Мария Нуровская

Мой русский любовник

Вот только не надо так думать… Что проиграла молодому телу. Что будто бы победили ее упругие груди и плоский живот. Нет-нет, дело не в этом, а в билете с проставленным «строго указанным временем…». Тогда почему сбежала украдкой? Зачем, спрашивается, примчалась сюда, в аэропорт, задолго до своего рейса в Варшаву, который будет только через двенадцать часов? Что мешало сдать чемодан в камеру хранения и погулять еще по городу, как делала каждый раз во время своего пребывания в Париже?.. Пойти в Нотр-Дам и там сводить счеты со своей совестью и докапываться, кто в этой истории проигравшая сторона. Или выбрать для этого скамейку в Люксембургском саду, где в теплый солнечный денек среди роняющих листву осенних деревьев куда приятнее коротать время до вылета. Но я оказалась в аэропорту… возможно, потому, что это место наиболее обезличенное: люди тут похожи один на другого, все они — путешественники с багажом. И мне легко было представить, что я ничем не выделяюсь в толпе, неотличима от других. А вдруг я тут только потому, что ровно год назад как раз здесь впервые по-настоящему разглядела себя…

Орли, шесть утра

Сижу в аэровокзальном кафе и пью кофе. Большинство столиков свободно. Они отсвечивают пустыми столешницами, только в углу заросший щетиной мужчина читает газету. У него восточная внешность. Непохоже, чтобы он кого-то ждал. И я никого не жду. Мое путешествие подходит к концу, остается только сесть в самолет и выйти из него в варшавском аэропорту. Если самолет не опоздает, это случится через четырнадцать часов.

Не зря я боялась этой поездки. Будто предчувствовала, что даже самое незначительное изменение структуры моей прежней жизни может оказаться непредсказуемым по своим последствиям. И все же приняла предложение прочитать курс лекций в Сорбонне. Несмотря на стойкое нежелание покидать Варшаву и страх перед дальним путешествием, я просто не могла ответить отказом. Этот выезд за границу был запланирован давно, он имел большое значение для моей научной карьеры, и я не могла упустить свой шанс.

Однако уже здесь, в парижском аэропорту, меня подстерегали неожиданности. Напротив, в стекле непрерывно крутящихся дверей, я вдруг увидела женщину в плохо сидящем немодном плаще, с волосами, собранными в пучок… Женщина держала в руке чемодан. На какую-то долю секунды показалось, что это чужое отражение, но нет, это была я.

Я никогда не рассматривала себя специально. Уходящие годы моей жизни катились по иным рельсам и иному расписанию, чем у большинства женщин. Я не думала о том, что надо успеть стать женой, матерью. А думала: успею ли вовремя защитить кандидатскую, напишу ли в отведенные сроки докторскую диссертацию?.. По сравнению с этим внешний вид и модные тряпки для меня мало что значили, как и цвет помады, которой я, кстати, не пользовалась.

Осознав наконец, что отражение в стекле имеет самое прямое отношение ко мне, я испытала шок. И пожалела, что, несмотря на уговоры Эвы, моей дочери, не купила никакой обновки перед отъездом. «Студентам до лампочки, как я выгляжу», — мысленно утешила сама себя, садясь в такси. Думала ли я, называя таксисту адрес скромного отеля на левом берегу Сены, что еду навстречу приключению — самому удивительному приключению в моей жизни? Стершиеся узкие ступеньки, потрепанная ковровая дорожка, женщина на ресепшн, словно сошедшая со страниц книг Колетт[1]. Это были признаки новой реальности, в которую мне предстояло попасть. Ключ. Комната. Стены, оклеенные обоями, кровать с высоким изголовьем и спинкой в изножье, накрытая покрывалом. Это были декорации, принадлежащие к другой эпохе, из девятнадцатого века. Будто действие происходило в пансионе для девочек из хороших семей. И в эту сценографию я внесла свою жизнь… Что за абсурд! За стеной какая-то пара яростно скандалила — было слышно всё, чуть ли не до слова, они спорили по-русски. Молодая, судя по голосу, женщина плаксиво причитала, мужской баритон звучал резко и на повышенных тонах.

«Как я это выдержу?» — подумала я, тяжело опускаясь на кровать.

В голове всплыли строчки из стихотворения, которые выбрали себе в качестве девиза средневековые владельцы огромного замка Куси под Парижем:



Пусть не родился я ни королем,
Ни герцогом, ни графом,
Зато владею замком я Куси…



А ведь администрация Сорбонны предлагала мне снять квартиру на этот год, но я ответила, что предпочитаю жить в отеле. Ну и «Je suis le sire de Coucy»[2]. Выбрала отель, потому как одна только мысль о том, что мне придется въехать в чей-то дом, в котором прежде текла чужая семейная жизнь, была мне крайне неприятна. Гостиница — временное пристанище. Таким же временным должно быть мое пребывание в этом городе. Я хотела помнить об этом ежечасно. Поэтому и выбрала отель.

— Мне не нужна самка двадцать четыре часа в сутки! Это ты понимаешь? Самка нужна мне время от времени, и в эти моменты ты должна быть под рукой! Если ты вообразила себе что-то другое, лучше убирайся! Не то останешься здесь навсегда, силуэтом в белой рамке стены… собственноручно размажу по стенке!

— Сашенька, но почему? Зачем ты так? — рыдала подружка рассерженного мужчины.

«Как же хорошо, что у меня все это позади», — подумала я. Мужчины, особенно молодые мужчины, представлялись какой-то неизвестной мне человеческой породой. Когда приходилось с ними сталкиваться, я ощущала инстинктивный страх. Мой зять, смахивающий на индейца, с длинными волосами, завязанными сзади в хвост, глядящий исподлобья, с самого начала вызывал во мне стойкую неприязнь. От нее не удалось избавиться до сих пор, несмотря на то что он успел стать отцом четырех моих внуков. Это меня потрясало больше всего — моя дочь Эва рожала чуть ли не каждый год.

На следующий день рано утром я поехала в университет. Учебный год здесь начинался в конце августа, но мне предстояло встретиться со своими студентами только во второй половине сентября — почти на месяц позже. Это хорошо. При моей болезненной застенчивости очень важно освоиться в новой для меня обстановке, где я теперь буду преподавать. Секретарша показала мне аудиторию — небольшой зальчик, к счастью, очень похожий на те, к которым я привыкла у себя в университете. Еще не было известно, в какой именно из этих аудиторий я буду читать свои лекции, но увиденное принесло определенное облегчение. Обрадовало меня и то, что занятия будут проходить в главном здании, а не где-то в городе — Сорбонна давно вышла за пределы своих старых стен. Лекционные залы, коридоры, потрясающей красоты балюстрады лестниц, атмосфера старинного здания, даже скамьи из потемневшего дерева — все приводило меня в волнение, заставляло трепетать мое сердце. Ведь я должна была стать частью мира, неразрывность и вечность которого можно почувствовать только в таких местах, как это.

