Леонид Юзефович

Ситуация на Балканах

Знаменитый в свое время сыщик Иван Дмитриевич Путилин при жизни был фигурой загадочной и легендарной: не то полицейский Дон Кихот, не то русский Лекок, и образ его безнадежно расплылся между двумя этими полюсами, реальный человек перестал существовать. К тому же за сорок лет, в течение которых он ловил воров и убийц, никому из газетных репортеров ни разу не удалось взять у него интервью; свое дело Иван Дмитриевич предпочитал делать молча. Когда же в 1892 году, незадолго до смерти выйдя в отставку, он доживал век в крошечном поместье на берегу Волхова в Новгородской губернии, туда приехал некто Сафонов, третьеразрядный столичный литератор. Как-то он втерся в доверие к хозяину и предложил по его рассказам и от его имени написать книжку воспоминаний, за что скромно просил половину гонорара. Оставшись к старости совершенно без средств, тяжело больной, Иван Дмитриевич принял предложение. И напрасно. Вышла эта книжка, и бесчисленные легенды о великом сыщике, кочевавшие из уст в уста, начали бледнеть, пропадать, как всегда бывает, когда предание обретает одну-единственную форму; загадка исчезла, таинственный ореол облекся в слово, пустое и холодное, и вскоре потух. Иван Дмитриевич умер, и убогое сочинение Сафонова легло на крышку гроба, прочно придавив ее своей тяжестью. Бездарность обладает завидным умением закрывать все вопросы.

Впрочем, легенда могла зачахнуть и сама по себе, исчерпав энергию добра, – не стоит во всем винить беднягу Сафонова; и без того, наверное, давно забыли бы Ивана Дмитриевича Путилина.

Его происхождение туманно, он явился в столицу из какой-то уездной глуши, чуть ли не в лаптях, служил простым булочником, сыскным агентом, смотрителем на Сенном рынке и опять агентом, только высшего ранга, и даже к концу жизни, увенчанный чинами и наградами, для многих остался всего лишь ищейкой, чьи ордена суть жетоны собачьей выставки. Знаток трущоб и аристократических клубов, ночлежек и салонов, свободно чувствовавший себя и в мундире с лентами, и в лохмотьях, надетых для погони за преступником, Иван Дмитриевич одновременно обитал в двух мирах и в итоге был забыт обоими. В именном указателе столетия его фамилия не значится.

Между тем однажды он стал героем драмы, которая едва не изменила ход истории. Речь идет об убийстве князя фон Аренсберга, австрийского дипломата. Чудовищное преступление всколыхнуло весь Петербург, но волны скоро улеглись, поскольку немногие успели серьезно задуматься над тем, какие последствия могла иметь эта драма.

. Так уж получилось, что ее подробности известны мне лучше, чем кому бы то ни было.

И вот почему.

Накануне первой мировой войны мой дед поступил на службу в русское представительство бельгийской фирмы «Жиллет», производящей в числе прочего популярные бритвы, и был командирован в Новгородскую губернию с образцами товаров. На вокзале он купил мемуары Путилина, изданные вторично и под новым заголовком: «Сорок лет среди убийц и грабителей». Где-то на берегу Волхова, ожидая парома, молодой коммивояжер прилег на траве с этой книжкой в руках, и тут к нему подсел солидный господин лет шестидесяти, с пышными бакенбардами. Оказалось, это сын мемуариста – Путилин Иван Иванович. Приятное знакомство продолжилось на пароме, затем в поместье Путилина-младшего, куда дед приглашен был попить чайку и где ему посчастливилось услышать удивительную историю поисков убийцы князя фон Аренсберга. Чаепитие затянулось далеко за полночь, и я отчетливо представляю себе обстановку, в которой дед слушал этот рассказ, – самовар на столе, чай в стаканах, сухарики в плетеной сухарнице, варенье, а за окнами, растворенными в сад, трещат кузнечики. Мошкара вьется вокруг лампы. Июльская ночь тысяча девятьсот четырнадцатого. Недавно в Сараеве убили эрцгерцога Франца-Фердинанда: в другое время рассказ Путилина-младшего был бы другим. Не случайно в его изложении вся история сильно отличается от книжной версии, хотя оба варианта начинаются одинаково: утром 25 апреля 1871 года на квартиру к Ивану Дмитриевичу явился курьер от шефа жандармов графа Шувалова.

Правда, в книжке написано, будто курьер тотчас объявил про убийство князя, а дед со слов Путилина-младшего рассказывал иначе: курьер сказал, что у подъезда стоит карета, в которой Ивану Дмитриевичу надлежит немедленно ехать в Миллионную улицу по чрезвычайно важному делу, но по какому именно, объяснить отказался, и это было обидно.

Впрочем, Сафонова можно понять. Опасаясь цензуры, он изобразил отношения между жандармами и полицией в самых идиллических тонах, чего, конечно, нигде и никогда не бывает. Но, не говоря уж об истинном положении дел, обида Ивана Дмитриевича как бы придавала всему повествованию начальный заряд энергии; дед с удовольствием сжимал эту пружину.



* * *

Итак, обидевшись, Иван Дмитриевич сказал курьеру, что с ним не поедет, а через полчаса прибудет сам, выпил чаю, поцеловал жену и стал одеваться.

– Кучера звать? – спросила жена, оправляя на нем галстук.

Он помотал головой.

– Лошадей жалеешь, а себя не жалеешь, – сказала жена.

Не ответив, Иван Дмитриевич расчесал гребешком свои длинные, свалявшиеся за ночь баки, еще раз поцеловал жену и вышел на улицу. Тут же к нему с двух сторон подлетели двое извозчиков – следствие новой должности. С недавних пор, став начальником сыскной полиции, он всякий раз обнаруживал утром у подъезда кого-нибудь из этой братии, почитавшей великим счастьем заполучить в седоки самого Путилина. Денег с него не брали. Иван Дмитриевич не возражал, ездил задарма, но с одним исключением: непременно платил тем ванькам, которые состояли у него в агентах. С ними не позволял себе ничего лишнего. Лишнее – это личное, а на службе оно только мешает. Накатал на полтину, изволь, братец, получи. Все по совести. Так же ив другом деле, тайном.

