Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Фаина Гримберг

Флейтистка на часовом холме

Повесть

…когда зазвонил телефон… и он уже знал, что это его дочь, и ему уже стало и мучительно и радостно, оттого что он сейчас услышит ее голос, и нежный этот голос скажет на славянском языке, который он знал в детстве и за последние лет двадцать сильно привык… голосок ее скажет: «добр ден» или просто сразу — «татко» (папа), и она заговорит быстро-быстро… В сущности, он приехал в страну… он — гражданин именно этой страны, в этом городе живет его семья… Он, можно сказать, вернулся… И по всей стране полиция не будет интересоваться им… принципиально… И он мог бы не останавливаться в гостинице, а просто ехать домой, к жене и дочери…

…вскинулся с постели и схватил трубку на третьем звонке… — Татко)…



Он не позвал их наверх, а спустился вниз, к ним… Но им опасность не грозит, он уверен… И отогнал, выбросил из сознания это потаенное, болезненно сосущее чувство неуверенности. Если дать этому чувству волю, он встревожится, и тогда… непременно проиграет… А он еще должен понять, с кем он играет… и в какую игру… И кажется… это играют им… ими всеми… Кажется, это нами всеми играют… Но этого не будет…



…Он увидел свою девочку… как она стоит… вот она… в каком-то зеленом летнем платье, длинном, почти до щиколоток… Ее тонкие сильные руки… такие беззащитные… без рукавов… Черные мягкие волосы подстрижены покороче… ушки… Черные глаза… взгляд у нее такой добрый, мягкий… Он увидел, что она ждет ребенка… И, наверное, целую минуту — очень долго — он был — страх и тревога за нее… Как-то они шагнули друг к другу… и уже целовал бережно щеку… и висок… И, кажется, хотел что-то сказать… такое, что говорится обычно… пошутить мягко… Но не сказалось… Вот уже держал ее руки… немного отстранился… не мог насмотреться… В сущности, ведь только ее, свою младшую, последнюю, он любил… «Ванче!» — сказал, назвал ее ласково по имени… Она всегда кого-то напоминала ему… И никого… Просто она каждый раз была совсем другая, новая… И он вспоминал ее, прежнюю, вчерашнюю… — Татко, това э Михаил! — в ее голосе такое беззащитно-нежное желание, чтобы эти двое понравились… — …это Михаил… Парень разных оттенков коричневого… Выражение дружелюбия при этой тяжеловатой нижней части лица придает что-то забавное… Большая кисть сунулась в протянутые пальцы… — Мишо… Что-то дальше… Дочь говорила быстро-быстро… возбужденно и радостно… Вдвоем с зятем успокаивали ее, сбивчиво умоляли не волноваться… — Но я же не больная!… Я очень хорошо себя чувствую!… Но это она!… Папа, это она!… Я почувствовала!… Сама не знаю, почему… Но это она!… Как это хорошо, что я там оказалась!… Но я к ней не подошла!… Она не знает!…

Как много еще детского в ее голосе!… Он задал обязательные вопросы — как мама? бабушка Пенка?… Да, они хорошо… Вот она спросила, пойдет ли отец домой, и в голосе ее он теперь уловил легкую женскую ироничность… так женщины говорят с мужчинами, потому что мужчины всегда немножко дети… Ну да… Ну да… Отец решил поиграть в конспирацию, хотя никакой необходимости нет… Или есть необходимость?… Знать бы, кто играет нами… И зять на него глянул иронически… и с досадой… почти с раздражением… Значит, не верит… тревожится за нее… А кто этот парень? Он его не знает… А как они узнали о его приезде?… Просто его уже заметили… на вокзале… на улицах… Кто?… Методиев, Костов, Ани, Жоро… Ну да… Кто играет нами?… И зачем?… Но если бы все по логике, то и государства нашего не было бы… А его и нет!… Но будет!… Но эти слова — демагогия и чудовищность… когда вижу твое лицо, живое и единственное, Ваня, маленькая моя!… Государство — это гарантия развития нации, этноса… Это культура, это язык прежде всего!… Это защита!… И что мне… когда оно появится… возродится, все равно меня оттеснят… если еще не растопчут!… И что мне… И если я уйду от этого всего, тогда будут играть мною, маленьким человеком… А я не могу… Я сам привык играть!… Но ничего такого я тебе не скажу!…

Он сказал только, что не пойдет домой. Увидел, какая она стала грустная, и сказал, что они увидятся… непременно… Он попросил ее позвонить ему, как только она будет дома, но ничего не говорить по телефону о том, что они увидятся… Как-то она ответила… Но он уловил только «Да» своего зятя… раздражение, досаду, тревогу, злость почти открытую… но это было так сказано, что она ничего не уловила… он точно знал, не уловила… Уже стояли у двери… держал ее за руку… пониже локтя… будто хотел защитить от отца… Вдруг сделалось так тоскливо по ней… так мало видел ее… В несколько шагов был рядом… посмотрел в глаза… она все чувствует… поцеловал «звездочку» — так называл кожицу светлую — просвет на черных мягких волосах, где челка начинается… — Спасибо тебе!… Она почувствовала, что отец благодарит ее просто за то, что она есть, существует, а не за ту услугу, которую она ему оказала… Поцеловала его в щеку… — Я сразу позвоню!… Как только придем домой!…

* * *

В номере стоял у телефона… мучительными — до телесной боли — усилиями — вышвыривал — пинками, грубыми ударами — из головы, сознания, подсознания… ну, как еще называется?! — скомканные видения наезжающих автомобилей, окровавленного асфальта… Схватил трубку… еще больно было… Ее голос!… Нет, он не придет домой… он скоро уедет… маме… бабушке… да, Мишо мне понравился… целую тебя, маленькая… береги себя!…

* * *

Он лежал на постели… видел белый потолок… немного окна с этой лиственной зеленью… Кто играет?… Убирают его с дороги?… Этот арест в Греции… конечно, дело о наркотиках… Ну да… такая грубая игра… после — имитация журналистского расследования, в газетах — намеки на терроризм, шпионаж, и на бог знает какие последующие разоблачения… Полгода всего этого… тюрьма… Вдруг выпускают… И — ничего!… Будто ничего и не было!… Никакого ощущения слежки!… Свои пожимают плечами — случайность!… Но кто играет? Кто?!…

Дочь писала именно по тому адресу, по которому следовало писать… И она, его дочь, умела писать не хуже, чем те заговорщики у Свифта! И у нее «Наш брат Том нажил геморрой» означало, что оружие — в надежном месте, и только свистни!… То есть, в данном конкретном случае, когда он прочел, что у нее все хорошо, все здоровы, она уже на четвертом курсе, была практика в больнице, она вышла замуж, Михаил очень хороший, и это так грустно, что он не мог быть на свадьбе, и она так скучает, и хочет его увидеть, и познакомить с Михаилом!… Он получил письмо с опозданием — после тюрьмы!… Он сразу все понял!… И он уже знал, что его дочь могла попасть на практику в другую больницу. Но попала именно в эту! И значит, все заранее рассчитано! И знают его дочь! Знают, какие у нее могут возникнуть чувства! А она не знает, что ее искренние чувства возникли в результате чьей-то игры!… Двигают нас, как пешки… с квадратика на квадратик!… Но… Стало быть, Флейтистка обнаружена!… Нашли!… И теперь им для чего-то (ну, положим, ясно!) надо, чтобы он ее нашел!… И кто это может быть?… Идет широко… Такая нежность со стороны полиции и прочих властей… Остается только открыто приехать и… начать игру… Что он и делает!… Хорошо! Он их больше не устраивает! Он даже предполагает, кого именно!… Допустим!… Но Флейтистка! Ведь это козырная карта!… Он закрыл глаза… Красная темнота… И… мгновенное озарение!… Они обнаружили Флейтистку! И что-то не так! И она им не годится! И подключают его! Двигают. Шахматы!… И дальше?… Но ведь Флейтистка — это помимо, мимо всех игр! Это истинное, это вера!… Вот чего они не понимают, увлеченные, должно быть, своими партиями и ходами!… Флейтистка!… могут быть какие-то внешние несоответствия тому, что они ожидали… но суть!… И он обыграет их!… Голова ясная, тело здоровое, двигаться легко… Самому двигаться!… Против них!…

* * *

…на улице сразу сделалось это ощущение пресной душащей безвоздушности… Но он даже как-то парадоксально обрадовался. Следят! Умело! Но он все равно чувствует! Следите! Пожалуйста! Разрешаю!… Меня двинули, я перешел на указанный квадратик… Иду, куда велели!…

Но следил и еще один человек… один… сам по себе… неопытный настолько, что он его увидел!… Его зять, Панайотов Михаил! Парень разогнался и шел быстро, по другой стороне улицы, с этим выражением замкнутости и почти ребяческого упрямства, чуть подаваясь вперед… Ну… двадцать четыре года ему… Да… еще можно быть таким… Эх, Мишо!… Если это Ваня тебя послала, следить за мной, чтобы со мной ничего не случилось, так это хорошо, что ты такой послушный! Я таким послушным с женщинами не могу быть!… Кто ты там — биохимик или химикогенетик… Я мало учился! Не могу посчитать, сколько мозговых клеток в одной мышиной лапке!… Немножко играю на всех инструментах, немножко вожу все виды транспорта. Стреляю из всего, из чего возможно… Шею могу сломать, почки выбить, кому понадобится!… И это чушь — ходить за мной вот так, как ты ходишь!… Все это — шумит, резко перескакивает в мыслях… Раздражительным становлюсь!… Минут пятнадцать развлекался — отрывался от парня, внезапно появлялся вновь… Наконец резко, неожиданно вышел прямо… Стали друг перед другом… Никаких язвительностей не произнес… Тихим кротким голосом, даже не убеждал, уговаривал, просил почти — Мишо, за мной действительно следят. Серьезно следят. Вас могут заподозрить, могут подумать, будто Вы участвуете в делах, о которых вы и понятия не имеете… Мальчишечьи губы кривятся иронически… Если вы тревожитесь обо мне, то не тревожьтесь напрасно. Со мной ничего не случится. Я ведь — кин\'э… Улыбаюсь и, кажется, почти заискиваю… Когда-то означало «закаленный воин», после просто — «тот, кто прошел огонь и воду»… Что они теперь знают о языке дедов… Вы поймите меня Вы ведь тоже — рок\'а, наш!…

Юноша напряженно дернул плечом — Я таких слов не знаю!… Он сделал вид, будто не замечает этого вызова!.. — Вы все же — муж моей дочери!…

— А вы знаете, что с ней ничего не случится? Гарантию даете?… Интонации такие мальчишеские и потому беззащитные, даже мучительно слушать!… А про то я знаю, то — не гарантия!…

Можно было начать вроде — нет, не даю гарантий, даже господь не даст, но сказал примирительно: Ничего не случится. Не тревожьтесь, прошу вас. Вернитесь домой, к ней…

Зачем дочь рассказала? Сегодня он единственный ей, а через год, через пять… Или все это уже и здесь все знают… Может, в каждом тихом зеленом дворе, в каждом угловом магазинчике, в любом кафе повторяется слово «флейтистка»… Мною играют комедию?…