Потом, несмотря на то что денек выдался душным и жарким — настоящее летнее пекло, — я решила прогуляться по городу. Брела по набережной Сены, то и дело останавливаясь возле киосков букинистов, рылась в книгах, даже купила парочку. Моя неизлечимая болезнь — приобретение книг, хотя в квартире их уже некуда было ставить. Сколько раз я клятвенно обещала себе разобрать книжные шкафы и выкинуть наименее нужные тома… Но разве можно выбрасывать книги?! Эту квартиру я приобрела, когда узнала, что беременна. Вести кочевую жизнь и ютиться в общежитии стало невозможно. До этого времени земные блага для меня ничего не значили — не все ли равно, где жить и что есть? Лишь бы было место, где можно приклонить голову или сидеть, уткнувшись носом в книжку. После продажи дедушкиного дома в Вильках у меня был достаточный капитал в банке. Я могла бы купить квартиру получше, попросторнее, но мне это просто в голову не пришло. Один из мужчин, с которым меня связывало мимолетное знакомство, как-то в сердцах бросил мне в лицо: «Индифферентная дура!» Наверное, в его словах была доля правды. Я научилась перемещаться с места на место, таская за собой немудреные пожитки. Главным образом книги. Потом осела в не очень удобной квартирке и застряла там на целую вечность. Возможно, потому, что эта квартира была полной противоположностью дому, в котором я провела свое детство.



Гонтовая крыша, белые переплеты окон, застекленная веранда с крылечком. Я жила там с дедом и мамой. Отец, которому угрожала арестом служба безопасности нового режима, спустя несколько месяцев после окончания войны был переправлен на Запад. Он добрался до Лондона и остался там, завел себе семью.

В доме всем распоряжался дед. Он был выдающийся знаток римского права, до тысяча девятьсот тридцать девятого года служивший профессором Ягеллонского университета. После смены режима дедушка отказался сотрудничать с новой властью, несмотря на то что к нему прислали целую делегацию. В университет он больше не вернулся, а занялся выращиванием роз в Вильках, имении своей рано умершей жены. Новая власть конфисковала поместные земли, оставив, правда, прежним владельцам дом и огород с садом.

Дом стоял на косогоре в окружении высоченных тополей. Когда налетал ветер, деревья скрипели, а я боялась, что при сильном порыве какое-нибудь из них обязательно обрушится на наш дом. До сих пор у меня в ушах стоит скрип мощных стволов, я будто снова вижу их зловещее раскачивание. Стоит только закрыть глаза, и перед моим внутренним взором возникают их колышущиеся из стороны в сторону верхушки на фоне высокого неба. Дедушка не разделял моих страхов, говорил, что дом построен крепко, а деревья растут здесь, наверное, целый век. Они пережили много бурь и шквалистых ветров за эти годы, а стоят, как стояли. Но я все-таки боялась, что придет день, когда ветер победит одного из этих исполинов — и темной глубокой ночью пирамидальный тополь, как подрубленный, рухнет на крышу нашего дома. В своей комнатке, расположенной наверху, я тревожно прислушивалась, как кряхтят старые стволы, и корчилась от страха, натягивая одеяло на голову. Иногда пыталась молиться, как умела, и просила Бога, чтоб Он хранил наш несчастный дом и меня, ведь именно я должна была стать первой жертвой. Дедушка и мама спали внизу, а моя спаленка была под самой крышей, отделенная от нее тонким потолком. Днем вероятность остаться в живых была больше — я могла бы убежать, услышав шум падающего на крышу дерева, а вот ночью… Ночью я была приговорена к смерти. Тем более что обычно самые грозные бури начинались с наступлением темноты, а утихали только под утро. Ветер с бешенством рвал оконные фрамуги. Порой я не выдерживала и в ночной рубашке сбегала по лестнице вниз, в мамину спальню, где, рыдая, умоляла, чтобы она позволила мне остаться с ней до утра.

— Ты спи, а я посижу здесь на стульчике, — говорила я, тыльной стороной ладони вытирая заплаканные глаза.

Но тут в дверном проеме появлялся дедушка в своей домашней бархатной куртке с простеганными отворотами и рассерженным голосом произносил:

— Успокойся, иначе страх навсегда поселится в тебе!

Его раздражало мое нытье. Он хотел внука и факт моего рождения принял с большим разочарованием.

Часть мебели из вильковского имения я забрала к себе, окончательно загромоздив и без того тесную квартирку, состоявшую из одной комнаты с альковной нишей и темной кухоньки. Я жила на тринадцатом этаже бетонной башни, построенной на руинах варшавского гетто. О том, что много лет назад здесь текла другая жизнь, напоминал лишь старый газовый фонарь, давно переставший светить. Но когда бы я ни подошла к окну, он неизменно притягивал мой взгляд. Длилось это до тех пор, пока однажды вместо фонарного столба я не увидела глубокий котлован — строители готовили фундамент под очередную башню. Так последний немой свидетель разыгравшейся здесь трагедии ушел в небытие.

Орли, четверть седьмого утра

Однако я ошибалась: этот не очень опрятный с виду молодой человек, сидящий за столиком в углу, все же кого-то ждал. Вскоре появилась девушка, они расцеловались. И удалились в обнимку. Мое одиночество стало от этого еще нестерпимее. Я всегда носила в себе глубоко укоренившееся чувство одиночества. Прямо-таки любовно взращивала его в себе, наслаждалась им. Это было моим наркотиком, без которого я уже не могла существовать. Я очень рано поняла, что отличаюсь от своих подружек, что мне недостает женского инстинкта, который многое в жизни упрощает. Я не в состоянии была справиться с самыми элементарными вещами, период полового созревания стал для меня кошмаром. Я все время ощущала себя грязной. В этом было нечто унизительное. Может быть, я не справлялась со своей физиологией еще и потому, что из моего детства рано ушла мать. Нет, физически она присутствовала, но, несмотря на это, большой роли в нем не играла. По крайней мере, мне так казалось. Главным персонажем в моей жизни был дедушка. Его скрипучий старческий голос проникал во все уголки нашего дома на косогоре, от него невозможно было укрыться. Я частенько затыкала уши, стараясь не замечать, как он мучает мать из-за какого-то пустяка, из-за неважной, никчемной вещи. Но мы обе были в его власти. Он содержал нас, поэтому нам приходилось покорно выслушивать его замечания, типа: «Сколько раз просил класть ножницы на место, и опять они не там, где им положено быть. В доме, где нет порядка, царит распущенность нравов, это служит плохим примером для ребенка. Чему она может научиться?»; «Я попросил тебя, Марья, чтобы моя внучка подчинялась моим распоряжениям, а что на деле выходит? Я часто слышу ее голос внизу, хотя она должна быть в кровати в строго указанное время. Девочка должна понимать, что положено делать и чего делать нельзя, с младых ногтей осознать, что такое обязанности». На тему долга и обязанностей дедушка мог разглагольствовать бесконечно. Другим поводом для его вечных придирок ко мне было мнимое отсутствие ответственности. Во всем, что бы я ни делала, он видел легкомыслие и беззаботность. Никаких поблажек, невзирая на мой возраст, дедушка мне не давал. Он не хотел понять, что я — всего лишь маленький ребенок, который порой поступает спонтанно, подчиняясь первому импульсу.



