Василий Осипович Ключевский
Научная задача изучения местной истории. Исторический процесс. История культуры или цивилизации. Историческая социология. Две точки зрения в историческом изучении — культурно-историческая и социологическая. Методологическое удобство и дидактическая целесообразность второй из них в изучении местной истории. Схема социально-исторического процесса. Значение местных и временных сочетаний общественных элементов в историческом изучении. Методологические удобства изучения русской истории с этой точки зрения.
Вы прослушали уже несколько курсов по всеобщей истории, познакомились с задачами и приёмами университетского изучения этой науки. Начиная курс русской истории, я предпошлю ему несколько самых общих элементарных соображений, цель которых — связать сделанные вами наблюдения и вынесенные впечатления по всеобщей истории с задачей и приёмами отдельного изучения истории России.
Научная задача изучения местной истории
Понятен практический интерес, побуждающий нас изучать историю России особо, выделяя её из состава всеобщей истории: ведь это история нашего отечества. Но этот воспитательный, т.е. практический, интерес не исключает научного, напротив, должен только придавать ему более дидактической силы. Итак, начиная особый курс русской истории, можно поставить такой общий вопрос: какую научную цель может иметь специальное изучение истории одной какой-либо страны, какого-либо отдельного народа? Эта цель должна быть выведена из общих задач исторического изучения, т.е. из задач изучения общей истории человечества.
Исторический процесс
На научном языке слово история употребляется в двояком смысле: 1) как движение во времени, процесс, и 2) как познание процесса. Поэтому всё, что совершается во времени, имеет свою историю. Содержанием истории как отдельной науки, специальной отрасли научного знания служит исторический процесс, т.е. ход, условия и успехи человеческого общежития или жизнь человечества в её развитии и результатах. Человеческое общежитие — такой же факт мирового бытия, как и жизнь окружающей нас природы, и научное познание этого факта — такая же неустранимая потребность человеческого ума, как и изучение жизни этой природы. Человеческое общежитие выражается в разнообразных людских союзах, которые могут быть названы историческими телами и которые возникают, растут и размножаются, переходят один в другой и, наконец, разрушаются, — словом, рождаются, живут и умирают подобно органическим телам природы. Возникновение, рост и смена этих союзов со всеми условиями и последствиями их жизни и есть то, что мы называем историческим процессом.
Два предмета исторического изучения
Исторический процесс вскрывается в явлениях человеческой жизни, известия о которых сохранились в исторических памятниках или источниках. Явления эти необозримо разнообразны, касаются международных отношений, внешней и внутренней жизни отдельных народов, деятельности отдельных лиц среди того или другого народа. Все эти явления складываются в великую жизненную борьбу, которую вело и ведёт человечество, стремясь к целям, им себе поставленным. От этой борьбы, постоянно меняющей свои приёмы и характер, однако, отлагается нечто более твердое и устойчивое: это — известный житейский порядок, строй людских отношений, интересов, понятий, чувств, нравов. Сложившегося порядка люди держатся, пока непрерывное движение исторической драмы не заменит его другим. Во всех этих изменениях историка занимают два основных предмета, которые он старается разглядеть в волнистом потоке исторической жизни, как она отражается в источниках. Накопление опытов, знаний, потребностей, привычек, житейских удобств, улучшающих, с одной стороны, частную личную жизнь отдельного человека, а с другой — устанавливающих и совершенствующих общественные отношения между людьми, — словом, выработка человека и человеческого общежития — таков один предмет исторического изучения. Степень этой выработки, достигнутую тем или другим народом, обыкновенно называют его культурой, или цивилизацией; признаки, по которым историческое изучение определяет эту степень, составляют содержание особой отрасли исторического ведения, истории культуры, или цивилизации. Другой предмет исторического наблюдения — это природа и действие исторических сил, строящих человеческие общества, свойства тех многообразных нитей, материальных и духовных, помощью которых случайные и разнохарактерные людские единицы с мимолётным существованием складываются в стройные и плотные общества, живущие целые века. Историческое изучение строения общества, организации людских союзов, развития и отправлений их отдельных органов — словом, изучение свойств и действия сил, созидающих и направляющих людское общежитие, составляет задачу особой отрасли исторического знания, науки об обществе, которую также можно выделить из общего исторического изучения под названием исторической социологии. Существенное отличие её от истории цивилизации в том, что содержание последней составляют результаты исторического процесса, а в первой наблюдению подлежат силы и средства его достижения, так сказать, его кинетика. По различию предметов неодинаковы и приёмы изучения.
Отношение к ним истории общей и местной
Какое же отношение истории общей и местной к этим предметам познания? Оба указанных предмета исторического изучения легче различаются в отвлечённой классификации знаний, чем в самом процессе изучения. На самом деле, как в общей, так и в местной истории одновременно наблюдают и успехи общежития и строение общества, притом так, что по самым успехам общежития изучают природу и действие строящих его сил, и, наоборот, данным строем общества измеряют успехи общежития. Однако можно заметить, что в истории общей и в истории местной оба предмета не находятся в равновесии, и в одном изучении преобладает один предмет, в другом — другой. Сравним, какую степень простора и какой материал находит для своих исследований историк культуры в пределах истории всеобщей и в пределах истории местной, и затем дадим себе такой же отчёт по отношению к историку, поставившему перед собой вопросы социологического характера. Успехи людского общежития, приобретения культуры или цивилизации, которыми пользуются в большей или меньшей степени отдельные народы, не суть плоды только их деятельности, а созданы совместными или преемственными усилиями всех культурных народов, и ход их накопления не может быть изображен в тесных рамках какой-либо местной истории, которая может только указать связь местной цивилизации с общечеловеческой, участие отдельного народа в общей культурной работе человечества или, по крайней мере, в плодах этой работы. Вы уже знакомы с ходом этой работы, с общей картиной успехов человеческого общежития: сменялись народы и поколения, перемещались сцены исторической жизни, изменялись порядки общежития, но нить исторического развития не прерывалась, народы и поколения звеньями смыкались в непрерывную цепь, цивилизации чередовались последовательно, как народы и поколения, рождаясь одна из другой и порождая третью, постепенно накоплялся известный культурный запас, и то, что отложилось и уцелело от этого многовекового запаса, — это дошло до нас и вошло в состав нашего существования, а через нас перейдет к тем, кто придёт нам на смену. Этот сложный процесс становится главным предметом изучения во всеобщей истории: прагматически, в хронологическом порядке и последовательной связи причин и следствий, изображает она жизнь народов, совместными или преемственными усилиями достигавших каких-либо успехов в развитии общежития. Рассматривая явления в очень большом масштабе, всеобщая история сосредоточивается главным образом на культурных завоеваниях, которых удалось достигнуть тому или другому народу. Наоборот, когда особо изучается история отдельного народа, кругозор изучающего стесняется самым предметом изучения. Здесь наблюдению не подлежит ни взаимодействие народов, ни их сравнительное культурное значение, ни их историческое преемство: преемственно сменявшиеся народы здесь рассматриваются не как последовательные моменты цивилизации, не как фазы человеческого развития, а рассматриваются сами в себе, как отдельные этнографические особи, в которых, повторяясь, видоизменялись известные процессы общежития, те или другие сочетания условий человеческой жизни. Постепенные успехи общежития в связи причин и следствий наблюдаются на ограниченном поле, в известных географических и хронологических пределах. Мысль сосредоточивается на других сторонах жизни, углубляется в самое строение человеческого общества, в то, что производит эту причинную связь явлений, т.е. в самые свойства и действие исторических сил, строящих общежитие. Изучение местной истории даёт готовый и наиболее обильный материал для исторической социологии.
Две точки зрения
Итак, разница в точках зрения и их сравнительном удобстве. Эти точки зрения вовсе не исключают одна другой, напротив, пополняют друг друга. Не только общая и местная история, но и отдельные исторические факты могут быть исследуемы с той или другой стороны по усмотрению исследователей. В Древнем праве Мэна и Античной городской общине Фюстель-де-Куланжа предмет одинаков — родовой союз; но у последнего этот союз рассматривается как момент античной цивилизации или как основа греко-римского общества, а у первого — как возраст человечества, как основная стихия людского общежития. Конечно, для всестороннего познания предмета желательно совмещение обеих точек зрения в историческом изучении. Но целый ряд соображений побуждает историка при изучении местной истории быть по преимуществу социологом.
Преобладание социологической точки зрения в местной истории
Всеобщая история создавалась, по крайней мере доселе, не совокупной жизнью всего человечества, существовавшего в известное время, и не однообразным взаимодействием всех сил и условий человеческой жизни, а отдельными народами или группами немногих народов, которые преемственно сменялись при разнообразном местном и временном подборе сил и условий, нигде более не повторявшемся. Эта непрерывная смена народов на исторической сцене, этот вечно изменяющийся подбор исторических сил и условий может показаться игрой случайностей, лишающей историческую жизнь всякой планомерности и закономерности. На что может пригодиться изучение исторических сочетаний и положений, когда-то и для чего-то сложившихся в той или другой стране, нигде более неповторимых и непредвидимых? Мы хотим знать по этим сочетаниям и положениям, как раскрывалась внутренняя природа человека в общении с людьми и в борьбе с окружающей природой; хотим видеть, как в явлениях, составляющих содержание исторического процесса, человечество развёртывало свои скрытые силы, — словом, следя за необозримой цепью исчезнувших поколений, мы хотим исполнить заповедь древнего оракула — познать самих себя, свои внутренние свойства и силы, чтобы по ним устроить свою земную жизнь. Но по условиям своего земного бытия человеческая природа, как в отдельных лицах, так и в целых народах раскрывается не вся вдруг, целиком, а частично и прерывисто, подчиняясь обстоятельствам места и времени. По этим условиям отдельные народы, принимавшие наиболее видное участие в историческом процессе, особенно ярко проявляли ту или другую силу человеческой природы. Греки, раздроблённые на множество слабых городских республик, с непревзойдённой силой и цельностью развили в себе художественное творчество и философское мышление, а римляне, основавшие небывалую военную империю из завоёванного ими мира, дали ему удивительное гражданское право. В том, что сделали оба этих народа, видят их историческое призвание. Но было ли в их судьбе что-либо роковое? Была ли предназначена в удел Греции идея красоты и истины, а Италии — чутье правды? История отвечает на это отрицательно. Древние римляне были посредственные художники-подражатели. Но потомки их, смешавшиеся с покорившими их варварами, потом воскресили древнее греческое искусство и сделали Италию образцовой художественной мастерской для всей Европы, а родичи этих варваров, оставшиеся в лесах Германии, спустя века особенно усердно реципировали римское право. Между тем Греция с преемницей павшего Рима, Византией, тоже освеженная наплывом варваров, после Юстинианова кодекса и Софийского собора не оставила памятных образцов ни в искусстве, ни в правоведении. Возьмём пример из новейшего времени. В конце XVIII и в начале XIX в. в Европе не было народа более мирного, идиллического, философского и более пренебрегаемого соседями, чем немцы. А менее чем сто лет спустя после появления Вертера и только через одно поколение от Иены этот народ едва не завоевал всей воинственной Франции, провозгласил право силы как принцип международных отношений и поставил под ружье все народы континентальной Европы.
Идеальная цель социологического изучения
Значит, тайна исторического процесса, собственно, не в странах и народах, по крайней мере не исключительно в них самих, в их внутренних, постоянных, данных раз навсегда особенностях, а в тех многообразных и изменчивых счастливых или неудачных сочетаниях внешних и внутренних условий развития, какие складываются в известных странах для того или другого народа на более или менее продолжительное время. Эти сочетания — основной предмет исторической социологии. Хотя они запечатлены местным характером и вне данного места неповторимы, но это не лишает их научного интереса. Чрез общества, подпадавшие под их действие, они вызывали наружу те или другие свойства человечества, раскрывали его природу с разных сторон. Все исторически слагавшиеся общества — все различные местные сочетания разных условий развития. Следовательно, чем больше изучим мы таких сочетаний, тем полнее узнаем свойства и действие этих условий, каждого в отдельности или в данном наиболее своеобразном подборе. Так этим путем, быть может, удастся выяснить, как общее правило, когда, например, капитал убивает свободу труда, не усиливая его производительности, и когда помогает труду стать более производительным, не порабощая его. Изучая местную историю, мы познаём состав людского общежития и природу составных его элементов. Из науки о том, как строилось человеческое общежитие, может со временем — и это будет торжеством исторической науки — выработаться и общая социологическая часть её — наука об общих законах строения человеческих обществ, приложимых независимо от преходящих местных условий. Определив, в каком соотношении должны находиться при изучении местной истории точки зрения культурно-историческая и социологическая, перейдём теперь к ближайшему рассмотрению самого этого вопроса об условиях развития людских обществ, о тех или иных сочетаниях этих условий.
Основные силы общежития
Исторический процесс, как мы его определили, слагается из совместной работы нескольких сил, смыкающих отдельные лица в общественные союзы. В области опытного или наблюдательного познания, а не созерцательного, богословского ведения мы различаем две основные первичные силы, создающие и движущие совместную жизнь людей: это — человеческий дух и внешняя или так называемая физическая природа. Но история не наблюдает деятельности отвлечённого человеческого духа: это область метафизики. Равным образом она не ведает и одинокого, отрешённого от общества человека: человек сам по себе не есть предмет исторического изучения; предмет этого изучения — совместная жизнь людей. Историческому наблюдению доступны конкретные виды или формы, какие принимает человеческий дух в совместной жизни людей: это индивидуальная человеческая личность и человеческое общество. Я разумею общество как историческую силу не в смысле какого-либо специального людского союза, а просто как факт, что люди живут вместе и в этой совместной жизни оказывают влияние друг на друга. Это взаимное влияние совместно живущих людей и образует в строении общежития особую стихию, имеющую особые свойства, свою природу, свою сферу деятельности. Общество составляется из лиц; но лица, составляющие общество, сами по себе каждое — далеко не то, что все они вместе, в составе общества: здесь они усиленно проявляют одни свойства и скрывают другие, развивают стремления, которым нет места в одинокой жизни, посредством сложения личных сил производят действия, непосильные для каждого сотрудника в отдельности. Известно, какую важную роль играют в людских отношениях пример, подражание, зависть, соперничество, а ведь эти могущественные пружины общежития вызываются к действию только при нашей встрече с ближними, т.е. навязываются нам обществом. Точно так же и внешняя природа нигде и никогда не действует на всё человечество одинаково, всей совокупностью своих средств и влияний. Её действие подчинено многообразным географическим изменениям: разным частям человечества по его размещению на земном шаре она отпускает неодинаковое количество света, тепла, воды, миазмов, болезней — даров и бедствий, а от этой неравномерности зависят местные особенности людей. Я говорю не об известных антропологических расах — белой, темно-жёлтой, коричневой и проч., происхождение которых во всяком случае нельзя объяснить только местными физическими влияниями; я разумею те преимущественно бытовые условия и духовные особенности, какие вырабатываются в людских массах под очевидным влиянием окружающей природы и совокупность которых составляет то, что мы называем народным темпераментом. Так и внешняя природа наблюдается в исторической жизни как природа страны, где живёт известное людское общество, и наблюдается как сила, поскольку она влияет на быт и духовный склад людей.
Его элементы
Итак,человеческая личность, людское общество и природа страны — вот те три основные исторические силы, которые строят людское общежитие. Каждая из этих сил вносит в состав общежития свой запас элементов или связей, в которых проявляется её деятельность и которыми завязываются и держатся людские союзы. Элементы общежития — это либо свойства и потребности нашей природы, физической и духовной, либо стремления и цели, какие рождаются из этих свойств и потребностей при участии внешней природы и других людей, т.е. общества, либо, наконец, отношения, какие возникают между людьми из их целей и стремлений. Сообразно с таким или иным происхождением одни из этих элементов могут быть признаны простыми или первичными, другие производными вторичного и дальнейших образований из совместного действия простых. По основным свойствам и потребностям человека эти элементы можно разделять на физиологические — пол, возраст, кровное родство, экономические — труд, капитал, кредит, юридические и политические — власть, закон, право, обязанности, духовные — религия, наука, искусство, нравственное чувство.
Схема социально-исторического процесса
Общежитие складывается из своих элементов и поддерживается двумя средствами, общением и преемством. Чтобы стало возможно общение между людьми, необходимо что-либо общее между ними. Это общее возможно при двух условиях: чтобы люди понимали друг друга и чтобы нуждались друг в друге, чувствовали потребность один в другом. Эти условия создаются двумя общими способностями: разумом, действующим по одинаковым законам мышления и в силу общей потребности познания, и волей, вызывающей действия для удовлетворения потребностей. Так создаётся взаимодействие людей, возможность воспринимать и сообщать действие. Таким обменом действий отдельные лица, обладающие разумом и волей, становятся способны вести общие дела, смыкаться в общества. Без общих понятий и целей, без разделяемых всеми или большинством чувств, интересов и стремлений люди не могут составить прочного общества; чем больше возникает таких связей и чем больше получают они власти над волей соединяемых ими людей, тем общество становится прочнее. Устаиваясь и твердея от времени, эти связи превращаются в нравы и обычаи. В силу тех же условий общение возможно не только между отдельными лицами, но и между целыми чередующимися поколениями: это и есть историческое преемство. Оно состоит в том, что достояние одного поколения, материальное и духовное, передаётся другому. Средствами передачи служат наследование и воспитание. Время закрепляет усвояемое наследие новой нравственной связью, историческим преданием, которое, действуя из поколения в поколение, претворяет наследуемые от отцов и дедов заветы и блага в наследственные свойства и наклонности потомков. Так из отдельных лиц составляются постоянные союзы, переживающие личные существования и образующие более или менее сложные исторические типы. Преемственной связью поколений вырабатывалась цепь союзов, всё более усложнявшихся вследствие того, что в дальнейшие союзы последовательно входили новые элементы вторичного образования, возникавшие из взаимодействия первичных. На физиологических основах кровной связи строилась первобытная семья. Семьи, пошедшие от одного корня, образовывали род, другой кровный союз, в состав которого входили уже религиозные и юридические элементы, почитание родоначальника, авторитет старейшины, общее имущество, круговая самооборона (родовая месть). Род через нарождение разрастался в племя, генетическая связь которого выражалась в единстве языка, в общих обычаях и преданиях, а из племени или племён посредством разделения, соединения и ассимиляции составлялся народ, когда к связям этнографическим присоединялась нравственная, сознание духовного единства, воспитанное общей жизнью и совокупной деятельностью, общностью исторических судеб и интересов. Наконец, народ становится государством, когда чувство национального единства получает выражение в связях политических, в единстве верховной власти и закона. В государстве народ становится не только политической, но и исторической личностью с более или менее ясно выраженным национальным характером и сознанием своего мирового значения. Таковы основные формы общежития, представляющие последовательные моменты его роста. Начавшись кровной связью тесной семьи, процесс завершался сложным государственным союзом. При этом каждый предшествующий союз входил в состав последующего, из него развивавшегося. На высшей ступени, в государстве, эти союзы совмещались: семья с остатками родового союза становилась в ряду частных союзов как основная клеточка общественной организации; племена и народы либо ложились в основу сословного деления, либо оставались простыми этнографическими группами с нравственными связями и общими историческими воспоминаниями, но без юридического значения, как это бывало в разноплеменных, многонародных государствах. Но, складываясь из союзов кровного родства, общественный состав государства подвергался обратному процессу внутреннего расчленения по разнообразным частным интересам, материальным и духовным. Так возникали многообразные частные союзы, которые входят в состав гражданского общества.
Научный интерес разнообразных социальных сочетаний
Я напомнил вам эту известную общую схему социально-исторического процесса для того, чтобы на ней показать, какие явления наблюдаются в этом процессе при местном его изучении. Бесконечное разнообразие союзов, из которых слагается человеческое общество, происходит оттого, что основные элементы общежития в разных местах и в разные времена являются не в одинаковом подборе, приходят в различные сочетания, а разнообразие этих сочетаний создаётся в свою очередь не только количеством и подбором составных частей, большею или меньшею сложностью людских союзов, но и различным соотношением одних и тех же элементов, например, преобладанием одного из них над другими. В этом разнообразии, коренная причина которого в бесконечных изменениях взаимодействия исторических сил, самое важное то, что элементы общежития в различных сочетаниях и положениях обнаруживают неодинаковые свойства и действия, повёртываются перед наблюдателем различными сторонами своей природы. Благодаря тому даже в однородных союзах одни и те же элементы стоят и действуют неодинаково. Кажется, что может быть в человеческом общежитии проще и однообразнее семьи? Но какая разница между семьей христианской и языческой или между семьей древней, в состав которой входили и челядинцы как родные и в которой все домочадцы рабски безмолвствовали перед домовладыкой, и семьей новой, основанной исключительно на кровном родстве и в которой положение всех членов обеспечено не только юридическими, но ещё более нравственными определениями, где власть родителей является не столько совокупностью прав над домочадцами, сколько совокупностью обязанностей и забот о детях. Присутствие элементов, незаметных в составе первобытной языческой семьи, изменило характер союза. Одни и те же элементы, сказал я, действуют неодинаково в различных сочетаниях. Если мы замечаем, что в одной и той же стране в разные времена капитал то порабощал труд, то помогал развитию его свободной деятельности, усиливая его производительность, то служил источником почёта, уважения к богатству, то разжигал ненависть или презрение со стороны бедноты, — мы вправе заключать, что социальный состав и нравственное настроение общества в той стране подвергались глубоким переломам. Или примите в соображение, как видоизменяется начало кооперации в семье, в артели, в торговой компании на акциях, в товариществе на вере. Посмотрите также, как изменяется образ действий государственной власти от состояния общества в разные периоды государственной жизни: она действует то независимо от общества, то в живом единении с ним, то закрепляет существующие неравенства и даже создаёт новые, то уравнивает классы и поддерживает равновесие между общественными силами. Даже одни и те же лица, образуя различные по характеру союзы вследствие разнообразия интересов, ими руководящих, действуют различно в торговой конторе, в составе учёного, художественного или благотворительного общества. Ещё пример. Труд — нравственный долг и основа нравственного порядка. Но труд труду рознь. Известно, что труд подневольный, крепостной, производит далеко не то же действие на хозяйственный и нравственный быт народа, как труд вольный: он убивает энергию, ослабляет предприимчивость, развращает нравы и даже портит расу физически. В последние десятилетия перед освобождением крестьян у нас стал прекращаться естественный прирост крепостного населения, т.е. начинала вымирать целая половина сельской России, так что отмена крепостного права переставала быть вопросом только справедливости или человеколюбия, а становилась делом стихийной необходимости. Последний пример. Известно, что в первобытном кровном союзе личность исчезала под гнётом старшего, и её высвобождение из-под этого гнёта надобно считать значительным успехом в ходе цивилизации, необходимым для того, чтобы общество могло устроиться на началах равноправности и личной свободы. Но прежде чем успели восторжествовать эти начала, свобода предоставленного самому себе одинокого человека по местам содействовала успехам рабства, вела к развитию личной кабалы, иногда более тяжкой сравнительно с гнётом старинных родовых отношений. Значит, личная свобода при известном складе общежития может вести к подавлению личности, и когда мы читаем статью Уложения царя Алексея Михайловича, которая грозит кнутом и ссылкой на Лену свободному человеку, вступившему в личную зависимость от другого, мы не знаем что делать, сочувствовать ли эгалитарной мысли закона или скорбеть о крутом средстве, которым он одно из самых ценных прав человека превращал в тяжкую государственную повинность. Из приведённых примеров видим, что составом общества в различных сочетаниях устанавливается неодинаковое отношение между составными элементами, а с изменением взаимного отношения и самые элементы обнаруживают различные свойства и действуют неодинаково.
Общая научная цель изучения местной истории
Зная, с какими вопросами надобно обращаться к историческим явлениям, чего искать в них, можно определить и научное значение истории известного народа по отношению к общему историческому изучению человечества. Это значение может быть двоякое: с одной стороны, оно определяется энергией развития народа и, в связи с этим, степенью его влияния на другие народы, а через них на общее культурное движение человечества; с другой стороны, отдельная история известного народа может быть важна своеобразностью своих явлений независимо от их культурного значения, когда представляет изучающему возможность наблюдать такие процессы, которые особенно явственно вскрывают механику исторической жизни, в которых исторические силы являются в условиях действия, редко повторявшихся или нигде более не наблюдаемых, хотя бы эти процессы и не оказали значительного влияния на общее историческое движение. С этой стороны научный интерес истории того или другого народа определяется количеством своеобразных местных сочетаний и вскрываемых ими свойств тех или иных элементов общежития. В этом отношении история страны, которая представляла бы повторение явлений и процессов, уже имевших место в других странах, если только в истории возможен подобный случай, представляла бы для наблюдателя не много научного интереса.
Удобство истории России для социологического изучения
История России представляет некоторые методологические удобства для отдельного социологического изучения. Эти удобства состоят: 1) в сравнительной простоте господствующих в ней процессов, помогающей достаточно отчётливо разглядеть работу исторических сил, действие и значение различных пружин, входивших в сравнительно несложный состав нашего общежития; 2) в своеобразном сочетании действовавших в нашей истории условий народной жизни. Сравнительная простота строя нашей исторической жизни не мешала своеобразности её строения. В ней наблюдаем действие тех же исторических сил и элементов общежития, что и в других европейских обществах; но у нас эти силы действуют с неодинаковой напряжённостью, эти элементы являются в ином подборе, принимают иные размеры, обнаруживают свойства, незаметные в других странах. Благодаря всему этому общество получает своеобразный состав и характер, народная жизнь усвояет особый темп движения, попадает в необычные положения и комбинации условий. Приведу несколько примеров. Во всякой стране система рек давала направление торговле, свойством почвы обусловливался характер промышленности. В первые века нашей истории, когда главная масса русского населения сосредоточивалась в чернозёмной области среднего Днепра с его обоюдосторонними притоками, важнейшие реки южной Руси направляли русскую торговлю к черноморским, азовским и волжско-каспийским рынкам, где спрашивались преимущественно мёд, воск, меха — продукты леса и в меньшей степени хлеб. Это сделало внешнюю торговлю господствующей силой в народном хозяйстве русских славян и вызвало усиленное развитие лесных промыслов, звероловства и бортничества. Но потом под давлением, шедшим из тех же степей, по которым пролегали пути русской торговли, главная масса русского населения передвинулась в область верхней Волги, на алаунский суглинок. Удаление от приморских рынков ослабило внешний сбыт и сократило лесную промышленность, а это привело к тому, что хлебопашество стало основой народного хозяйства. И вот случилось, что на открытом днепровском чернозёме Русь усиленно эксплуатировала лесные богатства и торговала, а на лесистом верхневолжском суглинке стала усиленно выжигать лес и пахать. Внешние международные отношения, влиявшие на размещение населения в стране, сплетались с внутренними географическими её особенностями в такой запутанный узел, что народный труд, подчиняясь одним условиям, получал направление, не соответствовавшее другим. В народнохозяйственном быту, так своеобразно складывавшемся, естественно ожидать явлений, не подходящих под привычные нормы. В 1699 г. Петр Великий предписал русским купцам торговать, как торгуют в других государствах, компаниями, складывая свои капиталы. Дело по непривычке и недостатку доверия шло туго. Между тем древняя Русь выработала свою форму торгового товарищества, в котором соединялись не капиталы, а лица на основе родства и нераздельности имущества. Под руководством и ответственностью старшего неотделённые родственники вели торговое дело не как товарищи-пайщики, а как подчинённые агенты хозяина. Это — торговый дом, состоявший из купца-хозяина с его «купеческими братьями», «купеческими сыновьями» и т.д. Эта форма кооперации наглядно показывает, как потребность коллективной деятельности, при недостатке взаимного доверия в обществе, искала средств удовлетворения под домашним кровом, цепляясь за остатки кровного союза.Так, в нашем прошлом историк-социолог встретит немало явлений, обнаруживающих разностороннюю гибкость человеческого общества, его способность применяться к данным условиям и комбинировать наличные средства согласно с потребностями. Мы только что видели, как из древнерусского родственного союза под действием экономической потребности выработалась идея торгового дома. Сейчас увидим, как идея нравственного порядка под действием местных условий послужила средством для удовлетворения хозяйственных нужд населения. Вместе с христианством на Русь принесена была с Востока мысль об отречении от мира, как о вернейшем пути к спасению и труднейшем подвиге христианства. Мысль эта воспринята была русским обществом так живо, что менее чем через сто лет киевский Печерский монастырь явил высокие образцы иноческого подвижничества. Три-четыре века спустя та же мысль вела ряды отшельников в глухие леса северного Заволжья. Но многочисленные лесные монастыри, там основанные ими, вопреки их воле получили значение, не отвечавшее духу фиваидского и афонского пустынножительства. Первоначальная идея иночества не померкла, но местные нужды осложнили её интересами, из неё прямо не вытекавшими, превратив тамошние пустынные монастыри частью в сельские приходские храмы и убежища для престарелых людей из окрестного населения, частью в бессемейные землевладельческие и промышленные общины и опорные пункты, своего рода переселенческие станции крестьянского колонизационного движения.
Заключение
Итак, повторяю, при сравнительной простоте строя наше общество строилось по-своему под действием местного подбора и соотношения условий народной жизни. Рассматривая эти условия в самую раннюю пору сравнительно с действовавшими в Западной Европе, найдём и первоначальный источник обеих особенностей нашей истории, так облегчающих изучение её общественных явлений. С первобытным культурным запасом, принадлежавшим всем арийским племенам и едва ли значительно умноженным в эпоху переселения народов, восточные славяне с первых своих шагов в пределах России очутились в географической и международной обстановке, совсем не похожей на ту, в какую несколько раньше попали их арийские родичи, германские племена, начавшие новую историю Западной Европы. Там бродячий германец усаживался среди развалин, которые прямо ставили его вынесенные из лесов привычки и представления под влияние мощной культуры, в среду покорённых ими римлян или романизованных провинциалов павшей империи, становившихся для него живыми проводниками и истолкователями этой культуры. Восточные славяне, напротив, увидели себя на бесконечной равнине, своими реками мешавшей им плотно усесться, своими лесами и болотами затруднявшей им хозяйственное обзаведение на новоселье, среди соседей, чуждых по происхождению и низших по развитию, у которых нечем было позаимствоваться и с которыми приходилось постоянно бороться, в стране ненасиженной и нетронутой, прошлое которой не оставило пришельцам никаких житейских приспособлений и культурных преданий, не оставило даже развалин, а только одни бесчисленные могилы в виде курганов, которыми усеяна степная и лесная Россия. Этими первичными условиями жизни русских славян определилась и сравнительная медленность их развития и сравнительная простота их общественного состава, а равно и значительная своеобразность и этого развития и этого состава. Запомним хорошенько этот начальный момент нашей истории: он поможет нам ориентироваться при самом начале пути, нам предстоящего.
ЛЕКЦИЯ II
План курса. Колонизации страны как основной факт русской истории. Периоды русской истории как главные моменты колонизации. Господствующие факты каждого периода. Видимая неполнота плана. Исторические факты и так называемые идеи. Различное происхождение и взаимодействие тех и других. Когда идея становится историческим фактом? Существо и методологическое значение фактов политических и экономических. Практическая цель изучения отечественной истории.
План курса
Мы говорили о научных задачах изучения местной истории. Мы нашли, что основная задача такого изучения — познание природы и действия исторических сил в местных сочетаниях общественных элементов. Теперь, руководствуясь этой задачей, установим план курса. На протяжении всей нашей истории наблюдаем несколько форм или складов общежития, преемственно в ней сменившихся. Эти формы общежития создавались различными сочетаниями общественных элементов. Основное условие, направлявшее смену этих форм, заключалось в своеобразном отношении населения к стране — отношении, действовавшем в нашей истории целые века, действующем и доселе.
Колонизация, как основной факт
Обширная восточноевропейская равнина, на которой образовалось русское государство, в начале нашей истории не является на всём своём пространстве заселённой тем народом, который доселе делает её историю. Наша история открывается тем явлением, что восточная ветвь славянства, потом разросшаяся в русский народ, вступает на русскую равнину из одного её угла, с юго-запада, со склонов Карпат. В продолжение многих веков этого славянского населения было далеко недостаточно, чтобы сплошь с некоторой равномерностью занять всю равнину. Притом по условиям своей исторической жизни и географической обстановки оно распространялось по равнине не постепенно путём нарождения, не расселяясь, а переселяясь, переносилось птичьими перелётами из края в край, покидая насиженные места и садясь на новые. При каждом таком передвижении оно становилось под действие новых условий, вытекавших как из физических особенностей новозанятого края, так и из новых внешних отношений, какие завязывались на новых местах. Эти местные особенности и отношения при каждом новом размещении народа сообщали народной жизни особое направление, особый склад и характер. История России есть история страны, которая колонизуется. Область колонизации в ней расширялась вместе с государственной её территорией. То падая, то поднимаясь, это вековое движение продолжается до наших дней. Оно усилилось с отменой крепостного права, когда начался отлив населения из центральных чернозёмных губерний, где оно долго искусственно сгущалось и насильственно задерживалось. Отсюда население пошло разносторонними струями в Новороссию, на Кавказ, за Волгу и далее за Каспийское море, особенно за Урал в Сибирь, до берегов Тихого океана. Во второй половине XIX в., когда только начиналась русская колонизация Туркестана, там водворилось уже свыше 200 тысяч русских и в том числе около 100 тысяч образовали до 150 сельских поселений, составившихся из крестьян-переселенцев и местами представляющих значительные острова почти сплошного земледельческого населения. Ещё напряженнее переселенческий поток в Сибирь. Официально известно, что ежегодное число переселенцев в Сибирь, до 1880-х годов не превышавшее 2 тысяч человек, а в начале последнего десятилетия прошлого века достигшее до 50 тысяч, с 1896 г. благодаря Сибирской железной дороге возросло до 200 тысяч человек, а за два с половиной года (с 1907 по июль 1909 г.) в Сибирь прошло около 2 миллионов переселенцев. Всё это движение, идущее преимущественно из центральных чернозёмных губерний Европейской России, при ежегодном полуторамиллионном приросте её населения пока ещё кажется малозначительным, не даёт себя чувствовать ощутительными толчками; но со временем оно неминуемо отзовётся на общем положении дел немаловажными последствиями.
