По уверенности, с которой он вошел во двор этого дома, видно было, что он бывал здесь не первый раз и знает хорошо все входы и выходы.

Дом Воронцова, этот великолепный дворец, построенный графом Растрелли, в котором ныне помещается Пажеский корпус, был, во времена жизни его владельца вице-канцлера графа М. И. Воронцова, одним из грандиознейших зданий столицы, принадлежащих частным лицам.

Он был окончен постройкой при Екатерине I, на родной сестре которой, Анне Карловне Скавронской, был женат граф Воронцев.

В 1763 году императрица Екатерина купила его за 217 тысяч рублей и до осени 1770 года он стоял пустым.

В этом году там отвели квартиру принцу Генриху Прусскому, брату Фридриха II, затем в нем жил принц Нассау-Заген, адмирал русского флота, известный своими победами над шведскими морскими силами, а после него дом этот занимал вице-канцлер граф Иван Антонович Остерман.

В народе его называли «канцелерским домом».

Император Павел подарил его великому русскому приорству рыцарей мальтийского ордена, к которому относился с особым благоволением и желал сохранить его в пределах России, «яко учреждение полезное и к утверждению добрых правил служащее».

Помещение было просторно и удобно, но роскошь отделки несколько не соответствовала обители целомудренных и смиренных рыцарей.

Великолепная двойная лестница, украшенная статуями и зеркалами, вела во второй этаж, плафоны обширных комнат которого были расписаны лучшими художниками самыми соблазнительными картинами, изображавшими сцены из Овидиевых превращений, с обнаженными богинями и полубогинями и другими сюжетами из греческой мифологии.

В одной из комнат на потолке было изображено освобождение Персеем Андромеды.

Без всяких покровов, прелестная Андромеда стояла, прикованная к скале, а перед ней Персей, поражающий дракона.

Монашествующие рыцари проходили мимо этих эротических картин, скромно опустя очи долу, хотя, не скроем, вероятно, исподтишка, каждый насмотрелся на них вдоволь.

Люди всегда люди — рабы соблазна, представляемого женщиной.

Мальтийские же рыцари — эти полувоины, полумонахи, несмотря на их строгий устав, не отличались особыми строгими правилами, подчиняясь нравственному уровню тогдашнего общества Западной Европы и России.

Расскажем вкратце историю ордена мальтийских рыцарей или, как он именовался в начале своей деятельности, святого Иоанна Иерусалимского.

Происхождение его было более чем скромное. В конце IX века в Сиенне был основан первый странноприимный монашеский орден.

По его образу Герард Том, провансалец, учредил такой же в Иерусалиме, при церкви святого Иоанна Крестителя, построенной купцами из Амальфы.

Через короткое время орден этот обратили в общину рыцарей и около ста лет находился он на месте своего учреждения.

В 1306 году, при великом магистре ордена Фолькон де Вилларет, рыцари завоевали остров Родос, получивший свое греческое название от множества растущих на нем роз.

На Родосе рыцари прожили до 1521 года, когда остров был взят турецким султаном Солиманом.

Сопротивление рыцарей было беспримерное и защита Родоса — золотая страница в истории рыцарства святого Иоанна Иерусалимского.

Лишенные острова Родоса, рыцари остались без пристанища и перекочевывали из города в город, пока наконец римско-немецкий император Карл V подарил им остров Мальту, прославленный чудесами апостола Павла.

Этот дар был не без обязательств.

Иоанниты приняли на себя обязанность непрестанно вести борьбу с мусульманами и морскими разбойниками.

В ордене с течением времени установилось три разряда членов: «Servienti d\'arti» — военное служащие, настоящие рыцари или кавалеры, и священники.

От желающих вступить в число действительных рыцарей с самого основания ордена требовалось доказательство благородного происхождения.

В прежнее время не нужно было представлять подробные родословные, но когда дворяне стали заключать неравные браки, то от кандидатов в рыцари стали требовать сведения не только об отце и матери, но и двух восходящих поколениях, которые должны были принадлежать к древнему дворянству и по фамилии, и по гербу.

Детей банкиров постановлено было не принимать в число рыцарей, хотя бы эти банкиры и были бы древнего, незапятнаного неравными браками рода.

Тоже постановление было и о детях лиц, занимавшихся вообще торговлею или присвоивших и невозвративших какое-либо имущество ордена.

Все лица, удовлетворявшие генеалогическим требованиям, получали рыцарское звание по праву рождения: «cavalieri di giustitia».

Кроме этих существовали еще «cavalieri di grazzia» — это те, которым звание рыцаря, по усмотрению великого магистра ордена, было предоставленно в виде милости.

Ни в каком, однако, случае не было доступно звание рыцаря хотя бы самому отдаленному потомку еврея.

От военнослужащих, то есть от «servienti d\'arti», не требовалось доказательства дворянского происхождения, но лишь свидетельство о том, что отец и дед вступавшего не были рабами и не промышляли каким-либо художеством или ремеслом.

