Картина маслом соль минор
Великий дирижер слегка опаздывал на премьеру оперы в знаменитом театре. Он, как полагается мировой звезде, взял билеты на рейс впритык. Чтоб вбежать к ожидающему оркестру и залу с опозданием не более чем на десять, ну, в крайнем случае на пятнадцать минут. Как это было всегда.
Но в аэропорту что-то пошло не так. Вылет задержали на полчаса. А потом минут десять не давали посадку. Соседка дирижера охала: «Мы-то ладно, а вот вам-то как тяжело, наверное! Люди ждут! Оркестр ждет!»
Почему-то эти причитания ужасно разозлили дирижера. Подождут! Не маленькие, не обоссутся! Он поклялся себе, что непременно выпьет кофе в вип-зале аэропорта.
Он взглянул на часы. Хо! Он опоздал всего на тридцать четыре минуты! Молодцом! Вышел из боковой дверцы, взбежал на возвышение перед пультом, открыл партитуру и вдруг услышал в зале громкие и гулкие шаги.
Обернулся.
По пустому залу шел человек. Пожилой джентльмен с серебристой стрижкой, в смокинге и бабочке. Он уселся на свое место в шестом ряду партера, поддернул свои идеально отглаженные брюки и сказал дирижеру:
– Извините! Пробки!
Вслед за ним из другой двери впорхнули две девицы в платьях лиловом и розовом, с голыми спинами. Потом еще кто-то.
Минут через сорок зал заполнился.
– Пожалуй, можно начинать! – крикнули с балкона.
Дело принципа
Был у меня в советское время один знакомый, довольно богатый человек. Весь дом в карельской березе, ампирной бронзе и мейсенском фарфоре. Трое детей, жена не работает. Как-то раз его выгнали со службы, что никак не отразилось на его благосостоянии: такси как ждало его по полчаса у дверей, так и продолжало.
Однажды я к нему зашел (сосед он был). Он сидит на стульчике в прихожей, одна нога босая, и носок себе зашивает. А внизу такси ждет. И он ругается, что денег не напасешься.
Я говорю:
– Ты что, мыла наелся?
А он:
– А я из принципа. Вот когда на работу устроюсь, тогда носки новые куплю. А пока штопенькаем, штопенькаем!
Все очищает аромат
ах, начало девяностых, жить в Москве легко и просто
Один не очень молодой человек, Коля Данилов его звали, ждал свою знакомую Катю Андрусевич около выхода из метро «Кропоткинская». Было лето. Девяностый год. Еще работал бассейн «Москва».
Коля Данилов на той неделе приехал из Хельсинки с конференции по ядерному разоружению, а он был сотрудником фонда «За открытый мир». Коля первый раз в жизни побывал за границей и был полон впечатлениями. Тем более что в Москве, несмотря на весь ветер перемен, царил полнейший Советский Союз. В смысле кафе, автомобилей, как одеты прохожие, и кругом плакаты «Перестройка – это возрождение ленинского облика социализма!».
Катя вышла из метро, красивая, стройная, в тонком желтом платье с синими цветами. Она тоже была не слишком молодая, но для Коли как раз. Она ему очень нравилась.
Коля бросился ей навстречу, они по-дружески легонько обнялись. Он ей тут же преподнес сувенир – сине-желтую коробочку мармелада. «Цвета шведского флага, – объяснил он. – Там у них всего десять процентов шведов, но они их очень уважают. Все вывески на двух языках. И вот прямо тебе к платью, смешно, правда?»
Она спрятала мармелад в сумочку и чмокнула Колю в щеку.
Прошлись по бульвару. Коля рассказывал, как там было в Хельсинки. Улицы, трамваи, заседания, гостиница, пиво и прочее. Дошли до памятника Гоголю, до того места, где фонари с толстыми железными львами на тумбах. Сели на скамейку.
Катя открыла сумочку и достала маленький узкий замшевый футляр. Вынула оттуда длинный, похожий на пробирку флакончик духов. Сняла крышечку.
– Ого! – сказал Коля.
– Наташа Каплина подарила. Из Франции привезла, – сказала Катя; наверное, специально показала, чтобы Коля не слишком хвастался своей Финляндией.
– «Шанель»? Или «Ланком»? – спросил Коля.
– Ты что! – засмеялась Катя. – Читай! «Дювернье де Куасси». Слыхал? То-то. Очень редкая марка, между прочим. Дорогая и модная.
– Дай понюхать, – сказал Коля.