Периоды русской истории как главные моменты колонизации
Так переселение, колонизация страны была основным фактом нашей истории, с которым в близкой или отдалённой связи стояли все другие её факты. Остановимся пока на самом факте, не касаясь его происхождения. Он и ставил русское население в своеобразное отношение к стране, изменявшееся в течение веков и своим изменением вызывавшее смену форм общежития. Этот факт и послужит основанием плана курса. Я делю нашу историю на отделы или периоды по наблюдаемым в ней народным передвижениям. Периоды нашей истории — этапы, последовательно пройденные нашим народом в занятии и разработке доставшейся ему страны до самой той поры, когда, наконец, он посредством естественного нарождения и поглощения встречных инородцев распространился по всей равнине и даже перешёл за её пределы. Ряд этих периодов — это ряд привалов или стоянок, которыми прерывалось движение русского народа по равнине и на каждой из которых наше общежитие устроялось иначе, чем оно было устроено на прежней стоянке. Я перечислю эти периоды, указывая в каждом из них господствующие факты, из коих один — политический, другой — экономический, и обозначая при этом ту область равнины, на которой в данный период сосредоточивалась масса русского населения, — не всё население, а главная масса его, делавшая историю. Приблизительно c VIII в. нашей эры, не раньше, можем мы следить с некоторой уверенностью за постепенным ростом нашего народа, наблюдать внешнюю обстановку и внутреннее строение его жизни в пределах равнины. Итак, с VIII до XIII в. масса русского населения сосредоточивалась на среднем и верхнем Днепре с его притоками и с его историческим водным продолжением — линией Ловать — Волхов. Всё это время Русь политически разбита на отдельные более или менее обособленные области, в каждой из которых политическим и хозяйственным центром является большой торговый город, первый устроитель и руководитель её политического быта, потом встретивший соперника в пришлом князе, но и при нём не терявший важного значения. Господствующий политический факт периода — политическое дробление земли под руководством городов. Господствующим фактом экономической жизни в этот период является внешняя торговля с вызванными ею лесными промыслами, звероловством и бортничеством (лесным пчеловодством). Это Русь Днепровская, городовая, торговая. С XIII до середины XV в. приблизительно среди общего разброда и разрыва народности главная масса русского населения является на верхней Волге с её притоками. Эта масса остаётся раздроблённой политически уже не на городовые области, а на княжеские уделы. Удел — это совсем другая форма политического быта. Господствующий политический факт периода — удельное дробление Верхневолжской Руси под властью князей. Господствующим фактом экономической жизни является сельскохозяйственная, т.е. земледельческая, эксплуатация алаунского суглинка посредством вольного крестьянского труда. Это Русь Верхневолжская, удельно-княжеская, вольно-земледельческая. С половины XV до второго десятилетия XVII в. главная масса русского населения из области Верхней Волги растекается на юг и восток по донскому и средневолжскому чернозёму, образуя особую ветвь народа — Великороссию, которая вместе с населением расширяется за пределы Верхнего Поволжья. Но, расплываясь географически, великорусское племя впервые соединяется в одно политическое целое под властью московского государя, который правит своим государством с помощью боярской аристократии, образовавшейся из бывших удельных князей и удельных бояр. Итак, господствующий политический факт периода — государственное объединение Великороссии. Господствующим фактом жизни экономической остаётся сельскохозяйственная разработка старого верхневолжского суглинка и новозанятого средневолжского и донского чернозёма посредством вольного крестьянского труда; но его воля начинает уже стесняться по мере сосредоточения землевладения в руках служилого сословия, военного класса, вербуемого государством для внешней обороны. Это Русь Великая, Московская, царско-боярская, военно-землевладельческая. С начала XVII до половины XIX в. русский народ распространяется по всей равнине от морей Балтийского и Белого до Чёрного, до Кавказского хребта, Каспия и Урала и даже проникает на юг и восток далеко за Кавказ, Каспий и Урал. Политически все почти части русской народности соединяются под одной властью: к Великороссии примыкают одна за другой Малороссия, Белороссия и Новороссия, образуя Всероссийскую империю. Но эта собирающая всероссийская власть действует уже с помощью не боярской аристократии, а военно-служилого класса, сформированного государством в предшествующий период — дворянства. Это политическое собирание и объединение частей Русской земли и есть господствующий политический факт периода. Основным фактом экономической жизни остается земледельческий труд, окончательно ставший крепостным, к которому присоединяется обрабатывающая промышленность, фабричная и заводская. Это период всероссийский, императорско-дворянский, период крепостного хозяйства, земледельческого и фабрично-заводского. Таковы пережитые нами периоды нашей истории, в которых отразилась смена исторически вырабатывавшихся у нас складов общежития. Пересчитаем ещё раз эти периоды, обозначая их по областям равнины, в которых сосредоточивалась в разные времена главная масса русского народонаселения: 1) днепровский, 2) верхневолжский, 3) великорусский, 4) всероссийский.
Факты и идеи
Боюсь, что изложенный мною план курса вызовет в вас одно важное недоумение. Я буду излагать вам факты политические и экономические с их разнообразными следствиями и способами проявления — и только, ничего более. А где же, может быть, спросите вы, домашний быт, нравы, успехи знания и искусства, литература, духовные интересы, факты умственной и нравственной жизни — словом, то, что на нашем обиходном языке принято называть идеями? Разве они не имеют места в нашей истории или разве они — не факторы исторического процесса? Разумеется, я не хочу сказать ни того ни другого. Я не знаю общества свободного от идей как бы мало оно ни было развито. Само общество — это уже идея, потому что общество начинает существовать с той минуты, как люди, его составляющие, начинают сознавать, что они — общество. Ещё труднее мне подумать, что идеи лишены участия в историческом процессе. Но именно в вопросе об исторической дееспособности идей, боюсь, мы можем не понять друг друга, и потому я обязан наперёд высказать вам свой взгляд на этот предмет. Прежде всего обратите внимание на то, что факты политические и экономические отличаются от так называемых идей своим происхождением и формами или способами проявления. Эти факты суть общественные интересы и отношения, и их источник — деятельность общества, совокупные усилия лиц, его составляющих. Они и проявляются в актах не единоличного, а коллективного характера, в законодательстве, в деятельности разных учреждений, в юридических сделках, в промышленных предприятиях — в обороте правительственном, гражданском, хозяйственном. Идеи — плоды личного творчества, произведения одиночной деятельности индивидуальных умов и совестей, и в своем первоначальном, чистом виде они проявляются в памятниках науки и литературы, в произведениях уединенной мастерской художника или в подвигах личной самоотверженной деятельности на пользу ближнего. Итак, в явлениях того или другого порядка мы наблюдаем деятельность различных исторических сил — лица и общества.
Их взаимодействие
Между обеими этими силами, лицом и обществом, между индивидуальным умом и коллективным сознанием происходит постоянный обмен услуг и влияний. Общественный порядок питает уединённое размышление и воспитывает характеры, служит предметом личных убеждений, источником нравственных правил и чувств, эстетических возбуждений; у каждого порядка есть свой культ, своё сгеdo, своя поэзия. Зато и личные убеждения, становясь господствующими в обществе, входят в общее сознание, в нравы, в право, становятся правилами, обязательными и для тех, кто их не разделяет, т.е. делаются общественными фактами.
Условия развития идеи в исторический факт
Так от общественных отношений отлагаются идеи, а идеи перерабатываются в общественные отношения. Но в историческом изучении не следует смешивать те и другие, потому что это — явления различных порядков. История имеет дело не с человеком, а с людьми, ведает людские отношения, предоставляя одиночную деятельность человека другим наукам. Вы поймёте, когда личная идея становится общественным, т.е. историческим фактом: это — когда она выходит из пределов личного существования и делается общим достоянием, и не только общим, но и обязательным, т.е. общепризнанным правилом или убеждением. Но чтобы личная идея получила такое обязательное действие, нужен целый прибор средств, поддерживающих это действие, — общественное мнение, требование закона или приличия, гнёт полицейской силы. Идеи становятся историческими факторами подобно тому, как делаются ими силы природы. Сколько веков от создания мира молния, по-видимому, бесполезно и даже разрушительно озаряла ночную мглу, пугая воображение и не увеличивая количества света, потребляемого человеком, не заменяя даже ночника при колыбели! Но потом электрическую искру поймали и приручили, дисциплинировали, запрягли в придуманный для неё снаряд и заставили освещать улицы и залы, пересылать письма и таскать тяжести — словом, превратили её в культурное средство. И идеи нуждаются в подобной же обработке, чтобы стать культурно-историческими факторами. Сколько прекрасных мыслей, возникавших в отдельных умах, погибло и погибает бесследно для человечества только потому, что не получает вовремя надлежащей обработки и организации! Они украшают частное существование, разливают много света и тепла в семейном или дружеском кругу, помогая домашнему очагу, но ни на один заметный градус не поднимают температуры общего благосостояния, потому что ни в праве, ни в экономическом обороте не находят соответствующего прибора, учреждения или предприятия, которое вывело бы их из области добрых упований, т.е. досужих грёз, и дало бы им возможность действовать на общественный порядок. Такие необработанные, как бы сказать, сырые идеи — не исторические факты: их место в биографии, в философии, а не в истории. Теперь я вас прошу возвратиться к программе курса. Изучая факты политические и экономические, мы в основе каждого из них найдём какую-либо идею, которая, может быть, долго блуждала в отдельных умах, прежде чем добилась общего признания и стала руководительницей политики, законодательства или хозяйственного оборота. Только такие идеи и могут быть признаны историческими явлениями. Таким образом сама жизнь помогает историческому изучению: она производит практическую разборку идей, отделяя деловые или счастливые от досужих или неудачных. В литературе мы встречаем осадок того, что было передумано и перечувствовано отдельными мыслящими людьми известного времени. Но далеко не весь этот запас личной мысли и чувства входит в житейский оборот, делается достоянием общества, культурно-историческим запасом. Что из этого запаса усвояется общежитием, то воплощается в учреждение, в юридическое или экономическое отношение, в общественное требование. Это воплощение, т.е. эта практическая обработка идеи, и вводит её фактором в исторический процесс. Идеи, блеснувшие и погасшие в отдельных умах, в частном личном существовании, столь же мало увеличивают запас общежития, как мало обогащают инвентарь народного хозяйства замысловатые маленькие мельницы, которые строят дети на дождевых потоках. Итак, я вовсе не думаю игнорировать присутствия или значения идей в историческом процессе или отказывать им в способности к историческому действию. Я хочу сказать только, что не всякая идея попадает в этот процесс, а попадая, не всегда сохраняет свой чистый первоначальный вид. В этом виде, просто как идея, она остаётся личным порывом, поэтическим идеалом, научным открытием — и только; но она становится историческим фактором, когда овладевает какою-либо практической силой, властью, народной массой или капиталом, — силой, которая перерабатывает её в закон, в учреждение, в промышленное или иное предприятие, в обычай, наконец, в поголовное массовое увлечение или художественное всем ощутительное сооружение, когда, например, набожное представление выси небесной отливается в купол Софийского собора.
Методологическое значение фактов экономических и политических
Из соображений, объясняющих план курса, извлечём некоторые методологические выводы. Полагая в основу исторического изучения процессы политические и экономические, я не хочу сказать, что историческая жизнь состоит только из этих процессов и что историческое изучение должно ограничиваться канцеляриями да рынками. Не одними канцеляриями и рынками движется историческая жизнь; но с них удобнее начинать изучение этой жизни. Подступая в изучении к известному обществу с политической и хозяйственной стороны его жизни, мы входим в круг тех умственных и нравственных понятий и интересов, которые уже перестали быть делом отдельных умов, личных сознаний, и стали достоянием всего общества, факторами общежития. Следовательно, политический и экономический порядок известного времени можно признать показателем его умственной и нравственной жизни: тот и другой порядок настолько могут быть признаны такими показателями, насколько они проникнуты понятиями и интересами, восторжествовавшими в умственной и нравственной жизни данного общества, насколько эти понятия и интересы стали направителями юридических и материальных его отношений. Но в отдельных умах, в частном обиходе мы всегда найдём запас других помыслов и стремлений, не достигших такого господства, оставшихся без практического употребления. Да и житейский порядок, политический и экономический, основавшийся на господствующих идеях и закрепляющий их господство своими принудительными средствами, может возбуждать в отдельных умах или в известной части общества помыслы, чувства, стремления, несогласные с его основами, даже прямо против них протестующие; они или гаснут, или ждут своего времени. У нас, например, в XVIII в. жалобы на несправедливость крепостного права послышались из самой крепостной среды даже раньше, чем в образованном обществе; но долго эти жалобы обращали на себя ещё меньше правительственного внимания, чем освободительные представления образованных людей. Однако потом опасения, внушенные настроением крепостной среды, подействовали на ход освободительного дела сильнее каких-либо соображений высшего порядка.
Факты обоих порядков в их взаимодействии
Вникнем в сущность политических и экономических фактов, чтобы видеть, что могут они дать для исторического изучения. Политическая и экономическая жизнь не составляет чего-то цельного, однородного, какой-то особой сферы людской жизни, где нет места высшим стремлениям человеческого духа, где царят только низменные инстинкты нашей природы. Во-первых, жизнь политическая и жизнь экономическая — это различные области жизни, мало сродные между собою по своему существу. В той и другой господствуют полярно противоположные начала: в политической — общее благо, в экономической — личный материальный интерес; одно начало требует постоянных жертв, другое — питает ненасытный эгоизм. Во-вторых, то и другое начало вовлекает в свою деятельность наличные духовные средства общества. Частный, личный интерес по природе своей наклонен противодействовать общему благу. Между тем человеческое общежитие строится взаимодействием обоих вечно борющихся начал. Такое взаимодействие становится возможным потому, что в составе частного интереса есть элементы, которые обуздывают его эгоистические увлечения. В отличие от государственного порядка, основанного на власти и повиновении, экономическая жизнь есть область личной свободы и личной инициативы как выражения свободной воли. Но эти силы, одушевляющие и направляющие экономическую деятельность, составляют душу и деятельности духовной. Да и энергия личного материального интереса возбуждается не самым этим интересом, а стремлением обеспечить личную свободу, как внешнюю, так и внутреннюю, умственную и нравственную, а эта последняя на высшей ступени своего развития выражается в сознании общих интересов и в чувстве нравственного долга действовать на пользу общую. На этой нравственной почве и устанавливается соглашение вечно борющихся начал по мере того, как развивающееся общественное сознание сдерживает личный интерес во имя общей пользы и выясняет требования общей пользы, не стесняя законного простора, требуемого личным интересом. Следовательно, взаимным отношением обоих начал, политического и экономического, торжеством одного из них над другим или справедливым равновесием обоих измеряется уровень общежития, а то или другое отношение между ними устанавливается степенью развития общественного сознания и чувства нравственного долга. Но каким способом, по каким признакам можно определить этот уровень как показатель силы духовных элементов общежития? Во-первых, он выясняется самым ходом событий политической жизни и связью явлений жизни экономической, а во-вторых, наблюдения над этими событиями и явлениями находят себе проверку в законодательстве, в практике управления и суда. Возьмём пример не из самых выразительных. В Древней Руси нравственные влияния, шедшие с церковной стороны, противодействовали усиленному развитию рабовладения и по временам встречали поддержку со стороны правительства, пытавшегося во имя государственной пользы сдержать и упорядочить это стремление к порабощению. Борьба церкви и государства с частным интересом в этой области шла с переменным успехом в зависимости от условий времени. Эти колебания, отражаясь в памятниках права и хозяйства, помогают измерить силу действия гуманных идей, а через то и нравственный уровень общежития в известный период. Так получаем возможность определять нравственное состояние общества не по нашим субъективным впечатлениям или предположениям и не по отзывам современников, столь же субъективным, а по практическому соотношению элементов общежития, по степени соглашения разнородных интересов, в нём действующих.
Их значение для исторического изучения
Я хочу сказать, что факты политические и экономические полагаю в основу курса по их значению не в историческом процессе, а только в историческом изучении. Значение это чисто методологическое. Умственный труд и нравственный подвиг всегда останутся лучшими строителями общества, самыми мощными двигателями человеческого развития; они кладут наиболее прочные основы житейского порядка, соответствующего истинным потребностям человека и высшему назначению человечества. Но по условиям исторической жизни эти силы не всегда одинаково напряжены и не всегда действуют на житейский порядок в меру своей напряжённости, а в общий исторический процесс они входят своим действием на житейский порядок и по этому действию подлежат историческому изучению. Порядок изучения не совпадает с порядком жизни, идёт от следствий к причинам, от явлений к силам. Что же, однако, какие именно предметы предстанут пред нами в изучении, отправляющемся от политических и экономических фактов, и насколько полно охватит оно народную жизнь? Эти предметы — государство и общество, их строение и взаимное отношение, люди, руководившие строением того и другого, условия внешние, международные, и внутренние, физические и нравственные, устанавливавшие отношение между тем и другим, внутренние борьбы, какие при этом приходилось переживать народу, производительные силы, которыми созидалось народное хозяйство, формы, в какие отливался государственный и хозяйственный быт народа. Всего этого мы коснёмся с большим или меньшим досугом, иного даже только мимоходом. Может быть, придется задержать ваше внимание на некоторых глубоких переломах социальных и нравственных, пережитых нашим обществом. Но чего бы я желал всего более, это — чтобы из моего курса вы вынесли ясное представление о двух процессах, коими полагались основы нашего политического и народного быта и в которых, кажется мне, всего явственнее обнаруживались сочетания и положения, составляющие особенность нашей истории. Изучая один из этих процессов, мы будем следить, как вырабатывалось в практике жизни и выяснялось в сознании народа понятие о государстве и как это понятие выражалось в идее и деятельности верховной власти; другой процесс покажет, как в связи с ростом государства завязывались и сплетались основные нити, образовавшие своей сложной тканью нашу народность. Но это слишком узкая программа, подумаете вы. Не буду оспаривать этого и останусь при своей программе. Курс истории — далеко не вся история: заключённый в тесные пределы академического года, в рамки учебных часов и минут, курс не может охватить всей широты и глубины исторической жизни народа. В этих границах преподаватель может со своими слушателями проследить лишь такие течения истории, которые представляются ему главными, господствующими, обращаясь к другим струям её лишь поскольку они соприкасались или сливались с этими магистралями. И если вы из моего изложения при всех его пробелах вынесете хотя в общих очертаниях образ русского народа как исторической личности, я буду считать достигнутой научную цель своего курса.
Практическая цель изучения отечественной истории
Из общей задачи исторического изучения мы вывели научную цель изучения местной истории, а эта цель дала нам основание для плана курса, указала порядок и приёмы изучения русской истории. В связи с той же задачей решается ещё один вопрос: сверх чисто научного какой ещё практический результат можно получить от изучения местной истории? Этот вопрос тем важнее, что местная история, изучение которой мы предпринимаем, есть история нашего отечества. Научные наблюдения и выводы, какие мы сделаем при этой работе, должны ли остаться в области чистого знания, или они могут выйти из неё и оказать влияние на наши стремления и поступки? Может ли научная история отечества иметь свою прикладную часть для детей его? Я думаю, что может и должна иметь, потому что цена всякого знания определяется его связью с нашими нуждами, стремлениями и поступками; иначе знание становится простым балластом памяти, пригодным для ослабления житейской качки разве только пустому кораблю, который идёт без настоящего ценного груза. Какая же может быть эта практическая, прикладная цель? Укажу её теперь же, чтобы не напоминать об ней в изложении курса: она будет молчаливым стимулом нашей работы.
Государство и народность — главные предметы курса
Я сейчас сказал об исторической личности народа: это — основной предмет изучения его истории. Значение народа как исторической личности заключается в его историческом призвании, а это призвание народа выражается в том мировом положении, какое он создаёт себе своими усилиями, и в той идее, какую он стремится осуществить своею деятельностью в этом положении. Свою роль на мировой сцене он выполняет теми силами, какие успел развить в себе своим историческим воспитанием. Идеал исторического воспитания народа состоит в полном и стройном развитии всех элементов общежития и в таком их соотношении, при котором каждый элемент развивается и действует в меру своего нормального значения в общественном составе, не принижая себя и не угнетая других. Только историческим изучением проверяется ход этого воспитания. История народа, научно воспроизведённая, становится приходо-расходной его книгой, по которой подсчитываются недочёты и передержки его прошлого. Прямое дело ближайшего будущего — сократить передержки и пополнить недоимки, восстановить равновесие народных задач и средств. Здесь историческое изучение своими конечными выводами подходит вплоть к практическим потребностям текущей минуты, требующей от каждого из нас, от каждого русского человека отчётливого понимания накопленных народом средств и допущенных или вынужденных недостатков своего исторического воспитания. Нам, русским, понимать это нужнее, чем кому-либо. Вековыми усилиями и жертвами Россия образовала государство, подобного которому по составу, размерам и мировому положению не видим со времени падения Римской империи. Но народ, создавший это государство, по своим духовным и материальным средствам ещё не стоит в первом ряду среди других европейских народов. По неблагоприятным историческим условиям его внутренний рост не шёл в уровень с его международным положением, даже по временам задерживался этим положением. Мы ещё не начинали жить в полную меру своих народных сил, чувствуемых, но ещё не вполне развернувшихся, не можем соперничать с другими ни в научной, ни в общественно-политической, ни во многих других областях. Достигнутый уровень народных сил, накопленный запас народных средств — это плоды многовекового труда наших предков, результаты того, что они успели сделать. Нам нужно знать, чего они не успели сделать; их недоимки — наши задачи, т.е. задачи вашего и идущих за вами поколений.
Заключение
Чем же могут помочь разрешению этих задач когда-то составившиеся в нашей истории сочетания общественных элементов, которые мы будем изучать? Люди иногда чувствуют неловкость своего положения, тяжесть общественного порядка, в котором живут, но не умеют ни определить, ни объяснить отчётливо этой тяжести и неловкости. Историческое изучение вскрывает неправильности в складе общества, больно и смутно чувствуемые людьми, указывает ненормальное соотношение каких-либо общественных элементов и его происхождение и даёт возможность сообразить средства восстановления нарушенного равновесия. Если мы заметим, например, что в нашем прошлом одни общественные элементы не в меру развивались на счёт и в ущерб другим, столь же законным, мы поймём, какие именно предстоит нам усиленно развивать, чтобы достигнуть возможной стройности и справедливости общественного состава. Каждому народу история задаёт двустороннюю культурную работу — над природой страны, в которой ему суждено жить, и над своею собственной природой, над своими духовными силами и общественными отношениями. Если нашему народу в продолжение веков пришлось упорно бороться с лесами и болотами своей страны, напрягая силы на чёрную подготовительную работу цивилизации, то нам предстоит, не теряя приобретённой в этой работе житейской выносливости, напряженно работать над самими собой, развивать свои умственные и нравственные силы, с особенной заботливостью устанавливать свои общественные отношения. Таким образом, изучение нашей истории может помочь нам уяснить задачи и направление предстоящей нам практической деятельности. У каждого поколения могут быть свои идеалы, у моего свои, у вашего другие, и жалко то поколение, у которого нет никаких. Для осуществления идеалов необходимы энергия действия, энтузиазм убеждения; при осуществлении их неизбежны борьба, жертвы. Но это не всё, что необходимо для их торжества: нужны не только крепкие нервы и самоотверженные характеры, нужны еще и сообразительные умы. Как легко испортить всякое хорошее дело, и сколько высоких идеалов успели люди уронить и захватать неумелыми или неопрятными руками! Наши идеалы не принадлежат исключительно нам и не для нас одних предназначались: они перешли к нам по наследству от наших отцов и дедов или достались нам по культурному преемству от других обществ, созданы житейскими опытами и умственными усилиями других народов, раньше или больше нашего поработавших, и при создании их имелись в виду не наши, а совсем другие силы, средства и положения. Поэтому они пригодны не для всех, не всегда и не везде. Чтобы знать, какие из них и в какой мере могут быть осуществлены в известном обществе и в известное время, надобно хорошо изучить наличный запас сил и средств, какой накопило себе это общество; а для того нужно взвесить и оценить исторические опыты и впечатления, им пережитые, нравы и привычки, в нём воспитанные. Это тем необходимее, что мы живём во время, обильное идеалами, но идеалами, борющимися друг с другом, непримиримо враждебными. Это затрудняет целесообразный выбор. Знание своего прошлого облегчает такой выбор: оно не только потребность мыслящего ума, но и существенное условие сознательной и корректной деятельности. Вырабатывающееся из него историческое сознание даёт обществу, им обладающему, тот глазомер положения, то чутьё минуты, которые предохраняют его как от косности, так и от торопливости. Определяя задачи и направление своей деятельности, каждый из нас должен быть хоть немного историком, чтобы стать сознательно и добросовестно действующим гражданином.
ЛЕКЦИЯ III
Форма поверхности Европейской России. Климат. Геологическое происхождение равнины. Почва. Ботанические поясы. Рельеф равнины. Почвенные воды и атмосферные осадки. Речные бассейны.
Начиная изучение истории какого-либо народа, встречаем силу, которая держит в своих руках колыбель каждого народа, — природу его страны.
В географическом очерке страны, предпосылаемом обзору её истории, необходимо отметить те физические условия, которые оказали наиболее сильное действие на ход её исторической жизни.
Форма поверхности Европейской России
Мы говорим Восточная Европа или Европейская Россия, когда хотим обозначить географическое отношение России к странам, лежащим к западу от неё, или отличить русские владения по cю сторону Урала от зауральских. Уральский хребет, повторяем мы, отделяет Азию от Европы. Мы так привыкли к этим выражениям, что не предполагаем возможности и не чувствуем надобности выражаться как-нибудь иначе, точнее. Однако географические представления образованного мира не всегда совпадали с этими привычными нашими выражениями. Древние греческие географы, например, проводили раздельную черту между Европой и Азией по реке Танаису (Дону), так что значительная часть нынешней Европейской России оказалась бы за пределами Европы, а город Москва — на восточной её границе, если бы тогда существовал. Взгляд античной географии находил историческое оправдание в явлении, идущем с противоположного полюса человеческого развития. Сама Азия, настоящая кочевая Азия, испокон веков наводняя своими кибитками и стадами нынешнюю южную Россию, по-видимому, слабо чувствовала, что она попадала в Европу. Перевалив за Карпаты, в нынешнюю Венгрию, её орды становились в невозможность продолжать прежний азиатский образ жизни и скоро делались оседлыми. На широких полях между Волгой и Днестром, по обе стороны Дона, они не чувствовали этой необходимости и целые века проживали здесь, как жили в степях Средней Азии.
Недаром бытовая практика дикого азиата сходилась с географическим воззрением образованного грека. Две географические особенности отличают Европу от других частей света и от Азии преимущественно: это, во-первых, разнообразие форм поверхности и, во-вторых, чрезвычайно извилистое очертание морских берегов. Известно, какое сильное и разностороннее действие на жизнь страны и её обитателей оказывают обе эти особенности. Европе принадлежит первенство в силе, с какою действуют в ней эти условия. Нигде горные хребты, плоскогорья и равнины не сменяют друг друга так часто, на таких сравнительно малых пространствах, как в Европе. С другой стороны, глубокие заливы, далеко выдавшиеся полуострова, мысы образуют как бы береговое кружево западной и южной Европы. Здесь на 30 квадратных миль материкового пространства приходится одна миля морского берега, тогда как в Азии одна миля морского берега приходится на 100 квадратных миль материкового пространства. Типической страной Европы в обоих этих отношениях является южная часть Балканского полуострова, древняя Эллада: нигде море так причудливо не избороздило берегов, как с восточной её стороны; здесь такое разнообразие в устройстве поверхности, что на пространстве каких-нибудь двух градусов широты можно встретить почти все породы деревьев, растущих в Европе, а Европа простирается на 36 градусов широты.
Черты сходства с Азией
Россия — я говорю только о Европейской России — не разделяет этих выгодных природных особенностей Европы, или говоря точнее, разделяет их в одинаковой степени с Азией. Море образует лишь малую долю ее границ, береговая линия её морей незначительна сравнительно с её материковым пространством, именно, одна миля морского берега приходится на 41 квадратную милю материка. Однообразие — отличительная черта её поверхности; одна форма господствует почти на всём её протяжении: эта форма — равнина, волнообразная плоскость пространством около 90 тысяч квадратных миль (более 400 миллионов десятин), т.е. площадь, равняющаяся более чем девяти Франциям, и очень невысоко (вообще, саженей на 79—80) приподнятая над уровнем моря. Даже в Азии среди её громадных сплошных пространств одинаковой формации наша равнина заняла бы не последнее место: Иранское плоскогорье, например, почти вдвое меньше её. К довершению географического сродства с Азией эта равнина переходит на юге в необозримую маловодную и безлесную степь пространством тысяч в 10 квадратных миль и приподнятую всего саженей на 25 над уровнем моря. По геологическому своему строению эта степь совершенно похожа на степи внутренней Азии, а географически она составляет прямое, непрерывное их продолжение, соединяясь со среднеазиатскими степями широкими воротами между Уральским хребтом и Каспийским морем и простираясь из-за Урала сначала широкою, а потом всё суживающеюся полосой по направлению к западу, мимо морей Каспийского, Азовского и Чёрного. Это как бы азиатский клин, вдвинутый в европейский материк и тесно связанный с Азией исторически и климатически. Здесь искони шла столбовая дорога, которой через урало-каспийские ворота хаживали в Европу из глубины Азии страшные гости, все эти кочевые орды, неисчислимые как степной ковыль или песок азиатской пустыни. Умеренная, во всём последовательная Западная Европа не знает таких изнурительных летних засух и таких страшных зимних метелей, какие бывают на этой степной равнине, а они заносятся сюда из Азии или ею поддерживаются. Столько Азии в Европейской России. Исторически Россия, конечно, не Азия, но географически она не совсем и Европа. Это переходная страна, посредница между двумя мирами. Культура неразрывно связала её с Европой; но природа положила на неё особенности и влияния, которые всегда влекли её к Азии или в неё влекли Азию.
Климат
От однообразия формы поверхности в значительной мере зависит и климат страны, распределение тепла и влаги в воздухе и частью направление ветров. На огромном пространстве от крайнего северного пункта материкового берега Вайгачского пролива (Югорского шара), почти под 70° северной широты, до южной оконечности Крыма и северных предгорий Кавказского хребта, приблизительно до 44°, на протяжении 2700 верст можно было бы ожидать резких климатических различий. По особенностям климата нашу равнину делят на четыре климатических пояса: арктический — по ту сторону полярного круга, северный, или холодный, — от 66,5 до 57° северной широты (приблизительно до параллели г. Костромы), средний, или умеренный, охватывающий срединную полосу равнины до 50° северной широты (линия Харьков — Камышин), и южный, тёплый, или степной, до 44° северной широты. Но климатические особенности этих поясов гораздо менее резки, чем на соответствующих пространствах Западной Европы: однообразие формы поверхности делает климатические переходы с севера к югу и с запада к востоку более мягкими. Внутри Европейской России нет значительных гор меридионального направления, которые производили бы резкую разницу в количестве влаги на их западных, восточных склонах, задерживая облака, идущие со стороны Атлантического океана, и заставляя их разрешаться обильными дождями на западных склонах; нет в России и значительных гор поперечного направления, идущих с запада на восток, которые производили бы чувствительную разницу в количестве теплоты на севере и на юге от них. Ветры, беспрепятственно носясь по всей равнине и мешая воздуху застаиваться, сближают в климатическом отношении места, очень удалённые друг от друга по географическому положению, и содействуют более равномерному распределению влаги с запада на восток и тепла с севера на юг. Поэтому высота над уровнем моря не имеет большого значения в климате нашей страны. Моря, окаймляющие Россию с некоторых краев, сами по себе, независимо от формы её поверхности и движения ветров, также производят слабое действие на. климат внутреннего пространства страны; из них Чёрное и Балтийское слишком незначительны, чтобы оказывать заметное влияние на климат такой обширной равнины, а Ледовитый океан со своими глубоко врезывающимися заливами ощутительно влияет на климат только дальнего севера и притом на значительную часть года остаётся подо льдом (кроме западной части — по Мурманскому берегу).
Этими условиями объясняются особенности, характеризующие климат Европейской России. Разность температуры между зимой и летом здесь, на материке, вдали от морей, не менее 23°, по местам доходит до 35°. Средняя годовая температура от 2° до 10°. Но географическая широта слабо влияет на эту разность. Нигде на обширных материковых пространствах, удалённых от морей, температура не изменяется по направлению с севера на юг так медленно, как в Европейской России, особенно до 50° северной широты (параллель Харькова). Рассчитали, что её подъём в этом направлении — только 0,4° на каждый градус широты. Гораздо заметнее действует на изменение температуры географическая долгота. Это действие связано с усилением разности температуры между зимой и летом по направлению с запада на восток; чем далее на восток, тем зима становится холоднее, и различие в зимнем холоде по долготе перевешивает разницу в летнем тепле по широте, с севера на юг. Карта изотерм наглядно показывает эти явления. Годовые изотермы, на запад от Вислы часто изгибающиеся зигзагами с севера на юг, заметно выпрямляются по направлению к востоку, как только заходят в пределы нашей равнины, но при этом сильно наклоняются к юго-востоку. Потому одинаковую годовую температуру имеют места, разделённые значительным числом градусов широты и долготы. Оренбург на 8° южнее Петербурга, но годовая температура его одинакова с петербургской, даже немного ниже (на 0,4°), потому что он на 25° восточнее Петербурга; зимняя (январская) разница температуры обоих городов (—6°) перевешивает летнюю (июльскую +4°). Ещё решительнее юго-восточный наклон январских изотерм. Январская изотерма (—15°) того же Оренбурга, годовая температура которого почти одинакова с Петербургом, проходит уже не через этот город, а на 2° севернее и на 20° восточнее — около Усть-Сысольска, т.е. её юго-восточное направление от этого города круче уклоняется к югу сравнительно с годовой петербургско-оренбургской изотермой: расстояние оренбургского меридиана от усть-сысольского впятеро меньше, чем от петербургского. Зимние месяцы в Оренбурге холоднее, чем даже в Архангельске, широта которого на 5° севернее Петербурга, хотя годовая температура Архангельска несравненно ниже оренбургской (0,3° и 3,3°). Зато лето в Оренбурге значительно теплее петербургского (в июле на 4°), более соответствует его широте, и его июльская изотерма идёт гораздо южнее Петербурга, на Саратов и Елисаветград. Летом температура больше зависит от широты, зимой — от долготы. Потому июльские изотермы выпрямляются в направлении с запада на восток, стремятся совпасть с параллелями.