Париж… Какое значение для меня имело осознание того факта, что я очутилась в этом городе? Занятая своими мыслями, я, тем не менее, замечала, что своим внешним видом сильно отличаюсь от большинства прохожих. И дело было не только в том, что я была хуже одета. Просто мой облик напоминал человека из иной эпохи. Будто меня вынули из кинохроники, снятой где-то в шестидесятые годы двадцатого века. Надо было срочно что-то делать. Недолго думая, я купила себе новый плащ. Вернувшись в отель, тут же позвонила Эве, чтобы рассказать ей об этом. Виделись мы с дочерью довольно редко, зато подолгу разговаривали по телефону, чуть ли не ежедневно. Однако теперь, по понятным причинам, вести пространные телефонные разговоры было бы слишком накладно.

— И какого он цвета? — спросила дочь.

— Довольно неопределенного, — рассмеялась я в ответ. — Что-то вроде бледно-салатового. Но уже нашелся человек, который его похвалил.

Этим человеком была Надя… Нагруженная покупками, я решила воспользоваться лифтом. Она как раз поджидала его, перебирая в руке стопку конвертов. Я искоса бросила взгляд, и мне удалось прочитать фамилию адресата: Александр Н. Разумовский. Я сразу догадалась, кто эта молодая женщина. Невысокая, худощавая, с темными, коротко остриженными волосами и очаровательным личиком.

«Как можно грозиться размазать по стенке столь очаровательное существо?» — подумала я и улыбнулась ей. На ее лице тут же отразилось беспокойство.

— Я ваша соседка, — произнесла я по-русски, — живу рядом с вами.

— Уф, слава богу, — выдохнула она с облегчением, — вы говорите по-русски. А то я французский не понимаю…

Уже в кабинке лифта Надя сказала, что у меня красивый плащ.

— Мое новое приобретение, только что купила, — похвалилась я.

Выходя из лифта, я пригласила ее как-нибудь зайти ко мне на чашку кофе. Ничем не обязывающая фигура речи, правда? Как-нибудь, на днях или вообще никогда… Она поспешно поблагодарила.

— Меня зовут Надежда… — Остальные слова заглушил шум захлопывающихся дверей лифта.

Надя заявилась ко мне в тот же день, ближе к вечеру, принесла домашние пирожки, которые мать прислала ей из Москвы.

— Саше не нравится, что я торчу в номере, когда он работает. А что мне делать? Он говорит, сходи в кино. Много я пойму в этом кино…

— Вы надолго сюда приехали? — Я уже поняла, что это приглашение на кофе было не самой удачной идеей с моей стороны. Теперь эта малышка не отстанет от меня, поскольку грозному Саше надо работать.

— Пока еще не знаем. Саша встречается и разговаривает с потомками семьи Романовых… пишет книгу о последнем российском царе.

— Так он — писатель?

Надя отрицательно покрутила своей изящной головкой, презрительно выпятив нижнюю губу:

— Вот еще, писатель. Саша — кандидат исторических наук, ему только что исполнилось тридцать лет, а он уже защитил кандидатскую. — В ее голосе чувствовалась гордость.

Я же подумала, что в современном мире тридцатилетние кандидаты совсем не редкость, но вслух этого говорить не стала.

— А вы приехали сюда на отдых? — спросила она.

— Нет, буду вести занятия со студентами в Сорбонне. Приехала немного пораньше…

— Так вы, может, тоже кандидат или даже доктор наук?

— Да, я преподаватель, профессор.

Я уже была сыта по горло нашей беседой.

— Профессор! — повторила Надя с благоговением. — Если женщина — профессор в таком молодом возрасте, значит, она сумела сделать себе карьеру.

— Ну не в таком уж молодом, — возразила я.

— Но вам же еще не так много лет. Надо только чуть укоротить волосы, а то пучок сильно старит.

— Я привыкла к такой прическе. Мне с ней удобно, да и возни меньше.

Надя держала чашку, смешно отставив мизинец.

— Вы замужем, пани Юлия?

— Так вышло, что нет.

— А дети есть?

— У меня дочь.

— Она у вас единственный ребенок?

— Да, единственный.

— А как ее зовут?

— Эва.

— Красиво… — Надя взглянула на часы. — Мне пора. Вдруг Саше не понравится, что я надоедаю чужим людям? Осточертело уже в этом Париже — не с кем поговорить по-человечески. Все только большие глаза делают и пялятся, как на заморское чудище…

— Приходите, когда будет желание, — сказала я, провожая ее до двери.

— Буду забегать.

«Лучше как можно реже», — промелькнуло у меня в голове. Я сказала это из чистой вежливости, опасаясь про себя, что она воспримет мое приглашение всерьез. Просто мне было немного жаль девушку — она выглядела потерянной. Однако это не повод, чтобы жертвовать своим временем ради совершенно постороннего человека. У меня своих забот полон рот и проблем хватает.

Все дни напролет я бродила по городу, частенько сидела на скамейке в Люксембургском саду, по привычке вытаскивая из сумочки свои записки, без которых чувствовала себя не в своей тарелке. Порой мне казалось, что эти каракули — своего рода подпорки, так необходимые мне в жизни.

