Марк Гэтисс

Клуб «Везувий»

Немного болтовни от Марка Гэтисса

Йэну Ты жизнь моя, любовь моя
Благодарности


Огромное спасибо Йэну Бассу, Джону Джэрродду (который воспламенил первого Люцифера), Клэйтону Хикмэну, Дэррену Нэшу и моему редактору Бену Боллу — почетному английскому джентльмену.


I. Мистер Люцифер Бокс развлекает и развлекается

Я всегда был отвратным знатоком человеческих душ. Это мое самое очаровательное достоинство.

Какое же, стало быть, суждение мог я вынести о достопочтенном Эверарде Льстиве, чье изображение я воссоздавал на холсте в своей студии знойным июльским вечером?

Представительный мужчина за шестьдесят, с телосложением боксера; состояние сколотил на алмазных копях Кейпа. Закат своей жизни, как он сам сказал во время нашего второго сеанса — когда клиент начинает потихоньку оттаивать, — собирался посвятить исключительно удовольствиям, в основном — в игорных домах более теплых и фривольных областей Европы. Портрет, по его мнению (и в его отсутствие), — самое то, чтобы висеть над огромным баронским камином в огромной баронской усадьбе, на которую он только что потратил сто тысяч.

Необходимо отметить, что Льстивы отнюдь не в числе старейших и благороднейших семейств Королевства. Всего в одном поколении от достопочтенного Эверарда располагался менее чем достопочтенный Джералд, который более или менее преуспел в производстве кожаных бандажей для больших пальцев. Сын и наследник добился большего, и теперь он собирался добавить к титулу (как бы) и гербу (фальшивому), который спешно делали на другом конце города, свой новый портрет. Это, как он сообщил мне с хриплым кудахтаньем, создаст необходимый дух старины. А если моя мазня окажется стоящей (это обидно), возможно, мне даже будет интересно изготовить несколько тщательно состаренных холстов, изображающих его предков?

Льстив по своей привычке постоянно моргал, одно веко задерживалось на стеклянном (левом) глазу с нефритовой радужкой, пока я позволял себе представлять, как он вваливается в студию в камзоле и чулках — все во имя семейной чести.

Он неприятно покашлял, прочищая горло, и я понял, что он обращается ко мне. Я вынырнул из своих фантазий и выглянул из-за холста. Мне говорили, что выглядываю я недурствено.

— Прошу прощения, я был поглощен изящными изгибами вашей ушной раковины.

— Я предложил вам отобедать, сэр, — сказал Льстив, доставая из жилетного кармана часы. — Чтобы отпраздновать успешное завершение моего портрета.

— Я буду в восторге, — солгал я. — Но считаю своим долгом предупредить, что испытываю необъяснимый ужас перед артишоками.

Смахнув на пыльный пол хлопья краски, достопочтенный Эверард Льстив поднялся с кресла якобы эпохи Людовика XV, в которое я его усадил.

— Тогда можно пойти в мой клуб, — предложил он, отряхивая рукав сюртука. — Или у вас на примете есть что-то для артистических натур?

Я поднялся и провел длинной костлявой рукой по волосам. У меня действительно длинные, белые, костлявые руки, не буду отрицать, но вполне изящные. Сюртук и лицо — в пятнах краски; я пожал плечами.

— В самом деле, есть, — сказал я. — Очаровательное заведеньице на Роузбери-авеню. Возвращайтесь в восемь, и мы поедем. — Сказав это, я неожиданно повернул мольберт на скрипучих колесах, подставив портрет лучам золотого света, льющимся сквозь стеклянный потолок. — Узрите! Ваше бессмертие!

Скрипнув дорогими башмаками, Льстив сделал шаг вперед и вправил довольно-таки бесполезный монокль в стеклянный глаз. Нахмурился и, скорчив гримасу, покачал головой.

— Полагаю, обычно получаешь то, за что платишь, а, мистер Бокс?

Меня зовут Люцифер Бокс, но я готов вообразить, что вы это уже знаете. Не важно, станут эти записки основой моих мемуаров или же их нашли завернутыми в клеенку на дне сливного бачка через много лет после моей смерти, — я не сомневаюсь, что в тот момент, когда вы это читаете, я уже стал жутко знаменит.

Я вручил Льстиву его мягкие лайковые перчатки с максимально позволительной бесцеремонностью.

— Вам не нравится?

Старый дурак пожал плечами:

— Я просто не уверен, что это слишком уж похоже на меня.

Я помог ему надеть пальто.

— Напротив, сэр. Я вполне уверен, что смог уловить образ.

И выдал ему улыбку, которую мои друзья называют — вполне справедливо — улыбкой Люцифера.



Ах! Летний Лондон! Адский, как назовет его любой местный житель. Даже в первые невинные годы нового века он смердел нагревшимися на солнце экскрементами. Так что когда мы со Льстивом вошли в выбранное мною обеденное заведение, мы оба закрывали рты носовыми платками. Заведение было удручающе немодным, но безыскусность белых панелей в свете заходящего солнца могла считаться достойной Вермеера. Не мной, как вы понимаете. Ловушка для мух лениво вращалась над камином, желто-черная, как комок ушной серы.

Владелицей и управляющей этого места, сообщил я Льстиву, является женщина по имени Далила, дочь которой я когда-то писал — в качестве одолжения.

