Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Сергей Мосияш

«Фельдмаршал Борис Шереметев»

ШЕРЕМЕТЕВ (Борис Петрович, граф) — фельдмаршал, знаменитый сподвижник Петра Великого, родился в 1652 г. В 1669 г. был на службе у царя Алексея Михайловича комнатным стольником. В 1686 г. был послан с окольничим Чаадаевым в Варшаву для ратификации «Вечного мира» с Польшей. В 1695 г. вместе с Мазепой очень удачно воевал турецкие города в устьях Днестра. В начале Северной войны был послан под Везенберг наблюдать за шведами и при их приближении отступил к Нарве. Во время нарвского сражения конница Шереметева бежала с поля боя. Петр, который сам заранее уехал из-под Нарвы, прислал ему ободрительное письмо и приказал двигаться в пределы шведские. Шереметев осадил Мариенбург, но был отбит Шлиппенбахом; зато в поле русские одержали верх. За победу при Эрестфере награжден был чином фельдмаршала. В 1702 г. при Гуммельсгофе разбил наголову войско Шлиппенбаха, разорил Лифляндию, взял 8 городов, завоевал Ингрию. В 1703 г. им был взят Нотебург, при участии Петра. Оттуда он пошел вниз по правому берегу Невы и взял Ниеншанц. Затем Шереметев взял Копорье, Ямбург и этим закончил покорение Ингрии. В 1704 г. Шереметев осадил Дерпт, который в начале штурма сдался. В 1705 г. Шереметев потерпел поражение от войск Левенгаупта.

Петр Великий отправляет Шереметева в Астрахань, где разрастался бунт. Астрахань была взята войсками. Когда волнение было усмирено, Петр Великий щедро наградил Шереметева: он получил более 2400 дворов; сын его из комнатных стольников был произведен в полковники. Вернувшийся из Астрахани Шереметев сейчас же был послан в Курляндию. В 1708 г. он участвовал в неудачной для русских битве при Головчине. В Полтавской битве начальствовал над центром. Участвовал в Прутском походе. Вместе с Шафировым подписал договор с турками. Его сын, Михаил, и Шафиров остались заложниками выполнения условий договора. По возвращении из Константинополя принимал участие в походах в Померанию и Мекленбург. Всю жизнь Шереметев отдал на служение Петру, но из-за тяжелого характера и неприязни к Меншикову не пользовался расположением царя. Шереметев горько жаловался, что ему приходится исполнять на старости лет чужие приказания, что Петр ему ничего не пишет и не исполняет его просьбы. Горячий западник, он тем не менее симпатизировал царевичу Алексею и не участвовал в суде над ним. Умер в 1719 г.

Часть первая

НА ЗЮЙД

Глава первая

ГОСУДАРЬ ВЕЛЕЛ

Пятого марта 1697 года над Москвой волочились по небу сырые, хмурые тучи и сыпали то снежной крупкой, то изморосью. Невесело было в столице, жутковато, и виной тому не только погода была.

Сытно отобедав, Борис Петрович Шереметев, блюдя старину, отправился в опочивальню соснуть часок. И только лег, не успел и очей смежить, как в дверях явился испуганный слуга Алешка Курбатов {1}:

— Боярин, от государя к тебе…

Большего сказать не управился: оттолкнув Алешку, в дверь, пригнувшись, явился верзила, на голову выше верхней косячины:

— Борис Петрович, изволь к государю.

Екнуло сердце у боярина, признал в вошедшем любимца царского, Алексашку Меншикова, человека безродного, Бог знает откуда свалившегося. Ране бы не то что в опочивальню, а и на крыльцо ступить не посмел к боярину, выскочка. А если бы и явился, то велел боярин гнать его со двора, а то и собаками притравить, дабы знал свое место. Но это раньше. А ныне… Стыд головушке — испуганно воспрянул Борис Петрович на ложе, засуетился, забормотал униженно:

— Я счас, счас… К государю счас.

Сам натягивал себе сапоги, на Алешку шумнул:

— Вели заседлать Воронка.

— Не стоит седлать, — сказал Меншиков, кривя губы в усмешке. — Я за тобой в коляске.