Дедушка бы это понял. Конечно же он был человеком суровым и требовательным, но, кроме него, никто не думал о моем будущем. Дед посвящал занятиям со мной много времени. Разговаривали мы с ним в основном по-французски — его мать была француженкой. Поскольку кроме деда в доме была только моя мама — человек на редкость немногословный, — говорить по-польски я почти разучилась. В школе у меня возникли серьезные проблемы. Дети в классе смеялись надо мной, когда я коверкала польские слова. Этого старик не предусмотрел. И страшно расстраивался, когда учительница выговаривала ему, глядя укоризненно, что «тут вам не Франция, а Польша, и в школах обязательным языком считается родной язык, то есть польский». Хорошо еще, что нас не сожгли на костре как врагов народа! Именно дедушка пробудил во мне научные амбиции — он не уставал повторять, что «человек, который не занят самосовершенствованием и пополнением своего багажа знаний, в конце концов уподобляется животному»…

Я сидела на скамейке под деревом и изучала свои исписанные мелкими буковками, полные исправлений карточки к лекциям. У меня в голове уже сложилась стройная концепция занятий со студентами, но ведь надо быть готовой к любым неожиданностям. К тому же, как это частенько случается, все может пойти не так, как я запланировала. Нельзя позволить, чтобы меня застали врасплох. В течение этого учебного года мне предстояло познакомить студентов с польской литературой, начиная со Средневековья и заканчивая современностью, и только от меня зависело, произведения каких писателей войдут в учебный план. Наибольшие трудности вызывали современные авторы. Ибо разве можно было обойти молчанием творчество, к примеру, Анджеевского[3]? Сейчас о нем почти не говорят. Однако на протяжении многих лет он существовал в сознании читателей, и, как бы то ни было, ему принадлежит не последнее место в польской литературе послевоенного периода. Что с того, что коммунисты подарили ему за «Пепел и алмаз» целый коттедж? За роман, в котором одним из положительных персонажей выступает старый коммунист. Сейчас это уже не имеет никакого значения. Главный герой Мацек Хелминский вполне мог бы стать лояльно мыслящим гражданином новой Польши. По крайней мере, он шел к этому верной дорогой, если бы не жестокие и недальновидные предводители антикоммунистического подполья. Роман Анджеевского был примером виртуозного писательского мастерства. Фальшивый по самой своей идее, он должен был стать провалом автора, но не стал…



Присев под могучим платаном — одна из его причудливо скрученных ветвей напоминала кольца питона, — я сбросила босоножки с усталых после долгой ходьбы ног и, откинувшись на спинку скамейки, прикрыла глаза. Я полюбила это место — и стала выходить на несколько остановок раньше, чтобы добраться сюда пешком. По пути мое внимание привлекали старинные кованые решетки, витрины книжных лавок. Я частенько заходила в них, но не для того, чтобы приобрести что-нибудь, а просто чтобы насладиться их неповторимой атмосферой. А потом меня ждал Люксембургский сад, уже в осеннем убранстве. На аллеях и ответвлявшихся от них дорожках лежали упавшие с деревьев каштаны, круглые, словно обтянутые глянцевитой кожей. Они переливались на солнце своими коричневыми и темно-гранатовыми бочками. На некоторых из них была зеленая колючая оболочка, обычно треснутая в одном или нескольких местах. Как-то раз, когда я проходила под деревьями, одна такая «бомбочка» угодила мне по макушке. В первый момент я перепугалась и отскочила в сторону, но потом это маленькое происшествие настроило меня на благодушный лад.

Итак, я сидела, головой касаясь мощного ствола, с закрытыми глазами, а неподалеку от меня компания немолодых мужчин, скорее всего пенсионеров — иначе откуда у них свободное время, чтобы приходить сюда по утрам в будние дни, — играла в «шары». До меня долетали беспечные голоса, их французский был немного другим, не таким, на котором разговаривали в университете. «Интересно, как он говорит по-французски, с каким акцентом?» — вдруг подумала я. Должен же он знать французский? Хотя до этого времени я слышала только его русскую речь. У него был сильный, низкий голос, и, несмотря на то что он достигал моего слуха из-за стены, да еще в разгар ссоры, в нем была какая-то распевная плавность. А может, дело в особенности его родного языка, певучего по своей природе? Любопытно было и как выглядит этот Саша… Я уже многое успела узнать об этой паре, которую от меня отделяла только тонкая стенка. Я была невольным свидетелем их ссор, а также примирений, обычно заканчивавшихся в постели. Их громкая любовь не раз будила меня в ночи. Не знаю, насколько они осознавали, что у их страсти есть невольные свидетели. Таким свидетелем была я. В зависимости от моего настроения, долетавшие из-за стены звуки то раздражали меня, то смешили. Однажды ночью я испытала странное чувство — будто бы сама участвую в их любовном акте. Находясь в полудреме, между сном и явью, я ощущала нечто такое, по чему тосковала и чего, в общем-то, уже не помнила. Очнулась, чуть ли не испытывая оргазм, которого как раз в тот момент достигла пара за стеной. Я была сконфужена своей реакцией, но напряжение не спадало. Мое тело вдруг показалось мне незнакомым, жаждущим чего-то, что было невозможно. Совершенно безотчетно рука скользнула меж бедер, но я тут же ее отдернула — меня охватил ужас. Происходило нечто такое, что я была не в состоянии контролировать. После нескольких лет воздержания в моем теле пробудились желания, с которыми я не могла, не хотела и не умела справиться. Ни на какую новую связь я бы уже не отважилась, тем более что мои последние отношения закончились жалким финалом.

Дочь называла их «служебным романом». Он продолжался несколько лет. Мы были ровесниками, но на служебной лестнице я стояла ступенькой выше Петра. Конечно же мне и в голову бы не пришло его соблазнять. Это произошло само собой. Мы поехали на симпозиум в Грецию. Наши номера в отеле были расположены по соседству. Как-то вечером он пришел с бутылкой вина. И остался. Когда Петр приблизился ко мне, я хотела его оттолкнуть. Он лапал меня потными ладонями, я ощущала на лице его кислое дыхание. Это будило во мне легкое отвращение. Его дыхание становилось все прерывистей, и в какой-то момент он ловким движением руки стянул с меня трусики. Петр с головой забрался мне под юбку. С удивлением я обнаружила, что невзрачный на вид человек очень искусен в любовных ласках. Я быстро потеряла контроль над собой и начала громко стонать. Никто до этого так меня не ласкал. Наслаждение блаженством разливалось во всем моем теле, и несколько минут я пребывала в мире, о котором до этого времени не имела ни малейшего понятия. И происходило все это благодаря мужчине, которого я совсем не любила. Но стала от него зависима. Мне были необходимы эти несколько минут, которые мог подарить мне только он. Он выскальзывал из моей постели и спешил домой, где его ждала жена. Но меня это не волновало, такое положение вещей было мне даже на руку.

Только однажды, в канун Нового года, когда из-за ремонта в квартире я оказалась в пансионате Дома ученых под Варшавой, наедине с собой, одиночество испугало меня. Эва встречала Новый год со своей семьей, мой любовник — со своей. А я, обреченная проводить время в компании одних женщин, которые к тому же были старше меня, воочию увидела, что меня ждет через десять лет. Мне тогда было сорок с хвостиком. Я запаниковала и поставила Петра перед выбором: если он хочет быть со мной и дальше, то должен оставить жену. Он же сам постоянно твердил, что его брак — фикция и с женой его ничего не связывает. Она была старше его и, поскольку не могла иметь детей, окружала его настоящей материнской заботой. Ждала с накрытым столом, а когда он опаздывал, безропотно подогревала обед в духовке, не позволяя себе ни единого упрека в его адрес. Случалось, что в течение одного дня жена по нескольку раз отваривала картошку, чтобы подать ее к столу горячей, когда он явится наконец домой. Это было своего рода рабством, на которое Петр не раз жаловался, но ничего не делал, чтобы изменить существующее положение вещей. Я подозревала, что ему было просто удобно так жить. Ведь жена взяла на себя все трудности быта, чтобы он мог спокойно заниматься наукой. Она знала о нашем романе, во всяком случае явно догадывалась, и даже однажды спросила его напрямик. Петр сухо ответил, что нельзя задавать таких бестактных вопросов. Развод она никогда бы ему не дала, да мне и не нужен был официальный брак. Главным было другое — присутствие мужчины рядом со мной каждый день. Он отказался.

