17 сентября 1967 года.
Лгут птичьи голоса на рассвете. Восстание
17 сентября 1967 года на «Летучем Голландце» вспыхнуло восстание.
Кто-то из тех сорока матросов с усами, которые постоянно сидели в леднике, произнес вслух, что на корабле давно уже нет торжества справедливости.
Все до последнего матросы вышли из ледника.
Каких усов здесь только не было — и как у Эйнштейна, и как у Ницше, как у Чингиз-хана, как у Вильгельма Оранского, как у Фридриха Великого, как у Гитлера,— и много, много других, всего сорок усов, ни больше ни меньше.
Матросы растрепали усы и сбросили свои соболиные и лисьи шубы на палубу. Они сели на палубу, на шубы. Они все как один запели всякие песни объединенными голосами.
На капитанском мостике стоял лейтенант Гамалай. Он был бледнолиц, корректен и хром. Он не сомневался в победе восстания и предусмотрительно занял капитанский мостик. Он был одинок на мостике и в темных очках. Он продумал не просто восстание, а восстание драматическое. Лейтенант не любил кровопролития. Поэтому он придумал вот какую историю.
Восстание восстанием, пускай матросы выходят из ледника и поют глубокими голосами. Пускай они стреляют из кольтов в голубой воздух. Но это произойдет утром. Это уже будет подведение итогов, праздник и триумф.
А ночью Гамалай действовал так.
Он загримировал матросов под офицеров, десять матросов под капитана Грама, Пироса, Амстена, Эфа, Сотла, Фенелона, Гамбу, Лавалье и Ламолье, Дания. Можно было подумать, что на корабле происходит костюмированный бал. Работа была тяжелая, но благодарная.
Каждый из десяти матросов, незамеченный остальной командой, по окольным трапам пробирается к своему двойнику и убивает его ударом кинжала. Убив, он протирает кинжал туалетной водой Шанель № 5 и выбрасывает его за борт. Выбросив, как ни в чем не бывало, матрос говорит голосом и предложениями двойника и пьет со всей командой на всякий случай. После восстания убийцы разгримировываются. Трупы офицеров тайком выбрасываются в море специально составленной погребальной командой. Остальным объясняется, что от страха перед восставшими массами матросов офицерский состав самостоятельно выбросился в море и захлебнулся в соленой воде. Теперь капитан — вдохновитель восстания Гамалай. Лишь ему одному известно, что представляет собой торжество справедливости, он один знает, как плыть к счастью.
Так все и получилось бы, если бы загримированные матросы не перепутали инструкции.
Вместо того, чтобы сначала устранить офицеров и передать их трупы на попечение погребальной команде, а уже потом, после манипуляций с кинжалом, приступить к бренди, матросы, не теряя ни одной минуты, напились. А поскольку доктора Амстена с его знаменитым искусственным дыханием не было поблизости, то все до единого, все десять исполнителей этой мелодрамы, напились до полусмерти, в результате чего и умерли.
Гамалай ничего не знал и переносил их трупы, прихрамывая, думая, что это трупы ненавистных офицеров.
Как он был далек от истины! Он хватал трупы собственной драматургии!
Когда могильщики обмыли неживые тела, трупов, тогда все встало на свои места. Их выбросили за борт, и никто не салютовал из личного оружия. Можно было отправить на эту операцию еще одну группу матросов. Но матросы куда-то запропастились, и нигде их не было.
С конспиративным восстанием ничего не получилось.
День сулил смех и слезы, кровь и счастье.
Гамалай стоял на мостике, как статуя Ганнибала.
Двенадцать горнистов на сей раз не играли зорю. Они сидели, как гуси, в плетеных корзинах и смотрели на Гамалая бирюзовыми глазами. Телохранители, они охраняли его.
Они держали Гамалая под прицелом двенадцати кольтов. Сколько раз лейтенант предупреждал горнистов, чтобы они не наводили на него дула кольтов, а наводили на узурпатора капитана Грама. Но капитан спал предсмертным сном, а на капитанском мостике стоял Гамалай, а Гамалай предупредил горнистов, чтобы они держали мостик под прицелом, они и держали.
Так что нервы Гамалая были напряжены. И на висках и в других областях тела у него пульсировали нервы. Он понимал всю ответственность.
Матросы пели уже более часа, и так хорошо, что позабыли: с какой целью они вышли из ледника?
Воздух был нежен и душист. Океанский сад; в этот утренний час хорошо вдыхать запах райской розы; не поднимать восстание, а опускать на ложе разврата дивную девушку, принцессу.
Но, побросав шубы, матросы все же поднялись на борьбу.
Палубы пустовали.
Поэтому восстание было предоставлено самому себе, каждый матрос мог высказать свое, одному ему свойственное мнение.
На мостик поднялся матрос с усами, как у Леонкавалло. Он обращался к офицерам, которые еще спали. Он сказал гневным голосом протеста.


