Рена Юзбаши
Скинхед
Глава 1
СЕНТЯБРЬ
Я открыл глаза и уставился в потолок. Сентябрьское утро… Неужто утреннее солнце заглядывает в комнату из-за занавесок? Классно! Не люблю засыпать, зато люблю просыпаться. Не люблю школу, зато люблю сентябрь. В этом прелесть игры, которую я придумал сам. Что поделаешь — надо собираться на занятия, одиннадцатый класс только-только начинается. Впереди целый год, длинный, я б сказал длиннющий. Последний год моих ученических мучений. Ну вот, опять тоска подкралась невесть откуда, а тут еще мать с кухни, как школьный звонок.
— Артем, ты вставать собираешься? Опять на занятия опоздаешь! — В ее голосе уже слышны тревожно-злые нотки, лишь бы она не завелась с утра пораньше.
— Мам, отстань, уже проснулся, — я сладко и прощально потягиваюсь в кровати, зажмурив глаза. — Сейчас поднимусь.
— Так сделай милость, одевайся и бегом за хлебом, — она демонстративно поднимает на кухне перезвон тарелками.
Каждый день одно и то же. Через стенку ноет Глюкоза о том, что не разглядела любовь, ушло ее счастье, а соседка Танька невпопад подвывает ей. Это каждый день с самого лета.
Сейчас начнется монолог матери о том, что на меня растрачена вся ее жизнь, все тридцать девять с половиной лет. Монолог этот завершается как всегда не требующим доказательств утверждением: я самое неблагодарное создание на всем белом свете. Можно подумать, я умолял ее родить меня. Вот просто на коленях вымаливал это счастье.
— Мам, не нуди, а? — я знаю мне нельзя заводиться, но ничего не могу с собой поделать.
— Как ты с матерью разговариваешь? Да я на тебя всю жизнь угробила…
Ну, вот и начался мой денек. Теперь самое время включить телик, да, на всю мощь, так, чтоб заглушить родные до боли причитанья. По родной Russia молодой мужик, косая сажень в плечах вещает о важности быть патриотом и любить Родину, причем делать это надо обязательно, будучи членом организации «Во имя России». Ага, а ты у нас, конечно, предводитель этой самой организации?! Вождь, скажем так. Я задумчиво почесал затылок, интересно, а если любить не «Во имя России», это что же западло? У самого говоруна-то небось даже на шнурках надпись «Made in USA». Да и ряшку себе отъел, будь здоров — в экран нашего маленького телевизора не вмещается. Пока бегут первые школьные деньки мама всегда приготовит мне выглаженную рубашку и брюки, чтобы я не ходил неотутюженным, как рвань привокзальная, по ее выражению. А я себя королем чувствую, когда мама меня так обхаживает. Нет, она у меня, молодец, как бы не уставала, но я у нее всегда чистый и аккуратный. И ведь никогда не просит, чтоб сам погладил, знает, что все равно не сделаю.
Я уже выхожу из дома, только обувь почищу, как мама выносится в прихожую, и отряхивая пылинки с моего пиджака, задумчиво:
— Ты так вытянулся за это лето, надо бы тебя одежду прикупить со следующей зарплаты.
— Правда? Спасибо, — я чмокаю ее, и выбегаю из дома. Прибарахлиться мне на самом деле нужно. Какой-то я несуразный.
* * *
На первом уроке у нас история. Анна Сергеевна, историчка-истеричка, как всегда опоздала, что никого нисколечко не удивляет, да и не расстраивает. Даже если она приходит на урок вовремя, то лясы точит со своей подружкой-химичкой, аккуратно заглядывающей к нам в класс на «минутку», и минутка эта длится с полчасика. Но, честно говоря, мне больше нравится, когда ее хахаль звонит ей на мобилку. Она нам обычно дает задание читать очередной параграф в учебнике, а сама начинает щебетать со своим «птенчиком». Это ее щебетание уже длится второй год. Уж поженились бы, может, и она подобрела бы, а то, страсть, какая злая. Он однажды за ней заехал, так я понял, где таких птенчиков видел: в учебнике по зоологии у птеродактилей, под центнер весом. Думал, вымерли, а они взяли и эволюционировали в этого хахаля. Правда, дальше никак, он-то точно тупиковая ветвь развития человечества. Где я про это читал?
Но тут мои воспоминания прерывает появление «истерички». Она влетает в класс и уже с порога вопит так, что впору уши закладывать:
— Я на пять минут задержалась, а вы тут на ушах стоите, в коридор без конца выскакиваете, мне завуч уже замечание сделал, — лицо у нее пошло красными пятнами — плохой знак.
Журнал шлепается на стол, ее сумка, в которую я мог бы поместиться, беспомощно повисает на спинке стула. Я бросаю взгляд на часы: ну допустим не на пять минут, а на все двадцать пять. А что же нам приклеиться к партам: лично я со скуки помру, это ж опупеть можно — просидеть сорок пять минут, не трогаясь с места. Теперь она, скорее всего, сорвет свою злость на мне. С тех пор как я однажды доказал ей, что радио, помимо нашего Попова, еще один мужик-итальянец изобрел, она на дух меня не переносит. Я про это мультик смотрел, а она видно — нет. Стоит перед ней возникнуть моей физиономии, как между нами врастает ненавистный сеньор Маркони. Вызванный к доске я ответил тупым и тягостным молчанием на ехидные пожелания исторички перечислить союзников России и противостоящих им государств в ходе Первой мировой войне. Разумеется, она влепила мне очередную пару, после чего красные пятна на ее нервной физии быстро улетучились. Не люблю я историю, литературу, все-то здесь навязывают и поучают, и читать заставляют не то, что хочется, а то, что проходим. Ну их! То ли дело алгебра, геометрия, физика — вот, где есть место воображению. Там все ясно и четко.
Теперь мне бояться нечего и, услышав звонок, я срываюсь на перемену, не дожидаясь разрешения. В коридоре скорее по привычке умудрился нахамить завучу и получаю по полной программе в ответ. В принципе, она тетка неплохая, но уж больно надоедливая. В другое время и в другой школе этот инцидент мог бы завершиться эскалацией военных акций, но, учитывая, что идет последний год учебы, и я твердо вознамерился не менять более школу, можно и потерпеть. Честно говоря, предыдущие шесть школ были ничуть не лучше. Обычная процедура выставления меня из очередного учебного заведения начиналась словами: «Больно умный». Моим прощальным приветом последнему директору были слова, которые мог бы адресовать и завучу: «Жаль, не могу сказать того же о тебе». Думал старого урода удар хватит. Ошибался, вон он до сих пор небо коптит, я его позавчера на улице видел.
А чего мне церемониться с этими доморощенными макаренками? Со мной-то никто никогда не миндальничал, футболили из школы в школу, а мать только и знала, что орать на меня, да плакать по ночам, а успокоившись вопрошать: «Ну, зачем, зачем ты так плохо себя ведешь? Неужели в своего отца пошел? За что наказание мне такое?»
А с чего мне себя хорошо вести-то? Ведь в школе мало, кто испытывает к моей персоне особую любовь. Скорее даже, наоборот — учителей всё во мне раздражает: и здороваюсь не так, и отпрашиваюсь не как все, и извиняться не умею, и учиться не учусь.
А вот и Федор в конце коридора показался — свой в доску парень из параллельного класса, единственный человек в школе, у которого ко мне нет претензий. Я ему однажды пару лет назад велик свой одолжил, покататься, с того мы и начали дружить. У него отец пьет, алкаш несчастный, а как напьется, начинает их с матерью колотить. Этого пьянчужку тетя Люба жалеет, говорит, что на улице совсем пропадет, потому и не гонит из дома. Живет дядя Сеня по народной формуле: «Сначала пьет, а потом бьет». А бьет — значит любит. Но это все не по Федору, поэтому он старается дома не задерживаться, целый день по улицам шастает. Мы с ним не разлей вода, у него, если возникают какие-то проблемы, я всегда о них первым узнаю. Ну и у меня тоже, если что-то, я к нему несусь. Давненько мы с ним не виделись — Федька все лето где-то пропадал — неизвестно. И изменился сильно: этаким здоровяком стал! И зачем-то побрился, может таким он кажется, из-за новой стрижки своей — наголо блестящая лысина делает его как-то взрослее и даже мужественнее.