И в усмешке этой почудилось Борису Петровичу что-то нехорошее, угрозливое. «В коляске! Не заарестовывать ли? За что? Чем виноват?» — мысли тревожные сверлили в голове. И было с чего. Лишь вчера отрубили головы заговорщикам, возглавляемым Цыклером {2}. И вот уж на следующий день спонадобился Борис Петрович государю. Зачем? Для чего? Уж не оговорили ли его на пытках?

— Ну, я жду тебя в коляске, — сказал Меншиков и вышел.

В коридор из боковушки высунулся сын:

— Батюшка, куда вы?

— К государю, Миша. Зовет срочно.

— Зачем?

— Не ведаю… — И, уж сбежав с лесенки вниз, оглянулся.

Михаил Борисович еще стоял наверху, словно ожидая какого-то слова от отца.

— Молись за меня, Миша, — пробормотал боярин и выскочил на двор.

Когда взобрался в коляску, сел рядом с Меншиковым, невольно отдуваясь, тот приказал вознице:

— В Кремль…

Коляска, запряженная парой, покатила по улице, переваливаясь на рытвинах и ухабах, разбрызгивая грязь со снегом. Когда выехали на Красную площадь, возница поворотил к Спасским воротам мимо Лобного места и свежего столба, на котором высились взоткнутые на острые штыри головы казненных.

— Ты гля!.. — толкнул Меншиков локтем под бок боярина. — Ворон уж Соковнина оседлал, в глаз ему целит. Гля, гля!..

Невольно косится Борис Петрович на столб, по бороде седой и длинной узнает боярина Соковнина, крестится машинально. Страх по спине подирает: «Ведь родственник же он Ему. За что ж его-то?» И уж мстится Борису Петровичу, что не случайно Меншиков мимо казненных повез его, словно намекая ему, что, мол, ждет тебя. А може, просто пугает? Ведь Шереметев и слыхом не слыхал об этом заговоре, ни сном ни духом. Однако ж поджилки трясутся у боярина. Вроде и не виноват, а страшно: отчего это государю понадобился он сразу после казней?

Въехали в Кремль, подкатили к Постельному крыльцу. Поднимаясь по ступенькам, споткнулся Борис Петрович. «Ох, не к худу ли сие?» Меншиков шагал широко, перемахивая через ступени. Поспешая за ним, боярин думал с осуждением: «Эк скачет, как жеребец-трехлеток, словно не в царский дворец является, а в конюшню. Никакого трепету и благоговения. Что с него взять — быдло!»

— А-а, привез!.. — воскликнул царь, поднимаясь из-за стола, заваленного бумагами, пронзая боярина пытливым взглядом.

Хотел Борис Петрович пасть на колени, но Петр предупредил его:

— Но-но, без этого. Я не икона. — Повернулся к Меншикову: — Александр, ступай в Посольский приказ, пусть Лев Кириллович {3} подойдет.

Меншиков ушел, царь опять оборотился к столу, на котором дыбились листы бумаги. Перебирая их, спросил:

— Пошто, Борис Петрович, вчерась не изволил быть в Преображенском? Аль злодеев жалко стало?

— Что ты, государь, чего их жалеть, заслужили. А не был я болезни ради. Прости за-ради Христа…

— Чем болел-то?

— Да, видать, застудился где-то. Погода-то вишь какая.

— Ты воин, боярин, закален должон быть.

— Вот то-то и штука, государь, на походе-то, бывало, и на снегу, и в сырости спишь, да на брюхо голодное — и ничего. Не чхнешь. А тут дома, в тепле и в сытости, — и на тебе.

— Стал быть, разнежился шибко. Не к пользе дом-от?

— Эдак, эдак, государь!..

— Где болит-то?

— Да в грудях вот тут доси колит. А вчера сопли ручьем лили, голова как с похмелья трещала.

Шереметев постепенно успокаивался, поняв, что не на казнь зван, раз государь о здоровье справляется.

— Вечером вели баню истопить, — посоветовал Петр, продолжая перебирать листы, — напарься как следует, да хлопни на сон кварту вина покрепче, да закуси медом липовым. Укутайся. Пропотей и утром будешь как новый.

