Николай ГЕЙНЦЕ
ПОД ГНЕТОМ СТРАСТИ
ВМЕСТО ПРОЛОГА
В теплый июньский день 1895 года я сидел на террасе красивого двухэтажного дома, в одной из пригородных дачных местностей Петербурга и с нетерпением смотрел на дверь, ведущую в комнаты.
Вдруг у самой террасы в саду послышался звонкий детский голос, и через минуту на террасу вбежала девочка с каштановыми локонами и огромными карими глазами. Ее правильное, точно отлитое из мрамора личико навеяло на меня целый рой воспоминаний. Я болезненно вскрикнул и протянул обе руки к ребенку.
Девочка на секунду остановилась, но затем доверчиво подошла ко мне. Я притянул ее к себе и, посадив на колени, начал жадно всматриваться в ее черты.
— Она, совсем она! — невольно прошептал я и, спустив девочку с колен, задумался.
На ступенях лестницы, ведущей на террасу, показалась няня.
— Юля, Юленька, — позвала она девочку, — мама идет, беги к ней навстречу.
Затем, обратившись ко мне, она сказала:
— Барыня сейчас будет здесь.
Взяв ребенка за руку, она ушла.
Я вскочил… Сердце мое сильно билось. Я хотел спуститься с террасы, но на нее уже входила стройная молодая женщина с такими же, как у ребенка, тонкими чертами лица и большими глазами. На ней было надето белое вышитое платье, ее изящная головка скрывалась под легкой итальянской широкополой шляпой.
— Сколько лет, сколько зим! Боже мой, как я рада вас видеть!
Она крепко, по-мужски, пожала мою руку.
— Вы давно здесь, я, кажется, заставила себя ждать… Садитесь, пожалуйста…
Я сел.
— Ну, как вы поживаете… Что делали?.. Рассказывайте.
Я смотрел на ее дышащее здоровьем и счастьем лицо, на ее стройную фигуру и не находил слов для ответа.
— Как здоровье вашего мужа? — наконец спросил я.
— Он здоров и весел… Все хорошо! А сколько пережито? Не правда ли?
Ее лицо покрылось дымкой грусти.
— Да.
Вскоре явился и муж, довольный, счастливый…
Я пробыл у них почти целый день.
Он показался мне мигом в этом счастливом уголке.
\"Вот где царит истинная, чистая супружеская любовь… — думал я. — Здесь нет страсти, под гнетом которой погибло столько людей, бессознательно созидавших этот храм чистой любви\".
Уже смеркалось, когда я уезжал от них. Отъехав от дома, Я оглянулся. На террасе, освещенной лампой под пунцовым абажуром, стояли он и она. Он держал ее за талию, а ее голова лежала на его плече. Красноватый отблеск лампы падал на них.
\"Кровь, кровь!\", — мелькнуло в моем уме.
Их счастье действительно было обрызгано кровью, но они в ней не были повинны… История их любви стоит быть рассказанной. Я расскажу ее…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
МЕЧТЫ И ГРЕЗЫ
I
В \"АКВАРИУМЕ\"
Был чудный майский вечер 189* года. Огромный театр \"Аквариум\", один из излюбленных летних петербургских уголков, был переполнен.
Партер почти сплошь был занят постоянными посетителями, представителями столичной золотой молодежи, до безразличия похожими друг на друга: костюмами, прической, модной, коротко подстриженной бородкой a la Boulanger и даже ничего не выражающими шаблонными физиономиями; юными старцами с лоснящимися, как слоновая кость, затылками; редакторами ежедневных газет и рецензентами.
В ложах роскошной гирляндой развертывалась целая плеяда представительниц женской половины веселого Петербурга — \"этих дам\", которые встречаются везде, где только можно показать себя и посмотреть людей.
На сцене шла новая оперетка, и кроме того приманкой служила \"парижская дива\", начавшая, как утверждали злые языки, свою карьеру в полпивных Латинского квартала, перешедшая оттуда в заурядный парижский кафе-шантан, с подмостков которого прямо и попала на сцену \"Аквариума\" в качестве \"парижской знаменитости\", имя которой крупными буквами было напечатано на афишах.
Одна из лож была занята исключительно мужчинами; их было пятеро, и их веселость и развязность красноречиво говорили, что они залили свой холостой обед, быть может и фальсифицированными, но, наверное, крепкими винами.