Вот бы и мне стать таким. Тогда можно было бы поговорить по душам с этим уродом Вахтангом, который кинул меня. Я на него целое лето пахал в его ларьке около нашего дома, так он вместо бабок дал мне под зад, когда я стал донимать его просьбами, расплатиться. Жаловаться мне некуда и некому: мама только расстроится, да и чем она может помочь. Этим кавказским никто не указ, что хотят, то и творят. Другое дело Федька… Надо с ним пообтереть эту тему. Может, подожжем его точку, пару кусков он потеряет, как пить дать. Ничего, у Вахтанга не убудет, бабок у него, что грязи в свинарнике.
Я приглаживаю свою шевелюру. Мне говорят, что я за лето тоже повзрослел, в плечах раздался и вытянулся. Хорошо бы еще от этих прыщей дурацких избавиться. Мало было веснушек, так еще прыщи повылезали, хорошо хоть на лбу, я их под челкой прячу. А что вот с рыжими волосами делать — ума не приложу. Мама говорит, что когда ее сыночек появился на свет, то его солнышко поцеловало, вот поэтому я — рыжий. Но я все равно считаю себя шатеном. А за «рыжего» могу и по роже дать. Шрам через всю бровь я заработал в прошлом году, как раз отстаивая право называться шатеном. Я дотронулся до шрама, и в этот момент Федька хлопнул меня по плечу.
— Привет, Тёма, — он протянул мне лапу.
— Привет! — я хлопаю по его пятерне.
Он тычет меня локтем в бок и тянет в ближайший угол.
— Ты чего? — удивляюсь я. Федька ведь не красна девица, чтобы с ним по углам прятаться. Именно эту мыслю, я и пытаюсь довести до его тупой башки.
— Да подожди ты, разговор есть, — он отмахивается от меня, зыркая глазами по сторонам.
— Смотри, — и он протянул мне измятый листочек. Эка невидаль. Таких листовок сейчас на каждом углу пруд пруди. Нашел чем удивить — «Россия для русских» — на всю страницу огромными черными буквами. Конечно, для русских, а для кого же еще? Ерунда какая-то.
— Ты знаешь, войну-то мы выиграли еще в сорок пятом: где ж мы теперь эти листовки распространять будем? — я его всегда подначиваю, он уже и не обижается, знает, что я балагур.
— Тём, кончай шутить. Слушай, что я тебе скажу: эта листовка — наша работа. И это еще не все. Не веришь — пойдем сегодня к нам в штаб.
— А что за ребята-то? — я Федю еще в таком восторге не видел. Штаб — это звучит круто, если, конечно, он не привирает.
— Классные пацаны, тебе они понравятся. Ну что, пойдешь со мной? Я тебя с нашим учителем познакомлю, не чета нашим маразматикам — десантник, настоящий батя!
И он пропел: «Вперед, батяня! Вперед, комбат!» Это уже было интересно, если, конечно, Федькина экскурсия не закончится сбором подписей под каким-нибудь патриотическим воззванием, призывающим беззаветно любить Родину, потому как эта святая обязанность, долг и честь каждого сознательного гражданина. Особенно, если у него ноль шансов стать студентом МГИМО и стопроцентная вероятность оказаться после школы в солдатской казарме, где-нибудь на острове Врангеля.
Впрочем, Федя сейчас отходит куда-то на второй план, ибо мимо нас проплывает Ира…
* * *
Хороша Даша, да не наша. С таким личиком, да и фигуркой — прямой путь на конкурс красоты, чтобы стать «мисс Россия». Знает себе цену, потому и задавака. За Ирой вся школа ухлестывает, а она всех держит на дистанции, видно принца на белой кляче ждет. Я с ней, конечно, не прочь бы познакомиться поближе, только шансы мои — один к миллиону. Интересно, она хоть имя мое знает? Ира на год младше меня, в десятом классе учится. Если бы я набрался храбрости хоть раз в жизни подойти и заговорить с ней, может, она и ответила бы мне. А может, и нет. На фиг ей такой лузер, как я? И не красавец, и одеваюсь — так себе — потертые джинсы, кроссовки с толкучки, может польские, а может китайские, а скорее чертановские. За ней в школе самые крутые перцы увиваются. Вон, парень в черной кожаной куртке, который нынче приелдыревается к ней — Петр из параллельного класса. Так его привозят и увозят на собственной иномарке. У него папаша не простой, а крутой бизнесмен. А я, если и принц, то безлошадный. С другой стороны, какого лешего она мне сдалась? Вечно ходит с задранным носом. Хотя с такой тугой обтянутой грудью, отчего бы не задираться. И ножки — что надо. Эх, вот бы мне с ней на полчаса в классе остаться наедине. Я бы ее… Размечтался однако… Раскатал губы, пора б закатывать обратно.
Тут она повернулась к Петьке и что-то залопотала. Он, пожав плечами и повертев пальцем у виска, отвалил. Да, а молодец все-таки девчонка, видит же, что он — гниль на иномарке. В прошлом году, когда мы гоняли футбол во дворе школы, мяч вместо ворот влетел в окно кабинета химии, так он, Петька, не задумываясь, доложил директору, кто и как. Раскололся, одним словом. Потом объяснил, мол, у него с отцом договор был: если десятый завершает без «ЧП», то он премируется машиной. Машина-то у него теперь имеется, только вот с ним после этого никто в школе не разговаривает. А в классе вообще бойкот объявили. И как таких гадов ползучих земля носит?
* * *
Сегодня маме повезло — она застала меня дома. Стало быть, нужно быстро накрыть на стол, чтобы мы поужинали вместе. Она у меня как маленькая, даже кушать ей нравится со мной. А по мне лишь бы жрачка была, а уж слопать одному ли, хором ли — все равно. Наконец, она бросает пельмешки в кипящую воду, и у меня от одного запаха текут слюнки, целый день трескаю все, что в холодильнике лежит, а все равно кушать постоянно хочется. У меня желудок бездонный, мама шутит. Мы с ней садимся за стол, я включаю телик, переключаю на футбол, как раз «Спартак» — «Динамо» будет играть, полюбуюсь классной игрой, поору, поболею. Мы обычно с Федькой ходим на стадион, если есть билеты или рядом тусуемся, если самых дешевых нам не досталось, а тут у него дела поважнее, что может быть важнее футбола? Но в этот момент раздается звонок в дверь. «Кто бы это мог быть?», — читаем мы друг у друга в глазах. Вроде никого в гости не приглашали. Материнский оклик возвращает меня к действительности:
— Может, все-таки пошевелишься и откроешь?
— Только сел пожрать, остынет же, — мне двигаться с места не хочется, наверно, кто-то из соседок заскочил к ней, вот пускай и общается сама.
Этот аргумент действует на нее безотказно — как же, растущий организм ее сыночки должен получать горячую пищу хотя бы раз в день. Она со вздохом скрывается в глубине коридора. Скрежет ключа в давно несмазанном замке и скрип нашей хлипкой двери. Я прислушиваюсь к дальнейшему шуму. Блин, неужели? Вскакиваю из-за стола, тарелка с пельменями взвивается в воздух вместе со мной, нет, не суждено мне, хотя бы раз в день, принимать горячую пищу. В дверях — худшее, что может ниспослать судьба — мой папаша — никому не нужный спермодонор. Конечно, он под градусом, причем градус зашкаливает за сорок. И бесконечно усталый голос матери:
— Олег, ты же мне обещал, что не будешь являться сюда пьяным. Зачем ты пришел? — она готова расплакаться.
Да, пожалуй, было бы лучше мне самому подняться — дверь этому уроду точно б не открыл. И мне не пришлось бы лицезреть это жалкое явление пародии на человека. Но папаня уже давно не возникал перед нами и мы уже решили, что он небось в очередной раз мотает срок, и теперь до нас ему не добраться. Ан-нет, явился. А мама, как всегда впустила его в дом, потому что знает — иначе он примется поливать ее матом в подъезде, а ей неловко перед соседями — и за себя, и за него, несчастного.
— Ты бы мне немножко рубликов подкинула. Не жмись, я верну. Скоро. С зарплаты, — он просительно смотрит на маму. Мне становится противно, представляю, каково сейчас маме.
— С какой зарплаты? С той самой, с которой алименты уже лет десять не платишь? — мама заводится с пол-оборота, неудивительно от одного вида такого, как он, у любого крыша поедет. — Ты же мне до сих пор должен! Как тебя ноги к нашей двери снова принесли?
— Зачем тебе деньги, стерва? — он с места пускается в карьер.