Влияние направления ветров
Сильное влияние на климат Европейской России имеет направление ветров, являющееся одной из характерных климатических особенностей нашей страны. Изменение температуры по долготе зимой ослабляется, между прочим, тем, что тёплые западные ветры тогда преобладают в северной полосе нашей равнины, а более холодные восточные — в южной. Это происходит от распределения ветров в Европейской России. Отношение западных и восточных ветров у нас изменяется по временам года и по широтам. Замечено, что западные ветры преобладают летом и в северной полосе, а восточные — зимой и в южной полосе, и чем южнее, тем это зимнее преобладание восточных ветров усиливается. Деятельное участие азиатских ветров составляет климатическое отличие Европейской России от Западной Европы, наложенное на нашу страну её соседством с Азией. Мы скоро увидим неодинаковое действие обоих противоположных одно другому направлений ветра на жизнь страны, полезное действие направления западного европейского и вредное — восточного азиатского. Эта воздушная борьба Азии с Европой в пределах нашей равнины невольно напоминает те давние исторические времена, когда Россия служила широкой ареной борьбы азиатских народов с европейскими и когда именно в южной степной полосе её Азия торжествовала над Европой, напоминала бы, может быть, и более поздние времена, когда в северной полосе завязалась нравственная борьба между веяниями западными и восточными, если бы это явление не было так далеко от метеорологии. Ограничиваясь срединной полосой Европейской России, главной сценой нашей древней истории, без южных степей и крайнего севера, климат этого пространства, как он определился указанными условиями, обыкновенно характеризуют такими общими чертами: зима не особенно суровая, но продолжительная, покрывающая землю снегом и воды льдом, при незначительной разнице в температуре по широте и при более заметном её изменении по долготе; весна поздняя, с частыми возвратами холодов; лето умеренно тёплое, благоприятное для земледелия; температура изменяется часто и быстро зимой и весной, реже и постепеннее летом и осенью.
Геологическое происхождение русской равнины
Описанная форма поверхности страны объясняется геологическим её происхождением. Почва плоской котловины, какую представляет наша страна, состоит из рыхлых наносных пластов новейшего образования, которые лежат на площади из гранита и других древних горных пород, покрывая сплошной толщей всю поверхность равнины и образуя холмистые возвышения, сообщающие ей волнообразный вид. Эти пласты, состоящие преимущественно из смеси глины и песка, в некоторых местах южной степной полосы лишены всякой плотности. Эта зыбучая почва имеет такое однообразное строение, какое возможно было только при одинаковом её происхождении. В наносных слоях её, представляющих морские осадки, находятся стволы деревьев и остовы допотопных животных, а по степи рассеяны каспийские раковины. Эти признаки заставили геологов предположить, что поверхность нашей равнины сравнительно нового образования и если не вся, то на большей части своего пространства была дном моря, обнажившимся в один из поздних геологических периодов. Берегами этого моря служили Уральские и Карпатские горы, чем объясняется присутствие обильных залежей каменной соли в этих горных хребтах. Воды, покрывавшие равнину, отлили в огромные водоёмы, образуемые морями Каспийским и Аральским. Отлив произошёл, вероятно, вследствие понижения дна этих больших впадин. Оба этих моря вместе с Чёрным признаются остатками вод обширного морского бассейна, некогда покрывавшего южную Россию и Прикаспийскую низменность. Осадки, отложившиеся от ушедшего моря, и образовали те правильные, однообразно расположенные глинисто-песчаные пласты, из которых состоит почва равнины на обширном протяжении. Севернее пространства, которое было покрыто этим морем, подобные пласты песку, глины и суглинка отложились при таянии от обширных ледников, покрывавших всю северную и большую часть средней России. Если бы возможно было с достаточной высоты взглянуть на поверхность русской равнины, она представилась бы нам в виде узорчатой ряби, какую представляет обнажившееся песчаное дно реки или поверхность моря при лёгком ветре. При всём однообразии, каким отличается природа нашей равнины, всматриваясь в неё подробнее, можно заметить некоторые местные особенности, которые также связаны тесно с геологическим образованием страны и оказали ощутительное действие на историю нашего народа.
Почва
По предположению геологов, море, покрывавшее некогда южную и юго-восточную Россию, отступило не сразу, а в два приёма. Они находят следы, указывающие на то, что северный берег этого моря своим северо-восточным углом шёл приблизительно но 55° северной широты, несколько южнее впадения Камы, далее, уклоняясь от него к югу. Потом море отступило градуса на 4, так что северным берегом его стал Общий Сырт, отрог, идущий от южной оконечности Уральского хребта к Волге в юго-западном направлении. Этим геологи объясняют резкую разницу в почве и флоре по северную и южную сторону Общего Сырта и особенно то, что уровень поверхности к югу от этого кряжа значительно ниже, чем к северу: от последних южных уступов Сырта в 40 саженей высоты местность быстро понижается до 0. Пространство между 55° и 51° северной широты, крайней южной линией Сырта, раньше освободившееся от моря, почти совпадает с полосой наиболее глубокого и сильного чернозёма. Этот чернозём, как думают, образовался от продолжительного перегнивания обильной растительности, вызванной здесь благоприятными климатическими условиями: в составе тучного чернозёма находят свыше 10% перегноя. Напротив, пространство к югу от этого пояса, образующее степную полосу и позднее вышедшее из-под моря, успело покрыться лишь тонким растительным слоем, лежащим на песчаном солончаковом грунте, какой остался от ушедшего моря, и с гораздо слабейшим содержанием перегноя. Ближе к Каспийскому морю, в астраханских степях, почва лишена и такого тонкого покрова и голые солончаки часто выступают наружу Песчаные солончаки и соляные озёра, которыми усеяна эта низменность, показывают, что она ещё недавно была дном моря. Если южные понтийские степи ещё обильны травой и производят даже хлебные растения, то на Прикаспийской низменности встречается только крайне скудная растительность в виде кустиков или пучков и ползучих порослей. Но даже и травянистая южная степь по тонкости растительного чернозёмного слоя и при постоянных сильных и сухих ветрах, в ней господствующих, не в силах питать значительной древесной растительности на открытых пространствах: в этом главные причины безлесья степной полосы. Таким образом, в южной полосе нашей равнины уцелели довольно явственные следы её геологического происхождения и образования её почвы. Вид и состав почвы прикаспийских степей, как мы уже заметили, даёт возможность предполагать, что отлив моря с южной половины Европейской России завершился сравнительно поздно, может быть, уже на памяти людей, в историческую пору. Каспийское море вместе с Аральским, некогда составлявшим, вероятно, одно с ним целое, продолжает убывать и доселе. Не сохранилось ли смутное воспоминание об этом перевороте в сказании древних греческих и средневековых арабских географов о том, будто Каспийское море соединено, с одной стороны, с Северным океаном, а с другой — с Азовским морем? Это последнее по своему очертанию и характеру очень похоже на остаток пролива, быть может, соединявшего Каспийское море с Чёрным в довольно позднее геологически время, и даже считают Кума-Манычскую низину дном этого пролива. Что касается Северного океана, то, по соображениям геологов, между ним и Каспийским морем в пределах нашей равнины некогда проходил сплошной водный бассейн, параллельный Уральскому хребту, но только в очень отдалённые геологические эпохи.
Ботанические поясы
Таким образом, в связи с геологическим строением Европейской России можно различить в ней, не входя в более дробное деление, две основные почвенные области, особенно важные исторически: северную область супеси и суглинка с большей или меньшей примесью подзола и область южного чернозёма. Этим почвенным областям соответствуют, впрочем, не совпадая с ними, два ботанических пояса, лесной и степной, которые имели сильное влияние на историю нашего народа. Отлив моря с южной части равнины произошёл по склону, какой она делает к морям Чёрному и Каспийскому. Юго-восточным направлением этого склона обозначилось географическое очертание и степного пространства, созданного этим отливом. Здесь степной характер почвы усиливается в том же юго-восточном направлении: чем позднее известная часть этого пространства вышла из-под моря, тем менее бывшее морское дно успело покрыться новыми почвенными образованиями. При юго-восточном направлении склона северозападный край этого дна должен был обнажаться раньше северо-восточного, так что северный берег отступившего моря наклонялся к югу в западной своей части более, чем в восточной. И степная полоса имеет такое же очертание: она имеет вид треугольника, основание которого обращено к Уралу; имея наибольшую ширину в северо-восточной своей части, она постепенно суживается к юго-западу, упираясь клином в низовья Дуная.
Степь
Степь не представляет безлесного пространства, однообразного по составу почвы и характеру растительности. В обоих этих отношениях её можно разделить на две полосы, северную, луговую, и южную, дерновую. В первой — дерновой покров, луг, сплошь покрывает почву и чернозём отличается наибольшей тучностью; во второй — среди дёрна остаются обнажённые прогалины и чернозём к югу становится всё тоньше и скуднее перегноем. И леса в первой полосе рассеяны частыми островами, за что её и характеризуют названием лесостепной, а во вторую они забегают кой-где отдельными клочками, ютясь в долинах или на горных склонах, где им благоприятствуют условия местности. И в этих местных изменениях сказывается зависимость южнорусской почвы и флоры от направления морского отлива, раньше обнажавшего северо-западные части южной России.
Лес
К степной области с севера и северо-запада примыкает широкий пояс леса, образовавшегося здесь вследствие более раннего выхода этого пространства из-под моря или ледника, что дало время накопиться здесь более сильному растительному слою. Впрочем, трудно провести раздельную черту между обоими поясами: так постепенно и незаметно перемешиваются и сливаются между собою их климатические, почвенные и ботанические особенности. В лесном поясе являются окруженные лесами степные острова, а среди степей выступают леса разорванными участками и даже сплошными округами. Теперь первобытного сплошного леса в средней России уже не существует; лесной пояс вследствие вырубки и распашки значительно отступил с юга, и степь начинается севернее, чем начиналась прежде. Киев теперь находится почти в степной полосе, а летопись помнит его ещё совсем лесным городом: «И бяше около града лес и бор велик» Но думают, что некогда степь шла на север дальше теперешнего и была отодвинута к югу распространявшимися с севера лесными породами, а потом рукой человека возвращена к прежней границе. Начинаясь приблизительно между Пермью и Уфой, довольно узкой полосой вьётся всё в том же юго-западном направлении по нижней Каме, минуя с юга Нижний Новгород, Рязань, Тулу, Чернигов, Киев и Житомир, переходная почва, близкая к чернозёму, суглинистая с значительной примесью перегноя от лиственного леса и потому называется лесным суглинком. Пролегая между суглинками и песчаниками северной области и обыкновенным степным чернозёмом и часто ими прерываемая, эта полоса является раздельной чертой между лесным и степным поясом: здесь встречаются и борются супесь и суглинок с чернозёмом, лес со степью. Этот лесной пояс по составу почвы и по характеру растительности делят на две полосы: чернозём и лесной юге питают лиственный лес, суглинок и севере производят лес хвойный. Москва возникла, по-видимому, в ботаническом узле этих полос или близко к нему. Впрочем, лиственные породы так перемешались с хвойными, что речь может быть только о местном преобладании одних над другими, а не о точном географическом их разграничении. Несмотря на деятельность человека, притом русского человека, не привыкшего беречь леса, лесная площадь Европейской России до последнего времени ещё сохраняла значительные размеры. По официальным данным 1860-х годов, здесь из 425 миллионов десятин лесом было покрыто 172 миллиона, т.е. около 40%. По сведениям Центрального статистического комитета, собранным в 1881 г., из 406 миллионов десятин лесная площадь Европейской России без Финляндии и привисленских губерний занимала 157,5 миллиона десятин, или почти 39%.
Главнейшие водоразделы
Процесс образования поверхности нашей равнины, действие которого так заметно в климате страны, в строении её почвы и в географическом распространении растительности, не менее деятельно повлиял и на распределение вод текучих и стоячих. Здесь имеют значение некоторые черты рельефа нашей равнины. Не нарушая общего равнинного характера страны, внутри неё выступают отдельные подъёмы, которые по местам складываются в сплошные плоские возвышенности или гряды холмов со значительным протяжением, но довольно умеренной высотой, в наивысших точках не выше 220 саженей над уровнем моря. Недавние гипсометрические исследования Тилло показали, что внутренние возвышенности Европейской России следуют более меридиональному, чем широтному направлению. Таковы так называемая Среднерусская возвышенность, начинающаяся в Новгородской губернии и протягивающаяся почти меридионально более чем на 1 тысячу вёрст до Харьковской губернии и Области Войска Донского, соприкасаясь там с Донецкою плоскою возвышенностью, идущею по Северному Донцу до Дона; Приволжская возвышенность, следующая в том же направлении от Нижнего Новгорода по правому берегу Волги и продолжающаяся также на юге рядом холмов — Ергеней; Авратынская, которая, начинаясь в Галиции, но совершенно отдельно от Карпат, проходит несколькими ветвями по Волынской и Подольской губерниям, наполняя своими отрогами соседние губернии и образуя днепровские пороги. Эти возвышенности отделяются одна от другой низинами, из которых наиболее важны исторически Юго-Западная низменность, идущая из Полесья по Днепру до Чёрного и Азовского морей, и центральная Московская котловина, или Окско-Донская низменность с долинами Оки, Клязьмы, Верхней Волги и Дона. Названные возвышенности со своими разносторонними разветвлениями служат водоразделами главнейших речных бассейнов средней и южной России, а по низменностям текут главные реки этих бассейнов, и, таким образом, эти возвышенности и низменности связаны с гидрографией Европейской России.
Воды
Среднерусская возвышенность северной своей частью образует Алаунское плоскогорье и Валдайские горы. Эти горы, поднимающиеся на 800—900 футов и редко достигающие тысячи футов, имеют наиболее важное гидрографическое значение для нашей равнины: здесь её центральный гидрографический узел. Речная сеть нашей равнины — одна из выдающихся географических её особенностей. За четыре с половиной века до нашей эры она бросилась в глаза и наблюдательному Геродоту; описывая Скифию, т.е. южную Россию, он замечает, что в этой стране нет ничего необыкновенного, кроме рек, её орошающих: они многочисленны и величественны. И никакая другая особенность нашей страны не оказала такого разностороннего, глубокого и вместе столь заметного действия на жизнь нашего народа, как эта речная сеть Европейской России. Форма поверхности и состав почвы русской равнины дали её речным бассейнам своеобразное направление; эти же условия доставляют им или поддерживают и обильные средства их питания. Наша равнина не обделена ни почвенной, ни атмосферной водой сравнительно с Западной Европой. Обилие тех и других вод в её пределах зависит частью тоже от формы её поверхности в связи с её геологическим образованием. В углублениях между холмами северной и средней России остались от древнего ледника обильные скопы пресных вод в виде озёр и болот; соляные озёра Астраханской и Таврической губерний, остатки отлившего с южной России моря не имеют значения в её речной системе. Озёра, озерки и болота встречаются почти на всём пространстве северной и средней России. Верхневолжские губернии Тверская, Ярославская и Костромская усеяны болотами и озерками: там они считаются сотнями. В Моложском уезде Ярославской губернии одно из многочисленных болот ещё недавно занимало до 100 квадратных вёрст. С каждым годом, впрочем, это царство озерков и болот умаляется. На наших глазах продолжается давний процесс исчезновения этих водных скопов: озёра по краям затягиваются мхами и водорослями, суживаются, мелеют и превращаются в болота, которые, в свою очередь, с вырубкой лесов и понижением почвенных вод высыхают. Несмотря на то, площадь озёр и болот в Европейской России всё ещё очень обширна. Озёрами, которых в ней насчитывают свыше 5 тысяч, и болотами особенно богаты два края: это так называемая Озёрная область и Полесье. В первом краю, в губерниях Новгородской, Петербургской и Псковской, не считая Архангельской, Олонецкой и Тверской, которые по обилию озёр также могут быть к ним причислены, болота, — только болота, не считая озёр, — занимают до 3 миллионов десятин. В Полесье, т.е. в смежных частях губерний Гродненской, Минской и Волынской, площадь болот исчисляли почти в 2 миллиона десятин. Как трудна борьба с болотами, показывает ход осушки Полесья. В 1873 г. для этого составлена была особая экспедиция. В 25 лет работы она успела осушить до 450 тысяч десятин, т.е. около одной четверти всего болотного пространства Полесья. С открытыми надземными водами тесно связаны воды подземные, грунтовые: первыми питаются последние или их питают. Общий закон их распределения в Европейской России: по направлению с севера к югу грунтовые воды постепенно углубляются. В северных широтах они очень близки к поверхности и сливаются с открытыми водами, образуя болота. В средней полосе они уходят вглубь уже на несколько саженей — до 6, а в Новороссии залегают на глубине 15 и более саженей. Они держатся в глинистых, песчанистых и известковых породах, образуя по местам в средней полосе могучие жилы прекрасной воды, бесцветной, прозрачной, без запаха и с ничтожной минеральной примесью, какова, например, мытищинская вода, питающая водопроводы Москвы. Чем далее к югу, тем минеральная примесь в составе почвенной воды увеличивается. Почвенные воды деятельно поддерживаются атмосферными осадками, распределение которых много зависит от направления ветров. Летом, с мая до августа, в северной и средней России господствуют западные и преимущественно юго-западные ветры, наиболее дождливые. Урал задерживает облака, несомые к нам этими ветрами со стороны Атлантического океана, и заставляет их разрешаться обильными дождями над нашей равниной; к ним присоединяются местные испарения от весеннего таяния снегов. Летом в северной и средней России выпадает обыкновенно больше дождей, чем в Западной Европе, и потому Россию считают вообще страною летних осадков. В южной степной России, напротив, преобладают сухие восточные ветры, которым открытая степь при её непрерывной связи с пустынями Средней Азии даёт свободный сюда доступ. Потому количество летних осадков в средней и южной России увеличивается от юга и особенно юго-востока к северу и северо-западу. Годовое количество их в прибалтийских и западных губерниях — 475—610 миллиметров, в центральных — 471—598, восточных — 272—520, южных степных, астраханской и новороссийских — 136—475: minimum западных губерний — maximum южных.
Реки
У подножия валдайских возвышений из болот и озёр, залегающих между холмами и обильно питаемых осадками, которых здесь выпадает всего больше, дождями и снегами, берут начало главные реки Европейской России, текущие в разные стороны по равнине: Волга, Днепр, Западная Двина. Таким образом. Валдайская возвышенность составляет центральный водораздел нашей равнины и оказывает сильное влияние на систему её рек. Почти все реки Европейской России берут начало в озёрах или болотах и питаются сверх своих источников весенним таянием снегов и дождями. Здесь и многочисленные болота равнины занимают своё регулярное место в водной экономике страны, служа запасными водоёмами для рек. Когда истощается питание, доставляемое рекам снеговыми и дождевыми вспомогательными средствами, и уровень рек падает, болота по мере сил восполняют убыль израсходованной речной воды. Рыхлость почвы даёт возможность стоячим водам находить выход из их скопов в разные стороны, а равнинность страны позволяет рекам принимать самые разнообразные направления. Потому нигде в Европе не встретим такой сложной системы рек со столь разносторонними разветвлениями и с такой взаимной близостью бассейнов: ветви разных бассейнов, магистрали которых текут иногда в противоположные стороны, так близко подходят друг к другу, что бассейны как бы переплетаются между собою, образуя чрезвычайно узорчатую речную сеть, наброшенную на равнину. Эта особенность при нешироких и пологих водоразделах, волоках, облегчала канализацию страны, как в более древние времена облегчала судоходам переволакивание небольших речных судов из одного бассейна в другой. Выходя из озёр и болот с небольшой высотой над уровнем моря, русские реки имеют малое падение, т.е. медленное течение, причём встречают рыхлый грунт, который легко размывается. Вот почему они делают змеевидные изгибы. Реки горного происхождения, питающиеся таянием снегов в горах и падающие со значительных высот среди твёрдых горных пород, при своём быстром течении наклонны к прямолинейному направлению, а где встречают препятствие в этих горных породах, там делают уклон под прямым или острым углом. Таково вообще течение рек в Западной Европе. У нас же вследствие малого падения и непрочного состава почвы реки чрезвычайно извилисты. Волга течёт на протяжении 3480 вёрст, а прямое расстояние от её истока до устья 1565 вёрст. Потому же главные реки своими бассейнами захватывают обширные области: Волга, например, со своими притоками отекает площадь в 1216460 квадратных вёрст.
Вешние разливы
Отметим в заключение ещё две особенности русской гидрографии, также не лишённые исторического значения. Одна из них — это полноводные весенние разливы наших рек, столь благотворные для судоходства и луговодства, оказавшие влияние и на побережное размещение населения. Другая особенность принадлежит рекам, текущим в более или менее меридиональном направлении: правый берег у них, как вы знаете, вообще высок, левый низок. Вам уже известно, что около половины прошлого века русский академик Бэр объяснил это явление суточным обращением Земли вокруг своей оси. Мы запомним, что эта особенность также оказала действие на размещение населения по берегам рек и особенно на систему обороны страны: по высоким берегам рек возводились укрепления и в этих укреплениях или около них сосредоточивалось население. Припомним местоположение большинства старинных укрепленных русских городов по реке Волге. Ограничимся приведёнными подробностями и попытаемся свести их в нечто цельное.
ЛЕКЦИЯ IV
Влияние природы страны на историю ее народа. Схема отношения человека к природе. Значение почвенных и ботанических полос и речной сети русской равнины. Значение окско-волжского междуречья как узла колонизационного, народнохозяйственного и политического. Лес, степь и реки: значение их в русской истории и отношение к ним русского человека. Можно ли по современным впечатлениям судить о действии природы страны на настроение древнего человека? Некоторые угрожающие явления в природе равнины.
В прошлый час мы все собирали материал для ответа на поставленный вопрос о влиянии природы нашей страны на историю нашего народа. Теперь, разбираясь в собранном материале, попытаемся ответить на этот вопрос.
Природа страны и история народа
Здесь не будет излишней одна предварительная оговорка. Поставленный вопрос не свободен от некоторых затруднений и опасностей, против которых необходимы методологические предосторожности. Наше мышление привыкло расчленять изучаемый предмет на составные его части, а природа ни в себе самой, ни в своём действии на людей не любит такого расчленения; у неё все силы ведут совокупную работу, в каждом действии господствующему фактору помогают незаметные сотрудники, в каждом явлении участвуют разнородные условия. В своём изучении мы умеем различить этих участников, но нам с трудом удаётся точно определить долю и характер участия каждого сотрудника в общем деле и ещё труднее понять, как и почему вступили они в такое взаимодействие. Жизненная цельность исторического процесса — наименее податливый предмет исторического изучения. Несомненно то, что человек поминутно и попеременно то приспособляется к окружающей его природе, к её силам и способам действия, то их приспособляет к себе самому, к своим потребностям, от которых не может или не хочет отказаться, и на этой двусторонней борьбе с самим собой и с природой вырабатывает свою сообразительность и свой характер, энергию, понятия, чувства и стремления, а частью и свои отношения к другим людям. И чем более природа даёт возбуждения и пищи этим способностям человека, чем шире раскрывает она его внутренние силы, тем её влияние на историю окружаемого ею населения должно быть признано более сильным, хотя бы это влияние природы сказывалось в деятельности человека, ею возбуждённой и обращенной на её же самоё. Законами жизни физической природе отведена своя сфера влияния в исторической судьбе человечества и не все стороны его деятельности в одинаковой мере подчинены её действию. Здесь необходимо предположить известную постепенность или, как бы сказать, разностепенность влияния; но очень трудно установить это отношение хотя с некоторой научной отчётливостью. Рассуждая теоретически, не на точном основании исторического опыта, казалось бы, что физическая природа с особенной силой должна действовать на те стороны человеческой жизни, которыми сам человек непосредственно входит в её область как физическое существо или которыми близко с нею соприкасается. Таковы материальные потребности человека, для удовлетворения которых средства даёт физическая природа и из которых рождается хозяйственный быт; сюда же относятся и способы, которыми регулируется удовлетворение этих потребностей, обеспечивается необходимая для того внутренняя и внешняя безопасность, т.е. отношения юридические и политические. Переходя от этих общих соображений к поставленному вопросу, не будем усиленно искать в нашей истории подтверждения только что изложенной схемы, а отметим явления, которых нельзя объяснить без участия природы страны или в которых степень её участия достаточно очевидна. Здесь прежде всего следует отметить три географических особенности, или, точнее, три сложившихся из этих особенностей сочетания благоприятных для культуры условий исторической жизни страны: 1) её деление на почвенные и ботанические полосы с неодинаковым составом почвы и неодинаковой растительностью, 2) сложность её водной сети с разносторонними направлениями рек и взаимной близостью речных бассейнов и 3) общий или основной ботанический и гидрографический узел на Центральном алаунско-московском пространстве.
Значение почвенных и ботанических полос
Почвенные полосы и указанные свойства речных бассейнов оказали сильное действие на историю страны, и действие неодинаковое на различные стороны быта её населения. Различием в составе почвы разных частей равнины с неодинаковой растительностью определялись особенности народного хозяйства, вырабатывались местные экономические типы, смотря по тому, на какой полосе, лесной или степной, сосредоточивалась главная масса русского населения. Но действие этого условия сказалось не сразу. Восточные славяне при своем расселении по равнине заняли обе смежные полосы средней России, лесной суглинок и северную часть степного чернозёма. Можно было бы ожидать, что в той и другой полосе сложатся различные типы народного хозяйства. охотничий и земледельческий. Однако наша древняя летопись не замечает такого различия. Правда, Кий с братьями, основавшие город Киев среди «леса и бора великого», были звероловы, «бяху ловяща зверь». Но все племена южного пояса славянского расселения, поселившиеся в лесах, занимаясь звероловством и платя дань киевским князьям или хозарам мехами, в то же время, по летописи, были и хлебопашцами. Вятичи, забившиеся в глухие леса между Десной и верхней Окой, платили хозарам дань «от рала», с сохи. Лесовики по самому своему названию, древляне, с которых Олег брал дань мехами, вместе с тем «делали нивы своя и земле своя». В первые века незаметно хозяйственного различия по почвенным и ботаническим полосам.
Влияние речной сети
Речная сеть, по-видимому, оказала более раннее и сильное действие на разделение народного труда по местным естественным условиям. По большим рекам как главным торговым путям сгущалось население, принимавшее наиболее деятельное участие в торговом движении, рано здесь завязавшемся; по ним возникали торговые средоточия, древнейшие русские города; население, от них удалённое, оставалось при хлебопашестве и лесных промыслах, доставлявших вывозные статьи приречным торговцам, мёд, воск, меха. При таком влиянии на народнохозяйственный обмен реки рано получили ещё более важное политическое значение. Речными бассейнами направлялось, географическое размещение населения, а этим размещением определялось политическое деление страны. Служа готовыми первобытными дорогами, речные бассейны своими разносторонними направлениями рассеивали население по своим ветвям. По этим бассейнам рано обозначались различные местные группы населения, племена, на которые древняя летопись делит русское славянство IX—X вв.; по ним же сложились потом политические области, земли, на которые долго делилась страна, и с этим делением соображались князья в своих взаимных отношениях и в своём управлении. В первоначальном племенном, как и в сменившем его областном, земско-княжеском делении Древней Руси легко заметить это гидрографическое основание. Древняя летопись размещает русско-славянские племена на равнине прямо по рекам. Точно так же древняя Киевская земля — это область Среднего Днепра, земля Черниговская — область его притока Десны, Ростовская — область Верхней Волги и т.д. То же гидрографическое основание ещё заметнее в последующем удельном делении XIII—XV вв.. довольно точно согласовавшемся со сложным разветвлением бассейнов Оки и Верхней Волги. Но это центробежное действие речной сети сдерживалось другой её особенностью. Взаимная близость главных речных бассейнов равнины при содействии однообразной формы поверхности не позволяла размещавшимся по ним частям населения обособляться друг от друга, замыкаться в изолированные гидрографические клетки, поддерживала общение между ними, подготовляла народное единство и содействовала государственному объединению страны.
Окско-волжское междуречье и его значение
Под совместным действием изложенных условий, ботанических и гидрографических, с течением времени на равнине обозначился сложный узел разнообразных народных отношений. Мы уже видели, что Алаунское плоскогорье служило узловым пунктом речной сети нашей страны. Смежные части этого плоскогорья и центральной Московской котловины, образовавшие область Оки и Верхней Волги, и стали таким бытовым народным узлом. Когда начала передвигаться сюда масса русского населения из Днепровского бассейна, в этом Окско-волжском междуречье образовался центр расселения, сборный пункт переселенческого движения с юго-запада: здесь сходились колонисты и отсюда расходились в разных направлениях, на север за Волгу, а потом на восток и юго-восток за Оку. Здесь же со временем завязался и народнохозяйственный узел. Когда разделение народного труда стало приурочиваться к естественным географическим различиям, в этом краю встретились завязывавшиеся типы хозяйства лесного и степного, промыслового и земледельческого. Внешние опасности, особенно со стороны степи, вносили новый элемент разделения. Когда усилилось выделение военнослужилого люда из народной массы, в том же краю рабочее сельское население перемешивалось с вооружённым классом, который служил степным сторожем земли. Отсюда он рассаживался живой оборонительной изгородью по поместьям и острожкам северной степной полосы, по мере того как её отвоёвывали у татар. Берег, как звали в старину течение Оки, южного предела этого узлового края, служил операционным базисом степной борьбы и вместе опорной линией этой степной военной колонизации. Переселенцы из разных областей старой Киевской Руси, поглотив туземцев-финнов, образовали здесь плотную массу, однородную и деловитую, со сложным хозяйственным бытом и всё осложнявшимся социальным составом, — ту массу, которая послужила зерном великорусского племени. Как скоро в этом географически и этнографически центральном пространстве утвердилось средоточие народной обороны, из разнообразных отношений и интересов, здесь встречавшихся и переплетавшихся, завязался и политический узел. Государственная сила, основавшись в области истоков главных рек равнины, естественно стремилась расширить сферу своего владычества до их устьев, по направлению главных речных бассейнов двигая и население, необходимое для их защиты. Так центр государственной территории определился верховьями рек, окружность — их устьями, дальнейшее расселение — направлением речных бассейнов. На этот раз наша история пошла в достаточном согласии с естественными условиями: реки во многом начертали её программу.
Основные стихии природы русской равнины
До сих пор мы рассматривали совокупное действие различных форм поверхности нашей равнины, условий орографических, почвенных и гидрографических, оказавших влияние на хозяйственный быт и политический строй русского народа. Лес, степь и река — это, можно сказать, основные стихии русской природы по своему историческому значению. Каждая из них и в отдельности сама по себе приняла живое и своеобразное участие в строении жизни и понятий русского человека. В лесной России положены были основы русского государства, в котором мы живем: с леса мы и начнем частичный обзор этих стихий.
Лес
Лес сыграл крупную роль в нашей истории. Он был многовековой обстановкой русской жизни: до второй половины XVIII в. жизнь наибольшей части русского народа шла в лесной полосе нашей равнины. Степь вторгалась в эту жизнь только злыми эпизодами, татарскими нашествиями да козацкими бунтами. Еще в XVII в. западному европейцу, ехавшему в Москву на Смоленск, Московская Россия казалась сплошным лесом, среди которого города и села представлялись только большими или малыми прогалинами. Даже теперь более или менее просторный горизонт, окаймленный синеватой полосой леса — наиболее привычный пейзаж Средней России. Лес оказывал русскому человеку разнообразные услуги — хозяйственные, политические и даже нравственные: обстраивал его сосной и дубом, отапливал березой и осиной, освещал его избу березовой лучиной, обувал его лыковыми лаптями, обзаводил домашней посудой и мочалом. Долго и на севере, как прежде на юге, он питал народное хозяйство пушным зверем и лесной пчелой. Лес служил самым надежным убежищем от внешних врагов, заменяя русскому человеку горы и замки. Само государство, первый опыт которого на границе со степью не удался по вине этого соседства, могло укрепиться только на далеком от Киева севере под прикрытием лесов со стороны степи. Лес служил русскому отшельнику Фиваидской пустыней, убежищем от соблазнов мира. С конца XIV в. люди, в пустынном безмолвии искавшие спасения души, устремлялись в лесные дебри северного Заволжья, куда только они могли проложить тропу. Но, убегая от мира в пустыню, эти лесопроходцы увлекали с собою мир туда же. По их следам шли крестьяне, и многочисленные обители, там возникавшие, становились опорными пунктами крестьянского расселения, служа для новоселов и приходскими храмами, и ссудодателями, и богадельнями под старость. Так лес придал особый характер северно-русскому пустынножительству, сделав из него своеобразную форму лесной колонизации. Несмотря на все такие услуги, лес всегда был тяжел для русского человека. В старое время, когда его было слишком много, он своей чащей прерывал пути-дороги, назойливыми зарослями оспаривал с трудом расчищенные луг и поле, медведем и волком грозил самому и домашнему скоту. По лесам свивались и гнезда разбоя. Тяжелая работа топором и огнивом, какою заводилось лесное хлебопашество на пали, расчищенной из-под срубленного и спаленного леса, утомляла, досаждала. Этим можно объяснить недружелюбное или небрежное отношение русского человека к лесу: он никогда не любил своего леса. Безотчетная робость овладевала им, когда он вступал под его сумрачную сень. Сонная, «дремучая» тишина леса пугала его; в глухом, беззвучном шуме его вековых вершин чуялось что-то зловещее; ежеминутное ожидание неожиданной, непредвидимой опасности напрягало нервы, будоражило воображение. И древнерусский человек населил лес всевозможными страхами. Лес — это темное царство лешего одноглазого, злого духа — озорника, который любит дурачиться над путником, забредшим в его владения. Теперь лес в южной полосе средней России — все редеющее напоминание о когда-то бывших здесь лесах, которое берегут, как роскошь, а севернее — доходная статья частных хозяйств и казны, которая выручает от эксплуатации своих лесных богатств по 57—58 миллионов ежегодно.