Устройство ордена в начале было монашеское. Одежду рыцарей составляла черная суконная мантия, по образцу одежды святого Иоанна Крестителя, сотканной из верблюжьего волоса, с узкими рукавами, эмблемой потери свободы рыцарем. На левом плече мантии был нашит большой восьмиконечный крест из белого полотна — символ восьми блаженств, ожидавших праведника за гробом.

Когда же орден иоаннитов обратился в военное братство, то для рыцарей был введен красный супервест, с нашитым на груди, так называемым, мальтийским крестом.

Сверх супервеста надевались блестящие латы.

Рыцарскую одежду могли носить только те, кто были посвящены в рыцарский сан, и кроме того, по орденским статутам, независимые государи и те из знатнейших дворян, которые, при их набожности и других добродетелях, вносили в казну братства 4000 скуди золотом.

Женщины, принадлежащие к ордену, носили длинную черную одежду с белым восьмиконечным крестом на груди, черную суконную мантию с тем же крестом на левом плече и черный остроконечный клобук с черным покрывалом.

Великий магистр ордена, избираемый при особенно торжественной обстановке из числа рыцарей, поступивших в орден по праву рождения, считался державным государем, в каковом качестве он сносился с другими государями и имел при их дворцах своих представителей; рыцари целовали у него руку, преклоняя перед ним колено. Статут предписывал «усиленно» молиться за него.

При богослужении читалась о нем следующая молитва: «Помолимся, да Господь Бог наш Иисус Христос просветит и наставит великого нашего магистра (имя рек) к управлению странноприимным домом ордена нашего и братии нашей и да сохранит его на многая лета».

В числе особенных прав, принадлежащих великому магистру, было право позволять рыцарям «пить воду», чего, после вечернего колокольного звона, никто кроме него разрешить не мог.

Орден делился на восемь языков или наций. Собрание одного языка составляло великое приорство того же государства и от него получало содержание.

Великое приорство делилось на несколько приоратов, которые, в свою очередь, разделялись на бальяжи или командорства, состоявшие из недвижимых имений разного рода, и владельцы таких имений, как родовых, так и орденских, носили титул бальи или командоров.

По введении в Англии реформации, язык великобританский, как нации уже не католической, считался упраздненным до тех пор, пока Англия не присоединится опять к святой церкви.

Великий магистр, управлял делами ордена при содействии священного капитула, состоявшего из членов, избранных по два от каждого языка.

Капитул собирался в заседание после обедни, причем были носимы перед великим магистром флаг и знамя ордена.

Члены капитула, перед открытием заседания, целуя руку великого магистра, подавали ему кошельки, на которых было назначено имя каждого члена. В них находилось по пяти серебряных монет, называвшихся «жанетами».

Подача денег великому магистру означала отчуждение рыцарей от их собственности.

В эти же кошельки клались записки членов капитула с их мнениями относительно дел, подлежавших обсуждению капитула.

Одним из правил, введенных при самом основании ордена, было общежитие. Жившие вместе рыцари составляли «конвент».

На практике, однако, было сделано отступление от этого правила, и от рыцаря требовалось только, чтобы он пять лет кряду или хотя разновременно, но в общей сложности то же число лет, пробыл в «конвенте».

Без особого дозволения великого магистра, вне его местопребывания, города Лавалетты, не мог ночевать ни один рыцарь, живший в «конвенте».

За общей рыцарской трапезой отпускалось на каждого рыцаря в день один фунт мяса, один графин вина и шесть хлебов. В посты мясо заменялось рыбою.

Кроме обета человеколюбия, рыцари давали обет искоренения «магометанского исчадия».

Они были обязаны обучаться военному искусству и совершить, по крайней мере, пять, так называемых, «караванов».

Под последним словом подразумевалось плавание на галерах ордена с 1 июля по 1 января или с 1 января по 1 июля, так что в общем, каждый кандидат в рыцари должен был проплавать в море два с половиною года.

Пребывание в «караванах» считалось «искусом». После него «новициат», удовлетворявший всем условиям, принимался в число рыцарей, с соблюдением торжественных обрядов.

Он приносил обеты послушания, целомудрия и нищеты и давал клятву положить свою жизнь за Иисуса Христа, за знамение животворящего креста и за своих друзей, то есть за исповедующих католическую веру.

В силу обета целомудрия, мальтийский рыцарь не только не мог быть женат, но даже не мог иметь в своем доме родственницы, рабы или невольницы моложе пятидесяти лет.

V

ЮНОСТЬ ПАВЛА

Собрание рыцарей мальтийского ордена, принадлежащих к русскому приорству, и происходило в роковую ночь в «канцлерском доме».

В описываемое нами время, то есть в первые два года царствования императора Павла Петровича, орден мальтийских рыцарей нашел себе прочную почву, если не в России, то в Петербурге, и пустил в приневской столице глубокие корни.

Причину такого прочного положения католического учреждения в православной России следует искать в характере императора Павла Петровича, увлекавшегося всякого рода обрядностями и склонного, по натуре своей и воспитанию, ко всему идейному, таинственному, мистическому.