— Дело не в моей жене, — объяснял он мне, — а в тебе. Ты вышвырнула бы меня из дома меньше чем через две недели.

Быть может, он был прав, но время от времени я все-таки бунтовала, требуя от него немедленно оставить жену. Он научился пережидать мое плохое настроение. И прекрасно знал, когда я снова пущу его к себе в постель. Но произошло нечто такое, что раз и навсегда погубило наш неформальный союз.

Как-то раз я пригласила Эву на обед в ресторан.

— Мама, посмотри, — сказала дочь, когда мы заняли свои места за столиком в углу зала, — обернись незаметно — видишь, кто там сидит?

За столиком сидел Петр со своей женой. Он сделал вид, что не узнает меня, его лоб покраснел, что было признаком крайней взволнованности. Потом подозвал официанта и расплатился по счету. Его жена, сидевшая ко мне спиной, не понимала, что могло послужить поводом для столь внезапной спешки.

— Что случилось? Почему мы вдруг уходим, да еще так срочно? — спросила она.

Он чуть ли не силой выдернул из-под нее стул и, подталкивая перед собой, бросился к выходу. Ни одного взгляда в нашу с Эвой сторону. Мне было непонятно его поведение. Кивнув мне или даже подойдя поздороваться, он ничем не рисковал, ведь мы вместе работали. С его женой мы были знакомы, я могла бы перекинуться с ней словечком. Но он сам себя поставил перед выбором.

— Никакого выбора он делать не собирался, — с презрением сказала Эва. — Он трус, мама.

Вернувшись домой, я обнаружила несколько сообщений на автоответчике: «Юлия, я все тебе объясню, позвони мне, я в институте»; «Юлия, это снова я, жду твоего звонка». Я не перезвонила, а когда он позвонил в очередной раз, положила трубку. На следующий день в университете Петр подошел ко мне как ни в чем не бывало и наклонился, чтобы поцеловать в щечку. Я отвернулась и посмотрела на него так, что он больше никогда не отважился на подобные фамильярности. Конечно, я тосковала по близости с ним, но гордость не позволяла мне признаться в этом. Я пыталась убедить себя, что мне никто не нужен, что я спокойно могу обходиться без секса. Но когда мы встретились у знакомых и он отвез меня домой, я впустила его в квартиру. В голове шумело от выпитого вина, а его близкое присутствие еще больше кружило мне голову. Едва войдя, он подхватил меня на руки и отнес в спальню. Стал лихорадочно сдирать с меня одежду, я чувствовала все возрастающее возбуждение, но одновременно с ним возникло желание взбунтоваться. В какой-то момент я оттолкнула его и заперлась в ванной. Любовник старался всячески выманить меня оттуда. «Юлия, не будь ребенком», — уговаривал он через дверь. Но я не откликалась.

Потом я долго приходила в себя, пытаясь справиться со всем этим. Однажды даже решилась лечь в постель с едва знакомым мужчиной. Он брал у меня интервью, а после вдруг позвонил и предложил встретиться. Я согласилась: парень был довольно красив, только, пожалуй, не слишком умен, что для меня сперва — в тот момент так казалось — не имело значения. Как же я ошибалась! То, что он говорил, вызывало раздражение, а фразы типа «Женщины так и льнут ко мне» окончательно скомпрометировали его в моих глазах. Но дело зашло довольно далеко, и я не смогла сразу выгнать этого типа ни из своей квартиры, ни из своей постели. Он был неловок, не умел вслушиваться в мое тело. Это была последняя постельная сцена в моей жизни… Вскоре я от него избавилась. И будто замкнула свое тело в тесном чемодане на ключик.

Это вовсе не означало, что с тех пор я начала ощущать себя старой. Я просто была свободной, и мне не хотелось расставаться со своей свободой…

Орли, полседьмого утра

Мне казалось, что я чувствую себя нормально, но вдруг моя голова упала на грудь — видно, я задремала. Действительно, я провела ту еще ночь, но нельзя же дремать прямо здесь, в кафе.

* * *

Какой же это был день недели, когда чрезвычайно взволнованная Надя забежала ко мне с известием, что «Сашенька приглашает вас, пани Юлия, в гости, познакомиться поближе»? Кажется, вторник… пятнадцатого сентября. Да, точно, это был вторник. В то утро я еще подумала, что самое худшее позади. Начинается третья неделя моего пребывания в Париже. Я как раз вернулась с прогулки по Елисейским Полям и мечтала только об одном — прилечь отдохнуть. Поэтому стук в дверь восприняла с неудовольствием. Еще хуже отнеслась к этому приглашению. «Истинно советская манера, — подумала я. — Уж если Сашенька пожелал со мной познакомиться, мог бы и сам потрудиться зайти».

— У меня сегодня кое-какие дела. Может быть, в другой раз? — ответила я.

— Но мы уже приготовили ужин, — защебетала Надя.

Они занимали угловой номер, значительно просторнее моего, но из окна был виден дом, который как раз начали разбирать. Какая-то адская машина, снабженная длинным «плечом» с раскачивающимся стальным шаром на конце, дробила стену, которая со скрежетом обваливалась, поднимая клубы пыли.

В комнате царил жуткий беспорядок. На столе, где мигал экраном включенный компьютер, громоздились горы бумаг, вокруг на полу были разбросаны книги.

— Саша ничего не позволяет трогать, — оправдывалась Надя, поймав мой неодобрительный взгляд.

Книги лежали также на обеих кроватях, стоявших вдоль противоположных стен. В номере, однако, не было ни Саши, ни признаков накрытого ужина. Правда, посередине был установлен стол, но на нем только белела одинокая скатерть.

— Вашему мужу не мешает шум за окном?

— Страшно мешает. Мы хотели переехать из этого номера, но в других комнаты намного меньше, чем наша… Он придет с минуты на минуту… пошел купить кое-что из напитков. Вы извините, я быстренько выну из чудо-печки курочку. Сама тут колдую-готовлю, потому что Саша не любит есть в городе… Да и дорого к тому же…

Я подняла одну из валявшихся книг. «Династия Романовых», сборник работ под общей редакцией Искандерова. Скользнула взглядом по первым строчкам предисловия. «История династии Романовых в последние десятилетия была темой, почти закрытой для официальной науки…» Ага, теперь наверстывают упущенное, подумала я, откладывая книжку.