Между прочим, он еще не начал лаять, так, тявкает. Если бы у нас имелась хоть какая мелочь, мать, не раздумывая, откупилась. Лишь бы он убрался с глаз долой. Но до конца месяца еще несколько дней и мы сидим на сухом пайке.
— Не нужно мне ничего — ни ты, ни твои гроши. Я тебя знать — не знаю! Я к сыну пришел, к собственному! Имею право, — и он шагнул ко мне, распахнув объятья. — Сынок, хоть ты меня обними.
Мама срывается на крик:
— Хорош отец, да ты на себя посмотри, на ногах еле стоишь. Ребенка хоть постеснялся бы. Нет у тебя ни стыда, ни совести, — она уже бьется в истерике.
— Заткнись, дура! — он двигается на нее.
Сейчас она вцепится в него, пытаясь вытолкнуть за двери, он отбросит ее одним движением в сторону — жалкую, беспомощную. И я задрожу от мысли, что готов убить этого гада. Он только и делал всегда, что бил, колотил ее, крушил все кругом. И я ничего не мог поделать. Но сейчас он у меня попляшет. Сцепившись, мы кубарем катимся по полу. Этот ханурик хоть и пьян изрядно, а справиться с ним непросто. Его костлявый крепкий кулак пару раз таки достал меня. Но и меня уже пинком не отбросишь, насобачился драться. К тому же, мама орет, как резаная, расцарапала его всего, пытаясь оттащить от меня. В общем, выдохся он и сник. Потом приподнялся и, сплюнув на пол, рванул на себя дверь. И сразу стало тихо. Только мама причитает:
— Артем, тебе больно? Он же тебя чуть не покалечил, — она пытается повернуть мое лицо на свет лампы, чтобы проверить, нет ли синяков.
— Да нет, мам, все в порядке, ты не переживай, до свадьбы заживет. Фингал есть?
— Вроде обошлось, — она тоже облегченно вздыхает.
— Вот и ладушки, — хорошо, что на лице не осталось синяков, а то, как я с Федькой в клуб заявлюсь, раскрашенный?
Я направляюсь в ванную под мамины напоминания, что если есть царапины, то их непременно надо смазать йодом. Внимательно оглядываю себя в зеркало, явных следов, что меня мутузили, вроде бы нет. Неужели это и есть мой отец — родитель, так сказать? И мне никогда не уйти от этого жизненного факта. И оттого, что мы повязаны одной судьбой, и от этого мне никуда не деться — вырасту и стану таким же? Вот с грустными размышлениями я дожевываю новую порцию злосчастных пельменей, которые мама выуживает из кастрюли, превратившиеся в холодную слипшуюся жижу, но я, тем не менее, проглатываю, хоть это требует немалых волевых усилий с моей стороны. На душе гадко и тошно. Я по пальцам могу пересчитать сколько раз видел его трезвым. В бою между семьей и водкой перевес остается на стороне ее родимой, беленькой. Даже победа «Спартака» уже не так радует. Меня сейчас ничто не радует.
Часом позже, сидя на диване и тупо уставившись в телик, я услышал длинный звонок в дверь. Это Федор. Переминаясь с ноги на ногу в прихожей, он чего-то бормочет, здороваясь с мамой, и торопливо тянет меня за собой на улицу. Маме ничего не остается, как прокричать вслед, чтоб я возвращался вовремя. А когда это — вовремя? Ни она, ни я не знаем.
Она у меня хорошая, просто невезучая какая-то и зарабатывать не умеет, и все у нее из рук валится. Да и с папаней моим ей тоже крупно повезло, он как крылья подрезал маме, она как с ним распрощалась, от мужиков шарахаться стала. Все ей алкоголики мерещатся. Мне-то еще лучше оттого, что к нам домой не въехал кто-то, кто шиманял бы в семейных трусах круглые сутки и хрустел бы лежа перед теликом, только ее жалко, очень уж она одинокая.
* * *
Мы шагаем по лужам, и Федька расписывает их организацию. Послушать его, так никого лучше, чем тамошние ребята, он в жизни не встречал: собрались пацаны, которые по-настоящему Россию любят, без таких, как они, страна пропадет. Наконец мы дотопали до штаб-квартиры, оказавшейся вообще-то подвалом. Легкое разочарование сменяется приятным удивлением, когда оказываемся в чистом и просторном помещении, не лишенным респектабельности современного офиса. Ощущение дисциплины и порядка всему придает подтянутого вида парень, со строгим видом, восседающий за столом. При виде нас, он по-военному вытягивается и, одернув черную рубашку, приветственно вскидывает руку:
— Будь здоров, брат.
— И тебе желаю здравия, брат, — излишне важно, на мой взгляд, ответствует Федор. Мы переступили порог, и Федька сразу подпоясался как-то, подтянулся. И Федькой уже не назовешь, только Федором.
— Кто с тобой? — Парень в черной рубашке глазами скользит по моей растерянной физиономии.
— Я его хочу с Учителем познакомить.
Слово «учитель» произнесено с неким особым смыслом, значительно, от чего я, как непосвященный, проникся чувством значимости происходящего.
— Я уже с ним говорил об этом, Данила, так что он нас ждет, — Федор важно прошествовал мимо Данилы.
— Ну, раз такое дело, то проходите, — и Данила нажал на одну из кнопок на своем столе.
Я невольно озираюсь по сторонам, пока мы пробираемся к кабинету того, кто считается здесь Учителем. Путь к нему лежит под взглядами Петра Великого, Суворова, Кутузова и еще кое-кого, чьих имен я не знаю.
— А ведь предупреждала историчка-истеричка, что знать надо бы собственную историю, хотя бы по именам… — Федя озвучивает мои мысли вслух.
— Федь, а кто это твой Учитель? — дергаю я своего друга за рукав футболки с непонятной символикой. Слишком уж многого он недоговаривает.
— Сейчас увидишь, — отмахивается он от меня, как от назойливой мухи. — Ты, самое главное, не теряйся, когда будешь с ним говорить. Учитель — он для нас, для тебя же — Михаил Васильевич. Понял? — Тут мы останавливаемся перед дверью, обитой черной кожей.
— Да, — я словно уже в его кабинете и отвечаю, как в армии.
— Ну, в общем, так: отвечай на все вопросы ясно, четко, не юли. Смотри прямо в глаза. Он не любит, когда пацаны начинают хитрить, вилять или трусить. Не лезь со своими вопросами. Особенно дурацкими.
У меня как раз назревают вопросы, и если честно, вся эта таинственность начинает нервировать. Но тут Федор постучался в дверь и, услышав ответ, открыл дверь. И мы шагнули к тому, кого он называет Учителем.
На стене — наш, российский триколор. Из глубины стеллажей поблескивают позолотой кубки. Повсюду со стен свисают грамоты. Никакого таинства, и человек, сидящий со столом обыкновенный, ничем непримечательный мужик. М-да, не таким я представлял Учителя. Разочарование бродит где-то рядом, готовое вцепиться в меня.
Тут он вскидывает голову, и я на мгновенье цепенею от его пронзительного взгляда. Такого со мной никогда не случалось. «Наверное, видит человека насквозь, прощупывает меня, неумеху», — проносится у меня в голове.
На вид ему лет тридцать. На нем джинсы, рубашка защитного цвета, из-под которой выглядывает тельняшка. Сидит, широко расставив ноги, спина прямая, плечи широко развернуты, сразу видно — военный человек. Голова выбрита. Лобастый — настоящий мужик — с таким, как он, шутки плохи.
— Вот, Учитель, это Артем, о котором я вам говорил, — с этими словами Федор подталкивает меня поближе к столу.
— Хорошо, Федор, ты свободен, — он вышел из-за стола и подошел ко мне. — Ну, здравствуй, Артем.
И тут я вновь цепенею под взглядом его пронзительных голубых глаз. Впрочем, этот взгляд, наверное, можно назвать и братским или отеческим взором, неизвестным мне чувством. Он не только изучающее смотрит на меня, в нем есть что-то близкое, родное. А, может, это мне кажется?
Дверь за Федором бесшумно закрывается, и мы остаемся наедине. Я, памятуя наставления своего дружка смотреть Учителю прямо в глаза, начинаю ощущать, что делать это страшно, отвести же глаза — еще страшнее. А еще он очень высок, отчего я чувствую себя совсем подавленным. Он понимает мое смущение и усмехается:
— Как говорили наши предки: в ногах правды нет. Ты присаживайся, — и, пододвинув ко мне стул, сам садится на черный кожаный диван в углу кабинета, мы оказываемся лицом к лицу. — Ты учишься вместе с Федором?
