Григорий Данилевский

Украинская старина



Украинская старина

материалы для истории украинской литературы

и

НАРОДНОГО ОБРА3ОВАНИЯ

Г. И Данилевского

Украинские деятели:

I.)    Сковорода, 1722 — 1794 р.

II.)   Каразин, 1773 — 1842 г.

Ш.)  Основьяненко, 1778 — 1843 г.



Народное образование на Украйне:

ИУ.) Харьковские народные школы, 1732 — 1845 г.



X АРЬКОВ.

Издание Заленского и Любарского.

1866.









Дозволено цензурою. С.Петербург». 24 марта 1865 года



ОГЛАВЛЕНИЕ.

1. Григорий Саввич Сковорода........    1—96.

2. Василий Назарьевич Каразин........  99—169.

3. Григорий Федорович Квитка  Основьяненко   . .     173 — 284.

4. Харьковские народные школы......... 287 — 403.

Примеч. Все четыре означенные статьи принадлежат Г. И Данилевскому.



ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ.

Литературная деятельность собственно в Харькове пре­кратилась с конца сороковых годов этого (XIX) века. Преж­де Харьков имел и своих самостоятельных издателей, и свои значительно  распространенный издание. В первой четверти этого столетия в Харькове издавались журналы: Украинский Вестник (Филомаеитского и Гонорского), Харьковский Демокрит (Масловича), Украинский Журнал (Склабовского) и Хар ковские Известия, газета политическая и литературная (Вербицкого). Вместе с этими журналами и после них здесь издавался целый ряд альманахов и ученых сборников: Записки филотехнического общества (Каразина), Подарок городскими и сельским жителям (Вербицкого), Утренняя звезда, Украинский альманах, Со­чинение и переводи студентов Харьковского университета Труды общества наук при Харьковском университете, Акты филотехнического общества, дрогоценный сборник Запорожская старина (Срезневского), Снип (Корсуна), Южнорусский сборник (Метлинского) и богатый материялами альманах Молодик (Бецкого), теперь справочная книга для каждаго, работающего над малорусскою былою жизнью. Харьков­ская литература, повторяем, имела в то время успех и успех вполне заслуженный. Все названные здесь издание составляют теперь библиографическую редкость. Но если в настоящее время украинские писатели перенесли свою деятельность в столичные журналы, не надо забывать, что есть целая область в нашей литературе и в науке, и которой почти все столичные журналы отно­сятся свысока и мимоходом, питая и ней полное бе­зучастие: это местная наша, так называемая, украинская старина, которой Киев посвящал также когдато и с таким успехом свои сборники (Киевлянин и др.), Чернигов свой Черниговский листок, а г. Белозерский свою ничем не заменимую Основу. Имея в виду эти местные интере­сы, мы предприняли издание нашего сборника «Харьковская старина»первый выпуск которой посвящается обзору жи­зни и трудов трех замечательных украинских деятелей: Сковороды, Каразина и Основьяненка и обозрению судь­бы народных школ в здешней губернии, в той между прочим надежде, что сведение о последних не будут лишними в руках ближайшего губернского земского собрание этой губернии. Смотря по успеху этого сборника, в следующих выпусках мы поместим биографии других украинских деятелей, отрывки старинных актов пере­писки помещиков ХѴПИ века, мемуаров, и целые монографии о южнорусском крае.

Харьков 1865 г.



I.

ГРИГОРИЙ САВИЧ СКОВОРОДА.

С 1722 по 1794 г.)

ГЛАВА 1

Значение Сковороды.—Слободская Украина до конца прошлого века.—Харьковское наместничество.—Этнографаические данные из современной летописи.—Вид сел — Харьков в восьмидесятых годах прошлого века.—Коллегиум.—Записки Тимковского:»Мое определение в службу»—Общая страсть и вину и универсалы против вннокурение последнего гетмана.—Состояние украинского общества.—Остатки вольницы.



Личность Сковороды мало известна в русской литературе. О нем существуют до сих пор отдельные небольшие заметки в давно забытых сборниках и журналах; но никто еще не посвящал ему труда, где бы собраны были и проверены возмозжно полные сведение о жизни этого замечательного человека, и сведены в общем обзоре отдельные, печатные известия о нем. Сковорода, как Квит­ка и другие родственные ему украинские писатели, например, Котляревский и Нарежный, имеют чистонародное, туземное значение. Их можно понять и оценить только в соображении той почвы и того времени, где они явились и действовали. Там, для своего времени, они имеют значение. Сковорода же, как отчасти и Квитка, имеют вес, кроме украинской литературы, еще и в развитии ук­раинского общества. С этой стороны мы попробовали представить

2

очерк жизни и сочинений Квитки (*). С этой же стороны теперь напомним читателю и лицо Сковороды, выразителя украинской ум­ственной жизни прошлого века.

Желая, в возможной полноте и целости, представить читателю характеристику Сковороды, о котором доныне в редком уголке родины его не вспоминают с сочувствием. мы касаемся и самих трудов его. Мы полагаем что библиографический очерк сочинений Сковороды и статей о его жизни, как материал для истории южно­русской литературы вообще, будет весьма полезен.

Сковорода был человек самостоятельный, вольнолюбивый, с большою стойкостью нравственных убеждений, безпощадный в протестах против тогдашних местных злоупотреблений, и ненавидямый и гонимый всеми кому выгодно было царство мрака и всякой нравственной лжи. Несмотря на свой мистицизм и на свой семинарский, топорный и, не редко, неясный слог. Сковорода умел, на практике, в своей чистостоической жизни, стать совершенно понятным и вполне народным человеком во всей Украине тогдашнего времени. Близорукие хвалители его тогда восхищались, и сожалению, и духовными умствованиями, для нас не имеющими ровно никакого значение, и называли его степным Ломоносовым. Если уже гоняться за литературными кличками, то с деятельностью Сковороды скорее можно найти сходство в деятельности питомца другой мистической школы, Новикова.

Новиков работал в типографиях, в журналах, на оратор­ских кафедрах литературных обществ и в избранных кружках Москвы, давно дохнувшей веянием всего, что тогда выработали нау­ка и общество на западе Европы. У него было состояние, много сильных и самостоятельных друзей и уже подготовленная почва. Сково­рода был голыш и бедняк, но действовал в том же смысле. Видя все боссмыслие окружающей его среды, откуда, действительно, выходили схоластики и тупицы,  он самовольно отказался от чести

(*) См. Отечественные Записки 1855 года. №№ XI и XII:»Основьяненко»(Гр. Фед. Квитка). Матерьялы для истории украинской литературы. Тоже издано отдельно в 1856 году, с портретом Квитки, снимком его почерка и рисунком 6. Ф. Тимма—домик Основа.

3

кончить курс в киевском духовном коллегиуме, обошел, с пал­кой и с сумой за плечами, Европу, и, воротившись на тихую и пустынную родину тем же голодным и бездольным бедняком, стал действовать в поле, на сходках в деревнях, у куреней уединенных пасик, в домах богатых предрассудками всякого рода тогдяшних помещиков, на городских площадях и в бедных избах поселян. В Свовороде олицетворилось умственное пробуждение украинского общества конца ХѴШ столетия. Это общество, вслед за Сковородой (увидевшим, как его нравственно сатирические песни стали достоянием народным, распеваясь бродячими лириками и ко­бзарями), стало выходить из нравственного усыпление. Сковорода был сыном того времени на Украине, которое быстро создало ряд школ, гимназий, университет и, наконец, вызвало и жизни украинскую литературу.

Сковорода более действовал в Украине восточной, Слободской. В 1765 году, указом Императрицы Екатерины II, из вольных Слободских полков учреждена Слободская Украинская губерния: губернским городом ее назначен Харьков. Отдельные полковые города переименованы в провинциальные. В каждой провинции установ­лено, для гражданского управление, по шести коммисарств; а козачьи полки переформированы в гусарские. На войсковых обывателей наложен подушный оклад; на пользующихся правом винокурение по 95 коп., а на лишенных его—по 85 и. с казенной души. Но вот пришел 1780 год. Слободская Украинская губерние переименована в Харь­ковское Наместничество, которое 29 сентября в том году и от­крыто. Страна, еще ведавно почти дикая и мало обитаемая, населялась и принимала наконец вид благоустроенного общества. Пустынные, но плодородные, земли нового Харьковского Наместнйчества стали привлекать богатых переселенцев с юга и с запада России. Еще в 1654 году в его границах было не более 80 тысяч жителей мужеского пола; в 1782 году, по словам новейшего изыскателя (*) в Слободской Украине было уже до 600 церквей, при которых

(*) См. историко-статистическое описание Харьковской епархии, преосв. Филарета.

4

заводились в иных местах приходские школы. обучавшие детей поселян и помещиков читать и писать. И в то время, как оседлые переселенцы с «тогобочной»заднепровской Украины, убегая от притеснений Поляков, заводились здесь хлопотливою, домашнею жизнию, вольными грунтами и пасичьными угодьями, лесами и прудами с пышными «сеножатями», мельницами и винокурнями,—распадающее­ся Запрожье не переставало их тревожить набегами отдельных, отважных шаек. В это время уважаемый некогда запорожец, «ры­царь прадедовщины считался уже многими наравне с татарами, являвшимися изредка, из Ногайской стороны, выжигать новорассаженныe по берегам Донца и Ворсклы, ольховые пристены и сосновые Пустоши. Чугуев, где новейшие изыскание указывают следы пе­чальной судьбы Остряницы, попавшего сюда, по их указаниям, око­ло 1638 года, в половине XVIII столетия уже обзаводился «садом большим регулярными и другим «за оградой, садом виноград­ным».

В Топографическом о писании Харьковского Наместничества, с историческим предуведомлением о бывших в сей стране, с древних времен переменах (Москва. В типографии Компании Типографической, с указного дозволение, 1788 года,) мы нашли много интересных подробностей о частной жизни Украины того времени, о нравах ее, производительности жителей и земли, и о состоянии ее высших сословий. Любопытно видеть смешение разнородных начал в этом юном, еще не утвердившемся, обществе. С одной стороны наружное благоденствие жителей деревень и местечек; с другой—извращение властей, и всякого рода насильства частных лиц, богачей и дерзких проходимцев, чему мы приведем примеры из других источников о том времини. Названная нами топография края, под 1788 годом, говорит о домашнем быте украинцев той поры: «Се есть характер, или начертание, домоводства Южных Россиян, отличающий их от Северных. Селение Украинское, при разных земли выгодах состоящее, отменной кажет вид. Здесь, меж­ду пахатным полем, видно несколько запущенных и долговременно неоранных облогов; в самом селении на гумнах только посреди ственное количество хлеба; притом хворостяные повети, коморы и

5

всякая городьба; малого иждивение стоющия ворота— с первого взгля­да влагают нам, Великороссиянам, догадку о скудости селение и о небрежении жильцов. Но, с другой стороны, покрытия сеном луговые сеножати и облоги оправдают пред всяким род их хозяйства; обремененных пастбища великорослым и играющими скотом наращают цену и имуществу жилища. Кладовые каморы, скотинные сараи и городьба, деланные из хворосту, доказывают, что они строятся для защиты только от воздушных перемен и зверей, а крепкая и дорогая городьба была бы в сем деле для хозяев убыточна. (87—90 стр.)»—»Липовые покои по сту лет слишком пребывают невредимы, чисты, светлы и здоровы (65 стр.).—»Дух европейской людскости, отчужденный азиятской дикости, питает внутренние чувства каким-то услаждением; дух любочестия, превратись в наследное качество жителей, предупреждает рабские низриновение и поползповение, послушен гласу властей самопреклонно, без раб­ства. Дух общего соревнование препинает стези деспотизма и монополии»(90 стр.).

В зтих витиеватых словах современного летописца много ис­тины. Описывая забавы и увеселение старых харьковцев, он го­ворить: «Самой скудной человек без скрипиц свадьбы не игра­ет.»— «Простой варод употребляеть горячее вино с малолетства»— (*). «Половину праздничного дня просидят пятеро человев, пьючи между тем пол осьмухи вина; они пьют медленно и малы­ми мерами, больше разговаривают». (92—93 стр.). Средоточием образование того времени был в Слободской Украине Харь­ковский духоввый Коллегиум, единственный приют науки, до открытия в 1805 году Харьковского Университета. В названном нами «Топографическом описании Харьковского Наместничества»сохрани­лись и о нем любопытные данные. Автор прежде говорит: «В Харькове считается ныне, в 1778 г.,—партикулярных домов 1532; в них жителей—купцов, мещан, цеховых, отставных

6

(*) Что удивило русского, не составляеть ничего вопиющего для Украинца. Здесь причина чисто медицинская Вино на юге—единственно доступное и удобное средст­во для избавлевия детей от золотухи, лихорадок и других болезнеи, убивающих детен.

нижних чинов, иностранцев, войсковых наземых обывателей, однодворцев, помещичьих подданных Черкас, помещичьих крестьян, цыган и нищих, мужеска полу 5,338 душ.»— Далее: (128 стр.—138 стр.) «После состоявшегося в 1721 году Дѵховного регламента, Белгородский епископ Епифаний Тихорский основал, в 1722 году, епархиальную семинарию в Белгороде, откуда в 1727 году перевел училище в Харьков (*). И сему главною помощью и основанием было патриотическое усердие покойного генерал фельдмаршала князя И. И. Голицына, бывшего тогда главнокомандующим на Украине.— Потом училищный дом наименован Харьковским Покровским училищным монастырем.»—Императрица Анна Иоановна, в 1731 году, даровала жалованную грамоту, где «рев­нуя дяди Петра Великого намерению и определению, указала: учить всякого народа и звание детей православных не только пиитике, риторике, но и философии и богословии, славеногреческим и латинским языки; такожде стараться, чтоб такие науки вводить на собственном российском языке.»В заключение граматы сказано: «Чего ради сею жалованною грамотою тот монастарь, и в нем школы, и в них свободное учение утверждает? Вместе с этим повелено все книги покойного митрополита Муромского и Рязансвого, Стефана Яворекого, передать на основание библиотеки Харьковского училища. «В ней книг разных языков, в том 1788 г.», гово­рить автор, «более 2,000; но рукописей достопамятных не имеется, а только хранится собственноручная летопись св. Димитрия Ростовского. Здесь же хранятся фамильные бронзовые медали, присланные из Вены от князя Д. И. Голицына, для памяти, что покойный его родитель тому, училищу основатель.»Потом Белгородский архиепископ Петр Смелич дополнил Харьковское училище классами францусского и немецкого языков, математики, геометрии, архитектуры, истории и географии, на что вызвал из европейских училищ учителей, выписав и тем наукам потребные книги и математи

7

(*) Примеч. Подробная статья о Коллегиуме напечатана в «Молодике»1843 г., стр. 7—32. неизвестного автора, под именем: «Основание Харьковского Коллегиума нынешнен Хар и. духовной Академии О Харьковском Коллегиуме»помещена также статья в Харьков. Губ. Вед. за 1855 г.