На следующий день — снова это мальчишеское лицо, упрямое, угрюмое… А все-таки что-то значит наш род, наша кровь — кон рока! Даже не сразу оторвался… Или совсем старею?… То — говорит — не гарантия! Тоже знает!… «То» — уже много лет назад — похищение и убийство Петара, его единственного сына, первенца… Мальчику было четырнадцать лет, его увезли из школы в Латаня, в родном городе… Отрезали уши… пальцы на руках, на ногах… Посылали ему… Он молчал, условия не принимал… Подбросили тело… Страшно… Молчал… С тех пор никогда не трогают его жен, детей. Знают: не поможет, ничего не получишь!… А тогда… Почему он так?… Но даже краем памяти больно задеть… невозможно… Или было отвратительно простое — был молодой, немного за тридцать, была женщина, с которой давно не жил, мать мальчика. Не любил ее, когда-то принудила жениться… Не любил сына?… А теперь ему почти шестьдесят, и эта, младшая, она — единственная. Он — сам у себя, и она — его маленькая… И мать ее — да он и сейчас любит… как может… И всего этого не скрыть… Не гарантия!…

* * *

На третий день — свобода! Ни зятя, ни удушающей невидимости… Спокойно дошел до автобусной станции… Шел кружным путем, окраинными переулками… Никого знакомых не встречал… Билет взял на крышу… А набралось народа… Опять — никого знакомых… Везение? Или… ну, до такой степени все не организуешь… Было очень жарко. Думал всю дорогу, как дочь переносит жару. Только это тревожило…

* * *

Психиатрическая больница для хронически больных, оказалось, не была конечным пунктом маршрута… Он сошел один… К правому боку прижимал пестрый пакет с фруктами… Ворота заперты… Звонком вызвал сторожа из будки… Неприемный день (а он так и хотел!)… дневной сон… Но он приехал издалека… Сестра… Столько лет не видел, даже не знал…

Шел по асфальтовой дорожке… Тихо… жарко… Высокие кирпичные здания, на первых этажах окон нет, не заглянешь… В приемном покое стал узнавать… Пусть думают, будто он принял игру всерьез! Вот и меры предосторожности… и многого не знает… А можно ли поверить в такое? Или они его не знают!… Но… уже нет времени…

Он ищет Марину Ташеву… Нет?… Может быть, Камбарова? Матери ее фамилия была — Камбарова… Здесь Камбарова? Она, она… Уже пять лет?… Вот он и не мог найти в столичных больницах… Давно, давно заболела… Умерли, умерли родители… Двоюродная сестра… Искал в Карлуково, да… Там и посоветовали… Ну, Карлуково — это же центр… Такой один на всю Восточную Европу… Шумно, шумно… А здесь тихо… Да, наверно, ей покой нужен, потому и перевели… Какой у вас здесь сад!...

Вдыхал тяжеловатый дух разогретой солнцем зелени и зрелых цветочных лепестков… Обслуживающий персонал в обычной одежде… нет гнетущих белых или зеленых халатов… Словоохотливая женщина, полноватая, круглые, очень черные глаза, широкое переносье… заметилось ему… — Никто не навещает нашу Маринку!… Бедная девочка!… Можно, можно с ней поговорить… Это даже хорошо!… Хорошо, что нашли!... Эти фрукты? Можно!… Только одна формальность… в этой тетради… Ташев? Слышала такую фамилию!… Часто встречается такая… Нет, нет, не беспокойтесь!… Поговорите!… Мы никогда не подслушиваем!… А больной разве не человек? Даже нужны больным свои секреты, тайны!… Здесь никто не помешает!… Немножко подождите!… Наверно, уже проснулась!… Сейчас приведу!…

Окно раскрыто… как жарко… древесными живыми листьями пахнет… Яркая пестрота пакета — на светлой столешнице… Один… Наедине с собой… Помимо, мимо всех игр… Помимо эгоистической жажды быть свободным, как-то осуществлять себя… Флейтистка — это истинное, это — вера!...

* * *

…ее и вправду вывели… эта женщина вывела, ласково придерживая, приобнимая за спину… приговаривала ласково… — вот наша Маринка… умница… девочка… хорошая…

Вот он видит Флейтистку… Он может продолжить прежнюю свою жизнь — играть во все эти игры, говорить и писать много разных слов, убедительно имитирующих (а, может, это и есть правда?) воодушевление, искреннее возмущение, правдивый рассказ о виденном, горячие споры, полемику… Но ведь в глубине души, это еще с детства, от отца, от его восторженного преклонения; в глубине души он верил! Он затаился надежно, никто кроме Вани, его младшей дочери, не знал, как горячо он верит! Он и ей передал свою веру! И она верит, чисто, искренне…

И вот он видит эту женщину и чувствует, как все утрачивает смысл. Потому что смысл — не в играх, и не в тех многих словах, и даже не в том, чтобы свободно осуществлять себя… Смысл в том, что он всегда в глубине души — верил!… И кем он станет для дочери? Без этой веры… Обычным человеком, который заботится о ней, применяется к обстоятельствам, ворчит на правительство, находит хорошую работу; окружает близких тысячами бездуховных мелочных и мелких заботливостей… Таким он будет с ней?… И ей станет душно с ним?… Станет!… Он ведь знает, какая она!… И она не потерпит его таким!… Это муж ее может быть таким. Но не отец!… А нехорошо… кажется, он не любит зятя… Да и не было повода для взаимной приязни… Придется им обоим скрывать эту свою неприязнь от нее, от Вани… Вот еще работа!… Отчего он так сумбурно, поспешно говорил с дочерью?… Но это мягкая нежность, восторг, радость в ее голосе, когда сказала о Флейтистке… Она узнает сразу!… Она все эти чувства испытала!… Но ведь и он знает, он не сомневается — это Флейтистка!… И ничего! Ничего, кроме этой мужской, вялой какой-то констатации — она немолода, некрасива… И он ее узнал, и в этом нет ничего сверхъестественного! Он же знал ее пятилетней девочкой! Он хорошо помнит ее! Ее можно узнать и сейчас… Но если она — то же самое существо, единое с этим человеком… помнит свое детское чувство обоготворения… Это он помнит!… Но где сходство? Нет!… Кого-то все же она ему напоминает… Или просто саму себя, ту, пятилетнюю…

Женщина, которую вывели к нему, была действительно необычная. Жизнь очень редко сотворяет таких. Может быть, почти и никогда… Очень худенькая, невысокая, хрупкая такая, немного сутулая, горбилась… Щеки впалые, матовое лицо продолговатое, но кожа лица чуть лоснилась как-то неприятно… Глаза были большие темные с выражением какой-то страдальческой размягченности… в молодости, должно быть, были совсем черные, может быть, сияли нежно… Красивые темные брови… И выражение глаз, и как она подошла, как прижала к груди ладони, будто хотела запахнуть застегнутый и без того на какие-то тесемки легкий халатик в красноватых тонах; и ее посекшиеся, беспорядочно поседелые и, наверное, когда-то густые черные волосы — тоненький жалкий жгутик рассыпался и почему-то это подчеркивало сутулость… И вот все это… и почему-то особенно — эта красная узкая ленточка — кончики — волосы завязаны слабо на затылке… Ей было уже больше сорока лет, и она казалась девочкой, которую вдруг, внезапно состарили… Это очень редко, почти никогда и не встречается такой женский тип, когда женщина живет всю жизнь и не прикасается ни телесно, ни душой не понимает тот окружающий обычный мир телесных, любовных отношений, супружеских связей… Это все пугает ее, она как-то органически отстраняется вытягивает вперед ладошки — пальчики растопырены — как маленькая девочка — защищается, отталкивает этот мир, такой темный; и вот эта сторона мира, сторона жизни оставляет девочку в покое, отходит; и девочка живет в своем, тайном, таинственном каком-то мире…

Голос у нее был слабый, чуть хриплый, интонации детские, вдруг она начинала очень старательно выговаривать слова… Это было неприятно, как-то отвращало… Прикосновение ее слабых длинных пальцев с коротко остриженными бледными ногтями, пальцы влажные мягкие, прикосновение детское, она коснулась тыльной стороны его левой ладони и тотчас отвела руку… Все вызывало какое-то ощущение гадливости и той жалости, когда хочется поскорее уйти, не видеть больше… В том, как она отдернула пальцы, едва коснувшись его ладони, проблеснул какой-то неестественный для него, дикий, панический страх. Он знал, что у него — плотные мужские ладони, большие, теплые ровным спокойным теплом. Но она боялась именно того, что он — мужчина, она боялась, что он нападет на нее… Он почувствовал этот страх, она была ему неприятна, а ее страх вызывал раздражение своей нелепостью… Он никогда не встречал таких женщин. Женщины могли хотеть его или не хотеть (это — реже), но такой страх внезапный… Только в такой больнице и можно отыскать такую женщину… Вероятно, она все же больна… Какие у нее скованные, неестественные движения, какие странно вычурные жесты… А существует ли она, Флейтистка? Может быть, нет никаких необычайных свойств, одна болезнь… Он читал… Он с юности запомнил название той книги… А ведь сколько забыл… Но знает, почему запомнил!… «Клинико-генетические исследования наследственных болезней некоторых этнических групп населения Балканского ареала»… Синдром называется «аулетризм»… от «аулос» — древняя такая флейта — два ствола разводятся в стороны, по звучанию — это даже и не флейта, скорее кларнетное звучание… Аулос только у рока сохранялся, еще и в XX веке на нем играли… Но этот «аулетризм» — глупость, все перепутано… розыгрыш такой!… Немножно для смеха… А как же его дочь? Ваня как же?… Ее радость… Или просто он сам внушил дочери эти чувства… И сам не может их сейчас испытывать!… Все заволакивается обыденностью мелочной, как пылью какой-то серой душной… Ничего нет в жизни… Он лгал дочери… Нет Флейтистки?… Но какое-то волнение все же… И он жалеет эту бедную женщину… Ведь это Марина, маленькая Маринка!…

Она тоже сразу узнала его!… За светлыми стеклами очков — смешливые добрые глаза… Маленькая-маленькая впадинка на подбородке… Худощавость того прежнего юноши… Выпуклые губы… так хорошо было, когда она видела его… эти губы… Как поредели темные волосы… от этого лоб стал совсем высокий… прядки хвостиками заложены за уши… Такие уши… ушки… вот взмахнет, как будто крылышками, и полетит… У него такое молодое юношеское лицо… Наверное, она совсем старая…

Они были одни в комнате… Она стояла перед ним… смутилась и наклонила голову… И он сделал шаг… она коснулась его руки… испугалась… И, с трудом сдерживая волнение, он произнес четко, на языке ее детства, на том литературном Лаганском диалекте, на котором писал свои стихи Везат Комадини, друг ее отца… — Вы понимаете меня? Вы можете сказать, кто я? Вы можете назвать свои имена?… Слова заметались… она боялась, что вспомнит неверно… и тогда он может не поверить ей!… он уйдет!.. — Да!… Мои имена — Марина-Арпаликэ, Фатима-Сафия!… Я понимаю вас!… Я помню вас!… Вы — Териаги Лазар!… Как положено было у рока, она фамильное прозвание поставила впереди имени!… Когда вслух… при обращении…