— И вы и мы люди. И у вас и у нас есть челюсти, мозговое вещество, тазобедренные суставы и позвоночные столбы. Но почему вы — офицеры, а мы — матросы? Почему у вас в каютах царит солнечная современность, а у нас в леднике — ледниковый пери од?

— Правильно говорит! — зашумели матросы.— Все так и есть на самом деле! Это — критические слова, и все! Молодец!

— Мы протестуем против искусственного замораживания наших талантов и способностей,— воодушевился матрос— Мы не хотим стать жертвами низких температур! Мы хотим, чтобы наши мысли естествен но развивались. Мы хотим создать всем счастливую жизнь и культурные ценности.

— Я тоже свободолюбив,— сказал матрос с усами, как у Ги де Мопассана. И он поднялся на мостик и дрожал от желания сказать свою мысль.— Но не лучше было бы сказать то, что говорил предыдущий оратор, капитану и холуям? А то что же получается: они спят себе с удовольствием, а мы им говорим?

— Правильно говорит! — зашумели матросы.— Они действительно спят и в ус не дуют, потому что они без усов! А мы с усами — да еще им говорим! Молодец!

— Мы говорим друг другу, и это правильно, а с узурпаторами разговор один — за борт! — сказал матрос с усами, как у Леонкавалло.

Над толпой со всех сторон поднялись кулаки. Раздались выстрелы. Это матросы стреляли из кольтов в голубой воздух.

На палубе появился кок Пирос.

— Что это такое, уж не олимпийские ли игры вы устраиваете? — Одуванчик нес льву Маймуну ведро малосольных огурцов.

— У нас восстание! — расхвастались матросы.

— А! — сказал Пирос— Желаю удачи.

Пирос поставил ведро поближе к морде льва и из бортового ящика выкатил пулемет.

— Пока мы все друг другу рассказываем,— сказал матрос с усами, как у Ги де Мопассана,— пожалуйста, уже кок Пирос выкатил пулемет. Посмотрите, как храбро хохочет около пулемета этот холуй!

— Хорошо смеется тот, кто смеется последний,— сказал матрос с усами, как у Леонкавалло.— Пулемет нам не помеха. Для восстания за торжество справедливости нет преград. Пусть он принесет хоть статую Эрнста Теодора Амадея Гофмана и вообще околеет от хохота. Пусть стреляет. Восстание требует жертв.

— Это предатель,— сказал в рупор лейтенант Гамалай.

— Кто, кто предатель? — заволновались матросы.— Кок Пирос или тот, кто все время задает вопросы?

— Тот, — сказал Гамалай,— матрос, у которого усы, как у Ги де Мопассана. Я подозреваю, что он ученик Фенелона. Только это племя способно задавать непредвиденные вопросы, чтобы отвлекать нас от действия.

— У нас нет имен, и это возмутительно,— решил матрос с усами, как у Леонкавалло.— У вас у всех есть имена, хотя бы такие коротенькие, как «Эф». У вас у всех — имена, а мы — безымянные твари. Мы не хотим, чтобы нас называли «матрос с усами, как у Кольбера»… «матрос с усами, как у…».

— Что изменится, если я назову тебя Дездемона? — спросил Фенелон.

— Вот видите! — горестно воскликнул Гамалай. — Фенелон здесь! Этот тип в своем амплуа!

Фенелон вошел в толпу тихо и уже несколько минут стоял в массе матросов и слушал их трели.

— Если меня назовут по имени, у меня появится самосознание и получится моральная ответственность перед всеми,— ответил Фенелону матрос с усами, как у Леонкавалло.

— Какой ты умный, Дездемона! — сказал Фенелон.— И откуда ты такие красивые слова разузнал? Вообще это восстание полуграмотных матросов или международный симпозиум поэтической молодежи?