Первый акт уже подходил к концу, но почти все сидевшие в ложе не обращали на сцену никакого внимания, видимо, приехав не для пьесы, а для того, чтобы как-нибудь и где-нибудь убить время.
Только двое из этой компании резко отличались от своих сотоварищей — истинных типов юных кутящих петербургских пижонов.
Первый был человек, которому на вид казалось лет за сорок, с серьезным выражением умного лица, проницательным взглядом серых глаз, смотревших сквозь золотые очки в толстой оправе, с гладко выбритым подбородком и небольшими, но густыми усами и баками. Он был светлый шатен, и легкая, чуть заметная седина пробивалась на висках его гладко зачесанных назад без пробора волос.
Это был доктор Петр Николаевич Звездич, известный среди петербургской золотой молодежи, в кругу которой постоянно вращался, под именем \"нашего доктора\".
Его обширная практика, доставившая ему обеспеченное состояние, состояла преимущественно из пациенток: дам и девиц высшего петербургского света и полусвета. Взимая очень дорогую плату с первых, он не отказывал порой в даровой помощи и безвозмездных советах \"начинающим\" из вторых, если предвидел, что им предстоит блестящая будущность.
Он знал в подробности все светские интриги и историю почти каждой из звездочек полусвета, и о нем говорили шутя, что если бы он захотел, то мог бы написать такую скандальную хронику, от которой бы содрогнулось даже петербургское общество. Но доктор Звездич умел молчать или, вернее, говорить кстати. Он не мог быть назван скрытным, но и никогда не говорил того, что могло бы скомпрометировать тех, кто не должен был быть скомпрометированным, и таким образом не вызывал вражды к себе людей, жизнью которых он жил.
В общем, это был \"славный малый\" и, кроме того, под маской бесшабашного вивера скрывал много научных сведений, большой практический ум, замечательный такт и даже доброе сердце.
Второй, сидевший рядом с ним и также отличавшийся от остальных, был молодой человек лет двадцати шести, с красивым и в высшей степени интеллигентным лицом.
С первого взгляда можно было заметить, что он далеко не \"завсегдатай\" этой компании кутил, занимающихся лишь глупым прожиганием жизни и безумными тратами средств, доставшихся им благодаря трудам или талантам их отцов. Виктор Аркадьевич Бобров — так звали его — приходился племянником доктору Звездичу и, несмотря на то, что не прошло и четырех лет, как он кончил курс в Технологическом институте, занимал уже хорошее место на одном из казенных заводов Петербурга.
Намереваясь покинуть столицу на несколько недель, он приехал проститься с доктором Звездичем, а тот повез его обедать к Кюба, а оттуда в \"Аквариум\", где молодому человеку пришлось невольно услыхать малопонятный для него разговор между остальными тремя совершенно случайными его знакомыми, с которыми доктор за несколько часов перед тем встретился в ресторане и которым представил его.
— Посмотрите, — сказал один из них, рассматривая, прищурившись, единственную пустую ложу, находившуюся напротив, — Анжель еще не приехала.
— Но ведь только кончается первый акт, — ответил другой, — она никогда не приезжает ранее половины второго, именно в тот момент, когда это производит всего больше эффекта.
— Кстати, кто теперь ее повелитель или, лучше сказать, раб? Кажется, этот несчастный Гордеев, разоренный вконец, уезжает в Ташкент.
— Совершенно верно.
— Не долго же он продержался!
— Что поделаешь? Эта наша общая участь! — заметил фатовато самый юный из собеседников.
— О, только не вам предстоит эта участь! — перебил доктор. — Анжель любит, чтобы игра стоила свеч, любит заставлять о себе говорить…
— Однако, если бы я предложил свои услуги! — надменным тоном возразил юноша.
— Она бы вам ответила, как одному из моих приятелей: \"Приходите тогда, мой милый, когда у вас умрет дядюшка!\"
Не дожидаясь ответа, Звездич обратился к Виктору Аркадьевичу:
— Ты уезжаешь завтра?
— Да, у меня месячный отпуск.
— Куда же ты едешь?
— По обыкновению, в Москву, а оттуда в подмосковное имение князя Сергея Сергеевича Облонского. Там я должен встретиться с графом Львом Ратицыным, который уехал вчера вечером.