— Спасибо, государь, так я и сделаю, — вздохнул облегченно боярин, веселея сердцем.

А Петр меж тем перекинул несколько листов на столе, нашел искомый. Поднял глаза на боярина, темные, выпуклые. Прищурился:

— А теперь скажи, Шереметев, какие у тебя были отношения с полковником Цыклером?

— С Цыклером? — удивился боярин. — Никаких, государь.

— А он о тебе вспоминал на дыбе-то. Вспоминал.

«Час от часу не легче!..» — насторожился вновь Борис Петрович, но виду не подал, молвил, пожав плечами:

— Что он мог обо мне вспоминать, государь? Он ведь с тобой под Азов ходил, не со мной. И потом, на дыбе-то под кнутом и отца родного оговоришь.

— Он не оговаривал тебя, напротив — хвалил.

— Хвалил? — удивился Шереметев. — Нужна мне его похвала!

— Вот здесь… — Петр щелкнул пальцем по листу, — в допросном листе с его слов написано, что-де стрельцы очень любят боярина Шереметева.

— Ну и что? — нахмурился боярин и даже подбородок вздернул горделиво. — А было бы лучше, если бы воины ненавидели своего воеводу? Да?

— Я так не говорю, но по всему Цыклер на тебя виды имел, думал, сразу после убийства царя ты подымешь стрельцов.

— Прости, государь, но я на службе у тебя, не у Цыклера. И, кажись, служил исправно, — отвечал, бледнея, Шереметев, и уж не от страха, от возмущения. — Вон по Днепру с ходу два города взял, и, между прочим, с нерегулярным войском.

В последних словах боярина невольно царь упрек уловил: мол, ты-то с регулярным войском дважды на Азов ходил и кое-как управился {4}.

Но Петр на правду не обидчив был, засмеялся даже:

— Уел ты меня, Борис Петрович. Уел. А что касается взятия Казыкерменя и Тагана, так за это тебе и Мазепе {5} от меня большое спасибо. Молодцы, ничего не скажешь!

И сразу как-то помягчел Петр, в глазах потеплело.

— Как устроился-то после Белгорода?

— Спасибо, государь, снял двор у жениной родни. Все есть: поварня, мыльня, конюшни.

— Надо свой дом на Москве покупать.

— Надо, конечно, но абы какой не хочется, а хорошие пока не продаются. Да и деньжат подкопить надо.

— А как жена?

— Скрипит пока моя Евдокия Алексеевна.

— Болеет, что ли?

— Не поймешь. Дохлый какой-то род у них, Чириковских, с червоточиной.

— Смотреть надо было, когда брал-то.

— Так ведь, государь, сам знаешь, как у нас женят. Родители вздумали, и все, нас, робят, и не спрашивают.

— Это верно. Меня тоже не спрашивали {6}. Я ведь что тебя позвал-то, Борис Петрович. Ты ведь знаешь, что я с Великим посольством за границу еду {7}.

— Знаю, государь.

— Хотели еще в феврале отчалить, а тут, вишь, заговор объявился. Пока розыск, пока суд, две недели потеряли. Ныне на десятое марта назначили. Я знаю, что окромя военного дела ты и в дипломатии дока.

— Какой там… — отмахнулся смущенно Шереметев.

— Нет, нет, не отвиливай. Ты ж в восемьдесят шестом с поляками переговоры вел.

— Князь Василий Васильевич Голицын {8}, государь. А я так, сбоку припека.

— Знаю я. Но был же? И ты ж ездил за королевской подписью на договоре. Да?

— Мы с Чаадаевым Иван Ивановичем, государь.

— И подпись вырвали-таки у короля. А?

— Вырвали… — усмехнулся Шереметев приятному воспоминанию.

— Ну вот, а говоришь, не дипломат, не дока.

— Так ему уж некуда было деться, Яну-то Собескому {9}. Его турки к стенке приперли, армию в пух и прах разнесли. Он во Львов припорол в отчаянии, а тут мы с договором. Плакал, подписывая-то.

— Что? Серьезно?

— Ну да. Уж очень ему не хотелось Киев нам уступать {10}. Так и молвил: от сердца отрываю.

— А вы что ему?