Вот ее голос… на родном языке!… «Териаги Лазар» — так просто, естественно, человечески… Если бы дочь любимая, и жена, если бы могли так произнести… Но Ваня не так хорошо говорит, не было времени учить ее, а жена Гинка не говорит вовсе… А когда выкрикивают, выговаривают «Териаги Лазар» на митингах, встречах… так нарочито, то с пафосом, то с попытками имитировать естественность… Бедная девочка! Бедная Маринка!… Ведь это же Флейтистка!… Можно говорить возвышенные слова… это святыня рока… Душа моего народа… Это правда так…

* * *

…сидя за столом, они уже перешли на славянский язык, на этом языке говорили уже лучше, чем на языке детства… как-то сделалось, будто он и вправду пришел навестить ее… — Вот… я принес яблоки… черешни… Ешьте, Марина… это полезно… — Да… нам дают!… здесь хорошо… все хорошие… есть книги и фильмотека!… Внутренний двор большой… здесь тихие больные женщины… можно сидеть на скамейке под деревом и думать… Ах, Лазар!… Ах, Лазар!… Лазар, — повторила она с умилением… Это Лазар… Вдруг встрепенулась, посмотрела на него, он улыбнулся, глаза ее стали чуть поярче… Она сделала над собой усилие и взяла его за руку… запястье… Ему не было приятно, но он не показал ей, улыбался ободряюще… сделал движение головой… Она отпустила его руку… оперлась своими тонкими пальцами о сжатые под халатиком худенькие колени… он по-мужски определил — груди у нее отвисшие, пустые, вытянутыми пустыми мешочками… она больше пригнулась… Догадалась?!… Нет, кажется, другое ее занимает… она заговорила быстро, энергически, уже даже и не по-детски; — по-девичьи, с какими-то знакомыми ему интонациями… — Скажите мне, Лазар, где я? В какой стране? В каком городе? Какой сейчас год?… Я не могу понять… Я как-то забылась… забыла все… сбилась со счета… И неловко как-то спрашивать!… Вы на меня не сердитесь?… она улыбнулась жалостно и жалко… — Нет, как я могу сердиться на вас, — ответил он, стараясь, чтобы его голос звучал очень мягко… — Год 2051-ый. Город — Стара Загора. Страна Болгария… — Какая это страна?… У него не было желания делать подробное описание. Да и неясно, что может ее интересовать… — Обычная страна… — Нет! — она даже немного возбудилась, — Какая это страна? Ну, республика, или какая? — говорила с детской настойчивостью… Он вдруг так ярко вспомнил маленькую Марину, как она любила слушать споры о политике, сидела на коленях у отца… Он ярко вспомнил этих людей… сейчас он понимал, что они тогда были еще молоды, не достигли сорока… он почувствовал себя 19-летним мальчиком… его роднило с маленькой Мариной это желание слушать и понять, но она даже чувствовала себя смелее, чем он, ведь это был дом ее отца… Боже! И это осталось в ней, в ее характере!… Это она!.. — В прошлом веке, Марина, это была республика, теперь конституционная монархия… — А почему меня сюда привезли? Тогда… Меня выпишут?… Вы отвезете меня домой?… Татко!… Мама жива?… Вдруг ему так захотелось порадовать ее!… У рока никогда не было слов для обозначения родственных отношений, всех этих «отец», «мать», «сноха», «деверь», «золовка», которыми, как мелкими цепочками, опутывается личность в других языках; всех старших мужчин у рок£ зовут «ага», а женщин старших — «ка», прибавляя имя… Когда периодически обращается внимание на культуру и историю рока, указывается, что слова эти, вероятно, по происхождению древнетюркские, вспоминается из других языков тюркских — «аба», «ака», «пике», «кака», «бикэ», и так далее… Никого при этом не волнуют сами рока, просто в своих каких-то целях доказывается их зависимость, то от турок, то от греков, то от славян или фракийцев… Один лингвист из Иерусалима, Зеев Акиба (бывший Володя Львов из Московского института славяноведения и балканистики) нашел в конце XX века какие-то древнееврейские корни в Шехинском диалекте рока и опубликовал об этом статью, и ему возражал разгромно Константин Цветков, болгарский семиотик из Гарварда… Что думают рока сами о себе, можно как-то узнать из книги Везата Комадини и Димитра Танори (тоже XX еще век!) «Рока и мир». Но и там нет ничего оригинального, Комадини и Танори называют рока «протобалканцами» и считают их язык и культуру совершенно оригинальными…

Но вот Лазар очень захотел порадовать Марину, и на ее вопрос, жива ли ее мама, ответил — Ваши родители живы, и ага Лазо и ка Алики!… Он заговорил даже с некоторой торжественностью — Я привез вам такой аппарат, где вы услышите их голоса… — Я знаю, знаю, магнитофон!… Она чуть вскинула руки согнутые в локтях, будто хотела захлопать в ладоши, но смутилась и только сжала, сплела пальцы взволнованно…

— Лазар, а наша страна тоже теперь монархия или, как было, республика?… Он почувствовал, как в горле заклокотали слезы… — Нашей страны более не существует, Марина!… Уже почти полвека!… Не существует!… Оказалось, это большой срок!…

…на скамейке под деревом она тихонько пела, через столько лет, одну песенку Лазара — «Возьму я в жены девушку из Анхиало. У нее приданое большое, много сушеных рыбок…» Голос был нежный, но слабый, надтреснутый… Лазар… Лазар… Лазар… Но как же не существует?… И что все это?… И как изменится теперь ее жизнь?…

* * *

Уже несколько дней подряд Марина и Лазар виделись каждый день, говорили… Ночами потолки в гостинице и в больничной палате одинаковые — белеют… Заснуть трудно… Так ярко представляется прошлое… в ярких лицах, живых движениях, громких звуках… Лазар видит себя 12-летним, босые ноги привыкают к сандалетам, тонкая белая рубашка, локти сбиты и по-мальчишески заскорузли… Мать вымыла ему с мылом лицо и шею — горит… Это городок Латаня в области Амарга, здесь, на табачной фабрике, довольно большой (или казалось?) работает его отец, он десятник… Отец с большой сумкой в руках стоит у калитки, мать что-то говорит отцу… Упрекает?… Мать красивая и энергичная, ее зовут Савета или Иси, а отца зовут Феодорос Териаги, Териаги Тури или еще — Тошко Ташев… Впрочем, здесь любой имеет по крайней мере два имени, так ведется… Отец невысокий и некрасивый, зато он веселый… Лазар едет с отцом на свадьбу в большой город Шехе… После они стоят на каком-то дворе, нет, это два двора — ограда нарочно повалена, чтобы стало больше места… Очень много людей… Устроено высокое крыльцо, застлано ковром. Распоряжается страшный человек, с искалеченным лицом, кость выбита из носа, огромный темный нос расползается по всему лицу, два клыка — из расползшихся губ, тяжко нависли брови, глаз не видно… и вдруг вспыхнут на миг — странное выражение — и страдальческое и одновременно жесткое, даже жестокое… Лицо и руки — темные, очень смуглые… Он сильно хромает, но ходит быстро, хотя и с палкой… Он — в черном — черный пиджак, кепка, брюки… Это — господин Векили Вахаб!… Отец Лазара все подходит к нему, заговаривает, но тот отвечает лишь, что да, все будет, как уговорено, иди!… Отец вздыхает и отходит, но уже через минуту снова глядит с восторгом вокруг… Лазар — тоже из рода Векили! Его мать из этого рода, и если он скажет «бана Векили» (по матери происхожу из рода Векили), этого уже достаточно для уважительного отношения… Род Векили, конечно, не то, что угасший королевский род Стратиги или почтенные роды Турани, Аль-Мадари, или Аладжа… Но… Когда в XVI веке юноша Хасан Аладжа (Хасан Пестрый), Фара, спустился из горной деревни Лэта и явился ко двору короля, зана (зан-король) Алмаса, с ним неотлучно пребывал его брат Векил. Хасан сделался величайшим Фара, его прозвание было Йилдыз Лазо (воин-звезда), наследный принц Энцо был им обращен в правую веру и получил имя Сулейман, внучку одного из своих братьев, красавицу Анис, Хасан выдал замуж за молодого короля и так породнился с родом Стратиги. У Хасана было два брата, через одного он породнился с королем и еще основал род Аладжа, другой брат, Векил тот самый, отказался от почестей, и от него пошел род Векили — вечных слуг рода Аладжа. Хасан был величайший Фара, он был сали, дал обет безбрачия, и благословение его обладало такой силой, что это он избавил все окрестные страны от грозной чумы. Он был советником короля Сулеймана и страна процвела… Все это Лазар учил в школе… А теперь забавно… Лазар в гостинице, на постели, улыбается и закидывает руки за голову… Стать советником короля, и никого не убирать со своего пути… И не делать подлостей… И оставаться святым… Чтобы сложилось такое мнение, надо, конечно, чтобы миновало четыреста лет!…

Неподалеку от Латаня есть совсем маленький городок — Челер. Жители его давно живут за счет паломников, кормят их, дают ночлег. На окраине Челера — знаменитая мечеть Фара. Маленькая, с нежно-голубым куполом, словно мальчик в чалме. Кто-то из рода Аладжа воздвиг эту мечеть. В мечети хранится священный холст с изображением Фара. Лазар видел этот холст, когда показывали. Но это не портрет, а вроде такого узора — лица нет, но в узоре можно увидеть мужскую фигуру в богатой одежде, и много разных изогнутых линий… Фара — это человек такой иногда рождается в роду Стратиги или Аладжа (Аладжа ведь тоже происходят от Стратиги), это один и тот же человек рождается, всегда один и тот же. Фара обладает большой силой, но надо знать, как ею пользоваться. Это много тайн. Хасан знал, какая у него сила. От Фара может родиться Флейтистка, она — то же самое существо, что и ее отец, только женщина. Тоже очень сильная, и это тоже тайная сила. Кажется, Флейтистка никогда не рождалась, никто не знает, какая она может быть. А Фара живет сейчас. Это его свадьба. И Лазар увидит его… Этот Фара — из рода Аладжа, а Петар, дедушка Лазара, отец его матери, — из рода Векили… Считается, что этот Фара был влюблен в мать Лазара. Хотя даже сложно себе представить, когда это могло быть. Пока им шесть лет не исполнилось, что ли? В шесть лет этого Фара увезли в столицу, в Лагана, учиться. После он, кажется, один только раз и видел младшую дочь Петара, когда им было лет по 14-ть… Но эта странная и, наверно, никогда не бывшая любовь — предмет гордости Тури-Тошко, и предмет раздражения его жены Саветы-Иси. Ей досадно, что ее муж гордится непонятно чем… Отец и имя Лазару дал в честь этого Фара, «Лазар» — одно из его имен, а у Лазара — это единственное имя. От отца Лазар уже перенял все эти чувства к Фара — гордость, восторг, преклонение… Когда Лазар был поменьше, ему хотелось думать, что он сам — сын Фара, хотя он знал, что так думать — плохо, обидно для матери… Однажды он решился и даже сказал отцу, но так, не напрямую, а вот, что, наверно, хорошо быть сыном Фара… Отец все понял, засмеялся, а мальчик насупился. Отец посерьезнел и сказал, что у Фара не может быть сына, и дочерей не бывает, потому что Фара так устроен, что от него может родиться только одна дочь, И она — Флейтистка…