— К Облонскому? — вмешался в разговор один из трех франтов.
— Да! Вы его знаете?
— Кто же его не знает! — вставил снова самый юный из франтов.
— Облонского знает весь Петербург, авторитетно подтвердил первый, спросивший о князе. — Но скажите, пожалуйста, что он поделывает, этот молодящийся старец? Вот уж года два, как его положительно нигде не видно.
— Он, вероятно, остепенился, — заметил другой пшют. — Когда нет более зубов, то поневоле перестанешь щелкать орехи.
— Если нет своих зубов, то есть вставные, — отвечал доктор, смеясь, — прекрасное средство! Впрочем, вы не шутите насчет князя Облонского, вам никогда не удастся быть таким молодым, как он, несмотря на то что ему пятьдесят лет. Верьте мне как доктору, что старость зависит не от количества лет, и не жалуйтесь на отсутствие князя. Когда ему придет в голову снова явиться между вами, он сумеет всех женщин привлечь к себе, и вы увидите, попомните мое слово, что в один прекрасный день он явится с какой-нибудь молоденькой и хорошенькой девушкой и даст ей ход, как и многим другим.
— В качестве покровителя?
— Нет, в качестве счастливого любовника!
— Пусть! В конце концов это будет на руку нам, молодым.
— Если вы только все не умрете раньше его! — серьезным тоном заметил Звездич.
В это время в театре раздался шепот и все взоры устремились на ложу, остававшуюся до сих пор пустой.
В ней появилась дама.
Остановясь на минуту и окинув равнодушным взглядом весь театр, она небрежно опустилась на передний стул и, опершись локтем на борт ложи, принялась лорнировать публику, видимо, нисколько не интересуясь пьесой, второй акт которой только что начался.
— Вот и Анжель! — шепнули друг другу молодые люди.
— Она сегодня раньше обыкновенного! — заметил Петр Николаевич. При этих словах Виктор Аркадьевич повернул голову по направлению к ложе, где сидела та, о которой шла речь, и был поражен оригинальной красотой прибывшей.
Большие черные миндалевидные бархатные глаза, тонкие темные ресницы резко выделялись на матовой белизне лица с правильными красивыми чертами. Несколько выпуклый лоб, окаймленный густыми красновато-золотистыми волосами, оригинальность прически которых увеличивалась небрежно вколотой в них с правой стороны звездой из крупных бриллиантов чистейшей воды.
Она была без шляпки и вошла в ложу в широком плаще с капюшоном, который и был накинут на голову.
Войдя, она небрежно откинула его.
Изящный туалет на ее высокой гибкой и грациозной фигуре носил отпечаток какой-то изящной, но вместе с тем и вызывающей небрежности.
Выражение ее красивого лица было спокойно до величественности.
Она была, по обыкновению, вся в черном.
На ее высокой груди горела другая бриллиантовая звезда, немного более той, которая украшала ее волосы, и две миниатюрные звездочки блестели в ее розовых ушках.
Бобров смотрел на эту \"рыжую красавицу\" с нескрываемым восторгом.
— Что? Хороша? — спросил доктор, наклонясь к его уху.
— Кто эта женщина? — прошептал тот.
— Да ведь это Анжель! — просто отвечал Звездич.
— Анжель! — с недоумением повторил громко Виктор Аркадьевич.
Это имя ничего не говорило и ничего не объясняло серьезному деловому человеку.
Три их компаньона, заметив его недоумение, громко расхохотались, не заботясь о том, что мешают ходу пьесы и не обращая ни малейшего внимания на энергичное шиканье по их адресу со стороны публики.
Их смех как бы говорил: откуда взялся он, если не знает Анжель?
Бобров покраснел до корней волос.
II
АНЖЕЛЬ
— Пусть их смеются, — шепнул на ухо молодому человеку Петр Николаевич, — а ты благодари Бога, что не знаешь ее!
— Объясни мне…
— После, а теперь послушаем пьесу, она глупа до смешного.
Водворилось молчание, и через полчаса опустился занавес — второй акт окончился.
Во время восторженных вызовов \"парижской дивы\" наши три франта вышли из ложи и оставили Звездича с Бобровым вдвоем.