Еще будучи мальчиком, великий князь с восторгом читал и перечитывал знаменитое в то время сочинение аббата Верто: «Histoire des Chevaliers Hospitaliers de St. Jean de Jerusalem, appelles depuis les Chevaliers de Rhodes et aujour d\'hui les Chevaliers de Malte».

Книга эта пользовалась очень долго замечательным успехом среди образованных людей Европы.

Хотя аббат Верто в своей книге отвергал все легендарные сказания, переходившие без всякой проверки через длинный ряд веков, от одного поколения к другому, и говорившие о непосредственном участии Господа и святых угодников, как в военных подвигах, так и в обиходных делах мальтийского рыцарского ордена, юный читатель именно и воспламенял свой ум таинственною стороною истории рыцарского ордена, и верил, несмотря на сомнительный тон самого автора, во все чудеса, совершенные будто бы свыше во славу и на пользу этого духовно воинственного учреждения.

С трепетом и благоговением читал он рассказ о том, как однажды трое благородных рыцарей, по их усердным молитвам, перенесены были какою-то невидимою силой в одну ночь из Египта на их отдаленную родину — в Пиккардию.

Если бы римская курия знала, как подобные книги действуют на юные умы, то, быть может, она не распорядилась взять ее «sub index», то есть книга не была бы внесена в список нечестивых, крайне опасных для верующих сочинений, и римско-католические церковные власти не подвергали ее такому ожесточенному гонению.

Впрочем, быть может, сами гонители хорошо знали, что все гонимое и запрещенное возбуждает интерес и в данном случае не ошиблись.

Книга «аббата-революции», как прозвали Верто, благодаря именно этим преследованиям, получила громадную известность у многочисленных усердных читателей.

Кроме чудесного и таинственного, великого князя-мальчика увлекала в книге и торжественная обрядовая сторона мальтийского рыцарства.

Он не мог наглядеться на приложенные к книге великолепно гравированные портреты, изображавшие разных знаменитых рыцарей ордена, в золотых доспехах и в мантиях, и подолгу рассматривал находящиеся под каждым портретом гербы, увенчанные коронами, шлемами и кардинальскими шапками, осененными херувимами и знаменами, украшенные военными трофеями и обвитые лаврами и пальмовыми ветвями.

В чтении этой книги он находил пищу для своего воображения, с помощью которого переносил себя в отдаленные страны, воображая себя рыцарем, избивающим неверных и достигающим славы и почестей, и таким образом уносился мечтой от своей, несмотря на его высокое рождение, неприглядной, однообразно-скучной обстановки.

Проследим детство и юность великого князя, чтобы убедиться, что судьба его была действительно более чем печальна.

Императрица Елизавета Петровна очень обрадовалась рождению Павла Петровича — наследника престола и, устранив его мать, сама взяла на себя все о нем заботы и попечения.

На первых порах ее двоюродный внук был, казалось, ее единственным утешением: она холила и нежила его и по целым дням забавлялась ребенком.

Но это высокое попечение, при отсутствии правильных понятий о первоначальном уходе за ребенком, не могло иметь хорошего влияния на великого князя.

К тому же, вскоре императрица, отличавшаяся непостоянством своего характера, охладела к ребенку и он был передан на бесконтрольное попечение ее приживалок.

Последствием этого было то, что за августейшим ребенком не было даже такого ухода, какой бывает за детьми в обыкновенных, со средним достаткам, семьях.

Будущий наследник престола вывалился однажды из люльки и всю ночь проспал на голом полу, никем незамеченный.

Но не в этом было главное зло первоначального воспитания великого князя. Отрицательные качества физического воспитания были каплями в море положительного нравственного вреда нянчивших ребенка женщин.

От этих приставниц привились к нему суеверие и предрассудки, а их глупые россказни дали ложное направление его умственному и нравственному развитию.

Они вконец расстроили его необыкновенно пылкое воображение — он научился от них верить в сны, приметы и гаданья.

Он боялся оставаться впотьмах, и эта боязнь, почти болезненная, осталась в нем даже в зрелые годы.

В ранних годах нервы его были в конец расшатаны — гром и молния заставляли его дрожать всем телом, он вздрагивал даже при скрипе неожиданно отворенной двери, при каждом стуке и шорохе.

Мамки и няньки пугали его и чертом с хвостом, и бабой-ягой — костяной ногой, пророком Ильей, разъезжающим на огненной колеснице, и наконец самой императрицей Елизаветой Петровной.

К последней ее внук чувствовал положительно панический страх — он не шел на ее зов и ревел благим матом, когда у ней являлось желание его приласкать.

Это конечно, восстановляло ее против упрямого ребенка — она не доискивалась причин такого странного упрямства.

Такое запугивание не только вымыслами фантазии, но и живыми людьми сделало из общительного по природе ребенка дикаря-нелюдима, и это свойство Павел Петрович не мог побороть в себе и в более зрелые лета никакими усилиями. Он стеснялся малознакомых ему людей и избегал большого общества.