— Да, в одной школе, — у меня во рту все пересохло, и я едва ворочаю языком.
Михаил наливает в стакан воды и подает его мне. «Уж не читает ли он мои мысли?» — проносится у меня в голове после этого его жеста. Голос у него командирский, как на парадах, которые когда-то в детстве я любил смотреть на Красной площади с мамкой.
— А как учишься? — по-моему, он не из праздного любопытства спрашивает. У него в глазах читается искренний интерес.
— Не очень-то, — я, вспомнив советы Федора, решаю не врать.
— Насчет того, что знания — это свет, ты в курсе? — он укоризненно качает головой.
— Одиннадцатый год только и слышу об этом, — я с трудом удерживаюсь от вздоха разочарования — вот уж не думал, что будем говорить о школе.
Надо все-таки убавить обороты: не слишком ли я смел?
— Молодец, Артем, верно, понимаешь ситуацию, — он от души хохочет, кажется ему интересно со мной. — А чем увлекаешься?
Я пожимаю плечами, не рассказывать же, что книжки люблю читать с детства, только вот в библиотеке никогда ничего стоящего нет, вот и приходится «Отверженных» по сотому разу перечитывать вместе с «Нищетой и блеском куртизанок»:
— Ну, телевизор смотрю, гуляю, иногда по Интернету брожу, еще люблю в сетевые игры выигрывать.
Насчет того, что «люблю не играть, а выигрывать» я в одной умной книжке вычитал. Эта фраза Михаилу явно пришлась по душе:
— Выигрывать любишь? Выигрывать — это хорошо. А сам по национальности — кто? — Учитель даже слегка напрягся, задавая этот вопрос.
— Русский я, кем же мне еще быть?
Я вроде теряюсь от неожиданности. Вопрос как вопрос. Но, я, честно, никогда над ним не задумывался.
— Да, тут ты прав, кем же еще быть такому мужику, как ты, если не русским. Гордишься?
«Нет, он все-таки улавливает, что у меня роется в голове». Мы теперь скрещиваемся взглядами — глаза в глаза. Меня впервые в жизни назвали мужиком, небось, шутит. На лице Учителя крупном, скуластом, сжатом нет и тени усмешки.
— Конечно, горжусь, мы же круче всех на свете.
Он поднимается с дивана, подходит к столу, произносит медленно, задумчиво глядя на экран новехонького компьютера, как бы обращаясь к самому себе:
— Молодец Федор, доброго нам бойца привел. Я думаю, нам с тобой будет по пути.
И тут же следуют конкретные вопросы:
— Живешь с матерью? Она кем работает? — я вижу, что он хочет сделать для себя какие-то выводы.
— Инженером в НИИ, — морщусь я, да ничего тут не поделаешь. Мамкин институт я ненавижу, она на него горбатится-горбатится, а отдачи никакой. Зарплаты у нее — кот наплакал, чертежи для тупарей со всей Москвы ночи напролет чертит, тем и живем. А иначе совсем тяжело пришлось бы.
— Не беда, наступит день, когда ты твердо встанешь на ноги, будешь сильным и надежным. И мамке твоей не придется горбатиться ночами. — Он вновь читал мои мысли, самые сокровенные.
— Башка у тебя варит, и мысли правильные, а вот мускулы надо подкачать — цены такому мужику, как ты, не будет. Я с Никитой поговорю, чтобы он на тебя особое внимание обратил на тренировках.
— Правда?
— Правда-правда, только ты учти: у нас в клубе не пьют, не курят и не сквернословят. Увижу с сигаретой или выпивкой, услышу, что материшься — вылетишь отсюда в ту же секунду, понял?
— Понял, — я отвечаю по-военному четко, и вижу: это ему тоже понравилось.
— Свободен, — он командует так, что хочется выйти из его кабинета чеканным шагом, как на уроках военной подготовки.
Я выхожу от Михаила в приподнятом настроении. Со мной происходит что-то странное, может, оттого, что в меня поверили, а, может, я впервые почувствовал, что кому-то нужен. И эти новые доселе неведомые мне ощущения придают силу, уверенность. Федька дожидается меня в соседней комнате, ему явно не терпится услышать мой рассказ. Я бросаюсь к нему:
— Федька, да ты молоток! Жаль, что ты раньше меня сюда не привел!
— Я же говорил, что тебе здесь понравится! То ли еще будет, когда ты и с нашими ребятами познакомишься, — он сияет как медный таз, довольный тем, что его ожидания оправдались.
— Учитель сказал, что я должен буду походить в спортзал. Для общего развития.
— Забылся? Для тебя он не Учитель, а Михаил Васильевич, — Федор посуровел. — Пока у тебя не было посвящения.
— Посвящение? — какое таинственное слово, из книг, что я читал в детстве, — а вот это поинтересней спортзала…
— Каждый последний день месяца, мы принимаем в наши ряды новеньких. Это и есть посвящение — особый день, особое доверие, особый обряд. Я, например, все лето просто так сюда приходил. И только тридцать первого августа приняли, в последний день лета. — Некоторые по полгода ходят, — заключает Федька, явно довольный тем, что он не из таких.
* * *
И все же я везунчик. Ничего вроде бы не произошло в моей жизни. Мама по-прежнему считает, что я после «Спокойной ночи, малыши» должен отправляться в постельку, ходит на работу каждый день, и поражается своим девочкам, умеющим делать вид, что работают. Бабушка все так же раз в два дня названивает из своей деревни, не уставая напоминать, что я должен правильно питаться, что без меня ей скучно, что у нее болит сердце, ломит в суставах, что Васька-алкаш опять избил свою жинку, а она снова побежала жаловаться участковому. Федька по-прежнему мой самый задушевный друг, а я все также пялюсь на Иру.
Я так же, как все предыдущие годы, жду конца уроков. Но теперь в этом ожидании появился некий смысл.
Мне не терпится попасть в «Красное кольцо» — так называется наша организация. Впереди у меня — главное таинство — посвящение, когда меня признают своим. Для этого я должен знать устав «Красного кольца» и исправно посещать тренажерный зал. В тренажерном за главного Никита. Причем, ребята тренируются по специальной программе — мне даже не разрешают остаться.
А устав по мне. Если коротко — все должны знать: Россия самая великая страна на свете и только русские могут решать ее судьбу. В клубе я общаюсь только с Федором, остальные «посвященные» не особо жаждут дружбы со мной, ну и я не лезу к ним.
Раз я провозился со штангой до самого вечера, чтобы хоть краем глаза увидеть, как это все происходит — собрания братства. Все, что я успел увидеть, это как пацаны рассаживаются на свои места — стулья, расставленные по кругу. В центре возвышалось простое деревянное кресло с высокой спинкой. Это место его, Учителя, соображаю я. На стене — опять же наш триколор, поодаль флаг Российской империи, каким он был до семнадцатого года, его я до сих пор видел только в учебниках по истории. На стеклянном стенде — герб России. По-моему, все это круто, я чуть было даже не закричал: «Вперед, Россия!» Но тут ко мне подошел Никита, просто положил мне на плечо руку:
— Еще насмотришься, поверь, — подталкивает к выходу, — а пока вали домой.
Я шагаю домой, и воображение рисует захватывающие картины посвящения, когда я стану полноправным членом братства.
* * *
Как говорится у классиков, ничто не предвещало грозы: правда, дни бегут гораздо быстрее, клуб становится родным пристанищем. Жара стоит жуткая, по телику подтвердили анормальность такой погоды для сентября. Мол, в Москве уже лет пятьдесят такого не наблюдалось. Ну, я думаю, лет пятьдесят тому назад в Москве много чего не наблюдалось. Например, такого количества приезжих — не то, чтобы они особо сильно мешают, но как-то не по себе становится. По дороге вспоминаю, что с утра ничего не ел, заворачиваю в продуктовый магазин, где тут же натыкаюсь на бутылки пива. Вот и замечательно! Если взять к пиву сухарики, то лучшего обеда не придумаешь: и сытно, и экономно. Признаюсь, у «Красного кольца», взглянув на сетку, в которой весело позвякивали бутылки, вспоминаю о запрете на спиртное. Ну, так ведь то спиртное, а в сетке всего-навсего пару бутылок «Старого мельника».