– Сейчас.
Катя нажала на колпачок флакона и слегка побрызгала себе на волосы и шею. Потом вытянула левую руку и чуть пшикнула на запястье, на то место, где под тонкой смуглой кожей виднелись нежные синеватые жилки. Помахала рукой в воздухе и протянула руку Коле – он как раз сидел слева от нее.
Коля нежно взял ее руку, уткнулся носом в запястье и вспомнил, как сошел с поезда в Хельсинки и как его сразу окутал чудесный, никогда не чуянный запах, аромат и свежесть. Чем пахло на наших советских вокзалах? О, этот за полверсты слышный запах вокзала! Запах креозота, которым пропитывают шпалы, запах горелого масла из колесных букс, дымок кипятильников, потный кисловатый запах толпы и застарелая аммиачная вонь из вокзальных сортиров.
А тут – вернее, теперь уже там, в Хельсинки, – как будто бы все кругом было сначала тщательно вымыто, а потом сбрызнуто каким-то приятным, свежим, нежным, ненавязчивым, но ощутимым одеколоном. Запах чистоты и свежести. Запах благополучия. Запах радости, бодрости и даже, наверное, счастья. Коля вспомнил, как он остановился, покрутил головой, вдохнул в себя этот запах поглубже, насладился им. Точно такой же запах был в здании вокзала и особенно в туалете, где все сверкало, блестело и пахло все той же чистотой и свежестью.
Он тихонько, почти незаметно прикоснулся губами к Катиному запястью, к теплым голубым жилкам, и еще раз вдохнул этот чудесный запах.
– Нравится? – спросила Катя.
– Очень! – сказал он. – Чудесно! Просто как в Хельсинки в туалете на вокзале.
– Ты что, дурак?! – Она отдернула руку.
– А что? Знаешь как там пахнет? – растерялся Коля. – Вот почти как эти духи. Очень хороший запах. Нет, правда хороший… Ты что?
Катя дрожащими руками засунула флакон в замшевый футляр, бросила в сумочку, вскочила со скамейки и пошла назад, к метро.
– Катя! Обиделась? – Коля догнал ее. – Ну извини!
– Все настроение мне испортил! – крикнула она и пошла быстрее.
– Катя!
– Отстань!
* * *
Так и не помирились.
Может, оно и к лучшему. В начале девяностых Коля стал торговать металлом, быстро и сильно разбогател, а потом его нашли застреленным в роскошной пятикомнатной квартире, где он жил один. Хотя говорили, что на самом деле это был не он, а специально вымытый, красиво одетый и потом убитый бомж. Но так ничего и не доказали. А Катя стала известным репетитором по английскому языку и живет честной, трудовой, вполне обеспеченной, но скучной жизнью.
Куда им было вместе?
Две девочки, куриные ноги и галстук покойника
тайное знание
У нас по соседству жили две девочки, вместе ходили в школу, а потом вместе поступили в институт. Они жили в одинаковых квартирах и в очень похожих семьях в смысле культурного уровня, достатка и привычек. И звали их тоже почти одинаково – Карина и Кристина. Они даже внешне были похожи: обе глазастенькие и темноволосые.
Они очень дружили, прямо не разлей вода. Кристина жила на пятом этаже, а Карина на четвертом, и вот Кристина за ней каждое утро заходила идти в школу. Ну и потом в институт тоже.
* * *
Но они были совсем разные. Кристина была правильная и ровная, отличница, с красивой гладкой прической, всегда модно одетая, а Карина – дикая и фриковатая. Училась неровно, волосы стригла под мальчика, ходила в солдатских ботинках, курила и пила пиво прямо из банки.
Алевтина Павловна, мама Кристины, часто говорила:
– Вот вы, девочки, уже выросли, вы уже на третьем курсе, пора вам обзаводиться постоянными мальчиками!
– А зачем? – нагловато спрашивала Карина.
– Вить гнездышко! – сладко улыбалась Алевтина Павловна. – Пора думать о семье.
При этих словах Кристина краснела и начинала теребить подол своего платьица от Живанши.
А Карина смеялась:
– Это еще зачем? Еще чего! Никогда не выйду замуж! – И она подтягивала драные джинсы и цыкала зубом, на который нарочно надела красную коронку – для прикола.
Алевтина Петровна боялась, что Карина будет дурно влиять на ее дочь, и очень страдала.
* * *
На четвертом курсе дикая Карина вышла замуж за одного ихнего аспиранта, после диплома родила и гуляла под окнами с коляской.