— Ну что? Я одно молвил ему в утешение: мол, не даром берем, полтораста тысяч платим. И потом, христианам, мол, уступаете, ваше величество, не басурманам каким-то.

— М-да, жаль, помер старик… — вздохнул Петр. — Теперь в Польше бескоролевье, драчка грядет. Кого-то изберут ясновельможные?..

— Но у нас же Вечный мир с ними!

— Э-э… Борис Петрович, в Польше что есть вечное — так это смута. Явится какой француз — плевать ему на наш договор. А нам против султана союзники крайне нужны. Великое посольство наше будет таковых приискивать. А тебе вот что я хочу поручить, Борис Петрович. Мы поедем через Ригу, Пруссию {11} на Голландские штаты {12}. А тебе надлежит приватно ехать в Вену к императору {13}, у него турки тоже костью в горле. Тебе разнюхать надо, тверды ли они в союзе против султана. Оттуда правься на Венецию для того же и далее на Мальту.

— На Мальту? А зачем?

— Мальтийский орден {14} — это гроза на юге для султана. В прошлом веке сорокатысячная армию турок ничего не смогла сделать с орденом, где в крепости сидело около восьми тысяч всего. Турки за четыре месяца половину армии потеряли, так и отступили несолоно хлебавши. Если тебе удастся склонить орден к союзу с нами, это же будет великолепно. Туркам не до Азова станет. Тогда мы сможем и на Керчь замахнуться. И вообще, посмотри там устройство крепостей, зарисуй, если надо. В Венеции, говорят, строят галеры {15} удачно, попробуй чертежи достать. Впрочем, я после Голландии хочу сам туда проехать, может, еще и встретимся. Ты везде почву взрыхлить должен, а я приеду посевом займусь…

— Когда прикажешь выезжать, государь?

— Не спеши. После нас, когда потеплеет, дороги обсохнут. А что, сына с нами не хотел бы послать, Борис Петрович, поучиться там?

— Поздно уж учиться-то Мишке-балбесу, уж двадцать пять стукнуло.

— Мне тоже двадцать пять, однако ж в ученики рвусь.

— Прости, государь, — смутился Шереметев нечаянной оговорке. — Но он под Азовом ранение получил, ты же знаешь. Еще лечится.

— Ну, это другое дело. И самое главное, Борис Петрович, ехать тебе надо инкогнито, можешь даже под другой фамилией.

— Так что? Значит, никаких грамот не будет?

— Письма от меня будут рекомендательные императору, Папе Римскому, дожу венецианскому {16}, ну и великому магистру. Сейчас придет Нарышкин, составим. Но все ты в тайне должен держать, Борис Петрович. Зачем, для чего, ты один знать должен, а свите своей скажи, что едешь, мол, мир посмотреть.

— Охо-хо-хо, — поскреб Шереметев потылицу. — Путь, чай, не дешев будет, государь.

— Понял. Но много дать не могу. Со мной около двухсот человек едет. Беру казну не только для подарков, но и оружие закупать, мастеров нанимать, да и учеба, не думаю, что задарма будет. Дам тебе тысяч десять.

— Достанет ли? Круг-то эвон какой, за тридевять земель бежать.

— Своих добавишь, Борис Петрович, не жмись. А воротишься с успехом, составишь расходный лист, все до копейки получишь.

— А если без успеха ворочусь?

— Ты-то?.. — подмигнул весело царь. — В дипломатии преуспел, на поле ратном тож. И не думай о конфузии. Все получится. Ступай. Осьмого числа у Нарышкина письма возьмешь. Да не кажи никому их, акромя адресатов.

— Я все понял, государь.

Шереметев вышел на Постельное крыльцо и столкнулся с Нарышкиным — дядей Петра, спешившим на вызов царя. От него пахнуло на боярина крепким сивушным духом. Подумал с осуждением: «Этот сейчас напишет письма, как же!»

Направился к Спасским воротам, сердясь на Меншикова: «Явился со своей коляской, сюда довез. А назад?» Но тут от Ивановской площади, на которой толпились держальники боярские {17} с выездами, раздался радостный крик:

— Борис Петрович! Бояри-ин!