— Не самая, быть может, симпатичная особа, — признался я, когда мы уселись за стол. — Изнурительная болезнь лишила ее обеих рук, и их заменили деревянными. И — ох, все ее маленькие ножки были в ужасных железных кольцах. — Я в отчаянии покачал головой. — Отец сказал, что ее следовало бросить на произвол судьбы сразу после рождения.

— Как можно? — воскликнул Льстив.

— Еще как. Но мать любила свою дорогую малютку. Когда я пришел рисовать ее, я сделал все, что было в моих силах, чтобы Ида выглядела ангелочком. Довольно пророчески. Хотя выяснилось, что отваги ей достало.

Льстив вытер суп с розоватых губ. Он был сентиментальным викторианцем, так что на его уцелевший глаз навернулась слеза. Скорее всего, смерть Маленькой Нелл[1] была для него слаще материнского молока.

— Бедняжка Ида, — вздохнул я, лениво ковыряясь в куриной ноге. — Она была похищена прямо из своей инвалидной коляски бандой негодяев и продана в рабство.

Льстив сокрушенно покачал головой. Наверняка в его глупых старых мозгах мелькнул образ страдалицы с глазами лани. Он крепче сжал нож для рыбы.

— Продолжайте. И что же случилось?

— Ей удалось удрать, благослови ее господь, — продолжил я. — Она убежала по крышам, а за ней по пятам гнались эти злодеи.

Хлоп-хлоп. Стеклянный глаз неотрывно смотрел на меня.

— А потом?

Я закрыл глаза и сцепил пальцы.

— Сумела добраться до Уоппинга, а потом маленькие хрупкие ножки отказались ей служить. Она провалилась сквозь крышу торговца сахаром и угодила прямиком в бак с патокой. Разумеется, не смогла ухватиться за край бака — у нее ведь были деревянные ручки. И она утонула. Очень-очень медленно.

С обреченным вздохом выпив остатки безвкусного бургундского, я хлопнул в ладоши и перевел разговор на более веселые темы. Теперь, когда я заполучил доверие Льстива, настало время предать доверие других. Практика мне требовалась.

Я угостил его тем, что считал неистощимым запасом анекдотов (очень немногие из них правда — и далеко не лучшие) про величайших и добродетельнейших мира сего, которые не заплатили вашему покорному слуге даже сколько-нибудь достойной суммы за увековечивание их на холсте.

— Вы крайне несдержанны, сэр, — рассмеялся старик, воспрянув духом. — Я рад, что не доверил вам своих секретов.

Я улыбнулся — шире некуда.

Льстив в свою очередь долго говорил о том, как жил в Южной Африке и какие умопомрачительные приключения там ждут молодого человека, вроде меня. Поведал мне о своей дочери — как он сказал, величайшая отрада для старика, — а я кивал и улыбался с понимающим видом, который в подобных случаях любил принимать. Я также весьма удачно изобразил завороженность его красочным описанием восхода над Трансваалем, пока вытаскивал брегет и смотрел на секундную стрелку, что спешила вперед по фарфоровому циферблату. Я слышал мягкое тиканье крошечной пружинки.

На полпути между рыбой и пудингом Льстив открыл рот, дабы разразиться очередной нескончаемой историей, а я сделал то, что и должен был, — застрелил его.

Пятно расползлось по его накрахмаленной манишке, как лепестки мака на снегу. Как бы мне хотелось, чтобы у меня с собой был альбом для набросков! Эта сцена являла бы собой буйство багрянца.

Ну вот. Я вас шокировал, правда? Какого черта задумал этот мистер Бокс? Неужели у него так много клиентов? Что ж, проявите терпение. Всему свое время, и так далее.

На лице Эверарда Льстива, и без того не особо выразительном, застыла гримаса удивления и боли, а на губах загоношился красный пузырек. Льстив рухнул на стол, где его зубы встретились с краем вазочки для пудинга с поразительным треском, напомнившим хруст в коленях давно не практиковавшегося челобитчика.

Я посмотрел, как вьется дымок из моего тупорылого пистолетика, потом убрал оружие под формочку для желе — серебряную, в форме спящего зайца, — где оно и пребывало до недавнего времени.

Закурив, я убрал брегет в карман и, поднявшись, вытер салфеткой свои пухлые губы (у меня красивый рот — но об этом позже). Взяв десертную ложечку, залез ею в левую глазницу Льстива и аккуратно достал стеклянный глаз старика. Поддетый, глаз выскочил и лег мне в ладонь, как яйцо чайки. Я посмотрел на радужку и улыбнулся. Как раз тот оттенок зеленого, что я выбрал для своего нового галстука, — теперь мне будет что показать своему портному. Какое удачное совпадение! Я положил глаз в жилетный карман и небрежно набросил салфетку на голову мертвецу.

Над камином в темной комнатке висело большое уродливое зеркало. Я изучил в нем свою внешность (весьма недурен), выбрав положение так, чтобы избежать крапчатых краев стекла, которые норовили скрыть чудесный покрой моего лучшего фрака, и дернул за потрепанный шнурок, свисавший рядом.

Почти сразу дверь открылась, обнаружив огромную женщину в платье цвета нарциссов. Горящие от джина щеки, примыкавшие к длинному пятнистому носу, придавали ей сходство с битой жизнью клячей в упряжи.

— Добрый вечер, Далила, — сказал я, едва глянув в ее сторону.

— Вечыр, сыр, — молвила эта рабочая животина, неловко пошаркала ногами, глянула на стол и прочистила горло. — Все в пырядке, сыр?