А благовоспитанная Кристина завела длинный тяжелый роман с мерзким пожилым женатым мужчиной, у которого было трое почти взрослых детей и брат – знаменитый гей-активист. Этот мужчина сразу объяснил ей, что почем, типа, «а не нравится – привет». Кристина плакала маме в колени, мама умоляла прекратить эти отношения, но Кристина рыдала: «Я его лю-у-у-ублю-у-у!!!»
* * *
Алевтина Павловна поняла, что это Карина навела на Кристину такую порчу. Сбросила на нее всю свою фриковатость и забрала у нее уютность и воспитанность.
Поэтому она взяла две обглоданных кошкой куриных ноги (купила сырую курицу и отнесла помойным кошкам), обвязала их галстуком, снятым с покойника- блондина (договорилась в морге), и в полнолунную ночь спустилась по веревке в квартиру, где жила Карина с мужем, ребенком и родителями, – ровно этажом ниже. Чтобы положить этот амулет Карине под подушку и вернуть ей порчу.
Раскачала веревку, запрыгнула на балкон. На цыпочках вошла в комнату. Двуспальная кровать, и детская рядом. Луна светит. Глядит Алевтина Павловна, а в кроватке вместо ребенка лежит белобрысый мужик с проломленной башкой. А на нем кошка сидит и зубы скалит и говорит:
– Дай хоть курицу дожрать!
А мужик раскрыл глаза и шепчет:
– Где мой галстук?
Алевтина Павловна как шарахнется, как завизжит.
Карина проснулась, вскочила с кровати голая, и ее муж, тоже голый, закричал:
– Кто тут? Что за дела? А если в глаз?
– Не волнуйся, Коля, – говорит Карина. – Это Кристиночкина мама.
– Извините, – говорит Алевтина Павловна. – Я ошиблась дверью.
– Ничего, бывает, – сказала Карина. – Я вас провожу. Вы только свой амулетик заберите.
Сунула ей за шиворот эти куриные ноги с галстуком и вежливо вытолкала на лестницу.
Алевтина Павловна позвонила в дверь собственной квартиры. Никто не открывал, потому что ее супруг крепко спал, а Кристины дома не было.
Так она и прикорнула на коврике. Задремала. Но в три часа ночи ее разбудила Кристина, которая возвращалась из гостей вся такая сияющая.
Она поцеловала маму и сказала, что ей сделал предложение один хороший человек и у них, наверное, до Нового года будет свадьба!
* * *
Но потом оказалось, что это брат ее пожилого мерзкого любовника, известный гей-активист. Правда, он сказал ей, что на самом деле бисексуал, так что все в порядке.
Ну, хоть так.
А главное, куриные ноги и галстук покойника – помогают, точно.
Принцы и принцессы
умножающий мысли умножает печаль
В субботу утром у Ани и Артема был секс – как всегда по субботам. Было нормально – в смысле, очень хорошо. Как всегда. Потом Артем полежал спокойно, глядя в потолок. Скосил на Аню глаза. Она лежала совсем голая и очень красивая.
Артем приподнялся на локте, внимательно посмотрел на нее и вдруг сказал:
– Как я тебя все-таки люблю!
– Даже интересно, почему? – улыбнулась Аня.
– Потому что ты прекрасная! – сказал он.
– Да ну! – засмеялась она.
– Ты что! – Он стал ее обнимать и целовать. – Ты… просто даже не знаю, как сказать. У тебя такое лицо, такие глаза… Такой носик, такие губки, зубки, шейка… Такая фигура, ножки и все на свете. Посмотри в зеркало, сама увидишь! Красавица. Просто принцесса. Нет, честно! Ты мне веришь?
– Верю, верю, – сказала Аня, высвободилась из его объятий, голая встала с кровати, подошла к окну, раздернула занавески, плавно и гибко потянулась.
– Вот! – радостно сказал Артем.
– Угу, – кивнула Аня, глядя в окно. – Ну, красавица. И что?
– В смысле? – спросил Артем.
– Да так. Ну, принцесса. А толку?
– Ты что в виду имеешь? – вдруг возмутился он. – Типа, «я принцесса, а где же мой прекрасный принц»? На «бентли», и чтоб как Том Круз? Или лучше даже как Брэд Питт? Ты об этом думаешь? Жалеешь? Мечтаешь? Варианты крутишь? Ну и… Ну и пожалуйста!