Да не тут-то было: Даня — охранник и секретарь в одном лице придерживался иного мнения о содержимом моей ноши. Он даже привскочил, а поскольку я никак не мог взять в толк, что же такое со мной приключилось, Даня буквально зашипел:
— Кати отсюда подальше! Выкинешь свои бутылки, тогда и возвращайся, — и стал подталкивать меня к выходу.
В общем, Дане было совсем не до шуток. Пришлось поворачивать оглобли назад. Выкидывать такое добро непривычно и чертовски жалко. Я лет с тринадцати пью пивко и первый раз добровольно отказываюсь от этого напитка. Но делать нечего. Через пару минут я со вздохом кладу свои бутылки рядом с ближайшим мусорным бачком. Остается еще понаблюдать за молниеносно возникшим оборванцем, который ошалело пялится на сокровище, неведомо как оказавшееся у него в руках. На обратном пути меня поджидает Федька, который, не произнося ни слова, вцепившись в мой рукав, волочет меня в туалет.
— Я тебя сюда привел не пивком баловаться. — И короткий хук под дых однозначно подтверждает высокую степень Федькиного разочарования.
— У вас, что общество трезвенников? — я начинаю злиться. Хотя догадываюсь, что не прав.
— Не нравится — не ходи. Обойдемся без алкашей. С Учителем сам объяснишься, — Федьку таким злым и встревоженным мне видеть не приходилось.
Вечером, дождавшись пока все разойдутся, подбираюсь к кабинету Учителя. Обидно, но все же принимаю решение: если он начнет орать, как в школе преподы-уроды, то я просто повернусь и уйду. Навсегда. Набрав в грудь побольше воздуха, стучу в дверь, через минуту с виноватым видом возникаю перед Учителем.
— Михаил Васильевич, я вот тут пришел… — у меня перехватило в горле, и я заткнулся.
— Во-первых, не мямли, а говори четко, как и подобает мужику. Во-вторых, я уже все знаю.
Он усмехнулся, давая знать, что инцидент исчерпан:
— Любому другому бы показал на дверь, но ты мне с самого начала приглянулся. Верю я в тебя. Но ты учти: еще раз что-нибудь такое выкинешь — забудь сюда дорогу.
Такой вот мужской разговор…
— Я докажу, что на меня можно положиться во всем — обещаю, — и я взглянул прямо ему в глаза.
Из кабинета Учителя выскакиваю самым счастливым человеком на земле. Найти Федьку в тренажерном зале несложно. От моего пересказа разговора с Учителем, он просто балдеет.
— Не ожидал, что он тебя простит, такого у нас еще не случалось, — Федька не без ревности оглядывает, и тут же успокаивает и себя, и меня: — Но ты непосвященный, какой с тебя спрос.
— Я сегодня с Дашуткой встречаюсь, она придет с подружкой, — Федор резко меняет тему.
— А она симпатичная? — воображение рисует ясноглазую светловолосую красавицу. Одним словом, Иру.
— Кто? Дашка? По мне — очень, а тебе до нее какое дело? — Федька сразу набычивается.
— Да при чем здесь твоя Дашка? — Надо же, как от любви у него крыша поехала. — Я про ее подружку.
Через полчаса мы стоим перед памятником Грибоедова. Федька уважительно кивает на памятник:
— Я ведь раньше ничего о нем не знал. А он, оказывается, не только книги писал — дипломатом был. В Персии погиб — за Россию. Я даже хотел на могилу пойти, поклониться. Только вот похоронили его в Грузии, представляешь? — и он выглядит недоумевающем человеком.
Я вполне разделяю недовольство своего дружка столь печальным фактом в биографии великого поэта и дипломата, читал про него в мемуарах, посвященных современникам Пушкина. С удовольствием развиваю эту тему, но тут Федя прерывает начатую лекцию:
— А вот и девочки!
И тут же суровеет, пристально вглядываясь в приближающуюся парочку:
— А это кто цепляется к ним?
И в самом деле, рядом с нашими девчонками шагают вразвалочку двое мужиков лет этак под сорок. И на лбу у этих уродов написано, что с гор они спустились только вчера, временно расставшись со своими баранами. Федька, расталкивая прохожих, кидается к экс-пастухам с кавказских гор, в следующее мгновение его кулак «достает» хлебальник лузера, кротко возмутившегося тем, что его, видите ли, толкают.
Одна из девчонок взвизгивает, другая успокаивает ее.
— Чего вопишь, дура? Это же Федя, он сейчас этих черных уроет.
Но тут на помощь лузеру бросается его коллега с гор и они вдвоем начинают мутузить Федьку. Догадка девчонки о том, что у Федьки есть намерение урыть черномазых становится весьма спорной. Я, стряхнув оцепенение, кидаюсь на помощь Федьке — и силы в кулачном бою выравниваются. Конечно, за несколько дней тренировок я не стал Шварцнеггером, но, что чувствую себя увереннее, это точно. Черный крошит мне подбородок, я не остаюсь в долгу и наношу ему прямой по носу. Под моим кулаком слышу и чувствую хруст. Черный хватается за свой шнобель, и воет от боли. Нам требуются пару секунд, чтобы, наподдав незадачливым ухажерам еще пару тумаков, под трель милицейского свистка кинуться в разные стороны. Федька, прежде чем исчезнуть, кричит, что через полчаса снова будет перед Грибоедовым. Короче, мы встречаемся, но уже без всяких приключений. Дашка, что и говорить, хороша, чего нельзя сказать о ее подружке. Впрочем, знакомство вполне можно продолжить. А что делать? К крутым девчонкам надо подъезжать на крутой тачке. Мы идем и болтаем, то есть соловьем заливается Федор перед своей Дашкой, а я предпочитаю помалкивать. Но и она на него смотрит влюбленными глазами, как на героя, видно, у них все на мази. Наверное, взаимная любовь — это чудо, а в моей жизни чудес не бывает.
И все же я возвращаюсь домой с чувством исполненного долга: впервые в жизни я поступил как настоящий мужчина, заступился за своих девчонок. А на следующий день предстаю перед Учителем.
— Мне известно о вашем вчерашнем приключении. Слов нет, ты, конечно, молодец: и другу на помощь пришел, и за слабых заступился. Но самое главное… А знаешь, что самое главное?
Странно, что я над этим как-то не задумывался. В самом деле, в чем был смысл вчерашней драки? Какое значение придает ей Учитель?
— Черный, этот недочеловек, давным-давно забыл, что он здесь в гостях. Он не знает, что такое Россия. Вы показали, что такое русский дух. Так что поздравляю тебя, Артем, с боевым крещением. Ты знаешь, у нас испытательный срок обычно несколько месяцев бывает. Я думаю, что после вчерашнего ты делом доказал, что я в тебе не ошибся. Так что готовься к посвящению.
Я стану членом братства «Красное кольцо»?! Неужели моя мечта сбылась? Он сказал, что я крутой. Ведь он это имел в виду. И про посвящение говорил. Получается, что я меньше Федьки с испытательным сроком ходил? Меньше месяца? Эх, когда я ему расскажу, он точно помрет от зависти. Жаль, нельзя ничего мамке рассказать, опять ныть начнет: что за организация, кто такие, какое такое посвящение. Я ей уже успел наврать, что хожу в клуб по интересам, где ребята разными видами спорта занимаются. Вот и весь сказ.
Чтобы кто-то прошел обряд посвящения меньше чем через месяц — этому Федька отказывался верить. И еще Федька сказал, что в этот день все должно быть по-особому.
В заключении мне было объявлено, что в клуб я могу явиться только без четверти девять, потому что братство весь день будут готовиться к моему посвящению, и я не должен путаться под ногами.
* * *
С трудом, дождавшись вечера, я мчусь к родному клубу. Перед ним стоит Федька — одетый в черную одежду, весь какой-то очень серьезный и торжественный — таким его я вижу впервые. В клуб мне хода нет:
— Сегодня у нас собрание будет в другом месте, и я, как человек, который тебя привел в наше братство, сам должен проводить тебя туда.
— Лады, Федька, пошли. А где это будет? — я стараюсь сохранить спокойствие, хотя дергаюсь страшно, но виду не подаю.
— Здесь недалеко, — кивает он в сторону заброшенного парка.
Этот парк пользовался дурной славой, и даже мы, пацаны, обходили его стороной. Он уже давно разросся и превратился в лес, нагоняя теменью страх и тоску. В общем, у нас он считался стремным уголком.