— Брось гранаты, Фенелон,— сказал в рупор Гамалай. — Освободи руки от груза, и мы тебя повесим.

— Нет никакой необходимости. Если я брошу гранаты, я сам взорвусь, но я взорву весь ваш плебисцит. А я хочу вас кое о чем порасспросить.

Гамалай не уронил свой престиж:

— Приказываю оставить гранаты при себе. Ни ты, ни твои гранаты никуда не денетесь. Спрашивай, холуй, мы не делаем тайны из твоих убеждений.

— Вы хотите переселиться в каюты. Но ведь в каютах не хватит места всем, и вы, остальные, так или иначе, возвратитесь в ледник.

— Мы превратим ледник в каюты.

— Тогда вы подохнете с голоду, потому что негде будет хранить продукты.

— Не беспокойся. Мы все предусмотрели. Мы преобразуем корабль. Мы уберем паршивые паруса. Из каждой мачты мы вырастим плодово-ягодное дерево. На мачтах у нас будут висеть не несчастные человеческие жертвы произвола, а персики, абрикосы, апельсины и ананасы.

— Но если вы уберете паруса, корабль будет крутиться на месте, как собака, обкусывающая блох на своем хвосте.

— У нас есть матрос, который всю жизнь чувствует призвание стоять у руля. Он простодушен, красавец, румяный, у него усы, как у герцога Альбы. А к бор там корабля мы привяжем спасательные пробковые пояса —   и корабль никогда не утонет. У каждого будет своя каюта и свое фортепьяно. И всем будет хорошо. И мы все вместе приплывем к счастью.

— Но мы и так плывем к счастью.

— Но как? Мы хотим плыть не так, как вы хотите, а так, как мы.

Пирос уже заскучал у пулемета. Он расчесывал черепашьим гребнем кудри и вздыхал. От нечего делать время от времени кок бросал огурец-другой в матросские массы, охваченные восстанием, и тогда волнения среди матросов усиливались и приобретали все более агрессивный характер.


Солнце во все небо.
Солнце согревало мир живой и неживой природы.
Стайки маленьких рыбок носились в воде, как пилки для ногтей.
Большие рыбы лежали на воде и раскрывали жабры — так на рассвете раскрывают жабры белые лилии.


— Правильно говорит! — шумели матросы.— Правильно говорит Гамалай и матрос с усами, как у Леонкавалло, и матрос с усами, как у Ги де Мопассана, и правильно говорит Фенелон. Молодцы! — приветствовали матросы и стреляли в голубой воздух из кольтов. И стреляли с бешеными ругательствами.

Как раз в этот момент на палубу вышел капитан Грам.

Все его тело, как всегда, было покрыто красными вьющимися волосами. Если бы капитан превратился в собаку, то это был бы эрдельтерьер. Капитан вышел в кожаных шортах. На его красной волосатой груди на золотой цепочке висел кортик.

— Посмотри,— сказал капитан Пиросу, какие у меня красные кудри повсюду! Вот бы тебе такие!

Восставшие окружили Пироса и капитана. Матрос с усами, как у Тиграна III, сказал:

— Поздно, варвары. Прекратите ваши разногласия диктаторов и палачей. Ваше оружие!

— Этот матрос еще никогда в жизни не висел на рее. А еще носит усы, как у Тиграна III. Есть о чем призадуматься,— сказал капитан.


Было о чем призадуматься. Капитан сел на палубу и призадумался.
Он сидел на палубе и ломал голову.
Он собственным кулаком ломал голову матросу с усами, как у Тиграна III.


— Что здесь происходит? — спросил капитан, отряхиваясь.— Почему все шумят и что-то бормочут?

Гамалай вмешался в дело. Он был бледнолиц и в темных очках.

— У нас восстание! — воскликнул Гамалай.— Ведь и мы люди, и я тебе не побоюсь сказать прямо в лицо, капитан: между матросами и офицерами я не вижу никакой разницы. Та разница, которую вы ввели,— искусственна и фальшива.

— Знаешь что,— сказал капитан,— хорошая бутылка вина и бутылка хорошего вина — все же большая разница.

Матросы зааплодировали. Аплодисменты постепенно перешли в овацию. Капитан сумел затронуть самые интимные струны матросской души.

— Правильно говорит! — ревели матросы с воодушевлением.— Молодец, капитан! Вот это сказал, пси на!

— У нас восстание! — напомнил Гамалай. — Матросы! Все как один!