Анжель, между тем, кланялась направо и налево с движением руки или улыбкой; ложа же ее стала наполняться теми постоянными посетителями первых рядов, как милости, с глупой улыбкой на устах искавшими благосклонного взгляда ее темных глаз.
Она казалась королевой среди своих придворных.
Виктор Аркадьевич, не перестававший на нее смотреть, обратился к доктору:
— Скажи же мне, кто эта женщина?
— Разве ты этого не видишь?
— Догадываюсь…
— Знаешь, сколько ей лет? — спросил Звездич.
— Это вполне расцветшая женщина, ей на вид лет двадцать пять.
— Да, действительно, хотя по метрическому свиде тельству ей уже около сорока, но и это неправда — ей четыре тысячи лет.
— Четыре тысячи! — засмеялся Бобров.
— Ни более, ни менее, мой друг! Она носила массу названий, массу костюмов, говорила на всех языках Вавилонского столпотворения, но это все та же женщина: гетера, куртизанка, лоретка, содержанка, кокотка горизонталка; Фрина, Аспазия, Империя, Армида, Цирцея, Ригольбош или Анжель. Это кровопийца, женщина веселья, опустошающая карманы и притупляющая умственные способности — ее сила в животной стороне человека.
— Есть исключения! — пробормотал Виктор Аркадьевич.
— Черт возьми! Я это знаю — одно есть в сто лет. Они на счету, эти исключения. Истинная любовь — это высокое, прекрасное, благородное чувство, удел людей с возвышенным сердцем и умом — так редка, что в продолжение целых веков сохраняются и записываются в народной памяти и истории человечества наряду с величайшими гениями имена избранников судьбы, умевших любить всем сердцем, всей душой, умевших жить своею любовью и умереть за нее.
— Однако, — перебил его Бобров, — какая поэзия, я не предполагал в тебе столько сентиментальности.
Петр Николаевич пропустил мимо ушей это замечание и продолжал:
— Любовь же к этой женщине — яд, и яд самый смертельный. Любить эту женщину и быть ею любимым — это отрава, принимаемая в малой дозе. В этом случае можно отделаться легким одурением, несколькими непродолжительными припадками сумасшествия, но зато сколько разочарования в себе и в других! Любить же ее без взаимности — это разорение, позор и… смерть!
— Однако у нее не такой свирепый вид, напротив, она кажется чрезвычайно милой, добродушной… — заметил Виктор Аркадьевич.
— Наружность обманчива вообще, наружность же красивой женщины по преимуществу. Вот уже десять лет, как я знаю ее — я ее доктор. У нее было десять любовников. Последний из них, как тебе только что говорили, уезжает в Ташкент; этот еще кончил лучше других. У нее большое состояние, но все знают, ценою скольких человеческих жизней оно обошлось…
— И с такой славой она еще находит жертвы, поклонников…
— Сколько угодно! — с насмешливой улыбкой сказал доктор.
— По твоему описанию, это просто какое-то чудовище.
— Не совсем… может быть, у нее оскорбленное сердце, которое мстит и платит злом за зло!
— Это еще, пожалуй, лучше! — тихо сказал Виктор Аркадьевич. — Конечно, это ее извинить не может, но, по крайней мере, многое объясняет…
— Я старался добиться ее тайны, — продолжал Петр Николаевич, — но она скрытна и молчалива, как могила.
— Была ли у нее по крайней мере истинная страсть в жизни?
— Насколько мне известно — никогда! Так, какой-нибудь каприз на время — это самое большое, да и то…
— Она замечательно хороша! — как бы про себя произнес Бобров, не спуская глаз с Анжель.
— Не смотри на нее слишком долго, ты можешь попасться…
— Я?.. Полно! — с уверенной улыбкой отвечал молодой человек. — Я застрахован, я уже люблю!
— Гм! — промычал Звездич, не совсем этим успокоенный.
— К тому же, — продолжал Бобров, — у меня всегда было какое-то омерзение к подобному извращению любви — к женщинам, которые составляют достояние всех.
— В тебе много чувства и страсти! — сказал его собеседник, окидывая его докторским взглядом.
— Вот именно, это меня и спасает. Мне необходимо верить в ту, кого я люблю… а этим существам разве можно верить? Признаюсь только, мне очень интересно с чисто философской точки зрения знать, о чем может думать эта женщина?
