, — схватил его Мосенин за плечо, — а есть другие дороги в Атлантис?

— Есть. Через плато Киреева и по Сиреневому нагорью.

— Так почему бы не поехать там?!

— Можно. Но там везде то же самое. Тот же Знак. Только гораздо дольше ехать. А нагорье к тому же совсем недоступно для нашего «турбика».

— Вот и второй столб, — сказал Риль.

— Второй? Где? — Мосенин привстал с места. — Да-а, второй. — Он снова схватил Ладникова за плечо. — Почему нельзя было сделать другую дорогу? Я не понимаю… Ну, не по нагорью, так в другом месте. Ну, и что, что горы! Гималаи были труднее. Я не понимаю…

Ладников резко сбавил скорость. Отдал управление автомату и повернулся к Мосенину.

— И я, признаться, тоже не все понимаю, — сказал он жестко. — Вы боитесь, или… или…

Он нарочно не кончил фразу и замолчал.

— Что «или»? Договаривайте!

Ладников не ответил, заставил себя улыбнуться и, как будто разговора с Мосениным не было, вернулся к рассказу о «стрелках».

— Так вот. В одной программе была и без того комичная ситуация. А тут еще «Шеппардиев стрелок». Ввели для экзотики. И этот экземпляр «Шеппардии» выстрелил. И чем? Не догадаетесь — штопором. Вслед бегущему герою. И точнехонько попал…

Ладников почувствовал, что говорит впустую. Если его и слушали, то думали о другом.

Еще один красный столб быстро надвигался справа. И Мосенин, и Гурген, и Риль провожали его взглядом, пока столб был виден. Все молчали.

— Пошленькая была программка, — вдруг сказал Риль, — настоящий юморист так бы не написал.

— Отчасти согласен, — Ладников покосился на экранчик обзора, — но ведь здесь не требуется ни воспитания, ни эстетики. Лишь бы смеялись…

— Просто противно, — помотал головой Риль, — кто только пропустил эту программу.

— Наши программы — это не искусство, это защита.

— Пошлость — не защита!

— Черт побери, да какая же разница, если она спасает!

— Она может не спасти. Например, человека, который понимает…

Ладников молчал. «Может, я совсем напрасно говорил им о столбах, — думал он, — наверное, было бы лучше молчать до самого Знака. Но инструкцию нарушать нельзя. Да и рассчитана она на людей, которые приезжают работать сюда, в этот ни на что не похожий мир. Этих людей не берут прямо из уличной толпы…»

Когда машина проскочила четвертый столб, стали видны и Знак, и обелиски, о которых говорил Ладников. Две большие иглы стояли почти рядом, неподалеку от «Великой борозды». Из гигантского каньона поднимались причудливые кружева испарений.

— А эта щелка точно сработает? — спросил Гурген и сунул палец в щель, откуда через несколько минут должен был появиться футляр с программой.

— Сработает или не сработает? — подхватил Мосенин. — Нечего нам морочить голову. Скажите, вы сами уверены, что сработает? Или и сейчас начнете заговаривать зубы?

— Успокойтесь, геолог, — Ладников на этот раз не повернулся, — я уверен на все тысячу и даже на тысячу один процент, — и, уже обращаясь к Гургену, тихо и мягко уточнил: — Вы не очень внимательно меня слушали. Машина не продвинется ни на сантиметр, если не включится программа. В Знак вмонтирован специальный излучатель.

— Ваш излучатель мог давно все излучить! Его могли вытащить! Могли поломать! — Мосенин уже почти кричал в спину Ладникова.

— Мы тут что-то говорили о других дорогах, — вдруг сказал молчавший Риль, — а почему все-таки нельзя лететь в Атлантис ракетой?

Ладников схватил рукоятку мгновенного торможения.

— Ребята, я бы мог с вами не ехать. Я добрался бы в Атлантис один, через два дня, то есть послезавтра. Без пассажиров, без приключений. Вас повез бы кто-то другой. Что ж, я разверну «турбик».

Молчали все. И Гурген, и Риль, и Мосенин. Никто не шевельнулся. Наступила напряженная тишина, как перед большой ссорой. Ладников громко щелкнул каким-то тумблером.

— Все. Хватит, — решительно сказал Риль, — извини. Бывает, видимо… Включай турбину… и жми вперед.

— Что ты нервничаешь! Что ты нервничаешь? Зачем разворачивать, — бодро заговорил Гурген, обращаясь к Ладникову. — Ну, один не поверил технике, другой маму родную вспомнил, а у третьего, понимаешь, застарелый ревматизм в коленках. Трогай!