— Мы не хотим с тобой разговаривать! — закричали матросы. — Капитан правильно сказал про то, что бутылка — это да! — И матросы, чтобы не разговаривать с Гамалаем, все как один полезли на мачты.


Они сидели на реях, как сине-белые вороны, и махали кольтами.
Это огорчило Гамалая.


— В нашей программе не было похода на реи. Как раз в этот момент вы должны штурмовать рубку управления.

— Ах, у вас восстание,— обрадовался капитан.— А почему оно стихийное и так плохо организованное? Почему вы вооружены одними кольтами? Это преступная халатность в таком правом деле!

— Позовите доктора Амстена! — восклицал Гама лай.— И вам и нам нужно будет перевязывать раненых и делать внутренние инъекции. Капитан, приготовься мужественно умереть. Это твой последний долг перед командой.

— Молчать,— сказал капитан громовым голосом.— Мой долг — возглавлять все, что происходит на моем корабле! К оружию, матросы!

Матросы расхватали автоматы.

— В две шеренги становись! — не унимался капитан.— Восстание начинай! Долой ледники и да здравствует солнце! За мной!

Матросы воодушевились до последней степени и с автоматами наперевес бросились кто куда.

Они перестали стрелять в воздух и стали стрелять друг в друга. Пули свистели!

Впереди всех бесился Пирос. Он показывал такие чудеса храбрости и геройства во всеобщей драке, что писать об этих чудесах прописные истины — преступление.

Сотл то опускался на колени, то поднимался на цыпочки. Он думал, что это совсем не восстание, а репетиция музыкальной комедии из репертуара Кальмана.

Матросы дрались в одиночку, но и объединялись.

— Стойте, стойте! — уговаривал всех Сотл.— Не стреляйте. Не надо крови. Меня от нее тошнит. Лучше оглянитесь: как прекрасно по небу летят журавли. Они летят на юг!

Журавли действительно летели на юг. Нет прекраснее птицы, чем журавль. А как поют журавли в сентябре!

Но матросов сейчас это совсем не интересовало. Их интересовал трюм. В трюме стояли бутылки бренди. Около трюма дрались врукопашную. По палубам плыла кровь.

Особенно кроваво дрались матросы: один с усами, как у Леонкавалло, другой с усами, как у Ги де Мопассана. Ораторы и вожди, сначала они плевали друг другу в физиономии. Потом били друг друга прикладами по переносице. Потом разбивали друг другу бляхами лбы. Потом упали на палубу и задушили друг друга. Они жили счастливо и умерли в одну и ту же минуту. Их объятия оказались смертельными.

Фенелон дрался иначе: бесстрастный, он сидел в кресле-качалке Ламолье и читал Библию. Он сидел мрачно, как большая человеческая сова. Время от времени он слюнявил указательный палец, чтобы перевернуть страницу. Если какой-нибудь матрос подбегал к нему с агрессией, Фенелон подзывал его указательным пальцем и показывал на страницу. Матрос наклонялся над страницей, и тогда Фенелон бил его снизу смертельным ударом под подбородок. В дыму и под пулями Фенелон читал «Откровение Иоанна Богослова». Он знал, что делает.

— Ты не имеешь никакого официального права! — восклицал Гамалай, обращаясь к капитану.— Я годами вынашивал ненависть к рабству! Я собрал целую фонотеку магнитофонных записей. Это колоссальный обличительный материал. Я конспиративно подготовил восстание. Разве ты имеешь официальное право брать руководство восстанием на себя? Это — я!

Матросы уже вытаскивали бутылки вермута и дрались бутылями. Когда бутыли соприкасались с головами, получался довольно-таки колокольный звон. Некоторые унесли бутыли в ледник и замерзли насмерть.

Доктор Амстен метался от матроса к матросу. Он перевязывал раненых, потом связывал их попарно бинтами и сваливал за борт.

И капитан метался от матроса к матросу, приветствуя все их действия.

— Молодцы! — хвалил капитан.— Хорошо! За мной, мстители и протестанты! Я этих матросов люблю! — И сам капитан для разнообразия бросал то туда, то сюда гранату.

— Смерть капитану! — вскричал возмущенный до глубины души Гамалай. Он был возмущен поведением капитана и уже чуть-чуть не выстрелил в него из кольта!