Посвящение и лес? Не то, чтобы я удивлен или того хуже — трушу, я вообще теперь ничего не боюсь. Просто как-то странно…
— Да, в лесу, — Федька ответил, как ножом обрубил.
— Слушай, а Наташа… Ну, девчонки наши, что говорят? — спрашиваю я так к слову, чтобы скоротать время.
— Артем… (А это, что-то новое. Федька меня назвал не Тёмой, а Артемом. Меня так только мама называет, когда злится, а больше никто, в школе обращаются исключительно по фамилии, как известно).
— Ты сейчас должен сосредоточиться на мыслях о посвящении, о том, как оправдать доверие Учителя и братства. А ты о какой-то девчонке мелешь!
И он смотрит на меня с укором. Мне становится как-то неловко, действительно, чего это я? Нашел тему для разговоров. Вдалеке вдруг мелькают всполохи костров.
— Что это за огни или мне кажется?
— Ничего тебе не кажется — это костры посвящения. Ты с допросом повремени — все увидишь сам.
И вот что я увидел. Широкая поляна, амфитеатром уходящая в темноту. В центре поляны стоит Михаил в черном длинном плаще, освященный золотым сиянием костров. В отдалении за огненным кругом мрачной стеной скопище людей, лиц невозможно разглядеть. Мне даже мерещится, что это не наши пацаны, а какие-то сказочные великаны.
Меня охватывает жуть, я невольно делаю назад, натыкаюсь на Федора. Он незаметно берет меня за локоть и слегка подталкивает вперед. Я оказываюсь в центре поляны, пламя костров ослепляет и оглушает меня.
— Артем, если ты пришел по доброй воле и готов стать одним из нас, то подойди ко мне.
Это Михаил. Он простирает руки навстречу мне, преисполненный таинства и величия.
Кажется, тысячу глаз из темноты воззрились на меня. Гулкий стук в груди тревожным набатом отдается в ушах. Я переступаю огненный круг и становлюсь рядом с Учителем. Он снова повторил ту же фразу, только на этот раз вопрошая:
— Артем, готов ли ты стать одним из нас?
Его слова эхом отзываются в темноте. Я нервно облизывая пересохшие губы, не в силах произнести ни звука. Людская стена вновь выкрикивает свой вопрос, повторяя его снова и снова. Я застыл, окаменел словно изваяние. И тут до меня доносится шепот Федора.
— Артем, скажи «да». Скажи просто — «да».
Шепот друга избавляет меня от оцепенения, и я не без труда выдавливаю из себя:
— Да…
И замолкаю. Но, поняв, что одного слова недостаточно, тотчас добавляю:
— Готов…
— Кто может за него поручиться? — Михаил обводит строгим взглядом круг. Слышен голос Федора:
— Я, Учитель! Я готов поручиться за Артема.
— Что ты можешь сказать о нем? Достоин ли он нашего братства? — звучат новые вопросы.
— Артем готов служить идее великой России. Он предан ей, и он найдет в себе силы умереть за нее. Да, он будет достойным членом нашего братства, Учитель.
— Артем, ты готов дать клятву верности? Клянешься ли ты, что навсегда вступаешь в наши ряды, и что только смерть заставит тебя покинуть своих братьев?
— Клянусь! — уже проникся таинством и хочу стать частицей действа.
— Так повторяй же за мной: «Я, Артем, готов стать членом „Красного кольца“ и служить идее великой России телом и душой до последнего дня своего. Пусть моя кровь укрепит державность и мощь России».
Я счастлив выстреливать слова, столь нужные, самые главные в моей жизни, в которые я верю, обретает новую, неведомую до этой минуты энергетику. Я контролирую каждый свой вздох. Я ни разу не запинаюсь, наградой мне — протянутая рука Учителя — ладонью вверх с черным кругом на запястье.
— Сейчас у тебя появится такой же знак, и с этой минуты ты будешь одним из нас. Ты — наш брат, и мы — твои братья. Помни об этом! — последняя фраза бьет как щелчок кнута. — Встань на колени!
Я подчиняюсь призыву, словно, всю жизнь мечтал стоять вот так коленопреклоненным, с гордо вскинутой головой, весь в ожидании приказов Учителя.
Михаил берет меня за левую руку. Из-за его спины выступают двое. Я не могу разглядеть их лиц, но плотно сжатые губы, сосредоточенность движений говорят об особом смысле их миссии. Они торжественно подносят Учителю небольшую металлическую шкатулку, откуда он осторожно извлекает поблескивающие холодной сталью щипцы, зажатым в них раскаленным докрасна жезлом. Учитель резко поворачивает мою руку ладонью вверх и в следующую секунду жуткая боль пронзает все мое существо, словно мне отсекли руку. Это огненный поцелуй жезла, прикоснувшегося к моему запястью. Возглас Михаила, все еще сжимающего мне руку, приводит меня в чувство:
— Сегодня ты последний раз стоял на коленях. Клянешься?
— Клянусь!
Я почти теряю сознание.
Клятва тонет в рокоте троекратного: «Приветствуем тебя, брат!» Все остальное кажется смутным сновидением: меня окружают ребята, гул поздравлений, дружеские объятия. Федор все время рядом. Если бы не он, я бы, наверное, просто мешком свалился на поляну.
Прихожу в себя, когда мы выбираемся из леса. Федор фактически приволок меня к дому, дождался, пока я открою дверь своим ключом, и испарился. Я без сил свалился на кровать, и то ли провалился в сон, то ли лишился сознания. Мне снился Учитель на эшафоте. Я просыпался в бреду и вновь засыпал. Видения внезапно исчезли, и я окончательно вернулся к жизни. Уже двенадцать часов дня. Вспоминаю — сегодня воскресенье, радуюсь — не надо идти в школу. Взглянул на кольцо, горевшее на запястье. Вот он — символ того, что я начинаю новую жизнь, где нет места неудачнику Тёме. Теперь я Артем и горе тому, кто назовет меня по-другому.
Усилием воли поднимаю себя с постели и прохожу в ванную. Вглядываюсь на собственное отражение в зеркало, невольно провожу рукой по голове: макушка выстрижена. Когда же это произошло?
Глава 2
ОКТЯБРЬ
Итак, жизнь моя изменилась. Увы, перемены никак не отразились на моем ежедневном распорядке. Рутины не стало меньше, но я стал к ней как-то веселее относится. Пожалуй, не дело, что комната моя, который уже день без уборки. Мама по этому поводу вчера весь вечер ныла. Раньше на ее ворчание, завершавшееся истерическим всхлипом, ответ был один: «А чего мою камеру убирать? Все равно обои ярче не станут, а прогнивший пол нечем даже прикрыть!». Диван, на котором я лежу, старше меня лет на десять, а может и более. Стол давно скособочился. Если бы не учебник по природоведению за второй класс, взявший на себя функцию подпорки, он давно бы рухнул. Пять лет мне было, когда я втихаря разжился пилой и отпилил ножку стола. Как это мне удалось спилить ножку письменного стола, а не собственную — мама до сих пор удивляется. Она до сих пор вспоминает, как влетела на грохот рухнувшего стола и увидела меня совершенно счастливого рядом со столом, завалившемся на бок.
А вдруг ко мне Учитель в гости пожалует или кто из ребят? В общем, пора наводить порядок. Импортную мебель нам не купить. Но чистоту навести можно. Пусть видит мамка, что выбритая голова не единственная перемена в моей жизни, после того как начались мои хождения в клуб. Она, между прочим, увидев меня лысым после посвящения, так и осталась стоять на пороге с открытым ртом. Пришлось сослаться на жару, добавив для убедительности, мол, мода пошла такая.
— Оглянись повнимательней, у нас ребята давно расстались с шевелюрами. — Ее контрдовод о том, что у меня очень красивые волосы и я без них не я, не мог произвести должного впечатления, ибо уже в парикмахерской я сделал важное открытие — с выбритой головой я неожиданно стал похожим на Учителя. Вот бы он был моим отцом, а не этот придурок-алкаш, которого и отцом-то назвать стыдно. И я пускаюсь в долгие мечтания о том, как могла бы сложиться моя жизнь, будь рядом Учитель, будь мы с ним связаны одной кровью. Но что толку в пустых мечтах? Уж лучше я делом докажу, что имею право быть его учеником.