Первым учителем великого князя Павла Петровича был Федор Дмитриевич Бехтерев, преподававший ему русскую грамоту и арифметику по довольно своеобразной методе, посредством деревянных и оловянных куколок, изображавших солдат разных родов оружия.

Каждая из этих куколок была помечена буквами русской азбуки или цифрами.

Бехтерев приказывал своему ученику ставить солдатиков попарно, в шеренги и повзводно и, таким образом, выучил его сперва буквам, затем складам, слогам, словам и целым фразам.

Также шло и преподавание арифметики.

Такое преподавание продолжалось довольно долго.

Наконец, в качестве главного воспитателя наследника престола был назначен граф Никита Иванович Панин, прогнавший весь штат мамок и нянек и отличавшийся строгостью к своему воспитаннику. Он не стеснялся с ним, журил его и даже прикрикивал на него и отдавал ему приказания резким тоном, который впоследствии усвоил и сам Павел Петрович.

Ближайшим наставником великого князя вместо Бехтерева был сделан молодой, прекрасно образованный офицер Семен Андреевич Поропщи, отличавшийся, к сожалению, чрезмерною снисходительностью к своему ученику, доходившей до неуместной слабости.

Метод запугивания сменился игрой на самолюбии великого князя, для чего воспитатели прибегали даже к таким далеко не благовидным средствам, как подлог и обман.

Удерживая великого князя от дурных наклонностей и поступков, они говорили ему, что Европа смотрит на него, что во всех государствах знают о каждом его поступке, недостойном высокого сана наследника руссого престола, так как об этом немедленно печатается в иностранных газетах.

По временам, для вящего убеждения воспитанника, нарочно печаталось несколько экземпляров заграничных ведомостей, в которых помещались, в виде сообщений из Петербурга, сведения об образе жизни наследника престола, его занятиях науками, играх и шалостях.

Выдумка эта заставила самолюбивого мальчика учиться и вести себя хорошо, но имела и дурные последствия; когда проделка воспитателей со временем открылась, в уме царственного юноши укоренилась мысль, что даже самые честные, по-видимому, люди, окружающие высоких особ, способны на хитрость и обман.

Это было зерном той страшной подозрительности, которою в более зрелых летах отличался Павел Петрович и которая была так тяжела не только для окружающих его, но даже для него самого.

Воспитание и образование наследника шло, однако, очень успешно. Великий князь отличался выдающимися способностями и любознательностью, превосходно говорил по-французки, легко объяснялся по-немецки, хорошо знал славянский язык, а латинский настолько, что мог читать в подлиннике Горация и вести даже на этом языке отрывочные разговоры.

Верховая езда, фехтование и танцы были также предметами тщательного изучения.

Обстановка Павла Петровича вне учебной комнаты далеко не способствовала тому, чтобы характер его принял хорошее и твердое направление.

Свои первые впечатления он получил среди того ханжества, которым отличался двор императрицы Елизаветы Петровны в последние годы ее царствования, когда истинно религиозное чувство сменилось одной обрядностью.

В кратковременное царствование Петра III он был совершенно забыт.

Доходивший до него гул государственного переворота, известие о смерти отца, замысел Мировича, московский бунт — подействовали впечатлительно на его восприимчивую душу.

В день празднования его совершеннолетия и брака с великою княгинею Наталею Алексеевною, было получено известие о появлении самозванца под именем Петра III, а затем начался Пугачевский бунт.

Все это в довольно непривлекательном свете выставляло перед ним его будущих подданных, и великому князю невольно вспоминались слова и речи его воспитателя, графа Панина, поклонника всего прусского, старавшегося унизить русских людей перед их будущим государем, любившего «морализировать» о их непостоянстве и легкомыслии и внушавшего своему воспитаннику, что «государю кураж надобен».

Императрица Екатерина не любила своего сына и последний платил ей тою же монетею — факт противоестественный, но факт.

Она считала потерянным тот день, когда была обязана, по этикету двора, видеть своего сына.

Царедворцы старались под разными предлогами не присутствовать при этих свиданиях.

Они не знали как держать себя.

Искренняя преданность и должное уважение, оказанные наследнику, могли произвести неприятное впечетление на императрицу.

Вынужденная покорнось, холодная и натянутая учтивость могли быть не забыты их будущим повелителем.

— Ну, слава Богу, гора свалилась с плеч! — говаривала Екатерина, когда Павел Петрович уезжал в свои резиденции — Павловск или Гатчину.

Смерть нежно любимой первой супруги наследника престола — Натальи Алексеевны произвела на него страшное впечатление.

Вскоре, однако, по настоянию императрицы, состоялся его брак с Марией Федоровной, которую Бог благословил многочисленным потомством.

Императрица Екатерина не дозволяла своему сыну и его супруге иметь при себе ни одного из детей.

Он страдал как супруг, видя скорбь своей жены-матери, и как отец.