Свадьба Фара — событие редкостное… Когда-то, очень давно, когда еще не было никаких древних греков, а только одни рока (так написано в учебнике), жил могучий Фара по имени Ачо. И он решил жениться на девушке Иси. Но однажды он, посмотрел на красавицу Мазане и она решила, что он влюбился в нее. Тоже влюбилась и стала тосковать и злиться. Заколдовала красное покрывало и подарила невесте. Та сразу загорелась огнем и сгорела совсем. Фара опечалился, сел на холме и стал ждать небесного знамения. И небо дало одно знамение, что это так должно было быть, потому что нельзя, чтобы родилась Флейтистка. Тогда Ачо простил Мазане и выдал ее замуж за греческого царя. После греки это переделали по-своему и стали рассказывать, как свой греческий миф. А это правда было у рока. И в учебнике так, и ага Петар так рассказывал. И тогда еще было знамение, что если какой-нибудь Фара захочет жениться, какая-нибудь девушка, на которую он раньше смотрел, должна подарить невесте красное покрывало, и если не будет огня, значит, небо хочет рождения Флейтистки!… Но Савета-Иси решительно отказалась, поэтому покрывало будет дарить ее муж…

Вот на крыльцо вышли Фара и девушка в белом платье и с откинутой фатой. У нее бледное лицо… А Фара в том самом богатом костюме из Челера! На голове у него шапка, высокая, с хвостами такими висячими меховыми. Он сам — очень высокий. Но его лицо затмевает всю одежду! Такой свет, доброта и веселье доброе — на этом лице… Музыка заиграла, и вдруг перестала… С покрывалом в руках отец шагает, стараясь твердо ступать… Невеста немного склоняется и он набрасывает на нее покрывало… Все пугаются на миг, ведь и огонь может случиться!… Но огня нет!… Невеста откидывает покрывало с головы на плечи и становится красивая, как древняя богиня в учебнике… Отец в тишине, невысокий, приподымается на носки туфель, уже не новых, и выкрикивает с легкой визгливостью: Зито! Машалла! Зито!… Чтобы никто не сглазил жениха и невесту, и пусть живут долго, — это значит!… И все кларнеты, барабаны и аккордеоны играют с таким весельем… Со всех сторон кричат что-то вроде «Пусть благословит! Пусть!»… Невеста уходит в дом. На крыльцо поднимается хромой ага Вахаб, отставляет палку, и отец уже здесь, подносит поднос, на подносе — сладости. Поднос медный и отблескивает. Теперь наклоняет голову Фара, ага Вахаб что-то взял с подноса и кладет ему в рот. Это обыкновенные сладости — паклама какая-то, с медом и с орехами, ка Иси тоже печет такое. Но ага Вахаб знает что-то тайное, и от кусочка обыкновенной пакламы этому Фара сделается так весело, что он сможет дать благословение людям… Фара медленно, как во сне, поднимает руки, летят на тонких мускулистых руках широкие рукава из темной блестящей материи… Лазар не может определить свои ощущения… Хорошо ему?… Легко?… Радостно?… Пожалуй, сегодня он назвал бы это — «гармония», но и это слово — совсем бедное, ничего не передает…

Тогда говорили, что Лазар похож лицом на свою мать, Савету-Иси…

* * *

…они сидели в той же комнате… Лазар немного удивился, потому что она к его приходу была такая же, как вчера, а ведь любая женщина на ее месте (он знал точно!) попыталась бы хоть как-то приукрасить себя. А ей это и в голову не пришло… Она обрадовалась его приходу… Лазар вынул из сумки маленький магнитофон, чуть надавил кнопки… Она услышала голоса своих родителей… Сначала старческий, слабо подрагивающий голос женщины, которая, должно быть, изо всех сил старалась не заплакать… Неужели это — ка Алики, ее мать?… — Милая Марина… мы любим тебя… и ждем… — голос, как паутинка… Мы… — ка Алики всхлипнула… — желаем тебе здоровья… Не могу!.. — ка Алики заплакала… Щелкнуло что-то… зашуршало… — Вот так! — проговорил Лазар грустно и смущенно… Она посмотрела на него этими жалостными глазами — Ага Лазо будет говорить?… Он поспешно снова что-то сделал с кнопками… Она напряженно склонила голову к металлической коробочке… Это голос ага Лазо! Тоже такой старческий, но она может узнать, это его голос!.. — Тина! (так обычно всех маленьких девочек зовут у рока, от «Фатима», и как бы раньше ни назвали девочку, одним из имен было «Фатима» — дочь пророка, а маленьких всех одинаково любили звать в обиходе — «Тина»)… — Тина!… Тина!… Марина!.. — он будто нарочно так окликал ее, как. издали окликают, и немного смешливо… — Марина-а!… Все… будет хорошо!… И пока человек — живой, даже когда ничего не остается, все равно остается что-то!… Голос его прервался. И тоже, должно быть, от слез… Марина сгорбившись, глядела на умолкшую коробочку… Лазар подумал, что ему такого рода мудрость уже слышится пустословием, но, вероятно, для Марины эти слова могут служить утешением…

* * *

Марина провела в психиатрических больницах разных городов этой страны, конституционной монархии, почти 25-ть лет, почти четверть века… Она могла бы по-своему изложить приметы экономических кризисов и периодов относительной стабилизации экономики… Когда она, 20-летняя девочка, плохо еще понимавшая этот славянский язык, мерзла, поджав босые ноги, на холодной постели, в нетопленой палате, где еще двенадцать женщин сидели, ходили, гримасничали, и тоже мерзли… Но в отличие от них, Марина не была больна! Она пыталась что-то объяснить, ее не понимали, грубо прерывали, женщины в грязных белых халатах куда-то тащили ее, тянули. Она начинала кричать, но это они воспринимали как должное!… И на ее памяти, пройдя через все этапы, новое Болгарское царство вплывало в надежные волны экономического подъема и, вероятно, даже какого-то благоденствия!… Марина плохо воспринимала язык на слух, иначе поняла бы, что страна, еще недавно, еще в конце XX века, поставлявшая эмигрантов и Западной Европе, и Америке, уже готовится ужесточить условия иммиграции! Уже подготовлен проект министерской комиссией и грядет референдум! Но это не могло занимать Марину, скорее это занимало многих друзей и знакомых Лазара, вовсе не имевших ни международных паспортов, ни каких бы то ни было других документов, удостоверяющих личность… А Марине жилось все лучше, она была спокойная, уже давно не делала попыток «все объяснить», она спала в отдельной маленькой и чистой палате, сидела на скамейке под деревом, думала, получала на завтрак обычный салат из огурцов и помидоров, заправленный йогуртом, обычное яблоко и обычный банан… Из книг больничной библиотеки читала разные занимательные фантастические и детективные приключения. Никаких лекарств ей не давали, ни о каких уколах давно уже и слышно не было!…

Но если Марина и не могла сориентироваться в той действительности, что окружала ее вот уже четверть века, то прошлое свое она помнила ясно…

Она родилась в самом начале XXI века, в Тавиластане, впоследствии исчезнувшем с карты Балканского полуострова. В XX веке это было крохотное государство, уже не имевшее к соседям никаких территориальных претензий. После смерти короля Димитриоса пресеклась династия Стратиги, где-то в 50-х годах. С тех пор в стране установился демократический режим, то с элементами советского социализма, то авторитаризма, то впрямую что-то вроде фашизма… Вандьёль Каризи, один из друзей ее отца, издатель газеты, говорил (она помнила), что настоящей демократии не может быть в стране, где нет ни одного театра и слишком много неграмотного и малограмотного населения. У него были свои идеальные представления о демократии. А вот ага Лазо, ее отец, учился в Париже, и мог бы что-то рассказать, но она не помнила, чтобы рассказывал…

«Тавиластан» происходит, видимо, от арабского «тавил» — «длинный», «высокий». Старое греческое название страны было — Мегалохора, что, вероятно, тоже можно толковать, как «страна гигантов». Было и самоназвание — «Рокарья» — «страна рока» — «свободных птиц». Одну такую «свободную птицу», agila megalos, — гигантского реликтового орла, ага Лазо видел в горах, когда был маленьким… Внешний вид коренных рока был своеобразен — люди очень высокого роста, стройные, глаза чуть округленные… Под стать им была и местная фауна… Обо всем этом составил в XVI веке книгу итальянец Мауро Орсини, проведший в Рокарья-Тавиластане при дворе королевы Марины-Сибилы почти пять лет, и бывший свидетелем разных интересных событий. Между прочим, эта книга, уже в английском переводе, попалась Свифту, и так родилась его страна великанов — Бробдингнегг. Об этом подробно написано в известной той работе Комадини и Танори. От итальянца у Свифта остался кое-какой ориентальный колорит, описание центрального храма и нищих… В кругу друзей ага Лазо очень положительно относились к Орсини и Свифту, особенно к Свифту, которого перевел Комадини Везат. Марина многое помнила из Свифта, и как отец и остальные восхищались его остроумием… Как-то нашла Свифта в больничной библиотеке, на болгарском языке, и с тех пор часто перечитывала… Книга Орсини относится к XVI веку. На XVI–XVII века падает расцвет государства «свободных птиц», конкурировавших с Дубровником и Османской империей… Об этом Марина знала многое, потому что ей рассказывал ага Лазо, и его друзья. Самым из них интересным, умным и добрым, был, конечно, Комадини Везат. У него была жена Фулья, очень красивая, и трое детей, сын Умар и две девочки-близнышки — Уфтад и Азод. Дети жили где-то в деревне у деда и бабушки, это спасло им жизнь после… Книга стихов Комадини «Крепость» получила известность за рубежом стараниями его сына Умара… Марина прочитала «Избранное» Комадини в переводе на болгарский, но ей уже даже и не хотелось кому-то говорить, что здесь много стихов посвящено ее отцу и одно стихотворение — ей…