чески адётруМевта. Но, заяечает автор (135 стр.Х по отиучеаив его. 1741 года, от Белгородской епархии. класс французского языка, истории и математических ваук оставлены, а от интрументов только некоторые поврежденные остатки до сих времен дошли— «Сие оскудение продолжалось до времен Великие Екатери­ны.»— В 1765 г. снова в наукам здесь прибавлены францусский и немецкий языки, даже инженерство, артиллерия и геодезия, кафедры которых в 1763 году, в феврале, и открыты бесплатно. Бедным же дозволено обучаться и остальным наукам даром.—»В 1773 год прибавлен класс вокальной и инструментальной музыки»(137 стр.).

Другие записки в малоросском обществе того времени представляют не менее любопытные черты переходной истории страны, мед­ленно оставлявшей козачество, запорожскую воинственность и предание гетманщины для новых обычаев и стремлений. Эти записки принадле­жат бывшему директору Новгород-Северской гимназии, Илье Федоровичу Тимковскому, и напечатаны в отрывке, в «Москвитянине»1852 года, Л 17, под именем: «Мое определение в службу. Автор представляет черты воспитание детей тогдашних помещиков, для которых еще не существовало ни гимназий, ни лицеев, ни университетов. Он говорит: «Первому чтению церковнославянской грамоты научили меня в селе Деньгах, мать и, в роде моего дядьки, служив­ши в поручениях из дедовских людей, Андрей Кулид. Он носил и водил меня в церковь, забавлял меня на бузиновой дудке, или гром­ко трубя в сурму из толстого бодяка, и набирал мне пучки клубники на сенокосах. Не без того, что ученье мое, утомясь на складах и титлахь, бывало в бегах, и меня привязывали длинным ручником и столу.»(4 стр.) «По общему совету семейств, нас четверых с весны отдали учиться, за десять верст, в Золотоношский женский мона­стырь. У монахини Варсонофии мы составили род пансиона. С нею жила другая монахиня, Ипполита, племянница ее, тоже грамотная, цветная блондинка. Та ходила за нами и учила нас»(5 стр.). Потом ав­тора, когда он подрос, отдают и сельскому дьячку, осанистому па­ну Василию, с длинною косою. В избе дьячка «столы составляли род классов, на букварь, часослов и псалтырь; последние два с пись

8

мом. Писали начально разведенным мелом на опаленвых с воском черных дощечках неслоистого дерева, с простроченными линейками, а приученные уже писали чернилами на бумаге. Из третьего же отделение набирались охотники в особый ирмолойный класс, для церковного пение, что производилось раза три в неделю: зимою в комнате дьяч­ка, а по весне под навесом. Шумно было в школе от крику 30 или 40 голов, где каждый во весь голос читает, иной и поет свое. Отцы за науку платили дьяку, по условию, натурою и деньгами. 0кончание класса школьником было торжеством всей школы. Он приносил в нее большой горшок сдобной каши, покрытый полотняным платком. Дьяк с своим обрядом снимал платок себе, кашу раздавали школьники, и разбивали горшок палками, на пустыре, издалека, в мелкие куски. Отец угощал дьячка. И праздникам он давал ученикам поздравительные вирши (8 стр.). Но вот еще одва перемена учителя. Учение у дьячка, описанное еще более интересно в «Пане Халявском»Квитки, становится уже не­достаточными. Автор воспоминаний описывает это очень живописно. «Раннею весною явились на дворе две голубыя киреи. Оне позва­ны в светлицы. То были переяславские семинаристы, отпущенные, как издавна велось, на испрошение пособий, с именем элетиции. Такие ходоки выслуживались более пением по домам и церквам, про­живали по монастырям и пустыням, еще имевшим в то время свои деревни; иным элитентам счасливилось, что одно село разом их обогощало; иные пробирались даже на Запорожье. Начав труды, они учреждали свои складки, разживались на лошадь, и привози­ли запасы себе и братьи, привозили ум и журналы, что видеть, слышать и узнать досталось. Пришельцы наши—один рослый, смуг­лый, острижен в кружок; другой белокрый, коренастый, с косою,— поднесли отцу на расписанномь листе орацию. Он поговорил с ними, посмотрел у них бумаги и почерки; задал им прочитать из кни­ги и пропеть «Блажен муж»: первого принял моим наставником, второго наделил чем-то.— И праздникам для своих поздравлений учитель готовил расписные листы с особым мастерством. Имея запас разных узоров, наколотых иглою, он набивал сквозь них узоры на подложенную бумагу толченым углем

9

сквозь жидкое полотно, и по черным от того точкам рисовал рашпилем, а по нем отделывал пером с оттушевкою. В такие раны он вписывал подносимые своего сочинение орации»(9—10 стр.) Ученик скоро мог уже щегольнуть ученостью и, на дворовой сходке, на всеобщее удивление, неожиданно начать «по латинской Геллертовой грамиатике вычитывать и пророчить бабам всявий вздор, о чем хотели.»

Если наука в новом обществе туго принималась и приносила тощие и скудные плоды — нравы и обычаи изменялись еще медленнее. Дети помещиков от дьячков переходили в монастырские школы, и обратно; окончательно доучивали их бродячие элетенты семинаристы. Духоввые высшие Коллегиумы, в Харькове и в Киеве, оставались для большинства высшего общества чужды. Туда стекались обучаться толь­ко дети духовенства. И напрасно в классах эпетентов раздава­лись особый одобрение числом похвал на доске, «laudes», из ко­торых за вины положена была такса учетов, так что в зимние месяцы ученики выслуживали до 500 похвал, а в привольные весенние с езжали на десяток и менее. Напрасно и на дверях самих семинарий по словам Темковского (стр. 22—23), изображались символы степеней тогдашней науки: на первой двери символ грамматиков — нарисованный «мудрец с долотом и молотком, обтесывающий пень в пригожего подпоясанного ученика, с книгами под рукой»; на второй двери символ пиитов и риторов — колодезь с воротом над ним о двух ушатах, из которых один опускается порожний, а другой выходит так полон воды, что она струями про­ливается, и на третьей двери символ философов и богословов — «большой размахнувшийся орел. далеко оставивши землю и парящий прямо против солнца. Грамматики тогдашние были порядочными пня­ми неведение, пииты и риторы мало почерпали знаний из колодезя черствой риторической науки, и философы далеко не походили на орлов. Большинство народонаселение оставалось в полном невежестве. Поселяне работали и вели мирную жизнь, обуреваемую нередко попойками от распространявшегося более я более свободного винокурение. Г. Маркевич (*), в своей «Истории Малороссии»(1842

(*) От»А. И. лазаревского, владеющего списком этого универсала, мы получали

10

г., т. 2 стр. 647), под 1761 годом, говорит: «Вскоре гетман (последний гетман, граф И. Г. Разумовский) обнародовал уни­версал в котором говорил, что Малороссияне пренебрегали земледелием и скотоводством, вдаются в непомерное винокурение, истребляют леса для винных заводов, а нуждаются в отоп­ке хат; покупают дорого хлеб, и не богатеют, а только пьют; во избежание этих безпорядков, он запретил винокурение всем, кроме помещиков и козаков, имеющих грунты и леса.»— Лю­бопытны также следующие строки г. Маркевича (стр. 651—2): «около этого времени, 1763 года, появились в Малороссии пикинерия вербунки(вербования). Мельгунов ездил по Заднепровью и, опи­сывая народ полудиким, подал мысль вербовать. Явились вербов­щики. Мельгунов останавливался в шинках, его шайка пела, плясала, пила донельзя, поила козаков и народ; потом пьяным

(*)следующую дополнительную записку. Выписываю здесь несколько строк, именно из того универсала, о котором упоминает г. Маркевич во 2м т. своей истории:

«Его ясневельможности собствевными примечаниями усмотрено, что в народе малороссийском винокурение в такое усилие пришло, что от великого до наименьшего хозяина все, без разбору чина и достоинства своего природного, равно винокурение во всем малороссийском краю производят, так, что почти тот токмо вина не курят, кто места на винокурню не имеет: от чего хлебу в Малой России разда­ющемуся столь великое повсягодное истребление бывает, что сия страна паче других областей, в случае недороду, опасности голода подвержена быть должна—В универсале приводятся несколько частных примеров вредных последствий распространение винокурение, из которых я выписываю два. Полковник Лубенский, Кулябка, донес ясневельможности, яко могие козаки его полку, не имея собственного сво­его довольного хлеба, покупают оной по торгам дорогою ценою и вино курят не для какой своей корысти, но ради одного пянства; и леса свои вырубкою для винокурение пустошат, так что и для топление в хатах едва что остается. Да и неимеющие собственные своих винокурень козаки, взимая у посторонних куфами и ведрами вино, вишенковуют убыточно и пянством истощевают страну.

Хмеловский сотник, Шкляревич, доносит ясневельможности, что козаки его сот­ни от винокурение обнищали и и службе козачей несостоятельными учинились, и боле кои имели винокурни, те прежде леса свои на винокурение пожгли, а после у других своей братии покупая, или за вино выменивая, тож учинили, и пристрастись и пьянству и разленясь и работам и не имея откуда себя снабдеть лошадьми и амуницею и службе козачей, принуждены, у можнейших своей братии занимая деньги, давать в заклад свои грунта и за невыкуп на сроки вечно терять их должны».

Вследствие развития винокурение в таких огромных резмарах, гетман Розумовский принужден был ограничить его строгими положеннями.

11

предлагала записаться на службу в пикинера, прибавляя, что пикинеры даже лучше, чем козаки, потому что начальства не боятся и шапки ни перед кем не снимают. Беднейшие и «всяикие опияки» записывались с радостью. Грамотные шинкари и церковники стано­вились ротмистрами и поручиками. Но когда начали их учить стро­евой службе, они, увидя беду, разбежались по запорожским куреням и по хуторам новосербским.» Мелкое чиновничество грабило по мелочам и крупно простой народ. Чиновничество покрупнее брало увесистые взятки натурою и деньгами с помещиков, на деревенской свуке поднимавших безконечные тяжбы друг с другом. Дворянство лепилось и давило чернь. Опекуны грабили опекаемых. «Похождение Столбикова» Квитки, в этом отношении, не простой вывысел, а истинная летопись, подтверждение которой рассыпаны во всех тогдашних делах. Кто из высшего ошляхеченного чиновного и помещичьяго люда тогда не тягался с соседом, или не тянул дома горькой чаши,—представлял образец Ивана Никифоровича, проводившего время с утра до вечера на ковре, в натуре, утучняемого снадобьями домашней кухни и мучимого одним только горем житейским, изредка икотою, или нежданнозавистливым помыслом о каком нибудь дрянном ружье или бекешее своего соседа, Ивана Ивановича. Напрасно и Екатерина II вводила новые меры и законы: в крае наставление ее принимались медленно. Дворявству указано служить в войске и в местах правосудия. В 1782 го­ду, после ревизской переписи 1764 года, произведена новая народ­ная перепись; тогда же учреждены Малороссийские губернии. Из полков, назначенных в состав губерний, войсковые чины бывших правлений созваны в губернские города. Самых деловых и достаточных из них положено тотчас определить на места. Любопыт­но расказывает об этом роковом времени Тимковский (13 стр.): «Переяслявский вельможный полковник. Иваненко, поступил председателем палаты. Оболонский, владелед семи тысяч душ, стал совестным судьею. Заметим, что он боялся льдов на ревах и зимою, подъехав и Днепру, выходил из кареты и переезжал длинным цугом по льду, в лодке. В рассказе Тимкоьского, появляется и образ его отца — олицетворение тогдашнего времени;

12

«Малороссии, скидающей кунтуш и красные сапоги, для вицмундира и канцелярского зеленого стола».— «Тогда и отец мой. говорить он, —отправясь в Киев, возвратился избранный заседателем уездного суда, в Золотоношу. Он явился в другой перемене. Поехал в черкеске, с подбритым чубом, шапкою и саблею; приехал в сюртуке и в камзоле, с запущенною косою, муцдиром, шляпою и шпагой.—»Тотаки бувало выйде,»говорили меж собой люди: «або на коня сяде, уже пан, як пан а теперь—абыщо: нимець не нимец, так соби пидщипанный.»—И я помню, помню эту крепкую, вольную героическую фигуру, в черкеске, с турецкой саблей по персидскому поясу, на злом коне, каких он до страсти любил.... —Было слово и о моем благородстве: не переодеть ли и меня? Отец рассудил оставить года на два в черкеске, стрижинным в кружок.»Новые носители вамзолов и кос служили плохо. Бога­тые только числились на службе и сидели по деревням. Бедняки лезли плечом вперед, протирая на засаленных столах локти и совесть, ябедничали, кривили душой и грабили. Имя вомисара ровня­лось имени разбойника. Благотворный свет просвещение и правосудия едва проникал в далекий, глухой, непочатой край. Суд и расправа были оцевены и продавались всяким щедрым даятелям. Этям пользовались охотники до»всякой сумятицы и своеволия. Падение За­порожья напустило на Украину целую толпу разобижевных выходцев, которые овладевали мелкими и большими дорогами, держали откуп на проезд пo лесам и оврагам, и всячески своевольнича­ли. Но общество нуждалось в более честных охранителях правосудия. Последние, за извращением настоящих правителей и судей, являлись в среде самих разбойников. Предание того времени представляют любопытный образец одного из подобных «кулачных судий»на Украйне. Мы говорим об известном разбойнике Гаркуше, похождение которого составляют в высшей степени интересные и живописные черты жизни того времени.

О нем читатель найдет любопытные подробности в повести А. Д. Стороженка «Братьяблизнецы»; в статье г. Маркевича, описивающего полное судебное дело о Гаркуше. а также в статье

13

Одесского Вестника, 1859 года №№ 21 я 22: «Романтические ти­пы старосветской Украины. 1. Разбойник Гаркуша.»