Он тяготился бездеятельностью, а между тем его отстраняли от всякого дела.

Когда во время турецкой войны он попросил позволения государыни отправиться в армию Потемкина в скромном звании волонтера, Екатерина не дозволила ему этого, под предлогом скорого разрешения от беремени его супруги, и выразила опасение, что южный климат повредит его здоровью.

Огорченный этими возражениями, Павел Петрович не без раздражения спросил у матери:

— Что скажет Европа, видя мое бездействие в военное время?

— Она скажет, что ты послушный сын! — спокойно и равнодушно отвечала императрица.

Отпущенный затем императрицей на театр шведской войны, он был быстро отозван обратно.

Обреченный жить вдали от государственной и военной деятельности, он весь отдался занятию с гатчинским гарнизоном, где, под влиянием своего воспитателя графа Панина, завел прусские порядки, но эти занятия, не удовлетворяли его вполне.

На досуге он обдумывал разные проекты и предложения, относившиеся к порядку государственного управления, подготовляя их к тому времени, когда ему, по воле Провидения, перейдет верховная власть.

Будучи знатоком французской литературы, он увлекался господствующими в ней тогда идеями об обновлении человечества в политическом и нравственном отношении и увлечение этими идеями рождало в нем сочувствие к тем тайным и явным обществам, которые хотели осуществить эту задачу.

Еще в 1782 году, в Венеции, он говорил однажды графине Розенберг:

— Не знаю, буду ли я на престоле, но если судьба возведет меня на него, то не удивляйтесь тому, что я начну делать. Вы знаете мое сердце, но вы не знаете людей, а я знаю, как следует их вести…

6 ноября 1796 года императрицы Екатерины не стало.

Великий князь Павел Петрович сделался императором.

Получив верховную власть, он задумал, между прочим, преобразовать к лучшему русское общество, введением в него рыцарских элементов.

Он надеялся, что этим способом ему удастся достигнуть его политических и социальных целей, и со свойственною ему пылкостью начал прививать в России мальтийское рыцарство, полагая, что оно получит у нас обширное развитие и повлияет благотворно на весь наш быт.

Такова причина не только появления, но даже и упроченного положения католического ордена мальтийских рыцарей в православной России в царствование Павла Петровича.

VI

ИМПЕРАТОР ПАВЕЛ

С самых первых дней царствования Павла Петровича Петербург, как бы по мановению какого-то волшебного жезла, изменил свою физиономию.

Жизнь столицы всегда есть отражение жизни двора. Пышность и роскошь двора покойной государыни сменилась простотой и скромностью жизни нового императора и его семейства.

На содержание двора при императрице Екатерине расходовались огромные суммы, которые не столько употреблялись по назначению, сколько расхищались нижними дворцовыми чинами.

Это было известно всем и более всех цесаревичу Павлу Петровичу. Поэтому, по вступлении на престол, он прежде всего пожелал искоренить это зло.

По его распоряжению были уничтоженны отдельные обеденные столы для государя, для цесаревича, для великих князей и для великих княжен.

Был установлен один общий стол для государя, его семейства и близких особ, и другой — кавалерский, для прочих дежурных чиновников и офицеров. Отдавая это приказание, император сказал следующие знаменательные слова:

«И последний дворянин находит удовольствие в том, чтобы есть всегда вместе с его детьми и семейством; для чего же мне этого не делать? Я такой же отец семейства и хочу также иметь удовольствие обедать и ужинать вместе с женою и детьми…»

Живя более чем скромно, он требовал того же от своих подданных. Это была не скупость, а благоразумие. Доказательством чему служит то, что государь до вступления своего на престол, будучи великим князем, сам испытывал нужду доходившую до крайности, а потому, чтобы во время его царствования не могли того же испытать его супруга и наследник, назначил им жалованье: супруге двести тысяч, наследнику сто двадцать тысяч, а супруге его пятьдесят тысяч рублей в год.

Жалование это было, однако, назначено недаром. Государь поручил им и должности.

Императрицу он сделал директрисой Смольного монастыря, а наследника — при себе генерал-адъютантом, а затем и первым генерал-губернатором Петербурга.

Прежде всего государь начал искоренять роскошь среди гвардии.

Для содержания себя в Петербурге гвардейскому офицеру требовалось очень много. Ему нельзя было обойтись без содержания шести или, по крайней мере, четырех лошадей, без хорошей и дорогой новомодной кареты, без нескольких мундиров, из которых каждый стоил 120 рублей, без множества статской дорогой одежды: фраков, жилетов, сюртуков, плащей и ценных шуб и прочего.

Только богатые и могли нести эту убыточную службу, люди же со средним достатком, тянувшиеся за товарищами, входили в неоплатные долги и разорялись.

Император разом покончил с этим ненормальным явлением военной жизни.

Он уничтожил богатые мундиры гвардейцев, заменив их мундирами из недорогого зеленого сукна, со стамедовой подкладкой и белыми пуговицами. Стоимость такого мундира была 22 рубля.