* * *
Вчера на перемене я вновь наткнулся на Петьку, который как всегда вьюном вился вокруг Иры. Он опять в новой куртке, лучше прежней, в одной руке сумка с ноутбуком, в другой — мобильник. Черт! Ну, почему одним все, а другим — шиш с маслом. Стоп, брат, не стоит из-за этого сопляка расстраиваться. На нем нет ничего своего. Все папино. А ты, брат, член братства. Ты выдержал экзамен на посвящение. Куртка — дело наживное. И без нее многие девчата заглядываются на тебя, наголо сбритого, такого крутого! Еще мускулы подкачать, и Петька может отдыхать со всеми его наворотами. Кому он нужен папенькин сынок. А если кому-то нужен, то и Ира не лучше, чем он. Но она не такая. Никуда Ира не денется. Дай срок.
Итак, вперед, в клуб. Сегодня сначала занятия в тренажерном зале, а потом — еженедельное собрание. Для затравки поговорим о событиях за неделю, затем главное — задание Учителя: наказать черномазых, работать над собой. Обычно он кого-то нахваливает, потом берется за провинившихся. И это самое ужасное. Он вроде и не кричит, но может так глянуть в глаза, что свет становится не мил. Хочу верить, что никогда не разочарую Учителя, не подведу его. Сегодня я намерен высказаться. Так пожелал Учитель, еще неделю назад, предупредив меня, что пора мне поделиться мыслями по поводу того, что нам делать с черными и как их приструнить. Учитель считает, что они совсем распоясались, и я с ним согласен: «Совсем охамели, никто им не указ».
Вот ведь как получается: даже перед экзаменами не нервничал, не переживал, как сегодня. Собрание должно было начаться ровно в семь, а сейчас только четыре. За последние полчаса я десятый раз смотрел на часы. Время словно, кто-то нарочно притормаживает, минутная стрелка едва ползет.
Я переодеваюсь в раздевалке и прохожу в тренажерный зал. Слава Богу, мне дозволено тренироваться вместе со всеми. Работать с тренером Никитой непросто: у него для каждого своя программа, требует дисциплины, не любит и не прощает сачков. Внешне он ничем не выделяется, скорее неприметен: невысокий, невзрачный. И откуда только сила берется — вот кто со штангой на «ты»! В «Красном кольце» он второй человек, после Учителя, конечно. Но, вот, кого мы больше боимся ослушаться — трудно сказать. Вот, например, в иное время таймер бегущей дорожки, с которой начинается разминка, я бы недолго думая, поставил на десять минут вместо двадцати, а скорость сделал бы поменьше. Свет от этого не перевернется. Но если Никита узнает (а он обязательно узнает), то мне скакать по дорожке целый час. Я уже имел возможность наблюдать, как один из новичков отжимался до одурения. Так что: надо, значит надо. С другой стороны, прав ведь Учитель, когда говорит, что если мы не научим тело работать на благо России, то и душонка в хиленьком теле родине не понадобится. Дорожка, кстати, как наблюдательный пункт, по ходу «скачек» видно как Никита обходит своих питомцев: кому штангу подправит, кому стойку покажет, все-то он замечает…
Перехожу к базовым упражнениям, для начала, лежа с груди отжал штангу. Правда она, без блинов, голый гриф, но и это нехило. Все-таки весу двадцать кило. Затем изоляционные упражнения.
Но все это ерунда по сравнению с боями. Владение искусством рукопашного боя — вот к чему стремится каждый из нас, будущих бойцов. Никита — мастер джиу-джитсу. Классный боец. Мы можем только мечтать быть похожим на него. Нам расти и расти: мне бы пока стать подобраться к тем, у кого на тренажерах высокие показатели. Я вроде аккуратно посещаю уроки физкультуры, а все равно ни отжиматься толком не умею, ни подтягиваться. Результативность у меня нулевая — так сказал Никита и добавил при этом, что до уровня его сопливой племянницы я, может быть, скоро дотяну, если буду очень стараться. Вот я стараюсь. Не из-за племянницы, конечно. У меня цель — стать лучшим в группе.
Распрямив плечи, я вытягиваюсь во весь рост перед огромным зеркалом, висящим на стене. Нет, я все-таки накачал мышцы, еще пару месяцев интенсивных тренировок, и я буду в отличной форме. Может, даже Никита пожелает встать со мной в пару. Есть у него такой прием — поощрять лучших. Я еще раз оглядел себя, остался вполне доволен увиденным, провел рукой по голове: волосы чуть отросли, значит надо сегодня же заглянуть в парикмахерскую. Ясно, что мамка опять возмутится, но ничего, переживет. Дались ей мои волосы, как посмотрит на мой ежик, так начинает носом хлюпать, да слезы утирать, аж, куда глаза бежать хочется.
Очень скоро часы на стенке зала показывают шесть, пора заканчивать. Никита не разрешает перенапрягаться. У нас в тренажерном все четко, как в аптеке, у тренера своя система для нас, с учетом особенностей каждого.
Говорят, он раз даже одного из бойцов до полусмерти избил, когда узнал, что тот какие-то таблетки принимает — стероиды. Химия, одним словом, очень быстро мускулы наращивают эти таблетки. «Прямая дорога в импотенты», — так сказал Никита. Так это или нет, а проверять на собственном опыте я не собираюсь. Мало того, что я девственник, еще и помру, нецелованным. Нет, нельзя сказать, чтобы я совсем новичок в этом деле. В деревне девчонки просто виснут на мне, я же для них городской, из Москвы. Увы, до настоящего секса у меня ни с одной из них не дошло. Так, пообжиматься, полизаться. И все. Приходиться устраивать себе выброс гормонов, чтобы не взорваться. Точь-в-точь, как учат по телику «Помоги себе сам», только там все больше про кризисные ситуации, а у меня каждая ночь — кризисная. Хорошо хоть теперь спортом занимаюсь, а то раньше гормоны просто рвались наружу. Все это проносится в голове, пока я расслабляюсь под душем. Однако, делу — время, а потехе — час. Лучше сосредоточиться на собрании.
Тут в раздевалку заглядывает Федька, с которым я не виделся дня два как:
— Привет, брат!
— Привет! Как дела? — Федька, прислонившись стенке, принимается ковыряться в своем мобильнике, которым недавно разжился. На мои расспросы, откуда, мол, такое богатство, он только отмахивается.
— Полный порядок! — хотя язычок молнии дошел только до середины своего нелегкого пути. Мало того, что куртка маловата, так еще и замок постоянно застревает. А короткие рукава давно взывают к обновке. Но маму этим не возьмешь, она года два назад угрохала на куртку всю свою зарплату и твердо намерена продержать меня в ней до выпускного вечера: «Небось, не рассыплется». На Федьке куртка подешевле, но зато новенькая.
Почесав затылок, решаю поделиться с ним мыслью, которая терзает меня уже давно.
— Федька, я тут такую штуку придумал… Только, ты никому, понял?
Федька, оторвавшись от мобильного, заинтересованно переключает внимание на меня.
— Помнишь, нашего соседа, очкарика, этажом выше живет? Полный лох, то ли физик, то ли математик. На америкосов работает. Так вот, у него черная кожаная куртка есть…
— И что? — Федька явно настораживается.
— Он эту куртку всего один раз надел, когда хотел перед своей девчонкой повыпендриваться. С тех пор, куртка та, валяется у него в шкафу. А что если ее забрать? Он даже не заметит, что она исчезла, все равно же не носит, — у меня в голосе звучат какие-то просительные нотки. Не объяснять же Федьке, что куртка очкарика такая же, как у Петьки из параллельного, а он гад, все время крутится рядом с Ирой.
— Учителю это не понравится, так и знай, — суровеет Федька. Нет, что ни говори, а что-то пионерское все-таки сидит в нем.
— Да ладно, не ной. Все будет О.К.! — Фыркнув, задергиваю замок на куртке и вынужден сплюнуть с досадой, язычок у меня в руках. Федька деловито сует мобильник в карман, давая понять, что разговор закончен, и нам пора двигаться на собрание.