В такойто разлад и сумятицу украинского общества явился пи­сатель, практически философ и поэт, Сковорода. Сочинение его, встреченные с сочувствием, были все произведение, писавные под влиянием школы мистиков. Для (нашего времени они не имеют особенного значение, кроме некоторых стихотворных сатирических песень. Оставляя другим определить отношение Сковороды и этой школе мистиков, еще мало Объясненных у нас, обратимся и Сковороде со стороны более понятных его отношений и народу и обществу, на которое он действовал своею жизнью, своими слова­ми, советами и характером.

Глава II

Жизнь Сковороды, по неизданным запискам Ковалинского.—Его детство.—Определеyие в Придворную Капеллу.—Капелла того времени. Выписки из архива, сделанные В В. Стасовым.—В езд Елисаветы в Киев и»божественный фаэтон семинаристов.—Сковорода ускользаете за границу.—Его путешествие и возвращение в Малороссию.—Уроки у помещика Тамары.—Москва и»Тит Ливий.—Жизнь у Ковалинских, Сошальских, Захаржевских и других помещиков —Странствование и первые сочинение, после ссоры с Коллегиумом.—Музыкальный стремление.—Предложение Екатерины II—Другие анекдоты о Сковороде —Начало извеcтности.

Сообщаем жизнеописание Сковороды по неизданным до сих пор запискам Ковалинского, в списке, полученном нами от И. И. Алякринского, из Владимира на Клязьме. Подлинная ру­копись Ковалинского находилась у г. Аскоченского в Киеве и пе­редана им И. И. Погодину. Подробный же хронологически список статей о Сковороде, полвившихся с 1806 года, с «Сионского Вестника»сообщаем в конце вашего труда, под общим библиографическим обзором. Все жизнеописание Сковороды, тавим образом,—скажем, чтобы не повторять указапий,—построено ими на подлинном рассказе и собствевными словам Ковалинского, (у которого до нас взял только некоторые черты г. Снегирев, в «­

14

Отечественных Записках»1823 года), а недостающее в его «Житии Григория Савича Сковороды»дополняем другими позднейшими заметками о Сковороде. В числе последних мы должны отдать преимущество статьи И. И. Срезвевсвого, а за ним —воспомианиям Ивана Вернета и Гесс деКальве. Г. Ковалинский говорить:

«Григорий Савич Сковорода родился в Малороссии, Киевского Намествичества, Лубенского округа, в селе; Чернухах, в 1722 г. (*). Родители его были простолюдины: отец —козак, мать — козачка. Мещане по состоянию, они были недостаточны; но их честность, гостеприимство и миролюбие были известны в околодке.

«Григорий Сковорода, уже но седьмому году, получил наклонность и музыке и наукам. В церковь он ходил охотно, становился на клирос и отличался нениемь. Любимою песнею его был стихь Иоанна Дамаскина: «Образу златому на поле Деире служиму, трие твои отроцы не брегоша безбожного веления»(*).

«По охоте сына и учевию, отець отдал его в Киевсвую Академию, славившуюся тагда науками. Мальчик скоро нревзошел своих сверстников. Митрополит Киевсвий, Самуил Миславсвий, человев острого ума и редких способностей, быль тогда соученивом его и во всем оставался ниже его.

«Тогда царствовала императрица Блисавета, любительница музыки и Малороссии. Способность и музыке и приятный голос дали повод избрать Сковороду в придворную певческую капеллу, куда он и был отправлен при вступлении императрицы на престол.»Г. Аскоченский, пересказывал жизнзь Сковороды по рукописи Ковалинского прибавляет еще от себя (Киев. Губ. Вед.: 1852 г. J6 42):

(*) Гесс диКал ве (Украинский Вествис с 1817 г.) неверво сообщаеть, ято Ско­ворода родился в Харьковской губернин и чго отец его был бедный священник.

предоочтение пред другими биографами. Так и И. И. Срезневский не точно сказал (Утрення Звезда 1834 г.), что Сковорода родился в 1726 г.

(*) Г. Снтыр(в»Отеч. Зал с 1823 г.), оочероавший сведенм о Свовороди еце ют двух ночтенных мужей, знавших его личное, орибавляет:»Сперва играл он на дудочке, а потом на флсйгЕ; один ходил по рощам и лесам, bjh, приютившясь дома, свдил в уголки и на намять повторял читанное им или слышан­ное. (стр. 97).

15

«В Киевсвой Академп юный прншелец с первого раза обратил на себя внинавие дерижера пеьческой капеллы. и немедленно постунил в хор; а отличными успехами в науках заслужил себе похвалу от всех наставников. При восшествии на престол им­ператрицы Елисаветы Петровны, в Малороссии набирали мальчиков для придворной капеллии. Сковорода попал туда из первых»(*).

В. 2?. Стасов доставил нам любопытную выписку из дел архива придворной конторы, которую он сделал для составляемой им «Асторт Церковного петя в России». Мы просмотрели эти дрогоценные извлечение, и вот невоторые, неизвестные еще, данные из истории придворной капеллы времен императрицы Елисаветы, пом щаемы нами с разрешение В. В. Стасова. Известно, что придворвая капедла, еще со времен царя Алевсея Михаиловича, постоянно пополнялась голосами из Малороссии. В делах придвор­ной конторы постоянно встречаются слова: «вновь привезенвым ко двору из Малороссии нечемь выдавать жалованье.»Императрица Елисавета, по извествой набожности своей и по любви в духовно­му пению, еще до восшествия на престол, имела своих певчих. Имена: Иван Доля, Григорий Берло, Мавсим Бовуш, Панок Григорий, Гаврил Головня, и другие, ясно говорят об их происхождении. Места откуда из Украины брались певчие следующия. В увазе 1784 года, октября 16го, сказанно: «дисканты: города Лохвицы, войскового товарища, Максима Афонасьва, сын, 6 деть; г. Кролевца, войскового товарища. Дойгодевского, сын, 8 лет; г. Ромны, священника Клименка сын, 6 дет; Стародубского словесного судьи сын; Роменьского козака, Обухова, сын, 7 лет, Стародубского мещанина, Бокурина, сын 6 лет; НовгородаСеверского, мещанина Бушнерева, сын; Роменского уезда, седа Галки, козака Гадайницкого сын 8 лет. Альты: Прилуцкого уезда,села Дедовец, священника Тройницкого сын 7 дет; Знобовского жи­теля Стожка сын, 6 дет; Стародубского значкова товарища, Гор

(*) И статье г. Аскоченского мы более не будем обращаться нние под рукою поддинник — статью Ковалинского. Но здесь нельзя не заметять, что в труд его вкрадись некоторые ошибки: так, на стр. 279й, он смешивает Ковалинского с Ковалевским.

16

лича, племянник, 8 лет. Подписано: Новгород Северского Наместничества верхней расправы председатель. бунчуковый товарищ Рачинский».

При отставке за потерю голоса, они обыкновенно снова возвраща­лись на родину. Тав, под 1734 годом, читаех: «Пять человев, которые спали с голоса, от двора уволвть в их отечество, в Малую Россиго, я датьих абшиты, а для пропитание их в пути дать им за службу по 25 рублей, от капер цалмейстера Кайса­рова». При капелле они получали столько же: «а жаловавья давать в год по 25 р., вычтя на госпиталь». Иногда давалась и особая винная порция: «Певчему Кирилле Степанову выдать вина простого пять ведер»(1731 года,, собственная подпись; Елисавета). Певчие набирались из Украины, из дворян и простого звание. Под 1746 годом стоить: «Указали мы двора нашего певчим, дворянам и прочими жалованье и за порции деньгами и хлебом произ­водить».—Наряд носили такой: «1741 г., декабря 15го: Импе­ратрица изволила указать двора своего певчим, уставщику Ивану Петрову с товарищи, сделат вновь: мундир из зеленых сукон, а именно немецкое: кафтаны, камзолы и штаны, и на кафтаяах обшлага из зелена го сукна; малым черкасское, долгое платье, кафтаны и штаны из зелевого сукна, полукафтаны и штаны из шелковой натерии, пунсовые или ал; —Под 1745 а. февраля 14, читаем: «Новопривезенным из Малороссии певчим. всего 34 челозекам, по новости их, до учиненид им жалованья, сделать на каждого рубах и порты по пяти пар, полотенцев по три, из среднего полотна, сапогов, и башмаков и чулков по две пары, хапок по одной, рукавиц по одной паре, и раздать им с роспискою.»— Под 1747 г., февраля 18 го, стоить: «Изустный указ. Тенористу Ива­ну Иванову сделать платье немецвии манером, суконное, кофей ного цвета, подбить стамедомь, или камлотом, и иугвицы гарусные». Заботливость императрицы Елисаветы простиралась до того что на росписи 1748 г., марта 26, она собственною рукою приписала: «Четырем на верхвие кафтаны широкого позументу положить и взять у Дмитрея Александровича». (Вот любопытный указ о благочинии во время службы и цервовного пения: 1649 года, января 5го по

17

велено: «Во время службы, ежели кто какого бы чина и достоинства не был, будет с кем разговаривать, на тех надевать цепи с ящиком, какие обыкновенно бывают в приходских церквах, ко­торый для того нарочно заказать сделать в вновь, для знатннх чипов медные вызо иоченные, для посредственных белые луженые, а для ирочих иростые железные.») С 1751 года, для обучение певчих, принять был «францусской нации учитель Паж Ришадр». Что касается до Сковороды, то его прозвища мы нигде в бумагах конторы не нашли. Это, бытьможет, от того, что певчих знали только по имени, обращая отечества в фамилии. В указе 1740 г., января 8го, нри выдаче наград «за славление и поздравление в Рождество»в числе других стоит «робятам»таким то: «Калевику, Бвмму, Павлу и Григорию по 6 рублей каждому.»В числе старших, получивгаих ио 10 рублей: тут же назван еще «Гризоргй Синовоенич»(не Савич ли?). В указе же 1741 г., де­кабря 21, состоять: «Вновь привезенным из Мамроссии певчим сдиьлать мундир. А каковы имена большим и малых певчих, о том взять за рукою уставщика, иеромонаха Иларгана, реестр»Можно с болышим вероятием полагать, что в числе последних был именно и Григорий Сковорода, потому что в этом случае слова указа, по времени, совпадают с рассказом Ковалевского, переданного им со слов самого Сковороды.

В,,Отрывках из записок о старце Сковороде И. И. Срезневского («Утренняя Звезда»1834 г.) читаем дополнение и рассказу Ковалинского: «Находясьтам около двух лет, он сложил голос духовной песни Иже херувимы, который и доселе употреб­ляется во многих сельских церквах на Украине.»И этин словам г, Срезневского тут же (на стр. 76 77) сделано примечание Г. С. Квитки: Напев сей духовной иесяи, под именем прид­ворного, помещеп в обедве, по высочайшему повелению напеча­танной и разосланной но всем церквам, для единообразия в церковном пении. Кроме сего. Сковорода сложил веселый и торжест­венный напев: «Христос воскресе»и канон Пасхи: «Воскресение день», ныне употребляемый в церквах по всей России, вместо прежнего унылого, ирмолойного напева, и везде именуемый; Оково

18

родит». Квитка знал Сковороду лично и был сам несколько лет монахом. Его слова должны быть здесь авторитетом. Но и сожалению, тут есть неточности. Все изыскание г. Стасова в архиве придворной конторы, равно как и справки инспектора прид­ворной певческой капеллы, И. С. Великова, которые благосклонно отвечали на мои сомнение, не могли в полне подтвердить слов Квитки и И. И. Срезневского. Сковорода не сочинял, в бытность в Петербурге, духовной несни «Иже Херувимы», которая введена в России; и подобный напев, под именем придворного, напеча­танный в обедне, изданный под руководством Бортнянского в 1804 году, не иринадлежит Сковороде. Если же Квитка приписывает ему, по памяти некоторые, принятые в церквах, духовные напевы, из которых один именовали даже прямо «Сковородинным»то это могло легко случиться, потому что даровитый мальчик Ско­ворода, воротившись из Петербурга, учил желающих напевам придворным, напевам тогдашних знаиенитостей, в роде его зем­ляка Головни, и эти песни сохранились в памяти потомства вместе с его именем.

Впрочем. Сковорода сочинял духовные канты. Профессор Пе­тербургской духовной академии, В. И. Карпов, и которому я так­же обращался, с иопросом по этому случаю, отвечал мне пись­менно: «ясивя в Киеве. я имел случай слышать напевы, припи­сываемые Сковороде. Но эти напевы не введены в церковное употребление, а употребляются келейно, в частных, обычных, собраниях Киевского духовенства, любяща го заветную страну.»

В бытность Сковороды в Петербурге, придворным певчимь бы­ло неслыханопривольное житье. В то время были в зените славы Разумовские, украинцы по происхождению и по душе. Мальчиков, взятых ко двору за голоса, лелеяли, ласкали. В числе невчих были дети и значительных малороссийских панов, каковы Стоцкие, Головачевские. Старея, если их не возвращали на родину, они сохра­няли важный, сановитый вид, и гордились, нося название певчих двора любимой имиератрипы. Но Сковорода оставался при дворе не долго, около двух или трех лет.

Императрица. продолжает Ковалинский, скоро предприняла путе­

19

шествие в Киев, и с нею весь круг двора. Сковорода прибыл туда вместе с другими певчями. Это было в августе 1744 года.

В Киевских Губернских Ведомостях 1846 года (*), (августа 23 в неофициальной части, стр. 327—328) мы нашли статью: «посещении Императрицею Елисаветою Петровною Киева где говорится следующее об этом любопытном событии: «Елисавета здесь прожила несколько недель; пешком посещала пещеры и храмы, раздавала дары священству и неимущим. Ее встречали я конвоировали войска малороссийские (*). Войска были одеты наново, в синих черкесках, с вылетами, и в широких шальварах, с разноцветными по полкам шапками. Из Киевской Академии были выписаны вертепы: певчие пели, семинаристы представляли зрелища божественные в лицах и пели канты поздравительные.  в Киеве молодой студент, в вороне и с жезлом, в виде древвяго старца, выехал за город в колесннце, названной «фаэтон боже­ственный»на двух конях крылатых, которых студенты назвали пегасами и которые были ничто иное, как пара студентов. Этот странник представлял Киевского кяязя Владимира Великого; на конце моста встретил он государиню и произнес длинную речь. в которой называл себя князем Киевским, ее своею наследницею, приглашал ее в город и поручал весь русский народ во власть ее и в милостивое покровительство.»