Иван Дмитриевич был суеверен и сел в пролетку к тому извозчику, что подкатил справа. Он считал позором для себя прибыть к шефу жандармов, не разузнав прежде о происшествии в Миллионной, поэтому решил следовать обычным утренним маршрутом – на службу. Там уж агенты обо всем доложат,

– Куда прикажете? – почтительно спросил извозчик.

– Эх, надо было, гляжу, к товарищу твоему садиться! – осерчал Иван Дмитриевич. – Он бы сам повез, спрашивать не стал.

Извозчик начал оправдываться:

– Я, Иван Дмитрич, потому спросил, что, может, не на службу сегодня. Службу-ту мы зна-аем!

– Куда же?

– В Мильёнку, может? Там, сказывают, австрияцкого посланника зарезали.

– Тогда чего спрашиваешь? Туда и вези, – распорядился Иван Дмитриевич.

В Миллионной, напротив Преображенских казарм, возле двухэтажного зеленого особняка густо теснились кареты, ландо, извозчичьи пролетки. Здесь проживал князь фон Аренсберг, военный агент (дед в своем рассказе пользовался термином позднейшим – военный атташе), Иван Дмитриевич имел с ним дело прошлой осенью, когда у князя сперли с парадного медный дверной молоток и вся столичная полиция с ног сбилась, разыскивая это сокровище. Так и не нашли.

К спинке одной из карет прилеплен был золотой габсбургский орел. Значит, посол, граф Хотек, цел и невредим, а пострадал сам фон Аренсберг. Чтобы вернее оценить масштабы случившегося, Иван Дмитриевич прошел вдоль строя экипажей. За посольской каретой стояла простая черная коляска, при виде которой он ощутил невольный трепет: кучер был знаком, возил не кого-нибудь, а великого князя Петра Георгиевича, принца Ольденбургского. Это о многом говорило. Дав сердцу срок оттрепетать, Иван Дмитриевич решительно двинулся к подъезду. Вдруг невесть откуда вынырнул доверенный агент Константинов, пошел рядом, заполошно шепча:

– Я вас тут давно караулю, чтоб известны были, пошто званы…

– Сгинь, – сказал Иван Дмитриевич. – Без тебя знаю.

Константинов сгинул.

Крыльцо, прихожая, вестибюль, коридор – пространство без форм, без красок. Только запахи, от них никуда не денешься. Справа тянуло чем-то горелым. Ага, там кухня. Но и такое невинное наблюдение пока было лишним, Иван Дмитриевич шел на приглушенный звук голосов – быстро, глядя прямо перед собой. Ничего не знать, по сторонам не глазеть – так надежнее. Сперва нужно выработать угол зрения, иначе подробности замутят взгляд. Главное – угол зрения. Лишь дилетант пялится на все четыре стороны, считая это своим достоинством.

С отвратительным скрипом отворилась дверь, Иван Дмитриевич вошел в гостиную. Там было светло от эполет, пестро от мундирного шитья. У окна стоял граф Хотек, австрийский посол, успевший уже нацепить на грудь траурную розетку, принц Ольденбургский что-то говорил ему, а посол кивал с таким выражением, будто наперед знал все, о чем скажет великий князь. Офицеры и чиновники скромно подпирали стены, Мимо них прогуливались трое – герцог Мекленбург-Стрелецкий, министр юстиции граф Пален и градоначальник Трепов. Шувалова не было.

Иван Дмитриевич вошел осторожно, усилием воли пытаясь сделать свое грузное тело как можно более невесомым. Никто не обратил на него внимания. Он достал гребешок, расчесал баки. К сорока годам они заметно поседели, и седые волосы, утратив прежнюю мягкость, торчали в стороны, нарушали общий контур. Баки требовали постоянного ухода, но сбрить их Иван Дмитриевич уже не мог: толстые голые щеки потребовали бы иной мимики и, следовательно, иного тона отношений с начальством и подчиненными.

Наконец от группы жандармских офицеров отделился высокий, гибкий, матово-смуглый, с глазами того неуловимого не то зеленого, не то серого, не то желтоватого оттенка, который странно меняется в зависимости от времени суток и цвета обоев на стенах. Отрекомендовавшись ротмистром Певцовым, он спросил, знает ли господин Путилин, зачем его сюда пригласили. В самом вопросе было спокойное сознание превосходства жандарма над полицейским, и в ответ Иван Дмитриевич снисходительно повел плечом: разумеется, мол. Граф Шувалов, наивный человек, решил утаить от него то, о чем уже судачат извозчики.

Выражение скорбной деловитости, с каким Певцов готовился объявить о случившемся, легко съехало с его лица, он прошел в спальню, через минуту выглянул оттуда и пальцем поманил к себе Ивана Дмитриевича. Слабое жужжание гостиной сделалось почти неслышно. Перед дверью спальни Иван Дмитриевич позволил себе удовольствие оглянуться: теперь все смотрели только на него. Лишь великий князь и герцог Мекленбург-Стрелецкий уже вдвоем втолковывали что-то Хотеку, у которого был такой вид, словно он давно знал, что военный атташе его императора будет убит в Петербурге, и даже предупреждал об этом, но ему не поверили.

Князь Людвиг фон Аренсберг лежал на кровати лицом вверх. На лице, на кадыкастой шее видны синеватые пятна, черно-пегая эспаньолка взлохмачена, волосы слиплись от пота. Руки сложены на груди и в запястьях скручены витым шелковым шнуром от шторы. Правая, ближняя к кровати штора обвисла без этого шнура, заслоняла мертвое тело от яркого апрельского солнца.

Стоя между Певцовым и Шуваловым, Иван Дмитриевич рассматривал убитого: ночная рубашка измята, испещрена кровавыми пятнышками, один рукав оторван, им связаны ноги у щиколоток. Но и в таком, положении князь, очевидно, продолжал сопротивляться, потому что выше колен ноги ему вдобавок стянули концом простыни.

– Сколько времени вам понадобится, чтобы все здесь осмотреть? – спросил Шувалов.

– Двух часов хватит.

– Много! Принц Ольденбургский, герцог Мекленбург-Стрелецкий и граф Хотек пожелали увидеть место преступления. Я не могу заставить их ждать еще два часа.

– Если не будут ничего трогать, пускай войдут, – предложил Иван Дмитриевич.