Повернувшись к ней с сигаретой в зубах, я обеими руками поправил белый галстук.

— Хм-м? А, да. Бургундское было ужасающим, куропатка чуть пережжена. В остальном — более чем удовлетворительный вечер.

Далила качнула массивной головой:

— Ы втырой джентльмын, сыр?

— Он сейчас нас покинет, спасибо.

Далила просунула огромные руки, похожие на боксерские перчатки, в подмышки достопочтенного Эверарда Льстива и без видимых усилий потащила его к дверям. Я изящно перепрыгнул через ноги покойника, подхватив с кресла свою накидку и цилиндр.

— Как там малышка Ида? — спросил я, нахлобучивая убор.

— Оч хырышо, спысиб, что спырсили, сыр. Ныдейсь, скор вас ывижу, сыр, — хрюкнула Далила.

— Без сомнения, — ответил я. — Пока-пока.

Я переступил порог этой мерзкой норы и оказался в духоте вечера. Решив, что заслуживаю небольшого поощрения, я подозвал экипаж.

— «Гранатовые комнаты», — сказал я кучеру. Пока что работа закончена. Пришло время отдыха.

Через двадцать минут меня высадили невдалеке от названного мною увеселительного заведения, и я двинулся к его фасаду, напоминающему разложившийся свадебный торт. Дверь мне приоткрыла какая-то грязнуля и позволила мельком осмотреть ее формы. Небрежно упакованная в пестрый восточный халат, она походила на измученную оспой дочь султана — одновременно чаровница и сухофрукт.

Я проскользнул в закопченный проем.

— Непотребствует ли тут какое-нибудь отребье, дорогуша? — спросил я.

— Сколько угодно, — пробулькала она, забирая у меня цилиндр и накидку, как это свойственно тем, кто стоит у дверей.

— Великолепно!

«Гранатовые комнаты» — это маленькое, душное помещение, освещаемое тусклыми газовыми рожками, окрашенными в табачный колер, от чего все вокруг приобретает цвет горькой сердцевины поименованного фрукта. Расшатанные деревянные столы замусоривают кармазинные ковры; пролитое шампанское собирается в пузырящиеся лужицы во всяком темном углу. За каждым столом сидело куда больше клиентов, чем столу полезно; большинство — потеющие мужчины в вечерних костюмах или том, что от них осталось, белые жилеты висят на спинках стульев; женщины — а их немало — одеты куда менее респектабельно, некоторые едва ли одеты вообще. Все это было весьма отталкивающе и потому очень мне нравилось.

Подобные заведения появляются на обрюзгшем теле столицы с неотвратимостью триппера, но «Гранатовые комнаты» — случай особый. Похмелье горячечных снов, которыми были Беспутные Девяностые: однажды я заметил в этих душных прокуренных стенах нашего нынешнего монарха, которого «обслуживала» некая французская аристократка сомнительных добродетелей.

Я сел в кресло за единственным свободным столиком и заказал выпивку. Толстая проститутка, сидящая неподалеку, накрашенная как инженю, которую гримировал неопытный гробовщик, начала строить мне глазки. Я изучал свои ногти, пока она не потеряла ко мне интерес. Не выношу полных женщин, а для шлюхи тучность вообще приравнивается к профессионализму. И подруги ее были ничем не лучше.

Я что-то съел, чтобы перебить вкус шампанского, и закурил сигарету, чтобы перебить вкус еды. Я пытался по возможности скрыть тот факт, что пришел в одиночестве. Обедать в одиночку невыносимо. Смердит отчаянием.

С максимумом безразличия, которое я только мог изобразить, я изучал игру света в бокале с шампанским, исподтишка оглядывая публику в надежде обнаружить хоть что-нибудь радующее глаз.

А потом без лишней ажитации в кресло напротив опустилась молодая женщина. В белом атласном платье, с жемчугами на шее и великолепными светлыми волосами, убранными в высокую прическу, она была похожа на одну из тех слегка удлиненных женщин, которых рисовал Сарджент.[2] Я почувствовал, как у меня внизу живота что-то напряглось — это могло оказаться началом несварения, но, скорее всего, было связано с тем, что ее простодушные глаза неотрывно меня изучали.

Я вопросительно поднял брови и бутылку с шампанским. Вы здесь совершенно не к месту, дорогая моя, — сказал я, наполняя ее бокал. — Должен сказать, в «Гранатовых комнатах» таких, как вы, встретишь нечасто.

Она слегка наклонила голову.

— Есть покурить?

Я несколько ошарашенно кивнул и вытащил портсигар. Он у меня плоский, отполированный до блеска и украшен моими инициалами, выгравированными готическим шрифтом, хотя ему никогда не доводилось спасать мою жизнь, приняв на себя пулю. Для этого существуют слуги.

— Армянские или грузинские? — спросил я.

Она взяла длинную черную сигарету — одну из тех, которые лежат в правой части портсигара, — и зажгла спичку о каблук своей элегантной туфельки, прикурив одним быстрым движением.

Ее развязное поведение пришлось мне по душе.

— Боже ж мой, умирала, как курить хотела, — сказало прекрасное видение, поглощая дым глубокими затяжками. — Не возражаете, я возьму одну на потом?

Я махнул рукой:

— Угощайтесь.

Она загребла дюжину сигарет или около того и засунула их за корсет.

— Вы полны сюрпризов, — заметил я.