При возвратном отбытии двора в Петербургу продолжает Ковалеяский. Сковорода получил увольнение, с чином придворного уставщика, и остался в Киеве продолжать учение (*).

(*) Подробности о путетествии императрицы Елисаветы по Молоросии помещены в Черниговских Губерн. Ведом. 1852 г. № 29 и 46 (Расказ современника, из дневника подскярбия Андрея Марковича).

(*) Вь  Записках о слободских полках»с начала их поселение до 766 го­да, (Харьков) 1812 г. на стр. 60й, при описании встречи императрицы у города Сивгка, говорится;»При этом бригадирь Лесевицкий, по старости и слабости, а харьковский полковник Тевяшов. по неиавестной причяне. отказались быть при отряжениых командах, я полку харьковского отрядом комндовал полковой обозный Ив. Вас Ковалевский». Оба последние лица впоследствии играли роль в жизни Сковороды.

(*) Этот чин давался обыкновенно всем лучшим придворным певчим, при ост.ивлонии ими капеллы, и означал запевалу в хоре, смелого и одаренного острым.

20

Гесс  деКальве прибавляет: «Там молодой Сковорода занялся ревностно еврейским, греческим и латянским языками, упражняясь притом в врасноречии, философии, метафизике, математике, есте­ственной истории и богословии. Но он совершенно не имел распо­ложена и духовному званию, для которого впрочем преимуществен­но отец назначал его. И его нерасположенность возрасла до такой степени, что он, замечая желавие киевского архиерея посвятить его в священники, нрибегнул и хитрости и притворился сумасбродным. переменил голос, стал заикаться. Почему обманутый архиерей выключкл его из бурсы, как вспонятного, и призпав неспособным в д}ховному званию, позволил ему жить где угодно. Этогото и хотел Сковорода: будучи на свободе, он почитал себя уже доволь­но награжденным за несносные для него шесть лет, которые впро­чем он совсем иначе употребил, нежели как думали все его окружавшие. Он приобрел большие сведение в разаых науках.»(«Украинский Вестник»1817 г.)

Круг наук, преподаваемых в Киеве, нродолжает Ковалинский, показался ему недостаточным. Сковорода пожелал видеть чужие край. Скоро представился»и этому повод, и он им воспользовался охотно.

От Двора отправлен был в Венгрию, и Токайским садам, генерал маиор Вишневсвий, который, для находившейся там грекороссийской церкви, хотел иметь церковников, способных и службе и пению. Сковорода, известный уже знанием музыки, голосом и желанием своим быть в чужих краях, также знанием некоторых языков, представлен был Вишневскому и взят им под покровительство. Путешествуя с гевералом Вишневским, он получил его позволение и помощь и обозрению Венгрии, Вены, Офена, Пресбурга и других мест Австрии, где из любопытства старался знакомить­ся более с людьми учеными. Он говорил чисто и хорошо полатыни и понемецки, и порядочно понимал греческий язык, по­чему легко мог приобретать знакомство и расположение ученых, а

слухом. Уставщик асе при дворе носил особое платье и в хоре был с булавой. (Со слов И. С. Великова)

21

с тем вместе и новые познание, каких не имел и не мог иметь на родине.

Гесс деКальве (стр. 108—110), знавший также коротко Сково­роду, сообщает об этом еще несколько любопытных подробностей: «Он взял посох в руку и отправился истиннофилософски, т. с. пешим и с крайнетощим кошельком. Он стравствовал в Польше, Пруссии, Германии и Италии, куда сопровождала его нужда и отречение от всяких выгод. Рим любопытству его открыл об­ширное поле. С благоговением шествовал он по сей классической земле, которая некогда носила на себе Цицерона, Сенеку и Катона. Триумфальные врата Троя на, обелиски на площади св. Петра, разва­лины Каравальских бань, словом все остатки сего владыки света, столь противоположные нынешним постройкам тамошних монахов, шутов, шарлатанов наваровных и сырных фабрикантов, произве­ли в нашем цинике сильное впечатление. Он заметил, что не у нас только, но и везде, богатому поклоняются, а бедного презирают; видел, как глупость предпочитают разуму, как шутов на­граждают., а заслуга питается подаянием; как разврат нежится на мягких пуховиках, а невинность томится в мрачных темницах.»Гесс деКальве здесь несколько фантазирует; но легко мо­гло быть, что это отступление от речи строгого историка навеяно ему рассказами самого Сковороды. Далее он говорит: «Наконец, обогатившись нужными познаниями, Сковорода желал вепременно воз­вратиться в свое отечество. Надеясь всегда на проворство вот, он пустился назад. Как забилось сердце его, когда он издали увидел деревянную колокольню родимой своей деревушки. Вербы, поса­женный в отеческом дворе, тогда, как он был еше дитятею, распростирали свои ветви по крыше хижины. Он шел мимо клад­бища; тут большое число новых крестов бросали длинные тени. «Может быть, многих, думал он, теперь заключает в себе мрак могилы.»Он перескочил через ограду, переходил с могилы на могилу, пока наконец поставленный в углу камень показать ему, что уже нет у него отца.—Он узнал, что все его родные пере­селились в царство мертвых, кроме одного брата, коего пребывание было ему веизвестно. Побывавши в родимой деревушке, он взял

22

опять свой страннический посох и, многими обходами, пошел в Харьвов.»(110—112 стр.) (*).

Но еще до посещение Харькова, Сковорода испытал одну любо­пытную превратвость судьбы. Об этом говорит Ковалинский.

Возвратись из чужих краев, полный учености, но с весьма скудным состоянием, в крайнем недостатке всего вужнейшего, проживал он у своих прежних приятелей и знакомых. Состояние последних было также не велико; потому они изыскивали случай, как бы употребить его труды, с пользою для него и для общества. Скоро открылось место учвтеля поэзии в Переяславле, куда он и отправился по приглашению тамошнего епископа, Никодима Сребницкого (*).

Сковорода, имея уже обгшрные по тогдашнему времени познание, написал для училища «Руководство о поэзии», в таком новом виде, что епископ счел нужным приказать ему изменить его, и преподавать предмет по старине, предпочитавшей силлабические сти­хи Полоцкого ямбам Ломоносова. Сковорода не согласился. Епископ требовал от него письменного ответа, через консисторию, как он смел ослушаться его предписание. Сковорода отвечал, что он по­лагается на суд всех знатоков, и прибавил, и Объяснению сво­ему, латинскую пословицу: «Апа res sceptrum, alia plectrum.»(Иное дело пастырский жезл. а иное пастушья свирель). Епискои, на докладе консистории, сделал собственноручное распоряжение: «Не живяше посреде дому моего творяй гордыню.»Вслед затем Ско­ворода изгнан был из училища переяславского.

Бедность крайне его стесняла; но нелюбостяжательный нрав под­держивал в нем веселость и бодрость духа.

(*) О месте родины Сковороды, селе Черемухах, мы нашли в Черниговоких Губернскнх Ведомостям., 1853 г. № 4, сведение, что это село издавна представляет людное и торговое место В этой статье о старине села Чернух сказано:»В Чернухах, Лубенского полка, бываете в год четыре ярмарки. Из Киева, Лубен Прилук и Лохвицы сюда приезжают торговцы с сукнами, кожами и мелочными товарами и  изт. околиц хлебом, лошадьми и питейными товарами.

(*) По словам О. И. Б—го, в Переяславле сущрствует предание. Что в эту по­ру с отцами по переяславской семинарии у Сковор ды были две другие знаменитые  и известный в последствии проповедник Леванда. Обы вели образ жизни богатый разнообразными приключениями.

23

Он перешел жить и приятелю своему, который знал цену достоинств его, но не знал его бедности. Сковода не смел просить помощи и жил молчаливо и терпеливо, имея только две худыя ру­башки, камлотный кафтан, одни башмаки и черные гарусные чулки. Нужда сеяла в серде его, по словам Ковалевского, семена, кото­рых плодами обильно украсилась впоследствии его жизнь. Невдалеке жил малороссийскш помещик Степан Тамара, которому нужен был учитель для сына. Сковороду представили ему знакомые, и он принял его в село Каврай.

Здесь Ковалинский останавливается со Сковородою несколько долее. Старик Тамара от природы был большего ума; и на службе приобрел хорошие познание от иностранцев; но придерживался застарелых предрассудков и с. презрением смотрел на все, что не одето в гербы и не украшено родословными. Сковорода принялся возделывать сердце молодого человека, не обременяя его излишними сведениями. Воспитанник привязался и  нему. Целый год шло учение: но отец не удостаивал учителя взглядом, хотя он всякий день сидел у него за столом с своим воспитанником. Тяжело было такое унижение; но Сковорода желал выдержать условие: договор был сделан на год. Тут случилась одна неприятность. Как то разговаривал оя с учеником своим и запросто спросил его, как он думает о том, что говорили? Ученик ответил непри­лично. Сковорода возразил, что, значит, он мыслит, «как свиная голова.»Слуги подхватвли слово, передали его барыне, барышя мужу. Старйк Тамара, ценя все-таки учителя, но уступая жене, ко­торая требовала мести «за родовитого шляхетского сына, названного свиною головою, отказал Сковороде от дома и от должности. При прощаньи однако он с ним впервые заговорил и прибавил: «Прости, государь мой. мне жаль тебя.»

И вот за «свинную голову»Сковорода опять остался без места. без пищи, без одежды, но не без надежды, — заключаешь Ковалинский.

В крайней нужде зашел он и приятелю своему,: преяглавслому ситнику. Тут ему представился случай ехать в Москву, с каллиграфом,  иолучившим место проповедника в московской академии.

24

С ним и поехал. Из Москвы они проехали в ТроицкоСергиевскую Лавру, где был тогда наместником Кирилл Флоринский, больших позеавий человек, бывший впоследствии епископом черниговским. Кирилл стал уговаривать Сковороду, знакомого уже ему по слухаи, остаться в Лавре для пользы училища; но любовь и родине влекла его в Малороссию. Сковорода возвратился снова в Переяславль, «оставя по себе в Лавре имя ученого и дружбу Кирил­ла»(*). Сковорода уже отдалялся от всяких привязанностей и ста­новился странником, без родства, стяжаний и домашня го угла.

Не успел он приехать в Переяславль, как Тамара поручил знакомым отыскивать его и просить снова и себе. Сковорода от­казался. Тогда один знакомый обманом привез его, сонного, в дом Тамары ночью, где его и успели уговорить остаться. Он остал­ся без срока и без условий.

Поселясь в деревне и обезпеча свои первые нужды, он стал предаваться уединению и размышлениям, удалясь в поля, рощи и ал­леи сада. «Рано утром заря была ему спутницею, а дубравы собе­седниками.»Это не осталось без последствий. Ковалинский сохра­няешь в своем рассказе выдержку из оставшихся у него»Записок»Сковроды. Из выдержки этой видно, что Сковорода жил у Тамары в 1758 году. Значить, со времени его петербургской жиз­ни прошло уже четырнадцать лет, и он поступаль в тридцать шестой год жизни. Учителю Тамары стали видеться чудные, знаме­нательные сны.

«В полночь, ноября 24 числа, 1758 года, в селе Каврае, го­ворить Сковорода, казалось во сне, будто рассматриваю различные охоты жития человеческого, по разным местам. В одном местея был, где царские чертоги, наряды, музыка, плясания; где любящияся

(*) Вероятно, и этому времени относится черта сохраненная в статье гна Сне­гирева:»О старинном русском переводе Тита Ливия». (Учение записки Импер. Моек Университета 1833 г. ч. 1, стр. 694—695.) Вот слова гна Снегирева:»Перевод Тита Ливия хранится в патриаршей библиотеке, под № 292, в четырех больших томах и, писан скорописью; на заглавии IVто тома надписано: Переведена з латинского диалекта на славенский трудами учителя Коллегиума Чернеговского, ро­ку 1716 —На бумажной закладке, вложенной в один том, подписано рукою Григория Сковороды, извесного под именем украинского Философа: 196 году, месяца  Май, в 29 ден, купил Сковорода, дол восем алтын.

25

то пели, то в зеркала смотрелись, то бегали из покоя в покой, санимали маски, садились на богатые постели. Оттуда повела меня си­ла и простому народу. Люди шли по улице, с скляницами в руках, шумя, веселясь, шатаясь, также и любовиыя дела сродным себе образом происходили у них.»Сон заключается картиною сребролюбия, которое с «кошельком таскается»всюду, и видом сла­столюбия, попирающего смиренную бедность, «имеющую голые колена и убогии сандалии.»Сковорода кончает словами: «Я, нестерпя свирепства, отвратил очи и вышел.»

Более и более влюблялся он в свободу и уединение. Мысли про­сились и нему. Он писал стихи. Прочтя одно из них, старый Тамара сказал: «Друг мой. Бог благословил тебя даром духа и слова (*).

Сковорода продолжал учить сына Тамары языкам и первым сведевиям. Вскоре ученику выпало на долю перейти в другой круг; Сковорода также вступил на новое поприще. В Белгород прибыль епискои Иосаф Миткевич. Он вызвал из Переяславля друга сво­его, игумена Гервасия Якубовича. Последний заговорил о Сковороде; еписвоп вызвал и себе бывшего учителя Тамары и доставил ему место учителя поэзии в харьковском коллегиуме, в 1759 году(*).

Отрадно остановиться здесь над Сковородою. Жизнь ему на время улыбвулась. Он явился уже в простом, но в приличном, наряде. Чудак начинает в нем пробиваться по поводу пищи, которую он принимал только вечером, по захождении солнца, и ест только ово­щи, плоды и молочные блюда, не употребляя ни мяса, ни рыбы. Спит в сутки только четыре часа. Встает до зари и пешком отправ­ляется за город гулять, как замечает Ковалинский, пред всеми «весел, бодр, подвижен, воздержен, благодушенствующь, словоохотен, из всего выводящий нравоучение и почтителен.»Год прошед, и он, оконча срочное время, приехал в Белгород и Иосафу отдохнуть от трудов. Енископ, желая удержать его долее

(*) Эти стихи написаны на тему:»Ходя по земле, обращайся на небесах», и помещены в рукописной сборнике»Сад песней»под X 2.

(*) В это время ректором коллегиума был архимандрит Констатин Бродский, иа префектов московской академии; а префектом —Лаврентий Кордет, игумен. (См статью о коллегиуме»Молодика»1843 р. стр. 30).