Она росла в городе Шехе — мусульманской столице Тавиластана (в отличие от порта Лагана, где преобладали католики). Квартал назывался Аларья. Дом был ветхий с наружной деревянной лесенкой на верхнюю террасу, во дворике росли деревья и цветы. Отец ее — Заки Аладжа (или даже чаще — Лазар Лати) был хирургом в большой больнице, где лечили бесплатно (но зато и с минимальным количеством медикаментов и инструментов). Маму звали ка Алики. И ага Вахаб жил с ними, очень добрый. Утром ка Алики ходила на базар, и когда Марина просыпалась, в комнате уже свежо так пахло фруктами и овощами. Ага Лазо в рот не брал ни мяса, ни рыбы, ни яиц, потому что это — живое. Но ка Алики варила очень вкусную еду из разных овощей. Она увязывала миски и кастрюльки в большой узел, ставила узел на голову и шла с Мариной в больницу. Там, в одной маленькой комнате, ага Лазо обедал. Он угощал Марину, а ка Алики сердилась и говорила, что он ничего не ест. Халат свой ага Лазо не снимал во время еды, и, кажется, о чистоте халата не очень заботился. Но Танори Димитр однажды сказал, что ага Лазо очень хороший хирург, что у него прекрасные руки… Впрочем, Марина знала, что это совсем не так важно, какой хирург — ее ага Лазо, а важно для всех и дома и на улице, что отец ее — Фара, а она — Алетризи — Флейтистка. Поэтому ее все любят!… Ага Лазо ей объяснил, что они — совсем одно существо, два, а все равно — одно, поэтому она его любит больше всех на свете!…

Но однажды вбежал во двор худой юноша, чем-то очень огорченный, и Марина почему-то испугалась и убежала в дом… Ага Лазо вышел во двор… Что-то они заговорили, юноша запыхался. Она услышала что-то вроде — Ага Тури просит: возьмите Флейтистку!… Отец, казалось, заколебался, но вдруг схватил девочку за руку и пошел быстро и встревоженно… Юноша держал ее за другую руку, и девочке было как-то неловко, потому что у него была очень хорошая рука!… Она бежала маленькими ножками и чувствовала, как встревожены эти двое… Они прошли мимо лотка с мороженым, она понимала, что сейчас просить нельзя, но юноша сам догадался!. Вот уже холодное сладкое в бумажном пакетике она держит, и быстро, смущенно лижет… Теперь ага Лазо держит ее за одну руку, а в другой руке — мороженое. Марине грустно, она тоскует по той, хорошей руке. Мороженое каплет на платье. Хочется хныкать и капризничать, потому что кажется, что никто не поймет ее!… В чужом доме, в чужой комнате лежит на постели женщина с всклокоченными волосами, с закрытыми глазами. Одеяло сбилось, под белой рубашкой — большая грудь. Очень плохо пахнет. Человек сидит на стуле и плачет…

Эту женщину, ка Иси, мать Териаги Лазара, привезли больную к родственникам в Шехе, Лазар был близорукий, воинскую повинность не отбывал, учился в коммерческом училище и жил у своих этих родственников…

Марина испугалась сильного плохого запаха и остановилась на пороге… Вдруг ага Лазо, чуть пригнувшись, рванулся в комнату и упал на колени перед кроватью. Он уронил лицо в изножье и заплакал глухо, прерывисто и громко… Марина никогда не видела его плачущим… Вдруг она почувствовала стыд, потому что она всегда думала только о себе и чувствовала только себя… Стыдно!… Но тотчас, сама не знала, почему она так делает, подбежала к этой плохо пахнущей женщине и напряженно вскинула над ней свои ручки, тонкие, вытянула… Это было тяжело, она первый раз в жизни испытывала такое напряжение… Женщина открыла глаза и выговорила слабо и с трудом «Ла… зо…» так раздельно как-то… Юноша бросился было к матери, но отец удержал его за плечо… Ага Лазо поднял голову… Женщина смотрела на него с высокой подушки… После закрыла глаза… Марина опустила руки… она очень устала… Юноша так смотрел на нее горестно и бережно, и, кажется, он хотел погладить ее по голове и не решался… И она тогда поняла, что любит его, как ага Лазо любил эту женщину… Она была маленькая еще, пять лет, а ему — девятнадцать, этому Териаги Лазару… Но ведь и он любил ее! Правда!… Лазар и сейчас помнил, что тогда даже не видел ничего невозможного в том, чтобы жениться, когда она вырастет. Ведь нигде не было сказано, что нельзя жениться на Флейтистке!… Теперь ему казалось, что этого и вовсе не было, столько всего было с тех пор… Он поправлял ее детские рисунки. — Это трава? А черная почему? — Нет, это лужи после дождя! — А смотри, как я нарисую лужи… Больше похоже, правда!… Однажды он стоял в саду, наклонился к розовому кусту, прижал к груди цветок и не срывал… Он был весь на солнце… Высоко в небе пел большой жук… Лазар взял Марину за руку, подвел к этому кусту, и она вдохнула сильный и такой сладкий розовый запах… Ага Вахаб не любил, когда Лазар пел песни на болгарском языке. А Лазар знал много этих песенок, еще его мать покойная любила их. Однажды, когда привезли уголь и носили ведрами в подвал, вдруг Лазар запел… Ага Вахаб подошел и ударил его по щеке… Ага Лазо сердито сказал, что так не надо делать. Тогда ага Вахаб стал со злостью говорить, что рока женятся на ком попало и кому попало отдают своих дочерей, и ростом сделались низкие, и могут и язык забыть… Ага Лазо махнул на него рукой и отошел… Марина несколько дней не хотела подходить к ага Вахабу… Но вот она осталась дома вдвоем с Лазаром… Лазар сидел на нижней ступеньке деревянной лесенки… Она подошла к нему и попросила, почему-то шепотом, — Пойте, пойте… Он запел, поднялся со ступеньки и стал под деревом и пел: «Кажи ми, ти знаеш ли да любиш? Да любиш да страдаш, кажи…» «Скажи, ты знаешь, как любить? Скажи, любить и страдать… Любить и страдать — тяжко, но еще тяжелее любить и страдать, когда любишь того, кто не любит тебя…» И ту песенку — про сушеных рыбок, которые приданое… Марина побежала по лесенке, чтобы увидеть, как будет возвращаться ага Вахаб… После вниз, после — опять вверх… И когда Лазар кончал песню, она кричала: Пойте!… Еще пойте!… Она раскраснелась… Так их и увидели ага Вахаб, ага Лазо и ка Алики, когда вернулись… Ага Вахаб ничего не сказал, молча ушел в дом… Марина почувствовала страшное смущение и тоже побежала в дом, сунулась головой в подушку на своей кровати… Ага Лазо тронул ее за плечо — Иди во двор, ага Вахаб разрешает Лазару петь… Марина вдруг громко заплакала… — И чего эта девочка хочет, не пойму, — сказала ка Алики… «Она хочет, — пришел ага Вахаб, — чтобы повторилось то, что уже прошло, чтобы Лазар пел без разрешения, а она бы бегала по лестнице. А то, что прошло, не повторяется!»… Ага Лазо пошел наверх, присел на перила лесенки и запел громко шехинскую песню: Плачь, любимая… и я буду плакать… О-о! Аман… Аман… буду плакать!… Ага Вахаб и Лазар как-то подхватили сразу и еще какие-то звучные мужские голоса откликнулись с других дворов… И вдруг Марина почувствовала, что чего-то совсем не будет в ее жизни… И первый раз в жизни она заплакала тихо-тихо, только чтобы мокрые слезы лились по щекам…

Ей было уже почти шесть лет, когда справили обряд показа Флейтистки людям. Какие были политические подоплеки, Марина и сейчас затруднилась бы определить… Это предложил Хайдар Мадайни, он тоже входил в этот круг друзей ага Лазо, но немного особняком держался… Они поехали в город Равана, где была церковь святой Марины… Одна лесная богиня сделала флейту — аулос и заиграла, подошла к реке и видит, какие щеки некрасивые надутые, и бросила аулос. А святая Марина подобрала и стала играть, потому что она хотела быть некрасивой, чтобы дьявол бу мора не соблазнял ее. Но играла она очень красиво… И все женщины стали играть вслед за ней… Ведь когда слушаешь аулос, обо всем забываешь!… Марину стали называть Алетризи — Флейтистка… Она полюбила воина Лазо, но у нее был обет девственницы и она не хотела его нарушать и становиться грязной!… Лазо не знал, что он — Фара, но ей небо открыло и она сказала ему. Тогда было разрушено царство Рокарья, но Лазо собрал войско, и врагов изгнал всех!… И стал править король Килит Стратиги. А бу мора услышал, как Марина играет, и прилетел, чтобы искушать, соблазнять ее… Он обещал, что все будут восхищаться ее игрой на аулосе и ее красотой, что ее будут любить, что у нее будут дети и богатство! Но Марина все отвергла, только попросила у неба, чтобы ее любовь оставалась всегда чистой и бескорыстной, и чтобы небо простило ее за то, что она любит воина Лазо больше, чем своих родителей, которые ее растили и берегли… И на холме вдруг сама собой воздвиглась башня. На этой башне были часы такие странные, солнечные и лунные, только они показывали время не для всей страны Рокарья, не для целого мира, а свое время — для каждого отдельного человека!… И вот люди засомневались: а так ли нужны им страны все, и города, и золото и серебро, и битвы… Тогда зан (король) Килит приказал сломать башню Марины! Стали ломать башню, камень ударил Марину и она умерла… Перед смертью она сказала воину Лазо, что если он женится, у него будет только один ребенок, девочка, но таинственная и чудесная, и ее надо будет называть Алетризи — Флейтистка, в память о Марине! Но Лазо побоялся, чтобы родилась Флейтистка, и всю жизнь прожил один… Он тоже стал святым… А на холме много лет спустя построили церковь и назвали холм — Сахат тепе — Часовой холм… Эту легенду рассказал девочке Комадини Везат… Ночью она едва уснула в незнакомом доме, на незнакомой постели… Утром ка Алики стала одевать ее, надела красное платьице длинное, заплела косичку и вплела красную шелковую ленточку, белые чулочки надела и обула ножки в мягкие темные туфельки… Мать волновалась, целовала Марину порывисто и говорила мало… Хайдар Мадайни предложил ага Лазо надеть тот старинный костюм, но ага Лазо ответил, что его будут узнавать и в обычной одежде… Ага Вахаб довольно усмехнулся своим большим искалеченным ртом… Пришел Лазар, Марина стояла уже готовая, он нагнулся к ней — Ну, Марина! Ты выдержишь? Не заболит животик? — глаза его под светлыми стеклами очков темные были и смешливые… Она засмущалась, опустила головку, после снова вскинула и улыбнулась… — Какая ты хорошая и красивая, — сказал Лазар… — А вы, — спросила она его, — Будете со мной стоять на холме?… — Нет, нельзя! Но я проберусь к самому подножью, подниму руку, видишь как?… И буду смотреть на тебя и махать тебе рукой!…

Ага Лазо был в чистой белой рубашке и в черных брюках… Он нес Марину на руках по утренним прохладным улицам. Совсем не было видно женщин и девочек, только мужчины шли. И ка Алики не пошла… Ага Лазо объяснил, что когда Флейтистку в первый раз торжественно показывают, женщины не должны видеть ее. Громко кричали большие трубы… Отец поставил Марину на плечо и взбирался легкими шагами на Часовой холм… Толпа двигалась за ним… Вот отец встал на вершине, у старой церкви… Марина посмотрела вниз, быстро глянула, и увидела Лазара… Его толкали в толпе, но он закинул голову, смотрел на Марину, и она видела, или просто знала, что у него смешливые добрые глаза и впадинка на подбородке… Он поднял руку и замахал… Она всё повторяла про себя «Лазар… Лазар… Лазар…» Вслух или даже шепотом боялась сказать, ведь она сейчас была праздничное чудо для всех этих людей, она не могла обидеть их… И, чтобы не обидеть их, она боялась пошевелить губами, произнося имя того, которого любила!… Он стоял внизу, далеко от нее, толкали его, и она видела только его и слышала свой голос про себя — «Лазар… Лазар…»