Оглянулся Шереметев, а оттуда хлынью {18} едет Алешка, рот до ушей и в поводу ведет заседланного хозяйского Воронка.

«Догадливый, чертушка!» — подумал удовлетворенно Борис Петрович про слугу, но вслух хвалить не стал. Принял повод, поймал ногой стремя, взлетел в седло почти по-молодому, подумал невольно: «Еще ничего. Могу».

Похлопал ласково Воронка по шее, молвил:

— Домой, дружок.

Конь всхрапнул, довольный хозяйским вниманием, и побежал к воротам, не подстегиваемый, не понукаемый. Ничего не скажешь, любили они друг друга — конь и боярин, любили и понимали.

Алешка ехал за хозяином, приотстав на корпус. Уже у дома Шереметев, полуоборотясь, сказал ему:

— Вели мыльню истопить пожарче, веников с квасом приготовь. Буду лечиться… государь велел.

Глава вторая

ПОД ЧУЖИМ ИМЕНЕМ

От веку не мазанные петли взвизгнули по-поросячьи, и захлопнулась дверь кутузки за спиной Бориса Петровича. Прогремел тяжелый наружный засов, прозвякали ключи, и все стихло. За толстой дверью темницы даже не услышались шаги уходившего тюремщика.

«Наверно, стоит прислушивается, гад», — подумал Шереметев. В ушах звенело, видимо от волнения, вызванного внезапным арестом.

«Вот и приехали», — кисло усмехнулся боярин, присаживаясь на край лавки, залосненной многими сидельцами, пребывавшими до него в этой вонючей темнице. Лавка, накрепко приделанная к стенке, видимо, служила арестантам ложем.

Через крохотное зарешеченное окно под самым потолком едва пробивался дневной свет, не освещавший даже столика, приделанного к стене под окном.

Потянулись долгие, тягостные часы заключения. Устав сидеть, Шереметев встал, решил походить по камере, но вскоре был вынужден отказаться от этой затеи — настолько была мала и тесна темница. Дородный боярин то и дело упирался в стену, ушиб коленку об лавку и решил опять сесть. Потом прилег. Было жестковато, непривычно, но для человека военного терпимо.

Борис Петрович, прикрыв глаза, думал: где же он дал осечку? Указ царя, напутствуя его, сообщал, что-де едет он «ради видения окрестных стран и государств и в них мореходных противу неприятелей Креста Святого военных поведений, которые обретаются во Италии даже до Рима и до Мальтийского острова, где пребывают славные в воинстве кавалеры».

Царь отбыл с Великим посольством 10 марта 1697 года, а вот Шереметев не спешил. Подгонять, поторапливать его было некому, поскольку его грядущая поездка держалась почти в тайне. Помимо царя знал о ней лишь хозяин Посольского приказа Лев Кириллович Нарышкин, изготовлявший вместе с Петром представительские грамоты. Именно он и спросил Шереметева:

— Ну и когда же, Борис Петрович?

— Как потеплеет, — отвечал боярин и добавлял со значением: — Как государь изволил приказать.

— Так ведь май уж на дворе. Куда тебе еще теплее?

— Собираюсь я, Лев Кириллович, собираюсь. Через недельку, може, и тронусь.

Но прошла одна неделя, другая, третья… и наконец 22 июня двинулся в путь-дорогу Шереметев в сопровождении сонмища слуг и лакеев. Но и в дороге не спешил Борис Петрович. Заехал сперва в свою коломенскую вотчину, куда созвал всю родню ближнюю и дальнюю, с которой пил-гулял три дня, выслушивая хвалы в свой адрес:

— Молодец, Борис Петрович, сам прославился и нас прославил перед государем. Твое здоровье!

Гулял бы еще, но дворецкий Алешка Курбатов напомнил своему господину:

— Нас Европа ждет, Борис Петрович.

— Ишь ты, какой дорогой гость для Европы сыскался! — усмехнулся боярин. — Успеем еще.

Однако на следующий день велел трогаться.

В пути, радуясь дороге, Алешка хвастался Савелову — адъютанту Шереметева:

— Видал? Послушался меня, не гляди что боярин.

— А Европа что? На юг, что ли? — спрашивал Савелов. — Она, брат, на западе.