Штатское платье носить было запрещено, да и в модах, как мужских, так и женских, произведен поворот к простоте и скромности. Пышность выездов запрещена.

Объявленная воля государя относительно гвардейцев повлияла и на гражданских чиновников и не служащих дворян.

Они, в угоду государю, бросили излишнюю роскошь и стали придерживаться во всем умеренности и степенности. Добрый пример делает подчас чудеса.

Образ жизни государя также, конечно, отразился на образе жизни столичных обывателей.

Вставал государь не позже пяти часов и обтершись, по обыкновению, куском льда и поспешно одевшись, до шести часов, помолившись Богу, слушал донесения о благосостоянии города, отдавал приказания по делам дворцового управления.

С 6 до 8 занимался государственными делами с первыми сановниками государства и затем два часа верхом или в санях ездил по городу, заезжая невзначай и совершенно неожиданно в разные присутственные места и казармы. По возвращении домой в 10 часов он до 12-ти занимался учением гвардии, принимал просьбы и совещался с военноначальниками.

В двенадцать часов он возвращался в комнаты, где уже в столовой были накрыты столы с закускою и водкой. Все бывшие на разводе свободно пили и закусывали. После закуски, когда посторонние удалялись, государь с семьей и близкими садился обедать.

После обеда государь отдыхал до трех часов, а затем снова отправлялся кататься по городу.

С пяти до семи он снова занимался государственными делами, а час, с семи до восьми, посвящал своему семейству.

В восемь часов государь ужинал и ложился спать. В это время во всем городе не было уже ни одной горящей свечки.

С такими порядками жизни своего государя, конечно, должны были сообразоваться все сановники и служащие, а потому в течении нескольких дней в Петербурге переменился совершенно род жизни. День сделался опять днем, а ночь — ночью.

Были, конечно, недовольные, но большинство с восторгом созерцало своего трудолюбивого монарха.

Восторг этот дошел до своего апогея, когда сделалось известно, что государь в назначенные им дни и часы сам принимает просьбы от своих подданных.

Говорили, что он заявил, что во время его царствования не будет ни фаворитов, ни таких людей, через которых он будет узнавать нужды и обиды своих подданных, да и то после нескольких недель, месяцев и даже лет, во время которых просители изнывают в ожидании. Он сам будет принимать просьбы и жалобы.

Добавляли, что на вопрос, какого звания людей прикажет он допускать к себе и кто может пользоваться этой милостью, Павел Петрович ответил:

— Все и все: все суть мои подданные; все они мне равны, и всем равно я государь; так хочу, чтобы никому не было в том возбраняемо.

Несомненно, что такое распоряжение сильно повлияло на отправление правосудия и на отношения знатных людей к простолюдинам. Строгий суд самого государя висел над ними Дамокловым мечем.

Вскоре появилось, наделавшее в Петербурге много шума, и последствие такого распоряжения.

Один из купцов подал государю жалобу на самого петербургского генерал-губернатора Николая Петровича Архарова, в которой излагал, что последний должен ему двенадцать тысяч рублей, но несмотря на его просьбы, денег не возвращает, сперва водил обещаниями, а теперь приказал гнать его, просителя, в шею.

Государь принял просьбу, находясь при разводе и стоя с любимцем своим Архаровым.

Развернув бумагу, Павел Петрович пробежал ее глазами и, быстро познакомившись с содержанием, обратился к Николаю Петровичу:

— Что-то у меня глаза слипаются и влагою как запорошены, так что я прочесть не могу. Пожалуй Николай Петрович, прими на себя труд и прочти оную.

Архаров почтительно взял бумагу, начал читать, но стал запинаться и, наконец, почти шептать ее содержание себе под нос.

— Читай, читай громче.

Николай Петрович несколько повысил голос, но все же читал так, чтобы слышал только государь.

— Громче, громче… другим не слышно! — настаивал Павел Петрович.

Архарову ничего не оставалось делать, как прочесть жалобу на самого себя громогласно.

— Что это? — заметил как бы с недоумением государь. — Это на тебя, Николай Петрович?

— Так, ваше величество! — смущенно отвечал тот.

— Да неужели это правда?

— Виноват, государь.

— Но неужели это все правда, Николай Петрович, что его, за его же добро, вместо благодарности, не только в зашей выталкивали, но даже и били?

— Что делать, — покраснел до корней волос Архаров, — должен и в том признаться, государь! Виноват… Обстоятельства мои к тому принудили. Однако, я в угодность вашему величеству, сегодня же его удовольствую и деньги заплачу…

Чистосердечное сознание смягчило гнев государя.

— Ну, хорошо, когда так… Так вот, слышишь, — обратился государь к купцу, — деньги тебе сегодня же заплатят. Поди, себе. Однако, когда получишь, то не оставь придти ко мне и сказать, чтобы я знал, что сие исполнено.

Этими словами Архаров был связан более, чем всеми обязательствами.