— Кто может когда узнать, о чем думает женщина? Приход их компаньонов по ложе прекратил эту беседу.
Оркестр заиграл перед третьим актом.
— Ужинать где будем? — спросил один из вошедших, обращаясь к доктору и Боброву.
— Я никак не могу, — отвечал последний. — Я завтра уезжаю, и мне нужно рано вставать. Я думаю даже поехать сейчас домой, не дождавшись окончания пьесы…
— В таком случае и я поеду с тобой, — сказал Петр Николаевич.
Он встал и, простившись с молодыми людьми, вышел в сопровождении Виктора Аркадьевича.
Выйдя через коридор в буфетный зал, он остановился. Мимо него шла к выходу Анжель. Она заметила доктора и сделала ему знак рукой. Он тотчас же подошел к ней и поклонился с таким почтением, с каким вообще благовоспитанный человек считает долгом кланяться женщине, кто бы она ни была.
Бобров остался дожидаться в некотором расстоянии от них.
— Вы уже уезжаете? — спросила она.
— Да и вы, кажется, собираетесь сделать то же самое, если я не ошибаюсь.
— Я устала и еду домой! А вы куда-нибудь ужинать?
— К себе.
— Значит, продолжаете быть благоразумным?
— Это необходимо, чтобы лечить неблагоразумных.
— Лечить — не значит вылечивать! — сказала она смеясь.
— Уж не подозреваете ли вы, что я их убиваю? — тем же тоном ответил доктор. — Впрочем, в некоторых случаях это было бы милостью.
— Пожалуй, да! — сказала она беззаботно. — Кто этот молодой человек, который вас ожидает и которые был с вами в ложе? Я его не знаю!
— И надеюсь, никогда его не узнаете!
— Тем лучше для него! — засмеялась она. — До скорого свидания, доктор, впрочем, на этих днях я уезжаю…
Она поклонилась ему фамильярным движением головы и направилась через зимний сад к выходу.
Там ждал ее лакей в богатой ливрее. Он усадил ее в поданную шикарную коляску, запряженную парой кровных лошадей.
— На Морскую! — сказала она, грациозно откинувшись на подушке экипажа.
III
ОДИН ИЗ МНОГИХ
Несмотря на то что Анжель, эта, как уже, без сомнения, догадался читатель, первоклассная звезда петербургского полусвета, недели с две, как переехала на свою прелестную дачу на Каменном острове, буквально утопавшую в зелени, окруженную обширными цветниками, с фонтаном посередине, с мраморными статуями в многочисленных и изящных клумбах, с громадной террасой, уставленной тропическими растениями, с убранными внутри с чисто царскою роскошью, начиная с приемной и кончая спальней, комнатами — она приказала кучеру, как мы уже знаем, ехать на свою городскую квартиру.
Последняя, остававшаяся круглый год во всей своей неприкосновенности, с особым штатом прислуги, находилась в бельэтаже одного из домов Большой Морской улицы и состояла из девяти комнат, убранных так, как только может придумать причудливая фантазия женщины, обладающей независимым состоянием, тонким вкусом и при этом не знающей цены деньгам; словом, этот храм Афродиты, как называли квартиру Анжель петербургские виверы, напоминал уголок дворца Алладина из \"Тысячи и одной ночи\".
— Это очень понятно, — замечали остряки по поводу последнего сравнения, — вся обстановка квартиры и приобретена ценою никак не меньше тысячи и одной ночи.
Приехав домой, Анжель с помощью горничной переменила платье и накинула на себя капот из легкой китайской белой фанзы, сплошь обшитый кружевными воланами.
— Завтра с курьерским я уезжаю в Москву, приготовьте мой дорожный костюм и все необходимое. Я пробуду там несколько дней, — сказала она камеристке. — Ни сегодня, ни завтра не принимать никого!
— Слушаю-с! — отвечала та.
Анжель прошла в кабинет, отперла изящное бюро, вынула из него массивный портфель и села к письменному столу.
Раскрыв портфель и достав из него какие-то бумаги, она стала их просматривать. В передней раздался звонок. Анжель вздрогнула.
\"Кто бы это мог быть в такой час?\" — пронеслось в ее уме.
— Владимир Геннадьевич Перелешин, — вошла горничная передать доклад лакея, — он непременно просит его принять.