Мое терпение было на исходе.

— Надя, может, я попозже зайду, когда ситуация прояснится?

— Уже прояснилась! — услышала я мужской голос.

Я обернулась и увидела в дверях высокого мужчину, нагруженного пластиковыми пакетами, в которых позвякивали бутылки. У него были светлые волосы, падавшие на плечи, и довольно привлекательное лицо. Трудно было назвать его красивым. Разве назовешь красивым Маяковского? Скорее нет, чем да, но у поэта были четкие, мужественные черты лица. А Саша как будто представлял собой иную версию индейца, нежели мой зять, который передвигался неслышными шагами и возникал обычно в самый неожиданный момент. К примеру, в то мгновение, когда я спрашивала свою дочь, зачем ей столько детей или как она может жить под одной крышей с человеком, который увлекается преимущественно книгами из области парапсихологии. Только у этого индейца лицо было открытым, горделивым, в нем читалось мужское высокомерие, которое было мне особенно чуждо. Мне не хотелось ничего знать о владельце такого лица, не хотелось углубляться в скрытую за его выражением тайну, ибо это грозило вступлением на неизведанную, топкую территорию.

— Вы и есть наша соседка сбоку? — заговорил он, отдавая Наде пакеты.

— Юлия Грудзинская, — представилась я.

— Полька?

— Да, из Польши.

— Преподаватель, профессор. Приехали вести занятия со студентами в Сорбонне.

— Вы хорошо обо мне осведомлены, — усмехнулась я.

Он подошел ко мне. Я протянула руку, ощутив крепкое пожатие его ладони.

— Александр Разумовский.

— Историк.

— Точно.

Теперь они вдвоем с Надей суетились, кружа на пятачке небольшого пространства комнаты. Вскоре мы уже сидели за столом, запеченная с неизвестными мне приправами курица была восхитительной. К ней подали салат и вино. Я опасалась, что на стол поставят и кока-колу — несколько бутылок с этим напитком Александр принес и спрятал в холодильник.

— А что вы преподаете? — спросил он с набитым ртом. Вел он себя, мягко скажем, непринужденно: со смаком вгрызался в куриное бедрышко, которое держал всей пятерней, — жир стекал у него по подбородку и пальцам.

— Польскую литературу.

Он слегка скривился:

— Литература существует для того, чтобы одурачивать людей.

— А я думала, что как раз наоборот, — возразила я, несколько смущенная таким высказыванием. Теперь стало ясно, откуда взялось Надино презрительное отношение к писателям — Надя была его эхом.

— И так в мире чересчур много вымысла, зачем его приумножать?

— Литературный вымысел, по сути, правда. В великой литературе всегда заложена великая правда.

— Слишком высокопарно для меня.

— Меня удивляет, что это говорит человек, приехавший с родины Тургенева, Гоголя, Достоевского…

— Вот они-то и сгубили эту страну! — взорвался Саша. — И облегчили задачу Сталину.

Я внимательно взглянула на мужчину. Мне хотелось удостовериться, что в его словах нет издевки.

— Говорю совершенно серьезно, я посвятил этой теме много времени. Все эти глупцы привели к тому, что российская интеллигенция впала в бессилие, они связали ее по рукам и ногам. А вождь путем селекции создал новый тип общества — сборище неандертальцев.

— Что ты несешь, Саша, — вмешалась Надя. — Ты, наверное, слегка перебрал.

Он смерил ее рассерженно-презрительным взглядом:

— Кто тебе позволил встревать в разговор? Держи рот на замке — или вылетишь в коридор.

Огромные Надины глаза наполнились слезами.

Я хотела запротестовать, но он добавил уже спокойным тоном:

— Среди поляков мое восхищение вызывает только один человек.

«Только бы не Дзержинский», — подумала я.

— Роман Дмовский[4]! Единственный стоящий государственный деятель в вашей стране. Прозорливый, мудрый политик. Если бы вы его слушали, возможно, сегодня карта Европы выглядела бы иначе.

— Сдается мне, что вы его переоцениваете.

— Нисколько.

А я подумала, что маловато знаю о Дмовском. Так же, как и о сидящем напротив меня человеке. Удивительное сочетание хамской грубости и необыкновенного обаяния не позволяло судить о нем однозначно.

Он и Надя казались самой неподходящей друг другу парой людей, какую мне доводилось встречать в жизни, и в то же время то, что эти двое — вместе, не вызывало удивления.

— Тебе не кажется, Надя, что у пани Юлии ужасная прическа? — вдруг услышала я — и вся похолодела внутри.

— Да, я уже заикнулась ей как-то об этом… — откликнулась Надя.

— Ну что, приступим к совершению пострига? — прервал он ее, игнорируя в своих размышлениях вслух мое мнение.

Он сдвинул в сторону стол, и не успела я оглянуться, как уже сидела на поставленном посреди комнаты стуле, а Надя вынимала шпильки из моих волос.

— Вы совсем рехнулись? — ошеломленно воскликнула я.

— Да вы не бойтесь, наша Надежда Ивановна по профессии парикмахер. Это — единственное, что она умеет делать хорошо.

— Ну, может, и еще кое-что умею, Сашенька, — кокетливо сощурилась Надя.

— Угу, зад свой подставлять.

На лице Нади выступили красные пятна. Воцарилось неловкое молчание.

— Милиционер, что ли, родился, тишина такая… Я, будучи историком, привык говорить правду. Жизненную правду, а не литературный вымысел.

— Настоящий джентльмен, когда дело касается интимных вопросов, умеет промолчать, — строгим голосом сказала я.

На это он во все горло расхохотался.

— Джентльмен! Что за слово! Давненько не доводилось слышать его.

— Оно и видно.

— И не пытайтесь ехидничать, Юлия, вы этого не умеете делать.

— Некоторые вещи говорить о своей жене просто неприлично.

— Она не моя жена.

— Но это уж ваше личное дело.

— У нас нет «наших» дел. У меня свое, у нее свое. В смысле, как меня заарканить, чтоб затащить к попу. У нас в России теперь модно венчаться в церкви.

Все это время, пока мы спорили, Надя внимательно изучала мое лицо. Отходила, приближалась, один раз даже присела передо мной на корточки.

— Ага, я уже знаю, — радостно воскликнула она. Вела она себя как ни в чем не бывало, будто речь в этой постыдной дискуссии между мной и Сашей была вовсе не о ней. — Уже знаю, как подстричь… посмотри, Саша, здесь над ушами покороче, сзади тоже коротко, а челку подлиннее…

— Челку тоже надо покороче. Подстриги ее, как Джин Себерг[5] в фильме «На последнем дыхании».