Вскоре после этого все и случилось. Утром отец, как обычно, ушел в больницу. В полдень стало как-то тревожно, страшно. Послышались из соседних домов крики и громкий женский плач… Ка Алики куда-то побежала (после Марина узнала, что ка Алики бегала в больницу, узнать что с ага Лазо, и ей сказали, что за ним приехали на машине и увезли его, вежливые люди… В тот день были убиты все его друзья, один только Талё Хамази успел спастись…). Ага Вахаб стал собирать какую-то одежду в мешок… Прибежала ка Алики, стала о чем-то спорить с ага Вахабом… Ага Вахаб схватил на руки Марину, мать с криком потянула ее к себе… стало больно… Ага Вахаб вдруг отпустил девочку и быстро ушел, казалось, он был в отчаянии… Мать быстро повязала голову пестрым платком, так, чтобы половину лица прикрыть, схватила какой-то узел, схватила Марину за руку, после — на руки… И они побежали через пустые улицы… Было очень страшно… Марина закрыла глаза и чувствовала, как больно бьется сердце… После они уже шли в толпе… Машины тоже ехали… Марина не знала, что люди хотят перейти границу, чтобы спастись… Остановился большой грузовик, люди стали толкаться, кричать, залезать… Дверь в кабину открылась, высунулся Талё Хамази и звал ка Алики… Подножка была высокая, он сначала втащил Марину, после помог ее матери… Поехали… Стало очень жарко… Машины и люди сбились в кучу, потому что не пропускали… К их грузовику подъехала машина поменьше… Застучали… заговорили… Мать вылезла из кабины, слезла, взяла Марину… Понесла ее на руках к маленькой машине… Чуть подальше люди напирали, кричали… Вдруг страшно затрещало и запахло каким-то горячим, что ли, железом… Люди стали падать… Марина вырывалась из рук матери и кричала: «Нет!… Не-ет!… Где ага Лазо?… Не-ет!..» Горлу сразу стало очень больно… Было одно страшное желание, чтобы не убивали людей!. А это стреляли, это убивали!… Она увидела кровь и еще сильнее закричала… Вдруг перестали стрелять… Марина ощутила странную уверенность, охрипшим голосом она сказала кому-то из взрослых возле маленькой машины, чтобы ее поставили на крышу этой машины. Ее послушно подхватили под мышки и поставили… Она, маленькая худая девочка в пестром вылинявшем от стирки платьице, в ношенных сандаликах на босу ногу, вдруг приказала хрипло (она говорила с трудом, но с какой-то странной уверенностью): «Пропустите всех! Пока я смогу стоять, пропускайте!»… Она стояла, ножки вместе, вытянув напряженно ручки… Мать стояла рядом с машиной и плакала… Люди шли, ехали машины… Косичка расплелась, красная ленточка упала на землю… После стало темнеть… После совсем потемнело перед глазами, руки занемели, стало холодно ногам…

Она открыла глаза и поняла, что она — в чужом каком-то доме, на чужой постели… Ничего не кончилось!… На подушке засохла кровь, это у нее текла изо рта… Отец наклонялся над ней… — Ага Лазо, — тихонько сказала она. — Я стояла… Всех пропустили… Больше никого не убивали… Отец приподнял ее и осторожно прижал к груди…

Люди из машины сказали ка Алики, что отвезут ее к мужу. И действительно отвезли… За несколько дней Марина поправилась… Она, да и ее родители, не знали, что этот хороший дом в горах, такой благоустроенный, охраняется, потому что здесь — дель Позо… Марина увидела дель Позо, одного из самых богатых людей на этой планете, и, конечно, в нем не было ничего особо примечательного, лицо у него было в крупных морщинах, и сам — в каком-то вытянутом свитере, хотя мог бы себе сделать сто пластических операций и бог знает во что нарядиться… Дель Позо имел одну страсть — он коллекционировал всё, что касалось Фара и Флейтистки. Его коллекции не было цены! И в Тавиластан он выехал, чтобы, воспользовавшись обстоятельствами, пополнить коллекцию… Ага Лазо и Марина не произвели на него особого впечатления. Ага Лазо был очень высокий, обычное приятное лицо, волосы черные — ежиком, глаза — немного округлые, лет ему, наверно, 35-ть… А Марина — просто маленькая девочка… Дель Позо прекрасно владел и лаганским и шехинским диалектом, Марина слышала, как он беседовал с ее отцом… Дель Позо спросил, согласен ли ага Лазо, что слово «Фара» происходит от греческого «хара» — «радость» и арабского «харрайр» — «радостный»… Ага Лазо ответил, что ему, нелингвисту, трудно судить… На вопрос, считает ли он себя наделенным какими-то удивительными свойствами, ответил, что в таких случаях речь может идти и о субъективных ощущениях, как его, так и тех, кто верит в эти его необычайные свойства… Кстати, разговор завелся о религии, и ага Лазо сказал, что для рока — безразлично — шиит, суннит, католик или православный, это всё — внешнее. Рока — теттис — цикады… Но особенно о теттис ага Лазо не разговорился, сказал только, что идеал — жить чисто, как насекомые… и что бывают — «цикады любви», вот они-то и поклоняются Фара, и «цикады старания», которые стремятся в идеале к аскезе… — Можно сказать, что «цикады любви» поклоняются мне, но сам я принадлежу к «цикадам старания», — ага Лазо усмехнулся, но натянуто немного… Впрочем, дель Позо не очень заинтересовался именно этой информацией; наверное, таких материалов у него было много… Дель Позо спросил, верит ли ага Лазо в то, что от Фара может родиться только один ребенок — Флейтистка… Ага Лазо чуть сдвинул брови и нахмурился, показывая, что это всё ему неприятно, затем сказал, что ни в строении своих внешних и внутренних половых органов, ни в сперме он никаких аномалий или особенностей необычных не нашел… Дель Позо показал ага Лазо ту самую книгу о наследственных заболеваниях Балканского ареала. Ага Лазо совсем смутился и сказал, что никакого синдрома под названием «аулетризм» не существует, это просто он, будучи студентом в Париже, немного дурачился, мистифицировал доверчивых авторов, обратившихся к нему за информацией… Марина осторожно глянула на страницу, там были фотографии каких-то голых людей, глаза у всех были закрыты черными полосочками… И Фотография ага Лазо, тоже с черной полосочкой на глазах, тоже без одежды, но Марина узнала его… Все были просто некрасивые голые и, наверное, больные люди, а отец был красивый… Теперь ему было стыдно своих юношеских дурачеств. Ка Алики тоже глянула на страницу и глаза ее блеснули… Человек какой-то, который был с дель Позо; может быть, его секретарь, сказал: «Что? Царь-жрец, а?…» Дель Позо пожевал губами и тоже что-то сказал о критских фресках… У Марины и ее отца взяли отпечатки пальцев и выяснилось, что это идентичные отпечатки, то есть отпечатки пальцев одного и того же человека! Дель Позо оживился, перестал вести беседы с ага Лазо, и теперь с отцом Марины беседовали другие люди и требовали от него, чтобы он подписал бумагу о том, что он отдает своего ребенка на воспитание, далее указывались имя и фамилия — итальянские — какого-то подставного или вовсе несуществующего человека… Зачем-то эта бумага нужна была дель Позо; в сущности, дель Позо просто покупал Марину, как живой экспонат для своей коллекции… Вероятно, он приобрел бы и ее отца, но то ли условия поставили невыполнимые, неприемлемые, то ли еще что… Ага Лазо был совсем беспомощным, не знал, что происходит в стране… Когда ему пригрозили, что Марину просто убьют, он всё подписал… Она уже узнала, что утром ее увезут… Целый вечер отец и мать говорили с ней… после — один отец… Она тихонько попросила прощения за то, что любит Териаги Лазара и, может быть, даже больше, чем отца… Отец гладил ее по головке теплой большой ладонью и тихо, с жаром говорил, учил, прощал ей все ее маленькие провинности, говорил все самые нежные слова… просил небо и Бога защитить ее… Утром ее накормили хорошим завтраком. Отец и мать были бодры, даже улыбались. На миг девочка подумала, что ее оставят, но отец понял ее мысли и сделал знак рукой — нет, нет… Мать надела на нее коричневую кофточку и завязала платочек под подбородком… поцеловала девочку… настороженно посмотрела на мужа… Ага Лазо улыбнулся дочери, обнял ее, развел руки… Незнакомая женщина взяла ее за руку и повела к двери… Марина не могла не обернуться… увидела, что отец поднялся и стоит распрямившись… Она впервые поняла, какой он высокий… Он рухнул на пол, звук удара затылка был страшный… он упал навзничь… она увидела, как странно и резко так забились на полу его руки, согнутые в локтях, большие… И страшный сдавленный крик… После, в больницах, она видела много эпилептических припадков… «Лазо!» — вскрикнула мать. Она, кажется, забыла о Марине… может быть, на миг… И Марина вскрикнула: «Скорей!» и потянула женщину за дверь… Было страшно…

Ее везли ночью на машине… Странные какие-то звуки — это был стук копыт… Может, пытались догнать, отбить?… Может, ага Вахаб?… Ага Вахаба никто больше никогда не видел, но Марина об этом не знала… Она не знала, что отец ее — дома, что его довезли до дороги, и дальше мать с ним едва добралась… Он заболел, работать уже не мог, удалось выхлопотать ему пенсию, маленькую, они с матерью кое-как существовали… Судьба Марины, кажется не интересовала никого, кроме ее близких… Пошли события реальные, сугубо практические, не до легенд о Флейтистке стало… Дель Позо сдержал свое обещание, посодействовал людям, продавшим ему девочку… как мог… Он многое мог, хотя и относился к законодательству с известным уважением… Газеты всего мира всплеснулись — «захват», «агрессия», «дележ», «кризис», «угроза мировой войны»!… Америка прилетела наводить порядок… Газеты захлебнулись и затихли… «Кризис» урегулировался, «дележ» состоялся, государство Тавиластан исчезло с карты… Выяснилось вдруг, что оно было «лоскутным», что никаких рока никогда не существовало, а просто были «исконные территории» разных государств, населенные «коренным населением», которое злонамеренно обозвали «рока»! Но вот, справедливость восстановлена!… Родной город Марины — Шехе был разделен на два города с разными названиями. Родителям ее еще повезло — часть города с их кварталом Аларья отошла к Турции. Другая часть, так вообще к Албании отошла!…

Лазар пришел к ее отцу, обещал найти ее… Вскоре ему удалось вырваться в Европу, нашел какую-то работу… Честно искал Марину, и не смог найти… Закрутилась его жизнь… После снова искал Марину, но причины уже иные были…