— Ну да, так и что же? — Она рассмеялась и хрипло закашлялась. — Вы тут один?

Мое представление ее не обмануло. Я налил себе еще шампанского.

— Увы.

Она игриво — иначе не скажешь — оглядела меня сверху донизу.

— Очень жаль. Вы красавчик.

Этого я отрицать не мог.

— Мне нравятся высокие господа, — продолжила она. — Вы иностранец?

Я провел рукой по своим длинным темным волосам.

— Своей комплекцией я обязан по большей части матушке — она наполовину француженка, наполовину славянка — и немного отцу, он британец. А талия — мое личное достижение.

— Хм. Они, должно быть, гордились таким хорошеньким ребенком.

— Одна баронесса как-то сказала мне, что о мои скулы вполне можно порезать запястья.

— Много девушек ради вас умерло, нет?

— Только те, кто не мог ради меня жить.

Она положила подбородок на руку в перчатке.

— Но у вас холодные глаза. Синие, как бутылочки с ядом.

— Ну что вы, право. Прекратите, или мне останется лишь ретироваться. — Я накрыл ее руку своей. — Как вас зовут?

Она покачала головой, выпустив облако дыма и улыбнувшись.

— Мне мое имя не нравится. Я с большим удовольствием услышу ваше.

Я потеребил запонку.

— Габриэль, — ответил я, использовав одно из своих noms de guerre [3], — Габриэль Рэтчитт.

Моя безымянная красотка задумалась.

— Это имя ангела.

— Я знаю, моя дорогая, — пробормотал я. — И, боюсь, скоро я стану падшим.

II. О действенности убийств по найму

Ночь была жаркой, и кровь моя кипела, так что я не стал тратить время на поездку домой и поближе сошелся со своей новой приятельницей прямо в грязном переулке на задах «Гранатовых комнат». Я очень хорошо помню ее задранные юбки, трущиеся об мой подбородок, и ее прекрасную грудь под моими утонченными белыми руками (о них я уже упоминал). Пока я предавался разврату, мне на глаза попалась афиша, криво приляпанная к мокрой кирпичной стене. Сегодня в мюзик-холле Коллинза играла Нелли Класс. Между этим совокуплением и моей следующей встречей вполне может найтись время успеть ко второму акту.

Нелли была в хорошей форме, да и я тоже — поднялся в бар наверху и слушал, налегая на рейнвейн, как она распевает «С кем ты был прошлой ночью?». Пока я искал место, фривольно задевая соблазнительные белые лодыжки примерно дюжины хорошеньких юных леди, зал слился для меня в одно огромное чудесное марево расплывчатых красок и света. Я чувствовал себя так, будто влетел головой в одно из восхитительно déclassé [4] полотен Сикерта.[5] Полые тени окутали меня засаленным красным бархатом. Канареечно-желтые кринолины Нелли Класс блестели перед моей улыбающейся физиономией солнечными зайчиками.

После нескольких лишних припевов «Как глупо целовать девушку в этом месте» я нетвердой походкой выбрался в благоуханную ночь и сел в кэб.

— Пиккадилли, — вскричал я, стуча тростью по крыше, что было совершенно необязательно.

Вскоре после этого меня высадили перед Королевской академией изобразительных искусств. Днем я обычно вхожу в это помещение через парадную дверь, но в ту ночь я осторожно спустился по предательскому штопору лестницы к служебному входу.

Своей беззубой улыбкой меня встретила Далила, которая уже закончила работу в номерах. Она провела меня в коридор, выложенный черно-белым паркетом. Я сбросил плащ и аккуратно повесил цилиндр на рога чучела горного козла, чья испуганная морда странным образом походила на лицо покойного Эверарда Льстива.

В самом конце комнаты находилась маленькая, но очень потайная дверь, декорированная — вполне качественно — светлой деревянной мозаикой в виде павлиньих перьев. Я прошел через дверь в обшитый панелями холл, освещенный шипящими газовыми рожками. Велись крамольные разговоры о том, чтобы провести сюда электричество, но я использовал все свое скудное влияние, чтобы наложить на это решение вето.

Мне нравился дух небольшого приключения. Почему-то пламя в блестящих латунных держателях казалось мне похожим на смоляные факелы в потайном ходе. Мы все знаем о притягательности потайных ходов. Когда я был мальчиком, именно их мне хотелось отыскивать больше всего. И весьма приятно, в конце концов, обзавестись одним таким у себя на работе.

Дойдя до конца безмолвного коридора, я засунул руки в карманы брюк и просвистел несколько нот из лучшей песни Нелли Класс. Передо мной находилось что-то вроде штурвала — на конце каждой спицы имелось фарфоровое навершие, как на кранах в ванной. Я набрал короткую комбинацию букв, соответствующую некоему коду, и повернул колесо влево. Справа открылась еще одна потайная дверь — увы, на сей раз она была декорирована значительно хуже. Интересно, почему я не могу просто постучать?

Я зашел и оказался в мужской уборной. Поместив свое седалище (avec[6] брюки, как вы понимаете) на холодное сиденье в одной из кабин, я сложил на груди руки и нетерпеливо вздохнул. Прошло минут пять, прежде чем я услышал шаги и стук двери в кабинке рядом. Наконец, металлическая стена, разделяющая кабинки, с угрюмым возмущенным скрипом начала подниматься.

На соседнем унитазе сидела гномоподобная фигура Джошуа Рейнолдса,[7] облаченная в сюртук с имперским накладным воротничком. Мой начальник — чуть выше трех футов в одних чулках и море жизнерадостности.