Потому что Артем был кто хотите, но не прекрасный принц ни капельки, и прекрасно все это про себя знал. Рост метр семьдесят один, если в ботинках. Не особо накачанный. Пятна от прыщей на правой щеке уже совсем вывели, но на левой еще немножко осталось. Спасибо, квартира бабкина. Но зарплата пятьдесят тысяч «с перспективой», а этой перспективе уже полтора года, и Аня последнее время ему про это напоминала каждое десятое число, когда деньги приходили на карточку. «Ну как там насчет перспективы?»
– Ну и пожалуйста! – повторил он.
Аня резко повернулась к нему, хотела, наверное, что-то серьезное ответить, но вдруг решила не ссориться. По крайней мере сегодня.
– Ты что! – сказала она. – Совсем с ума?
Она снова бросилась в постель, обняла Артема.
– Ты что! Ты такой классный!
– Да ну? – нахмурился он.
– Вот тебе и ну! – говорила она, забираясь к нему под одеяло, прижимаясь и ласкаясь. – Ты такой образованный. Закончил крутой институт. Работа такая классная. Столько книг прочитал. Я столько названий даже запомнить не могу. Обо всем можешь поговорить, с тобой так интересно вместе… Мужчина должен быть, самое главное, умный.
– Да ладно, какой я такой умный.
– А вот такой, – даже несколько запальчиво сказала Аня. – Очень умный! Самый умный!
Она начала его обнимать и гладить со всей определенностью.
«А если я такой умный, образованный и интересный, – думал он, ответно лаская Аню, – если я такой замечательный, то почему же ни одна кандидатка наук из отдела анализа на меня даже не посмотрит? Не то чтобы поговорить в буфете про умное… Даже Сонька Маклакова, хотя она только соискательница. Может, самому соискателем прикрепиться? А то так вся жизнь с этой прекрасной принцессой. Утром секс, днем кекс, вечером мультиплекс. Господи, твоя воля».
– Ты чего задумался? – вдруг спросила Аня.
– Я?
– Смотришь в одну точку.
– Тебе показалось.
– Наверное, – легко вздохнула Аня. – Давай я лучше в душ пойду.
– Давай, – тоже вздохнул Артем.
О гордости и покаянии
повесть зело душеполезна
– Сын мой, я верю тебе, – сказал игумен одного из московских монастырей известному актеру Алексею Кафтанову. – Верю в искренность твоего раскаяния, в серьезность твоего намерения посвятить себя Богу. Но ты уже не так молод, и душа твоя изъедена грехом гордости. Гордость же есть величайший грех, первейший из смертных грехов, яко рече святой Григорий Великий. Посему тебе я назначаю особое послушание. Благословляю тебя работать уборщиком в гостинице. Суть же послушания не только в труде и молитве, но и в том, что тебя, человека весьма известного, вполне могут узнать некоторые постояльцы. Тебе надлежит смиренно вынести их вопросы и, может быть, злые насмешки или обидную жалость.
– Отец игумен, а что мне отвечать? – спросил Кафтанов. – Если меня спросят, почему я раньше был на глянцевых обложках, а теперь полы мою в туалетах?
– Отвечать следует: «На все воля Божья». Будто сам не знаешь.
– Отец игумен, а можно говорить людям, что я теперь в монастыре и таково мое послушание?
– Ладно, – сказал игумен. – Можно.
* * *
Кафтанов катил свою тележку по гостиничному коридору. Заглянул в бумажку. Остановился. Карточкой отпер дверь номера. Взял с тележки ведро, швабру и корзинку разных бутылок, щеток, губок и прочих уборочных принадлежностей.
Вошел в номер.
Это был обычный номер с большой кроватью. Сбоку – дверь в санузел. Но в кресле у окна сидела женщина. Довольно молодая – до тридцати лет – и вполне красивая стандартной блондинистой красотой. Длинные ноги, ухоженные ногти, модные часики, аккуратная стрижка.
– Ах, извините! – Кафтанов шагнул назад. – Вы еще не выехали?
– Нет, – сказала женщина. – Номер еще не убрали. Странно! Вроде нормальный отель. Но я не желаю торчать целый час в холле или в баре! Так что давайте живее.
– Да, да, – смутился он. – Но я лично тут ни при чем…
– Да какая мне разница!
Она недовольно покосилась на Кафтанова, который был в длинной темной одежде, в шапочке и с несильно отросшей, но заметной седой бородой.
– Приношу вам искренние извинения от имени администрации гостиницы, – сказал он. – Позвольте, я перестелю постель.