26

при училище, поручил Гервасию уговаривать его, как приятеля, вступить в монашеское звание, обещая при этом скоро довести его до высокого сана. Сковорода отказался. Гервасий стал с ним холоден. Тогда Сковорода, на третий же день по прибытии в Белгород, дождавшись в передней выхода Гервасия, подошел и нему и попросил себе «напутствевного благословение.»Гервасий понял его намерение я благословил его скрепя сердце. Сковорода отправил­ся и новому приятелю своему, в деревню Старицу, в окрестности Белгорода. Это было хорошенькое место, богатое лесами, водоточинами и уютными»удольями», по словам Ковалинского «благоприятствующими глубокому уединению.»Здесь Сковорода принялся изучать себя, и на эту тему написал нескодько сочинений. Гервасий донес епископу о поступке Сковороды. Иосаф не досадовал, а только пожалел о нем. Пустынножительство Сковороды продолжалось в Старице. Соседи, заслышав о его нраве, с езжались с ним знако­миться. Он также посещал некоторых по деревням, и между прочим вздумал снова посетить Харьков. «Некто, говорить Ковалинский, из познакомившихся с ним, сделавшись приятелем его, просил, чтоб, будучи в Харькове, познакомился он с племянникои его, молодым человеком, находившимся там для наув, и не оставил бы его добрым словом.»Здесь Ковалинсвий, под именем племянника, говорить о себе самом. С этой поры он позна­комился с Сковородою, и ему мы обязаны достоверным жизнеописанием Сковороды. Встретившись с ним в Харькове, «Сковорода, смотря на него, полюбиль его, и полюбил до самой смерти.»

Иосаф, между тем, не теряя Сковороды из виду и желая при­влечь его снова в харьковское училище, предложиль ему должность учителя, какую он захочет. Полюбив нового знэкомого своего, Ско­ворода принял предложение епископа и остался в Харьвове препо­давать в воллегиуме синтаксис и греческий язык.

Покинув Белгород для Харькова, Сковорода, кроме коллегиума, занялся с новым другом своим, И. И. Ковалинским. Он стал чаще и чаще навещать его, занимал его музыкою, чтением книг; словом, невольно стал его руководителем. Молодой человек, во­спитываемый до той поры полуучеными, школьными риторами, и частью

27

монахами, с жадностью стал вслушиваться в слова нового учите­ля. Одни говорили ему, что счастие состоять в довольстве, нарядах и в праздном веселии. Сковорода говорил, что счастие—ограничение желаний, обуздаяие воли и трудолюбивое исправление долга. В добавок и этому, словамь Сковороды отвечала и жизнь его и его дела. Ученяк проходил с ним любимых древних авторов: Плу­тарха, Филона, Цицерона, Горация, Лукиена, Климента, Оригена. Дионисия Ареопагита, Нила и МаксимаИсповедника. Новые писатели шли с ними рядом. Предприняв перевоспитать ученика своего совершен­но, Сковорода почти ежедневно писал в нему письма, чтобы ответами на них вкратце приучить его мыслить и писать. Вскоре, имен­но в 1768 году, как сам Ковалинский приводить в выдержке из своих тогдашних «Поденных Записок,»он увидел сонь, в котором на ясном, небе представились ему золотые очертание имен трех отроков, вверженных в печь огненную: Анание, Азария и Мисаила. От этих трех слов на Сковороду сыпались ис­кры, а некоторые попадали и на Ковалинского, производя в нем легкость, спокойствие и довольство духа. «Поутру, говорить он, вставь рано, пересказал я сие видение старику, троицкому священ­нику, Борису которого я имел квартиру. Старик сказал: молодой человек. слушайтесь вы сего мужа; он поставлен вам от Бога руководителем и наставником. С того часа молодой сей человев предался вседунво дружбе Григория Сковороды.»Три отрока, гово­рил ему Сковорода, это три способности человева: ум, воля и деяние, не поворяющиеся злому духу мира, не сгарающие от огня любострастия. Это Объяснил ему Сковорода уже через трвдцать лет са­мой тесной дружбы с своим учеником, за два месяца до кончины своей, потому что последиий не решался ему рассказать прежде свое­го сна.

В беседах с учеником своим, разделяя человева на двое, на внутреннего и внешнего, Сковорода этого внутреннего человека называл Минервою, по сказке о происхождении Минервы из головы Юпитера. «Таким образом, часто,—говорить учсник,—видя робкого военачальника, грабителя судью, хвастуна ритора, роскошного мо­наха, он с досадою замечал: вот люди без Минервы. Взглянув

28

на изображение Екатерина II, бывшее в гостинной у друга его, сказал он с движением: вот голова с Минервою.»

В беседах своих приглашал он ученика, в поздние летние вечера, за город, и не заметно доводил его до кладбища. Тут он, при виде песчаных могил, разрытых ветром, толковал о безумной боязливости людской при виде мертвых. «Иногда же, замечает Ковалинский, он пел там чтолибо, приличное благодуше­ству, иногда же, удалясь в близь лежащую рощу, играл на флейттраверсе, оставя ученика своего между могил одного, чтоб издали ему приятнее было слушать музыку.»Так он укреплял бодрость мысли и чувств своего ученика.

В 1764 году, Ковалинский поехал в Киев из любопытства. Сковорода решился ехать с ним; и они отправились в августе. Там они осматривали древности; а Сковорода был их истолкователем. «Многие из соучеников его и родственников, замечает Ковалинский, будучи тогда монахами в Печерской Лавре, напали на него неотступно, говоря: «полно бродить по свету. Пора пристать и гавани. нам известны твои таланты. ты будешь столп и украшение обители.»—»Ах, возразил в горячности Сковорода: — довольно и вас, столбов неотесанных.»Через яесколько дней Ковалинекий возвратился домой; а Сковорода остался погостить у родственника сво­его, печерского типографа, Иустина. Спустя два месяца он снова приехал из Киева в Харьков. Украину он предпочитал Малороссии за воздух и воды. «Он обыкновенно, замечает ученик его. называл Малороссию матерью, потому что родился там, а Украину теткою, по жительству в ней и по любви и ней.

В Харькове был тогда губернатором Евдоким Алексеевяч Щербинин, человек старого века, но поклонник искусств и иаук, а в особенности музыки, в которой и сам был искусен. Он много наслышался о Сковороде. Один старожил передал нам о первой встрече его с Сковородою. Щербинин ехал по улице, в пышном рыдване и с гайдуками, и увидЬл Сковороду, сидевшего у гостинного двора, на тротуаре. Губернатор послал в нему ад ютанта. «Вас требует в себе его превосходительство.»— «Ка­кое превосходительство?»—»Господин губернатор.»—»Скажите ему

29

что мы незнакомы.—Адьютант, заикаясь, передал ответ Сково­роды. Губернатор послал вторично. «Вас просит и себе Евдоким Алексеевич Щербинин;— «А. ответил Сковорода:— об этом слыхал; говорят, добрый человек и музыкант.»И. снявши шапку, подошел и рыдвану. С той минуты они сошлись. Ковалинский сохраняет черты их дальнейших отношений. «Честной человек, для чего не возьмешь ты себе никакого известного состояния?»спросил его Щербинин в первые дни знавомства «Ми­лостивый государь, отвечал Сковорода:—свет подобен театру. Чтоб представить на нем игру с успехом и похвалою, берут роли по способностям. Действующее лицо не по знатности роли, во за удачность игры, похваляется. Я увидел, что не могу представить на театре света никакого лица удачно, кроме простого, безпечного и уединительного; я сию роль выбрал, взял и доволен.— Но, другь мой. продолжал Щербинин, отведя его особенно из круга:—может быть, ты имеешь способности и другим состояниям, да при­вычка, мнение, предубеждение...мешают —хотел он сказать. «Если бы я почувствовал, перебил Сковорода, сегодня же, что могу ру­бить турок, то привязал бы гусарскую саблю и, надев кивер, пошел бы служить в войско. А ни конь, ни свинья не сделают этого, потому что не имеют природы и тому.»...

Любимым занятием Сковороды в это время была музыка. Он сочинял духовные концерты, положа некоторые псалмы на музыку, также и стихири, певаемые на литургии. Эти вещи были, по словам Ковалинского, исполнены гармонии, простой, по важной и проникающей душу. Особую склонность питал он и акроматическому роду музы­ки. «Сверх того, он играл на скрипке, флейттраверсе, бандуре и гуслях.»По словам г. Срезневского («Утренняя Звезда», 1834 г., и. I, 76—77 стр.). «он начал музыкальное поприще, в доме отца своего, стилкою, свирелью. Там, одевшись в юфтовое платье, он отправлялся от раннего утра в рощу и наигрывал на сопилке священные гимны. Мало-помалу он усовершенствовал свой инструмент до того, что мог на нем передавать переливы голоса птиц певчих. С тех пор музыка и пение сделались постоянным занятием Сковороды. Он не оставлял их в старости. За

30

несколько лет до смерти, живя в Харькове, он яюбил посещат дом одного старичка, где собирались беседы добрых, подобных хозяину, стариков. Бывали вечера и музыкальные, и Сковорода занимал в таких случаях всегда первое место, пел primo, и за слабостью голоса вытягивал трудные solo на своей флейте, как называл он свою сопилку, им усовершенствованную. Внрочем он играл и пел, всегда наблюдая важность, задумчивость и суровость. Флейта была неразлучною спутницей его; переходя из города в го­род, из села в село, по дороге он всегда или пел, или вынув из за пояса любимицу свою, наигрывать на ней свои печаль­ные фантазии и симфонии.»

В 1766 г., по повелению Екатерины II, и харьковским училищам, по предстательству Щербинина, прибавлены некоторые науки под именем, «прибавочяых классов». Между прочим, благородному юношеству назначено было преподавать правила благонравия. Начальст­во для этого избрало Сковороду, которому было уже сорок четыре года, и он принял вызов охотно, даже без определенного окла­да жалованья, ссылаясь, что это доставить ему одно удовольствие. В рувоводство ученикам, иаписал он тогда известное сочинение свое: «Начальная дверь и христианскому добронравию, для моло­дого шляхетства Харьковской губернии»(*). Все просвещенные люди, замечает ври этом Ковалинский, отдали Сковороде пол­ную справедливость. Но нашлись при этом завистники и гонители. Г. Срезневский, в статье своей: «Отрывви из записок о старце Сковороде»(«Утренняя Звезда»кн. I, стр. 71—73) сохранил об этом несколько любопытных подробностей. Воротившись из за гра­ницы, Сковорода был полон нового учение, новых животворных истин, добытых на пользу человечества, любящий все доброе и че­стное, и ненавидевший ложь и невежество. «Бедный странник, го­ворить г. Срезневский, в рубище, явился он в Харьков. Скоро

(*) Напечатана внолне в»Сионском Вестник»Ееопеипта Мисаилова, 1806 г. ч. III, стр. 156—179,—и в»Утренней Звезде»1834 г. кн. I, в отрывках, в статье И. И. Срезневского, стр. 72—74. Начало этого сочинение, под именем Преддверия Сковородынапечатано еще в Москвѵтянине 1842 г. ч. I, стр. 117 —119, с заметкою: доставлено г. Срезневским.



распространилась волна о его учености и красноречии.»В предва­рительной лекции, по нолучении каеедры правил благонравия в училище, он высвязал некоторые иысли свои, и напугал непросвещенннх своии товарищей.»И в самом деле, могли ли они не быть поражены тавим громким вступлениеи. Выписываю оное слово в слово: «Весь мир спит. Да еще не так спить, как сказано: аще упадет, не разбиется; спит глубоко, протянувшись, будто ушибен. А наставники не только не пробуживают, но еще поглаживают, глаголюще: спи, не бойся, место хорошее... чего опасаться.»Волнение было готово. Но это только начало, и скоро все затихло. Сковорода начал свои уроки, написал вышеупомянутое сочинение, как сокраще­ние оных, отдал рукопись и тогдато буря востала на него всею силой. Рукопись пошла по рукам. С жадностью читали ее. Но, как некоторые места в ней найдены сомнительными, то Сковороду осудили на отрешение от должности. Конечно, тут действовала более зависть; но невежесто было для нее достаточною подпорою, и оното всего более оскорбило Сковороду. Назначены были диспуты. Сочинение разобрано на них с самой дурной стороны, все истолковано в смысле превратном. Сковороду обвинили в тавих мыслях, какнх он и иметь не мог. Сковорода опровергал противников ум­но; но решение осталось прежнее, Сковорода принужден был уда­литься из Харькова.»

Ковалевский продолжает рассваз. Близь Харькова есть место, называемое Гужвинское. Это поместье Земборских, покрытое угрюмым лесом, в глуши воторого устроена тогда была пасека, с хижиною пчельника. На этой пасеке, у любимых им помещиков, поселися Сковорода, укрываясь от молвы и врогов. Здесь написал он сочинение «Наркиз познай себя»; вслед за тем, тут же написал он рассуждение: «Книга Асханьо познати себя»(*).это были первые полные сочмнение Свовороды; прежде, говорить Ковалинский

(*) Первая не напечатана. Второй мы также вигде не нашли в печати. Но в

списке сочинений Сковороды, преданном мне от преосвещенного Инокентия, сказано»Асхан, о познании себя»напечатана в Петербурге, в 1798 году. Это вероятно, книга под другим именем:»Библиотека духовная, дружеская беееда о познании себя», о которой мы скажем ниже, в перечне сочинений Сковороды.

32

он писал только «малые отрывочные сочинение, в стихах и в прозе.»«Лжемудрое высокоумие, не в силах будучи уже вредить ему, употребило другое орудие—клевету. Оно разглашало повсюду, что Сковорода восстает против употребление мяса и вина, против зо­лота и ценных вещей, и что, удаляясь в леса, не имеет любви и ближнему, а потому называли его манихейцем, мизантропом, человеконеяавистником.»Сковорода, узнавши об этом, явился в город и в первом же обществе нашел случай разгромить очень диалектически своих врогов. «Было время, говорил он. по сло­вам Ковалинского, когда он воздерживался, для внутренней экономии своей от мяса и вина. Не потому ли и лекарь охуждает, например, чеснок, тому, и которому вредвый жар вступил в глаза?»И стрелы его против «оглагольников его»сыпались без числа. Слушавшие его только робко переглядывались и не возражали. Он раскланялся и вышел. Новое уединение влекло его и себе.