Степь
Степь, поле, оказывала другие услуги и клала другие впечатления. Можно предполагать раннее и значительное развитие хлебопашества на открытом черноземе, скотоводства, особенно табунного, на травянистых степных пастбищах. Доброе историческое значение южно-русской степи заключается преимущественно в ее близости к южным морям, которые её и создали, особенно к Чёрному, которым днепровская Русь рано пришла в непосредственное соприкосновение с южно-европейским культурным миром; но этим значением степь обязана не столько самой себе, сколько тем морям да великим русским рекам, по ней протекающим. Трудно сказать, насколько степь широкая, раздольная, как величает её песня, своим простором, которому конца-краю нет, воспитывала в древнерусском южанине чувство шири и дали, представление о просторном горизонте, окоёме, как говорили в старину; во всяком случае, не лесная Россия образовала это представление. Но степь заключала в себе и важные исторические неудобства: вместе с дарами она несла мирному соседу едва ли не более бедствий. Она была вечной угрозой для Древней Руси и нередко становилась бичом для неё. Борьба со степным кочевником, половчином, злым татарином, длившаяся с VIII почти до конца XVII в., — самое тяжёлое историческое воспоминание русского народа, особенно глубоко врезавшееся в его памяти и наиболее ярко выразившееся в его былевой поэзии. Тысячелетнее и враждебное соседство с хищным степным азиатом — это такое обстоятельство, которое одно может покрыть не один европейский недочёт в русской исторической жизни. Историческим продуктом степи, соответствовавшим её характеру и значению, является козак, по общерусскому значению слова — бездомный и бездольный, «гулящий» человек, не приписанный ни к какому обществу, не имеющий определённых занятий и постоянного местожительства, а по первоначальному и простейшему южнорусскому своему облику человек «вольный», тоже беглец из общества, не признававший никаких общественных связей вне своего «товариства», удалец, отдававший всего себя борьбе с неверными, мастер всё разорить, но не любивший и не умевший ничего построить, — исторический преемник древних киевских богатырей, стоявших в степи «на заставах богатырских», чтобы постеречь землю Русскую от поганых, и полный нравственный контраст северному лесному монаху. Со Смутного времени для Московской Руси козак стал ненавистным образом гуляки, «вора».
Река
Так лес и особенно степь действовали на русского человека двусмысленно. Зато никакой двусмысленности, никаких недоразумений не бывало у него с русской рекой. На реке он оживал и жил с ней душа в душу. Он любил свою реку, никакой другой стихии своей страны не говорил в песне таких ласковых слов — и было за что. При переселениях река указывала ему путь, при поселении она — его неизменная соседка: он жался к ней, на её непоёмном берегу ставил своё жильё, село или деревню. В продолжение значительной постной части года она и кормила его. Для торговца она — готовая летняя и даже зимняя ледяная дорога, не грозила ни бурями, ни подводными камнями: только вовремя поворачивай руль при постоянных капризных извилинах реки да помни мели, перекаты. Река является даже своего рода воспитательницей чувства порядка и общественного духа в народе. Она и сама любит порядок, закономерность. Её великолепные половодья, совершаясь правильно, в урочное время, не имеют ничего себе подобного в западноевропейской гидрографии. Указывая, где не следует селиться, они превращают на время скромные речки в настоящие сплавные потоки и приносят неисчислимую пользу судоходству, торговле, луговодству, огородничеству. Редкие паводки при малом падении русской реки не могут идти ни в какое сравнение с неожиданными и разрушительными наводнениями западноевропейских горных рек. Русская река приучала своих прибрежных обитателей к общежитию и общительности. В Древней Руси расселение шло по рекам и жилые места особенно сгущались по берегам бойких судоходных рек, оставляя в междуречьях пустые лесные или болотистые пространства. Если бы можно было взглянуть сверху на среднюю Россию, например, XV в., она представилась бы зрителю сложной канвой с причудливыми узорами из тонких полосок вдоль водных линий и со значительными темными промежутками. Река воспитывала дух предприимчивости, привычку к совместному, артельному действию, заставляла размышлять и изловчаться, сближала разбросанные части населения, приучала чувствовать себя членом общества, обращаться с чужими людьми, наблюдать их нравы и интересы, меняться товаром и опытом, знать обхождение. Так разнообразна была историческая служба русской реки.
Впечатление от русской равнины
Изучая влияние природы страны на человека, мы иногда пытаемся в заключение уяснить себе, как она должна была настраивать древнее население, и при этом нередко сравниваем нашу страну по её народно-психологическому действию с Западной Европой. Этот предмет очень любопытен, но не свободен от серьёзных научных опасностей. Стараясь проникнуть в таинственный процесс, каким древний человек воспринимал впечатления окружавшей его природы, мы вообще расположены переносить на него наши собственные ощущения. Припоминая, как мы с высоты нижегородского кремля любовались видом двигавшегося перед нашими глазами могучего потока и перспективой равнинной заволжской дали, мы готовы думать, что и древние основатели Нижнего, русские люди XIII в., выбирая опорный пункт для борьбы с мордвой и другими поволжскими инородцами, тоже давали себе досуг постоять перед этим ландшафтом и, между прочим, под его обаянием решили основать укрепленный город при слиянии Оки с Волгой. Но очень может статься, что древнему человеку было не до эстетики, не до перспективы. Теперь путник с Восточноевропейской равнины, впервые проезжая по Западной Европе, поражается разнообразием видов, резкостью очертаний, к чему он не привык дома. Из Ломбардии, так напоминающей ему родину своим рельефом, он через несколько часов попадает в Швейцарию, где уже другая поверхность, совсем ему не привычная. Все, что он видит вокруг себя на Западе, настойчиво навязывает ему впечатление границы, предела, точной определенности, строгой отчетливости и ежеминутного, повсеместного присутствия человека с внушительными признаками его упорного и продолжительного труда. Внимание путника непрерывно занято, крайне возбуждено. Он припоминает однообразие родного тульского или орловского вида ранней весной: он видит ровные пустынные поля, которые как будто горбятся на горизонте, подобно морю, с редкими перелесками и черной дорогой по окраине — и эта картина провожает его с севера на юг из губернии в губернию, точно одно и то же место движется вместе с ним сотни верст. Все отличается мягкостью, неуловимостью очертаний, нечувствительностью переходов, скромностью, даже робостью тонов и красок, все оставляет неопределенное, спокойно-неясное впечатление. Жилья не видно на обширных пространствах, никакого звука не слышно кругом — и наблюдателем овладевает жуткое чувство невозмутимого покоя, беспробудного сна и пустынности, одиночества, располагающее к беспредметному унылому раздумью без ясной, отчетливой мысли. Но разве это чувство — историческое наблюдение над древним человеком, над его отношением к окружающей природе? Это — одно из двух: или впечатление общего культурного состояния народа, насколько оно отражается в наружности его страны, или же привычка современного наблюдателя перелагать географические наблюдения на свои душевные настроения, а эти последние ретроспективно превращать в нравственные состояния, возбуждавшие или расслаблявшие энергию давно минувших поколений. Другое дело — вид людских жилищ: здесь меньше субъективного и больше исторически уловимого, чем во впечатлениях, воспринимаемых от внешней природы. Жилища строятся не только по средствам, но и по вкусам строителей, по их господствующему настроению. Но формы, раз установившиеся по условиям времени, обыкновенно переживают их в силу косности, свойственной вкусам не меньше, чем прочим расположениям человеческой души. Крестьянские поселки по Волге и во многих других местах Европейской России доселе своей примитивностью, отсутствием простейших житейских удобств производят, особенно на путешественника с Запада, впечатление временных, случайных стоянок кочевников, не нынче-завтра собирающихся бросить свои едва насиженные места, чтобы передвинуться на новые. В этом сказались продолжительная переселенческая бродячесть прежних времен и хронические пожары — обстоятельства, которые из поколения в поколение воспитывали пренебрежительное равнодушие к домашнему благоустройству, к Удобствам в житейской обстановке.
Угрожающие явления
Рассматривая влияние природы на человека, надобно видеть и действие человека на природу: в этом действии также обнаруживаются некоторые особенности последней. Культурная обработка природы человеком для удовлетворения его потребностей имеет свои пределы и требует известной осмотрительности: увеличивая и регулируя энергию физических сил, нельзя истощать их и выводить из равновесия, нарушая их естественное соотношение. Иначе природа станет в противоречие сама с собой и будет противодействовать видам человека, одной рукой разрушая то, что создала другой, и географические условия, сами по себе благоприятные для культуры, при неосмотрительном с ними обращении могут превратиться в помехи народному благосостоянию. Природа нашей страны при видимой простоте и однообразии отличается недостатком устойчивости: ее сравнительно легко вывести из равновесия. Человеку трудно уничтожить источники питания горных рек в Западной Европе; но в России стоит только оголить или осушить верховья реки и ее верхних притоков, и река обмелеет. В чернозёмных и песчанистых местах России есть два явления, которые, будучи вполне или отчасти продуктами культуры, точнее говоря, человеческой непредусмотрительности, стали как бы географическими особенностями нашей страны, постоянными физическими её. бедствиями: это овраги и летучие пески. Рыхлая почва, с которой распашка сдёрнула скреплявший её дерновый покров, легко размывается скатывающимися с возвышений дождевыми и снеговыми ручьями, и образуются овраги, идущие в самых разносторонних направлениях. Уже самые старые поземельные описи, до нас дошедшие, указывают на обилие таких оврагов и отвершков. Теперь они образуют обширную и запутанную сеть, которая все более расширяется и усложняется, отнимая у хлебопашества в сложности огромную площадь земледельческой почвы. На юге овраги особенно многочисленны именно в обработанной части степи, в губерниях Волынской, Подольской, Бессарабской, Херсонской, Екатеринославской и в Области Войска Донского. Причиняя великий вред сельскому хозяйству сами по себе, своею многочисленностью, овраги влекут за собой еще новое бедствие: составляя как бы систему естественного дренажа и ускоряя сток осадков с окрестных полей, они вытягивают влагу из почвы прилегающих к ним местностей, не дают времени этой почве пропитаться снеговой и дождевой водой и таким образом вместе с оскудением лесов содействуют понижению уровня почвенных вод, которое всё выразительнее сказывается в учащающихся засухах. Летучие пески, значительными полосами прорезывающие чернозёмную Россию, не менее бедственны. Переносясь на далекие расстояния, они засыпают дороги, пруды, озёра, засоряют реки, уничтожают урожай, целые имения превращают в пустыни. Площадь их в Европейской России исчисляют в 2,5 миллиона десятин с лишком, и эта площадь, по сделанным наблюдениям, ежегодно расширяется на один процент, т.е. приблизительно на 25 тысяч десятин. Пески постепенно засыпают чернозём, подготовляя Южной России со временем участь Туркестана. Этому процессу помогает пасущийся в степях скот: он своими копытами разрывает верхний твёрдый слой песка, а ветер выдувает из него скрепляющие его органические вещества, и песок становится летучим. С этим бедствием борются разнообразными и дорогими мерами, изгородями, плетнями, насаждениями. В последние годы министерство земледелия повело систематическое укрепление песков посадками древесных и кустарных растений и в пять лет (1898—1902) укрепило более 30 тысяч десятин песков. Эти цифры убедительно говорят о трудности и медленности борьбы с песками. Мы окончили предварительные работы, которые пригодятся нам при изучении русской истории, условились в задачах и приемах изучения, составили план курса и повторили некоторые уроки по географии России, имеющие близкое отношение к её истории. Теперь можем начать самый курс.
ЛЕКЦИЯ V
Начальная летопись как основной источник для изучения первого периода нашей истории. Летописное дело в древней Руси; первичные летописи и летописные своды. Древнейшие списки Начальной летописи. Следы древнего киевского летописца в начальном летописном своде. Кто этот летописец? Главные составные части Начальной летописи. Как они соединены в целый свод. Хронологический план свода. Нестор и Сильвестр.
Начальная летопись
Обращаясь к изучению первого периода нашей истории, нельзя не исполнить ещё одного подготовительного дела: необходимо рассмотреть состав и характер Начальной летописи, основного источника наших сведений об этом периоде. Мы имеем довольно разнообразные и разносторонние сведения о первых веках нашей истории. Таковы особенно иноземные известия патриарха Фотия IX в., императора Константина Багрянородного и Льва Диакона Х в., сказания скандинавских саг и целого ряда арабских писателей тех же веков, Ибн-Хордадбе, Ибн-Фадлана, Ибн-Дасты, Масуди и других. Не говорим о туземных памятниках письменных, которые тянутся всё расширяющейся цепью с XI в., и памятниках вещественных, об уцелевших от тех времён храмах, монетах и других вещах. Всё это — отдельные подробности, не складывающиеся ни во что цельное, рассеянные, иногда яркие точки, не освещающие всего пространства. Начальная летопись даёт возможность объединить и объяснить эти отдельные данные. Она представляет сначала прерывистый, но, чем далее, тем всё более последовательный рассказ о первых двух с половиной веках нашей истории, и не простой рассказ, а освещенный цельным, тщательно выработанным взглядом составителя на начало отечественной истории.
Летописное дело в древней Руси
Летописание было любимым занятием наших древних книжников. Начав послушным подражанием внешним приёмам византийской хронографии, они скоро усвоили её дух и понятия, с течением времени выработали некоторые особенности летописного изложения, свой стиль, твёрдое и цельное историческое миросозерцание с однообразной оценкой исторических событий и иногда достигали замечательного искусства в своём деле. Летописание считалось богоугодным, душеполезным делом. Потому не только частные лица записывали для себя на память, иногда в виде отрывочных заметок на рукописях, отдельные события, совершавшиеся в отечестве, но и при отдельных учреждениях, церквах и особенно монастырях велись на общую пользу погодные записи достопамятных происшествий. Сверх таких частных и церковных записок велись при княжеских дворах и летописи официальные. Из сохранившейся в Волынской летописи грамоты волынского князя Мстислава, относящейся к 1289 г., видно, что при дворе этого князя велась такая официальная летопись, имевшая какое-то политическое назначение. Наказав жителей Берестья за крамолу, Мстислав прибавляет в грамоте: «а вопсал есмь в летописец коромолу их». С образованием Московского государства официальная летопись при государевом дворе получает особенно широкое развитие. Летописи велись преимущественно духовными лицами, епископами, простыми монахами, священниками, официальную московскую летопись вели приказные дьяки. Рядом с событиями, важными для всей земли, летописцы заносили в свои записи преимущественно дела своего края. С течением времени под руками древнерусских книжников накоплялся значительный запас частных и официальных местных записей. Бытописатели, следовавшие за первоначальными местными летописцами, собирали эти записи, сводили их в цельный сплошной погодный рассказ о всей земле, к которому и со своей стороны прибавляли описание нескольких дальнейших лет. Так слагались вторичные летописи или общерусские летописные своды, составленные последующими летописцами из записей древних, первичных. При дальнейшей переписке эти сводные летописи сокращались или расширялись, пополняясь новыми известиями и вставками целых сказаний об отдельных событиях, житий святых и других статей, и тогда летопись получала вид систематического летописного сборника разнообразного материала. Путём переписывания, сокращений, дополнений и вставок накопилось труднообозримое количество списков, доселе ещё не вполне приведённых в известность и содержащих в себе летописи в разных составах и редакциях, с разнообразными вариантами в тексте родственных по составу летописей. Таков в общих и потому не совсем точных чертах ход русского летописного дела. Разобраться в этом довольно хаотическом запасе русского летописания, группировать и классифицировать списки и редакции, выяснить их источники, состав и взаимное отношение и свести их к основным летописным типам — такова предварительная сложная критическая работа над русским летописанием, давно начатая, деятельно и успешно продолжаемая целым рядом исследователей и еще не законченная. Первичные записи, ведённые в разных местах нашего отечества, почти все погибли; но уцелели составленные из них летописные своды. Эти своды составлялись также в разные времена и в разных местах. Если соединить их в один цельный общий свод, то получим почти непрерывный погодный рассказ о событиях в нашем отечестве за восемь столетий, рассказ не везде одинаково полный и подробный, но отличающийся одинаковым духом и направлением, с однообразными приёмами и одинаковым взглядом на исторические события. И делались опыты такого полного свода, в которых рассказ начинается почти с половины IX в. и тянется неровной, изредка прерывающейся нитью через целые столетия, останавливаясь в древнейших сводах на конце XIII или начале XIV в., а в сводах позднейших теряясь в конце XVI столетия и порой забегая в XVII, даже в XVIII в. Археографическая комиссия, особое учёное учреждение, возникшее в 1834 г. с целью издания письменных памятников древней русской истории, с 1841 г. начала издавать Полное собрание русских летописей и издала 12 томов этого сборника.
Древнейшие списки Начальной летописи
В таком же составном, сводном изложении дошло до нас и древнейшее повествование о том, что случилось в нашей земле в IX, X, XI и в начале XII в. по 1110 г. включительно. Рассказ о событиях этого времени. сохранившийся в старинных летописных сводах, прежде было принято называть Летописью Нестора, а теперь чаще называют Начальной летописью. В библиотеках не спрашивайте Начальной летописи — вас, пожалуй, не поймут и переспросят: «Какой список летописи нужен вам?» Тогда вы в свою очередь придёте в недоумение. До сих пор не найдено ни одной рукописи, в которой Начальная летопись была бы помещена отдельно в том виде, как она вышла из-под пера древнего составителя. Во всех известных списках она сливается с рассказом её продолжателей, который в позднейших сводах доходит обыкновенно до конца XVI в. Если хотите читать Начальную летопись в наиболее древнем её составе, возьмите Лаврентьевский или Ипатьевский её список. Лаврентьевский список — самый древний из сохранившихся списков общерусской летописи. Он писан в 1377 г. «худым, недостойным и многогрешным рабом божиим мнихом Лаврентием» для князя суздальского Димитрия Константиновича, тестя Димитрия Донского, и хранился потом в Рождественском монастыре в городе Владимире на Клязьме. В этом списке за Начальной летописью следуют известия о южной. Киевской и о северной. Суздальской Руси, прерывающиеся на 1305 г. Другой список, Ипатьевский, писан в конце XIV или в начале XV столетия и найден в костромском Ипатьевском монастыре, от чего и получил своё название. Здесь за Начальной летописью следует подробный и превосходный по простоте, живости и драматичности рассказ о событиях в Русской земле, преимущественно в южной. Киевской Руси XII в., а с 1201 по 1292 г. идёт столь же превосходный и часто поэтический рассказ Волынской летописи о событиях в двух смежных княжествах — Галицком и Волынском. Рассказ с половины IX столетия до 1110 г. включительно по этим двум спискам и есть древнейший вид, в каком дошла до нас Начальная летопись. Прежде, до половины прошлого столетия, критика этого капитального памятника исходила из предположения, что весь он — цельное произведение одного писателя, и потому сосредоточивала своё внимание на личности летописца и на восстановлении подлинного текста его труда Но, всматриваясь в памятник ближе, заметили, что он не есть подлинная древняя киевская летопись, а представляет такой же летописный свод, каковы и другие позднейшие, а древняя киевская летопись есть только одна из составных частей этого свода.
Следы древнего летописца
До половины XI в. в Начальной летописи не встречаем следов этого древнего киевского летописца; но во второй половине века он несколько раз выдаёт себя. Так, под 1065 годом, рассказывая о ребёнке-уроде, вытащенном рыбаками из речки Сетомли близ Киева, летописец говорит: «…его же позоровахом до вечера». Был ли он тогда уже иноком Печерского монастыря или бегал мальчиком смотреть на диковину, сказать трудно. Но в конце XI в. он жил в Печерском монастыре: рассказывая под 1096 годом о набеге половцев на Печерский монастырь, он говорит: «…и придоша на монастырь Печерский, нам сущим по кельям почивающим по заутрени». Далее узнаем, что летописец был ещё жив в 1106 г.: в этом году, пишет он, скончался старец добрый Ян, живший 90 лет, в старости маститой, жил он по закону божию, не хуже был первых праведников, «от него же и аз многа словеса слышах, еже и вписах в летописаньи сем». На основании этого можно составить некоторое понятие о начальном киевском летописце. В молодости он жил уже в Киеве, в конце XI и в начале XII в. был, наверное, иноком Печерского монастыря и вёл летопись. С половины XI в., даже несколько раньше, и летописный рассказ становится подробнее и теряет легендарный отпечаток, какой лежит на известиях летописи до этого времени.
Кто он был?
Кто был этот летописец? Уже в начале XIII столетия существовало предание в Киево-Печерском монастыре, что это был инок того же монастыря Нестор. Об этом Несторе, «иже написа летописец», упоминает в своём послании к архимандриту Акиндину (1224—1231) монах того же монастыря Поликарп, писавший в начале XIII столетия. Историограф Татищев откуда-то знал, что Нестор родился на Белоозере. Нестор известен в нашей древней письменности, как автор двух повествований, жития преподобного Феодосия и сказания о святых князьях Борисе и Глебе. Сличая эти памятники с соответствующими местами известной нам Начальной летописи, нашли непримиримые противоречия. Например, в летописи есть сказание об основании Печерского монастыря, где повествователь говорит о себе, что его принял в монастырь сам преподобный, а в житии Феодосия биограф замечает, что он, «грешный Нестор», был принят в монастырь уже преемником Феодосия, игуменом Стефаном. Эти противоречия между летописью и названными памятниками объясняются тем, что читаемые в летописи сказания о Борисе и Глебе, о Печерском монастыре и преподобном Феодосии не принадлежат летописцу, вставлены в летопись составителем свода и писаны другими авторами, первое монахом XI в. Иаковом, а два последние, помещенные в летописи под 1051 и 1074 гг., вместе с третьим рассказом под 1091 г. о перенесении мощей преподобного Феодосия представляют разорванные части одной цельной повести, написанной постриженником и учеником Феодосиевым, который, как очевидец, знал Феодосии и о монастыре его времени больше Нестора, писавшего по рассказам старших братий обители. Однако эти разноречия подали повод некоторым учёным сомневаться в принадлежности Начальной летописи Нестору, тем более что за рассказом о событиях 1110 г. в Лаврентьевском списке следует такая неожиданная приписка: «Игумен Силивестр святого Михаила написах книгы си летописец, надеяся от бога милость прияти, при князи Володимере, княжащю ему Кыеве, а мне в то время игуменящю у святого Михаила, в 6624». Сомневаясь в принадлежности древней киевской летописи Нестору, некоторые исследователи останавливаются на этой приписке как на доказательстве, что начальным киевским летописателем был игумен Михайловского Выдубицкого монастыря в Киеве Сильвестр, прежде живший иноком в Печерском монастыре. Но и это предположение сомнительно. Если древняя киевская летопись оканчивалась 1110 г., а Сильвестр сделал приписку в 1116 г., то почему он пропустил промежуточные годы, не записавши совершившихся в них событий, или почему сделал приписку не одновременно с окончанием летописи, а пять-шесть лет спустя? С другой стороны, в XIV—XV вв. в нашей письменности, по-видимому, отличали начального киевского летописателя от Сильвестра, как его продолжателя. В одном из поздних сводов, Никоновском, после сенсационного рассказа о несчастном для русских нашествии ордынского князя Эдигея в 1409 г., современник-летописец делает такое замечание: «Я написал это не в досаду кому-нибудь, а по примеру начального летословца киевского, который, не обинуясь, рассказывает „вся временна бытства земская“ (все события, совершившиеся в нашей земле); да и наши первые властодержцы без гнева позволяли описывать всё доброе и недоброе, случавшееся на Руси, как при Владимире Мономахе, не украшая, описывал оный великий Сильвестр Выдубицкий». Значит, Сильвестр не считался в начале XV в. начальным летословцем киевским. Разбирая состав Начальной летописи, мы, кажется, можем угадать отношение к ней этого Сильвестра. Эта летопись есть сборник очень разнообразного исторического материала, нечто вроде исторической хрестоматии. В ней соединены и отдельные краткие погодные записи, и пространные рассказы об отдельных событиях, писанные разными авторами, и дипломатические документы, например договоры Руси с греками Х в. или послание Мономаха к Олегу черниговскому 1098 г., спутанное с его же Поучением к детям (под 1096 г.), и даже произведения духовныхпастырей, например поучение Феодосия Печерского. В основание свода легли как главные его составные части три особые цельные повествования. Мы разберем их по порядку в своде.
Составные части летописи
I. Повесть временных лет. Читая первые листы летописного свода, замечаем, что это связная и цельная повесть, лишённая летописных приёмов. Она рассказывает о разделении земли после потопа между сыновьями Ноя с перечнем стран, доставшихся каждому, о расселении народов после столпотворения, о поселении славян на Дунае и расселении их оттуда, о славянах восточных и их расселении в пределах России, о хождении апостола Андрея на Русь, об основании Киева с новым очерком расселения восточных славян и соседних с ними финских племён, о нашествии разных народов на славян с третьим очерком расселения славян восточных и с описанием их нравов, о нашествии на них хозар, о дани, которую одни из них платили варягам, а другие хозарам, об изгнании первых, о призвании Рюрика с братьями из-за моря, об Аскольде и Дире и об утверждении Олега в Киеве в 882 г. Повесть составлена по образцу византийских хронографов, обыкновенно начинающих свой рассказ ветхозаветной историей. Один из этих хронографов — Георгий Амартола (IX в. с продолжением до 948 г.) стал рано известен на Руси в славянском, именно в болгарском, переводе. Его даже прямо называет Повесть как один из своих источников; отсюда, между прочим, заимствован рассказ о походе Аскольда и Дира на греков под 866 г. Но вместе с выдержками из Георгия она передает о восточных славянах ряд преданий, в которых, несмотря на прозаическое изложение, уцелели еще черты исторической народной песни, например предание о нашествии аваров на славян-дулебов. В начале Повесть представляет сплошной рассказ без хронологических пометок. Хронологические указания являются только с 852 г. но не потому, что Повесть имеет что-нибудь сказать о славянах под этим годом: она не помнит ни одного события, касавшегося славян в этом году, и мы увидим, что вся статья под этим годом вставлена в Повесть позднее чужой рукой. Далее, первое русское известие, помеченное в Повести годом, таково, что его нельзя приурочить к какому-либо одному году: именно под 859 г. Повесть рассказывает о том, что варяги брали дань с северных племен, а хозары с южных. Когда началась та и другая дань, когда и как варяги покорили северные племена, о чём здесь узнаём впервые, — об этом Повесть ничего не помнит. Еще более неловко поставлен 862 г. Под этим годом мы читаем длинный ряд известий: об изгнании варягов и усобице между славянскими родами, о призвании князей из-за моря, о прибытии Рюрика с братьями и о смерти последних, об уходе двух бояр Рюрика, Аскольда и Дира, в Киев из Новгорода. Здесь под одним годом, очевидно, соединены события нескольких лет: сама Повесть оговаривается, что братья Рюриковы умерли спустя два года после их прихода. Рассказ о 862 г. кончается такими словами: «Рюрику же княжащу в Новегороде, — в лето 6371, 6372, 6373, 6374 — иде Аскольд и Дир на греки», т.е. вставка пустых годов оторвала главное предложение от придаточного. Очевидно, хронологические пометки, встречающиеся в Повести при событиях IX в „не принадлежат автору рассказа, а механически вставлены позднейшею рукой. В этой Повести находим указание на время, когда она была составлена. Рассказывая, как Олег утвердился в Киеве и начал устанавливать дани с подвластных племен, повествователь добавляет, что и на новгородцев была наложена дань в пользу варягов по триста гривен в год, «еже до смерти Ярославле даяше варягом». Так написано в Лаврентьевском списке; но в одном из позднейших сводов, Никоновском, встречаем это известие в другом изложении: Олег указал Новгороду давать дань варягам, «еже и ныне дают». Очевидно, это первоначальная, подлинная форма известия. Следовательно, Повесть составлена до смерти Ярослава, т.е. раньше 1054 г. Если это так, то автором ее не мог быть начальный киевский летописец. Трудно сказать, чем оканчивалась эта Повесть, на каком событии прерывался ее рассказ. Пересчитывая народы, нападавшие на славян, повествователь говорит, что после страшных обров, так мучивших славянское племя дулебов, пришли печенеги, а потом, уже при Олеге, прошли мимо Киева угры. Действительно, в самом рассказе Повести это событие отнесено ко времени Олега и поставлено под 898 г. Итак, печенеги по Повести предшествовали венграм. Но далее в своде мы читаем, что только при Игоре в 915 г., т.е. после прохода угров мимо Киева, печенеги впервые пришли на Русскую землю. Итак, повествователь о временах Игоря имел несколько иные исторические представления, чем повествователь о временах, предшествовавших княжению Игоря, т.е. события 915 г. и следующих лет описаны уже не автором Повести. Эта Повесть носит в своде такое заглавие: «Се повести временных лет, откуду есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду Русская земля стала есть». Итак, автор обещает рассказать, как началась Русская земля. Рассказывая об утверждении Олега в Киеве в 882 г., повествователь замечает: «…беша у него варязи и словени и прочи, прозвашася Русью». Вот и начало Руси, Русской земли — исполнение обещания, данного повествователем. Итак, Повесть временных лет есть заглавие, относящееся не к целому своду, а только к рассказу, составляющему его начало и прерывавшемуся, по-видимому, на княжении Олега. Эта Повесть составлена не позже смерти Ярослава; призвание князей и утверждение Олега в Киеве — ее главные моменты.
II. Сказание о крещении Руси при Владимире. Оно разбито на три года: 986, 987 и 988. Но это также не летописный рассказ: он лишен летописных приемов, отличается полемической окраской, желанием охулить все веры, кроме православной. И это сказание, очевидно, не принадлежит начальному летописцу, а вставлено в свод его составителем. В нем уцелел намек на время его составления. Когда ко Владимиру пришли евреи с предложением своей веры, князь спросил их: «Где земля ваша?» Миссионеры отвечали: «В Иерусалиме». — «Полно, так ли?» — переспросил их князь. Тогда миссионеры сказали напрямки: «Разгневался бог на отцов наших и расточил нас по странам грехов ради наших, и предана была земля наша христианам». Если бы повествователь разумел первых, кто покорил землю евреев, он должен был бы назвать язычников римлян; если бы он разумел властителей Иерусалима, современных Владимиру, то он должен был бы назвать магометан; если же он говорит о христианах, ясно, что он писал после завоевания Иерусалима крестоносцами, т.е. в начале XII столетия (после 1099 г.). Основным источником Сказания о крещении Руси и о христианской деятельности князя Владимира служило рядом с не успевшим еще завянуть народным преданием древнее житие святого князя, написанное неизвестно кем немного лет спустя после его смерти, судя по выражению жития о времени его княжения: «Сице убо бысть малым прежде сих лет». Это житие — один из самых ранних памятников русской литературы, если только оно написано русским, а не греком, жившим в России.
III. Киево-Печерская летопись. Ее писал в конце XI и в начале XII в. монах Печерского монастыря Нестор, как гласит раннее монастырское предание, отвергать которое нет достаточных оснований. Летопись прервалась на 1110 г. Но каким годом она начиналась? Можно только догадываться, что летописец повел свою повесть с событий, совершившихся задолго до его вступления в монастырь, куда он поступил не ранее 1074 г. Так, ему, по-видимому, принадлежит помещенный в своде рассказ о событиях 1044 г. Говоря о вступлении князя Всеслава полоцкого на отцовский стол, летописец упоминает о повязке, которой этот князь прикрывал язву на своей голове. Об этой повязке летописец замечает: «…еже носит Всеслав и до сего дне на собе», — а он умер в 1101 г. Если так, то можно предполагать, что летопись Нестора начиналась временами Ярослава 1. С большей уверенностью можно думать, что летопись прервалась именно на 1110 г. и что заключительная приписка Сильвестра не случайно помещена под этим годом. На это указывает самое описание 1110 г. в Лаврентьевском списке, сохранившем Сильвестрову приписку. Потому ли, что весть о случившемся не всегда скоро доходила до летописца, или по другим причинам, ему иногда приходилось записывать события известного года уже в следующем году, когда становились известны их следствия или дальнейшее развитие, о чем он и предуведомлял при описании предыдущего года как будто ante factum. Он, впрочем, иногда оговаривался, что это не предвидение, а только опоздание записи: «еже и бысть, якоже скажем после в пришедшее лето», т.е. когда будем описывать наступивший год. То же случилось и с 1110 г. Над Печерским монастырем явилось знамение, столп огненный, который «весь мир виде». Печерский летописец истолковал явление так: огненный столп — это вид ангела, посылаемого волею божией вести людей путями промысла, как во дни Моисея огненный столп ночью вел Израиля. Так и это явление, заключает летописец, предзнаменовало, «ему же бе быти», чему предстояло сбыться и что сбылось: на следующее лето не этот ли ангел был (нашим) вождем на иноплеменников и супостатов? Летописец писал это уже в 1111 г., после страшного мартовского поражения, нанесенного русскими половцам, и слышал рассказ победителей об ангелах, видимо помогавших им в бою, но почему-то, вероятно за смертию, не успел описать этих событий 1111 г., на которые намекал в описании 1110 г. В Ипатьевском списке то же знамение изображено, как в Лаврентьевском, лишь с некоторыми отступлениями в изложении. Но под 1111 г. в рассказе о чудесной победе русских то же знамение описано вторично и иначе, другими словами и с новыми подробностями, хотя и со ссылкой на описание предыдущего года, и притом приурочено к лицу Владимира Мономаха, являющегося главным деятелем подвига, в котором участвовало 9 князей. Этот 1111 г. описан, очевидно, другим летописцем и, может быть, уже по смерти Святополка, когда великим князем стал Мономах. Итак, летопись Нестора была дописана в 1111 г. и кончалась 1110 г. Как мог летописец вести свою летопись? Так же, как он писал житие преподобного Феодосия, которого не знал при его жизни, — по рассказам знающих людей, очевидцев и участников событий. Печерский монастырь был средоточием, куда притекало все властное и влиятельное в тогдашнем русском обществе, все, что делало тогда историю Русской земли: князья, бояре, епископы, съезжавшиеся на собор к киевскому митрополиту, купцы, ежегодно проходившие по Днепру мимо Киева в Грецию и обратно. Ян, боярин, бывший киевским тысяцким, друг и чтитель преподобного Феодосия и добрый знакомый летописца, сын Вышаты, которому Ярослав I поручал большие дела, — один этот Ян Вышатич, умерший в 1106 г. 90 лет от роду, был для летописца живой столетней летописью, от которой он слышал «многа словеса», записанные им в своей летописи. Все эти люди приходили в монастырь преподобного Феодосия за благословением перед началом дела, для благодарственной молитвы по окончании, молились, просили иноческих молитв, жертвовали «от имений своих на утешение братии и на строение монастырю», рассказывали, размышляли вслух, исповедуя игумену и братии свои помыслы. Печерский монастырь был собирательным фокусом, объединявшим рассеянные лучи русской жизни, и при этом сосредоточенном освещении наблюдательный инок мог видеть тогдашний русский мир многостороннее, чем кто-либо из мирян.