Анжель слегка нахмурила брови и, казалось, с минуту колебалась.
— Хорошо, просите! — сказала она отрывисто.
Когда горничная удалилась, она вернулась в спальню, достала из маленькой дорогой и элегантной, но прочной шифоньерки за полчаса положенный туда небольшой бумажник черной кожи с золотой монограммой и опустила его в карман.
Сделав все это, она с тем же угрюмым и несколько суровым выражением лица, не покидавшим ее с самого приезда, прошла в маленькую гостиную, где ожидал ее поздний гость.
Владимир Геннадьевич Перелешин был мужчина лет тридцати или тридцати пяти, худощавый, с истомленным неправильною жизнью лицом.
Чувственный рот с приподнятыми углами губ придавал этому лицу неприятное выражение, хотя Перелешин далеко не был уродом и даже мог считаться недурным собою.
Форма его лба доказывала ум, длинный тонкий, но с подвижными ноздрями обличал хитрость и чувственность.
Одет он был безукоризненно.
Увидав входившую Анжель, он пошел к ней навстречу с любезною, хотя и фамильярной улыбкой частого гостя.
— Я вас побеспокоил, моя дорогая? — спросил он ее
— Да, я занята!.. — резко отвечала она, не поклонившись и не подав ему руки.
— О, я вас долго не задержу. Я пришел…
— За деньгами?.. — перебила она презрительным тоном.
Перелешин улыбнулся.
— Какая вы угадчица!
Анжель пожала плечами.
— Сколько вам? — спросила она.
— Мне очень нужны деньги… Дайте мне тысячу рублей.
— Сегодня уже тысячу!
— В счет будущего.
— Какого будущего? — отрывисто спросила она.
— Господи! С моим именем, в мои лета, с представительной наружностью, развитым умом и отсутствием способности чувствовать угрызения совести всегда можно рассчитывать на будущее, — отвечал он.
— Вы ошибаетесь, если предполагаете, что мне это наконец, не надоест, — заметила Анжель.
— Какие-нибудь несчастные десять радужных вас не разорят! Притом вам известна моя преданность. Ведь я далеко не неблагодарный. Я, который служу вам верой и правдой. Я могу вам оказать много услуг, я уж вам это доказал…
Он окинул ее испытующим взглядом. Она молчала.
— Я проигрался, — продолжал он.
— Вы?.. Это меня удивляет.
— Мне не везло…
— Верно, за вами очень внимательно наблюдали?
— К чему эти шпильки? Если я не заплачу в назначенный срок… то я пропаду, потеряю всякий кредит…
— Да, — медленно заговорила она, — нужно уметь прятать концы в воду! Но вы отлично устроились и, не имея ни гроша за душой, живете так, как будто получаете, по крайней мере, тысяч двенадцать ежегодного дохода. Без вас не обходится ни одно удовольствие, ни один ужин, ни один пикник. Вы бываете в клубах, играете по большой и вообще… выигрываете. В трудные же минуты вы не забываете меня… Все это дает вам возможность бывать в свете, и не все из порядочных людей решаются не подать вам руки.
— Так что я могу быть иногда полезным другим… — с ударением отвечал Владимир Геннадьевич, — хотя бы в качестве охотничьей собаки, выслеживающей дичь… или верного друга…
Он посмотрел на нее в упор вызывающим взглядом…
— Хорошо сказано! — промолвила она, не обратив внимания на этот взгляд. — Вы не лишены остроумия, мой друг, а я всегда имела слабость к умным людям — они приятное явление между болванами.
Она вынула из кармана бумажник, отсчитала из него десять радужных и передала Перелешину.
Он спокойно взял их и приблизил руку Анжель к губам изящным движением светского человека.
— Не будет ли каких приказаний? — спросил он.
— В настоящую минуту никаких.
— Прощайте.
Он поклонился и вышел.
Анжель возвратилась снова в кабинет к своим прерванным занятиям.
На другой день, к восьми часам вечера, она была уже одета в дорогое, но совершенно простое платье, скромную черную шляпку с густой вуалью, и в этом костюме никто бы не узнал вчерашней Анжель. На медных дощечках, прикрепленных к крышкам изящных дорожных сундука и чемодана, вынесенных в коляску, дожидавшуюся ее у подъезда, были вырезаны имя, отчество и фамилия их владелицы: Анжелика Сигизмундовна Вацлавская.