– Сначала уберите туалет. Там так грязно!
В туалете в самом деле очень грязно: серые хлопья засохшей мыльной пены на раковине, на полу лужи и капли, за унитазом клочья волос. Кафтанов убирал эту гадость, давясь от омерзения.
– Сие есть работа над моей душой, закосневшей в гордости, – шептал он, икая и боясь, что его сейчас просто вырвет. – Господи, милостив буди мне, грешному, милостив буди мне, грешному, Господи, милостив, милостив буди…
* * *
Вдруг раздался бодрый мужской голос:
– Привет. Прости, опоздал. Что это за швабра? Здесь кто-то есть?
– Убираются! – ответила женщина. – Привет.
Кафтанов, промывая унитаз, прошептал:
– Плебейка. По-русски научись. Не убираются, а делают уборку. Или убирают. О Господи, это гордость моя говорит во мне… Господи, милостив буди мне, грешному…
– Вот черти! – воскликнул мужчина, распахнув дверь туалета. – Девушка, нельзя ли слегка поторопиться?
Кафтанов, стоя на коленях около унитаза, обернулся.
Мужчина проглотил язык почти в буквальном смысле: издал какой-то булькающий звук. Потому что перед ним была не девушка, а немолодой бородатый человек в монашеском подряснике и скуфейке на голове. Но со знакомым лицом.
Кафтанов тоже был неприятно удивлен, потому что этот человек оказался его старинным приятелем: крепкий такой бизнесмен с некрасивой фамилией Юклин.
– Привет! – бодро вскричал Юклин, справившись с изумлением. – Привет, Леша! Понимаешь, нам с Дашей предстоит очень важный, сложный и долгий разговор. Да, кстати. Позволь тебе представить. Это Даша, жена Вадика, моего сына. – Стоя в дверях туалета, он обернулся в комнату. – Даша, это Кафтанов дядя Леша, ты его должна помнить. Нет? Ну хотя бы по кино! Ну?
Даша встала в дверях рядом с Юклиным и спросила:
– Вы – Алексей Кафтанов? Невероятно! Я вас даже не узнала! У вас будет новая роль?
– Ну, в общем, да, – сказал Кафтанов, не поднимаясь с корточек и не выпуская из рук бутылку со средством для мытья унитазов. – Совсем новая.
– И вы к ней так готовитесь? – Даша подняла брови.
– Ну да, в общем…
– Как интересно! – всплеснула руками Даша. – Я всегда завидовала актерам!
– Ох, ну перестань, – сказал Юклин.
– Почему это «перестань»? – возразила Даша. – Алексей… Э-э-э, простите, как вас по отчеству?
– Алексеевич, – сказал Кафтанов, глядя снизу вверх.
– Алексей Алексеевич, я правда мечтала стать актрисой. С детства.
– В детстве все мечтают, – успокоительно сказал Юклин. – Я тоже мечтал. Стать гонщиком «Формулы-1».
– Я и сейчас не теряю надежду! – улыбнулась Даша. – Вдруг мне повезет?
– Стать гонщицей «Формулы-1»? – хмыкнул Кафтанов.
– Зачем вы насмехаетесь? – обиделась она. – Сняться в хорошем сериале!
– Понял, – покивал Кафтанов. – Вы тоже сюда пришли… э-э-э… готовиться к роли?
Даша отступила на два шага, резко повернулась и отошла к окну.
Юклин подошел к Кафтанову поближе, нагнулся, положил руку ему на плечо и то ли ласково погладил, то ли этак легонько потрепал.
– Понимаешь, старичок, – сказал он, – у нас, в нашей большой семье, возникли некоторые чисто семейные финансово-имущественные проблемы, понимаешь? Поэтому мы с Дашей решили здесь, так сказать в тишине и покое, все разобрать. Посмотреть бумаги… Ты понимаешь? Поэтому мы сняли номер в гостинице… – Юклин показал на портфель, который стоял на журнальном столике.
– Да, да, конечно, – смиренно ответил Кафтанов.
Он встал, подобрал свои веники и ершики, вышел из туалета, прошел мимо Юклина, подошел к кровати, стащил с нее одеяло и простыню, наволочку.
– Ты что? – спросил Юклин.
– Постель перестелить, – так же смиренно ответил Кафтанов.
– С ума сошел?! – заорал Юклин. – Ты что, мне не веришь?
– Положено перестелить, – вздохнул Кафтанов.