— Здравствуй, Люцифер, — пропищал карлик. Он поерзал на сиденье унитаза и протянул мне руку. Его маленькие лакированные туфли блестели в газовом свете.

— Вечер, — откликнулся я. — Все никак не обзаведетесь нормальным кабинетом, да?

Рейнолдс ехидно засмеялся.

— Нет-нет. Ты же знаешь, нам это нравится. Плащи и кинжалы, мальчик мой. Тем и живем. Ха-ха. Дым и зеркала. — Его яркие черные глаза блестели на лице, как изюм в тесте. Так вот, — продолжил он, потирая пухлые ручки. — Э… дело… сделано?

Я кивнул и улыбнулся пошире.

— Да.

— И… э… посылка… отправлена… в Севастополь?

— Да-да.

— И… отправка… э… прошла без недолжных…

— Если вы спрашиваете, убил ли я старого Льстива, то да, убил, — вскричал я. — Выстрелил ему в грудь и смотрел, как он подыхает, как грязный пес, коим он, собственно, и являлся.

Карлик шмыгнул носом и кивнул. Казалось, у него хронический насморк.

— Небольшая благодарность была бы отнюдь не лишней, — рискнул я.

Рейнолдс расхохотался:

— Что мне следует сказать, мой мальчик? Что Англия перед тобой в неоплатном долгу?

— Для начала сойдет и так. Хм… «Народ будет вечно и бесконечно благодарен». Что-то вроде. Но узнает ли об этом сам народ? Для них достопочтенный Эверард так и останется доблестным слугой Империи…

— Который был застрелен, защищая свой дом от банды жестоких грабителей, — добавил Дж. Р.

— Мы это утверждаем?

— Думаю, да.

Я слегка пожал плечами.

— Да, он останется храбрецом до мозга костей, а вовсе не тем отвратительным анархистом, который планировал неоднократно взорвать министра иностранных дел. Каким его знаем мы. Точнее, знали.

— Ну-ну, мой мальчик, — лукаво произнес Джошуа Рейнолдс. — Именно поэтому мы и называемся секретной службой.

Ах да. Кот выбрался из мешка. Вы, заплатив кровные несколько шиллингов в универмаге мистера Смита на вокзале Ватерлоо (если мои воспоминания все-таки достанут из сливного бачка), ожидаете прочесть об увлекательных приключениях великого Люцифера Бокса, члена Королевской академии искусств, выдающегося портретиста своей эпохи (у человека должны быть амбиции), — и что выясняете? Что в перерывах между рисованием маленьких пустячков я живу двойной жизнью!

Истоки этой истории достаточно скромны. По некоторым причинам, слишком личным и болезненным, чтобы о них можно было рассказывать, я оказался должен услугу поверенному нашей семьи. Выяснилось, что Джошуа Рейнолдс (а это был именно он), несмотря на свою миниатюрность, стал очень большой шишкой в Правительстве Его Величества. Оставаясь исключительно за кулисами, как вы понимаете, и весьма секретно. Мне нравилось льстить себе мыслью, что он просто не мог обойтись без меня.

Теперь он смотрел на меня со странным выражением на лице — чем-то средним между улыбкой и гримасой.

— Ты выглядишь каким-то положительно чахоточным, дорогой мой, — сказал он наконец.

— Вы раните меня в самое сердце. Стиль Бердсли[8] сейчас совсем не в моде.

— Тебе нужно больше есть!

— Это сложно сделать, учитывая те гроши, что вы платите.

Маленький человечек втянул в себя каплю влаги из ноздри. О, как ты жесток. Твой покойный папа никогда не простил бы меня, если бы я морил тебя голодом.

Будь у меня побольше свободы, я мог бы неплохо зарабатывать художественными заказами.

Он подался вперед и похлопал меня по руке. У самого Джошуа руки были пухлые, в ямочках, как у перекормленного младенца.

— Конечно-конечно. Но решение моих маленьких проблем обеспечивает тебе более регулярное жалованье, так ведь? Да и особых усилий от тебя не требует.

Я улыбнулся, признавая его правоту:

— Все усилия лишь в счет удовольствия.

Быть может, вам кажется, что с их стороны было опрометчиво давать работу такой сомнительной личности, как я, но не могу отрицать — мне это безумно нравилось. Весь мир был моей студией, и они обеспечивали меня подмастерьями, которые мыли мои кисти. Скажем, нужно прикончить некоего турецкого деспота, приехавшего в нашу страну с визитом. Мне поступали сухие факты, а художественное воплощение идей в жизнь было уже моей прерогативой. Я придумывал небольшой план вместе с Домработниками (Далила, обладательница нарциссового платья, была из них лучшей), и мы начинали действовать. Оттоман предавался отдохновению в каком-нибудь саду наслаждений, и, если ночь была темной, кинжала под ребра вполне хватало. Потом я шел заниматься своими, более радостными делами, а в игру вступали Домработники, уничтожая всякие следы моего присутствия. Через день или два заколотого находили в сотне миль отсюда (допустим, в Ньюкастле-под-Лаймом), и называли жертвой «обезумевших повстанцев». Повстанца иногда находили рядом — обычно это бывал труп бродяги, изъятый из местного морга, кому в быстро коченеющие персты вкладывали кинжал. В течение суток оба тела и сами будут как под лаймом. Однако зачастую требовалось нечто более барочное, и тогда мы с Далилой закатывали рукава и, подбадривая себя кофе, принимались обдумывать козни — это весело, примерно как зубрежка перед экзаменами. Все выполнялось практически безупречно, что давало мне головокружительную защиту от любой, даже малейшей угрозы уголовной ответственности. Можно сказать, высокохудожественная лицензия на убийство.