Марина снова жила в большом хорошем доме, но не знала, где она… Молодая женщина, которую звали Эльвира, занималась ею, ухаживала, купала, причесывала… Приходили учительницы, учили языкам… Уже подростком учили вокалу, у нее оказался хороший голос… После почему-то перестали… Никаких опытов над ней не проводили… Несколько раз приезжал дель Позо, еще с какими-то людьми, беседовал с Эльвирой… Марина отвечала на его вопросы, как она учится, хорошо ли ей, — коротко и утвердительно… На родном языке разговаривала с ней только Эльвира… Она ничего о своей воспитательнице не знала, не была привязана к ней… В зеркале видела, что она становится красивой, но никогда не думала о своем будущем, не представляла себя женщиной, матерью, женой… Часто думала, что очень хочет увидеть Лазара, смотреть на него… Книг было много, она много читала, но с героинями романов и рассказов никогда не отождествляла себя, не возникало такого желания… Когда ей было 19-ть лет, за ней приехали незнакомые люди, долго везли в закрытой машине, в купе поезда, самолетом… снова в машине… В каком-то доме передали ее людям, говорившим на незнакомом славянском языке. Это был болгарский, но она забыла… Эти люди отвезли ее в психиатрическую больницу… Там она пыталась всё объяснить на всех знакомых ей европейских языках, но никто ей не верил; очевидно, считали, что у нее какой-то систематизированный бред… К тому, что она говорила на европейских языках, отнеслись равнодушно… Называли ее — Марина Камбарова, что имело смысл, фамилия ее матери была — Камбэри… Постепенно позабыла все языки, которыми владела, научилась болгарскому, но на слух воспринимала плохо…

* * *

— Лазар, — сказала Марина тихо, — Вы не любите меня и уже не захотите жениться на мне… Я не поеду с вами… Ага Лазо простит меня… Я плохо поступаю… Я даже не очень хочу видеть ага Лазо и ка Алики… Я люблю вас больше, чем их… Но судьба и так наказала меня… Но… и милостива судьба… Мне здесь хорошо… со мной хорошо обращаются… Может быть, когда я все это говорю, я даже нарочно хочу сделать вам больно, даже в чем-то помешать вам… Это я очень плохо поступаю, я знаю… но судьба уже и так наказала меня… Я знаю, у вас свои планы… Я не всё в них понимаю… Да, наверное, вы и сами не всё понимаете в том, что происходит… Но я не хочу, чтобы для меня отсчитывалось то же самое время, что и для многих… Я всегда буду представлять себе, что вдруг когда-нибудь начнется время моё… для меня одной… Для каждого — своё… а не одно — для всех… Помните, конечно, эту легенду о Часовом холме… о Сахат тепе?…

— Какая у вас память, Марина! — мягко обронил он… Он уже давно научился слушать… не перебивать… внушать себе, что слова его собеседника — интересны… забывать о желании во что бы то ни стало высказать свои мысли… вникать в чужое… Он задумался, когда она замолчала, а он похвалил ее память… что ответить?… Многое из того, что она сказала, казалось ему просто словами, не имеющими отношения к реальным действиям, люди часто говорят такие слова; кажется это уже стало общепринятой условностью… — Марина!… Я действительно не могут жениться на вас! Простите, но я даже не думаю, что вам это понравилось бы — стать замужней женщиной. В этом много грязного, непривычного для вас… — Она покраснела и сама смутилась того, что краснеет… Он на секунду замолчал… и дальше: Я имею в виду не только физиологию, и даже совсем не физиологию, но бог с этим… Я говорю вам честно: я привыкну к вам и никогда вас не оставлю… Вы подумайте о том, как много вы значите для многих людей! И для меня!… Это касается и того, что вы сейчас назвали моими планами… У нас есть время (произнеся «время», он невольно улыбнулся)… Да, это не время Часового холма, отдельное, живое для каждого, это обычное время, время обыкновенных часовых механизмов… Но я буду говорить с вами… И я хочу надеяться…

Она сидела, горбясь, приподняла руку и потеребила кончик красной своей ленточки… улыбнулась виновато… — Знаете, Лазар… Однажды… я видела одно чудо!… Здесь… издали!… И, может быть, судьба еще будет милостива… и я еще увижу… Неужели только один раз мне был дан?… Может быть, вы мне поможете… Я вам расскажу… Мы еще будем говорить… Сейчас не могу… Очень много уже говорю… Устала так много говорить и думать напряженно…

— А я принес вам много фотографий… как обещал… Но, может быть, в другой раз… Вы устали… — Нет, нет! — она обрадовалась, — Сейчас покажите!…

Он показал ей открытки, виды того города и других местностей той страны, где она жила… Показал какие-то свои фотографии на улицах Германии и Турции… Она живо реагировала — О!… А это?… Что это за здание?… Лазар, но ведь это же Кёльнский собор!… Айя-София!… Какая улица… Это сейчас носят такие платья?… Интересно-о… Он коротко рассказал ей о своих браках. Но о смерти своего сына не стал говорить… Сказал, что работает в конторе фирмы, занимающейся экспортом молочных продуктов… Он ведь по образованию — бухгалтер… Почти… коммерческое училище в Шехе он так и не закончил… Да, в сущности, он и не работает в конторе фирмы… Это так… Но он не стал, конечно, сейчас с ней обо всем этом говорить… Он показал ей фотографии своих дочерей… Зятьев… внуков… У него было четыре дочери от трех браков… Старшая, Анна, живет в Германии, в таком городе маленьком — Вернигероде… Там наша типография… Дочь работает в редакции нашего журнала… Это наш митинг в Анкаре… Вот… это еще две дочери… Маргарита-Гёзде и Масимила-Седеф… Живут в Анкаре… Видишь, мы снова стараемся брать двойные имена, чтобы показать, что для нас, для рока, не имена важны!… Как, Марина. Вы забыли наш национальный флаг!… Ну, вспомните!… Ну, вы не могли в детстве не видеть!… Ну, смотрите!… Зеленый светлый флаг… И различаете?… Золотой силуэт девушки с аулосом в руке… Флейтистка!… Наш символ!.. — Марина поднесла квадратик фотографии поближе к глазам… — Лазар, это красивый символ… А я уже давно некрасивая… И я ничего не могу… — Ну, Марина, — сказал он ласково. — Мы сегодня об этом решили ведь не говорить! И не будем!.. — Но эта золотая девушка — не я!… Но, видно, Марина и сама решила оставить мучительную тему и вдруг спросила машинально: А почему Германия… Анкара?… — Да так… Это не имеет значения, где именно…

Он шел в город пешком через сады… Сколько всего в жизни… не имеющего значения!… Когда в Анкаре организуется центр… А где-то в Германии взлетают на воздух два микробуса (с пассажирами, естественно!), и что-то там еще взрывается… И скромный гражданин, бухгалтер Лазар Ташев, случайно оказавшийся в Германии, оказывается в тюрьме… А он ничего не взрывал!… (Правда, не взрывал!)… А болгарская пресса начинает возмущаться и требовать свободы для бухгалтера Ташева… Закручиваются какие-то шестеренки… Отвешиваются церемониальные поклоны… где-то на уровне правительств… Одна из газет города Сливена, редактор которой… ну да… в общем признает, что на территории Болгарии живут эти самые рока… Но они — болгарские граждане!… И… имеют право… права… на гражданские свободы!… Вот!… Свободу болгарскому гражданину рока Лазару Ташеву!… случайно оказавшемуся бухгалтеру… Начинается очередное журналистское расследование… Собственно, ничего и не надо расследовать! Надо просто замолчать дурацкие действия этих кретинов из конторы «Черные всадники»… Замолчать! Взять к ногтю!… И всё удается, как ему хотелось!… Анкарский центр легализован!… Эх!… Такие игры были… Но ведь нельзя жить, существовать совсем без чего-то живого! В тюрьму ему передают фотографию дочери, четырехлетняя девочка стоит, высоко и прямо подняв ручки, выражение личика напряженное… Моя сладкая!… На обороте сама написала своими пальчиками: «Татко! Виж, колко сым голяма! Ваня.» (…Смотри, какая я большая!..)… Она всегда была как солнышко!… Когда он первый раз взял ее на руки… нет, забыть сына невозможно… Но меньше стало болеть… Вдруг он подумал, что надо показать Марине фотографию Вани… Но почему-то не хотелось, почему-то переламывал себя… Может быть, потому что это его любимый ребенок, и мать этой девочки он и сейчас любит… Если бы сейчас пойти домой, а не в этот осточертевший гостиничный номер… Нельзя!… И противно — он даже не знает, насколько нельзя, насколько можно… Стар стал… Играют мною… Посмотрим!…

* * *

…Марина схватила эту фотографию… Глаза широко раскрылись… Вот…. это его дочь… младшая… любимая… Он сказал… Лазару показалось почему-то, что показывая ей эту фотографию, рассказывая о девочке, он становится совсем беззащитным, как человек, раскрывший другим свое самое дорогое, одно-единственное… Ему показалось, что сейчас он доверил Марине очень многое; он показал, что почти любит, доверяет ей… Она вдруг на мгновение прижала фотографию к щеке… Он дрогнул… он сам так делал… Фотография дочери как будто всегда излучала тепло, такое живое, нежное, тонкое-тонкое… — Вот… здесь ей 19-ть лет… — Какие у нее черные светлые глаза!.. — Так вот… — теперь он смутился, будто показывал ей созданное им чудесное творение… — Лазар! Я ее видела!… То чудо… она была… Она похожа на меня, правда? (выговорила очень быстро)… Лазар опять ощутил какую-то гадливость — когда она это сказала — его девочка и это… существо несчастное… — Лазар! — этот слабый хриплый голос — Я была очень красивая… Ты не веришь мне… но это было… Ты мне позволишь увидеть ее?… Я всё для тебя сделаю! Я поеду с тобой!… В Анкару! Куда захочешь!… Я буду Флейтисткой, буду делать всё, что ты скажешь, только бы видеть ее!… хотя бы иногда!… У меня никого нет!… кроме нее…

Лицо мокрое от слёз… На губы течет из носа… Беспомощная, как ребенок… Но эта беспомощность, милая у ребенка, вызывает гадливую какую-то жалость, когда видишь такое у взрослого… Она чуть закинула голову, чтобы не текло из носа… Теперь ему совсем не хотелось, чтобы она встречалась с его дочерью… Чтобы Ваня соприкасалась с чем-то таким болезненно-неестественным — нет!… И так он не может отговорить ее от этого дикого намерения стать психиатром… Так не хотел он, чтобы она училась медицине… Но пусть хотя бы чужие люди, пациенты… А не Марина!… И вдруг ощутил потребность поиронизировать над собой — «Значит, не хочешь, чтобы твоя любимая дочь видела Флейтистку?! Ну да, ту самую Флейтистку, о которой ты столько рассказывал, внушал такую любовь, такой восторг… Святыня народа!… Но самое странное, что девочка испытала этот восторг… Непонятно!… Когда смотрела на это… существо, испытала восторг и радость…»