Соединение частей летописи в свод
Таковы три основные части, из которых составлен начальный летописный свод: 1) Повесть временных лет, прерывающаяся на княжении Олега и составленная до 1054 г.; 2) Сказание о крещении Руси, помещенное в своде под годами 986—988 и составленное в начале XII в., и 3) Киево-Печерская летопись, в которой описаны события XI и XII вв. до 1110 г. включительно. Вы видите, что между этими составными частями свода остаются обширные хронологические промежутки. Чтобы видеть, как пополнялись эти промежутки, рассмотрим княжение Игоря, составляющее часть 73-летнего промежутка, отделяющего княжение Олега от момента, которым начинается Сказание о крещении Руси (913—985). Наиболее важные для Руси события рассказаны под годами: 941, к которому отнесен первый поход Игоря на греков, изложенный по хронографу Амартола и частью по греческому житию Василия Нового, под 944 — годом второго похода, в описании которого очевидно участие народного сказания, и под 945, где помещен текст Игорева договора с греками и потом рассказано также по народному киевскому преданию о последнем древлянском хождении Игоря за данью, о смерти князя и о первых актах Ольгиной мести. Под восемью другими годами помещены не касающиеся Руси известия о византийских, болгарских и угорских отношениях, взятые из того же хронографа Амартола, и между ними четыре краткие заметки об отношениях Игоря к древлянам и печенегам, что могло удержаться в памяти киевского общества. Ряд этих 11 описанных лет в нескольких местах прерывается большим или меньшим количеством годов пустых, хотя и проставленных по порядку в виде табличек: для этих годов, которых в 33-летнее княжение Игоря оказалось 22, составитель свода не мог найти в своих источниках никакого подходящего материала. Подобным образом восполнена и другая половина этого промежутка, как и промежуток между сказанием о крещении Руси и предполагаемым началом Печерской летописи. Источниками при этом служили кроме греческих переводных и южно-славянских произведений, обращавшихся на Руси, еще договоры с греками, первые опыты русской повествовательной письменности, а также народное предание, иногда развивавшееся в целое поэтическое сказание, в историческую сагу, например об Ольгиной мести. Эта народная киевская сага проходит яркой нитью, как один из основных источников свода, по IX и всему Х в.; следы ее заметны даже в начале XI столетия, именно в рассказе о борьбе Владимира с печенегами. По этим уцелевшим в своде обломкам киевской былины можно заключать, что в половине XI в. уже сложился в Киевской Руси целый цикл историко-поэтических преданий, главное содержание которых составляли походы Руси на Византию; другой, позднейший цикл богатырских былин, воспевающий борьбу богатырей Владимира со степными кочевниками, также образовался в Киевской Руси и до сих пор кой-где еще держится в народе, между тем как обломки первого уцелели только в летописном своде и изредка встречаются в старинных рукописных сборниках.
Хронологический план свода
Ряды пустых годов наглядно обнаруживают способ составления свода по перечисленным источникам. В расположении собранного летописного материала составитель руководился хронологическим планом, положенным в основу всего свода. Для постройки этого плана составитель располагал, с одной стороны, указаниями византийских хронографов и датами русских договоров с греками, а с другой — числом лет киевских княжений, хранившимся в памяти киевского общества. В Повести о начале Русской земли вслед за преданием о нашествии хозар на полян встречаем такую вставку под 852 г.: сказав, что при императоре Михаиле III «нача ся прозывати Русская земля», потому что тогда Русь напала на Царьград, как повествуется о том в греческом летописании, автор вставки продолжает: «тем же отселе почнем и числа положим». Эта вставка, очевидно, сделана составителем свода. Хронологию свою он ведет от потопа, указывая, сколько лет прошло от потопа до Авраама, от Авраама до исхода евреев из Египта и т.д. Высчитывая различные хронологические периоды, составитель свода доходит до того времени, когда (в 882 г.) Олег утвердился в Киеве: «от первого лета Михайлова до первого лета Олгова, русского князя, лет 29, а от первого лета Олгова, понелиже седе в Киеве, до первого лета Игорева лет 31» и т.д. Пересчитывая лета по княжениям, составитель свода доходит до смерти великого князя киевского Святополка: «а от смерти Ярославли до смерти Святополчи лет 60». Смерть Святополка, случившаяся в 1113 г., служит пределом хронологического расчета, на котором построен свод. Итак, свод составлен уже при преемнике Святополка Владимире Мономахе, не раньше 1113 г. Но мы видели, что Киево-Печерская летопись прерывается еще при Святополке, 1110 годом; следовательно, хронологический расчет свода не принадлежит начальному киевскому летописцу, не дожившему до смерти Святополка или, по крайней мере, раньше ее кончившему свою летопись, а сделан рукою, писавшею в княжение Святополкова преемника Владимира Мономаха, т.е. между 1113 и 1125 гг. На это именно время и падает приведенная мною Сильвестрова приписка 1116 г. Этого Сильвестра я и считаю составителем свода.
Нестор и сильвестр
Теперь можно объяснить отношение этого Сильвестра и к Начальной летописи и к летописцу Нестору. Так называемая Начальная летопись, читаемая нами по Лаврентьевскому и родственным ему спискам, есть летописный свод, а не подлинная летопись киево-печерского инока. Эта Киево-Печерская летопись не дошла до нас в подлинном виде, а, частью сокращенная, частью дополненная вставками, вошла в начальный летописный свод как его последняя и главная часть. Значит, нельзя сказать ни того, что Сильвестр был начальным киевским летописцем, ни того, что Нестор составил читаемую нами древнейшую летопись, т.е. начальный летописный свод: Нестор был составителем древнейшей киевской летописи, не дошедшей до нас в подлинном виде, а Сильвестр — составителем начального летописного свода, который не есть древнейшая киевская летопись; он был и редактором вошедших в состав свода устных народных преданий и письменных повествований, в том числе и самой Нестеровой летописи.
ЛЕКЦИЯ VI
Историко-критический разбор Начальной летописи. Ее значение для дальнейшего русского летописания. Ошибочность хронологической основы свода и происхождение ошибки. Обработка составных частей свода его составителем. Неполнота древнейших списков Начальной летописи. Идея славянского единства, положенная в ее основу. Отношение к летописи изучающего. Летописи XII в. Исторические воззрения летописца.
Мы рассмотрели происхождение, состав и источники древнейшего летописного свода, который принято называть Начальной летописью, и признали наиболее вероятным составителем его игумена Сильвестра. Нам предстоит оценить этот памятник, как исторический источник, чтобы этой оценкой руководиться в изучении древнейших его известий о Русской земле. Этот памятник, важный сам по себе как древнейший и основной источник русской истории, становится ещё ценнее потому, что был в истинном смысле слова начальной летописью: дальнейшее летописание примыкало к ней, как её непосредственное продолжение и посильное подражание; последующие составители летописных сводов обыкновенно ставили её во главе своих временников.
В разборе Начальной летописи наше внимание сосредоточится на самом составителе свода, на том, что внёс он своего в собирательную работу сведения разнородного материала, вошедшего в состав свода. Ему принадлежат хронологическая основа свода, способ обработки источников и взгляд на исторические явления, проведённый по всему своду.
Хронологическая основа свода
Хронологическая канва, по которой выведен рассказ свода, служит одною из связей, придающих некоторую цельность разновременным и разнородным его частям и известиям, почерпнутым из столь разносторонних источников. В исходной точке этого плана лежит ошибка, в которую русский бытописатель был введён греческим источником. В XI в. на Руси был уже известен в славянском переводе так называемый Летописец вскоре или вкратце цареградского патриарха Никифора (умер в 828 г.) с продолжением. Мы видели, почему составитель нашего свода старался прикрепить начальный пункт русской хронологии к году воцарения императора Михаила III. Никифоров летописец и ввёл его в ошибочный расчёт. Академик Шахматов обстоятельно выяснил, как это случилось. В хронологической таблице Никифорова летописца, по которой составитель нашего свода строил свой план, от р. х. до императора Константина, точнее, до первого вселенского собора, по ошибке поставлено 318 лет вместо 325, т.е. за год собора принято число отцов, на нём заседавших, а сумма лет от собора до воцарения Михаила выведена по неточности слагаемых в 542 вместо 517; сложением 318 с 542 и получился для воцарения Михаила год от р. х. 860, а от сотворения мира 6360, так как летописец Никифора считал от сотворения мира до р. х. ровно 5500, а не 5508 лет, как считаем мы. Вышла ошибка в 18 лет. Не принимая во внимание участия Никифорова летоисчисления в образовании года 6360, вычитая из него 5508, получали для воцарения Михаила год от р. х. 852 вместо 860 и этим недоразумением нечаянно уменьшали ошибку на 8 лет, не доходя до истины, т.е. до 842 г., только 10 лет. Впрочем, эта ошибка в определении исходного хронологического пункта мало вредила дальнейшим расчислениям русского хронолога XII в. коррективом служили ему даты договоров с греками. Держась своего летосчисления и относя воцарение Михаила к 6360 г. от сотворения мира, но зная по преданию или по соображению, что Олег умер в год второго своего договора с греками, составитель свода на время от воцарения Михаила до Олеговой смерти, т.е. до первого года Игорева княжения, отсчитал в своей таблице ровно столько лет (60), сколько того требует дата договора — 6420 г. Я решился ввести вас в эти хронологические подробности только для того, чтобы вы видели, с какими затруднениями приходилось бороться составителю свода и как относиться к его ранним хронологическим показаниям. Надобно отдать ему должное: при скудных средствах он вышел из своих затруднений с большим успехом. Он отнёс к 866 г. нападение Руси на Царьград, которое, как теперь известно, произошло в 860 г. Соответственно тому и предшествующие события, им рассказанные, раздоры между северными племенами по изгнании варягов, призвание князей, утверждение Аскольда и Дира в Киеве, надобно отодвигать несколько назад, к самой середине IX в. Неточности в отдельных годах ничему не мешают, и сам составитель свода придавал своим годам условное, гадательное значение. Встречая в древней Повести ряд тесно связанных между собою событий и не умея каждое из них пометить особым годом, он ставил над их совокупностью ряд годов, в пределах которых они, по его расчёту, должны были произойти. Так, изгнание варягов, бравших дань с северных племён, усобицы между этими племенами, призвание князей, смерть братьев Рюрика через два года по призвании и уход Аскольда с Диром в Киев он пометил суммарно тремя годами, 860, 861 и 862, и мы плохо понимаем его, приурочивая все эти события, и в том числе призвание князей, к одному последнему 862 г. Заслуга составителя свода в том, что он, располагая сбивчивыми данными византийских источников, умел уловить начальный конец нити отечественных преданий — данничество северных племён варягам, и на расстоянии двух с половиной столетий, ошибаясь на 6—7 лет, прикрепить этот конец к верно рассчитанному хронологическому пункту, к половине IX в.
Способ обработки
Сцепив весь свод одной хронологической основой и набросив летописную сеть на его нелетописные части, Сильвестр внёс в своё произведение ещё более единства и однообразия, переработав его составные статьи по одинаковым приёмам. Переработка состояла главным образом в том, что по всему своду проведены исторические воззрения хронографа Георгия Амартола. Этот хронограф служил для него не только источником известий, касавшихся Руси, Византии и южных славян, но и направителем его исторического мышления. Так, в начале Повести временных лет он поставил заимствованный у Амартола очерк разделения земли между сыновьями Ноя и эту географическую классификацию, или таблицу, пополнил собственным перечнем славянских, финских и варяжских племён, дав им место в Афетовой части. Для объяснения важных отечественных явлений он ищет аналогий у того же Амартола и таким образом в их изложение вносит сравнительно-исторический приём. Характерное место Повести о нравах и обычаях русских славян он пополнил извлечением из Амартола о нравах сириян, вактириян и других народов и к ним от себя прибавил заметку о половцах, о которых неизвестный автор Повести едва ли имел какое-нибудь понятие: они стали известны на Руси после Ярослава. Вообще, эта часть свода носит на себе следы столь усердной переработки со стороны его составителя, что в ней трудно отделить подлинный текст от Сильвестровых вставок и изменений. К этому надобно прибавить ещё тщательность, с какой Сильвестр старался воспользоваться для своего свода всем наличным запасом русской повествовательной письменности. Он был знаком с древней новгородской летописью и из неё привел рассказ о действиях Ярослава в Новгороде в 1015 г. по смерти отца. Киевские события этого года он изложил по сказанию о Борисе и Глебе, составленному монахом Иаковом в начале XII в. Едва ли не он же сам составил и сказание о крещении Руси по древнему житию князя Владимира, широко воспользовавшись при этом Палеей, полемическим изложением Ветхого завета, направленным против магометан и частью католиков, которое преподает Владимиру греческий философ-миссионер. Он вставил в свод под 1097 г. и обстоятельный рассказ об ослеплении теребовльского князя Василька, написанный Василием, лицом, близким к Васильку. Он же поместил в трёх местах Несторовой летописи части упомянутого мною Сказания о Печерском монастыре и преподобном Феодосии, может быть, им же и написанного. Проводя свою мысль в сравнительно-историческом освещении, составитель свода не боялся вносить в летописное изложение прагматический беспорядок, соединял под одним годом разновременные, но однородные явления. Вспомнив, что около 1071 г. в Киеве явился волхв, о котором в Печерской летописи не было известия, он вставил в неё вместе с рассказом об этом волхве целое учение о «бесовском наущении и действе», о пределах силы бесов над людьми и о способах их действия на людей, особенно посредством волхвов. Эта демонология иллюстрируется несколькими любопытными рассказами о волхвах и кудесниках на Руси того времени и параллельными библейскими примерами. Время событий, рассказанных Сильвестром под 1071 г., обозначено летописными выражениями: «в си же времена, в си лета»; но два случая из рассказанных несомненно были позднее 1071 г. Так не мог написать простой летописец, каким был Нестор, записывавший события из года в год. Впечатление учёного книжника, производимое широким знакомством составителя свода с иноземными и своими источниками и способом пользования ими, усиливается ещё проблесками критической мысли. Составитель против мнения, будто основатель Киева был не более как перевозчик через Днепр, и в критической вставке, внесённой в Повесть временных лет, доказывает преданием, что Кий был князь в роду своём и ходил в Царьград, где был принят с большим почётом самим царём; только имени этого царя составитель не знает, в чём и сознаётся. Точно так же ходили различные толки о месте крещения князя Владимира; составитель выбирает из них наиболее достоверное предание.
Неполнота древнейших списков
Но едва ли одной этой критической разборчивостью можно объяснить заметную неполноту свода: в позднейших списках Начальной летописи встречаем ряд известий, которые не нашли себе места в списках древнейших, хотя сами по себе ничем не возбуждают критического недоверия. Большею частью это краткие известия о событиях, которых нельзя выдумать или не для чего было выдумывать. Так, пропущены известия о том, что в 862 г. призванные князья построили город Ладогу и здесь сел старший из них — Рюрик, что в 864 г. убит был болгарами сын Аскольда, в 867 г. воротились от Царьграда (после поражения) Аскольд и Дир с малой дружиной и был в Киеве плач великий, что в том же году «бысть в Киеве глад велий», а Аскольд и Дир избили множество печенегов. В древнейших списках 979 г. оставлен пустым, а в позднейших под ним помещены два любопытных известия о печенежском князе, который бил челом Ярополку о службе и получил от него «грады и власти», и о приходе к Ярополку греческих послов, которые «взяша мир и любовь с ним и яшася ему по дань, якоже и отцу его и деду его». Из времени князя Владимира пропущен ряд известий о печенежских и болгарских князьях, крестившихся в Киеве, и о посольствах, приходивших в Киев из Греции, Польши, Чехии, Венгрии, от папы. Такие пропуски можно проследить и в дальнейших княжениях по всему XI в. Эти пробелы частью можно отнести на счёт Лаврентьевского списка, который, будучи древнейшим, не может быть признан наиболее исправным: в нём по вине писца пропущено много мест, сохранившихся в других, ближайших к нему по составу и тексту списках. Иные известия могли быть опущены по соображениям самого составителя свода, но внесены в него ближайшими по времени переписчиками, которые бывали отчасти и редакторами переписываемых произведений и могли восполнить пробелы по источникам, бывшим под руками у Сильвестра и ещё не успевшим затеряться. Но в некоторых летописных сводах, особенно новгородского происхождения, первые века нашей истории излагаются столь несходно со сводом, усвояемым нами игумену Сильвестру, что такой разности нельзя объяснить неполнотою списков или редакций. Это и побудило академика Шахматова предположить существование особого, более древнего летописного свода, составленного в конце XI в. и послужившего «основным ядром», из которого в начале XII в. составился свод, читаемый нами в Лаврентьевском списке. Всё это приводит к мысли, что Сильвестровский свод далеко не вобрал в себя всего запаса рассказов, ходивших в русском обществе про первые века нашей истории, или по какой-то случайности именно древнейшие списки сохранили Начальную летопись в сокращённом, а позднейшие в более полном составе, как думал С. М. Соловьев.
Идея славянского единства
Всего важнее в своде идея, которою в нём освещено начало нашей истории: это — идея славянского единства. Составитель потому так и занят этнографией, что хочет собрать все части славянства, указать их настоящее международное место и найти связи, их соединяющие. Описав расселение славян, он замечает: «тако разыдеся словеньский язык; тем же и грамота прозвася словеньская». Она и была одной из таких связей. Русский бытописатель помнил роковой исторический момент, с которого началось разрушение славянского единства: это — утверждение венгров на среднем Дунае в начале Х в., разорвавшее связи между западными и южными славянами, завязанные славянскими первоучителями. По поводу известия о проходе венгров мимо Киева в 898 г. он вспоминает о деятельности Кирилла и Мефодия и о её значении для славянства. Был один язык славянский — славяне дунайские, покорённые венграми, морава, чехи, ляхи и поляне — Русь. Первее всего мораве дана была грамота славянская, которая теперь на Руси и у болгар дунайских. Мефодий был епископом в Паннонии на столе апостола Андроника, ученика апостола Павла. А апостол Павел учил в Иллирии, где прежде жили славяне: стало быть, и славянству учитель Павел. А мы, Русь, — тоже славяне: стало быть, Павел и нам, Руси, учитель. А славянское племя и русское — одно племя: от варягов прозвались Русью, а изначала были славяне; только звались полянами, а говорили по-славянски; звались полянами потому, что в поле сидели, а язык у них один с другими славянами. Такой диалектической цепью умозаключений и так настойчиво мыслящий русский книжник начала XII в. прицеплял своё тёмное отечество не только к семье славянских народов, но и к апостолическим преданиям христианства. Замечательно, что в обществе, где сто лет с чем-нибудь назад ещё приносили идолам человеческие жертвы, мысль уже училась подниматься до сознания связи мировых явлений. Идея славянского единства в начале XII в. требовала тем большего напряжения мысли, что совсем не поддерживалась современной действительностью. Когда на берегах Днепра эта мысль выражалась с такой верой или уверенностью, славянство было разобщено и в значительной части своего состава порабощено: Моравская держава была разбита венграми ещё в начале Х в., первое Болгарское царство — Византией в начале XI в., полабские и прибалтийские славяне уступали немецкому напору и, вместе с чехами и поляками, католическому влиянию.
Отношение к летописи изучающего
Все указанные особенности Начальной летописи ставят в особенное к ней отношение изучающего по ней начало нашей истории. Когда куча разнохарактерного материала расположена по плану, выработанному путём соображения разнородных данных, подвергнута переработке по известным приёмам, даже с участием критической разборчивости, и освещена руководящей исторической идеей, тогда мы имеем дело уже не с простой летописью, но и с учёным произведением, которому принадлежат некоторые научные права на внимание. Здесь изучению подлежит не только сырой исторический материал, но и цельный взгляд, даже с некоторыми методологическими приемами. Углубляясь в связь и смысл явлений, описываемых в таком произведении, мы обязаны принимать в расчёт и то, как понимает эту связь и этот смысл сама летопись, ибо в ней мы имеем памятник, показывающий, как представляли себе первые времена нашей истории мыслящие, изучавшие её книжные люди на Руси в начале XII в. К Начальной летописи непосредственно примыкают её продолжения, повествующие о событиях в Русской земле. XII в. до конца первого периода нашей истории.
Летописи XII в.
После приписки Сильвестра с 1111 г. оба древнейших списка, Лаврентьевский и Ипатьевский, как и списки более поздние, разнятся между собою гораздо значительнее, чем до этого момента: очевидно, это уже различные летописные своды, а не разные списки одного и того же свода. До конца XII в. в сводах того и другого древнейшего списка описываются большею частью одни и те же события и по одинаковым источникам, которыми служат первичные местные летописи и сказания об отдельных лицах или событиях, писанные современниками, иногда даже очевидцами и участниками описываемых дел. Но, неодинаково пользуясь общими источниками, тот и другой свод изображает события по-своему. Свод Ипатьевского списка вообще полнее Лаврентьевского. Притом можно заметить, что в изложении событий, в объяснении их причин и следствий составитель Ипатьевского свода придерживался более южнорусских источников, составитель Лаврентьевского — более источников северных, суздальских, хотя по местам в первом северные события рассказаны даже подробнее, чем во втором, и наоборот — южные во втором описаны обстоятельнее, чем в первом. Наконец, сверх общих источников у каждого свода были свои особые, которых не знал другой. Поэтому оба свода представляют как бы одну общерусскую летопись в двух различных составах или обработках. В этом смысле летопись XII в. по Ипатьевскому списку у нас иногда называют сводом южно-русским, а летопись того же века по списку Лаврентьевскому — сводом северным, суздальским. Изучая тот и другой свод, мы чуть не на каждом шагу встречаем в них следы летописцев то киевского, то черниговского, то суздальского, то волынского. Судя по этим следам, можно подумать, что во всех главных областных городах Руси XII в. были свои местные летописатели, записки которых вошли в тот или другой свод с большей или меньшей полнотой в меру значения каждого города в общей жизни Русской земли. Первое место в этом отношении принадлежало Киеву, и из киевской летописи всего больше черпают оба свода, только изредка мимоходом отмечая известия, идущие из какого-нибудь далёкого угла Руси, из Полоцка или Рязани. Так летописание XII в. развивалось, по-видимому, в одинаковом направлении с тогдашней земской жизнью, подобно ей разбивалось по местным центрам, локализовалось. Как могли составители обоих сводов собрать такой обильный запас местных летописей и сказаний и как умели свести их в последовательный погодный рассказ, — это может быть предметом Удивления или недоумения. Во всяком случае, они оказали неоценимую услугу позднейшей историографии тем, что сберегли для неё множество исторических данных, которые без них пропали бы бесследно. Эти своды ещё тем Дороги, что составители их, сводя местные записи, щадили их областные особенности, тон и колорит, политические суждения и общественные или династические отношения местных летописателей. Летописцы того времени не были бесстрастными и даже беспристрастными наблюдателями совершавшихся событий, как мы склонны их представлять себе: у каждого из них были свои местные политические интересы, свои династические и областные сочувствия и антипатии. Так, летописец киевский обыкновенно горячо стоит за своих любимых Мономаховичей, черниговский — за их противников Ольговичей, а суздальский рад при случае кольнуть новгородцев за их «злое неверстие», гордость и буйство, за их привычку нарушать клятву и прогонять князей. Отстаивая своих князей и свои местные интересы, летописец не чуждался желания по-своему изобразить ход событий, тенденциозно связывая и толкуя их подробности, причины и следствия. Разнообразие местных источников сообщает тому и другому своду значение общерусской летописи, а разнообразие местных интересов и сочувствий вносит в оба свода много живости и движения, делая их верным зеркалом настроения, чувств и понятий тогдашнего русского общества. Читая, например, по Ипатьевскому списку рассказ о шумной борьбе Изяслава Мстиславича с черниговскими князьями (1146—1154), мы слышим поочерёдно голос то киевского летописца, сочувственный Изяславу, то летописца черниговского, радеющего об интересах его противников, а со времени вмешательства в борьбу князей Юрия суздальского и Владимира галицкого к хору центральных летописцев присоединяются голоса бытописателей этих далёких друг от друга окраин Русской земли. Благодаря тому, вчитываясь в оба свода, вы чувствуете себя как бы в широком общерусском потоке событий, образующемся из слияния крупных и мелких местных ручьев. Под пером летописца XII в. всё дышит и живёт, всё безустанно движется и без умолку говорит; он не просто описывает события, а драматизирует их, разыгрывает перед глазами читателя. Таким драматизмом изложения особенно отличается Ипатьевский список. Несмотря на разноголосицу чувств и интересов, на шум и толкотню описываемых событий, в летописном рассказе нет хаоса: все события, мелкие и крупные, стройно укладываются под один взгляд, которым летописец смотрит на мировые явления.
Исторические воззрения летописца
Этот исторический взгляд так сросся с настроением, со всем духовным складом летописца, что его можно назвать летописным, хотя его разделяли люди одинакового с летописцем настроения или мышления, не принимавшие никакого участия в летописном деле. Этот взгляд имеет большое значение в историографии, потому что пережил летописание и долго управлял мышлением учёных историков: они долго продолжали смотреть на явления человеческой жизни глазами летописца, даже когда покинули летописные приёмы их обработки и изложения. Потому, кажется мне, этот взгляд заслуживает нашего внимания. Научная задача историка, как её теперь понимают, состоит в уяснении происхождения и развития человеческих обществ. Летописца гораздо более занимает сам человек, его земная и особенно загробная жизнь. Его мысль обращена не к начальным, а к конечным причинам существующего и бывающего. Историк-прагматик изучает генезис и механизм людского общежития; летописец ищет в событиях нравственного смысла и практических уроков для жизни; предметы его внимания — историческая телеология и житейская мораль. На мировые события он смотрит самоуверенным взглядом мыслителя, для которого механика общежития не составляет загадки: ему ясны силы и пружины, движущие людскую жизнь. Два мира противостоят и борются друг с другом, чтобы доставить торжество своим непримиримым началам добра и зла. Борцами являются ангелы и бесы. У дня и ночи, у света и мрака, у снега и града, у весны, лета, осени и зимы есть свой ангел; ко всему, ко всем творениям приставлены ангелы. Так и ко всякому человеку, ко всякой земле, даже языческой, приставлены ангелы охранять их от зла, помогать им против лукавого. И у противной стороны есть сильные средства и способы действия: это — бесовские козни и злые люди. Бесы подтолкнут человека на зло и сами же над ним смеются, ввергнув его в пропасть смертную. Прельщают они видениями, волхвованиями, особенно женщин, и разными кознями наводят людей на зло. А злой человек хуже самого беса: бесы хоть бога боятся, а злой человек «ни бога ся боит, ни человек ся стыдит». Но и у бесов есть своя слабость: умея внушить людям злые помыслы, они не знают мыслей человеческих, которые ведает только бог, и потому, пуская свои лукавые стрелы наугад, часто промахиваются. Борьба обоих миров идёт из-за человека. Куда, к какому концу направляется житейский водоворот, производимый борьбой, и как в нём держаться человеку — вот главный предмет внимания для летописца. Жизнь даёт человеку указания, предостерегающие и вразумляющие; надобно только уметь замечать и понимать их. Летописец описывает нашествия поганых на Русскую землю, беды, какие она терпит от них. Зачем попускает бог неверным торжествовать над христианами? Не думай, что бог любит первых больше, чем последних: нет, он попускает поганым торжествовать над нами не потому, что их любит, а потому, что нас милует и хочет сделать достойными своей милости, чтобы мы, вразумленные несчастиями, покинули путь нечестия. Поганые — это батог, которым провидение исправляет детей своих. «Бог бо казнит рабы своя напастьми различными, огнем и водою и ратью и иными различными казньми; хрестьянину бо многими напастьми внити в царство небесное». Так историческая жизнь служит нравственно-религиозной школой, в которой человек должен научиться познавать пути провидения. Горе ему, если он разойдётся с этими путями. Игорь и Всеволод Святославичи, побив половцев, мечтают о славе, какая ждет их, когда они прогонят поганых к самому морю, «куда ещё не ходили деды наши, а возьмём до конца свою славу и честь». Говорили они так, не ведая «божия строения», предназначившего им поражение и плен. Всё провозвещает эти пути, не только исторические события, но и физические явления, особенно необычайные знамения небесные. Отсюда напряжённый интерес летописца к явлениям природы. В этом отношении его программа даже шире, чем у современного историка: у него природа прямо вовлечена в историю, является не источником стихийных, часто роковых влияний, то возбуждающих, то угнетающих дух человека, даже не просто немой обстановкой человеческой жизни; она сама — живое, действующее лицо истории, живёт вместе с человеком, радеет ему, знамениями вещает ему волю божию. У летописца есть целое учение о знамениях небесных и земных и об их отношении к делам человеческим. Знамения бывают либо к добру, либо ко злу. Землетрясения, затмения, необычайные звёзды, наводнения — все такие редкие, знаменательные явления не на добро бывают, проявляют либо рать, усобицу, голод, мор, либо чью смерть. Согрешит какая-либо земля — бог казнит её голодом, нашествием поганых, зноем либо иной какой казнью. Так летописец является моралистом, который видит в жизни человеческой борьбу двух начал, добра и зла, провидения и диавола, а человека считает лишь педагогическим материалом, который провидение воспитывает, направляя его к высоким целям, ему предначертанным. Добро и зло, внешние и внутренние бедствия, самые знамения небесные — всё в руках провидения служит воспитательным средством для человека, пригодным материалом для «строения божия», мирового нравственного порядка, созидаемого провидением. Летописец более всего рассказывает о политических событиях и о международных отношениях; но взгляд его по существу своему церковно-исторический. Его мысль сосредоточена не на природе действующих в истории сил, известной ему из других источников, а на образе их действий по отношению к человеку и на уроках, какие человек должен извлекать для себя из этого образа действий. Эта дидактическая задача летописания и сообщает спокойствие и ясность рассказу летописца, гармонию и твёрдость его суждениям. Познакомив вас с основным источником для изучения древнейшего периода нашей истории, перейду к изложению фактов этого периода.
ЛЕКЦИЯ VII
Главные факты I периода русской истории. Два взгляда на ее начало. Народы, обитающие в южной России до восточных славян, и их отношение к русской истории. Какие факты можно признать начальными в истории народа? Предание Начальной летописи о расселении славян с Дуная. Иорнанд о размещении славян в VI в. Военный союз восточных славян на Карпатах. Расселение восточных славян по русской равнине, его время и признаки. Обособление восточного славянства, как следствие расселения.
Приступая к изучению первого периода нашей истории, напомню его пределы и то господствующее сочетание общественных элементов, которое направляло русскую жизнь в это время.
I Период русской истории
Я веду этот период с древнейших времён до конца XII или до начала XIII в. Не могу точнее обозначить его конечного предела. Никакое поворотное событие не отделяет резко этого периода от последующего. Нашествие монголов нельзя признать таким раздельным событием: монголы застали Русь на походе, во время передвижки, которую ускорили, но которой не вызвали; новый склад жизни завязался до них. Около половины XI в. территория, на которой сосредоточивалась главная масса русского населения, тянулась длинной и довольно узкой полосой по среднему и верхнему Днепру с его притоками и далее на север через водораздел до устьев Волхова. Эта территория политически раздроблена на области, «волости», в каждой из которых политическим средоточением служил большой торговый город, первый устроитель и руководитель политического быта своей области. Эти города мы будем называть волостными, а руководимые ими области городовыми. Вместе с тем эти же волостные города служили средоточиями и руководителями и экономического движения, направлявшего хозяйственный быт тогдашней Руси, внешней торговли. Все другие явления этого времени, учреждения, социальные отношения, нравы, успехи знания и искусства, даже нравственно-религиозной жизни, были прямыми или отдалёнными последствиями совокупного действия двух указанных факторов, волостного торгового города и внешней торговли. Первый и самый трудный вопрос, представляющийся при изучении этого периода, касается того, как и какими условиями создан был обозначенный склад политических и экономических отношений, когда появилось на указанной полосе славянское население и чем вызваны были к действию оба указанных фактора.
Два взгляда на её начало
В нашей исторической литературе преобладают два различных взгляда на начало нашей истории. Один из них изложен в критическом исследовании о древнерусских летописях, составленном членом русской Академии наук XVIII в., знаменитым учёным немцем Шлёцером на немецком языке и изданном в начале прошлого века. Вот основные черты Шлёцерова взгляда, которого держались Карамзин, Погодин, Соловьев. До половины IX в., т.е. до прихода варягов, на обширном пространстве нашей равнины, от Новгорода до Киева по Днепру направо и налево, всё было дико и пусто, покрыто мраком: жили здесь люди, но без правления, подобно зверям и птицам, наполнявшим их леса. В эту обширную пустыню, заселённую бедными, разбросанно жившими дикарями, славянами и финнами, начатки гражданственности впервые были занесены пришельцами из Скандинавии — варягами около половины IX в. Известная картина нравов восточных славян, как её нарисовал составитель Повести о начале Русской земли, по-видимому, оправдывала этот взгляд. Здесь читаем, что восточные славяне до принятия христианства жили «зверинским образом, скотски», в лесах, как все звери, убивали Друг друга, ели всё нечистое, жили уединёнными, разбросанными и враждебными один другому родами: «…живяху кождо с своим родом и на своих местех, владеюще кождо родом своим». Итак, нашу историю следует начинать не раньше половины IX в. изображением тех первичных исторических процессов, которыми везде начиналось человеческое общежитие, картиной выхода из первобытного дикого состояния. Другой взгляд на начало нашей истории прямо противоположен первому. Он начал распространяться в нашей литературе несколько позднее первого, писателями XIX в. Наиболее полное выражение его можно найти в сочинениях профессора Московского университета Беляева и г. Забелина, в 1 томе его «Истории русской жизни с древнейших времён». Вот основные черты их взгляда. Восточные славяне искони обитали там, где знает их наша Начальная летопись; здесь, в пределах русской равнины, поселились, может быть, ещё за несколько веков до р. х. Обозначив так свою исходную точку, учёные этого направления изображают долгий и сложный исторический процесс, которым из первобытных мелких родовых союзов вырастали у восточных славян целые племена, среди племен возникали города, из среды этих городов поднимались главные, или старшие, города, составлявшие с младшими городами или пригородами племенные политические союзы полян, древлян, северян и других племён, и, наконец, главные города разных племён приблизительно около эпохи призвания князей начали соединяться в один общерусский союз. При схематической ясности и последовательности эта теория несколько затрудняет изучающего тем, что такой сложный исторический процесс развивается ею вне времени и исторических условий: не видно, к какому хронологическому пункту можно было бы приурочить начало и дальнейшие моменты этого процесса и как, в какой исторической обстановке он развивался. Следуя этому взгляду, мы должны начинать нашу историю задолго до р. х., едва ли не со времён Геродота, во всяком случае, за много веков до призвания князей, ибо уже до их прихода у восточных славян успел установиться довольно сложный и выработанный общественный строй, отлившийся в твёрдые политические формы. Войдём в разбор уцелевших известий и преданий о наших славянах и тогда получим возможность оценить оба сейчас изложенных взгляда.