— Ну и что? Стало быть, с заворотом едем.

— На Орел, брат, правимся.

— Почему?

— На кромскую вотчину.

— Неужто заедем?

— А ты как думал!

— Ну, в Кромах ему чего задерживаться, родни никакой.

— Тут ему больше чем родня…

Слушая болтовню своих слуг, доносившуюся до его ушей хотя и в обрывках, но понятную, посмеивался в душе Борис Петрович: «Ишь ты, начальник еще мне сыскался! Ну, ужотко погодь!»

Приехав в свою кромскую вотчину, едва перекусив, боярин сказал управляющему Ильину:

— Ну, Устин, кажи, чего тут нахозяйничали.

Тот знал, чем порадовать хозяина.

— Яблонька ноне опять жеребая.

— Да?! — с удовлетворением молвил Борис Петрович. — Кем покрывали?

— Опять Арапкой, Борис Петрович.

— Это хорошо. Молодцы. Идем посмотрим.

Они отправились на конюшню. Шереметев шагал широко, но с достоинством, неспешно. Устин семенил рядом, ловя взгляды боярина, каждое слово его.

Старик конюх, увидев хозяина, откинул лопату, сорвал с головы шапку, поклонился низко:

— Здравия тебе, дорогой Борис Петрович.

— Здравствуй, Епифан. Где Яблонька? Кажи.

— Яблонька-то? Она вон — в своем деннике, токо что овса ей всыпал.

Кобыла, получившая свое прозвище за «яблоки», рассыпанные по ее серой шерсти, стояла в загородке, уплетая овес. Шереметев вошел к ней в денник, ласково потрепал по загривку. Она покосилась на него огромным глазом.

— Ух ты, умница моя! — молвил почти нежно боярин и, повернувшись к Епифану, спросил: — Когда ожидаете?

— Да недели через две должна ожеребиться.

— Ежели будет жеребчик, назовите Таганом.

— Хорошо, Борис Петрович, — согласился Епифан. — А ну дочку принесет, тоды как?

— Пусть будет Таганка.



Все это вспоминается Борису Петровичу в тесной темнице, греет душу. Особенно воспоминания о лошадях, уж больно любит он их. Оно и понятно: для него, воина, конь на рати — первый помощник. Сейчас, мысленно посчитав дни, думает: «Наверное, ожеребилась Яблонька, третья неделя пошла с того. Таган, поди, взбрыкивает около матери, тычется в пах ей, за соском тянется».

Шереметев прикрывает глаза, хотя в камере и так темно, представляет себе милую картину — жеребеночка, сосущего кобылицу.

«И ведь никто не спросил, почему Таганом назвал. Впрочем, если б спросили, все равно бы не сказал. Пусть будет моим секретом». Хотя какой уж там секрет, Борис Петрович жеребенка в честь татарской крепости назвал на Днепре, которую он взял прошлым летом штурмом, выбив оттуда крымцев.

Хотел взглянуть на Арапку и других верховых лошадей, но оказались они на выпасе в лугах. В конюшне в дальнем конце лишь рабочие были. Зашел и к ним боярин и тут заметил на одном сбитую холку. Подошел ближе, присмотрелся, построжал.

— Эт-та что такое? — обернулся к Епифану.

— Прости, Борис Петрович, недоглядел.

— Кто это натворил?

— Да Минька, стервец, седелку не так затянул.

— Петро, — взглянул боярин на адъютанта, — всыпь этому Миньке двадцать плетей.

— Сейчас? — удивился Савелов.

— Да, да. И здесь же, при конях. Он думает, они не понимают, бессловесные. Они все понимают, сказать не умеют.

И через четверть часа взвыл на конюшне Минька, принимая заслуженную кару.

Утром пригнали с луга Арапку — вороного жеребца, стройного, высокого. По велению боярина заседлали. Епифан сам взнуздывал его.

— Ишь ты, не хочет после воли-то железа в зубы. Ничего, ничего, Арапка, потерпи, не облезешь, — уговаривал конюх дрожащего от волнения и избытка ощущений коня.

Борис Петрович подошел, ласково огладил тугую пружинистую шею животного.

— Ах ты, моя умница! Поди, забыл уж? Забыл. Ну ничего, сейчас вспомним.