– Как вы не понимаете? – удивился Певцов. – Нельзя показывать им покойного в таком виде!

– Ни в коем случае, – поддержал его Шувалов.

– Сколько же времени вы отводите в мое распоряжение?

– Полчаса. Осмотр будете производить вместе с ротмистром Певцовым. Ему поручено расследование по линии нашего корпуса. И прошу вас, господа, помните: сам государь повелел мне ежечасно докладывать ему новости по этому делу! Ежечасно!

Шувалов ушел, обещав прислать в спальню княжеского камердинера, о чем просил Иван Дмитриевич, и Певцов тут же уселся в кресло.

– Давайте, – проговорил он, – распределим обязанности. Чтобы сократить путь, попробуем пройти его с двух противоположных концов. Вы от очевидных фактов двинетесь к причине, а я пойду в обратном направлении: от вероятной причины – к фактам. Несомненно, убийство князя носит политический характер. Ситуация на Балканах может иметь к нему прямое касательство…

Иван Дмитриевич встал на карачки и заглянул под кровать. Пол залит был керосином из опрокинутой настольной лампы. Вообще кругом царил невообразимый хаос: туалетный столик перевернут, на кровати уцелел только матрас, одеяла и подушки раскиданы по спальне; одна подушка вспорота, все в пуху, какие-то стеклянные осколки хрустят под ногами. Князь отчаянно боролся за свою жизнь.

– Времени у нас немного, – продолжал Певцов. – Хотек сообщит в Вену, и через пару дней тамошние газеты с наслаждением раструбят на всю Европу, что в России иностранных дипломатов режут, как курей.

– Князь задушен, – сказал Иван Дмитриевич. Он развязал узел на простыне, освободил ноги убитого. Подняв рубашку, осмотрел грудь, затем осторожно перевалил тело со спины на живот. – Гляньте, ротмистр! Ни царапины. Одни синяки.

– Откуда же кровь на рубашке?

– Это не его кровь. Видимо, укусил кого-то из убийц.

– Убийц?

– Да, их было двое, не меньше. Князь – мужчина жилистый. В одиночку такого по рукам и ногам не свяжешь.

Вошел камердинер, толстомордый рыжий парень, стриженный под горшок.

– Ты первый увидел князя мертвым? – обратился к нему. Певцов.

– Они, значит, велели разбудить себя утром, в полдевятого. – Камердинер приготовился к обстоятельному рассказу, но был прерван – Иван Дмитриевич велел ему проверить, что пропало из вещей, и после совместного тщательного осмотра записал в книжечку: револьвер, монеты золотые французские (9 – 10 шт.), мыльница серебряная.

Пока обшаривали ящики туалетного столика, Певцов, сидя в кресле, пенял камердинеру на несмазанные дверные петли. Тот отвечал, что барин ничего не говорили. Выпроводив его из спальни, Иван Дмитриевич мимоходом рассказал Певцову про одного ростовщика, который нарочно не смазывает петли на дверях, чтобы скрипели громче, – воров боится. Аналогия подействовала: Певцов сцепил руки у подбородка и погрузился в размышления.

– Интересно, как вы собираетесь увязать пропажу серебряной мыльницы с ситуацией на Балканах? – спросил Иван Дмитриевич.

– Господа! Прошло тридцать пять минут! – на пороге стоял Шувалов.

Прежде чем выйти, Иван Дмитриевич еще раз окинул взглядом спальню и еще раз отметил одно существенное обстоятельство: убитый лежал на кровати ногами к изголовью.

Спальней завладели камердинер с двумя рядовыми жандармами. Покойного развязали, подложили под голову подушку, накрыли одеялом, опустили веки. Уже из гостиной Иван Дмитриевич услышал, как звякнула дужка ведра, шлепнулась на пол мокрая тряпка. Шувалов лично отдавал приказания, распоряжаясь уборкой. Это был особенный, чисто российский демократизм, уравнивающий чины и сословия: всяк норовил заняться не своим делом.

Одно из четырех окон гостиной располагалось в круглой нише выступавшего на улицу эркера. Здесь по-прежнему стояли граф Хотек и принц Ольденбургский. Распространяя вокруг себя острый дух керосина, Иван Дмитриевич подошел к этому окну, отдернул штору. На подоконнике за ней обнаружились пустая косушка и оплывший кусок масла на газете. Он взял капельку на палец, лизнул: чухонское.

– Что это? – изумленно спросил принц Ольденбургский.

– Ваше высочество, – с поклоном ответил Иван Дмитриевич, – это данные, с которыми мне предстоит начать расследование.

Двое жандармов и камердинер с ведром пересекли гостиную в обратном направлении, после чего Шувалов радушным жестом хозяина, приглашающего гостей к накрытому столу, предложил собравшимся пройти в спальню. Принц Ольденбургский, герцог Мекленбург-Стрелец-кий, графы Пален и Хотек и генерал-адъютант Трепов приблизились к постели. Прочий мундирный люд столпился в дверях. Иван Дмитриевич подумал, что, если жандармы решили сохранить в секрете это убийство, опрометчиво было скликать сюда столько народу.

– Какой ужас! – громко сказал принц Ольденбургский, и все закивали, хотя истинный ужас неизвестности и ожидания остался в гостиной, а здесь, в этой чисто прибранной, затененной комнатке, глядя в лицо покойного, на котором камердинер успел припудрить синеватые пятна, все должны были испытать мгновенное облегчение – смерть, слава богу, выглядела пристойно.

Через десять минут, провожая австрийского посла к его карете, Шувалов говорил:

– Не называя лица, от чьего имени я выступаю, хотел бы заявить вам, граф, следующее: весьма нежелательно, чтобы его величество император Франц-Иосиф узнал о преступлении раньше, чем станет известно имя преступника…

Иван Дмитриевич случайно подслушал этот разговор, когда обследовал замок на парадном.

– Мой долг, – холодно отвечал Хотек, – сегодня же послать в Вену телеграфную депешу. Я подозреваю, что Людвига убили члены «Славянского комитета». Они способны на все. Вся ваша печать заполнена их воплями о том, будто мой государь притесняет славянских подданных. Эти господа мечтают о войне между нашими империями. Кстати, сегодня на мою жизнь тоже совершено покушение.

– Боже мой! Как?