Дославянское заселение южной России
Что разуметь под началом истории кого-либо народа? С чего начинать его историю? Древние греческие и римские писатели сообщают нам о южной степной России ряд известий, неодинаково достоверных, полученных ими через посредство греческих колоний по северным берегам Чёрного моря от купцов или по личным наблюдениям. До нашей эры разные кочевые народы, приходившие из Азии, господствовали здесь один за другим, некогда киммериане, потом при Геродоте скифы, позднее, во времена римского владычества, сарматы. Около начала нашей эры смена пришельцев учащается, номенклатура варваров в древней Скифии становится сложнее, запутаннее. Сарматов сменили или из них выделились геты, языги, роксаланы, аланы, бастарны, даки. Эти народы толпятся к нижнему Дунаю, к северным пределам империи, иногда вторгаются в её области, скучиваются в разноплеменные рассыпчатые громады, образуют между Днепром и Дунаем обширные, но скоропреходящие владения, каковы были перед р. х. царства гетов, потом даков и роксалан, которым римляне даже принуждены были платить дань или откуп. Видно, что подготовлялось великое переселение народов. Южная Россия служила для этих азиатских проходцев временной стоянкой, на которой они готовились сыграть ту или другую европейскую роль, пробравшись к нижнему Дунаю или перевалив за Карпаты. Эти народы, цепью прошедшие на протяжении веков по южно-русским степям, оставили здесь после себя бесчисленные курганы, которыми усеяны обширные пространства между Днестром и Кубанью. Над этими могильными насыпями усердно и успешно работает археология и открывает в них любопытные исторические указания, пополняющие и проясняющие древних греческих писателей, писавших о нашей стране. Некоторые народы, подолгу заживавшиеся в припонтийских степях, например скифы, входили через здешние колонии в довольно тесное соприкосновение с античной культурой. Вблизи греческих колоний появлялось смешанное эллино-скифское население. Скифские цари строили дворцы в греческих городах, скифская знать ездила в самую Грецию учиться; в скифских курганах находят вещи высокохудожественной работы греческих мастеров, служившие обстановкой скифских жилищ.
Его значение
Все эти данные имеют большую общеисторическую цену; но они относятся больше к истории нашей страны, чем к истории нашего народа. Наука пока не в состоянии уловить прямой исторической связи этих азиатских посетителей южной Руси с славянским населением, позднее здесь появляющимся, как и влияния их художественных заимствований и культурных успехов на быт полян, северян и проч. Присутствия славян среди этих древних народов незаметно. И сами эти народы остаются этнографическими загадками. Историческая этнография, изучая происхождение всех этих народов, пыталась выяснить, какие из них принадлежали к кельтскому и какие к германскому или славянскому племени. В такой постановке вопроса есть, кажется, некоторое методологическое недоразумение. Эти племенные группы, на которые мы теперь делим европейское население, не суть какое-либо первобытное извечное деление человечества: они сложились исторически и обособились в своё время каждая. Искать их в скифской древности значит приурочивать древние племена к позднейшей этнографической классификации. Если эти племена и имели общую генетическую связь с позднейшим населением Европы, то отдельным европейским народам трудно найти среди них своих прямых специальных предков и с них начинать свою историю.
Начальные факты в истории народа
Начало истории народа должно обозначаться какими-либо более явственными, уловимыми признаками. Их надобно искать прежде всего в памяти самого народа. Первое, что запомнил о себе народ, и должно указывать путь к началу его истории. Такое воспоминание не бывает случайным, беспричинным. Народ есть население, не только совместно живущее, но и совокупно действующее, имеющее общий язык и общие судьбы. Потому в народной памяти обыкновенно надолго удерживаются события, которые впервые коснулись всего народа, в которых весь он принял участие и через это совокупное участие впервые почувствовал себя единым целым. Но такие события обыкновенно не проходят бесследно не только для народной памяти, но и для народной жизни: они выводят составные части народа из разрозненного состояния, соединяют его силы для какой-либо общей цели и закрепляют это соединение какой-либо связующей, для всех обязательной формой общежития. Таковы, по моему мнению, два тесно связанных между собою признака. обозначающие начало истории народа; самое раннее воспоминание его о самом себе и самая ранняя общественная форма, объединившая его в каком-либо совокупном действии. Найдём ли такие признаки в истории нашего народа?
Расселение славян с Дуная
Составитель Начальной летописи не поможет нам в этом искании. У него другая точка зрения: он панславист; исходя из своей идеи первобытного единства славянства, он прежде всего старается связать ранние судьбы родной Руси с общей историей славян. Начальная летопись не помнит времени прихода славян из Азии в Европу. В учёном этнографическом очерке, поставленном во главе Повести временных лет, она застаёт славян уже на Дунае. Из этой придунайской страны, которую она называет землёю Венгерской и Болгарской, славяне расселились в разные стороны. Оттуда же вышли и те славяне, которые поселились по Днепру, его притокам и далее к северу.Летопись рассказывает, что, когда волхи напали на славян дунайских, сели среди них и начали их угнетать, одни славяне ушли и сели по Висле, прозвавшись ляхами, другие пришли на Днепр и прозвались полянами, а поселившиеся в лесах — древлянами и т.д. Волхи или волохи — это, по мнению исследователей, римляне. Речь идёт о разрушении императором Траяном царства даков, которым его предшественник Домициан принуждён был платить дань. Это указание на присутствие славян в составе Дакийского царства и о передвижении части их с Дуная на северо-восток от римского нашествия в начале II в. по р. х. — одно из самых ранних исторических воспоминаний славянства и отмечено, если не ошибаюсь, только нашей летописью; трудно лишь догадаться, из такого источника оно заимствовано. Но его нельзя принять за начало нашей истории: оно касалось не одних восточных славян и притом говорит о разброде славянства, а не о сформировании среди него какого-либо союза.
Известие Иорнанда
Наша летопись не помнит явственно, чтобы восточные славяне где-либо надолго останавливались по пути с Дуная к Днепру; но, сопоставляя её смутные воспоминания с иноземными известиями, узнаём о такой промежуточной остановке. В III в. по р. х. наша страна подверглась новому нашествию, но с необычной стороны, не с востока, из Азии, а из Европы, с Балтийского моря: это были отважные мореходы-готы, которые по рекам нашей равнины проникали в Чёрное море и громили Восточную империю. В IV в. их вождь Германарих завоеваниями образовал из обитателей нашей страны обширное царство. Это было первое исторически известное государство, основанное европейским народом в пределах нынешней России. В состав его входили различные племена восточной Европы, в названиях которых можно распознать эстов, мерю, мордву — всё будущих соседей восточных славян. Были покорены Германарихом и венеты или венеды, как называли западные латинские писатели славян с начала нашей эры. Историк готов Иорнанд, который сообщает эти известия о царстве Германариха, не указывает, где тогда жили эти венеты, собственное имя которых Σχλαβα в византийских известиях появляется с конца V в. Зато этот латинский писатель VI в., хорошо знакомый с миром задунайских варваров и сам варвар по происхождению, родом из Мизии, с нижнего Дуная, обстоятельно очерчивает современное ему географическое размещение славян. Описывая Скифию своего времени, он говорит, что по северным склонам высоких гор от истоков Вислы на обширных пространствах сидит многолюдный народ венетов. Хотя теперь, продолжает Иорнанд, они зовутся различными именами по разности родов и мест поселения, но главные их названия — склавены и анты. Первые обитают на север до Вислы, а на восток до Днестра (usque ad Danastrum); леса и болота заменяют им города. Вторые, самые сильные из венетов, простираются по изогнутому побережью Чёрного моря от Днестра до Днепра. Значит, славяне, собственно, занимали тогда Карпатский край. Карпаты были общеславянским гнездом, из которого впоследствии славяне разошлись в разные стороны. Эти карпатские славяне с конца V в., когда греки стали знать их под их собственным именем, и в продолжение всего VI в. громили Восточную империю, переходя за Дунай: недаром тот же Иорнанд с грустью замечает, что славяне, во времена Германариха столь ничтожные как ратники и сильные только численностью, «ныне по грехам нашим свирепствуют всюду». Следствием этих усиленных вторжений, начало которых относят ещё к III в., и было постепенное заселение Балканского полуострова славянами. Итак, прежде чем восточные славяне с Дуная попали на Днепр, они долго оставались на карпатских склонах; здесь была промежуточная их стоянка.
Военный союз славян на Карпатах в VI в
Продолжительный вооружённый напор карпатских славян на империю смыкал их в военные союзы. Карпатские славяне вторгались в пределы Восточной империи не целыми племенами, как германцы наводняли провинции Западной империи, а вооружёнными ватагами, или дружинами, выделявшимися из разных племён. Эти дружины и служили боевой связью отдельных разобщённых племён. Находим следы такого союза, в состав которого входили именно восточные славяне. Повесть временных лет по всем признакам составлена в Киеве: составитель её с особенным сочувствием относится к киевским полянам, отличая их «кроткий и тихий обычай» от зверинских нравов всех других восточных славянских племён, да и знает о них больше, чем о других племенах. Она ничего не говорит ни о готах Германариха, ни о гуннах, вскоре после него затопивших его царство. Но она помнит ряд более поздних вражеских нашествий, испытанных славянами, говорит о болгарах, обрах, хозарах, печенегах, уграх. Однако до хозар она ничего не запомнила о своих любимых полянах, кроме предания об основании Киева. Народные потоки, пронёсшиеся по южной России и часто дававшие больно чувствовать себя восточным славянам, как будто ничем не задевали восточного славянского племени, ближе всех к ним стоявшего, полян. В памяти киевского повествователя XI в. уцелело от тех далёких времён предание только об одном восточном славянском племени, но таком, которое жило далеко от Киева и в XI в. не принимало видного участия в ходе событий. Повесть рассказывает о нашествии аваров на дулебов (в VI—VII вв.): «Те же обры воевали со славянами и покорили дулебов, тоже славян, и притесняли женщин дулебских: собираясь ехать, обрин не давал запрягать ни коня, ни вола, а приказывал заложить в телегу 3, 4, 5 женщин, и они везли его; так мучили они дулебов. Были обры телом велики, а умом горды, и истребил их бог, перемерли все, не осталось ни единого обрина, и есть поговорка на Руси до сего дня: погибоша аки обре». Вероятно, благодаря этой исторической поговорке и попало в Повесть предание об обрах, которое носит на себе черты былины, исторической песни, составляющей, может быть, отдалённый отголосок целого цикла славянских песен об аварах, сложившегося на карпатских склонах. Но где были во время этого нашествия поляне и почему одним дулебам пришлось так страдать от обров? Неожиданно с другой стороны идёт к нам ответ на этот вопрос. В сороковых годах Х в., лет за сто до составления Повести временных лет, писал о восточных славянах араб Масуди в своём географическом сочинении Золотые луга. Здесь он рассказывает, что одно из славянских племён, коренное между ними, некогда господствовало над прочими, верховный царь был у него, и этому царю повиновались все прочие цари; но потом пошли раздоры между их племенами, союз их разрушился, они разделились на отдельные колена, и каждое племя выбрало себе отдельного царя. Это господствовавшее некогда славянское племя Масуди называет валинана (волыняне), а из нашей Повести мы знаем, что волыняне — те же дулебы и жили по Западному Бугу. Можно догадываться, почему киевское предание запомнило одних дулебов из времён аварского нашествия. Тогда дулебы господствовали над всеми восточными славянами и покрывали их своим именем, как впоследствии все восточные славяне стали зваться Русью по имени главной области в Русской земле, ибо Русью первоначально называлась только Киевская область. Во время аварского нашествия ещё не было ни полян, ни самого Киева, и масса восточного славянства сосредоточивалась западнее, на склонах и предгорьях Карпат, в краю обширного водораздела, откуда идут в разные стороны Днестр, оба Буга, притоки верхней Припяти и верхней Вислы. Итак, мы застаём у восточных славян на Карпатах в VI в. большой военный союз под предводительством князя дулебов. Продолжительная борьба с Византией завязала этот союз, сомкнула восточное славянство в нечто целое. На Руси во времена Игоря ещё хорошо помнили об этой первой попытке восточных славян сплотиться, соединить свои силы для общего дела, так что арабский географ того времени успел записать довольно полное известие об этом. Сто лет спустя, во времена Ярослава I, русский повествователь отметил только поэтический обрывок этого исторического воспоминания. Этот военный союз и есть факт. который можно поставить в самом начале нашей истории: она, повторю, началась в VI в. на самом краю, в юго-западном углу нашей равнины, на северо-восточных склонах и предгорьях Карпат.
Расселение по русской равнине
Отсюда, с этих склонов восточные славяне в VII в. постепенно расселялись по равнине. Это расселение можно признать вторым начальным фактом нашей истории. И этот факт оставил некоторые следы в нашей Повести, также значительно проясняющиеся при сопоставлении их с иноземными известиями. Византийские писатели VI и начала VII в. застают задунайских славян в состоянии необычайного движения. Император Маврикий (582—602), долго боровшийся с этими славянами, пишет, что они живут точно разбойники, всегда готовые подняться с места. посёлками, разбросанными по лесам и по берегам многочисленных рек их страны. Прокопий, писавший несколько ранее, замечает, что славяне живут в плохих хижинах, разбросанных поодиночке, на далёком одна от другой расстоянии, и постоянно переселяются. Причина этой подвижности открывается из её следствий. Византийцы говорят о вторжениях задунайских славян в пределы Империи во второй четверти VII в.; приблизительно с этого времени одновременно прекращаются и эти вторжения, и византийские известия о задунайских славянах: последние исчезают куда-то и снова появляются в византийских сказаниях уже в IX в., когда они опять начинают нападать на Византию с другой стороны, морским путём, и под новым именем Руси. О судьбе восточных славян в этот длинный промежуток VII—IX вв. находим у византийцев мало надёжных известий. Прекращение славянских набегов на империю было следствием отлива славян с Карпат, начавшегося или усилившегося со второй четверти VII в. Этот отлив совпадает по времени с аварским нашествием на восточных славян, в котором можно видеть его причину.
Его признаки
Наша Повесть временных лет не говорит ни о пятивековой карпатской стоянке славян, ни об этой вторичной их передвижке оттуда в разные стороны; но она отмечает некоторые отдельные её признаки и следствия. В очерке расселения славян с Дуная она отчётливо отличает западных славян, мораву, чехов, ляхов, поморян, от восточных — хорватов, сербов и хорутан. Славян, расселившихся по Днепру и другим рекам нашей равнины, она ведёт от восточной ветви, а местопребыванием племён, её составлявших, где потом знают византийские писатели этих хорватов и сербов, была страна Карпат, нынешняя Галиция с областью верхней Вислы. Хорватов здесь знает и наша Начальная летопись даже в Х в.: они участвуют в походе Олега на греков 907 г.; с ними воюет Владимир в 992 г. Не помня ясно о приходе днепровских славян с Карпат, летопись, однако, запомнила один из последних моментов этого расселения. Размещая восточно-славянские племена по Днепру и его притокам, она рассказывает, что были в ляхах два брата, Радим и Вятко, которые пришли со своими родами и сели — Радим на Соже, а Вятко на Оке; от них и пошли радимичи и вятичи. Поселение этих племён за Днепром даёт некоторое основание думать, что их приход был одним из поздних приливов славянской колонизации: новые пришельцы уже не нашли себе места на правой стороне Днепра и должны были продвинуться далее на восток, за Днепр. С этой стороны вятичи очутились самым крайним племенем русских славян. Но почему эти племена летопись выводит «от ляхов»? Это значит, что они пришли из прикарпатской страны: область указанного водораздела, Червонная Русь, древняя страна хорватов в XI в., когда написана рассказывающая об этом Повесть временных лет, считалась уже ляшской страной и была предметом борьбы Руси с Польшей.
Его время
Так, сопоставляя смутные воспоминания этой Повести с иноземными бестиями, не без усилий и не без участия предположений получаем некоторую возможность представить себе, как подготовлялись оба начальных факта нашей истории. Приблизительно ко II в. по р. х. народные потоки прибили славян к среднему и нижнему Дунаю. Прежде они терялись в разноплеменном населении Дакийского царства и только около этого времени начали выделяться из сарматской массы, обособляться в глазах иноземцев, как и в собственных воспоминаниях. Тацит ещё недоумевает, кому сроднее венеды: германцам или кочевникам-сарматам, и Иорнанд припоминает, что Никополь на Дунае основан Траяном после побед над сарматами. Но наша летопись помнит, что от волохов, т.е. от римлян Траяна, тяжко пришлось славянам, которые вынуждены были покидать свои дунайские жилища. Но восточные славяне, принесшие на Днепр это воспоминание, пришли сюда не прямо с Дуная, совершив непрерывную перекочёвку: это была медленная передвижка с остановкой на Карпатах, длившейся со II до VII в. Авары дали толчок дальнейшему движению карпатских славян в разные стороны. В V и VI вв. в Средней и Восточной Европе очистилось много мест, покинутых германскими племенами, которых гуннское нашествие двинуло на юг и запад в римские провинции. Аварское нашествие оказало подобное же действие на славянские племена, двинув их на опустелые места. Рассказ Константина Багрянородного о призыве сербов и хорватов на Балканский полуостров императором Ираклием в VII в. для борьбы с аварами заподозрен исторической критикой и наполнен сомнительными подробностями; но в основе его, кажется, лежит нечто действительное. Во всяком случае VII в. был временем, когда в той или другой связи с аварским движением возник ряд славянских государств (Чешское, Хорватское, Болгарское). В этот же век по местам, где прежде господствовали готы, стали расселяться восточные славяне, как в стране, где прежде сидели вандалы и бургунды, тогда же расселялись ляхи.
Обособление славян восточных
Изучая начало нашей истории, мы сейчас видели, как выделялись славяне из этнографической массы с неопределёнными племенными обликами, некогда населявшей восточную припонтийскую Европу. В VII в., когда уже было известно собственное родовое имя славян, мы замечаем признаки их внутреннего видового разделения, местного и племенного. Трудно обозначить с точностью время, к которому можно было бы приурочить обособление их западной и восточной ветви; но до VII в. видим, что их судьбы складываются в тесной взаимной связи, в зависимости от одинаковых или сходных обстоятельств и влияний. С этого века, когда в жизни восточных славян обозначились явления, которые можно признать начальными фактами нашей истории, эти славяне, расселяясь с Карпат, вступают под действие особых местных условий, сопровождающих и направляющих их жизнь на протяжении многих дальнейших столетий. Наблюдая, как они устроялись на новых местах жительства, мы будем следить за происхождением и действием этих новых условий.
ЛЕКЦИЯ VIII
Следствия расселения восточных славян по русской равнине. 1) Юридические. Быт восточных славян в эпоху расселения. Влияние колонизации на разрушение родового союза и на взаимное сближение родов; смена рода двором. Отражение этих фактов в мифологии русских славян. Очерк их мифологии. Культ природы. Почитание предков. Отражение тех же фактов в формах языческого брака у русских славян и в их семейном праве. 2) Следствия экономические. Давнее торговое движение по Днепру. Греческие колонии по северным берегам Черного моря. Следы ранних торговых сношений русских славян с хозарским и арабским Востоком и с Византией. Влияние хозарского ига на успехи этой торговли. Происхождение древнейших русских городов.
Следствия расселения
В продолжение VII и VIII вв., во время аварского владычества по обеим сторонам Карпат, восточной и западной, восточная ветвь славян, занимавшая северо-восточные склоны этого хребта, мало-помалу отливала на восток и северо-восток. Вот факт, на изучении которого мы остановились. Он сопровождался для восточных славян разнообразными последствиями: юридическими, экономическими и политическими. Из этих следствий и слагался тот быт восточных славян, который мы наблюдаем, читая рассказ Начальной летописи о Русской земле IX—XI вв. Остановимся прежде всего на последствиях юридических, какими сопровождалось расселение восточных славян.
Следы родового быта
На Карпатах эти славяне, по-видимому, жили ещё первобытными родовыми союзами. Черты такого быта мелькают в неясных и скудных византийских известиях о славянах VI и начала VII в. По этим известиям славяне управлялись многочисленными царьками и филархами, т.е. племенными князьками и родовыми старейшинами, и имели обычай собираться на совещания об общих делах. По-видимому, речь идёт о родовых сходах и племенных вечах. В то же время византийские известия указывают на недостаток согласия, на частые усобицы между славянами — обычный признак жизни мелкими разобщёнными родами. Если что можно извлечь из этих указаний, то разве одно предположение, что уже в VI в. мелкие славянские роды начинали смыкаться в более крупные союзы, колена или племена, хотя родовая обособленность ещё преобладала. Смутное предание донесло из того времени имя лишь одного восточного славянского племени — дулебов, стоявшего во главе целого военного союза. Трудно представить себе, как среди господствовавшей родовой и племенной розни составлялся и действовал этот союз. Мы привели его в связь с продолжительными набегами карпатских славян на Восточную империю. По своим целям и составу он представлял ассоциацию, столь непохожую на родовые и племенные союзы, что мог действовать рядом с ними, не трогая прямо их основ. Это были ополчения боевых людей, выделявшихся из разных родов и племён на время похода, по окончании которого уцелевшие товарищи расходились, возвращаясь в среду своих родичей, под действие привычных отношений. Подобным образом и впоследствии племена восточных славян участвовали в походах киевских князей на греков. С нашествием аваров, когда прекратились славянские набеги на империю и началось расселение славян, этот союз должен был сам собою распасться.
Неясность форм общежития
Ещё труднее уяснить себе, какая форма общежития господствовала у восточных славян в эпоху их расселения по нашей равнине. Повесть о начале Русской земли, описывая их размещение, пересчитывает племена, на которые они делились, указывая, где поселилось каждое. Вы помните, как она рассаживает по равнине всех этих полян, древлян, волынян, северян, радимичей, вятичей, кривичей, полочан, дреговичей, славян новгородских. Мы уже знаем гидрографическое основание такого размещения: племена поселились по речным бассейнам западной половины страны, принимая за раздельную черту обеих половин линию по верхнему меридиональному течению реки Оки. Но трудно решить, что такое были эти племена, плотные ли политические союзы или простые географические группы населения, ничем не связанные политически. Масуди пишет, что по распадении союза под руководством волынян восточные славяне разделились на отдельные колена и каждое племя выбрало себе особого царя. В нашей Повести временных лет этому преданию отвечает известие, что после Кия с братьями род их начал держать княжение у полян, а у древлян было своё княжение, у Дреговичей своё и т.д. Учёный редактор Повести, оспаривая мнение, будто Кий был простым днепровским перевозчиком, представляет его знатным человеком, княжившим в своём роде. Выходит, что и этот род после своего родоначальника княжил в целом племени полян, был как бы племенной полянской династией и что подобные династии существовали и у других племён. Но не видно, в каких формах выражалось владетельное значение этих племенных династий. Предание не запомнило имени ни одного племенного князя. Мал, неудачный жених Игоревой вдовы, является одним из древлянских князей, владетелем Искоростена, а не всего племени древлян. Ходота, какой-то влиятельный человек среди вятичей, против которого Владимир Мономах предпринимал два зимних похода, в его Поучении даже не назван князем и упомянут вскользь, так что его политическая физиономия остаётся совершенно в тумане. Может быть, мелкие родовые князьки того или другого племени, считая себя потомками общего предка, подобного полянскому Кию, поддерживали между собою какие-либо генеалогические связи, собирались на племенные веча, как это делали карпатские филархи, или на поминальные празднества в честь обоготворённого родоначальника. В историческом вопросе чем меньше данных, тем разнообразнее возможные решения и тем легче они даются.
Влияние расселения на родовой быт
По-видимому, в эпоху расселения родовой союз оставался господствующей формой быта у восточных славян. По крайней мере Повесть временных лет только эту форму изображает с некоторой отчётливостью: «…живяху кождо с своим родом и на своих местех, владеюще кождо родом своим». Это значит, что родственники жили особыми посёлками, не вперемежку с чужеродцами. Но это едва ли были первобытные цельные родовые союзы: ход расселения должен был разбивать такое общежитие. Родовой союз держится крепко, пока родичи живут вместе плотными кучами; но колонизация и свойства края, куда она направлялась, разрушали совместную жизнь родичей. Расселяясь по равнине, восточные славяне заняли преимущественно лесную её полосу. К ней относится замечание Иорнанда, который, описывая пространство к востоку от Днестра, по Днепру и Дону, говорит, что это весьма обширная страна, покрытая лесами и непроходимыми болотами (terra vastissima, silvis consita, paludibus dubia). Самый Киев возник на южной опушке этого громадного леса. В этом пустынном лесистом краю пришельцы занялись ловлей пушных зверей, лесным пчеловодством и хлебопашеством. Пространства, удобные для этих промыслов, не шли обширными сплошными полосами: среди лесов и болот надобно было отыскивать более открытые и сухие места и расчищать их для пашни или делать в лесу известные приспособления для звероловства и пчеловодства. Такие места являлись удаленными один от другого островками среди моря лесов и болот. На этих островках поселенцы и ставили свои одинокие дворы, окапывали их и расчищали в окрестности поля для пашни, приспособляя в лесу борти и ловища. В пределах древней Киевской Руси до сих пор уцелели остатки старинных укрепленных селений, так называемые городища. Это обыкновенно округлые, реже угловатые пространства, очерченные иногда чуть заметным валом. Такие городища рассеяны всюду по Приднепровью на расстоянии 4—8 вёрст друг от друга. Их происхождение ещё в языческую пору доказывается соседством курганов, древних могильных насыпей. Раскопка этих насыпей показала, что лежащих в них покойников хоронили ещё по-язычески. Не думайте, что эти городища — остатки настоящих значительных городов: пространство, очерченное кольцеобразным валом, обыкновенно едва достаточно, чтобы вместить в себе добрый крестьянский двор. Как возникли и что такое были эти городища? Я думаю, что это остатки одиноких укрепленных дворов, какими расселялись некогда восточные славяне и на которые указывает византийский писатель Прокопий, говоря, что задунайские славяне его времени жили в плохих, разбросанных поодиночке хижинах. Такие одинокие дворы, или, говоря иначе, однодворные деревни, ставили славянские поселенцы, селясь по Днепру и по его притокам. Такими однодворными деревнями и впоследствии колонизовалось верхнее Поволжье. Дворы окапывались земляными валами, вероятно с частоколом для защиты от врагов, а особенно для обороны скота от диких зверей. Из таких одиноких дворов вырос и самый город Киев. Повесть временных лет помнит об основании этого города — знак, что он возник в сравнительно близкое к ней время. Предание рассказывает, что на горном берегу Днепра, на трех соседних холмах поселились три брата, занимавшиеся звероловством в окрестных лесах. Они построили здесь городок, который назвали по имени Кия, старшего брата, Киевом. Так Киев возник из трёх однодворных деревень с общим укрепленным убежищем, которые поставлены были тремя звероловами, когда-то поселившимися на берегу Днепра. Как старший брат. Кий был князем в первоначальном смысле родового старейшины; местное предание или предположение учёного редактора летописи превратило его в знатного родоначальника владетельного рода в племени полян, в князя, как понимали это слово в XI в.
Смена рода двором
Такой ход расселения неизбежно должен был колебать крепкие дотоле родовые союзы восточных славян. Родовой союз держался на двух опорах: на власти родового старшины и на нераздельности родового имущества. Родовой культ, почитание предков освящали и скрепляли обе эти опоры. Но власть старшины не могла с одинаковой силой простираться на все родственные дворы, разбросанные на обширном пространстве среди лесов и болот. Место родовладыки в каждом дворе должен был заступить домовладыка, хозяин двора, глава семейства. В то же время характер лесного и земледельческого хозяйства, завязавшегося в Поднепровье, разрушал мысль о нераздельности родового имущества. Лес приспособлялся к промыслам усилиями отдельных дворов, поле расчищалось трудом отдельных семейств; такие лесные и полевые участки рано должны были получить значение частного семейного имущества. Родичи могли помнить своё кровное родство, могли чтить общего родового деда, хранить родовые обычаи и предания; но в области права, в практических житейских отношениях обязательная юридическая связь между родичами расстраивалась всё более. Это наблюдение или эту догадку мы припомним, когда в древнейших памятниках русского гражданского права будем искать и не найдём явственных следов родового порядка наследования. В строе частного гражданского общежития старинный русский двор, сложная семья домохозяина с женой, детьми и неотделёнными родственниками, братьями, племянниками, служил переходной ступенью от древнего рода к новейшей простой семье и соответствовал древней римской фамилии. Это разрушение родового союза, распадение его на дворы или сложные семьи оставило по себе некоторые следы в народных поверьях и обычаях.
Культ природы
В сохранённых древними и позднейшими памятниками скудных чертах мифологии восточных славян можно различить два порядка верований. Одни из них можно признать остатками почитания видимой природы. В русских памятниках уцелели следы поклонения небу под именем Сварога, солнцу под именами Дажбога. Хорса, Белеса, грому и молнии под именем Перуна, богу ветров Стрибогу, огню и другим силам и явлениям природы. Дажбог и божество огня считались сыновьями Сварога, звались Сварожичами. Таким образом на русском Олимпе различались поколения богов — знак, что в народной памяти сохранялись ещё моменты мифологического процесса; но теперь трудно поставить эти моменты в какие-либо хронологические пределы. Уже в VI в., по свидетельству Прокопия, славяне признавали повелителем вселенной одного бога-громовержца, т.е. Перуна. По нашей Начальной летописи Перун — главное божество русских славян рядом с Велесом, который характеризуется названием «скотьего бога» в смысле покровителя стад, а может быть, и в значении бога богатства: на языке этой летописи слово скот сохраняло ещё старинное значение денег. В древнерусских письменных памятниках нет ясных указаний на семейства богов, кроме сыновей Сварога. Но араб Ибн-Фадлан в начале Х в. видел на волжской пристани, по всей вероятности у города Болгар, большое изображение какого-то бога, окруженное малыми кумирами, представлявшими жён и дочерей этого бога, которым русские купцы приносили жертвы и молитвы; неясно только, какие купцы здесь разумеются, варяжские или славянские. Общественное богослужение ещё не установилось, и даже в последние времена язычества видим только слабые его зачатки. Незаметно ни храмов, ни жреческого класса; но были отдельные волхвы, кудесники, к которым обращались за гаданиями и которые имели большое влияние на народ. На открытых местах, преимущественно на холмах, ставились изображения богов, пред которыми совершались некоторые обряды и приносились требы, жертвы, даже человеческие. Так, в Киеве на холме стоял идол Перуна, перед которым Игорь в 945 г. приносил клятву в соблюдении заключённого с греками договора. Владимир, утвердившись в Киеве в 980 г., поставил здесь на холме кумиры Перуна с серебряной головой и золотыми усами, Хорса, Дажбога, Стрибога и других богов, которым князь и народ приносили жертвы.
Почитание предков
По-видимому, большее развитие получил и крепче держался Другой ряд верований, культ предков. В старинных русских памятниках средоточием этого культа является со значением охранителя родичей род со своими рожаницами, т.е. Дед с бабушками, — намёк на господствовавшее некогда между славянами многоженство. Тот же обоготворённый предок чествовался под именем чура, в церковнославянской форме щура; эта форма доселе уцелела в сложном слове пращур. Значение этого деда-родоначальника как охранителя родичей доселе сохранилось в заклинании от нечистой силы или нежданной опасности: чур меня! т.е. храни меня, дед. Охраняя родичей от всякого лиха, чур оберегал и их родовое достояние. Предание, оставившее следы в языке, придаёт чуру значение, одинаковое с римским Термом, значение сберегателя родовых полей и границ. Нарушение межи, надлежащей границы, законной меры мы и теперь выражаем словом чересчур; значит, чур — мера, граница. Этим значением чура можно, кажется, объяснить одну черту погребального обряда у русских славян, как его описывает Начальная летопись. Покойника, совершив над ним тризну, сжигали, кости его собирали в малую посудину и ставили на столбу на распутиях, где скрещиваются пути, т.е. сходятся межи разных владений. Придорожные столбы, на которых стояли сосуды с прахом предков, — это межевые знаки, охранявшие границы родового поля или дедовской усадьбы. Отсюда суеверный страх, овладевавший русским человеком на перекрёстках: здесь, на нейтральной почве родич чувствовал себя на чужбине, не дома, за пределами родного поля, вне сферы мощи своих охранительных чуров. Всё это, по-видимому, говорит о первобытной широте, цельности родового союза. И однако в народных преданиях и поверьях этот чур-дед, хранитель рода, является ещё с именем дедушки домового, т.е. хранителя не целого рода, а отдельного двора. Таким образом, не колебля народных верований и преданий, связанных с первобытным родовым союзом, расселение должно было разрушать юридическую связь рода, заменяя родство соседством. И эта замена оставила некоторый след в языке: сябр, шабер, по первоначальному, коренному значению родственник (ср. лат. consobrinus), потом получил значение соседа, товарища.