Джошуа Рейнолдс — самая ужасная бабка на свете (нет, на самом деле, он карлик, но вы меня поняли, так ведь?) — посмотрел на меня, а я прислонился к холодной стене уборной и ухмыльнулся ему. В кои-то веки в его ярких темных глазах промелькнуло нечто весьма неприятное.

— Энтузиазм — весьма похвально, мой дорогой Люцифер, но мы должны соблюдать осторожность. Мы должны всегда помнить о том грязном деле на Боу-роад.

На это я разозлился, но прикусил язык. Как я уже говорил, некоторые факты — слишком лично и болезненно.

Я немного устал после всех вечерних развлечений, но было совершенно очевидно, что у начальства появилась для меня еще какая-то работенка. Он высморкал свой нос-пуговку и достал из портфеля папку. Пока он изучал ее содержимое, я изучал ногти. Утром, подумал я, надо будет сходить в турецкие бани.

— Ты получил мою записку? — спросил он наконец.

— Боюсь, я еще не просматривал почту. Я опаздывал, знаете ли, со всеми этими убийствами.

Карлик озадаченно посмотрел на содержимое своего носового платка.

— Ты знаешь Дурэ?

— Дурэ?

— Джослин Дурэ. Наш человек в Неаполе. Несколько дней назад мы получили от него каблограмму.

Он кинул мне квадратный клочок оберточной бумаги. Я быстро пробежал его глазами.


САШ ВЕРДИГРИ. КРАЙНЕ СРОЧНО ДЕТАЛИ ПОСЛЕ


Я поднял глаза:

— Французский для начинающих?

— Вердигри и Саш были весьма уважаемыми учеными.

— Были?

— Оба погибли. С разницей в день.

— Неужели? — Я похлопал по щеке телеграммой. — И что еще может сказать Дурэ?

— Мало что. Он исчез.

— Хотите, чтобы я этим занялся?

Джошуа Рейнолдс моргнул.

— Я был бы тебе очень благодарен.

Я взял папку у своего старинного нанимателя и, кивнув, вышел из туалета. По привычке я вымыл руки.

Вернувшись в объятия влажной ночи, я двинулся к Даунинг-стрит. Весело пожелав полисмену, стоящему на посту около Номера Десять, доброй ночи, я вошел в дом Номер Девять.

Претенциозно, не так ли?[9] Но кто-то же должен там жить.

III. Тайна двух геологов

Почему я занимаю Номер Девять — долгая и не очень поучительная история. Когда-то давным-давно люди моего покойного отца владели землей, на которой была построена Даунинг-стрит, и хотя ПЕВ[10] отхватило себе большую часть этой земли, они так и не смогли заграбастать дом, который, благодаря некой упрямой прихоти Боксов, остался у нашей семьи в бессрочном владении. И теперь Номер Девять — мой, как последнего в роду. Мне больше всего хотелось бы избавиться от этого места, но условия наследования весьма строги, поэтому вечно бедствующий старый Люцифер более-менее занял три комнаты на первом этаже одного из самых представительных домов в Лондоне. Оставшееся бессмысленно громадное сооружение разваливалось, пылилось под тканью, тихо гнило и, по всей видимости, собиралось оставаться в таком состоянии, если только я не начну продавать больше картин. С положительной стороны — весьма удобно для города.

Я проснулся и понял, что лежу полностью одетый на покрывале, а вокруг меня валяются документы, касающиеся пропавшего Дурэ и покойных профессоров Саша и Вердигри. Должно быть, я задремал от обилия данных или обилия гашиша — не могу вспомнить точно.

Я собрался было позвать своего слугу Топола, как вдруг вспомнил, что он три недели назад поймал спиной пулю на платформе южного направления сербской железнодорожной станции (видите, никаких серебряных портсигаров). Я глубоко вздохнул. Мне очень не хватало старого Топола, и его гибель поставила меня перед прискорбной необходимостью поиска нового камердинера. Я достал из жилетного кармана самовыдвигающийся карандаш и накорябал на манжете «Нужна помощь» — эдакий aide memoir [11]. Будем надеяться, моя прачка не решит, что это отчаянная мольба похищенной наследницы, спрятавшей послание на моем вечернем платье.

Камердинер — это одна из привилегий работы, хотя Джошуа Рейнолдс, похоже, особо не торопился обеспечить меня новой прислугой. Если ситуация не изменится к лучшему, я окажусь лицом к лицу с пугающей перспективой заставить Далилу полоскать мое исподнее.

Готовясь к походу в турецкие бани, я принял ванну и послал одному из своих приятелей записку, в которой изъявлял желание, чтобы он присоединился ко мне. Вышеозначенный приятель — невероятно красивый и неизменно веселый молодой человек по имени Кристофер Чудоу. Взглянув на него, вы бы наверняка решили, что он — один из тех людей, что путешествуют по миру в морских бушлатах и обзаводятся полуостровами, названными в их честь. На самом же деле он был одним из самых известных портретистов Англии и обладал, по общему мнению, невероятным терпением и изысканностью мазка. Он не был рожден в достатке — он сам заработал свое состояние (только представьте!), а бездна, что пролегала между нашими финансовыми положениями, привела к чему-то вроде тлеющей обиды, которая, как известно, лишь подогревает крепкую дружбу. Из-за своего нынешнего положения он оброс множеством связей, и я решил, что он может знать что-то о моих пропавших профессорах.