— Марина! — осторожно говорил. — И сейчас не будем принимать никаких окончательных решений… Есть время… Конечно, еще увидишь мою дочь… Сейчас ей не до того! Ей ведь уже двадцать один год! (сам чувствовал теплоту в своем голосе). Она уже замужем. У нее будет ребенок!… Марина заплакала сильно… После вдруг встревожилась… приложила ладони к шее, будто ей стало душно… — Лазар!… Но ее надо беречь!… Ты иди к ней!… Почему я здесь?! Почему я ничего не могу для нее делать?! Скажи сейчас, пусть меня выпишут, отпустят с тобой!…

— Марина!… Она в полной безопасности… У нее всё будет хорошо!… Она хорошо себя чувствует!… Ты лучше побереги себя!… И не плачь!… Я не хочу, чтобы моя дочь видела тебя такую!… Марина всхлипнула и потянула носом… — Марина! Завтра отдохни!… Подумай! Успокойся!… Послезавтра я приду и буду говорить о том, чтобы тебя выписали!…

* * *

…снова шел пешком… по тропинкам… под деревьями… складывал ладони горстью… вглядывался в лицо дочери… Маленькая!… Вдруг остановился резко… его качнуло… оперся о ствол, чтобы не упасть… Это была правда!…

Ему было немногим больше 30-ти, ей было лет 18-ть… И он видел ее… Ту, сделанную Римиани, фотографию… Ему показали… так, мельком… Сфотографировали тайком Флейтистку… Обнаружили, раскрыли одну из резиденций дель Позо… Всё, что произошло после с Мариной, то, что ее увезли… в другую страну… все больничные мучения… всё было связано с той фотографией… Он поднял руку… медленно… поднес фотографию близко… смотрел на лицо дочери… Это лицо той Марины… Девушка с распущенными волосами… на террасе открытой… Такие нежно сияющие глаза… беззащитность и улыбка, чуть недоумевающая… Такая яркая чернота волос и бровей, потому что яркая белая блузка… Ваня… Марина!… Куда исчезла та фотография Марины?… Ведь он ее видел!… Ведь он тогда снова любил ее! По-новому! Эту взрослую девочку… любил!… Твердо решил найти… Почему он забыл?… Кто взял эту фотографию? В скольких экземплярах она существует?… Что было?… Смерть сына, Петара, мальчика… Вот что было!… Но нет, не потому что он был в отчаянии, застыл, закаменел… Не надо лгать!… Он просто прекратил поиски, потому что нельзя было ввязываться в ту игру… в намерения тех группировок… Просто… И фотографию он отдал сам!… Ее никто не выкрадывал, не отнимал!…

…он снова шел… теперь быстрым шагом… После ужинал… лёг… Кажется, теперь прояснялось… Он — не нужен!… думают: — отыграл своё… Марина, такая, не нужна… Ни в какую Флейтистку не верят они… Но сам этот символ — Флейтистка — нужен!… Живой символ!… Может быть, всё рассчитано просто: — он увозит Марину, ее выписывают из больницы беспрепятственно… и… автомобильная катастрофа… какая-нибудь такая хорошо организованная случайность, что даже его дочь не догадается… Только они не знают, какая Ваня!… А он знает свою дочь?… Им просто нужна его дочь… Боже!… он слепой… Ведь это изумительное сходство! Она всегда была похожа на Марину, и он чувствовал, и… не мог… не находил объяснения… да особенно и не задумывался… Просто им нужна его дочь… Она им сейчас спутала карты… немного… своим замужеством… и ребенком… Значит, пока отложено… Пока разыгрывают комедию: Лазар освобождает Марину!… Флейтистка! Она же — миф!… Какая она?… Вот прошло сорок лет, а она все так же молода и красива… Ваня никогда не согласится разыгрывать такую роль, она верит искренне, он ей дал эту веру!… Она не согласится!… А если бы согласилась… вдруг… Ну, допустим такой абсурд… Это ее не спасет… Ее теперь в любом случае могут убрать с дороги!… Он всегда опасался, не грозит ли опасность его дочери… из-за него… И вот теперь опасность грозит… И хотят играть не им, не в него. Он — замусоленная, отыгранная карта… Его — пинком — на свалку трупов — его — прочь из жизни!… Они ею хотят играть! Его девочкой!… Они ее, хрупкую, беззащитную… Но с ней они еще не говорили… Значит… Конечно!… Это их вариант!… Ну… Попытаюсь в открытую!…

* * *

…звонил из номера… послушал голосок дочери… обрадовался, что всё хорошо… Она скучает… Да, он придет, как только сможет… и дел-то никаких нет… Скоро!… Мишо в лаборатории?… Скажи ему, чтобы зашел ко мне… вечером… Поболтаем… как двое мужчин… Да просто мне кажется, я еще не почувствовал к нему… теплоты… А надо бы!… Я и хочу… Это ведь твой муж… И станем друзьями!… Очень обыкновенно?… А я что, по-твоему, такой необыкновенный, не могу волноваться о простых вещах?… Ванче!… Береги себя!… Маму мне дай… Тоже что-то простое… Это моя жена всё же… Ох!… Нечего смеяться над старым и необыкновенным человеком!…

* * *

…значит, его зять уже был дома… переоделся… так пришел… в домашней какой-то спортивной безрукавке, в линялых брюках… Когда-то завидовал… в молодости… таким смуглым бугристым мышцам… Но то прошло… давно… зять сидел в кресле и молчал… Он делал по нескольку шагов взад и вперед, и говорил… — Вы, Михаил, не имеете этого моего опыта… Я знаю, какие вам сделаны предложения… зять посмотрел… — Эти предложения касаются вашей жены, моей дочери… Вы не должны сейчас ни принимать их, ни отказываться… Предоставьте эти дела мне… Я их улажу… Я могу доверять Вам, я доверяю мужу моей дочери!… Вы… не знаю, знаете ли… Короче, вы окажетесь в эпицентре по крайней мере трех противоположных группировок — из них самая для вас опасная — «Черные всадники», это связано с наркобизнесом… Понимаете… Далее — комитет «Возрождение»… Далее — Научно-исследовательский центр рока в Анкаре, это — мое…

— Это — не секретная информация, — произнес молодой человек угрюмо-иронически.

— Допустим! Но я прошу вас, отойдите в сторону, не подвергайте опасности жизнь моей дочери!

— Мы с ней подумаем!

— Ваня на эту роль не согласится! Это для нее не игра! Она верит в это!

— Может быть, и я верю!

— Она не будет обманывать людей!

— Вам такие фразы не подходят (дернул уголком губ, глянул с этой угрюмой иронией)… Вы ее не знаете, какая она! Вы ничего не знаете! Придумали себе выдумку о Флейтистке, сказку о нарушении закономерностей нормальных… А святая Марина была дочерью обыкновенного человека!…

— Хорошо! Вы, я вижу, упрямый молодой человек! Вы взрослый! Я не в состоянии вас убедить! Мне нельзя верить, мой сын погиб по моей вине! Я не знаю, какими необычайными свойствами обладает моя дочь! Я готов допустить, что вы знаете ее лучше, вы все же — ее муж, она любит вас… Мы с вами сохраняем видимость дружеских отношений… ради нее!… Я устал, у меня нет времени, говорить больше не хочу. Можете идти… Если что-то случится с моей дочерью, вы не спасетесь, мне придется вас убить. Смерть будет скверная и мучительная. Позорная. Тягостная для ваших близких. Я кончил. Идите…

Но Панайотов Мишо продолжал сидеть в кресле, он положил руки на подлокотники, немного подался вперед и слушал, казалось, напряженно, внимательно и с какой-то странной доброжелательностью… Минуты три прошло… Примитивно-громкий топот в коридоре… Дверь упала… Лазар еще успел подумать: — Так… слон идет «ц 6», ответный ход — конь лягает копытом. Господа, наша партия в бридж-белот окончена! Не надо больше ставок!… Марина!… Ваня!… Беззащитность… Этот парень… Мишо… мой зять… Жертва?… Случайно… Предатель?… или… спаситель?… Всё… Держимся!… Началось!…

* * *

…первые какие-то дни… даже недели… месяцы… она жрала… Но Лазар не пришел… К ней относились по-прежнему, вежливо, мягко, но перевели со второго на третий этаж, перестали отпускать в сад во внутреннем дворе… сказали, что это на время… Извинились… Окно было зарешечено… Она сидела у окна и смотрела… ждала… после просто так смотрела… осенние дожди прошли… зима прошла… весной зацвели деревья — и прошло… уже лето шло к концу…

Она их увидела и ей показалось, что она не переставала ждать, и от ожидания так устала, что даже ей трудно радоваться… Вначале ей так странно-реально ощутилось, почувствовалось, что она — маленькая девочка, и там, внизу, по асфальтовой дорожке идет ага Вахаб… с палкой… волоча хромую ногу… Пригнув голову… Она поняла, что это — ее Лазар, и почувствовала задыхание от этой нежной жалости к нему… Стало так много всего… Рядом с ним шла та девочка, то чудо… Она что-то испытала, ей становилось больно, она о чем-то много думала, она стала матерью и какая-то нежная уверенность появилась в ней. Но это была она, такая добрая, ласковая… Моя хорошая!… милая… Незнакомый молодой человек тоже шел с ней… И этот костюм и шляпа придавали ему почему-то какой-то ребячески-беззащитный вид… Он нес на руках девочку, маленькую совсем, может быть, ей восемь месяцев было только… Маленькая, как бутончик, в красном платьице, с белым большим бантом на черной головке… маленькое круглое личико и черные глазки. Они вот подошли… Из какого далека шли? Как мирились и ссорились? Что испытали?… Молодая женщина остановилась и подняла голову… Марина увидала ее ласковые глаза… И посмотрелась, как будто эти глаза были — зеркало… И еще маленькое зеркальце-бутончик… вот поднимет головку и тоже посмотрит… Марине дадут подержать эту маленькую девочку… прижмется лицом к груди этой молодой матери… плакать тихо, чтобы только слёзы текли… Ей не надо много! Марине… надо так мало…

И Лазар поднял голову… Какой старый он стал… Мой Лазар!… Моя девочка… моя маленькая девочка-бутончик… Все-все… мои!… Лазар посмотрел на нее своими прежними смешливыми глазами, светлые очки, с трудом выпрямился, вскинул руку и замахал ей!… — Лазар… Лазар… Лазар… — только не вслух — про себя… Ей так мало надо… Она будет терпеливой… хотя бы иногда видеть их… А вдруг… сердце сильно забилось… Они освободят ее… Вдруг… Ну пусть этого не будет… не случится… Она просто… немножко-немножко… пока они поднимаются наверх… будет надеяться!… Случатся все чудеса!… Она увидит отца и мать… Она снова станет совсем молодой… Лазар будет любить ее… У нее тоже будут дети… Она поймет, кто она и зачем она, и людям будет радостно от нее!… Она поднимется на Сахат тепе, на Часовой холм… и там будет ее башня… и часы…. лунные и солнечные… И время… много отдельных времен… своё — для каждого человека… Такое красивое… такое свободное и чистое…


1986–1989 гг.