Формы языческого брака
Это юридическое разложение родового союза делало возможным взаимное сближение родов, одним из средств которого служил брак. Начальная летопись отметила, хотя и не совсем полно и отчётливо, моменты этого сближения, отразившиеся на формах брака и имевшие некоторую связь с ходом того же расселения. Первоначальные однодворки, сложные семьи ближайших родственников, которыми размещались восточные славяне, с течением времени разрастались в родственные селения, помнившие о своём общем происхождении, память о котором сохранялась в отческих названиях таких сёл: Жидчичи, Мирятичи, Дедичи, Дедогостичи. Для таких сёл, состоявших из одних родственников, важным делом было добывание невест. При господстве многоженства своих недоставало, а чужих не уступала их родня добровольно и даром. Отсюда необходимость похищений. Они совершались, по летописи, «на игрищах межю селы», на религиозных праздниках в честь общих неродовых богов «у воды», у священных источников или на берегах рек и озёр, куда собирались обыватели и обывательницы разных сёл. Начальная летопись изображает различные формы брака как разные степени людскости, культурности русско-славянских племён. В этом отношении она ставит все племена на низшую ступень сравнительно с полянами. Описывая языческие обычаи радимичей, вятичей, северян, кривичей, она замечает, что на тех «бесовских игрищах умыкаху жены себе, с нею же кто свещашеся». Умычка и была в глазах древнего бытописателя низшей формой брака, даже его отрицанием: «браци не бываху в них», а только умычки. Известная игра сельской молодёжи обоего пола в горелки — поздний остаток этих дохристианских брачных умычек. Вражда между родами, вызывавшаяся умычкою чужеродных невест, устранялась веном, отступным, выкупом похищенной невесты у её родственников. С течением времени вено превратилось в прямую продажу невесты жениху её родственниками по взаимному соглашению родни обеих сторон: акт насилия заменялся сделкой с обрядом мирного хождения зятя (жениха) по невесту, которое тоже, как видно, сопровождалось уплатой вена. Дальнейший момент сближения родов летопись отметила у полян, уже вышедших, по её изображению, из дикого состояния, в каком оставались другие племена. Она замечает, что у полян «не хожаше зять по невесту, но привожаху вечер (приводили её к жениху вечером), а заутра приношаху по ней, что вдадуче», т.е. на другой день приносили вслед за ней. что давали: в этих словах видят указание на приданое. Так читается это место в Лаврентьевском списке летописи. В Ипатьевском другое чтение: «завтра приношаху, что на ней (за неё) вдадуче». Это выражение скорее говорит о вене. Значит, оба чтения отметили две новые фазы в эволюции брака. Итак, хождение жениха за невестой, заменившее умычку, в свою очередь сменилось приводом невесты к жениху с получением вена или с выдачей приданого, почему законная жена в языческой Руси называлась водимою. От этих двух форм брака, хождения жениха и привода невесты, идут, повидимому, выражения брать замуж и выдавать замуж: язык запомнил много старины, свеянной временем с людской памяти. Умычка, вено, в смысле откупа за умычку, вено как продажа невесты, хождение за невестой. привод невесты с уплатой вена и потом с выдачей приданого — все эти сменявшие одна другую формы брака были последовательными моментами разрушения родовых связей, подготовлявшими взаимное сближение родов. Брак размыкал род, так сказать, с обоих концов, облегчая не только выход из рода, но и приобщение к нему. Родственники жениха и невесты становились своими людьми друг для друга, свояками; свойство сделалось видом родства. Значит, брак уже в языческую пору роднил чуждые друг другу роды. В первичном, нетронутом своём составе род представляет замкнутый союз, недоступный для чужаков: невеста из чужого рода порывала родственную связь со своими кровными родичами, но, став женой, не роднила их с роднёй своего мужа. Родственные сёла, о которых говорит летопись, не были такими первичными союзами: они образовались из обломков рода, разрослись из отдельных дворов, на которые распадался род в эпоху расселения.
Черты семейного права
Я вошёл в некоторые подробности о формах языческого брака у наших славян, чтобы ближе рассмотреть следы раннего ослабления у них родового союза, которое началось в эпоху расселения. Это поможет нам объяснить некоторые явления семейного права, встречаемые в древнейших наших памятниках. Здесь особенно важна последняя из перечисленных форм. Приданое служило основой отдельного имущества жены; появлением приданого началось юридическое определение положения дочери или сестры в семье, её правового отношения к семейному имуществу. По Русской Правде сестра при братьях не наследница; но братья обязаны устроить её судьбу, выдать замуж, «како си могут», с посильным приданым. Как накладная обязанность, которая ложится на наследство, приданое не могло быть приятным для наследников институтом. Это сказалось в одной пословице, выразительно изображающей различные чувства, возбуждаемые в членах семьи появлением зятя: «Тесть любит честь, зять любит взять, теща любит дать, а шурин глаза щурит, дать не хочет». При отсутствии братьев дочь — полноправная наследница отцовского имущества в землевладельческой служилой семье и сохраняет право на часть крестьянского имущества, если осталась после отца незамужней. Все отношения по наследованию заключены в тесные пределы простой семьи; наследники из боковых не предусматриваются как случайные участники в наследстве. Строя такую семью и заботливо очищая её от остатков языческого родового союза, христианская церковь имела для того бытовой материал, заготовленный ещё в языческую пору, между прочим, в браке с приданым.
Торговое движение по Днепру
Ещё важнее ряд экономических последствий, которыми сопровождалось расселение восточных славян. Припомнив, как Повесть о начале Русской земли размещает славянские племена по нашей равнине, легко заметить, что масса славянского населения занимала западную её половину. Хозяйственная жизнь населения в этом краю направлялась одним могучим потоком, Днепром, который прорезывает его с севера на юг. При тогдашнем значении рек как удобнейших путей сообщения Днепр был главной хозяйственной артерией, столбовой торговой дорогой для западной полосы равнины: верховьями своими он близко подходит к Западной Двине и бассейну Ильмень-озера, т.е. к двум важнейшим дорогам в Балтийское море, а устьем соединяет центральную Алаунскую возвышенность с северным берегом Чёрного моря; притоки Днепра, издалека идущие справа и слева, как подъездные пути магистральной дороги, приближают Поднепровье. с одной стороны, к карпатским бассейнам Днестра и Вислы, с другой — к бассейнам Волги и Дона, т.е. к морям Каспийскому и Азовскому. Таким образом область Днепра охватывает всю западную и частью восточную половину русской равнины. Благодаря тому по Днепру с незапамятных времен шло оживлённое торговое движение, толчок которому был дан греками.
Греческие колонии
Северные берега Чёрного моря и восточные Азовского ещё задолго до нашей эры были усеяны греческими колониями, главными из которых были: Ольвия, выведенная из Милета за 6 веков до р. х., в глубине лимана Восточного Буга (против Николаева), Херсонес Таврический на юго-западном берегу Крыма, Феодосия и Пантикапея (ныне Керчь) на юго-восточном его берегу, Фанагория на Таманском полуострове, на азиатской стороне Керченского пролива или древнего Босфора Киммерийского, наконец, Танаис в устье Дона. Благодаря промышленной деятельности этих греческих колоний Днепр ещё задолго до р. х. сделался большой торговой дорогой, о которой знал Геродот и которою греки, между прочим, получали янтарь с берегов Балтийского моря. Наша древняя Повесть о начале Руси также помнит старинное торговое значение Днепра. Как только разместила она восточных славян по равнине, прежде чем приступить к изложению древнейших преданий о Русской земле, она спешит описать эту дорогу по Днепру: шёл «путь из Варяг в Греки и из Грек по Днепру, и верх Днепра волок до Ловоти, по Ловоти внити в Ильмень-озеро великое, из него же озера потечеть Волхов и втечеть в озеро великое Нево и того озера внидеть устье в море Варяжское, и по тому морю ити до Рима, а от Рима прити по тому же морю ко Царюгороду, а от Царягорода прити в Поит море, в неже втечеть Днепр река». Сев по Днепру, восточные славяне очутились на самой этой круговой водной дороге, опоясывавшей всю Европу. Этот Днепр с притоками и сделался для восточных славян могучей питательной артерией народного хозяйства, втянув их в сложное торговое движение, которое шло тогда в юго-восточном углу Европы. Своим низовым течением и левыми притоками Днепр потянул славянских поселенцев к черноморским и каспийским рынкам. Это торговое движение вызнало разработку естественных богатств занятой поселенцами страны. Восточные славяне, как мы знаем, заняли преимущественно лесную полосу равнины. Эта лесная полоса своим пушным богатством и лесным пчеловодством (бортничеством) и доставляла славянам обильный материал для внешней торговли. С тех пор меха, мёд, воск стали главными статьями русского вывоза; с тех пор при хлебопашестве для себя или с незначительным вывозом началась усиленная эксплуатация леса, продолжавшаяся целые века и наложившая глубокий отпечаток на хозяйственный и общественный быт и даже национальный характер русского народа. Лесной зверолов и бортник — самый ранний тип, явственно обозначившийся в истории русского народного хозяйства.
Посредничество хозар
Одно внешнее обстоятельство особенно содействовало успехам этой торговли. Случилось так, что около того времени, когда восточные славяне с запада вступили в пределы нашей равнины, расселяясь по её лесам, с противоположной восточной стороны, из-за Волги и Дона, по южнорусским степям распространялась новая азиатская орда, хозары, давно блуждавшие между Чёрным и Каспийским морями. Они начали утверждаться на северные берегах Понта и в степях между Доном и Днепром именно с VII в., когда началось расселение славян по нашей равнине. Хозары — кочевое племя тюркского происхождения; но оно не было похоже на предшествовавшие ему и следовавшие за ним азиатские орды, преемственно господствовавшие в южнорусских степях. Хозары скоро стали покидать кочевой быт с его хищничеством и обращаться к мирным промыслам. У них были города, куда они на зиму перебирались с летних степных кочевий. В VIII в. среди них водворились из Закавказья промышленные евреи и арабы. Еврейское влияние здесь было так сильно, что династия хозарских каганов со своим двором, т.е. высшим классом хозарского общества, приняла иудейство. Раскинувшись на привольных степях по берегам Волги и Дона, хозары основали средоточие своего государства в низовьях Волги. Здесь столица их Итиль скоро стала огромным разноязычным торжищем, где рядом жили магометане, евреи, христиане и язычники. Хозары вместе с волжскими болгарами стали посредниками живого торгового обмена, завязавшегося между балтийским Севером и арабским Востоком приблизительно с половины VIII в., около того времени, когда при Аббасидах центр халифата переместился из Дамаска в Багдад. В VIII в. хозары покорили племена восточных славян, жившие близко к степям, полян, северян, вятичей. Древнее киевское предание отметило впечатление, произведённое хозарами на покорённых ими днепровских славян, — впечатление народа невоинственного и нежестокого, мягкого. Повесть временных лет рассказывает, как хозары стали брать дань с полян. Нашли хозары полян, сидящих на горах сих (по высокому правому берегу Днепра), в лесах, и сказали хозары: «Платите нам дань». Подумали поляне и дали «от дыма» (с каждой избы) по мечу. И понесли эту дань хозары ко князю своему и к старейшинам и сказали им: «Вот мы отыскали новую дань». Те спросили: «Где?» — «В лесу на горах по реке Днепру». — «А что вам дали?» Те показали мечи. И сказали старейшины хозарские: «Не добра эта дань, князь; мы доискались её оружием односторонним, т.е. саблями, а у этих оружие обоюдоострое, т.е. меч; они будут брать дань с нас и с Других стран». Так и сбылось: владеют хозарами русские и До нынешнего дня. Ирония, которая звучит в этом сказании, показывает, что хозарское иго было для днепровских славян не особенно тяжело и не страшно. Напротив, лишив восточных славян внешней независимости, оно доставило им большие экономические выгоды. С тех пор для днепровцев, послушных данников хозар, были открыты степные речные дороги, которые вели к черноморским и каспийским рынкам. Под покровительством хозар по этим рекам и пошла бойкая торговля из Днепровья. Встречаем ряд довольно ранних указаний на успехи этой торговли. Арабский писатель IX в. Хордадбе, современник Рюрика и Аскольда, замечает, что русские купцы возят товары из отдалённых краев своей страны к Чёрному морю в греческие города, где византийский император берёт с них десятину (торговую пошлину); что те же купцы по Дону и Волге спускаются к хозарской столице, где властитель Хозарии берёт с них также десятину, выходят в Каспийское море, проникают на юго-восточные берега его и даже провозят свои товары на верблюдах до Багдада, где их и видал Хордадбе. Это известие тем важнее, что его относят ещё к первой половине IX в., не позднее 846 г., т.е. десятилетия на два раньше предположенного летописцем времени призвания Рюрика с братьями. Сколько поколений нужно было, чтобы проложить такие далёкие и разносторонние торговые пути с берегов Днепра или Волхова! Восточная торговля Днепровья, как её описывает Хордадбе, могла завязаться, по крайней мере, лет за сто до этого арабского географа, т.е. около половины VIII в. Впрочем, есть и более прямое указание на время, когда началась и развивалась эта торговля. В области Днепра найдено множество кладов с древними арабскими монетами, серебряными диргемами. Большая часть их относится к IX и Х вв., ко времени наибольшего развития восточной торговли Руси. Но есть клады, в которых самые поздние монеты не позже начала IX в., а ранние восходят к началу VIII в. изредка попадаются монеты VII в. и то лишь самых последних его лет. Эта нумизматическая летопись наглядно показывает, что именно в VIII в. возникла и упрочилась торговля славян днепровских с хозарским и арабским Востоком. Но этот век был временем утверждения хозар в южнорусских степях: ясно, что хозары и были торговыми посредниками между этим Востоком и русскими славянами.
Древнейшие города
Следствием успехов восточной торговли славян, завязавшейся в VIII в., было возникновение древнейших торговых городов на Руси. Повесть о начале Русской земли не помнит, когда возникли эти города: Киев, Переяславль. Чернигов, Смоленск, Любеч, Новгород, Ростов, Полоцк. В ту минуту, с которой она начинает свой рассказ о Руси, большинство этих городов, если не все они, по-видимому, были уже значительными поселениями. Довольно беглого взгляда на географическое размещение этих городов, чтобы видеть, что они были созданы успехами внешней торговли Руси. Большинство их вытянулось длинной цепью по главному речному пути «из Варяг в Греки», по линии Днепра — Волхова; только некоторые, Переяславль на Трубеже, Чернигов на Десне. Ростов в области Верхней Волги, выдвинулись к востоку с этого, как бы сказать, операционного базиса русской торговли как её восточные форпосты, указывая фланговое её направление к Азовскому и Каспийскому морям. Возникновение этих больших торговых городов было завершением сложного экономического процесса, завязавшегося среди славян на новых местах жительства. Мы видели, что восточные славяне расселялись по Днепру и его притокам одинокими укрепленными дворами. С развитием торговли среди этих однодворок возникли сборные торговые пункты, места промышленного обмена, куда звероловы и бортники сходились для торговли, для гостьбы, как говорили в старину. Такие сборные пункты получили название погостов. Впоследствии, с принятием христианства, на этих местных сельских рынках как привычных людских сборищах прежде всего ставились христианские храмы: тогда погост получал значение места, где стоит сельская приходская церковь. При церквах хоронили покойников: отсюда произошло значение погоста как кладбища. С приходами совпадало или к ним приурочивалось сельское административное деление: это сообщало погосту значение сельской волости. Но все это — позднейшие значения термина: первоначально так назывались сборные торговые, «гостинные» места. Мелкие сельские рынки тянули к более крупным, возникавшим на особенно бойких торговых путях. Из этих крупных рынков, служивших посредниками между туземными промышленниками и иностранными рынками, и выросли Наши древнейшие торговые города по греко-варяжскому торговому пути. Города эти служили торговыми центрами и главными складочными пунктами для образовавшихся вокруг них промышленных округов. Таковы два важных экономических последствия, которыми сопровождалось расселение славян по Днепру и его притокам: это 1) развитие внешней южной и восточной, черноморско-каспийской торговли славян и вызванных ею лесных промыслов, 2) возникновение древнейших городов на Руси с тянувшимися к ним торгово-промышленными округами. Оба эти факта можно относить к VIII в.
Оговорка о слове Русь
Закончу изложение экономических следствий расселения восточных славян одной оговоркой с целью предупредить возможное недоразумение с вашей стороны. Предавая известия о торговле восточных славян в VIII и IX вв., я называл их русскими славянами, говорил о Руси, о русских купцах как будто это выражения однозначащие и своевременные Но о Руси среди восточных славян в VIII в. совсем не слышно, а в IX и Х вв. Русь среди восточных славян — ещё не славяне, отличалась от них, как пришлый и господствующий класс от туземного и подвластного населения. В следующий час мы коснёмся этого важного в нашей истории предмета, а теперь ограничусь замечанием, что, пользуясь привычным словоупотреблением и говоря о русских славянах тех веков, я разумел славян, которые потом стали называться русскими. Водворившись среди восточных славян, Русь стала направлять и расширять торговое движение, которое она здесь застала; но в промышленных успехах, ею достигнутых, участвовало и туземное славянство, труд которого возбуждался и направлялся её спросом.
ЛЕКЦИЯ IX
3) Политические следствия расселения восточных славян по русской равнине. Печенеги в южнорусских степях. Русские торговые города вооружаются. Варяги; вопрос об их происхождении и времени появления на Руси. Образование городовых областей и их отношение к племенам. Варяжские княжества. Сказание о призвании князей; его историческая основа. Поведение скандинавских викингов IX в. в Западной Европе. Образование великого княжества Киевского как первой формы русского государства. Значение Киева в образовании государства. Обзор изученного.
Печенеги
Изложенными в прошлый час экономическими последствиями расселения восточных славян по русской равнине были подготовлены и последствия политические, которые становятся заметны несколько позднее, с начала IX в. С этого времени хозарское владычество, казавшееся столь прочным дотоле, начало, видимо, колебаться. Причиной этого было то, что с востока, в тылу у хозар, появились новые орды печенегов и следовавших за ними узов-торков. Хозары с трудом сдерживали напор этих новых пришельцев. Чтобы сдержать этот напор, около 835 г. по просьбе хозарского кагана византийские инженеры построили где-то на Дону, вероятно, там, где Дон близко подходит к Волге, крепость Саркел, известную в нашей летописи под именем Белой Вежи. Но этот оплот не сдержал азиатского напора. В первой половине IX в. варвары, очевидно, прорвались сквозь хозарские поселения на запад за Дон и засорили дотоле чистые степные дороги днепровских славян. Есть два указания на это, идущие с разных сторон. В одной западной латинской летописи IX в., так называемой Бертинской, под 839 г. есть любопытный рассказ о том, как послы от народа Руси, приходившие в Константинополь для подтверждения Дружбы, т.е. для возобновления торгового договора, не хотели возвращаться домой прежней дорогой по причине живших по ней варварских жестоких народов (qui se, id est gentem suam, Rhos vocari dicebant). Из нашего источника узнаем, какие это были варварские попутные народы. Одно из первых известий о Киеве в некоторых редакциях Повести о начале Русской земли говорит, что Аскольд и Дир в 867 г. избили множество печенегов. Значит, печенеги уже около половины IX в. успели придвинуться близко к Киеву, отрезывая среднее Поднепровье от его черноморских и каспийских рынков. Другим врагом Киевской Руси были тогда чёрные болгары, бродившие по приморским степям между Доном и Днепром: сохранилось известие, что в 864 г. в войне с ними погиб сын Аскольда Хозарская власть, очевидно, уже не была в состоянии оберегать русских купцов на востоке.
Вооружение городов
Главные торговые города Руси должны были сами взять на себя защиту своей торговли и торговых путей. С этой минуты они начали вооружаться, опоясываться стенами, вводить у себя военное устройство, запасаться ратными людьми. Так промышленные центры, склады товаров, превращались в укрепленные пункты, вооружённые убежища.
Варяги
Одно внешнее обстоятельство помогло скоплению военно-промышленною люда в этих городах. С начала IX в., с конца царствования Карла Великого, по берегам Западной Европы начинают рыскать вооружённые шайки пиратов из Скандинавии. Так как эти пираты выходили преимущественно из Дании, то они стали известны на Западе под именем данов. Около этого же времени и на речных путях нашей равнины стали появляться заморские пришельцы с Балтийского моря, получившие здесь название варягов. В Х и XI вв. эти варяги постоянно приходили на Русь или с торговыми целями, или по зову наших князей, набиравших из них свои военные дружины. Но присутствие варягов на Руси становится заметно гораздо раньше Х в.: Повесть временных лет знает этих варягов по русским городам уже около половины IX в. Киевское предание XI столетия склонно было даже преувеличивать численность этих заморских пришельцев. По этому преданию, варяги, обычные обыватели русских торговых городов, издавна наполняли их в таком количестве, что образовали густой слой в составе их населения, закрывавший собою туземцев. Так, по словам Повести, новгородцы сначала были славянами, а потом стали варягами, как бы оваряжились вследствие усиленного наплыва пришельцев из-за моря. Особенно людно скоплялись они в Киевской земле. По летописному преданию, Киев даже был основан варягами, и их в нём было так много, что Аскольд и Дир, утвердившись здесь, могли набрать из них целое ополчение, с которым отважились напасть на Царьград.
Время их появления
Так смутное воспоминание нашей летописи как будто отодвигает появление варягов на Руси ещё в первую половину IX в. Встречаем иноземное известие, из которого видим, что действительно варяги, или те, кого так звали у нас в XI в., стали известны Восточной Европе ещё в первой половине IX в., задолго до того времени, к которому наша Начальная летопись приурочивает появление Рюрика в Новгороде. Упомянутые послы от народа Руси, не хотевшие из Константинополя возвратиться домой прежней дорогой, отправлены были в 839 г. с византийским посольством к германскому императору Людовику Благочестивому и там по расследовании дела, по удостоверении их личности, оказались свеонами, шведами, т.е. варягами, к которым наша Повесть причисляет и шведов. Вслед за этим свидетельством западной хроники идут навстречу тёмному преданию нашей летописи с византийского и арабского Востока известия о том, что уже в первой половине IX в. там хорошо знали Русь по торговым делам с нею и по её нападениям на северные и южные берега Чёрного моря. Образцовые критические исследования академика Васильевского о житиях святых Георгия Амастридского и Стефана Сурожского выяснили этот важный в нашей истории факт. В первом из этих житий, написанном до 842 г., автор рассказывает, как Русь, народ, который «все знают», начав опустошение южного черноморского берега от Пропонтиды, напала на Амастриду. Во втором житии читаем, что по прошествии немногих лет от смерти св. Стефана, скончавшегося в исходе VIII в., большая русская рать с сильным князем Бравлином, пленив страну от Корсуня до Керчи, после десятидневного боя взяла Сурож (Судак в Крыму). Другие известия ставят эту Русь первой половины IX в. в прямую связь с заморскими пришельцами, которых наша летопись помнит среди своих славян во второй половине того же века. Русь Вертинской хроники, оказавшаяся шведами, посольствовала в Константинополе от имени своего царя хакана, всего вероятнее хозарского кагана, которому тогда подвластно было днепровское славянство, и не хотела возвращаться на родину ближайшей Дорогой по причине опасностей от варварских народов — намёк на кочевников днепровских степей. Араб Хордадбе даже считает «русских» купцов, которых он встречал в Багдаде, прямо славянами, приходящими из отдалённейших концов страны славян. Наконец, патриарх Фотий называет Русью нападавших при нём на Царьград, а по нашей летописи это нападение было произведено киевскими варягами Аскольда и Дира. Как видно, в одно время с набегами данов на Западе их родичи варяги не только людно рассыпались по большим городам греко-варяжского пути Восточной Европы, но и так уже освоились с Чёрным морем и его берегами, что оно стало зваться Русским и, по свидетельству арабов, никто, кроме Руси, по нему не плавал в начале Х в.
Их происхождение
Эти балтийские варяги, как и черноморская Русь, по многим признакам были скандинавы, а не славянские обитатели южнобалтийского побережья или нынешней южной России, как думают некоторые учёные. Наша Повесть временных лет признаёт варягов общим названием разных германских народов, обитавших в Северной Европе, преимущественно по Варяжскому (Балтийскому) морю, каковы шведы, норвежцы, готы, англы. Название это, по мнению некоторых ученых, есть славяно-русская форма скандинавского слова vaering или varing, значение которого недостаточно выяснено. Византийцы XI в. знали под именем βαραγγοι норманнов, служивших наёмными телохранителями у византийского императора. В начале XI в. немцы, участвовавшие в походе польского короля Болеслава на князя русского Ярослава в 1018 г., приглядевшись к населению Киевской земли, рассказывали потом епископу мерзебургскому Титмару, дописывавшему тогда свою хронику, что в Киевской земле несметное множество народа, состоящего преимущественно из беглых рабов и «проворных данов» (ех velocibus danis), а немцы едва ли могли смешать своих соплеменников скандинавов с балтийскими, славянами. В Швеции находят много древних надписей на могильных камнях, которые говорят о древних морских походах из Швеции на Русь. Скандинавские саги, восходящие иногда к очень древнему времени, рассказывают о таких же походах в страну Гардарик, как называют они нашу Русь, т.е. в «царство городов». Самое это название, так мало идущее к деревенской Руси, показывает, что варяжские пришельцы держались преимущественно в больших торговых городах Руси. Наконец, имена первых русских князей-варягов и их дружинников почти все скандинавского происхождения; те же имена встречаем и в скандинавских сагах: Рюрик в форме Hrorek, Трувор — Thorvardr, Олег по древнекиевскому выговору на о — Helgi, Ольга — Helga, у Константина Багрянородного — Ελγα, Игорь — Ingvarr, Оскольд — Hoskuldr, Дир — Dyri, Фрелаф — Frilleifr, Свенальд — Sveinaldr и т.п. Что касается до Руси, то арабские и византийские писатели Х в. отличают её как особое племя от славян, над которыми она господствовала, и Константин Багрянородный в перечне днепровских порогов отчётливо различает славянские и русские их названия как слова, принадлежащие совсем особым языкам.
Образование военно-промышленного класса в городах
Эти варяги-скандинавы и вошли в состав военно-промышленного класса, который стал складываться в IX в. по большим торговым городам Руси под влиянием внешних опасностей. Варяги являлись к нам с иными целями и с иной физиономией, не с той, какую носили даны на Западе: там дан — пират, береговой разбойник; у нас варяг — преимущественно вооружённый купец, идущий на Русь, чтобы пробраться далее в богатую Византию, там с выгодой послужить императору, с барышом поторговать, а иногда и пограбить богатого грека, если представится к тому случай. На такой характер наших варягов указывают следы в языке и в древнем предании. В областном русском лексиконе варяг — разносчик, мелочной торговец, варяжить — заниматься мелочным торгом. Любопытно, что, когда неторговому вооружённому варягу нужно было скрыть свою личность, он прикидывался купцом, идущим из Руси или на Русь: это была личина, внушавшая наибольшее доверие, наиболее привычная, к которой все пригляделись. Известно, чем обманул Олег своих земляков Аскольда и Дира, чтобы выманить их из Киева. Он послал сказать им: «я купец, идем мы в Грецию от Олега и княжича Игоря: придите к нам, землякам своим». Превосходная скандинавская сага о св. Олафе, полная исторических черт, рассказывает, как этот скандинавский герой, долго и усердно служивший русскому конунгу Вальдамару, т.е. св. Владимиру, возвращаясь с дружиной на кораблях домой, был занесён бурею в Померанию, во владения вдовствующей княгини Гейры Буриславны и, не желая открывать своё звание, выдал себя за купца гардского, т.е. русского. Осаживаясь в больших торговых городах Руси, варяги встречали здесь класс населения, социально им родственный и нуждавшийся в них, класс вооружённых купцов, и входили в его состав, вступая в торговое товарищество с туземцами или нанимаясь за хороший корм оберегать русские торговые пути и торговых людей, т.е. конвоировать русские торговые караваны.
Города и окрестное население
Как скоро из туземных и пришлых элементов образовался такой класс в больших торговых городах и они превратились в вооружённые пункты, должно было измениться и их отношение к окрестному населению. Когда стало колебаться хозарское иго, эти города у племён, плативших дань хозарам, сделались независимыми. Повесть временных лет не помнит, как поляне освободились от хозарского ига. Она рассказывает, что Аскольд и Дир, подошедши Днепром к Киеву и узнав, что городок этот платит дань хозарам, остались в нём и, набрав много варягов, начали владеть землёю полян. По-видимому, этим и обозначился конец хозарского владычества в Киеве. Мы не знаем, как Киев и другие города управлялись при хозарах; но можно заметить, что, взявши в свои руки защиту торгового движения, они скоро подчинили себе свои торговые округа. Это политическое подчинение торговых районов промышленным центрам, теперь вооружённым, по-видимому, началось ещё до призыва князей, т.е. раньше половины IX в. Повесть о начале Русской земли, рассказывая о первых князьях, вскрывает любопытный факт: за большим городом идёт его округ, целое племя или часть его. Олег, отправившись по смерти Рюрика из Новгорода на юг, взял Смоленск и посадил в нём своего наместника: в силу этого без дальнейшей борьбы смоленские кривичи стали признавать власть Олега. Олег занял Киев, и киевские поляне вследствие этого также признавали его власть. Так целые округа являются в зависимости от своих главных городов, и эта зависимость, по-видимому, установилась. помимо и раньше князей. Трудно сказать, как она устанавливалась. Может быть, торговые округа добровольной подчинялись городам, как укрепленным убежищам, под давлением внешней опасности; ещё вероятнее, что при помощи вооружённого класса, скопившегося в торговых городах, последние силой завладевали своими торговыми округами; могло быть в разных местах и то и другое.
Образование городовых областей
Как бы то ни было, в неясных известиях нашей Повести обозначается первая местная политическая форма, образовавшаяся на Руси около половины IX в. это — городовая область, т. е. торговый округ, управляемый укрепленным городом, который вместе с тем служил и промышленным средоточием для этого округа. Эти области и звались по именам городов. Когда образовалось княжество Киевское, вобравшее в себя племена восточных славян, эти древние городовые области — Киевская, Черниговская, Смоленская и другие, прежде независимые, вошли в его состав как его административные округа, послужили готовыми единицами областного деления, установившегося на Руси при первых киевских князьях к половине XI в. Возникает вопрос: действительно ли эти области образовались под влиянием торговых городов, не имели ли они племенного происхождения? Наша древняя Повесть о начале Руси, как мы видели, делит восточных славян на несколько племён и довольно точно указывает их размещение. Может быть, области Киевского княжества Х—XI вв. были политически объединившиеся племена полян, северян и пр., а не промышленные округа древних торговых городов Руси? Разбор этнографического состава древних городовых областей даёт отрицательный ответ на этот вопрос. Если бы эти области имели племенное происхождение, сложились из племенных связей, без участия экономических интересов, каждое племя образовало бы особую область или, иначе говоря, каждая область составилась бы из одного племени. Но этого не было на деле: не было ни одной области, которая бы состояла только из одного и притом цельного племени; большинство областей составилось из разных племён или их частей; в иных областях к одному цельному племени примкнули разорванные части других племён. Так, Новгородская область состояла из славян ильменских с ветвью кривичей, центром которой был городок Изборск. В состав Черниговской области вошла северная половина северян с частью радимичей и с целым племенем вятичей, а Переяславскую область составила южная половина северян. Киевская область состояла из всех полян, почти всех древлян и южной части дреговичей с городом Туровом на Припяти. Северная часть дреговичей с городом Минском оторвана была западной ветвью кривичей и вошла в состав Полоцкой области. Смоленская область составилась из восточной части кривичей со смежной частью радимичей. Таким образом, Древнее племенное деление не совпадало с городовым, или областным, образовавшимся к половине XI в. Значит, не размещением племён очертились пределы городовых областей. По племенному составу этих областей нетрудно заметить, какая сила стягивала их. Если среди племени возникало два больших города, оно разрывалось на две области (кривичи, северяне). Если среди племени не оказывалось и одного такого города, оно не образовывало и особой области, а входило в состав области чужеплеменного города. Замечаем при этом, что появление значительного торгового города среди племени зависело от географического положения последнего: такие города, становившиеся центрами областей, возникали среди населения, жившего па главным речным торговым линиям Днепра, Волхова и Западной Двины. Напротив, племена, удалённые от этих линий, не имели своих значительных торговых городов и потому не составили особых областей, но вошли в состав областей чужеплеменных торговых городов. Так, не видно больших торговых городов у древлян, дреговичей, радимичей и вятичей; не было и особых областей этих племён. Значит, силой, которая стягивала все эти области, были именно торговые города, какие возникали по главным речным путям русской торговли и каких не было среди племён, от них удалённых. Если мы представим себе восточных славян, как они устроились во второй половине IX в., и сопоставим это устройство с древним племенным делением их, то найдём на всём пространстве от Ладоги до Киева восемь славянских племён. Четыре из них (дреговичи, радимичи, вятичи и древляне) постепенно, частью уже при первых киевских князьях, а частью ещё до них, вошли в состав чужеплеменных областей, а четыре других племени (славяне ильменские, кривичи, северяне и поляне) образовали шесть самостоятельных городовых областей, из коих ни одна, кроме Переяславской, не имела цельного, одноплеменного состава, каждая вобрала в себя сверх одного господствующего племени или господствующей части одного племени ещё подчинённые части других племён, не имевших своих больших городов. Это были области Новгородская, Полоцкая, Смоленская, Черниговская, Переяславская и Киевская. Итак, повторю, большие вооружённые города, ставшие правителями областей, возникли именно среди тех племён, которые принимали наиболее деятельное участие во внешней торговле. Города эти подчинили себе соплеменные им окрестные населения, для которых они прежде служили торговыми средоточиями, и образовали из них политические союзы, области, в состав которых втянули, частью ещё до появления князей киевских, а частью при них, и соседние поселения чужих безгородных племён.