В Изюмском округе, Харьковской губернии, продолжает Ковалинский, жили тогда дворяне Сошал ские, младший брат которых приглагаал Сковороду разделить его жилище и дружбу. Сковорода поехал с ним в деревню его, Гусинку, полюбил снова и место и хозяев, и поселился у них, по обычаю своему, на пасике. Ти­шина, безмятежность и свобода снова возбудили в нем чувство несказанного удовольствия. «Многие говорят, писал он при этом и Ковалинскому;—что делает в жизни Сковорода, чем заба­вляется?—Я радуюсь; а радование есть цвет человеческой жизни.»В это время бывший ученик его поехал на службу в Петербург. Это было в ноябре 1769 года. Там прожил он три года, пре­вознося своего учителя. Сковорода, между тем в 1770 году, с Сошальскими уехал в Киев. Там поселился он у родственника своего Иустина, в Китаевской Пустыни, близь Киева, и прожил тут три месяца. «Но вдруг», по словам Ковалевсвого, «приметил он однажды в себе ввутреннее движение духа, побуждав­шее его ехать из Киева. Он стал просить Иустина отпустить его в Харьков. Родственник начал его уговаривать остаться. Сковорода обратился и другим приятелям, с просьбою отправить его на Украину. Между тем. пошел он на Подол —нижний Ки

33

ев. Сходя туда по горе, он, по словам его, вдруг остановился, почувствовавши сильный запах трупов. На другой же день он уехал из Киева. Приехавши через две недели в Ахтырву, он остановился в мовастыре, у приятеля своего, архимандрита Венедик­та, и успокоился. Неожиданно получается известие, что в Киеве чума в город уже заперт.»Поживя несволько у Венедикта, он обратно отправился в Гусинву, и Сошальским, где и обратился в любезным своим занятиям. Здесь Ковалинский делает малень­кое отступление, в Объяснение того, почему Сковорода при жизни подписывался, в письмах и сочинениях, еще иногда так: Григорий Барсова Сковорода, а иногда Данииль Мейнгард.

В 1772 году, в феврале, Ковалинский поехал в чужие край, и об ехавши Францию, в 1773 году прибыд в швейцарсвий го­род, Лозанну. Между многими учеными в Лозанне, сошелся он с Даниилом Мейнгардом. Этот Мейнгард был дотого похож на Сковороду—образом мыслей, даром слова и чертами лица, что его можнобыло признать ближайшим родственником его. Ковалинскому Мейнгард пришел поэтому еще более по сердцу, и они так сблизились, что швейцарец предложил русскому страннику свой загородный дом под Лозанною, с садом и обширною библиотекой, чем тот и пользовался в свое пребывание в Швецарии. Возвра­тясь, в 1775 году, из чужих враев, Ковалинсвий передал о своей встрече Свовороде. И последний дотого полюбил заочно своего двойника, что с той поры стал подписываться, в письмах и в сочинениях своих: Григорий Варсова (по еврейски:вар сын Савы) и Даниил Мейнгард. Это были его рода псевдо­нимы.

В 1775 году Свовороде было уже пятьдесят три года; а он по прежнему был такой же безпечный, старый ребенок, такой же чудак и охотник до уединение, такой же мыслитель и непоседа, С этого времеви жизнь его уже принимает вид постоянных переходов, странствований пешком за сотни верст и кратких отдыхов у немногих, которых он любил и которые гордились его посещениями.

Здесь рассказ Ковалинского мы прервем воспоминаниями дру

34­

гих лиц, писавших о Свовороде. Каваленекий говорить: «Й добрая и худая слава распростравилась о нем по всей Увраине. Многие хулили его, некоторые хвалили, и все хотелв видеть его. Он живал у многих, иногда местоположение по ввусу его, иногда же люди привлекали его. Непременного же жилища не инел он нигде. Более других он в это вреия любил дворян Сошальских и их деревню Гусинку.»(*)

Гесс де Кальве говорить об ьэтой поре («Украинский Вестник  1817 г., IV кг, 112—115): «В крайней бедности переходил Сковорода по Украине, из одного дома в другой, учил детей примером непорочной жизни и зрелым наставлением. Одежду его составляла серая свита; пищу—самое грубое кушанье. И женскому полу не имел склонности; всякую неприятность сносил с великим равнодушием.—Проживши несколько времени в одном доме, где всегда ночевад летом в саду, под кустарником, а зимой в конюпше, брал он свою еврейскую Библию, в карман флейту, и пускался далее пока попадал на другой предмет. Никто, во вся

(*) В Объяснение слов Ковалинского, Гесс деКальве и Ивана Вернета, потомок этих Соптальских, С. С. Сошальский доставил нам, от 16 января 1866 г., следующия заметки своего отца:»Друг Сковороди, Алексей Юрьевичь Сошальский жил в Гусинке, возле церкви, где теперь жнвет В. С. Зенборский. Он был старый холостяк, оригинал, упрямого характера, и будучи бездетен, все имение хотел передать своему племяннику, моему отцу. Но рассердился на него за то, что тот приказал выбросить из пруда конопли, который он велел мочить, и конопли бы­ли причиною того, что имение перешло в разные руки. Отец мой после выкупил небольшую часть. Это—то место, где теперь я живу, т. с. хутор Селище, близь ле­са, наяываемого Васильков. Я помню и самого Алексея Юрьевича, и дом его, особой архитектуры. Это было очень высокое здание в три этажа. Верхний по имени летвяк, был без печей. Тут с весны проживал хозяин, друг Сковороды. У йего были еще два брата, Осип и Георгий—мой дед. Первый жил также в Гусинке, а второй в Маначиновке. Недалеко от Гусинки есть лес. Там, в то время, была хижина и пасека, где Сковорода проживал, иногда вместе с Алсксеем Юрьевичем. Место называлось Скрынники и получило имя»Скрнницкой пустыни». Друзья ходили оттуда в церковь в Гусинку, где и теперь в алтаре хранится зер­кало Сковороды, взятое по смерти его из домика Скрынницкой пустыни. Еще слово. В роде Сошальских было также монашеское звание. Один из предков наших потерял жену от чумы, занесенной в Украину. Возле матери найден был живым ребенком, сын ее. В зрелых летах он часть имешя, именно хутор Чернячий, впоследствии взятый в казну, пожертвовал на Курятский монастырь, близь Харькова, я сам пошел в монахи.»

35

кое время года, на видал.его иначе, кав пешим; также малейший вид награждение огорчал его душу. В зрелых летах, по большей частя жил он в Купянском уезде, в большом лесу, принадлежавшем дворянину О. Ю. Шекому (Ос. Юр. Сошальскому). Он обыкновенно приставал в убогой хижини пасичника. Несколь­ко книг составляли все его имущество. Ои любил быть также у помещика И. И. Мечникова (И. И. Мечникова). Простой и благо­родный образ жизни в сих домах ему нравился. Там он воспитывал детей и развеселял разговорами сих честных стариков.»

Г. Срезневский говорит о его характере («Утренняя Звезда»1884 г., вн. I, стр. 75): «Уважение и Свовороде простиралось до того, что почитали за особенное благословение Божие дому тому, в вотором поселился он хоть на несколько дней. Он мог бы составить себе подарками порядочное состояние. Но что ему ни пред­лагали, сколько ни просили, он всегда отказывался, говоря: «дайте неимущему.»и сам довольствовался только серой свитой. Эта серая свита, чоботы про запас и несколько свитков сочинений,— вот в чем состояло все его имущество. Задумавши странствовать, или переселиться в другой дом, он складывал в мешок эту жалкую свою худобу и, перекинувши его через плечо, отправлялся в путь с двумя неразлучными: палкой-журавлем и флейтой (*). И то и другое было собственного его рукоделья». — В тех же, «записках о старце Григорие Сковороде»г. Срезневский говорит (стр. 68—71): «Сковорода от природы был добр, имел сердце чувствительное. Но, росший сиротою, он должен был привыкнуть поневоле и состоянию одиночества, и сердце его должно было под­пасть под иго меланхолии и загрубеть, и судьба наконец взяла свое: с летами созрело в нем это ледяное чувство отчуждение от людей и света. Ум Свовороды шел тою же другой: сначала добрый, игривый, он мало по малу тяжелел, делался своенраввее, независимее, дичал все более, и наконец погрузился в бездну

(*) По словам Хидждеу, в статье»Три песни Сковороды»,—песни Сковороди малоросспские слепцы поют под именем»Сковородинских веснянок.

36

мистицизма. Притом,  вспомним время, когда жил Сковорода: ми­стики, или квиетисты, разыгрывались тогда повсюду, в Германии. Сковорода побывал в этой стране и навсегда сохранил предпо­чтение и ней пред всеми прочими, исключая родины своей. Легко понять, отчего Сковорода заслуживал часто имя чудака, если даже и не юродивого. С сердцем охладелым, с умом, подавленным мистицизмом, вечно пасмурный, вечно одинокий, себялюбивый, гор­дый, в простом крестьянском платье, с причудами,—Сковорода мог по справедливости заслужить это название. Сковорода жил сам собою, удаляясь от людей я изучая их, как изучает есте­ствоиспытатель хищных зверей. Этот дух сатиризма — самая ра­зительная черта его характера.—Вот что говорить Сковорода сам о своей жизни: «что жизнь? То сот Турка, упоенного опиумом, —сот строганый: и голова болит от него, сердце стынет. Что жизнь? То траншей. Прокладываю и себе дорогу, не зная, куда итти, зачем итти. И всегда блуждаю между несчастными степями, колючими кустарниками, горными утесами—а буря над голо­вою, и негде укрыться от нее. Но—бодрствуй.»... — Впрочем Сковорода не искал ни славы, ни уважение. Он жил сам собою. Он не мог равнодушно сносить, чтоб унижали его мысли. Любил иногда похвастаться своими познаниями, особенно в языках. Кроме славяпского церковного, русского и украинского, он знал немецкий, греческий и латинский, и на всех прекрасно говорил и писал (74—75 стр.) Сказав, что «Сковорода вообще отличался особен­ною умеренностью, как в пище так и в питии, он был на­стоящий посник, я «по сказанию всех, знавших лично его, почти вовсе не употреблял горячих напитков»—г. Срезневсвий старает­ся защитить Сковороду (стр. 80—81) против замечаний и статье Гесс деКальве издателей «Украинского Вестника», где указывает­ся на письмо Сковороды, приложенное и статье Вестника. Письмо писано и Харьковскому купцу Урюнину, из Бурлука, от 1790 года, 2 июля; в конце послание «старец Григорий Варсава Сково­рода»выражается так: «Пришлите мне ножик с печаткою. Ве­ликою печатью некстати и не люблю моих писем печатать. Люблю печетаться еленем. Уворовано моего еленя, тогда, когда я у вас

37

в Харькове пировал и буянил. Достойно.—Бочоночки оба отсылаются, ваш и Дубровина; я сей двоице отдайте от меня низенький поклон и господину Прокопию Семеновичу.»И словам г. Срезвевского, в статье «Утренней Звезды», сделал (на стр. 80—81) примечание Квитка—Основьяненко, подписавшись буквами: Г. С. И—а. Он решает вопрос так: «хотя Сковорода и не был пьяница, но не был и враг, существовавшему в его время здесь обыкновению, в дружеских и приятельских собраниях под­держивать и одушевлять беседы употреблением не вина, которого в то время здесь, кроме крымских и волошских, и слыхом не бы­ло слышно, а разного рода наливок в домах прительских.»

Г. Срезневский сохраняет еще одну черту из жизни и нрава Сковороды, которую должно упомянуть прежде нежели мы перейдем и дальнейшему развитию рассказа Ковалинского.

«В Московском Наблюдателе 1836 г. ч. VI (стр. 205 — 238, 435—468 и 721—736), г. Срезневский поместил повесть «Майор майор»где рассказывает, как судьба испытала было Сковороду в сердечных стремлениях его, как он чуть было не женился, и остался все-таки холостяком. Среди вымысла разговоров и обыквовенных повествовательных отступлений, автор сберегает любопытный черты, взятые им из преданий старожилов, знавших Сковороду. После того, как Сковорода «с восторгом надел сти­харь дьячка грекороссийской церкви в Офене, только для того, чтоб убежать из Офена и, пространствовав на свободе по Европе», беглым дьячком исходил он Венгрию. Австрию, северную Италию и Грецию. странствовал потом по Украине и «в 1765 году затем в наши Балковские хутора». Значить, ему было тогда уже сорок три года. Свернув с какой-то тропинки на проселок, а из проселка на огороды, он наткнулся на садик, близь пасеки, где видит девушву, распевавшую песни. Он знакомится с отцом ее, оригинальным хуторянином, прозвище «Майор»носившим, ча­сто беседует с ним. учить его дочку; дочка заболевает горяч­кой, он ее лечит. Тут дочка Майора и Сковорода, влюбляются друг в друга. Сковорода, по словам биографов, «вовсе не склон­ный и женскому полу,»увлекается сильнее; его помолвили, ставят

38

под венец. Но тут предание, в рассказе г. Срезневсвого, сберегает любопытную черту. Природа чудака берет верх —и он убегает из церкви из-под венца.... Или Сковорода об этом не рассказывал другу своему, Ковалинскому, или Ковалевский умолчал об этом из деликатности: только в его рассказе этого мы не нашли.

Продолжаем записки Ковалинского.

Полюбя Тевяшева, Воронежского помещика, Сковорода жил у него в деревне, и написал тут сочинение: «Икона Алкивиадская(*). Потом он имел прибывание в Бурлуках, у Захаржсвского, где поместье отличалось красивым видом. Жил также у Щербинина, в селе Бабаях в монастырях староХарьковском, Харьковском училищном, Ахтырском, Сумском, Святогорском, Сеннянском, у друга своего, Ковалинского, в селе Хотетове, близ Орла, и в селе Ивановке, у Ковалевского, где потом и скон­чался. «Иногда жил он у кого-либо,»замечает Ковалинский, «со­вершенно не любя норовов своих хозяев; но для того только, дабы чрез продолжение времени, обращаясь с ними, беседуя, не­чувствительно привлечь их в познании себя, в любови и истине и в отвращеньи от зла»— «Впрочем, во всех местах, где он жил, он избирал всегда уединенный угол, жил просто, один, без услуги.—Харьков любил он и часто посещал его. Новый начальник тамошний, услыша об нем, желал ввдеть его». Губернатор, с первого же знакомства, спросил о чем учит его любимая книга, «книга из книг», священная Библия? Сковорода ответил: «Поваренные книги ваши учат, как удовольствовать желудок; псовые, как зверей ловить; модные, как наряжаться; а она учить, как облагородствовать человеческое сердце». Тут он

(*) По случаю жизни Сковороды в Воронежской губернии, уцелело несколько строк. в Москвитянине, 1849 г. XXIV ч. 68 стр., III отдел, под именем»Анекдот о Г. С. Сковороде Свидание Сковороды сь епископом Тихоном III, в Острогожске». Подпись:»Сообщено И. Б. Баталиным из Воронежа. Известие это начинается словами:  Некогда Г. С. Сковорода жил в Острогожске . В это время епископу рассказывали о нем, как о диве. Епископ между прочим в разговоре с ним, спросил:»Почему не ходите никогда в церковь?— Если вам угодно, я завтра же пойду»—И он кротко повиновался желанию епископа.