Забрав поводья у конюха, ухватился за луку седла, сунул левый носок сапога в стремя и мигом взлетел на коня. Натянул поводья, поднял Арапку в дыбки и тут же пустил внамет {19} по улице села.

Епифан с восторгом глядел вслед, цокал языком восхищенно:

— Ай да молодец Борис Петрович! Орел!

— А ты думаешь зря ему царь конницу под командование отдал? — говорил Устин. — Не абы кому, а ему.

Шереметев проскакал далеко за село, за дальние бугры, потом воротился и уже на въезде в село перевел коня на шаг. Заметил какую-то суету. Подъехав к своему двору, спросил Управляющего:

— Что случилось, Устин?

— Волки корову в поле зарезали.

— Волки? — насторожился Борис Петрович.

— Прям замучили. Мало им летом зверья в лесу, на стада нападают.

И все. Забыл Борис Петрович про командировку, тут же приказал собирать охотников, вооружать всех. На следующий День началась на волков охота, на конях со злой сворой собак.

И гонялись за ними, стреляя, забивая плетьми, почти всю неделю, пока не выбили весь выводок.

Нетерпеливому Алешке Курбатову, опять напоминавшему боярину, что их «ждет Европа», Борис Петрович отвечал:

— Ничего. Пусть поскучает.

Наконец отъехали, и когда приблизились к польским границам, собрал Борис Петрович всех своих спутников и объявил им:

— Запомните, отныне я не боярин, а ротмистр {20} Роман и являюсь вам товарищем равным всем.

— А как нам теперь вас называть, Борис Петрович? — поинтересовался адъютант Савелов.

— Поскольку въезжаем в Польшу, так и зовите меня: пан Роман или пан ротмистр.

Но на первой же заставе попался въедливый войт градский {21}. Ему слишком подозрительной показалась эта команда «равных товарищей», в которой явно выделялся белокурый и голубоглазый ротмистр. И тут один из его «равных товарищей» назвал его боярином.

«Угу. Шпек [1]», — смекнул догадливый войт и тут же приказал арестовать голубоглазого и запереть в тюрьму.



Борису Петровичу показалось, что его кто-то позвал. «Помстилось», — подумал он. Однако сверху опять донесся громкий шепот:

— Борис-с-с Петрович-ч…

Шереметев сел, спросил:

— Кто там?

— Это я, Савелов, — донеслось из окна.

— А-а, болтун несчастный.

— Но я ж нечаянно, Борис Петрович. Простите. Сорвалось, с кем не бывает.

— У тебя сорвалось, а я в кутузке оказался.

— Нас всех задержали, Борис Петрович. Алешка кое-как вырвался, ускакал.

— Куда? Как ему удалось?

— Да сунул три рубля сторожу, тот и отпустил его. Так что вы не переживайте, мы будем стараться.

— Ну ты уж постарался, Петьша, сунул в клоповник. Спасибо.

— За-ради Бога, простите, Борис Петрович. Спите спокойно. Выручим.

Однако уснуть в эту ночь Шереметеву не скоро удалось. На него дружно насыпались клопы. Не имея огня-света, он ощупью ловил их, давил, как мог, расплющивая то на стене, то на ложе, то на собственной груди. Но их не убывало. Наоборот, казалось, прибывало того более.

Лишь когда забрезжил в оконце новый день, удалось задремать измученному боярину. То ли клопы насытились, то ли свет их разогнал, расползлись твари по щелям, унося во чревах капли русской крови. У-у-у, ненасытные!

Глава третья

ВИЗИТ К КОРОЛЮ

Свобода явилась столь же неожиданно, сколь и заточение. Ровно через сутки после ареста загремел засов, завизжали петли и в дверях предстал сам войт с обворожительной улыбкой.

— Прошу пана воеводу простить нас великодушно. Сами понимаете, шпеки на каждом шагу.

Выйдя во двор, залитый солнцем, Шереметев сразу догадался, отчего помягчел так градский войт. Там стояла золоченая карета, запряженная парой белоснежных коней, у распахнутой дверцы высился поляк в расшитой серебром ливрее, а с ним рядом — Алешка, рот до ушей.