Варяжские княжества
Образование этой первой политической формы на Руси сопровождалось в иных местах появлением другой, вторичной и тоже местной формы, варяжского княжества. В тех промышленных пунктах, куда с особенной силой приливали вооружённые пришельцы из-за моря, они легко покидали значение торговых товарищей или наемных охранителей торговых путей и превращались во властителей. Во главе этих заморских пришельцев, составлявших военно-промышленные компании, становились вожди, получавшие при таком перевороте значение военных начальников охраняемых ими городов. Такие вожди в скандинавских сагах называются конингами или викингами. Оба этих термина перешли и в наш язык, получив славяно-русские формы князя и витязя. Эти слова есть и у других славян, которые заимствовали их у германских племён Средней Европы; в наш язык они перешли от более близких к нам в древности скандинавов, северных германцев. Превращение варягов из союзников во властителей при благоприятных обстоятельствах совершалось довольно просто. Известен рассказ Начальной летописи о том, как Владимир, одолев киевского брата своего Ярополка в 980 г., утвердился в Киеве с помощью призванных из-за моря варягов. Заморские его соратники, почувствовав свою силу в занятом ими городе, сказали своему наёмщику: «Князь, ведь город-то наш, мы его взяли; так мы хотим брать с горожан окуп — контрибуцию — по две гривны с человека». Владимир только хитростью сбыл с рук этих назойливых наёмников, выпроводив их в Царьград. Так иные вооружённые города со своими областями при известных обстоятельствах попадали в руки заморских пришельцев и превращались во владения варяжских конингов. Таких варяжских княжеств мы встречаем на Руси несколько в IX и Х вв. Так являются во второй половине IX в. на севере княжества Рюрика в Новгороде, Синеусово на Белом озере, Труворочо в Изборске, Аскольдово в Киеве. В Х в. становятся известны два других княжества такого же происхождения, Рогволодово в Полоцке и Турово в Турове на Припяти. Наша древняя летопись не помнит времени возникновения двух последних княжеств; самое существование их отмечено в ней лишь мимоходом, кстати. Отсюда можно заключить, что такие княжества появлялись и в других местах Руси, но исчезали бесследно. Подобное явление совершалось в то время и среди славян южнобалтийского побережья, куда также проникали варяги из Скандинавии. Стороннему наблюдателю такие варяжские княжества представлялись делом настоящего завоевания, хотя основатели их варяги являлись обыкновенно без завоевательной цели, искали добычи, а не мест для поселения. Еврей Ибрагим, человек бывалый в Германии, хорошо знакомый с делами Средней и Восточной Европы, записка которого сохранилась в сочинении арабского писателя XI в. Аль-Бекри, около половины Х в. писал, что «племена севера (в числе их и Русь) завладели некоторыми из славян и до сей поры живут среди них, даже усвоили их язык, смешавшись с ними». Это наблюдение, очевидно, прямо схвачено со славяно-варяжских княжеств, возникавших в то время по берегам Балтийского моря и по речным путям на Руси.
Сказание о призвании князей
Появлением этих варяжских княжеств вполне объясняется и занесённое в нашу Повесть о начале Руси сказание о призвании князей из-за моря. По этому сказанию, ещё до Рюрика варяги как-то водворились среди новгородцев и соседних с ними племён славянских и финских, кривичей, чуди, мери, веси, и брали с них дань. Потом данники отказались её платить и прогнали варягов назад за море. Оставшись без пришлых властителей, туземцы перессорились между собою; не было между ними правды, один род восстал на другой и пошли между ними усобицы. Утомлённые этими ссорами, туземцы собрались и сказали: «Поищем себе князя, который бы владел нами и судил нас по праву». Порешив так, они отправили послов за море к знакомым варягам, к Руси, приглашая желающих из них прийти владеть пространной и обильной, но лишённой наряда землёй. Три родных брата откликнулись на зов и пришли «с роды своими», т. е. с дружинами земляков. Если снять несколько идиллический покров, которым подёрнуто это сказание, то пред нами откроется очень простое, даже грубоватое явление, не раз повторявшееся у нас в те века. По разным редакциям начального летописного свода рассеяны черты предания, позволяющие восстановить дело в его действительном виде. Собрав их, узнаем, что пришельцы призваны были не для одного внутреннего наряда, т.е. устройства управления. Предание говорит, что князья-братья, как только уселись на своих местах, начали «города рубить и воевать всюду». Если призванные принялись прежде всего за стройку пограничных укреплений и всестороннюю войну, значит, они призваны были оборонять туземцев от каких-то внешних врагов, как защитники населения и охранители границ. Далее князья-братья, по видимому, не совсем охотно, не тотчас, а с раздумьем приняли предложение славянофинских послов, «едва избрашась, — как записано в одном из летописных сводов, — боясь звериного их обычая и нрава». С этим согласно и уцелевшее известие, что Рюрик не прямо уселся в Новгороде, но сперва предпочел остановиться вдали от него, при самом входе в страну, в городе Ладоге, как будто с расчётом быть поближе к родине, куда можно было бы укрыться в случае нужды. В Ладоге же он поспешил «срубить город», построить крепость тоже на всякий случай, для защиты туземцев от земляков-пиратов или же для своей защиты от самих туземцев, если бы не удалось с ними поладить. Водворившись в Новгороде, Рюрик скоро возбудил против себя недовольство в туземцах: в том же летописном своде записано, что через два года по призвании новгородцы «оскорбились, говоря: быть нам рабами и много зла потерпеть от Рюрика и земляков его». Составился даже какой-то заговор: Рюрик убил вождя крамолы, «храброго Вадима», и перебил многих новгородцев, его соумышленников. Чрез несколько лет ещё множество новгородских мужей бежало от Рюрика в Киев к Аскольду. Все эти черты говорят не о благодушном приглашении чужаков властвовать над безнарядными туземцами, а скорее о военном найме. Очевидно, заморские князья с дружиною призваны были новгородцами и союзными с ними племенами для защиты страны от каких-то внешних врагов и получали определённый корм за свои сторожевые услуги. Но наёмные охранители, по-видимому, желали кормиться слишком сытно. Тогда поднялся ропот среди плательщиков корма, подавленный вооружённой рукою. Почувствовав свою силу, наёмники превратились во властителей, а своё наёмное жалованье превратили в обязательную дань с возвышением оклада. Вот простой прозаический факт, по-видимому, скрывающийся в поэтической легенде о призвании князей: область вольного Новгорода стала варяжским княжеством.
Скандинавские викинги в Западной Европе
События, о которых повествует наше сказание о призвании князей, не заключали в себе ничего особенного, небывалого, что случилось только в нашей стране. Они принадлежали к порядку явлений, Довольно обычных в тогдашней Западной Европе. Девятый век был временем усиленного опустошительного разгула морских пиратов из Скандинавии. Достаточно прочитать хроники IX в. монастырей Бертинского и Ваастского,чтобы видеть, что на Востоке с некоторыми местными изменениями повторялось то же, что происходило тогда на Западе. С 830-х годов до конца века там не проходило почти ни одного года без норманнского нашествия. На сотнях судов реками, впадающими в Немецкое море и Атлантический океан, Эльбой, Рейном, Сеной, Луарой, Гаронной, даны проникали в глубь той или другой страны, опустошая всё вокруг, жгли Кельн, Трир, Бордо, самый Париж, проникали в Бургундию и Овернь, иногда на много лет водворялись и хозяйничали в стране из укрепленных стоянок где-нибудь на острове в устье реки и отсюда выходили собирать дань с покорённых обывателей или, взяв окуп, сколько хотели, в одном месте, шли за тем же в другую страну. В 847 г. после многолетних вторжений в Шотландию они заставили страну платить им дань, усевшись на ближних островах; но через год скотты не дали им дани и прогнали их, как поступили с их земляками новгородцы около того же времени. Бессильные Каролинги заключали с ними договоры, некоторыми условиями живо напоминающие договоры киевских князей Х в. с греками, откупались от них тысячами фунтов серебра или уступали их вождям в лен целые пограничные области с обязательством защищать страну от своих же соплеменников: так возникали и на Западе своего рода варяжские княжества. Бывали случаи, когда партия данов, хозяйничавшая по одной реке Франции, обязывалась франкскому королю за известную плату прогнать или перебить соотчичей, грабивших по другой реке, нападала на них, брала и с них окуп, потом враги соединялись и партиями расходились по стране на добычу, как Аскольд и Дир, слуги мирно призванного Рюрика, отпросившись у него в Царьград, по пути засеш в Киеве, набрали варягов и начали владеть полянами независимо от Рюрика. Во второй половине IX в. много шуме.» по Эльбе и Рейну современник и тёзка нашего Рюрика, может быть, даже земляк его, датский бродяга-викинг Рорих, как называет его Бертинская хроника. Он набирал вагши норманнов для побережных грабежей, заставил императора Лотаря уступить ему в лен несколько графств во Фрисландии, не раз присягал ему верно служить и изменял присяге, был изгоняем фризами, добивался королевской власти на родине и наконец где-то сложил свою обременённую приключениями голову. И достойно замечания, что, подобно дружинам первых киевских князей, эти ватаги пиратов состояли из крещёных и язычников; первые при договорах переходили на службу к франкским королям, владения которых только что опустошали.
Балтийские варяги на Волхове и Днепре
Этими западными делами проясняются события на Волхове и Днепре. Около половины IX в. дружина балтийских варягов проникла Финским заливом и Волховом к Ильменю и стала брать дань с северных славянских и финских племён. Туземцы, собравшись с силами, прогнали пришельцев и для обороны от их дальнейших нападений наняли партию других варягов, которых звали русью. Укрепившись в обороняемой стране, нарубив себе «городов», укрепленных стоянок, наёмные сторожа повели себя завоевателями. Вот всё, что случилось. Факт состоял из двух моментов, из наёмного договора с иноземцами о внешней обороне и из насильственного захвата власти над туземцами. Наше сказание о призвании князей поставило в тени второй момент и изъяснительно изложило первый как акт добровольной передачи власти иноземцам туземцами. Идея власти перенесена из второго момента, с почвы силы, в первый, на основу права, и вышла очень недурно комбинированная юридическая постройка начала Русского государства. На то были свои причины. Не забудем, что сказание о призвании князей, как и все древнейшие предания о Русской земле, дошло до нас в том виде, как его знали и понимали русские книжные, учёные люди XI и начала XII в., к которым принадлежали неизвестный автор Повести временных лет и игумен Сильвестр, составитель начального летописного свода, обработавший эту Повесть и поставивший её во главе своего учёного исторического труда. В XI в. варяги продолжали приходить на Русь наёмниками, но уже не превращались здесь в завоевателей, и насильственный захват власти, перестав повторяться, казался маловероятным. Притом русское общество XI в. видело в своих князьях установителей государственного порядка, носителей законной власти, под сенью которой оно жило, и возводило её начало к призванию князей. Автор и редактор Повести временных лет не могли довольствоваться уцелевшими в предании малоназидательными подробностями того, что случилось некогда в Новгороде: как мыслящие бытописатели, они хотели осмыслить факт его следствиями, случай осветить идеей. Фактически государства основываются различным образом, но юридическим моментом их возникновения считается общественное признание властвующей силы властью по праву. Идея такой правомерной власти и внесена в легенду о призвании. Вече северных союзных племён, как-то собравшееся среди родовой усобицы и постановившее искать князя, который бы «владел и судил по праву», и обращенное к Руси депутатами веча приглашение идти «княжить и володеть» великой и обильной, но безнарядной землёй — что это такое, как не стереотипная формула идея правомерной власти, возникающей из договора, — теории очень старой, но постоянно обновляющейся по её доступности мышлению, делающему первые опыты усвоения политических понятий? Сказание о призвании князей, как оно изложено в Повести, совсем не народное предание, не носит на себе его обычных признаков: это — схематическая притча о происхождении государства, приспособленная к пониманию детей школьного возраста.
Образование великого княжества Киевского
Из соединения варяжских княжеств и сохранивших самостоятельность городовых областей вышла третья политическая форма, завязавшаяся на Руси: то было великое княжество Киевское. Образование этого княжества было подготовлено указанными выше экономическими и политическими фактами. На каких бы пунктах русского промышленного мира ни появлялись варяжские князья, их постоянно тянуло к городу на южной окраине этого мира, замыкавшему цепь торговых русских городов по греко-варяжской речной линии Днепра — Волхова, — к Киеву. Здесь заморские искатели выгодного найма и торгового барыша могли поживиться всего более. Киев был сборным пунктом русской торговли; к нему стягивались торговые лодки отовсюду, с Волхова, Западном Двины, Верхнего Днепра и его притоков. Отсюда в летописном рассказе о событиях IX и Х вв. довольно явственно выступают два факта: тяготение варяжских пришельцев с Балтийского моря к Киеву и экономическая зависимость русских городов от Киева. Кто владел Киевом, тот держал в своих руках ключ от главных ворот русской торговли. Вот почему всех варяжских князей, появлявшихся на севере, тянуло к Киеву. Из-за него они соперничали друг с другом и истребляли один другого. Так новгородский князь Олег за Киев погубил земляков своих Аскольда и Дира, так и другой новгородский князь, Владимир, за тот же Киев погубил своего родного брата Ярополка. С другой стороны, все торговые русские города стояли в экономической зависимости от Киева. В Киеве сходились нити их благосостояния; он мог подорвать их торговлю, перерезав главную артерию хозяйственных оборотов страны, не пропуская торговых лодок вниз по Днепру к азовским и черноморским, рынкам. Поэтому общим интересом этих городов было жить в дружбе с Киевом, чтобы из Киева иметь свободный выход на степные торговые дороги. Этот общий интерес заметно сквозит в рассказе Начальной летописи о первых князьях, утверждавшихся в Киеве. Аскольд с Диром, отделившись от дружины Рюрика, беспрепятственно спустились Днепром до Киева и без заметной борьбы овладели им вместе со всею землёю полян. Дальнейшая деятельность этих варяжских викингов в Киеве объясняет причины их успеха. Летопись замечает, что после Кия, основателя Киева, полян обижали древляне и другие окольные племена. Поэтому Аскольд и Дир, как только утвердились в Киеве, вступили в борьбу с этими племенами, древлянами, печенегами, болгарами, а потом, собрав варягов, предприняли поход на Царьград. Современник и очевидец этого нападения, константинопольский патриарх Фотий говорит в одной произнесённой по этому случаю проповеди, что Русь очень ловко смастерила набег, тихонько подкралась к Константинополю, когда император Михаил III с войском и флотом ходил на сарацин, оставив свою столицу беззащитной со стороны моря. Значит, Киевская Русь не только хорошо знала морской путь к Царьграду, но и умела добывать своевременные сведения о делах Византии; сами греки дивились нечаянности и необычайной быстроте нападения. Оно вызвано было, по словам Фотия, тем, что греческий народ нарушил договор, предпринято было Русью с целью отметить за обиду, нанесённую её землякам, русским купцам, по-видимому, за неуплату долга, следовательно, имело целью силой восстановить торговые сношения, насильственно прерванные греками. Значит, ещё до 860 г. между Русью и Византией существовали торговые сношения, закрепленные дипломатическим актом, и узлом этих сношений был Киев, откуда вышел смелый набег 860 г. Узнаём далее, что эти сношения были довольно давние, завязались ещё в первой половине IX в. Послы от народа Руси, о которых говорит Бертинская летопись под 839 г., приходили в Царьград для установления или восстановления дружбы, т.е. для заключения договора. Такой же ряд явлений повторился и в истории Олега, шедшего по следам Аскольда. Он также беспрепятственно спустился из Новгорода по Днепру, без особенного труда захватил по дороге Смоленск и Любеч и без борьбы завладел Киевом, погубивши своих земляков Аскольда с Диром. Утвердившись в Киеве, он начал рубить вокруг него новые города для защиты Киевской земли от набегов из степи, а потом с соединёнными силами разных племён предпринял новый поход на Царьград, кончившийся также заключением торгового договора. Значит, и этот поход предпринят был с целью восстановить торговые сношения Руси с Византией, опять чем-либо прерванные. Обоих вождей, по-видимому, дружно поддерживали в этих походах все племена, заинтересованные во внешней торговле, преимущественно обитавшие по речной линии Днепра — Волхова, т.е. обыватели больших торговых городов Руси. По крайней мере в летописном рассказе о походе Олега читаем, что кроме подвластных Олегу племён в деле участвовали и племена неподвластные, добровольно к нему присоединившиеся, отдалённые дулебы и хорваты, жившие в области Верхнего Днестра и обоих Бугов, по северо-восточным склонам и предгорьям Карпат. Охрана страны от степных кочевников и далёкие военные походы на Царьград для поддержания торговых сношений, очевидно, вызывали общее и дружное содействие во всём промышленном мире по торговым линиям Днепра — Волхова и других рек равнины. Этот общий интерес и соединил прибрежные торговые города под властью князя киевского, руководителя в этом деле по положению, какое создавалось для него двояким значением Киева.
Двоякое значение г. Киева
Киев служил главным оборонительным форпостом страны против степи и центральной вывозной факторией русской торговли. Потому, попав в варяжские руки. он не мог остаться простым местным варяжским княжеством, какими были возникшие в то же время княжества в Новгороде, Изборске и на Белоозере или позднее в Полоцке и Турове. Завязавшиеся торговые связи с Византией и арабским Востоком, с черноморскими, азовскими и каспийскими рынками, направляя народный труд на разработку лесных богатств страны, стягивали к Киеву важнейшие хозяйственные её обороты. Но для обеспечения этих оборотов необходимо было иметь безопасные границы и открытые торговые пути по степным рекам, даже производить иногда вооружённое давление на самые рынки для приобретения выгодных торговых условий. Всего этого можно было достигнуть только соединёнными силами всех восточных славянских племён, т.е. насильственным подчинением тех из них, которые, живя в стороне от главных торговых путей, не имели побуждений добровольно поддерживать князей киевских. Вот почему известия свои и чужие говорят о воинственных делах первых князей киевских. Исследования академика Васильевского о житиях святых Георгия Амастридского и Стефана Сурожского достаточно убедительно доказали, что Русь ещё в первой половине IX в. делала набеги на берега Чёрного моря, даже южные. Но до патриарха Фотия она не отваживалась напасть на самый Царьград. До Фотия дошли кое-какие слухи о начавшемся важном перевороте на Руси, шедшем именно из Киева, и он в своих проповедях по случаю нападения Руси на Царьград и в последовавшем затем окружном послании объясняет происхождение этой русской дерзости. Народ, никем не знаемый до этого нападения, ничтожный, по словам Фотия, вдруг стал пресловутым, прославленным после этого отважного дела, а отвага внушена была ему тем, что недавно он поработил соседние племена, и этот успех сделал его чересчур гордым и дерзким. Значит, как только основалось в Киеве варяжское княжество, отсюда началось сосредоточение сил страны и вышло первое общерусское предприятие, вызванное общим интересом, обеспечением торговых сношений.
Киевское княжество — первая форма русского государства
Таковы были условия, при содействии которых возникло великое княжество Киевское. Оно явилось сперва одним из местных варяжских княжеств: Аскольд с братом уселись в Киеве как простые варяжские конинги, охранявшие внешнюю безопасность и торговые интересы захваченного ими владения. Олег шёл по их следам и продолжал их дела. Но военно-промышленное положение Киева сообщило всем им более широкое значение. Киевская земля прикрывала собою с юга всю страну по греко-варяжскому пути; её торговые интересы разделяла вся страна, ею прикрываемая. Потому под властью киевского князя волей или неволей соединились другие варяжские княжества и городовые области Руси, и тогда Киевское княжество получило значение Русского государства. Это подчинение было вынуждено политической и экономической зависимостью от Киева, в какую эти княжества и области стали с падением хозарского владычества в степи. Поэтому появление Рюрика в Новгороде, кажется мне, неудобно считать началом Русского государства: тогда в Новгороде возникло местное и притом кратковременное варяжское княжество. Русское государство основалось деятельностью Аскольда и потом Олега в Киеве: из Киева, а не из Новгорода пошло политическое объединение русского славянства; Киевское варяжское княжество этих витязей стало зерном того союза славянских и соседних с ними финских племён, который можно признать первоначальной формой Русского государства.
Военно-промышленное его происхождение
Государство становится возможно, когда среди населения, разбитого на бессвязные части с разобщёнными или даже враждебными стремлениями, является либо вооружённая сила, способная принудительно сплотить эти бессвязные части, либо общий интерес, достаточно сильный, чтобы добровольно подчинить себе эти разобщённые или враждебные стремления. В образовании Русского государства принимали участие оба укачанных фактора, общий интерес и вооружённая сила. Общий интерес состоял в том, что все торговые города Руси с появлением наводнивших степь печенегов почувствовали потребность в вооружённой силе, способной оградить пределы страны и её степные торговые дороги от внешних нападений. Главным исходным пунктом, из которого выходили русские торговые караваны к черноморским и каспийским рынкам по степным рекам, был Киев. Как скоро здесь явилась вооружённая сила, доказавшая свою способность удовлетворять указанным потребностям страны, этой силе добровольно подчинились все торговые города Руси с их областями. Этой силой был варяжский князь со своей дружиной. Став носителем и охранителем общего интереса, подчинившего ему торговые города страны, этот князь с дружиной из вооружённой силы превращается в политическую власть. Но, пользуясь новыми средствами, которые доставляла ему эта власть. князь начал насильственно подчинять себе и другие племена, не разделявшие этого общего интереса, слабо участвовавшие в торговых оборотах страны. Завоеванием этих племён, удалённых от центральной речной дороги, завершено было политическое объединение восточных славян. Так, повторяю, в образовании Русского государства участвовали и общий интерес, и вооружённая завоевательная сила, потому что общий интерес соединился с завоевательной силой: нужды и опасности русской торговли вызвали к действию на её защиту вооружённую дружину с князем во главе, а эта дружина, опираясь на одни племена, завоевала другие. Прочтите внимательно рассказ Начальной летописи о киевских князьях IX и Х вв., и пред вами раскроется это двойственное военно-промышленное происхождение Киевского княжества, древнейшей формы Русского государства. Первые племена, примкнувшие к Киевскому княжеству и усердно поддерживавшие его князей в заморских походах, были именно племена, жившие по главной речной дороге Днепра — Волхова и тяготевшие к большим торговым городам. Эти племена легко подчинялись власти киевского князя. Славяне новогородские, призвавшие князей, пытавшиеся бунтовать против Рюрика и потом покинутые Олегом и Игорем для Киева, повиновались им безропотно. Чтобы подчинить другие племена, иногда достаточно было одного похода, даже без борьбы: так были покорены кривичи смоленские и северяне. Напротив, племена, обитавшие в стороне от этой речной дороги, среди которых не было больших торговых городов, т.е. значительного вооружённого купечества, долго противились власти новых правителей и покорились им только после упорной, не раз возобновлявшейся борьбы. Так после многих трудных походов были покорены древляне и радимичи; с такими же усилиями были покорены и вятичи в конце Х в., спустя столетие после основания Киевского княжества. Таков был окончательный факт, завершивший собою ряд сложных процессов юридических, экономических и политических, начавшихся расселением восточных славян по русской равнине. Перечислю ещё раз эти процессы.
Обзор изученного
Мы застаём восточных славян в VII и VIII вв. на походе, в состоянии всё усиливавшегося общественного разложения. Образовавшийся между ними на Карпатах военный союз распался на составлявшие его племена, племена разложились на роды, даже роды начали дробиться на мелкие дворы, или семейные хозяйства, какими эти славяне стали жить на днепровском новоселье. Но здесь под действием новых условий завязался среди них обратный процесс постепенного взаимного сцепления; только связующим элементом в новых общественных построениях служило уже не чувство кровного родства, а экономический интерес, вызванный к действию свойствами страны и внешними обстоятельствами. Южные реки равнины и наложенное со стороны иго втянули восточных славян в оживлённую внешнюю торговлю. Эта торговля стянула разбросанные одинокие дворы в сельские торговые средоточия, погосты, потом в большие торговые города с их областями. Новые внешние опасности с начала IX в. вызвали новый ряд переворотов. Торговые города вооружились; тогда они из главных складочных пунктов торговли превратились в политические центры, а их торговые округа стали их государственными территориями, городовыми областями; некоторые из этих областей сделались варяжскими княжествами, а из соединения тех и других образовалось великое княжество Киевское, древнейшая форма Русского государства. Такова связь экономических и политических фактов в нашей начальной истории: экономические интересы последовательно превращались в общественные связи, из которых вырастали политические союзы. Теперь, изучив ряд древнейших явлений нашей истории, припомним тот исходный вопрос, от которого мы отправились в этом изучении. Обращаясь к первому периоду нашей истории, я изложил два взгляда на её начало. Одни начинают её довольно поздно, не ранее половины IX в., с прихода варягов, заставших восточных славян в диком состоянии, без всяких зачатков гражданственности; другие отодвигают начало нашей истории в туманную даль дохристианской древности. Припомнив изученные нами факты и извлечённые из них выводы, мы можем установить своё отношение к тому и другому взгляду. Наша история не так стара, как думают одни, началась гораздо позднее начала христианской эры; но она и не так запоздала, как думают другие: около половины IX в. она не начиналась, а уже имела за собою некоторое прошедшее, только не многовековое, считавшее в себе два с чем-нибудь столетия.
ЛЕКЦИЯ X
Деятельность первых киевских князей. Объединение восточных славянских племен под властью киевского князя. Устройство управления. Налоги; повозы и полюдья. Связь управления с торговым оборотом. Внешняя деятельность киевских князей. Договоры и торговые сношения Руси и Византией. Значение этих договоров и сношений в истории русского права. Внешние затруднения и опасности русской торговли. Оборона степных границ. Русская земля в половине XI в. Население и пределы. Значение великого князя киевского. Княжеская дружина; ее политическая и экономическая близость к купечеству больших городов. Варяжский элемент в составе этого купечества. Рабовладение как первоначальная основа сословного деления. Варяжский элемент в составе дружины. Разновременные значения слова Русь. Превращение племен в сословия.
Мы старались рассмотреть факт, скрытый в рассказе Начальной летописи о первых киевских князьях, который можно было бы признать началом Русского государства. Мы нашли, что сущность этого факта такова: приблизительно к половине IX в. внешние и внутренние отношения в торгово-промышленном мире русских городов сложились в такую комбинацию, в силу которой охрана границ страны и её внешней торговли стала их общим интересом, подчинившим их князю киевскому и сделавшим Киевское варяжское княжество зерном Русского государства. Этот факт надобно относить ко второй половине IX в.: точнее я не решаюсь обозначить его время.
Направление деятельности киевских князей
Общий интерес, создавший великое княжество Киевское, охрана границ и внешней торговли, направлял и его дальнейшее развитие, руководил как внутренней, так и внешней деятельностью первых киевских князей. Читая начальный летописный свод, встречаем ряд полуисторических и полусказочных преданий, в которых историческая правда сквозит чрез прозрачную ткань поэтической саги. Эти предания повествуют о князьях киевских IX и Х вв. — Олеге, Игоре, Святославе, Ярополке, Владимире. Вслушиваясь в эти смутные предания, без особенных критических усилий можно уловить основные побуждения, которые направляли деятельность этих князей.
Покорение восточного славянства
Киев не мог остаться стольным городом одного из местных варяжских княжеств: он имел общерусское значение как узловой пункт торгово-промышленного движения и потому стал центром политического объединения всей земли. Деятельность Аскольда, по-видимому, ограничивалась ограждением внешней безопасности Киевской области: из летописи не видно, чтобы он покорил какое-либо из окольных племён, от которых оборонял своих полян, хотя слова Фотия о Росе, возгордившемся порабощением окрестных племён, как будто намекают на это. Первым делом Олега в Киеве летопись выставляет расширение владений, собирание восточного славянства под своею властью. Летопись ведёт это дело с подозрительной последовательностью, присоединяя к Киеву по одному племени ежегодно. Олег занял Киев в 882 г.; в 883 г. были покорены древляне, в 884 г. — северяне, в 885 г. — радимичи; после того длинный ряд лет оставлен пустым. Очевидно, это порядок летописных воспоминаний, или соображений, а не самых событий. К началу XI в. все племена восточных славян были приведены под руку киевского князя; вместе с тем племенные названия появляются всё реже, заменяясь областными по именам главных городов. Расширяя свои владения, князья киевские устанавливали в подвластных странах государственный порядок, прежде всего, разумеется, администрацию налогов. Старые городовые области послужили готовым основанием административного деления земли. В подчинённых городовых областях по городам Чернигову, Смоленску и др. князья сажали своих наместников, посадников, которыми были либо их наёмные дружинники, либо собственные сыновья и родственники. Эти наместники имели свои дружины, особые вооружённые отряды, действовали довольно независимо, стояли лишь в слабой связи с государственным центром, с Киевом, были такие же конинги, как и князь киевский, который считался только старшим между ними и в этом смысле назывался «великим князем русским» в отличие от князей местных, наместников. Для увеличения важности киевского князя и эти наместники его в дипломатических документах величались «великими князьями». Так, по предварительному договору с греками 907 г. Олег потребовал «укладов» на русские города Киев, Чернигов, Переяславль, Полоцк, Ростов, Любеч и другие города, «по тем бо городом седяху велиции князи, под Олгом суще». Это были ещё варяжские княжества, только союзные с киевским: князь сохранял тогда прежнее военно-дружинное значение, не успев ещё получить значения династического. Генеалогическое пререкание, какое затеял под Киевом Олег, упрекая Аскольда и Дира за то, что они княжили в Киеве, не будучи князьями, «ни рода княжа», — притязание Олега, предупреждавшее ход событий, а ещё вероятнее — такое же домышление самого составителя летописного свода. Некоторые из наместников, покорив То или другое племя, получали его от киевского князя в управление с правом собирать с него дань в свою пользу, подобно тому как на Западе в IX в. датские викинги, захватив ту или другую приморскую область Империи Карла Великого, получали её от франкских королей в лен, т.е. в кормление. Игорев воевода Свенельд, победив славянское племя улучей, обитавшее по нижнему Днепру, получал в свою пользу дань не только с этого племени, но и с древлян, так что его дружина, отроки, жила богаче дружины самого Игоря.
Налоги
Главной целью княжеской администрации был сбор налогов. Олег, как только утвердился в Киеве, занялся установлением дани с подвластных племён. Ольга объезжала подвластные земли и также вводила «уставы и оброки, дани и погосты», т.е. учреждала сельские судебно-административные округа и устанавливала податные оклады. Дань обыкновенно платили натурою, преимущественно мехами, «скорою». Впрочем, из летописи узнаём, что неторговые радимичи и вятичи в IX и Х вв. платили дань хозарам, а потом киевским князьям «по шлягу от рала», с плуга или сохи. Под шлягами (skilling) надобно разуметь, вероятно, всякие иноземные металлические деньги, обращавшиеся тогда на Руси, преимущественно серебряные арабские диргемы, которые путём торговли в изобилии приливали тогда на Русь. Дань получалась двумя способами: либо подвластные племена привозили её в Киев, либо князья сами ездили за нею по племенам. Первый способ сбора дани назывался повозом, второй — полюдьем. Полюдье — это административно-финансовая поездка князя по подвластным племенам. Император Константин Багрянородный в своём сочинении О народах, писанном в половине Х в., рисует изобразительную картину полюдья современного ему русского князя. Как только наступал месяц ноябрь, русские князья «со всею Русью» μετα παντων των Πωζ, т.е. с дружиной, выходили из Киева ειζ τα πολοδια в городки, т.е. на полюдье, о котором ему говорили его славяно-русские рассказчики и которое он по созвучию приурочил к этому греческому слову. Князья отправлялись в славянские земли древлян, дреговичей, кривичей, северян и прочих славян, плативших дань Руси, и кормились там в течение всей зимы, а в апреле месяце, когда проходил лёд на Днепре, спускались опять к Киеву. Между тем как князья с Русью блуждали по подвластным землям, славяне, платившие дань Руси, в продолжение зимы рубили деревья, делали из них лодки-однодеревки и весной, когда вскрывались реки, Днепром и его притоками сплавляли к Киеву, вытаскивали на берег и продавали Руси, когда она по полой воде возвращалась с полюдья. Оснастив и нагрузив купленные лодки, Русь в июне спускала их по Днепру к Витичеву, где поджидала несколько дней, пока по тому же Днепру собирались купеческие лодки из Новгорода, Смоленска, Любеча, Чернигова, Вышгорода. Потом все направлялись вниз по Днепру к морю в Константинополь. Читая этот рассказ императора, легко понять, какими товарами грузила Русь свои торговые караваны лодок, сплавлявшихся летом к Царьграду: это была дань натурой, собранная князем и его дружиной во время зимнего объезда, произведения лесных промыслов: меха, мёд, воск. К этим товарам присоединялась челядь, добыча завоевательной дружины. Почти весь Х в. продолжалось покорение славянских и соседних финских племён из Киева, сопровождавшееся обращением массы побежденных в рабство. Араб Ибн-Даста, писавший в первой половине этого века, говорит о Руси, что она производит набеги на славян, подъезжает к ним на кораблях, высаживается, забирает обывателей в плен и продаёт другим народам. У византийца Льва Диакона встречаем очень редкое известие, что император Цимисхий по договору со Святославом дозволил Руси привозить в Грецию хлеб на продажу. Главными торговцами были киевское правительство, князь и его «мужи», бояре. К торговому каравану княжескому и боярскому примыкали лодки и простых купцов, чтобы под прикрытием княжеского конвоя дойти до Царьграда. В договоре Игоря с греками читаем, между прочим, что великий князь русский и его бояре ежегодно могут посылать к великим царям греческим столько кораблей, сколько захотят, с послами и с гостями, т.е. со своими собственными приказчиками и с вольными русскими купцами. Этот рассказ византийского императора наглядно указывает нам на тесную связь между ежегодным оборотом политической и экономической жизни Руси. Дань, которую собирал киевский князь как правитель, составляла в то же время и материал его торговых оборотов: став государем, как конинг, он, как варяг, не переставал ещё быть вооружённым купцом. Данью он делился со своею дружиной, которая служила ему орудием управления, составляла правительственный класс. Этот класс действовал как главный рычаг, в том и в другом обороте, и политическом и экономическом: зимою он правил, ходил по людям, побирался, а летом торговал тем, что собирал в продолжение зимы. В том же рассказе Константина живо обрисовывается и централизующее значение Киева, как средоточия политической и хозяйственной жизни Русской земли. Русь, правительственный класс с князем во главе, своими заморскими торговыми оборотами поддерживала в славянском населении всего Днепровского бассейна судовой промысел, находивший себе сбыт на весенней ярмарке однодеревок под Киевом, и каждую весну стягивала сюда же из разных углов страны по греко-варяжскому пути купеческие лодки с товарами лесных зверогонов и бортников. Таким сложным экономическим круговоротом серебряный арабский диргем или золотая застёжка византийской работы попадали из Багдада или Царьграда на берега Оки или Вазузы, где их и находят археологи.
Связь управления с торговлей