– Утром кто-то бросил в мою карету кусок кирпича. Да! Он пролетел в дюйме у меня над головой, а я сидел без шляпы.

– Я немедленно отдам приказ об охране посольства, – сказал Шувалов.

– Благодарю.

– На выезде вас будет сопровождать казачий конвой.

– Надеюсь, вы не ограничитесь этими мерами, – С помощью лакея Хотек забрался на подножку, затем, передохнув, сложился в три погибели и задвинул свое длинное, по-старчески сухое тело внутрь кареты, откуда его тащил на себя другой лакей.

Глядя вслед отъезжающей-карете, Иван Дмитриевич подумал, что при успешном завершении дела можно получить не только русский, но и австрийский орден. Хорошо бы! В России даже самый плюгавенький заграничный крестишко открывает многие двери: не выскочка, значит, не шпынок безродный, раз иностранный государь заметил и увенчал.

С этой мыслью Иван Дмитриевич продолжал осмотр княжеского особняка. Дом был двухэтажный, весь нижний этаж занимал князь, верхний пустовал. От прихожей и вестибюля начинались два коридора: один вел налево, в господские покои, другой – направо, в людскую половину и кухню. На ночь в доме оставался лишь камердинер, имевший отдельную каморку. Остальные комнаты людской половины были заперты. Кучер и кухонный мужик жили на дворе, при конюшне, а берейтор и повар нанимали квартиры в городе. Все мужчины. Князь был старый холостяк и женской прислуги не держал. При допросе, на который всех этих людей по одному звали в гостиную, Иван Дмитриевич убедился в полной их невиновности. Никто не юлил, на вопросы отвечали спокойно, толково, да и чутье подсказывало, что нет, не виноваты. Певцов сидел на диване, слушал. Видимо, начало пути он решил одолеть вместе с напарником, а уж потом забежать в конец и двинуться ему навстречу.

Та половина жизни князя, вернее, треть или даже четверть жизни, которую он проводил дома, обрисовалась быстро. Князь был человек светский, семейными обязанностями не обремененный, как, впрочем, и служебными – время от времени посещал парады на Марсовом поле и стрельбы на Волковом. Изредка бывал на маневрах, предпочитая кавалерийские. Днем он ездил с многочисленными визитами, вечером часок-другой отдыхал у себя, а ночь проводил в гостях или в Яхт-клубе, за игрой. Возвращался под утро. Иногда привозил женщин.

Накануне князь появился дома около восьми часов вечера, два часа спал, затем отправился в Яхт-клуб. Уезжал он всегда на своих лошадях, но без берейтора, а обратно нанимал извозчика. Кучера сразу же отпускал. Тот, вернувшись, лег спать; кухонный мужик, его сожитель, уже свал, а берейтор и повар еще с ужина ушли к семьям.

Из Яхт-клуба князь возвратился в пятам часу утра, как обычно. Швейцара он не держал, ключ от парадного носил при себе. Камердинер, обязанный ждать приезда барина, помог ему раздеться, проверил, заперто ли парадное (было заперто), и лег в своей каморке. Ночью ни шума, ни криков не слыхал.

– Пьяный был? – спросил Иван Дмитриевич.

– Господь с вами! В рот не брал.

– Да не ты. Барин.

– Чуток попахивало.

Оставшись наедине с Певцовым, Иван Дмитриевич изложил ему свои сомнения. С верхнего этажа попасть в квартиру никак нельзя, это проверено. Замок на парадном не взломан, черный ход закрыт, в окнах все стекла целы. Тогда каким образом убийцы проникли в дом?

– Князя убили не простые воры, – сказал Певцов. – У них все было предусмотрено заранее. Как-нибудь ночью подкрались к двери, натолкали в скважину воску и по слепку сработали ключ.

Взвыли дверные петли, жандармский унтер Рукавишников, шагнув к Певцову, доложил:

– Согласно вашего приказания… Вот! – и протянул серебряную мыльницу с вензелем фон Аренсберга; ее нашли при обыске у камердинера.

– Видите! – возликовал Певцов. – А вы говорили… Спер, шельма, под, шумок! Убийцы не за тем приходили…

Камердинер, вновь призванный на допрос, плакал, валялся в ногах и божился неведомо в чем.

– Перестань реветь! – гаркнул Иван Дмитриевич. – Отвечай, зачем князь велел разбудить себя в половине девятого?

– Бес попутал! – рыдал камердинер. – Ничего не знаю!

Позвали кучера. Тот поклялся, что никто ему не приказывал с утра подавать лошадей.

– Князь кого-то ждал к себе, – заключил Певцов, и это была его первая мысль, с которой Иван Дмитриевич мог согласиться.

– К половине девятого или к девяти покойный ожидал какого-то визитера, – повторил Певцов, считая, видимо, что его проницательность не вполне оценили. – Вы поняли? А сейчас я откланяюсь и начну действовать по своему плану.



* * *

После отъезда Певцова подкрепились в кухне холодной жареной свининой: князь собирался съесть ее на завтрак.

– Времени нет домой ехать, – сказал Иван Дмитриевич. – А то ни за какие деньги этого порося кушать бы не стал. Все равно что за покойником штаны донашивать.

– Ага, – с набитым ртом поддакнул доверенный агент Константинов. – Последнее дело.

Он был калач тертый, понимал, что для теплоты отношений полезно иногда и возразить начальству, но перед новым патроном устоять не мог, всегда соглашался.

– И не жри тогда! – рассвирепел Иван Дмитриевич. – Ты вообще кем служишь-то? Козлом при конюшне? Чего расселся? А ну марш по трактирам! Если кто французскими золотыми расплачиваться станет, пускай хватают и ко мне волокут.

Константинов исчез, а Иван Дмитриевич заглянул в каморку камердинера. Тот понуро сидел на своем чемодане, со дна которого Рукавишников извлек серебряную мыльницу.

– И взял. – Камердинер вслух продолжил мучившую его мысль. – За апрель-то мне кто теперь жалованье заплатит?

– Заплатят, – пообещал Иван Дмитриевич. – Его величество Франц-Иосиф, император австрийский, он же венгерский король, этого так не оставит… Лучше вот что скажи. Ты когда утром на улицу побежал, парадное было открыто?

Камердинер сказал, что да, открыто, ключ торчал изнутри.