Но как раз в этот момент Гамалай поднял глаза и увидел: с бизани падают за борт два израненных гиганта, близнецы Лавалье и Ламолье. В воздухе мелькали только сломанные шпаги и римские профили. За долгие годы этих дуэлей по понедельникам у Гамалая выработался уже условный рефлекс. И вместо того чтобы выстрелить и так навеки освободиться от капитана, исполнительный вождь восстания закричал, как всегда:

— Человек за бортом!

Все позабыли о восстании и моментально спустили шлюпки.

Горнисты побросали плетеные корзины, в которых они сидели, и бросились спасать водолазов.

Все шлюпки спустили на воду. На борту остались лишь капитан и лейтенант.

— Что же тебе сегодня приснилось? — спросил капитан.

— Я видел сегодня во сне восстание, как и всегда во сне. Но оно произошло совсем не так. Во сне я совершил все хитрее. Оно имело девиз «Одна секунда террора парикмахеров». Не нужны были никакие массы. В энной стране я собрал всех дворцовых парикмахеров и в первую очередь распределил между ними министерские портфели. Ровно в 11.00 парикмахеры ежедневно брили министров и короля. В эти 11.00 парикмахеры несколько активнее провели бритвами по их горлу, то есть быстренько отделили туловище от головы. В 11.01 все правительственные радиостанции информировали страну о свершившемся перевороте и что теперь диктатор — Гамалай.

Капитан посмотрел на Гамалая. Вид у лейтенанта не был жалкий. Его только трясло. Даже его бледное лицо сотрясала лихорадка. Кольт выпал из его рук на палубу. И глаза прыгали по лицу, как ртутные шарики. Капитан отстегнул свой кольт и подал Гамалаю.

— Нервная лихорадка,— сказал капитан.— На и застрелись.


Гамалай взял кольт и застрелился.
Все требования матросов были удовлетворены.
В леднике был повешен художественный плакат:
«Долой ледники! Да здравствует солнце!»
Шубы матросы выбросили за борт.
Все продукты из ледника убрали.
Теперь матросы свободно развивались. В леднике появились гимнастические снаряды и сталактиты. Половина матросов передохла в ближайшее время от ангины и менингита, но зато остальные стали умные атлеты.
Встал вопрос о перевыборах офицеров.
И это требование было удовлетворено: никаких перевыборов быть не могло — ни у кого из матросов не было специальных знаний. Поэтому решили переизбрать, на худой конец, Дания. Все матросы категорически протестовали против того, что Дании — товарищ капитана по оружию. Другом детства капитана Грама, его товарищем по оружию был единогласно избран Пирос. Дании был оставлен философом и пассажиром.
Оказывается, у Гамалая во внутреннем кармане мундира нашли выправленный первый приказ по кораблю. Первый приказ Гамалая гласил: «Повесить Фенелона».

Смерть Сотла
Ночью у моря была золотая вода.
По воде бегал бенгальский огонь.
Звезды были, как кристаллы марганца и марганцевого цвета.
За кораблем, как всадники, шли волны.
Воздух был темен, а луна прозрачна и шарообразна. Паруса вздыхали. Маймун спал. Впередсмотрящий Фенелон смотрел вперед. Его студенистые бакенбарды фосфоресцировали, в темноте не было заметно, что у него красный, смехотворный нос. Фенелон стоял как всегда босиком и чуть-чуть играл на барабане.
Мачты под луной были как всегда нарисованные. Вода в воде была черная, когда корабль наклонялся вправо, и золотая, когда корабль наклонялся влево. Корабль шел бесшумно, на всех парусах. На его мачтах горели живые огни.
Фенелон босиком стоял на корме. Он смотрел вперед и прислушивался, как спит лев. На палубе была роса, как на лугу.
На корме стоял и Сотл. Большая фигура мечтателя, он смотрел на луну во все свои пенсне. Сотл смотрел внимательно. Иногда его пошатывало, тогда он закрывал глаза и старался сохранить равновесие, чтобы не споткнуться. Сотл смотрел на луну и размышлял о чем-то своем и потустороннем.
Он чувствовал себя не совсем хорошо. Его подташнивало, как всегда, но сегодня особенно.


— Посмотри,— сказал Сотл,— наша луна как будто не в небе, а в воздухе!

— Что ж, небо, по-твоему,— не воздух? — сказал Фенелон.

— Конечно, небо — не воздух. Ведь небом дышат лишь птицы, а человек дышит воздухом.