– Что с тобой?! Как ты здесь оказался?
– На все воля Божья.
– Лучше бы ты у меня попросил денег! – продолжал орать Юклин. – Если совсем уж денег нет! Я бы тебе дал! А ты нанялся за мной следить!
– Че-го? Ко-го? Ты в своем уме? – заорал в ответ Кафтанов. – Ты кем себя считаешь? Да ведь ты… Да ведь он… – И тут Кафтанов подошел к Даше, которая так и стояла, отвернувшись к окну, и по ее спине видно было, что она черту душу бы продала, только бы не было этой позорной сцены. Он взял ее за плечо и развернул к себе. – Вы-то, надеюсь, понимаете? Да ведь он очень средний бизнесмен! Небольшой такой бизнючок! И чтобы я?! Даша, вы же знаете, кто я! Стал бы я за деньги за ним следить?! Он просто псих! У него бред величия!
– Тогда скажи, что ты здесь делаешь. – Юклин схватил его за рукав подрясника.
– Я поступил в монастырь, – медленно и отчетливо произнес Кафтанов. – Спасаться и каяться. Но душа моя изъедена грехом, прежде всего грехом гордости, и мне отец игумен назначил такое послушание. Меня могут узнать постояльцы. Вот, например, ты меня узнал. Думаешь, мне это приятно? Но я держусь. Мне надлежит смиренно вынести все вопросы, насмешки или обидную жалость.
– Врешь! – крикнул Юклин. – Даша, ты ему веришь? Ты ведь знаешь, кто он? Читала про него в журналах? Смотрела, как он изгалялся у Малахова? Ты веришь, что этот богемный тусовщик, гурман, бабник, пьяница может уйти в монастырь? Ха-ха! Он врет!
– Нет, это ты врешь! – ответил Кафтанов. – Открой портфель и покажи эти ваши семейные финансовые бумаги. Завещания, дарственные, выписки со счетов. Вблизи не надо. Можно издали. Так, помаши бумагами с трех метров. А?
– Да зачем это! – проникновенно сказал Юклин. – Надо верить друг другу. Я, например, тебе абсолютно верю. Алешенька, друг мой дорогой, я верю, что ты теперь монах, каешься, смиряешь гордыню и все такое. Какая сила духа! Ты молодец. Ты большой человек! Даже завидно!
– Честно веришь?
– Честно, честно! – Юклин прижал руку к сердцу. – А ты мне веришь?
– И я тебе верю, – поклонился Кафтанов. – Спаси Христос.
– Спасибо, – сказал Юклин. – Ну, мы пойдем. Даша, все, пойдем отсюда.
– Погодите! – остановил его Кафтанов. – Куда вы пойдете? Зачем? Вы же собрались поговорить о делах. Я сейчас постель перестелю и уйду. Минутку буквально.
– Спасибо, друг, – растроганно улыбнулся Юклин. – Или теперь уже «отец»? Спасибо, отец!
– Вы врете! – вдруг со слезами воскликнула Даша. – Вы оба врете! Вы тут все всё врете! Идите вы все к черту! – Она повернулась к Кафтанову: – Зачем ты притворяешься, что первый раз меня видишь? Зачем ты ко мне на «вы»?
– А ты зачем притворяешься? – возмутился Кафтанов и передразнил, сюсюкая: – «Ах, вы тот самый Алексей Кафтанов! Ах, у вас новая роль!»
– Сдохните вы все! – закричала Даша.
Хлопнула дверью, и только каблуки по коридору.
* * *
Юклин дернулся было к двери, но потом махнул рукой и сел в кресло.
– Спаси Господи рабу твою Дарью, – сказал Кафтанов, садясь на угол кровати. – Наставь ее на путь истины.
– Это цинизм? – помолчав, спросил Юклин.
– Бог с тобой, – ответил Кафтанов. – Это раскаяние.
Юклин открыл портфель, вынул бутылку дорогого красного вина. Достал фрукты, пирожные, поставил на журнальный столик. Швейцарским перочинным ножом содрал с бутылки колпачок, ногтем отогнул от ножа маленький штопор, начал вкручивать его в пробку.
– Вот нормальный штопор, держи, – сказал Кафтанов.
Юклин откупорил бутылку. Налил себе в стакан – там на столике стояли стаканы на стеклянном подносе, как всегда в гостиницах.
– А мне? – сказал Кафтанов.
– А тебе можно? – удивился Юклин.