– А вечером, пока князь отдыхал, никто не приходил?

– Никто. .

– А парадное?

– Если барин дома, они его не запирали. Только на ночь. Ключ в коридоре клали, на столике… За мыльницу-то меня судить будут или как?

– Погоди! Положим, ты здесь, а князь в спальне. Как он тебя позовет?

Камердинер объяснил: в спальне сонетка есть у изголовья кровати, шнурочек такой, а колоколец – вон он,

– Сбегай-ка, – приказал Иван Дмитриевич. – Дерни.

Через минуту стальной язычок по-птичьи мелко затрепетал, ударяясь в медное нёбо. Звонок был исправен.

– Как же это князь тебя ночью не позвал? – спросил Иван Дмитриевич, едва камердинер вернулся.

Тот сразу смекнул, в чем его могут обвинить, завыл дурным голосом:

– Не звонили они мне! Ей-богу, не звонили! Верите ли?

– Нет. Не верю, – сказал Иван Дмитриевич, хотя наверное знал, что камердинер говорит правду. Мыльницу взял, бестия, а князя не трогал. И звонка не слыхал, не мог слышать, потому что и не было его, звонка-то… Все это Иван Дмитриевич отлично понимал, однако еще раз повторил: – Не верю.

Пускай, сукин сын, помучается, ему невредно.

Итак, бедного князя нарочно перевернули ногами к изголовью, чтобы он не мог дотянуться до сонетки и позвать на помощь.

Картина постепенно прояснялась.

Убийцы вошли в дом между восемью и десятью часами вечера, когда фон Аренсберг отдыхал и наружная дверь была открыта. Сперва притаились в вестибюле – за вешалкой, может быть, а после того, как князь уехал, перебрались в гостиную. Сидели с ногами на подоконнике, за шторой. Попивали водочку. Дождались, убили, взяли со столика ключ и ушли.



* * *

Какими сведениями руководствовался Певцов, чтобы из числа обучавшихся в Петербурге югославянских студентов отобрать троих, которые затем доставлены были в Миллионную, какие изучал секретные досье и картотеки, об этом Иван Дмитриевич так никогда и не узнал: жандармские тайны не имеют срока давности.

В гостиной Певцов предъявил студентов камердинеру, и тот сразу указал на худого, горбоносого, с печальным и рассеянным взглядом:

– Он приходил третьего дня.

Остальным разрешили уйти, а горбоносого задержали; это оказался студент-медик Иван Боев, родом из Болгарии.

– Мне все известно, – объявил Певцов таким тоном, что и ребенок, бы понял: ничегошеньки-то ..ему не известно. – Князь ждал вас сегодня к половине девятого…

– К девяти, – простодушно поправил Боев.

– Почему не пришли?

– Проспал.

Иван Дмитриевич аж крякнул при таком ответе.

– Ну, брат, – не удержался он, – потому вы до сих пор под турком и сидите.

– Этими бы руками я султана задушил! – Боев растопырил свои тонкие, длинные, как у пианиста, пальцы и медленно, посапывая от напряжения, свел их в кулаки.

– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался Певцов. – Покажите! – Он внимательно осмотрел руки болгарина, выискивая след укуса. – Да, есть силенка. – И повел его к стоявшей у подъезда карете.

Больше не было сказано ни слова.

А Иван Дмитриевич, раз на то пошло, не обмолвился ни про беседу с камердинером, ни про сундук. Между тем поговорить надо было, сундук того стоил. Не слишком большой, но прочный, с обитыми листовой медью боками и крышкой, намертво привинченный к полу по всем четырем углам, он стоял в кабинете, князь хранил в нем свои бумаги. Сундук пытались открыть без ключа. Возможно, каминной кочергой – на ней обнаружились свежие царапины. Медь у краев крышки была помята. Ни на самом сундуке, ни поблизости пятен крови отыскать не удалось; очевидно, его пробовали взломать еще до возвращения князя из Яхт-клуба.

Певцов с болгарином уехали без четверти три. Взглянув на часы, Иван Дмитриевич посочувствовал Шувалову: тот должен был представить государю уже шесть докладов, считая по одному в час. А о чем писать?

Тут в коридоре послышались шаги: сам Шувалов и прибыл. Его сопровождал секретарь австрийского посольства с двумя лакеями, пронесшими в спальню красивый гроб. Секретарь деловито рассказывал, что сегодня же гроб законопатят, зальют смолой, как в холеру, через особую дырочку отсосут изнутри воздух, дабы замедлить тление, затем забьют дырочку пробкой и по железной дороге Петербург – Варшава – Вена отправят тело князя в родовое поместье.

Когда гроб вынесли, Шувалов приказал:

– Подайте чернильницу!

Он был прикован к этим ежечасным докладам, как раб к веслу галеры. Взмах. Еще взмах. В промежутках не оставалось времени сообразить, куда движется судно.

– Я хотел бы осмотреть содержимое этого сундука, – сказал Иван Дмитриевич.

– Поздно хватились. Все вывезено в австрийское посольство.

– Ключ дал камердинер?

– Какое там! Вместе с Хотеком перерыли кабинет и нашли. В сигарнице… Занятный ключик. Кольцо сделано в виде змеи, кусающей собственный хвост.

– А что было в сундуке? – спросил Иван Дмитриевич.

Не отрываясь от доклада, Шувалов перечислил: ордена, золотая шпага, деньги в русских банкнотах. Довольно много. Еще папки с документами и пачки женских писем. Именно женских. Они были перевязаны шелковыми ленточками различных цветов. Значит, от разных дам… Жирная клякса упала с пера на доклад и растеклась по государевой титулатуре.

– Черт! – нервно скомкав лист, Шувалов бросил его на пол. – Не занимайтесь пустяками, господин Путилин! Если мы до завтра не схватим убийцу, такие головы полетят, что уж вам-то на своем месте точно не усидеть. Или вы хотите снова стать смотрителем на Сенном рынке?

Когда-то Иван Дмитриевич служил в этой должности, и сейчас угроза шефа жандармов не столько напугала, сколько щекотнула самолюбие; лестно было, что сам всемогущий Шувалов посвящен в, подробности его биографии.