— Поучись летать на самолете и тоже будешь дышать небом.

— Это твоя фантазия, Фенелон, и утешение, но утешение слабое. Ни на каком самолете никакой пилот не дышит небом. Он же сидит в герметической кабине и дышит воздухом кабины. Вот тебе небо и вот тебе воздух.

Фенелон обернулся, бакенбарды его засветились и погасли. Он сказал:

— Слушай меня, Сотл, и слушай внимательно. Брось ты эти мысли. Брось их насовсем, иначе получится, ты и сам знаешь что — получится, что это твои последние слова. Ты самый большой и самый сильный, и если ты отчаешься, то что же нам?

— Я не отчаиваюсь. Но скажи, почему тебя хотят все время повесить? Что ты такое сделал? Ведь, что бы убить, нужно иметь очень веские доказательства?

— И повесят, не волнуйся. И не потому, что они плохи, а я хорош, просто потому, что уж так повелось: кого-то обязательно нужно повесить. Как нужно есть, пить, любить, так нужно и вешать. А я еще хожу босиком и играю на барабане.

— Но ты и читаешь Библию. Скажи мне, я не читаю Библию, за что и почему меня женили на кукле? Я всю жизнь мечтал о невесте и о страстной любви, а меня женили на кукле. Я им говорил: не надо, что вы делаете? Это нехорошо! Это не по-товарищески! Но, как ты и сам знаешь, у меня теперь кукольная семья. И все говорят, что мне завидуют, да они и действительно завидуют. Вот Гамалай приходил в черных очках смотреть, какое у меня семейное счастье. Ну и счастье. Я ее распорол и опилки выбросил в море. Капитан Грам сказал: «Не ожидал я, Сотл, от своего старшего помощника таких семейных сцен. Ты кто, офицер или артист мелодрамы?» А доктор Амстен сказал, что будет теперь меня лечить, если я споткнусь, так просто, по обязанности, но без любви. Он сказал, что я подаю дурной пример команде: на глазах у всех разрушаю семью и выбрасываю свое семейное счастье за борт.

— А ты поступил бы, как Пирос. Дал бы капитану в челюсть, и он живо успокоился бы.

— Я не могу, нет. Если я ударю, то убью. А потом меня замучает совесть.

— То-то и оно,— сказал Фенелон.— У тебя со весть.

— Кто мы? — сказал Сотл. В его голосе послышались слезы.— Луна объемна, как будто совсем перед глазами. Все ее кратеры обозначены, как типографские значки. Удивительно, как луна висит сама по себе. Я знаю, что там никого нет, лишь вымпел какой-то великой державы. Уж лучше быть замороженным на луне, как вымпел, чем все время качаться в этой тошнотворной лоханке. Куда мы плывем, Фенелон, и зачем? Если тебя все хотят повесить, значит, ты самый умный, объясни мне, я сомневаюсь. Откуда мы? Ты знаешь?

— Нет, и я не знаю. Мы появились на корабле как-то в одно время и все вместе. Сначала я еще что-то помнил, как начало детства, но потом и это что-то позабыл. Все твои кто? откуда? куда? зачем? — всего лишь вопросительные местоимения и наречия. Ни один матрос этого не знает и не узнает. Иди спи, Сотл, и не мучай луну.

— А может быть, море — не море, а волшебный купол, состоящий из влаги, а под куполом и заключается вся жизнь и все приключения со счастьем вместе. Может быть, там и только там сентиментальные рыцари живут в готических замках, а для них танцуют белоснежки и Дюймовочки, а в подвалах пьют нежные вина маленькие мудрые белобородые гномы, а в театрах коломбины и пьеро, а по воскресеньям они все уезжают в гондолах на острова сокровищ, и там так естественны слова любовь, счастье, друг, хлеб, небо, отчизна, и все говорят, не оглядываясь, такими словами.

Сотл зажег спичку. Пламя осветило его большое близорукое лицо. Глаза его были широко раскрыты и казались бесцветными. Его лихорадило. Он раскурил сигару, но больше не курил, а так держал ее, зажженную, в правой руке.

Закурил и Фенелон. Пламя осветило его совиное лицо, бакенбарды и большие уши. Он закрыл совиные глаза и скрестил руки на груди. Его бакенбарды еле-еле фосфоресцировали, а вспышки сигары освещали время от времени мучительное лицо.