— О, нет! — Я попыталась вскочить со стула, но Александр придержал меня за плечи.

— Но я не видела этот фильм, — расстроилась Надя.

— Довольно того, что его видел я. У Юлии похожий овал лица, да и вообще она чем-то смахивает на Джин…

— Я?! Похожа на Себерг?! — пролепетала я.

Александр склонился ко мне, обдав кислым дыханием. Он был слегка навеселе — ничего удивительного: мужчина прямо на моих глазах выпил два литра вина, оставшиеся пол-литра выцедил, не наливая в бокал, прямо из горлышка бутылки.

— Послушайте, в мои планы не входит менять прическу, — попыталась я призвать их к порядку.

— У вас нет выхода, — рассмеялся он.

Надя энергично принялась состригать пряди моих волос, я чувствовала холодное прикосновение ножниц к шее. Это привело меня в ужас. Я никак не могла понять, как же так произошло, что я сижу на этом стуле и позволяю делать с собой подобные вещи. Как я теперь буду выглядеть с этой короткой стрижкой? Волосы отрастут не скоро, вся Сорбонна станет свидетелем моего позора. Может, со мной даже разорвут контракт. Женщина моего возраста, подстриженная как подросток… За что мне все это? На кой черт я заговорила тогда с Надей у лифта!

— Ну вот, готово, — сказала Надя. — А ведь ты был прав — с короткой челкой лучше.

Она протянула мне зеркальце. Во второй раз за последнее время я не сумела узнать себя в зеркале. В первый раз — по причине старого, немодного плаща, теперь… Мое лицо было неузнаваемым — другие щеки, другие глаза, другой нос… Нос стал чуть вздернутым, в общем, слегка курносым…

— Великолепно, — сказала Надя. — Вы замечательно выглядите, пани Юлия, совсем переменились…

— Очень хорошо, — услышала я голос Александра.

Вернувшись к себе в комнату, невзирая на позднее время, позвонила Эве.

— Я разбудила тебя? — спросила, услышав ее заспанный голос.

— Случилось что-то?

— Они обкорнали меня.

— Что это за «они»?

— Да эти русские… Господи, и зачем я только к ним пошла… как теперь показаться на людях?

— Что им взбрело в голову?

— Надя — парикмахер. Она просто взяла ножницы — и чик-чик… Разумеется, дирижером выступал он…

Я вдруг умолкла, не зная, как его назвать. Если он не муж Нади, значит, ее бойфренд, но это слово так мне не нравилось…

Эва была в недоумении, не очень понимая, о чем идет речь. Пришлось рассказать ей все по порядку, начиная с приглашения на ужин.

— Но… может, тебе так больше идет?

— Да не в том дело! В моем возрасте не носят такие короткие стрижки.

— Не преувеличивай.

— Ну мне же не девятнадцать лет. Ладно, не буду больше морочить тебе голову среди ночи. Пока, — сказала я. И положила трубку.

Через некоторое время раздался звонок.

— Конечно, по телефону не опишешь, но ведь я тоже советовала тебе укоротить волосы, — сказала Эва.

— Укоротить?! Да меня обчекрыжили, ты понимаешь? И выгляжу я теперь, как… как заключенная в тюрьме…

На какое-то мгновение в трубке воцарилась тишина.

— У волос есть такое свойство — они отрастают, — наконец послышался ее голос.

— Да, но когда они еще отрастут! Через неделю мне начинать занятия со студентами. Не ходить же в университет в платке!

— Ну-у… купи себе парик.

— Нет, это было бы еще хуже. Ладно, что-нибудь придумаю, молись за меня.

— Думаю, ты справишься, — сказала дочь без особой уверенности в голосе.



Я не могла уснуть. Мне вспомнилась одна сцена из моего детства. Тогда я тоже считала, что меня могут наказать за то, что от меня не зависело.

Дедушка появился на пороге кухни, держа в руке костяной гребешок, из которого были выломаны все зубья. Он смотрел на меня сердито:

— Кто это сделал?

Я отшатнулась к стенке и, прислонившись к ней спиной, стояла понурив голову.

— Ну, жду ответа?

— Я.

— Но зачем?

— Потому что это был злой пес и он кусал людей.

Дедушкины губы опасно вытянулись в ниточку. Он помолчал.

— Ты знаешь, что сломала гребень моей матери, бесценную памятную вещь, оставшуюся после нее?

— Я не хотела, но он кусался, — расплакалась я.

Я рыдала от страха, чувствуя, что на этот раз дедушка меня отлупит. Он направился в мою сторону, я вся сжалась под стенкой, закрыв глаза. И тогда раздался голос матери:

— Отец, оставьте ее в покое!

Дедушка замер посередине кухни.

— Не понял, — сказал он, а его брови взлетели вверх.

— Оставьте ее в покое, — повторила мама.

— Ребенок сломал гребень, который принадлежал моей покойной матери.

— Надоело! — крикнула мама. — Вы слышите, отец? К черту вас вместе с этой безделушкой вашей матери…



Наутро я поехала в Сорбонну с одной-единственной мыслью: мне хотелось попасть на глаза секретарше и посмотреть на ее реакцию. Она меня не узнала. Хотя, быть может, она не узнала бы меня и со старой прической — мы виделись с ней всего лишь один раз.

— Мне хотелось бы выяснить — сколько слушателей будет в моей группе? — спросила я робко.

— Я пока не располагаю данной информацией, — сухо ответила секретарша.

Я плелась пешком через город в жутком настроении. Было пасмурно и довольно прохладно, а я не захватила с собой свитер. Неприятный озноб пробегал по спине. Я решила зайти в кофейню, мимо которой как раз проходила. Присев у барной стойки, заказала чашку кофе. Напротив висело зеркало, в котором я увидела свое отражение, к моему величайшему удивлению, не вызвавшее у меня отвращения. Точнее говоря, мне очень шла короткая стрижка. С такой прической я выглядела намного моложе — никто бы не дал мне теперь столько лет, сколько мне было в действительности. Впрочем, для меня это было несущественно — я не чувствовала необходимости выглядеть моложе. Совсем как моя мать, которая так и не смогла понять, что время нельзя ни затормозить, ни вернуть назад. Всем в нашем городке было известно о ее сумасшедшей любви к молодому мужчине…

— Где ты была? — спрашивал дедушка. — Ты хочешь, чтобы в нас тыкали пальцами, чтобы девочке не давали прохода в школе? Очнись, женщина. Прекрати к нему бегать. По крайней мере, это я могу от тебя потребовать… чтоб ты не позорила наш дом на горе… ведь ты… он…

Впервые за всю мою жизнь дедушке не хватало слов. Мама стояла перед ним, как провинившаяся школьница. Ее лопатки еще больше обозначились на спине, а волосы совсем заслонили лицо.

— Если у тебя осталась хоть капля порядочности, перестань туда ходить.