Павел Петрович был прав, говоря, как мы уже сообщили, что он знает людей. Строгий к обязательствам других, Павел Петрович был строг и к самому себе и не забыл людей, которым был когда-либо обязан.

Вскоре по вступлении на престол, в Зимний дворец явился ямщик с хлебом-солью. Его не хотели пускать и гнали прочь, но он заявил, что государь его знает и просил доложить. Тогда ему не осмелились отказать.

Государю было доложено. Он велел позвать ямщика и принял его в присутствии императрицы.

Поблагодарив за хлеб-соль и допустив его к руке, Павел Петрович обратился к своей супруге с вопросом, узнала ли она этого мужичка.

На отрицательный ответ ее величества государь заметил:

— Как это, матушка, ты позабыла! Не помнишь ли, как мужичок сей нам однажды в долг на две тысячи лошадей, поверил?

Государыня вспомнила и допустила ямщика к руке.

— Теперь, брат, и у меня водятся деньжонки, — сказал улыбаясь Павел Петрович, — коли будет нужно, приходи…

— Сохрани, Господи, — отвечал ямщик. — Статочное ли дело, государь! У меня, по милости Божией, деньги на нужду есть. А разве вам, государь, когда понадобиться, так готов до полушки все отдать вам.

— Благодарю, благодарю! — сказал растроганный государь. — Заходи когда вздумаешь.

Допустив к руке, он отпустил своего бывшего кредитора.

Присутственный день со времени воцарения Павла Петровича начинался с шести часов утра. К этому надо было привыкнуть, но государь сумел заставить и штатских служащих исполнять неуклонно свои обязанности.

Сделано это было не строгостью, а опять собственным примером. Так как государь бывал ежедневно при смене караула, или так называемом разводе, то это зрелище, ввиду присутствия государя, было очень интересно, и потому смотреть его собиралось обыкновенно много народу.

В числе глазевших зевак очутился однажды и один штатский чиновник. По мундиру петербургского наместничества Павел Петрович заметил его в толпе, подошел и ласково спросил:

— Конечно, где-нибудь здесь в гражданской службе служите?

— Так, ваше величество! — отвечал чиновник и назвал то судебное место, где был членом.

Государь не продолжал вопроса, вынул часы и заметил:

— Вот видите, одиннадцатый час уже в половине. Прощайте, мне недосужно и пора к своему делу…

Павел Петрович отошел. Чиновник, разумеется, не остался глазеть на развод, а опрометью бросился к месту своего служения. Он хорошо понял, для чего государь показал ему часы.

Случай этот вскоре стал известен не только в Петербурге, но и во всей России и так подействовал, что с того времени все сановники перестали съезжаться в полдень, но, по примеру государя, стали вставать раньше и рачительно исправлять свои обязанности.

Мы уже упоминали, что в дворцовом хозяйстве царило положительное хищничество, что можно было судить по одному тому, что сливок в год расходовалось на 250 тысяч рублей, а угля для разжигания щипцов парикмахерам на 15 тысяч.

Павел Петрович, в первый же день своего правления, уволил в отставку бывшего гофмаршала князя Барятинского и назначил на его место богатейшего и честнейшего человека, графа Николая Петровича Шереметева.

Недели через две по вступлении последнего в должность, государь обратился к нему с вопросом:

— Ну, как идут твои дела?

— Худо, государь, сколько ни стараюсь истребить все беспредельное и бесстыднейшее воровство и сколько ни прилагаю всех моих стараний об искоренении всех злоупотреблений, вкравшихся во все дворцовые должности — не могу сладить… Все старания мои как-то ни ползут, ни едут…

Павел Петрович улыбнулся.

— Ну, так, надень, Николай Петрович, шоры, так и поедут скорее.

Этих слов было достаточно, чтобы Шереметев принял действительно меры еще большей строгости и ему удалось если не совсем искоренить зло, то уменьшить его до минимума.

Таков был император Павел Петрович, умевший и сам надевать шоры, где и когда следовало. «Строг, но справедлив!» — говорили о нем в народе.

VII

ПРИЕЗЖИЙ

В самый день Крещенья 1797 года, ранним утром, к воротам одного из домов Большой Морской улицы, бывшей в то время, к которому относится наш рассказ, одной из довольно пустынных улиц Петербурга, лихо подкатила почтовая кибитка, запряженная тройкой лошадей, сплошь покрытых инеем. На дворе в этот год стоял трескучий мороз, поистине «крещенский».

Кожаный полог кибитки откинулся и из нее выглянуло молодое, красивое лицо мужчины, еле видневшееся из-под нахлобученной меховой шапки и медвежьей шубы с поднятым воротником; мех шубы и шапки был также покрыт сплошным инеем.

— Здесь? — спросил сидевший приятным баритоном.

— Так точно, ваше благородие, шестой дом, вправо, как сказывал бутарь… Карповичев… — отвечал ямщик, слезая с козел и обеими руками в кожаных рукавицах, ударяя себя по полушубку… — Ну и морозец… злыдня… — добавил он, как бы про себя.