Новый лист, титулатура, несколько строк доклада, в которых свободно уместились все немногочисленные новости, росчерк подписи, и Шувалов укатил. Ближе к Дворцовой площади, где телега ломового извозчика впоролась в фургон с гробом князя фон Аренсберга, толпились, галдя, зеваки, ругались кучера, но вот с местом происшествия поравнялась карета Шувалова, украшенная двуглавым орлом, и разом все стихло – так усмиряются бушующие морские валы, когда с корабля на них льют масло из бочонков. Стоя в эркере, у закрытого окна, Иван Дмитриевич ощутил на лице ледяное дуновение власти. Хозяин требует службы, начальник – повиновения, а настоящая власть, вершинная, уже ни в чем не нуждается, ничего не требует, только бы помнили о ней всегда, в каждую минуту жизни. Подлинная власть похожа на любовь: забыл – значит изменил.

Смерть князя потому и устрашала многих, что убийцы, задушив иностранного дипломата – и не где-нибудь, а в двух шагах от Зимнего дворца, – как бы начисто забыли о существовании этой власти. В такое трудно было поверить. Не бывает такого, тем более в России. Быть не может! Нет, думали Певцов с Шуваловым, преступники ничего не забыли. Помнили. Еще как помнили! Оттого и убили.

На улице появился разносчик с газетами, и камердинер наряжен был купить все какие ни на есть.

Еще раньше, пока Певцов ездил за студентами, Иван Дмитриевич призвал в Миллионную тайного агента Левицкого. Левицкий составил реестр дам, бывших в связи с фон Аренсбсргом за последние два года. Реестр вышел довольно длинен, но нельзя сказать, чтобы сильно порадовал Ивана Дмитриевича. Поскольку Левицкий основывался на случайных встречах и мимолетных обмолвках, большинство дам характеризовалось таким образом, что ничего не разведаешь. Например: блондинка, вдова, любит тарталетки с печенью. Или: рыжая еврейка, имеет той же масти пуделя по кличке Чука. Или так низенькая, при ходьбе подпрыгивает (видел со спины). А то и вовсе написана какая-то бестолковщина: была девицей. И все! Лишь одна дама имела фамилию и даже адрес – госпожа Стрекалова, жена чиновника Межевого департамента, проживающая в Кирочной улице, в доме купца Шухова. Прошлым летом, во время гулянья на Крестовом острове, ее представил князю сам Левицкий.

Ивана Дмитриевича прежде всего интересовали те номера реестра, которые посещали княжескую спальню и могли знать про сонетку. На это Левицкий резонно заметил, что князь как дипломат и человек общества очень пекся о своей репутации; та есть мог, конечно, привезти к себе номер, скажем, третий, но только изредка, будучи в порядочном градусе, когда забывается всякая осторожность, а вообще-то навещал своих пассий на дому. Пригласили кучера, и тот сообщил, что да, было дело, возил барина в Кирочную улицу. «Межевые чиновники часто отлучаются из Петербурга», – шепнул Левицкий.

Попутно выяснилось, что княжеский камердинер прежде служил там же, в Кирочной, и лишь месяц назад занял нынешнее место.

– До него Федор был, – сказал кучер. – Аккуратный лакей, беда, пить стал. Впьяне китайские чашки побил. Лучший фрак у барина во дворе развесил, чтоб ветерком продуло, и прямо под вороньим гнездом… Да он вчера приходил, Федор-то. Жалованье просил недоплаченное. Ну, барин ему тот фрак с чашками и припомнил. А как же! Нашему брату спускать нельзя.

Все так, но Иван Дмитриевич еще утром отметил, что чересчур прост княжеский камердинер. Не таковы бывают у князей камердинеры. На мыльницы не зарятся. Похоже, не случайно этот малый перекочевал с Кирочной в Миллионную. Ишь сокровище! Тут было над чем поразмыслить.

– Вот оно что делает, вино-то! – говорил кучер, объясняя, как найти бывшего княжеского лакея Федора.

Иван Дмитриевич отправил за ним Левицкого. Тот оскорбленно поджал губы при таком поручении, и пришлось его малость поучить. Пускай морду-то не воротит, привыкает, а то навострился, дармоед, на казенные деньги с князьями в вист играть и больше никаких дел знать не хочет. Дудки-с!

Наконец пришел камердинер с газетами. Иван Дмитриевич проглядел их все: о преступлении в Миллионной ничего не сообщалось.



* * *

Иван Дмитриевич досматривал последнюю газету, когда в гостиную без стука вошел частный пристав Соротченко. Вслед за ним ввалился какой-то полицейский с мешком в руках.

– Важнейшая, Иван Дмитрич, улика, – сказал Соротченко. – Газеточку позвольте. – Взял газету, хотел положить ее на стол, но почему-то передумал, расстелил на крышке рояля. Затем кивнул полицейскому: – Давай!

Тот развязал мешок, пристроил его устьем на газете и бережно, слегка потряхивая, поднял. На рояле осталось лежать нечто круглое, желтовато-коричневое, жуткое, в чем Иван Дмитриевич не сразу признал отрезанную человеческую голову.

– Нашли, Иван Дмитрич! – объявил Соротченко. На его толстой усатой физиономии читалось окрыляющее сознание исполненного долга.

– Ты зачем ее сюда притащил, болван? – заорал Иван Дмитриевич, с трудом одолевая подступившую к горлу дурноту.

Соротченко погрустнел:

– Эх, думал порадую вас…

– Да я тебе кто? – кричал Иван Дмитриевич. – Ирод, что ли? Чингисхан? Дракула? С чего мне радоваться-то?

Голова лежала на газете лицом к окну – маленькая, темная, со сморщенным ухом, окруженная со всех сторон равнодушно-величественной гладью рояля, невыразимо жалкая в своем посмертном одиночестве, лишившем ее даже тела, и вызывала она уже не ужас, не брезгливость, а сострадание.

Соротченко рассказывал, как в седьмом часу утра полицейский Колпаков, направляясь на службу и проходя Знаменской улицей, возле трактира «Три великана» увидел на земле эту голову, подобрал и отнес в часть. Там она и пролежала без всякой пользы, пока не попалась на глаза самому Соротченко.

– Сюда ее для чего приволок? – устало спросил Иван Дмитриевич.