— Борис Петрович, король прислал за вами, — произнес торжественно Курбатов. — Он ждет вас во дворце.

Сия громкая тирада предназначалась не столь боярину, сколь стражникам злополучной заставы.

Когда мчались в карете в Краков, Борис Петрович спросил Курбатова:

— Король-то кто? Чей?

— Курфюрст саксонский Август {22}.

— Ага! Значит, наша взяла, — молвил удовлетворенно Шереметев. — Не вышло у французов-то.

— Так ведь он ни бум-бум по-польски, Борис Петрович.

— Как же ты говорил?

— Кое-как на немецком.

— Ну и я так же буду. Мало-мало шпрехаю. Жаль, конечно, по-польски-то у меня лучше получается.

У дворца королевского Бориса Петровича встретили, провели в огромный зал, наполненный людьми, громко провозгласили его представление: «Русский генерал Шереметев!»

Навстречу Борису Петровичу двинулся высокий и красивый мужчина, одетый в золотобортный камзол из бархата, из рукавов которого высовывались ослепительно белые кружевные манжеты. Узкие панталоны заходили ниже колен и были застегнуты на перламутровые пуговицы.

«Король, — догадался Шереметев. — Пожалуй, будет под стать нашему государю».

— Дорогой генерал, — проговорил улыбаясь Август, — как мы рады приветствовать вас на польской земле, вас как представителя нашего союзника!

Август, не обращая внимания на придворных, взял гостя под руку и увлек из зала, сказав негромко:

— Нам есть о чем побеседовать наедине.

Придя в кабинет, Август налил в хрустальные бокалы какого-то пахучего вина, кивнул Шереметеву:

— Выпьем за встречу.

— Ваше здоровье, ваше величество, — поднял бокал Шереметев.

Август отпил половину, поставил бокал на стол, опустился в кресло, жестом приглашая сесть напротив и гостя.

Борис Петрович выпил до дна и, уловив тень удивления на лице короля, сказал:

— За здоровье полагается пить до дна.

— О-о! — воскликнул Август. — Это, наверно, есть русский обычай?

— Наверно, — согласился Шереметев.

Король засмеялся, потянулся за своим бокалом и залпом выпил остатки.

— Х-хороший обычай. Иной раз хочется навернуть ведро, так нельзя. Этикет. Еще, чего доброго, свиньей обзовут.

— Вообще-то я, ваше величество, этим не увлекаюсь. И выпить ведро никогда не хотелось.

— Уж не обиделись ли вы, генерал?

— Что вы, ваше величество, напротив, я вам очень благодарен, что вытащили меня из тюрьмы.

— Я накажу этого дурака войта.

— Не надо, ваше величество. Я сам виноват, вздумал ехать инкогнито, это с кучей-то слуг. Он заподозрил, что я шпион, и взял под стражу. Как человек военный, я одобряю его действия.

— Ну ладно, черт с ним, с войтом. Как ваше имя, генерал?

— Борис Петрович, ваше величество.

— И что ж позвало вас в дорогу, Борис Петрович?

— Обет, ваше величество. Я дал себе клятву, что если святые апостолы Петр и Павел помогут мне победить неверных, то я обязательно поеду поклониться их мощам.

— И они помогли? — спросил Август, едва кривя губы в усмешке.

— Помогли, ваше величество. И я по обету, данному мной, еду поклониться святым.

— Ну что ж, раз Петр и Павел ваши патроны, надеюсь, они помогут вам преодолеть этот неблизкий и опасный путь.

Шереметев догадывался, что король не верит ни единому его слову, но сообщать об истинной цели своего путешествия не спешил. Колебался. Ведь когда царь наставлял его в путь, Август еще не был польским королем, о нем и речи не шло. И естественно, никакого письма к нему не писалось. А король, словно зовя к откровенности, сказал решительно:

— Борис Петрович, я надеюсь, что мы в союзе с вами переломаем кости султану.

— Дай Бог, дай Бог!

— В этой чертовой Польше дурацкие порядки. Короля выбирают — словно это лошадь. Каково? Ян Собеский умер год назад, и вот целый год они жили без короля. Это все равно что человек без головы. Верно?