И вот, наконец, стрелка часов останавливается на цифре семь, и мы все заходим в общую просторную комнату, которая открывается раз в неделю — под общее собрание клуба. Можно сказать, что это зал заседаний: блестящий паркет, кадка с настоящей пальмой, новенькие, расставленные полукругом стулья. Помню, когда первый раз я сунулся сюда, то просто растерялся, а сейчас мне она тем нравится, что здесь все мы бойцы, непроизвольно подтягиваемся, становимся строже в ожидании предстоящего общения с Учителем. Федька утверждает, что однажды в комнату эту препроводили важных гостей. Что это были за гости, он не знает, говорит, что приезжали на шикарных тачках. Но то, что это не простые люди — точно. Учитель как-то заметил, что от них очень многое зависит. Федька сам слышал. Когда они в клубе, Учитель от них ни на шаг не отходит. Водит их по комнатам, показывает спортивный зал, с ребятами знакомит, рассказывает, как живем, чем дышим. Те тоже вроде производят впечатление адекватных людей, по словам Федьки, только ведут себя как начальство. По мне так странно было б, если б у Учителя обнаружилось начальство.
Собрание как всегда открывает Учитель. Я весь обращаюсь в слух. Выступать он умеет. Речь у него командирская, мужественная. Не произносит — чеканит каждое слово. Мгновенно наступает тишина, мы слушаем его, как завороженные.
— Мы — стая, а волки должны держаться друг друга и идти только вперед. Мы должны действовать как единый организм. Назад дороги нет. Только вперед. Вернемся назад, и нас ждет смерть. — Тут по рядам пробежал тихий возмущенный гул. — Но мы смерти не боимся, ибо мы стоим за Россию, за русский дух. Россия — русская земля, колыбель великого православного народа. И мы ее никому не отдадим. Но вы должны знать, что происходит сегодня на земле российской и с народом русским. Земли наши захватываются, русских выдавливают, церкви закрываются. На Кавказе идет настоящая война с православием. В Дагестане недавно в суде, куда обратились за помощью прихожане так и сказали: «Одна же церковь у вас осталась. Что вам еще надо?» В 1991-м году в Чечне и Ингушетии было одиннадцать православных приходов. Сейчас — ни одного! Русских здесь убивают по религиозному признаку. Мученический подвиг солдата Евгения Родионова, которому отрубили голову за отказ снять нательный крест, стал известен всему миру. Сербская православная церковь канонизировала Евгения Родионова. А вот наша, Русская православная церковь в канонизации солдата-мученика отказывает. И вот только некоторые результаты нашего безволия: в Дагестана сейчас русские составляют лишь 2,5 % населения. А каких-нибудь 30 лет назад их было 25 %. В 1991 году в Грозном проживало около 240 тысяч русских. Сегодня на праздник Пасхи — святой для каждого православного человека — в храм приходит порядка 300–400 человек. Это лишь несколько фактов того, что творят на Кавказе против русского населения. И все это творится в России, а нигде-то за границей. Вдумайтесь в мои слова. Подумайте, что ждет нас завтра. Вы скоро захотите предъявить свои права на свою страну — подумайте о тех, кто встанет у вас на пути.
Наступило молчание. Зал оставался как бы оглушенным сообщением Учителя. Потом всех словно прорвало: «А почему по телевизору обо всем это — ни слова?!» «А в Москве кавказцы — кто их к черту разберет: армяне, азербайджанцы, чеченцы, грузины, ингуши — живут припеваючи!» Кто-то предложил: «А что если имя Евгения Родионова присвоить клубу? Или музей мученика создать?» И лейтмотив всеобщего протеста: «Давить их, гадов!», «Не давить, а выдавить их из Москвы!» И вдруг Учитель сделал мне знак. Мне тоже надо что-то сказать. А что? У меня перед глазами казнь солдата. Его заплаканное лицо. И больше ничего.
— Сколько ему было — солдату Родионову? Восемнадцать дет, двадцать? Говорят у них там, на Кавказе есть такое понятие — кровник. По-нашему — кровь за кровь! Я недавно фильм смотрел про Великую Отечественную войну. Про то, как немцы измывались над русскими. Никого не жалели: ни женщин, ни стариков, ни детей. И вот командир партизанского отряда призвал крестьян: кровь за кровь! Так и дошли партизаны до Берлина!
Я знаю, мы — великий народ, мы непобедимы. Но это должен подтвердить каждый своей жизнью. Только так мы можем сохранить в себе все истинно русское, нашу веру. Веру в Россию. И каждый черномазый, ступая ногой на московскую землю должен знать — за смерть солдата Родионова в ответе и он, как и все они!
У меня пересохло в горле. Учитель внимательно вслушивался в мою речь. Те, кто захватили наши рынки, магазины, дискотеки, даже школы! Всюду они, черные. А ведь мы в самом сердце России — в Москве. Можно сказать, в собственном доме. Кто же хозяева в нашем доме? Мы, русские, у себя дома должны уступать им наши дома, нашу работу и наших женщин?!
— Хватит плакаться по утраченной державности! Настало время вернуть России ее былое величие! — Учитель встает. Его слова тонут в гуле одобрительных возгласов и аплодисментов.
Затем Никита поднимает вопрос о дисциплине в тренажерном зале. Как бы к слову, Васек, всеобщий любимец, балагур, замечен им с сигаретой. Учитель: «У сигареты два конца — на одном конце уголек, а на другом — дурачок».
Все дружно гогочут. Учитель взглядом останавливает всеобщее ржание и чтобы ни у кого не оставалось сомнений в отношении такого рода проступков бросает в зал: «Дураки тут не нужны». Еще один прокол и Вася может забыть дорогу к «Красному кольцу». Я невольно втягиваю голову в плечи и прячу взгляд, представив, как буду выглядеть, если станет известно, что я тоже иногда балуюсь сигаретами.
При выходе из клуба решаю, что надо бы подойти к Федьке, а то последнее время совсем перестали видеться, разве что на переменах в школе, да, в клубе накоротке пересечемся. Так уж расписано время — у него свои часы тренировок, у меня свои, а после клуба рад бы до постели доползти.
— Федька, ты домой? Пошли вместе?
— Извини, но я к Дашке в гости иду, у нас свиданьице. — Федька сияет, как начищенный горшок. — У нее шнурки на дачу отбыли, так что впереди веселая ночка!
«Танцуй, Россия! Не плачь, Европа! — пропел он, переиначивая песню. — У нее — самая, самая, самая лучшая попа!»
И он крутанул бедрами — зазывающим движением.
— А Наташка?.. — Я хотел спросить есть ли варианты, но Федька, даже не дослушав, махнул рукой:
— У нее, оказывается, парень есть, у них любовь-морковь, так что ты извини. — Федька снисходительно улыбнулся: — Да ты не расстраивайся, наступит и твой час. Когда-нибудь…
Не успел я и глазом моргнуть, как он ускакал к своей Дашке, оставив меня стоять в гордом одиночестве перед клубом. Вроде и устал, и поздно уже, и домой пора, но чего же на душе кошки скребут? А чего вдруг стало грустно? Только что такой подъем и сразу пустота. Я эту Наташу и разглядеть толком не успел, а все равно обидно. Мои размышления прервало появление Учителя. Я топчусь в нерешительности, не знаю, как тут быть. Может, подойти? Допустимо ли такое — запросто первым подходить к Учителю? А может, сделать вид, что не заметил? Моим колебаниям он сам кладет конец, шагнув навстречу мне.
— Ну что, солдат, домой не хочется? — На нем была шикарная черная лайковая куртка в сто раз лучше, чем приглянувшаяся мне соседская.
— И сам не знаю … — я замолк на полуслове.
Михаил улыбается:
— Ты сегодня выступал с душой, молодец. Тебе в каком направлении? — Я киваю головой в сторону своего дома. — Вот и хорошо, пошли вместе. Поговорим за жизнь.
— Я собирался завтра с тобой поговорить, но раз такая оказия, то грех не воспользоваться, — его голос звучал очень ровно, спокойно. В то же время что-то меня заставило собраться и подпоясаться, как любит говорить бабушка.
— Вообще-то, у меня все в порядке, — бодро поддерживаю я начавшуюся беседу.
— Значит влюбился? — Михаил засмеялся.
Смех у него не злобный, я даже сказал искренне-дружеский.
— Ты думаешь, ты один в свои шестнадцать лет мучаешься делами сердечными?
Нет, уж. Скорее умру, чем поведаю о своей глупой истории. Но что из того, девочку, которую я видел только раз закадрил кто-то другой, и я теперь нужен ей, как телеге пятое колесо. А про Иру и рассказывать нечего: нравится она мне и что? С тем же успехом мне Анна Семенович может нравиться.
— У меня другое — не нравлюсь девочкам, — честно признался я. — Видно, любовь не для меня.
— А ну взгляни наверх, — командует он, и я поднимаю голову и всматриваюсь в далекие звезды, которые светят, словно подмигивают мне.