Она молчала, но в ее молчании явно чувствовалось поражение. Мы — все втроем — знали, что она больше к нему не пойдет.



Своих соседей за стенкой я всячески старалась избегать. О том, что они у себя, свидетельствовали главным образом скандалы. Речь в их спорах шла об одном и том же — Надя служила помехой Александру, его раздражало ее присутствие, когда он работал. Он посылал ее в город, чтобы она прошлась по магазинам, зашла в кафе на чашку кофе. «Но я боюсь потеряться, — жалобно возражала она. — Как я потом найду дорогу?» — «Ну так повесься!»

В этом человеке было что-то особенное. Это заставляло меня думать о нем. Странное ощущение не покидало меня. Кажется, впервые в жизни я встретила настоящего мужчину. Все другие, с которыми я общалась или была знакома, с которыми даже отправлялась в постель, в действительности таковыми не были. Справедливости ради надо сказать, что ни один из них не позволил бы себе так обращаться с женщиной. Не было никаких сомнений в том, что Александр — человек жестокий, привыкший подчинять себе людей из близкого окружения. Взять хотя бы историю с моим «постригом». Мне потребовалось несколько лет, чтобы отважиться наконец на покупку нового плаща, а столь существенное дело, как смена прически, решилось в два счета. По его милости. Его воля была настолько сильна, что я поддалась ей.

В один прекрасный день, выходя из своего номера, я услышала на лестнице голос Александра и, переполошившись, бросилась обратно в комнату. И сразу испытала жгучий стыд за свою выходку. Я — взрослая женщина и вроде бы должна быть рассудительной.

А чуть не поставила себя в смешное положение. И все-таки добрых несколько минут я пережидала, прежде чем снова высунуть нос в коридор.

Орли, семь утра

Я здесь уже час. И решение, которое приняла, кажется мне правильным. Ну не могла я поступить иначе. Должна была уйти — это был единственный выход из данной ситуации. «Пойми наконец, я люблю другую женщину!» — прокричал молодой мужчина. «Кого ты любишь?» — произнес исполненный ужаса молодой женский голос.



На мои семинары записалось тринадцать слушателей. Чертова дюжина, роковая цифра. Мне придется очень постараться, чтобы заинтересовать их. Если студенты начнут по одному выбывать из списка под конец семестра, это станет моим поражением.

Вернувшись из университета, обнаружила прикрепленную к ручке моей двери пунцовую розу. Никакой записки не было, но я сразу догадалась. И постучала в номер сбоку.

— Заходите, открыто, — услышала я его голос.

Робко нажала на дверную ручку. Он сидел за компьютером. Я увидела его широкие плечи и чуть наклонившуюся к экрану спину.

— Это вы, пани Юлия? — спросил он, не оборачиваясь.

— Да. Эта роза…

— Красивая роза для красивой женщины. Как там ваши студенты?

— Они есть, это самое главное… Не буду мешать вам… зайду как-нибудь потом…

— Уже заканчиваю, одну минутку. — Он выстукивал на клавиатуре последние фразы, а я стояла у порога.

Он был один в комнате. Интересно, куда подевалась его подружка? Неужели отважилась отправиться в город или уехала?

— Надежда Ивановна пошла в угловой магазин за кока-колой. К счастью, у этого напитка международное название. Сейчас придет, — откликнулся он, будто прочитав мои мысли, — ну, то есть я думаю, что сейчас придет.

Александр выключил компьютер и только тогда обернулся. Я вдруг как-то оробела. И что-то меня удержало от того, чтобы прямо взглянуть ему в лицо. Будто на его лице был написан какой-то приговор мне. Глупость, да и только, а еще — ужасно по-детски. Может, я все еще не могла простить ему ту историю с моей стрижкой? Ведь я привыкла сама принимать решения, касающиеся моей особы.

В этот момент вошла Надя, сгибаясь под тяжестью пакетов с бутылками.

— По случаю начала занятий пани Юлия приглашает нас на ужин, идем в ресторан, — обратился к ней Александр.

— Да-да, конечно, — смутившись, торопливо подтвердила я.

Мы отправились в небольшой вьетнамский ресторанчик напротив нашего отеля. Помещение показалось мне мрачноватым, но уютным. Откуда-то доносилась приглушенная музыка. Заняли круглый столик в углу. Тут же, как из-под земли, вырос официант, протягивая нам карты блюд. Он долго пятился, отходя от стола и не переставая кланяться.

— Предлагаю заказать цыпленка в сладком соусе с арахисом, — сказал Александр, — гарантирую, это очень вкусно, ну и… к примеру, телятину семи видов и вкусов… порция большая, поделимся…

— Дочь не позволяет мне есть телятину, — заявила я.

— Это еще почему?

— Она — вегетарианка и выступает против убийства животных.

— Ах это, — махнул рукой Александр. — Сумасшествие. Если так над всем задумываться, то легче сразу в ящик сыграть. Ведь растения тоже чувствуют и страдают, но молча… Вы только представьте себе на минуточку беззвучный крик морковки или сельдерея!

— А что мне заказать, Сашенька? — спросила Надя.

Саша рассмеялся:

— Вот в этом вся наша Надежда Ивановна! Мы тут об экзистенциальных проблемах толкуем, а она — о еде. У тебя меню под носом, выбирай.

— Ты же знаешь, я не понимаю по-французски…

— Ну давай посмотрим, что здесь у нас… — склонился он над меню. — Ага, коза…

— Как это коза? — перепугалась девушка.

— Коза, блюдо такое из козы. Как тебе, годится?

— Ну нет уж, звучит страшно… у козы ведь рога и… и вымя…

Она сказала это таким тоном, что мы с Александром вдвоем прыснули со смеху. В общем, заказали и ей что-то.

— И побольше вина! — крикнул вслед официанту Саша.

Цыпленок с орехами был просто великолепен. Легкое французское вино было похоже на лимонад или сок, но это впечатление оказалось обманчивым. В какой-то момент я почувствовала, что у меня кружится голова. Русская пара продолжала пикироваться, вернее, Александр без конца поддразнивал Надю, которая, к счастью, не всегда улавливала его иронию. В тот момент они перестали так уж сильно меня волновать. Я впервые осознала, что я действительно нахожусь в Париже. И уже начала занятия со студентами. Никто особо не обратил внимания на мои волосы, даже декан, который сердечно поприветствовал меня в стенах университета. А теперь я сидела в обществе приятных людей, потягивая французское вино. Этот Саша… у него, конечно, жуткие манеры, но в целом он — очень интересный человек. Я не понимала только, зачем он притащил за собой во Францию эту девушку, которая, это было видно, так ему докучала. Да, красивая. Ровно подстриженная челка над самыми бровями делала ее похожей на японку. Она и была своего рода гейшей. Все только для своего мужчины…