Все было немо. Все звуки растворились в ночи. Лишь чуть-чуть мигали на мачтах живые огни.

— Нет,— покачал головой Фенелон,— не безумствуй. Море — это никакой не купол. Это — самая обыкновенная вода. Ее химическая формула нам известна. И нам и всем. Правда, в морской воде растворе но и золото, но еще никакой Чел лини не чеканил из него драгоценные сосуды. Все металлы, металлоиды, щелочи, кислоты растворены в морской воде, но мы не увидим их никогда невооруженным глазом.

— Вот-вот! — сказалСотл.— Давайте вооружим и глаза. Пускай в каждый глаз Эф-изобретатель вмонтирует по кольту, а доктор Амстен пускай повесит на хрусталики по противогазу! За нашу кильку, мечту человечества — огонь! — как сказал бы Пирос.

— Не надо,— сказал Фенелон.— Слушай. Вода усвоила все эти вещества. Тебе известны все животные моря, Сотл, и все растения. Ты знаешь, как это называют ученые: морская фауна и флора. Так что море — нет, не купол.

Около бизани возникла фигура доктора. Доктор Амстен был в противогазе и в кольчуге. Он просыпался: при рассеянном свете луны он читал книгу об искривлениях позвоночника у детей. Очень своевременная книга, потому что детей на корабле не существовало. В темноте Амстен был похож на водолаза, и пальцы, которыми он перелистывал книгу не были видны. Казалось, что книга сама перелистывает свои страницы.


В воздухе замелькали фигурки птиц.
Птицы садились на ванты..
Грачи сидели и не шевелились, как статуэтки из старого серебра.


— Земля близко,— прошептал Сотл.— Скажи, Фенелон, еще: а может быть, можно убежать с этого корабля? Может быть, можно переиначить свою судьбу? Может быть, мне еще неизвестны и какие-то мои таланты? Может быть, мои таланты выяснятся в на земных приключениях?

Уже рассветало.

На носу забеспокоился лев Маймун. Он зазвенел цепью, встал на задние лапы и великолепно зевнул.

Сейчас он примется понемножку реветь, чтобы проснулся его друг и учитель Пирос.

Доктор Амстен, к сожалению, задремал. Он прислонился головой в противогазе к бизани. Ему, естественно, снилась противовоздушная оборона. Книга об искривлениях позвоночника у детей вспорхнула и улетела в море.


Над головой Сотла билась в истерике большая и пестрая стрекоза.
Сотл махал руками, но стрекоза не улетала.


— Нет,— сказал Фенелон устало. Рассвело, и стало заметно, как небрит Фенелон. Все его лицо обросло жесткой щетиной, как лицо совы — перьями.— Никуда никто не убежит с корабля. «Летучий Голландец» — легенда. Таинственные и темные силы участвуют в его движении, сколько бы Дании ни разглагольствовал о счастье. Многие пытались приостановить корабль, но все они погибли страшной и мучительной смертью. А корабль все равно несется на всех парусах. И судьба его команды — с ним. Ты думаешь, Сотл, ты первый, кто подумал о побеге? Не первый. Уже бежали. Но все возвращались. И все, возвратившись, погибали. И знай: возвращались добровольно и умирали добровольно. Их гнали обратно все те же темные таинственные силы нашего движения, и эти силы — в душе каждого из нас. Мы любим свой тотальный театр абсурда, как Христос любил свое распятье, как заключенный любит свою тюрьму. Вот в чем дело, Сотл. Сотл пристально рассматривал Фенелона своими близорукими голубыми глазами.

— Что-то в тебе изменилось, Фенелон. Не знаю, что, но что-то изменилось.

— Не думаю,— усмехнулся Фенелон.— Я по-прежнему самостоятелен и независим в своих мыслях…

— Да нет.— Сотл медленно отвернулся.— Вчера у тебя была расстегнута верхняя пуговица на сорочке, а сегодня нижняя. Вот и все твои метаморфозы.

— О, если бы мы знали вчера, какая пуговица у нас будет расстегнута сегодня! — Фенелон погрустнел. И рассмеялся неприятным совиным смехом.