39

толковал и спорил с учеными; говорил о философии. И во всех речах его была одна заветная цель: побуждение людей в жизни духа, и благородству сердца и «и светлости мыслей, яко главе всего». Из Харькова он надолго отправился в Гусинку и Сошальским, в «любимое свое пустыножительство». Он был счастлив по своему, и повторял заветную поговорку свою: «благодаренье всеблаженному Богу, что нужное сделал нетрудным, а трудное ненужным»—Усталый, говорить Ковалинский, приходил он и престарелому пчелинцу, недалеко жившему на пасике, «брал с собою в сотоварищество любимого пса своего, и трое, составя общество, разделяли они между собою вечерю». «Можно жизнь его было назвать жизни; не таково было тогда состояние дру­га его.»—заключает Ковалинский и переходит и описанию собствегного положение, когда он почти на двадцать лет расстался с Сковородою и, увлеченный вихрем света и столичной жизни, он виделся с ним опять уже в год смерти бывшего учителя свое­го (*) Здесь и мы на время расстанемся с рассказом Ковалинского и пополним его слова из других источников о Сковороде, именно, несколькими анекдотами о странствущем философе, записанными харьковскими старожилами, без означение времени.

В «Украинском Вестнике»(1817 г. кн. IV стр., 115—125) сохранили о Свовороде нескллько любопытных черт Гесс де Кальве и Иван Вернет.

Гесс деКальве говорит: «Чтобы дать понятие об остроумии и скромности Сковороды, приведу два случая.—При страином поведе­на его, не удивительно, что некоторые забавники шутили над ним. Г.  умный и ученый человек, но атеист и сатирик (он был воспитань по фрунцусски). хотель однажды осмеять его. «Жаль.

(*) Примеч. По словам С. И. Глинки, Екатерипа II знала о Свовороде, дивилась его жизни, уважала его славу и однажды, чрез Потемкина, послала ему приглашение. из Украины переселиться в столицу. Посланный гонец от Потемкина, с юга Малероссии, застал Сковороду с флейтою, на закраине дороги, близ которой хо­дила овца хозяина, приютявшего на время философа. Сковорода, выслушав приглашение, ответил:»скажите матушке царице, что я не покину родины..,.

Мне моя свирель и овца,

Дороже царского венца.

40

говорил он,—что ты, обучившись так хорошо, живешь как сумасшедший, безь цели и пользы для отечества.»—Ваша правда, отвечал философ: я до сих пор еще не сделал пользы; но на­добно сказать, и никакого вреда. Но вы, сударь безбожием вашим уже иного сделали зла. Человек без веры есть ядовитое насекомое в природе. Но байбак (суслик), живя уединенно под землею, временем, с своего бугорка, смотря на прекрасную натуру, от ра­дости свищет и притом никого не колет.»Г.  проглотил пилюлю; однако она не подействовала: он остался как и был, и был безбожником до последнего издыхания»—»Другой анекдот, говорить Гесс деКальве, показывает скромность Сковороды. — Многие желали познакомиться с ним. Иные, будучи водимы благородным чувством, а другие, чтобы над ним почудиться, как над редким человеком, полагая, что философ есть род орангутангов, которых показывают за деньги.—В Таганроге жил Г. И. Коввий, воспитанник Сковороды. (Это вероятно брат Ковалинского, автора записок о Сковороде). Чтобы навестить его, пустился наш мудрец в дорогу, на которой, как он сам говорил, помешкал бодее года. Когда же он прибыль в Таганрог, то ученик его созвал множество гостей, между которыми были весьма знатные лю­ди, хотевшие познакомиться с Сковородою. Но сей, будучи враг пышности и многолюдста, лишь только приметил, что такая толпа милостивцев собралася единственно по случаю его прибытия туда, тотчас ушел из комнаты и и общей досаде никто не мог его найти. Он спрятался в сарай, где до тех пор лежал в за­крытой кибитке, пока в доме стало тихо». Гесс деКальве заклю­чаем свои воспоминание словами: «Вот несколько довольно странных его изречений. «Старайся манить собаку, но палки из рук не выпускай».—»Курица кудакчит на одном месте, а яйца кладет на другом».—»Рыба начинает от головы портиться».

Несколько черт, переданных во всей наивности Иваном Вернетом, еще любопытнее. Подле Лопанского моста, в Харькове, в доме почтенного моего приятеля, И. С. Пискуновскаио, досталось мне видеть в. последний раз Григория Савича Сковороду. Он был муж умный и ученый. Но своенравие, излишнее самолюбие, не

41

терпящее никакого противоречия, слепое повинование, которого он требовал от слушавших его—mugister dixit—затмевали сияние дарование его и уменьшали пользу, которую общество могло ожидать от его способностей. Ему надлежало бы, по совету Платона, кото­рый относил слова свои в Ксенократу, почаще приносить жерт­ву грациям. Истина, в устах его не будучи прикрита приятною завесою скромности и ласковости, оскорбляла исправляемого. Всех более удивлялись ему достопочтенные Я. И. Донец Захаржевсвий и А. Ю. Сошальский. Сковорода преимущест­венно любил Малороссиян и Немцев. Сия исключительная любовь была причиною моего с ним прение и несогласия при первом свидании. Сковорода был музыкантом. Его духовные канты мне нравятся. Но стихи его вообще противны моему слуху, может быть от того, что я худой знаток и ценитель красот русской поэзии. При всем том. я чувствую в себе склонность подражать ему в некоторых отношениях. И вместо того, чтобы чувствительно оскорбить­ся тем, что он меня назвал мужчиною с бабьим умом, и дамским секретарем, я еще был ему весьма обязан за сии титла. Это было в те счастливые лета, когда человек, у коею не тык­ва на месте головы и не кусок дерева вместо сердца по­ставляет все свое благополучие в том, чтобы любить и быть любиму; когда чувствительное сердце ищет себе подобного; и когда милая улыбка любимого предмета так восхищает сердце и душу, как после в суровой зимы солнечная теплота, пение птиц и природа во всем ее убранстве.»(«Украин. Вестн.»1817 г. и. IV, стр. 121 —125). Модное некогда, как впоследствии—разочарованность, «чувствительное сердце»Ивана Вернета, заставило его сказать в конце от души: «Я нарочно ездил из Мерчика (имение Шидловсвих) в деревню Ивановку, Богодуховского уезда, для посещение могилы, в коей почивают бренные остатки незабвенного Сковоро­ды. Ив Вернет. Софийское, Валковского уезда. В марте 1817 года.»

Г. Срезневский сохраняет также любопытный анекдот о Сковороде («Утренняя Звезда»1834 г. и. I. стр. 77—79): «Редко, очевь редко Сковорода изменял своей важности; а если и изменял

42

то в таких только случаях, когда действительно било трудно охранить оную. Суровый старец, он был однако застенчив и не мог терпеть, когда пред ним величали его достоинства. Он становился сам не свой; он терялся, когда пред ним внезапно являлся кто-нибудь из давно желавших видеть его и разливался в приветствиях. Так случилось однажды в доме Пискуновского, старика, любимого Сковородою. Это было вечером, во время их обыкновенной стариковской беседы. Молча, с глубочайшим вниманием слушали старики рассказы и нравоучение старца, который вы­пивши на этот раз лишнюю чарку вина, среди розыгра своего воображение, говорил хотя и медленно и важно, но с необыкновенным жаром и красноречием. Прошел час и другой, и ничто не мешало восторгу рассказчика и слушателей. Сковорода начал гово­рить о своем сочинении: «Лотова жена», сочинении, в коем по­ложил он главные основавия своей мистической философии. Сково­рода рассказал уже очерк. Начинаются подробности. Вдруг дверь с шумом разтворяется, половинки хлопают, и молодой X —, франт, недавно из столицы, вбегает в комнату. Сковорода, при появлении незнакомого, умолк внезапно.—Итак, восклицает X—, я наконец достиг того счастия, которого столь долго и напрасно жаждал. Я вижу наконец веливого соотечественника моего, Григория Савича Сковороду. Позвольте»... и подходит в Сковороде. Старец вскакивает; сами собою складываются крестом на груди его костлявые руки; горькой улыбкой искривляеся тощее лицо его, черные впалые глаза скрываются за седыми нависшими бровами, сам он невольно изгибается, будто желая поклоняться, и вдруг прыжок, и трепетныи голосом: «позвольте. тоже позвольте.»— и исчез из комнаты. Хозяин за ним; просит, умоляет — нет. «С меня смеяться.»говорить Скорода и убежал. И с тех пор не хотел видеть X—а.»

Выписываем еще несколько строк из повести г. Срезневского «Майор, майор»(«Московский Наблюдатель»1836 г. IV ч.). где он сохранил, по рассказам старожилов, портрет Сковороды, отвосящийся в его поздней жизни в Харьвове и оврестностях. «Сухой, бледный, длинный»говорить он, (на стр. 206й), «губы

43

изжелкли, будто истерлись; глаза блестят то гордостью академика, то глупостью нищего, то невинным простодушием дитяти; поступь и осанка важная, размеренная.»В это время слава Сковороды шла уже далеко, и украинские бродячие певцы, называемые «бандуриста­ми»и «слепцами», подхватывали его стихи и духовные канты, я распевали их на больших дорогах, именуя их я псалмами.





Переписка Сковороды. — Письма Ковалинского. — Свидание с другом через двад­цать лет разлука.—Болезнь, старческая суровость и смерть.—Надгробная, и вызов читать его сочинение чрез»Московские Ведомости». — Письмо И. С. Мягкого. —

Начиная с 1775 года, когда Сковороде исполнилось уже за пятьдесят лет, его биографы оставляют в жизни его пробел, вплоть до самой его смерти. Ковалинский, выразившись, что около 1775 года расстался с ним, «увлеченный ведивим светом, возбудившим в нем разум внешний», на двадцать лет, прямо переходит уже в рассказу о Сковороде в 1794 году, когда сно­ва столкнулся с ним и навеки оплакал своего друга. Г. Срезневский, после всего взятого нами из его «Записок о старце Григории Свовороде», также кончает свою статью коротеньким опнсанием его смерти. Пробел этот почти в двадцать лет, кроме приведенных нами анекдотов, достаточно его ожививших, могут осве­тить еще более выдержки из немногих уцелевших писен Ско­вороды. Эти письма приложены частью в нескольких изданнни его сочинениям, частью же сопровождают рувопненые сочинение его, с которыии постоянно и списываются, как необходимое предисловие в его руссуждениям, обращавшимся постоянно и тем, в кому он нисал письма. Кроме того, два письма Свововоды помещены от­дельно в «Украинском Вестнике», при статье Гесс деКаль­ве и Ивана Вернета, и несколько отрывков их напечатано в статье В. И. Каразина и И. И. Срезневского в «Молодике  1843 года. Нельзя не упомянуть при этом и нескольких намеков

ГЛАВА III.

Заключение.

44

на письма, именно на нодниси их года и числа и места жительства Сковороды, в подстрочных выносвах при статье Хиждеу, в «Телескопе»1835 года. Сделаем выдержан яз всех этих разбросанных, тщательно сведенных нами, писем. В них со­хранена история появление сочинений Свовороды, изредва прерыва­ясь вратввии и свупыми намеками на собственную жизнь автора. Дрогоценным пособием в сведении этой переписки послужил нам присланный от преосвященного Иннокентия, из Одессы, и неиз­данный еще нигде, список нескольких писем Ковалинского и Сковороде, от 1779 до 1788 года, гделанный всворе после смерти Свовороды, в конце прошлого вева.

«Самое старое из писем Сковороды, говорить г. Срезневский (в отдельной статье своей «Выписки из писем Г. С. Сковоро­ды»; Молодив, 1843 г. стр. 234—243) есть то, которое поме­щено перед его книжкой (неизданной); «О древвеи змие или Библии.»Оно писано в какомуто высовородию, и во всяком случае до 1763 года, когда это сочинение было списано С. С. Залесскин»(*).

Вот отрывов этого письма: «Учил своих друзей Бнивур, что жизнь зависит от сладости и что веселие сердца есть живот человеву. Силу слова сего люди не раскусив во всех вевах и народах, обесславили Бпивура за сладость и почти самого его ве­личали пастыреи стада свиного, а каждого из друзей его величали: Epicuri de grege porcus. Всякая мысль подло, как змия, по земли ползет; но есть в ней око голубицы взирающее выше птопных водь на прекрасную ипостась истины»(«Молодив,»1843 г. стр. 241—242.)

(*) Это письмо подтверасдает г. Хиждеу, в»Телескопе€ 1835 г., стр. 154, делая из него другую выписку и ссылаясь так:  Письмо и пропит. Федору Залесскому из Обуховки, 1763, декабря 10. Но Хиясдеу, на стр. 159, делает ссылку на другое письмо Сковороды, именно, на Письмо кг Афанасию Пашкову, при посылт ему трех десятков баснеп, из Сеинанские пустыни, 1762 г. март. 4»Значить это письмо, если оно только найдется, старее первого. Вслед за тем, мы имеем уже письма от 1774 года. Но Хиждеу, на стр. 166, ссылается с выпискою на письмо Сковороды»кг архиепископу Георггю Кокисскому, из Нежина, 1769, июл. 29. Г. Срезиевский в Молоднке 1848 г. стр. 244, сомневается в нстнне слов Хиждеу, на что последний не вояражал.