– Толкуют, австрийскому консулу голову отрубили. Думал, она…

Да-а! Половина шестого только, фонари не зажгли, а молва уже весь австрийский дипломатический корпус в Петербурге под корень извела: посла зарезали, консулу голову отрубили. А приказчик табачной лавки, куда Иван Дмитриевич выбегал купить табаку, доверительно сообщил, что австрияков студенты режут. Войны хотят. Начнется война, тогда государь уедет из Питера со всем войском, а студенты забунтуются.

Иван Дмитриевич покосился на рояль. Вестницей какого-то кровавого хаоса казалась эта голова. Мужская. С бородой и усами. На чьих плечах она сидела? Что происходит?

– Забери ее, – сказал Иван Дмитриевич. – Вместе с газетой… Возле какого трактира нашли?

– «Три великана», Иван Дмитрич.

– Покажешь там. Вдруг половые признают! И сразу мне доложи.

– 



* * *

Едва успели убраться Соротченко и полицейский с мешком, как грянул новый посетитель – поручик Преображенского полка, чей 1-й батальон был расквартирован напротив дома фон Аренсберга.

Удостоверившись, что перед ним Путилин, поручик спросил:

– Вам известно, что наша армия вооружается новыми винтовками?

Иван Дмитриевич отвечал отрицательно. Он был человек сугубо штатский, даже охоту не любил. Предпочитал рыбалку.

– Старые дульнозарядные ружья переделываются по системе австрийского барона Гогенбрюка, – объяснил поручик, бесцеремонно производя ревизию фарфоровым наядам на каминной доске. – Чтобы заряжать с казенной части. – Для наглядности он положил на ладонь одну из этих дамочек и похлопал ее пальцем пониже спины. – Отсюда. Понимаете?

– Весьма увлекательно, – сказал Иван Дмитриевич. – Только это вы и хотели мне сообщить?

Поручик быстро заглянул в спальню, в кабинет и лишь потом, убедившись, что никто не подслушивает, рассказал, как зимой его приставили к особой команде, проводившей испытания нового оружия. На испытаниях присутствовал личный секретарь барона Гогенбрюка. До обеда стреляли из гогенбрюковских винтовок, затем принесли партию других, изготовленных по проектам русских оружейников, и – странное дело! – все они по меткости боя и по скорострельности дали результат гораздо худший, чем на прежних стрельбах. Никто ничего не мог понять. Изобретатели рвали на себе волосы и чуть не плакали. Инспекторы сокрушенно качали головами. В итоге принц Олвденбургский, в тот день случайно посетивший испытания, рекомендовал поставить на вооружение пехоты именно винтовку Гогенбрюка. И лишь на обратном пути, когда ушли с Волкова поля в казарму, поручик учуял, что от его испытателей попахивает водкой. И ведь не сами напились! Секретарь украдкой подпоил их за обедом. Оттого они медленнее заряжали и хуже целились.

– Ай-яй, как нехорошо, – равнодушно сказал Иван Дмитриевич.

– Слушайте дальше… Я немедленно представил записку в Военное министерство, но ходу ей почему-то не дали. А впоследствии я несколько раз встречал этого секретаря. Он выходил из дома, где мы с вами сейчас беседуем. И еще одно совпадение. Осенью атташе ездил на охоту с принцем Ольденбургским и герцогом Мекленбург-Стрелецким. Все они были вооружены изделиями Гогенбрюка!

– Винтовка-то хоть хорошая? – спросил Иван Дмитриевич.

– Неплохая.

– Так в чем же дело? Пускай.

– Но есть и получше, – поручик начал нервничать. – Скажу без ложной скромности: я сам предложил превосходную модель. Трудился над ней с восемнадцати лет и довел до совершенства. Ударник прямолинейного движения! Представляете? Пружина спиральная! Дайте лист бумаги, я нарисую…

– Не надо, – испугался Иван Дмитриевич.

По этому предмету он знал лишь то, о чем во время унылых семейных обедов по воскресеньям распространялся тесть, отставной майор. Ружье, точнее, русское ружье он считал особым стреляющим добавлением к штыку, который, как известно, молодец, чего про пулю не скажешь. В числе главнейших достоинств, какими должно обладать это второстепенное добавление, тесть полагал два: толщину шейки приклада и вес. Чем толще шейка, тем труднее перерубить ее саблей, когда пехотинец, защищаясь от кавалерийской атаки, поднимет ружье над собой. А тяжесть оружия развивает выносливость у нижних чинов.

– У моей модели прицел на полторы тысячи шагов! – почти кричал поручик. – А у Гогенбрюка всего на тысячу двести. У меня гильза выбрасывается, да! А у него выдвигается вручную. В самой Австрии его систему отвергли, а мы приняли. Почему?

– Может быть, так дешевле обходится переделывать

старые ружья? – предположил Иван Дмитриевич.

– На чем бы другом экономили! Я уверен: фон Аренсберг для того помогал Гогенбрюку, чтобы ослабить русскую армию. С этаким-то костылем! А какова ситуация на Балканах? Рано или поздно мы будем драться не только с турками, но и с Веной.

– Далась вам эта ситуация на Балканах!

Поручик понизил голос до шепота:

– Фон Аренсбергу нужно было помешать…

– Вы говорите так, будто знаете убийцу.

– Попрошу не употреблять при мне это слово, – сказал поручик. – Не убийца, нет. Мститель!

– Но не вы же, надеюсь, отомстили князю таким образом?

– Скажу откровенно. Подобная мысль приходила мне в голову… И наверное, не одному мне.

Иван Дмитриевич насторожился:

– Кому же еще?

– Многим честным людям.

– Вы знаете их по именам?

– Имя им – легион! Вам, господин Путилин, уже невозможно отказаться вести расследование. Я вас не осуждаю. Но заранее хочу предупредить: не проявляйте излишнего усердия!

– О чем это вы? Я исполняю свой долг.

– Ваш долг – служить России!

– Ей и служу. Я охраняю покой моих сограждан.

– Граждане бывают спокойны в могучем государстве, – сказал поручик. – – А не в том, чья армия вооружена винтовками Гогенбрюка… Могу ли я надеяться, что мститель фон Аренсбергу схвачен не будет?

– Нет, – твердо ответил Иван Дмитриевич. – Не можете.

– Ах так? – внезапным кошачьим движением поручик ухватил его за нос. – Шпынок полицейский!