– Можно, можно! – Кафтанов постучал ногтем по этикетке. – «Его же и монаси приемлют».
Третье лицо
коллизия
Разговор зашел о сексуальных домогательствах – о чем же еще говорить в интеллигентной компании, когда от политики всех тошнит, но дело Вайнштейна еще не утихло и раздаются все новые и новые обвинения по адресу известных персон?
Кто-то сказал, что это типичный случай антиисторизма. Каких-то тридцать лет назад нечто было обычным флиртом – а теперь считается недопустимым насилием. Да взять само слово «изнасилование»! Времена меняются в сторону все большего и большего уважения личности. Раньше изнасилованием считался насильственный секс в прямом и грубом смысле, а теперь это означает секс недобровольный. Просто вынужденный, и все тут. От и до. Даже легкий моральный напор типа «но ведь ты же моя жена!» – тоже своего рода изнасилование. Правда, супружеское, но все равно. «Это прекрасно и гуманно, – возразили ему, – но поди пойми, где граница добровольности? В конце концов, девяносто процентов всех наших поступков – вынужденные». Кто-то вспомнил о «культуре изнасилования». «Нас всех, мужчин и женщин, насилует государство! – сказал четвертый собеседник. – Rape State!» И он огляделся, гордясь таким эффектным словосочетанием.
Среди нас был один немолодой человек, Евгений Васильевич Н.
– Все это очень интересно и дает пищу уму, – сказал он. – Но позвольте я расскажу вам некий случай. Изумительная правовая и нравственная коллизия.
* * *
– Итак, – начал он, удобно расположившись на диване, – это было на самом излете брежневских времен. Но «лично дорогой Леонид Ильич» был еще жив, это я точно говорю, потом поймете почему. Кажется, это был восемьдесят первый год. Или весна восемьдесят второго.
Был у меня друг Юрка Грунский, парень веселый, добрый, хороший, но чуть мутноватый: путался с фарцой и сам фарцевал, хотя при этом учился на третьем курсе во вполне престижном вузе. Правда, некоторые именно поэтому звали его «четким парнем». Стыдно признаться, но мы любили Юрку еще и потому, что у него была огромная квартира на Кутузовском. В том самом доме нумер двадцать шесть, в боковом крыле. Конечно, квартира была не его, а покойного папаши, а покойный папаша был когда-то замом у Славского в Средмаше, потом в ЦК завсектором у Сербина и, как иногда с такими людьми случается, умер при неясных обстоятельствах. «Тихо скончался в автомобильной катастрофе», сравнительно недавно, ежели считать от того случая, о котором я хочу рассказать. А Юркина мама совсем помешалась на здоровье и по полгода жила то в Крыму, то в Пятигорске. Дышала свежим воздухом и пила минеральные воды. Так что Юрка жил в пятикомнатной квартире совсем один, ну и мы там клубились. Хотя по факту он жил, конечно, не один, потому что у него почти всегда кто-то ночевал.
* * *
Однажды нас собралось человек семь или восемь. Музыка, вино, трепотня. Дым столбом – все курят. Я смотрю: девчонок больше, чем ребят. Четыре на три. Или даже пять на три. «Ого! – думаю. – Значит, мне точно что-то обломится». Танцы начинаются. Приглашаю одну – нет, не обламывается. Я так нежно за талию, что-то заливаю, стараюсь прижаться, а девушка раз – и выскальзывает. С другой такая же история, я ее в танце беру за руку, пальчики перебираю, жду ответного пожатья – фигушки. Щекой трусь об ее ухо, опять что-то шепотом заливаю – ноль реакции: хихикает в ответ, но больше танцевать со мной не хочет. Ну а еще двух пытаться кадрить без мазы. Одна – Юрки Грунского постоянная. Мы пришли, а она уже нас встречает. «Здрасьте, как мы рады вас видеть!» – как бы за хозяйку, понимаешь ли… А вторая с Бобом, был у нас такой мальчик. Ну, неважно.
В общем, раз кругом такой афронт, я иду на кухню, взяв с собой полстакана водки с общего стола. Юрка мне рукой помахал, я раздраженно от него отвернулся. В кухне сел на табурет и сижу. Попиваю ее, проклятую, прихлебываю, хлебушком закусываю и думаю о своей невезучей жизни. Курю, разумеется. Наверное, полчаса так просидел.
Входит Юрка.
– Вот ты где, – говорит. – Ты чего?
– Да так, – говорю. – Скучно стало.
– Ой, хорош! Давай, иди общайся с девушками! Девушки скучают!