Летний день был ярок как факел и отупляюще влажен. Я с трудом заметил атмосферную разницу между экстерьером и интерьером бань на Уигмор-стрит, где я через некоторое время и оказался.

Белобрысый и восторженный, как щенок Лабрадора, Кристофер Чудоу выскочил из клубов пара и в знак приязни треснул меня по спине.

— Бокс, старина! Как ты? Я бы сказал, что ты чрезмерно отощал. Ты ешь нормально?

Я уселся на теплый мрамор неподалеку.

— Ты не первый интересуешься.

Кристофер вытянул перед собой длинные ноги, и белое полотенце аккуратно натянулось вокруг талии, как отглаженная скатерть.

— Тут есть чай? — закричал он, приглаживая локон мокрых светлых волос. — Чаю мне.

Его лицо уже начало краснеть от пара — он щелкнул пальцами с уверенностью прирожденного капитана команды и сел, подогнув одну ногу, массивный и внушительный, как Марс Веласкеса (куда-то сунувший свой шлем). Рядом с его фигурой моя смотрелась исключительно чахло.

Мы пили из маленьких чашек сладко пахнущий чай, принесенный нам огромным турком, и весело общались (или попросту сплетничали, если вам угодно) о напыщенных и бесталанных художниках, которых ценили выше нас. Лишь иногда для разнообразия мы разносили в пух и прах чью-нибудь репутацию.

— Кстати, — вдруг сказал Чудоу. — У меня будет прием. Или бал, выражаясь высокопарно. В честь возвращения Персефоны, богини лета. Может, придешь? Или ты нарасхват?

— Я собираю приглашения на каминной полке, за бюстом покойной Королевы. И, боюсь, вскоре Ее Величество свалится в камин. Но я никогда не пропускал ни один из твоих приемов, Кристофер. Надеюсь, там будет буйство плоти?

— Я на это очень рассчитываю. Может, приглашу парочку барышень из своего класса.

— Класса?

— Я разве тебе не говорил? Я веду уроки для дам в одном из институтов механики в Челси. Еженедельно. От меня не требуется никаких усилий — выгода меж тем наличествует Может, тебе стоит сделать то же самое?

Я откинулся назад и оперся на ладони.

— Выгода, говоришь? Дай угадаю, — задумчиво сказал я. — Во-первых, хм, да, это позволяет тебе регулярно общаться с той породой ленивых богачей, которые могут заказать тебе картины.

— Великолепно.

— Дальнейшее улучшение твоей и без того увенчанной лаврами репутации, — сказал я, глубокомысленно глядя в потолок, под которым клубился пар. — Во-вторых, подобные клиентки бывают весьма привлекательны и представляют собой легкую добычу.

Чудоу расхохотался.

— Да ладно тебе, Бокс.

— В-третьих, это позволяет тебе вернуться в общество, поощряя артистические наклонности тех, у кого нет и доли твоего таланта. — Я широко улыбнулся. — Конечно, все эти преимущества я расставил в соответствии с приоритетами.

— Твоя аргументация просто безупречна, Бокс, — усмехнулся Чудоу. — Я разрешаю одновременно заниматься лишь двенадцати леди, — сказал он. — Возможно, основная причина в том, что тогда это все слегка напоминает шабаш.

— И ты в роли главного демона?

— Именно. Они пьют чай, болтают и млеют от твоего покорного слуги, потом мои ученицы усаживаются за работу, премерзко корябая углем на бумаге все, что я ставлю в центр комнаты. Кажется, мои уроки являются для них единственным светлым пятном в существовании.

Я кивнул банщику, который подошел к нам с латунной чашей, полной холодной воды. Я ополоснул лицо и провел рукой по волосам.

— Да ты просто свет в оконце, Чудоу! — воскликнул я. — Почему же этот балбес Холман Хант[12] так и не сделал твой портрет в этом своем отвратительном стиле? — Чудоу довольно хмыкнул. — Кстати, о картинах, — продолжал я. — Тебе не доводилось писать некого ученого мужа по фамилии Вердигри?

Чудоу на мгновение задумался:

— Кажется, доводилось. Такой огромный толстяк. И глаза слишком широко поставлены, как у камбалы. Припоминаю, говорили, что он пропал. И еще какой-то его приятель, по фамилии Саш.

— Я тоже что-то подобное слышал.

— Но про другого я почти ничего не знаю. Кажется, обоих хватил удар или что-то вроде. А ты пытаешься что-то раскопать?

Я пожал плечами. Из всех моих друзей только Чудоу догадывался о моей «другой жизни», но даже он считал, что это всего лишь хобби чересчур усердного сплетника.

— Геологи, насколько я знаю, — сказал я наконец.

Чудоу кивнул:

— Старые кембриджские приятели. Вердигри умер на следующий день после Саша. Подозрительно это все.

— Жизнь полна совпадений.

— Говорят, да, — рассмеялся Чудоу. — Ты считаешь, что эти события как-то связаны? Посмотрим, что мне удастся разнюхать.