— Так что же,— сказал Сотл спокойно и не обер нулся. Он говорил как будто в пространство. Он опять смотрел во все свои пенсне на совсем растворившуюся луну.— Я теперь понял: это хорошо — плыть на корабле «Летучий Голландец», на таинственном паруснике, как на прогулочной яхте, с голубым воздухом, с матросами и с банкетами. Это хорошо, что во сне сбываются все мои мечты о невесте Руне, что у меня и у Руны во сне — масса приключений под куполом моря.

— Вот что я скажу тебе, Сотл. И эти мои слова на сегодня последние. Я устал, я засыпаю, мой барабан не играет. Вот какие я скажу тебе последние слова: и не было у тебя, Сотл, никаких снов, а потому не было ни куполов, ни невесты Руны со всеми совместными приключениями. Все ты выдумал.

Сотл не обернулся. Он безучастно кивнул. Он повторил, как эхо:

— И не было, и не было. Ни снов. Ни куполов. Ни невесты. Ни приключений. Все я выдумал.

Как всегда, в 12 часов утра капитан Грам постучал в двери каюты старшего помощника. Он сообщал координаты и метеорологические данные.

Дверь была заперта изнутри. Капитан обследовал иллюминаторы. Они были задраены и занавешены.

Тогда капитан выстрелом из кольта разбил замок. И включил свет.

Сотл лежал на ковре. Он лег на ковер, выстрелил себе в сердце, и пуля попала в сердце. Все его большое лицо было залито слезами, как у ребенка. На белом кителе, там, где сердце, уже замерзло красное пятно. Личных вещей у Сотла не обнаружили. У него не оказалось ничего, а в письменном столе — даже карандаша. Только в фанерных ящичках под койкой нашли много книжек. И все — с картинками.



Эпилог. Декларация, когда человек человеку друг, товарищ и волк


ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ!
Всем адмиралам, капитанам всех кораблей, боцманам, рулевым и кокам!
Всем матросам и всем, кто хоть немного матрос!
Всем остальным!
Организации Объединенных Наций, всем президентам объединенных и еще не объединенных республик! Нескольким королям!
ЭТО Я, АВТОР ЛЕГЕНДЫ О «ЛЕТУЧЕМ ГОЛЛАНДЦЕ», СЕГОДНЯ, 15 СЕНТЯБРЯ 1967 ГОДА, ПОТОПИЛ СВОЙ КОРАБЛЬ.
Мой корабль потоплен, вся команда погибла. Спасся один кок, и о нем будет вторая часть романа, которую я никогда не напишу.
Всю ответственность за свое деяние я беру на себя.
В мире царит солнечная современность.
Перед человечеством — перспективы!
А потому — любите солнце! Но и любите ненастную тьму.
Любите свой дуршлаг и театр оперы и балета!
Любите карусели и Элладу!
Любите ласточек только своей географии!
Любите свои душевные силы и свои вкусы!
Любите ландыши и собаку полицейского!
Любите свою семью и свою тюрьму!
Ласкайте львов и любовниц!
Любите своих ораторов, полководцев и литературоведов! Они — соль земли.
Любите свой сифилис и говорите: наш сифилис — лучший в мире!
Любите китайцев!
Любите жизнь и любите смерть! Ведь жизнь чья-то, а чья смерть? Смерть — ничья.
Дети мои, плюйте в небо, но не погасите солнце!
Это я виноват во всех кораблекрушениях и в той всеобщей мании преследования, которую вызывает словосочетание «Летучий Голландец» — это я играл на гитаре.
Это я виноват в том, что алкоголь, блуд, полицейские приемы перевоспитания, философские системы, убийства — регрессивны, а не прогрессивны. Это я воспел их в легенде о «Летучем Голландце» — это я играл на гитаре.
Это я виноват в том, что на земле еще существуют атмосферные осадки, психические расстройства, самоубийцы, проституция, это я виноват, что человек человеку друг, товарищ и волк, это я распространил всю эту фальшивую пропаганду в своей фальшивой легенде о «Летучем Голландце»! Клянусь: это я играл на гитаре!
Теперь мой корабль потоплен мною, а моя легенда дискредитировала сама себя в сознании всего человечества.
Я понимаю, что я совершил преступление века, что ваш суд умен и неумолим и что меня в конце концов повесят, как Фенелона, и это будет один из самых справедливых актов в истории.
Так веселыми глазами посмотрите на мой труп.
Как он конвульсирует, качаясь на рее!
И скажите словами капитана Грама:


— ВСЕ ХОРОШО, ЧТО ХОРОШО КАЧАЕТСЯ!