IV
В ПАНСИОНЕ
За несколько дней до описанных нами в трех предыдущих главах событий в большой приемной аристократического пансиона в Москве сидели и разговаривали две молодые девушки.
Была вторая половина мая, одного из самых лучших месяцев нашего северного климата.
Солнце мягко, но ясно светило, воздух был чист и свеж, шелест деревьев, нарядно одетых свежею листвой, веселое щебетание птичек сливались в одну гармоническую песнь наступившей весне.
Пансион, находившийся почти на окраине города, был окружен обширным садом.
Окна приемной были открыты.
Одна из этих молодых девушек была блондинка с большими голубыми глазами, овальным личиком и хорошеньким ротиком; на тонких чертах ее нежного лица лежал отпечаток какой-то меланхолии, даже грусти.
Ее уже почти совершенно сформировавшаяся фигура принадлежала к тем, которые способны придавать особое изящество даже самому простому костюму, так что скромная пансионская одежда — коричневое платье и черный фартук — казалась на ней почти нарядной.
Ей было лет семнадцать, звали ее Ирена Вацлавская.
Ее подруга, княжна Юлия Облонская, была смуглая брюнетка, с ясной улыбкой и ослепительно белыми зубами. Она была почти одного возраста с \"Реной\", как звала она свою приятельницу. С недавних пор между ними завязалась тесная дружба — одно из тех живых чувств, которые часто пробуждаются в сердцах расцветающих девушек. Они точно переполнены в этот период избытком нежности, стремящейся вырваться наружу и выражающейся в дружбе, за неимением лучшего.
Уже несколько дней, как начались каникулы, а молодые девушки еще оставались в пансионе, откуда, впрочем, сегодня же утром их должны были взять, но далеко не при одинаковых условиях.
Княжна Юлия накануне получила письмо от своего отца, князя Облонского, уже из подмосковного имения, где князь, постоянно живший в Петербурге или за границей, проводил это лето. Он уведомлял дочь, что на следующий день заедет за ней.
Ирена же ждала в этот день свою старую няню, которая также должна была увезти ее на ферму, отстоящую верстах в двенадцати от Москвы и в полуверсте от одной из ближайших к первопрестольной столице станций Нижегородской железной дороги.
Чемоданы и сундуки были готовы, молодые девушки считали минуты, оставшиеся до момента отъезда и разлуки.
В то время, когда глазки Юлии горели радостью в надежде на скорую свободу и на губах ее блуждала счастливая улыбка, Ирена была грустна и задумчива.
— Что это значит? — допытывалась у нее Облонская. — Вместо того чтобы радоваться предстоящей нам свободе, ты почти печальна.
— Чему же мне радоваться? — отвечала Вацлавская.
— Что же может быть лучше свободы? Мне можно будет сколько угодно гулять по парку, примерять массу новых нарядов и даже амазонку, о которой мне писала сестра, хотя это сюрприз со стороны папа: устраивать кавалькады и скакать по полям и лугам. Катание верхом — моя страсть. Увидеться с моей сестрой и ее мужем. Они исполняют все мои желания. Это праздник, истинный праздник. К несчастью, он недолго продолжится, и не оглянешься, как наступит август, возвращение в пансион. Mesdemoiselles, tenez vous droit [Барышни, стойте прямо (франц.)] и опять эти противные уроки…
— Да, ты возвращаешься к своим, тебе хорошо! — прошептала Ирена, подавляя вздох.
— А ты разве едешь не к своим?
— Ты знаешь, что нет… Я еду на ферму, в совершенную деревню, к моей старой няне. Вместо парка у меня будет большая проезжая дорога и окрестные уединенные леса; вместо общества — работники и работницы фермы да деревенские парни и девушки ближайшего села; вместо развлечения — право ничего не делать и мечтать, глядя на лучи восходящего и заходящего солнца, при печальном безмолвии пустынных далеких полей, сливающихся с горизонтом.
— А твоя мать?
— Она в Петербурге.
— Ты и в этом году к ней не поедешь?
— Ни в этом, ни в будущем.
— Отчего же?