Седок тоже вылез из кибитки и остановился в недоумении; видно было, что он не знает, куда ему идти, что он в первый раз очутился на этой улице Петербурга. Это отразилось на всей его фигуре, имевшей вид вопросительного знака.

— Да вот поспрашайте, ваше благородие, господина офицера… может они еще доподлиннее знают…

Из ворот дома, действительно, выходил армейский офицер.

— Позвольте обеспокоить вас вопросом, — обратился к нему приезжий.

— Что прикажете?

— Это дом Карповичева?

— Этот самый.

— А не известно ли вам, где тут проживает отставной гвардии полковник Иван Сергеевич Дмитревский…

— Квартира почтеннейшего Ивана Сергеевича, — отвечал офицер, — находится во дворе, первое крыльцо направо, во втором этаже.

Офицер поклонился и пошел своей дорогой. Приезжий бросил ему в догонку: «Благодарю покорно!» — и сунув в руку ямщика какую-то ассигнацию, захватил из кибитки небольшой дорожный мешок и быстро вошел в ворота.

Ямщик расправил ассигнацию, оказавшуюся пятирублевой, снял шапку, видимо по привычке, хотя давшего ему бумажку уже не было на улице, сунул ассигнацию за пазуху, потом еще раза два ударил себя по полам полушубка, сплюнул в сторону и взобравшись на облучек, крикнул:

— Ну, желанные!

Лошади повернули назад и шагом отъехали от ворот дома, под которыми скрылся приезжий.

Поднявшись во второй этаж, приезжий дернул за звонок парадной двери. Степенный камердинер, одетый в платье военного покроя, отворил ему дверь.

— Дядя дома, Петрович?

— Никак нет-с… Пожалуйте, — засуетился слуга и взял дорожный мешок приезжего.

— Так рано и уже не дома… Я слыхал у вас тут, в Питере, спят до обеда.

— Было, Виктор Павлович… было-с… только теперь все прошло и быльем поросло… Сам государь с пяти часов вставать изволит, ну, за ним, знамо дело, и все господа.

— Но, ведь, дядя не служит.

— Никак нет-с, в отставке…

— Так куда же он в такую рань?..

Задавая эти вопросы, молодой человек с помощью камердинера разоблачился и вошел в зал, а затем в кабинет. Квартира состояла из нескольких комнат, убранных с комфортом; от каждой вещи дышало достатком ее хозяина.

— И какой же вы, Виктор Павлович, красавец стали, просто загляденье, — искренним тоном заметил камердинер.

Молодой человек вспыхнул от этого комплимента.

— Чем же?

— Как чем же; да всем взяли, и ростом, и дородством, и лицом, и станом…

Краска смущения сменилась довольной улыбкой на губах приезжего, над которыми виднелась темная, видимо, несколько дней небритая полоса щетинистых усов.

Петрович был прав. Виктор Павлович Оленин действительно отличался той выразительной мужской красотой, которая невольно останавливает на себе внимание каждого.

Высокого роста, пропорционально сложенный, с выразительным энергичным лицом, которому придавали какое-то светлое выражение большие карие глаза, глядевшие из-под густых ресниц.

Шапка густых каштановых волнистых волос не закрывала открытый высокий, как бы выточенный из слоновой кости лоб.

Яркий румянец пробивался сквозь нежную, как у девушки, кожу щек, оттененных, как и верхняя губа, темною небритою полосою волос, идущей от ушей к подбородку.

Оправившись от смущения, произведенного на него восторженным восклицанием Петровича, Виктор Павлович бросился в кресло.

— Чайку или кофейку прикажите? — спросил Петрович, остановившись у двери.

— Что есть… Да дядя-то скоро вернется?

Петрович ответил не сразу. Он озабоченно почесал затылок.

— Ты что-то скрываешь… Что случилось? — недоумевающе вопросительным взглядом окинул приезжий на самом деле, видимо, чем-то смущенного камердинера.

— Да уж видно надо докладывать все… — с решимостью в голосе отвечал Петрович. — Над дяденькой вашим, кажись, беда стряслась.

— Какая беда?

— Какая, не нам то видать, а только чует мое холопье сердце, что беда не малая…

Виктор Павлович вскочил с кресла.

— Да говори же толком, что случилось… какая беда?

— Сегодня утром, они еще в постеле прохлажались, да книжку почитывали, пришел к ним Петр Петрович Беклешев, в мундире и при шарфе, перед крещенским зимним парадом… и говорит ему еще шутя: «Вот, право, счастливец! Лежит спокойно, а мы будем мерзнуть на вахт-параде». Посидели это они минут с десять и ушли. Дяденька-то ваш Иван Сергеевич опять за книжку взялись, читать стали, как вдруг снова раздался звонок. Я бросился отворять, да так и обомлел, словно мне под сердце подкатило… Прибыл сам Николай Петрович…

— Это кто же?

— Архаров, наш военный генерал-губернатор… он вторым считается, первый-то его высочество, цесаревич…

— Что же дальше?