Нос будто в тисках зажало, и не хватало сил освободиться, оторвать безжалостную руку. От боли и унижения слезы выступили на глазах. Иван Дмитриевич был грузнее телом, в борьбе задавил бы поручика, но с железными его клешнями совладать не мог. Он замахал кулаками, пытаясь достать обидчика, стукнуть по нахальному конопатому носу, но поручик держался на расстоянии вытянутой руки, а его рука была длиннее.

– Попомнишь меня! Ой, попомнишь! – приговаривал он, жестоко терзая пальцами носовой хрящ.

В носу уже хлюпало.

Тогда Иван Дмитриевич воспользовался извечным оружием слабейшего – зубами. Изловчившись, он цапнул поручика за ладонь, в то место, где основание большого пальца образует удобную для укуса выпуклость – бугор Венеры. Мясистость его свидетельствовала о больших талантах поручика в этой области. Вскрикнув, он отпустил Ивана Дмитриевича.

В коридоре загремели шаги.

Поручик зажал кровоточащую рану пальцами левой руки и скользнул к выходу, едва не столкнувшись в дверях с Певцовым. Ротмистр проводил его удивленным взглядом, после с неменьшим удивлением осмотрел покрасневший нос и грустные, набухшие слезами глаза Ивана Дмитриевича. Затем с видом гения, обязанного по долгу службы метать бисер перед свиньями, он милостиво соизволил поделиться с Иваном Дмитриевичем добытыми сведениями.

Месяц назад «Славянский комитет» провел сбор пожертвований в пользу болгар, бежавших от турецких насилий в Австрию и Валахию. Фон Аренсберг вызвался переправить эти деньги. Он хотел завоевать симпатии некоторых влиятельных лиц в Петербурге, сочувствующих славянскому движению, а заодно укрепить престиж Вены среди болгар-эмигрантов. Втайне от Хотека, не одобрявшего подобные затеи, фон Аренсберг принял деньги и выдал расписку. Однако Боеву удалось добиться, чтобы часть пожертвований передали нуждающимся болгарским студентам в России. Третьего дня он приходил к фон Аренсбергу, но тот согласился выдать деньги не раньше, чем «Славянский комитет» оформит новую расписку, и назначил Боеву свидание.

– Почему он не пришел? – спросил Иван Дмитриевич.

Певцов пожал плечами:

– Говорит, прибежал с опозданием. В дом уже никого не впускали. А ночью готовился к экзамену, уснул только на рассвете.

– Что нашли при обыске?

– Ничего существенного. След укуса тоже не обнаружен, я осмотрел ему руки до локтя.

– И отпустили с богом?

– Напротив, посадил на гауптвахту.

– Помилуйте, – удивился Иван Дмитриевич. – На каком основании?

– Я, господин Путилин, излагаю вам голые факты. Выводы оставляю при себе. Иначе результаты собственных разысканий вы невольно начнете подгонять под мои подозрения.

– Вы так думаете? – обиделся Иван Дмитриевич.

– Подчеркиваю: невольно! Я вас не упрекаю. Просто не хочу подавлять авторитетом нашего корпуса. Согласитесь, между полицией и жандармами есть известная разница в положении…

Иван Дмитриевич сдержался, промолчал. Бог с ним! Это обычное жандармское дело – жарить яичницу из выеденных яиц.

– Поймите, человеческая мысль не существует сама по себе, отдельно от общества, – проникновенно вещал Певцов. – Одна и та же догадка в моей голове имеет большую ценность, чем в вашей. А в моих устах – неизмеримо большую! И не потому, что я умнее. Нет! Так уж устроено государство, ничего не поделаешь.

Придавая значительность этой мысли, часы на стене пробили семь.

– Почему князь пригласил Боева в такую рань? – спросил Иван Дмитриевич, возвращая разговор на почву голых фактов.

– Не хотел, чтобы знали о его связях с болгарскими радикалами, – поколебавшись, ответил Певцов. – Как правило, в девять часов он еще спал, и наблюдение за домом устанавливалось позднее.

– За ним следили? Кто?

– Это тайна, затрагивающая государственные интересы России, – надменно заявил Певцов. – Вам она ни к чему.

Сказано было с такой оскорбительной уверенностью, что Иван Дмитриевич аж задохнулся от обиды. Будто по носу щелкнули.

– В таком случае, – сказал он, – советую обратить внимание на того Преображенского поручика. Вы с ним в дверях столкнулись. Не знаю, к сожалению, фамилии. Он изобрел какую-то чудесную винтовку, отвергнутую военным ведомством, – Иван Дмитриевич рассказал о кознях барона Гогенбрюка, в свою очередь не сделав никаких выводов, только факты.

– А сами вы что же? – спросил Певцов.

– Ну-у, тут требуется широкий взгляд на вещи. Политический. Мы в полиции к этому не приучены.

– Однако вы, кажется, решили утаить от меня одно важное обстоятельство, – сказал Певцов.

– Какое? – испугался Иван Дмитриевич.

– Отрезанная голова… Мои.люди разговаривали с приставом Соротченко. Я приехал подробнее узнать о его визите. Что он вам сказал?

– А-а, нес какую-то чушь. Будто австрийскому консулу голову отрубили.

– Наивный вы человек, – снисходительно улыбнулся Певцов. – Все это звенья одной цепи. Да-да! Кто-то стремится посеять в городе панику.

– А чья голова? – спросил Иван Дмитриевич. – Вам известно?

– Не в том дело. Голова-то ничья.

– Как ничья?

– Из анатомического театра. Вчера студент Никольский поспорил с приятелями на бутылку шампанского, что вынесет эту голову. И вынес. Пугал ею девиц, а потом бросил прямо на улице.

– Вот мерзавец! – возмутился Иван Дмитриевич. – Вы арестовали его?

– Установил наблюдение. Боюсь, что этот мерзавец действовал по чьей-то подсказке. Город наводнен слухами. Никто ничего толком не знает, но шепчутся во всех углах.

– А вы велите в газетах напечатать, – посоветовал Иван Дмитриевич. – Так, мол, и так: убит австрийский атташе.

– Вы с ума сошли! Тут же узнают в Европе!

– Зато здесь болтать перестанут… Кстати, вы ведь при лошадях? Не подвезете меня в Кирочную?

– 



* * *