45

При изданной книге Сковороды «Басни Хар ковские (Моек на, 1837 года), в виде предисловия, напечатано, с пометкою: «1774 года, в селе Бабаях, накануне пятидесятницы», следующее письмо Сковороды. Приводим его по порядку.

Любезному другу, Аоанасию Копдратоввчу Панкову.

Любезный приятель. В седмом десятке нннешнего века, отстав от учительской должности, и уединяясь н лежащпх около Харькова лесах, полях, садах, селах, дереввях и пчельнпках, обучал я себя добродетели и поучался в Библии; про им, благопристойными игрушками забавляясь, наппсал полтора десятка басен, не имея с тобою знаемости. А сего года, в селе Бабаях, умножил овые до половины Между тем, как писал прибавочный, казалось, будто ты всегда притом присутствуешь, одобряя мои мысли и вместе о них со много причащаясь. Дарую же тебе три десятка басен: те­бе и подобным тебеи

Отческое наказание заключает в горести своей сладость; а муд­рая игрушка утаевает в себе силу.

Глупую важность встречают по виду, выпровожают по смеху; а разумную шутку важный печатлеет конец. Нет смешнее, как умный вид с пустым потрохом; и нет веселее, как смешное лицо с утаенною дельностью; вспомните пословицу: красна хата не углами, но пирогами. Я и сам не люблю поддельной маски тех людей и дел, о коих можно сказать малороссийсвую пословицу; стучишь, шумишь, иремит.... А что там ? Кобылья мертва голова бежит. Гово­рить и Великороссийцы; летала высоко, а села недалеко, о тех, что богато и красно говорить, а нечево слушать. Не люба мне сия пустая над­менность, и пышная пустош; а люблю тое, что сверху ничто но в середке чтось: снаружи ложь, но внутрь истина. Картинка сверху смешна, но внутрь боголеппа. Друг мой. Не презирай баснословия. Басня и причта есть тоже. Не по Кошельку суди сокровище. Праведеп суд судить. Басня тогда бывает скверная и бабия, когда в июдлой и смешной своей шелухе не заключает зерия истины: похожа на орех евпщ. От таких то басен отводит Навел своего Тимоеея; и Пстр не просто отвергает басни, но басни ухнщренные, кроие украшенной наружности, силы Христовой не имущия. Иногда во вретище дражайший кроется камень. Как о»ряд есть, без силы Божией, пустош; такт и басня без истины. Если ж с истиною: кто дерзнет назвать лживою?

4

Все, убо, чисто чистым, оскверненным же и невщрным ничтоже чисто, но осквернися их ум и совесть.

Сим болышм, лишенным страха Божия, а с нпм л доброго вкуса, всякая пища кажется гпусного. Не пища гнусна, но осквернил­ся их ум и сотст.

Сей забавный и фигурный род писаний был домашний самым лучшим древним любомудрцам. Лавр и зимою зелен. Так муд­рые и в нгрушках умны, и во лже истины. Истина.острому взору их не издали мелькала, так, как низким умам; но ясно, как в зеркале, представлялась; а они, увидев живо живый ее образ, у по добили оную различным тленным фигурам.

Не одни краски не из ясняют розу, лилию, нарцисса, столько живо, сколько благолепно у них образует невидимою Божию истину тень небесных и земных образов. Отсюду родились символы, притчибасни, подобия, пословицы....

И не дивно, что Сократ, когда ему внутренний гсний, предводи­тель во всех его делах, велел писать ему стихи, тогда избрал Бзоновы басни. И как самая хитрейшая картина неученым очам кажется враками, так и здесь делается.

Приими ж, любезный приятель, дружеским сердцем сию небезвкусную от твоего друга мыслей воду. Не мои сии мысли, и не я оные вымыслпл: истина есть безначальна. Но люблю.... Теш мои люби—и будут твои. Знаю что твой телесный болван далеко разинится от моего чучела, но два разноличные сосуды одним да на­воднятся елеем; да будет едина душа и едино сердце. Сиято есть истинпая дружба — мыслей единство; Все не наше, все погибнет. И самые болваны наши. Одни только мисли наши всегда с нами; одна только истина яечна. А мы в ней, как яблок в своем зерне, сокрыемся.

Витаймо ж дружбу. Приими и кушай с Петром четвероногая, звери, гади и птицы. Бог тебя да благословляет. С ним не вре­дить и самый яд языческий. Они ничто суть, как образы, прнкрывающие как полотном истину. Кушая, поколь вкусишь с Богом лучшее. Любезный приятель Твой верный слуга, Любитель Свя­щенные Библии, Григорий Сковорода.

Вслед за этим идут письма Ковалинского в Сковороде, из рукописи прсосвященного Иннокентия (*). Выдержки из них (всех их семь) мы теперь и представим, как новое пополнение

(*) В этой рукописи они списаны под рнд почерком последних годов прошлого векя.

47

ущяииаге нам биографичяевого пробела. Первое письмо помечено годом,1779, генваря 19. Москва». — Сверх того, первые че­тыре и шестое начинаются словами: «Любезный мой Мейнгард,»вав по словам биографии Ковыеневого, назнвал себя иногда друг его; а пятое и седьмое, писан пня Таиарой, начинаются ноляым вменем Свовороды: «любезный мой друг, Григоргй Савичь и «любезный мой учитель, Григорий Савичь.»Ничего наиввее и трогательнее этих писем мы не знаем. В них сохранились лю­бопытный черты, дорисовывающия окончательно образ Свовороды и повазнвающия всю стенень любви, которую питали и нему современ­ники и друзья его. Приводим их по порядку, как нечто целое и нераздельное, хотя между первым из ннх от 1779 года, и последиим, от 1788 года, должны по порядку итги другие уцелевшие отрывки из переписки Сковороды.

Первое письмо. Любезнейший Meingardt Беседу вашу получил ь. Со­ра дуюсь обращению вашему с Плутархом. Он из Греков лутший, моА друг; из Римлян любомудрствующий царедворец Сенека; из Французов Боннет, из ресиубликантов Жн Жак Руссо; из Немцов Геллерт; из Русских Meingard.... Удивляюсь, что свирель моя не — (понравилась, вероятно). А она казалась титирскою и от Дафниса я имел ее. Я теперь живу в удовольствии —Я нмею друга в жене: сие много. Имею человека мыслящего со мною; сие утешительно. Имею изобилие земное, со излишеством сие не мешает. А в дружбе и в добросердечии сокровище утешений моих. И Плутарх и Мейнгард правду говорят; и я тоже думаю. И сие триеднно. Не можно ли хоть на месяц и нам ? Я бы очень желал. Пожалуста. Я послал вдм сыр, трубку и книги; не знаю получили ль вы. Скажите, где вы ныне обитаете? Но где бы вы ни были, на всвяком месте люблю я душу Мейнгардову. Adieu. Ваш Михайло Ковалинсьий. (1779 г., генваря 19. Москва.)

Приписка жены Ковалпнсхаго. Прн сем и я вам, любезный Мсипgard, Грнгорей Савич, свидетельствую мое почтение и прошу меня любить, а, я права, уже люблю вас. Посылаю сыру пармазаву и галавского. Желаю кушать и нас помнить. Я слышела от Михаила Ива­новича, что вы, в месте с скрипкой, любите и трубку. То я вам оную посылая, желаю употреблять в ваше удовольствие. Adieu, шоп ami. Вам покорная ко услугам —Надежда Ковалинская.

Приводим кстати еще следующее, помеченное 1779 г., нигди не

48

григорий

изданное и замечательное нисьио Сковороды и лицу неизвестной фамилии, найденное иною в руконисях библиотеки харьковского уни­верситета в 1865 году, в сборниве рукописей Сковороды, подаренных университету И. Т. Лисенковыи в 1861 году. Вот оно:

Из Гусинской пустыни, 1779 г. февраля 19.

«Любезный государь, Артем Дорофеевич, радуйтесь и веселитесь. Ангел ной хранитель, ныне со мною веселится пустынею. Я в ней рожден. Старость, нищета, смирение, безпечность, незлобие, суть мои в ней сожительницы. Я их люблю и оне мене. А что ли делаю в пустыне? Не спрашивайте. Недавно некто о мпе спрашивал: скажи­те мне, что он там деласт ? Если бы я в пустыне от телесных болезней лечнлся, или оберегал пчелы или портняжил, или ловнл зверь; тогда бы Сковорода казался им занят делом. А без сего думают, что я празден; и не без причины удивляются. Правда, что праздность тяжелее гор кавкасских. Так только ли разве все­го дела для челонека: продавать, покупать, жениться, посягать, вор­ваться, тягаться, иыртняжнть, строиться, ловить зверьѴ Здесь ли на­ше сердце неисходно всегда? Так вот же сейчас видна бедности нашей причина: что мы, погрузи в все наше сердце в приобретение мира, и в море телесных надобностей, не имеем времени вникнуть внутрь себе: очистить и поврачевать самую госножу те.иа нашего, ду­шу нашу. Забылп мы себе за неключпмым рабом нашим, неверыым телишком, день и ночь о нем одиом пекущесь. Похожи на щеголя, иекущегось о сапоие, не о ноге, о красных углах, неопнрогах. о золотых кошельках, не о деньгах. Колнкая ж нам отсюду тщета и трата? Не всем ли мы изобильны? Точно, всем ивсяким добром телесным; совсем телега, по послопице, кроме колес —одной только души вашей не имеем. Есть, правда, в нас и душа, но такова, каковые у шкорбутика или подагрика ноги, пли матросский алтына не стоящий коиырок. Она в нас расслабленна, грустка, нравна, боязлива, замистлнва, жадная, ничем не довольна, сама на себя гневна, тощая, бледа, точно такая, как пациент из лазарета, каковых часто живых погребают но указу. Такая душа, если в бархат оделась, не гроб ли ей бархатный? Если в светлых чертогах пируеть, не адг ли ей? Если весь лир ее нреиояносит портретами и песньми, сиречь одами велпчает; не жалооные лп для нее оный пророчеекие сонаты:

В тайне вогплачется душа моя. (Иеремия)»Взволнуются... и почти не возмогут. (Исаия)

49

«Бели самая тайна, снречь самый центр души ивныет и болит; кто пли что увеселить erf Ахь, государь мой и любезный приятель. плывите но морю и возводьте очи и гавани. Не забудьте себе среди изобилий ваиппх. Один у вас хлеб уже довольный есть, а второго много ль? Раб ваш сыть, а Ревекка довольна ль? Систо есть: Не о едином хлебе жирь будеть человек.

«О семь последнем ангельском хлебе депь и нощь печется Ско­ворода. Он любнт сей род блинов паче всего. Дал бы по одно­му блину и всему Израплю, еслиб был Давыдом. Как пишется в кнпгах Царств: но и для себе скудно. Вот что он делает в нустыне, пребывая, любезный государь, вам всегда покорпейшим слугою  и любезному нашему Степану Никитичу гну Курдюмову, от­цу и его сыноии поклон, если можно, и Ивану Акимовичу. Написьме адрес: И. гос гну Артему Дорофеевичу — в Харьковеэ.

Не слышит ли читатель в этом и друтих письмах Сковоро­ды того, что явилось в переписке Гоголя 1847 года?

Второе письмо. Из рукоиисей Иннокентия. 1782 г., февраля 18, С. Петербург. — Любезный мой Менгард. Письмо ваше из Таган­рога полумиль я. Как воспоминание, так и письмы ваши, во мне про­извол ять сердечное утешение. В толпе светских стечений наиприятнейшее чувствие есть истины и неиорочности. А в сих именах мне всегда представляетесь вы. Где вы теиерь обретаетесь? Я приторговал подле Святогорского монастыря прекрасную, как сказывают, дачу; и скоро она, может быть, моя будет. Весьма бы желалось мне, чтоб вы были тут жителем, и гражданнном, и хозяином. Опа изнестиа под именем деревни Прилуцкого. С братом Григорием, имегоицим отправиться отсюда скоро, пришлю сыру и рыбы. Да уведомьте, где вас находить письмам моим ? Я здоров, по милости Бога моего, с семьею милою. Я пустился паки в здешнее море, да удобнее и пристани уединение достигну. Все прпскучает; и великая, и славнаяи и дивная—суть ничто для сердца человеческого. Adio, гаио саго Mangard. Друг твой Михапло Ковалинской. Тамара Василий Степанович здесь со мною, в одной команд?., при князе Потемкнне, иод полковинком; и я тоже. Он кланяется вам.

Третье письмо.»1784 г. сентября 14. С. Петербурх.  Любезный мой Менгард. Я давно собирался на письмо ваше ответствовать, но не мог. Где вы пущу (пустыню) свою утвердили? Благодарю вас за любовь вашу ко мне; еще больше благодарю за Дружеские Беседы»которые воспомннают во мне сладчайшие, блаженные времена безпе чалия, молодости и простоты, от которых я столько удалился теперь

50

и тоторня всеми чувствиями души моея люблю, и хочу, с номощию Божиею, поздно или рано вознести себя и истинному своему оному счастью. Признаюсь, что я не могу вспомвить без ощущение любви в тнхов жизни и без побуждение в исванию оной. И сие утешает еще меня внутренне, что я хоть не потерял искры доброго чувствия, нотопляем бурею житейскою и вовлечен в бездну сует и мира. Мне крайне хочется купить в Украинских стсронах место, по склон­ности и любви моей естественной и тихому нровождению жизни, очем и просил Якова Михайловича Захаржевского. Ежели бы сие удалось, то, удалясь от всего, уединился бы и просил бы вас разделить остаток жизни вместе. Прошу вас, любезнейший мой Менгард, про­должить вашу дружбу ко мне и писать, пока я не увижу вас. Гостин­ца привезет вам от меня Яков Михайлович, сыру пармазану. Ѵаие. Господь над тобою.—Р. S.—В. С. Тамара вам кланяется. И севодня, читая Энеиду Виргилия, переведенную по русски, поминали вас любезно. Он едет скоро в Грузию и Черкесские горы, и про­сил меня написать в вам, не согласитесь ли вы с ним ехать тудаже; то бы он взял вас в Йзюме, куда он по дороге его Проезжать должен. А он туда едет по коммиссии, возложенной на не­го. Скрипку или флейту харошу пришлю вам. Да пожалуста уведом: лде изволишь ночевать, друг сердечный? Adieu.

Сковорода в Грузию и на Кавказ не поехал. Любопытны эти стремление «пустынножительства»в лице человека, который между тем, имея все средства оставить шум света, около двадцати лет, почти безвыездно, пролшл в столице