Мы немного посидели в тишине, впав в оцепенение от удушающей жары, царившей в парилке. Со временем пар рассеялся, открыв зеленые с красным мозаичные своды. Бани были наполнены шумом: шипение угля, далекие всплески — это посетители ныряли в бассейн, — тяжелые вздохи тучных красномордых джентльменов в полотенцах, обмотанных вокруг больших животов, как пеленки.

Потом Чудоу улыбнулся, выпятил нижнюю губу, похлопал меня по колену и встал.

— Вернусь через минуту. Зов природы.

Я посмотрел, как он удаляется сквозь клубы пара, — и настолько увлекся тем, как большая тяжелая капля пота стекает у меня по лицу, что почти пропустил момент, когда жилистая рука неожиданно схватила меня за глотку.

Судорожно хватая воздух ртом, я вцепился пальцами в руку нападавшего. Попытался было встать, но противник, обладавший недюжинной силой, потащил меня назад. Я ударился спиной о скользкие мраморные ступени, и на минуту в голове у меня помутилось.

— Подлец! — прошипел голосу меня над ухом. — Мерзавец!

Что ж, меня, бывало, награждали именами и похуже. Я резко повернул голову вбок, пытаясь рассмотреть нападавшего, но сквозь облака пара видел только блестящую плоть и два широко открытых глаза, полных ярости. Его рука все крепче сжимала мое горло.

Я пнул латунный тазик, в отчаянной попытке привлечь внимание других посетителей, но мой противник со скоростью молнии потащил меня к пустующей нише. Полотенце соскользнуло с талии, и я почувствовал, как мои ягодицы скользят по полу.

Я неистово захрипел. Может, хоть один из этих пожилых джентльменов, скрытых от меня пеленой пара, услышит и поднимет тревогу? Но красная рука с волосатыми костяшками уже запечатала мне рот. Я был совершенно беспомощен. Соленый пот щипал мне глаза.

— Вот так-то, злодей! Я до вас добрался! — От него разило табаком.

Я сидел на полу в полном смятении. Но в момент практически полного поражения я таки сумел вырвать себе шанс на победу.

Использовав вес грубияна себе на пользу, я подвинулся к нему и со всей силы заехал локтем в солнечное сплетение.

Он удивленно вскрикнул, обмяк на плитках пола и моментально ослабил свою железную хватку. Именно этого я и ждал.

Вскочив на ноги, я развернулся и ударил его ногой в горло, выполнив батман с грацией танцора — пусть так считаю один я.

Он поднял руки к адамову яблоку, но я не собирался давать ему передышку, и замолотил его кулаками по лицу, а затем, схватив за мокрые волосы, ударил лицом об стену.

— В чем дело? — задыхаясь, спросил я. — Что вам от меня надо?

Теперь я увидел своего обидчика целиком — огромное волосатое существо средних лет с длинными напомаженными усами и красным, как кирпич, лицом. Где же я видел этого волосатого ублюдка? Может, в уголовных архивах венецианской полиции? Или он был одним из братства слепых ассассинов, которые поклялись отомстить мне после Дела о Прусских Мучениках?

Глаза, налитые яростью, неотрывно смотрели на меня. Зарычав, он набычился и бросился вперед. Я быстро отступил в сторону, но он обхватил меня за талию, и мы оба ввалились обратно в главный зал.

К тому моменту нас, разумеется, уже заметили. Пока мы катались, скользя по мокрому полу, я смутно различал белые полотенца, багровые лица и раскрытые от удивления рты. Турок, который принес чай, прыгал вокруг нас, размахивая руками, как рефери на боксерском поединке.

— Мы не можем… обсудить это… как джентльмены? — просипел я.

Обидчик мой выпрямился и засадил было мне кулаком в лицо. Я неуклюже сделал шаг в сторону, скользя по полу.

— Джентльмен? Вы? — сплюнул он.

Лицо бедного турка у его локтя превратилось в скорбную маску.

— Пожалуйста! Прошу вас, господа! Если у вас какие-то дела, завершите их в…

Больше он ничего не сказал, потому что мой противник быстро ударил ему правой под смуглую челюсть, и турок рухнул на пол, как мешок с углем.

Я ободрал кулак о скулу нападавшего.

— Боже! — возопил я, облизывая костяшки пальцев.

Он прищурил от боли один глаз и снова накинулся на меня.

— Люцифер Бокс! Ха! Ужель давали когда-нибудь мошеннику более уместное имя? Вы просто дьявол, сэр. Сам дьявол!

Я пригнулся, избежав удара кулаком, и умудрился нанести ему неплохую плюху сбоку. Противник мой зашатался и почти упал на предательский пол.

— Светоносный, уверяю вас! — закричал я. Кровяное давление мое поднялось вместе с кулаками, пока я описывал круги вокруг него. — Да Люцифер был самым ярким и самым прекрасным из всего сонма ангелов. Пока это дряхлое божество не иззавидовалось и не изгнало его!

В ответ на мою реплику он зарычал и исхитрился с тошнотворной силой двинуть меня по ребрам.

Закричав от боли, я упал — в легких не осталось воздуха. Мои колена ударились об пол с треском переломанной птичьей вилочки.

Он подошел ко мне и схватил меня за волосы.

— Светоносный! Что вы принесли моему дому, кроме несчастья и позора. Ей-богу, сэр, я не успокоюсь, пока не вышибу из вас дух!

Я ошарашенно помотал головой:

— Кто… кто вы?

Он насмешливо улыбнулся — его усы теперь свисали, огибая красный рот, как у китайца.