– Меня, – говорю, – девушки не любят! Сижу сочиняю письмо. Обращение во Всемирную лигу сексуальных реформ.
Это цитата из Ильфа-Петрова, если кто забыл. Из «Золотого теленка». А мы тогда знали.
Юрка ржет.
– Ладно, Паниковский! Не паникуй. Тебя некоторые девушки очень даже любят. Светка, например. Вот эта, беленькая. Ты ей понравился.
– Она меня отшила!
– Она просто стесняется, ты что! – Он глаза округлил и руками всплеснул. – Она мне сама только что сказала: «Какой этот Женя мальчик хороший, но какой-то робкий, зажатый!»
– Брось!
– Это ты брось, – говорит Юрка. – Давай допивай и иди ухаживай за девушкой.
Я допил водку из стакана. Потом, проходя мимо стола, еще хватанул коньяку и пошел искать ее по всей квартире. Смотрю, в прихожей одна девушка – та, что лишней оказалась, – сапоги надевает, а Юркина подруга с ней прощается этаким семейным тоном, прямо как законная жена со стажем, тю-тю-тю: «Мы так рады, что ты нас навестила!» Сунулся в одну дверь – там уже Боб на диване со своей. Сунулся в другую – там вовсе гардеробная. Открыл третью – вроде спальня Антонины Павловны, Юркиной мамаши. На кровати сидит эта самая Светка.
– Привет! – говорю.
– Еще раз здрасьте, – отвечает. – Сигареты принес?
Я выскочил, вернулся с пачкой сигарет и пепельницей. Чиркнул зажигалкой. Она спокойно выкурила сигарету, загасила окурок и вдруг обняла меня и поцеловала. Крепко и даже, я бы сказал, порывисто. Страстно, не побоюсь этого слова! Мы быстро разделись и – плевать на все! – покрывало скинули и под одеяло. В чистейшую хозяйскую постель! Хорошо было. Всё сделали. Полежали рядышком, отдохнули. Потом мне еще раз захотелось, но, видно, выпил много, возникли проблемы. Она меня быстро привела в готовность, и опять было очень хорошо, она целуется, стонет, бормочет – в общем, чувствую, девушка влюбилась!
С этим радостным чувством засыпаю, нежно обняв ее сзади за талию.
Просыпаюсь – девушки нет.
Натягиваю штаны, шлепаю на кухню. Там как раз Юрка Грунский воду пьет из чайника, прямо из носика. Время половина седьмого утра.
– А где Светка? – спрашиваю.
– Не знаю. – Он зевает. – Пойду еще подремлю. Воскресенье же.
* * *
Уходя, я спросил у Юрки ее телефон.
Позвонил тем же вечером. «Здравствуй, Света, это Женя». – «Кто-кто?» – «Ну кто, кто… Женя, мы вчера с тобой…» Бросает трубку. Я перезваниваю – трубку не берет. Я выждал час, снова звоню. «Светлана, ты почему говорить не хочешь?» – «Чего тебе надо?» – «Давай встретимся. Когда мы встретимся?» – «А шел бы ты!» – и снова бросает трубку.
Я на всякий случай позвонил Юрке, изложил ситуацию.
Он говорит:
– Черт знает. Придурь какая-то. Вожжа под хвост.
Ну, вожжа так вожжа. Хотя жалко. Хорошая девушка. Я уже было понадеялся на серьезные отношения. Я ей звонил еще раз десять – с тем же успехом.
* * *
Довольно скоро умирает Брежнев. То ли через год, если мы собирались прошлой осенью, то ли через полгода – если этой весной. Считая от события – ну, вы поняли.
Юрка Грунский на полном серьезе в конце ноября собирает у себя дома поминки по «лично дорогому». Он жуткий фигляр был, наш Юрочка. Был, был, увы- увы. В девяносто восьмом очень сильно задолжал под дефолт, удрал в Америку, а дальше непонятно. То ли там его достали, то ли он сидит ниже травы под чужой фамилией. В общем, нет его больше в нашей милой компании.
А тогда он был бодр и весел. Собирает поминки, стол ломится, ребят человек двадцать. Произносит как бы благодарственные тосты. Дескать, семья Грунских будет вечно благодарна лично дорогому Леониду Ильичу, который еще в пятьдесят девятом выдвинул нашего папочку на ответственную работу – но все это шамкающим брежневским голосом, «гэкая», чмокая, запинаясь. «Сиськи-масиськи».