— Она много путешествует… Ей нужно, как она мне говорила, привести в порядок запутанные дела по наследству, а так как ей со времени смерти моего отца, которого я не знала, приходится одной ими заниматься, то она и не может меня взять к себе… Я стесню ее…
— Бедная моя! — воскликнула Юлия и в порыве нежности поцеловала ее в лоб.
— Ты никогда не была в Петербурге?
— Никогда. Там хорошо, не правда ли?
— О, прекрасно! Я обыкновенно, провожу там Рождество и святки у своей сестры Нади. Меня бы отдали там и в пансион, если бы не желание моей покойной матери, у которой, когда она была девочка, начальница нашего пансиона была гувернанткой. О, для меня это время беспрерывных удовольствий: балов, концертов, вечеров, приемов, прогулок по Невскому проспекту, широкой красивой улице, сплошь занятой роскошными магазинами.
— И все это в продолжение двух недель! — возразила Ирена.
— Это еще не все. Я не считаю посещений этих магазинов, откуда выходишь точно опьяненная от всех чудес из шелка, бархата и кружев. Видишь ли, ma chere, в Петербурге живут вдвое, втрое скорее, чем в провинции и даже в Москве, там каждая минута так наполнена, что кажется часом, час днем, а дни неделями.
— Ах, какая ты счастливая! — еще раз вздохнув, сказала Ирена, заразившаяся восторженностью своей подруги и, конечно, не имея возможности разобраться во всем том, что воображение молодой девушки, а также желание блеснуть перед собеседницей, прибавляло к действительности.
— Но если твоя мать приезжает тебя навещать, то почему же ты не можешь попросить ее свезти тебя в Петербург хотя на несколько дней?
— Я уже об этом просила, но она отказала… У нее еле хватает времени уделить для меня несколько часов — иногда, впрочем, один, два дня…
— И это все? — с удивлением спросила Юлия.
— Все!
Водворилось минутное молчание.
— Однако, — начала Облонская, — это не может так вечно продолжаться. Ты уже взрослая, как и я, еще год — и придется нас взять из пансиона.
— Да, я надеюсь… А пока мне приходится довольствоваться прелестями деревенской жизни и уединением Покровского, — с горечью сказала Ирена.
— Мне знакомо название этого села, оно недалеко от нашего имения Облонского.
— Всего в пяти верстах, я знаю дорогу… Я по ней не раз ходила с моей няней! Мы проходили через весь Облонский лес.
— Ну вот! В нем-то мы и устраиваем пикники. Едем целой кавалькадой, я обыкновенно верхом с мужем моей сестры. Иногда нас сопровождает Виктор Аркадьевич.
— Кто этот Виктор Аркадьевич? Первый раз я слышу от тебя это имя.
— Это некто Бобров, очень хороший молодой человек, — сказала Юлия, слегка краснея, — он технолог. Два года тому назад он спас жизнь моему зятю, графу Льву Ратицыну, когда он чуть было не утонул. Понятно, что с этого дня Лева стал с ним очень дружен, так же как моя сестра Надя… и я… Ты понимаешь… чувство благодарности… Он живет и служит в Петербурге… но летом берет отпуск и приезжает недели на две в Облонское… Папа также его очень любит, хотя он и не дворянин… Мой отец обращает очень большое внимание на происхождение человека и тех, кто не принадлежит к дворянству, не ставит ни во что… Мы всегда с ним ссоримся по этому вопросу, и он меня даже прозвал революционеркой и демократкой. О, если бы ты могла участвовать с нами в наших прогулках… Это бы еще более увеличило мое удовольствие!
Все это было сказано с такой поспешностью и таким тоном, которые придают болтовне молодой девушки сходство с щебетанием птички.
— А меня, — заметила Ирена, становясь все грустнее и грустнее, — вместо роскошного дома с мраморными лестницами, прекрасных садов с чудными цветниками, обширного тенистого парка ожидает большая ферма с крышей, покрытой простыми черепицами, загроможденная дворами, где кричат утки, огород, где нет других цветов, кроме бобов, да и то не турецких! Там я буду одна, считая часы, сожалея о наших шумных рекреациях, не имея ни малейшей возможности изменить это однообразие, осветить эту тьму, кроме короткого свидания с моей дорогой матерью.
Крупные слезы блеснули на длинных ресницах молодой девушки.