Дмитрий Сергеевич Мережковский

РОССИЯ И БОЛЬШЕВИЗМ

МЕРЕЖКОВСКИЙ И ФИЛОСОФОВ О ПОЛОЖЕНИИ В СОВДЕПИИ

Беседа с редактором и издателем газеты «Наш край» Ю. Сумороком[1]

Знаменитый автор «Юлиана Отступника», «Антихриста» («Петра Великого»), «Леонардо да Винчи», «Александра I» Дмитрий Мережковский посетил вчера редакцию «Нашего края» в сопровождении известного публициста Дмитрия Философова.

Разговор пошел на тему актуальных вопросов политики.

Оба выдающихся русских писателя весьма заинтересовались заявлением, сделанным английским представителем О’Греди сотруднику «Морнинг пост» касательно выдвинутой в копенгагенских соглашениях возможности смены системы советов в России.

— Смена такая, — говорил г. Мережковский, — вполне возможна. Мы должны себе отдавать отчет в том, что в России фактически давно уже нет ни тени советской власти, которую заместила автократия Ленина и Троцкого. Автократия эта удерживается благодаря той самой силе, которая поддерживала «самодержавие» царей; она есть эксплуатация психологии несознательной толпы, которая, как раньше окружала особу царя почитанием и обожанием во имя внушенного ей убеждения, что царь — «помазанник» Божий, так и сегодня те же самые чувства питает к красному царю Ленину, которого ему представили, как воплощение идеи социализма — всеобщей справедливости. Как в те времена царь использовал христианские идеалы, святотатственно злоупотребляя верованиями народа, так и сегодня красный царь Ленин использует идеи всеобщей справедливости, с которыми у него нет ничего общего.

И именно как Ленин, так и Троцкий, отдавая себе в этом отчет, готовы в любой момент пойти на так называемую смену строя, устроить маскарад «конституционного народного собрания», которое из-за полного подавления интеллектуальных сил России станет еще одним советским митингом.

Европа, и в особенности Англия, — утверждает наш знаменитый собеседник, — не знает России вообще, а сегодняшней особенно. И это обстоятельство используют большевики. Они знают, что в России ничего создать нельзя, не меньше того они знают свою силу разрушения всего, и не только у себя, но и во всем мире. Большевики отдают себе отчет и в тех великих потрясениях, которые сейчас переживает вся Европа.

Отсюда готовность «смены строя» в России, естественно, в надежде, что эта «смена» обеспечит им возможность фильтрации в Европу действительно отлично организованной идеи разрушения.

— Польша, — говорит Мережковский, — сегодня единственный активный фактор в Европе, как организм, развивающийся в государство.

Польша образует сегодня вал от затопления Европы большевизмом. Поэтому роль Польши исключительно ответственна.

Плохо информированы французы о России, если утверждают, что большевизм — это революционное движение. Задача Польши исправить эту ошибку: ибо большевизм — это величайшая реакция, которую можно себе вообразить, — разрушение культуры и упразднение свободы и принципа личности на несколько лет.

И ваши солдаты, победоносно идущие вперед, должны знать, что не во имя завоеваний и подавления «революционных волнений», но во имя свободы, которую несет их оружие, они должны сражаться с большевиками.

Русский народ примет польских солдат с открытыми руками, — заверял нас великий писатель.

В этом месте нижеподписавшийся прервал диалог вопросом, почему интеллигенция, так многочисленная в России, просто не проявляет признаков жизни, — почему в обществе, которое состоит в большинстве из противников большевизма, не пробуждается никакой реакции против власти Ленина. — В Польше, — говорил я, — чем сильнее был гнет, тем сильнее реагировало на него здраво мыслящее общество. Несколько лет мы должны были жить подпольной жизнью, мы готовили и разжигали очаги бунта, которые сегодня дали плоды в виде обретения оружием целостности Родины…

Ответ на этот вопрос дал г. Философов.

— Лишение свободы слова, террор и преследования смели некоторым образом с поверхности нашу интеллигенцию. Если вы были в прифронтовых местностях и видели разрушенные города, руины церквей и зданий, — то скажу вам, что эти руины точно отражают то, что в области культуры осталось в России после уничтожительной работы большевиков… Вы говорите о польских восстаниях. Но нужно помнить, что и эти восстания готовились в эмиграции в течение целых лет, что эмиграция посылала эмиссаров в страну, что только под их влиянием пробуждался дух польского революционера.

То же самое происходит сейчас и в России. Интеллигенция и лучшие русские личности в эмиграции основывают очаги мысли, противостоящей большевизму. Естественно, это работа поколения, которая сразу не может принести плоды.

— Вы не можете себе представить, — включается господин Мережковский, — как затруднена роль интеллигенции в современной России. Одно можно установить, как результат большевистской деятельности: факт создания большевиками нового, совершенно до тех пор неизвестного общественного класса в современной России — мелкой буржуазии, среди которой интеллигент ненавистен, как тот, кто по природе вещей сопротивляется большевистским теориям, которые эту мелкую буржуазию вызвали к жизни.

Идея социальная здесь доминирует. Политики, можно сказать, здесь нет совершенно.

И вот сейчас этот новый класс людей жаждет одного: чтобы пришел кто-то сильный и гарантировал им землю и права, которые они получили еще во время февральской революции.

Если бы это поняли Юденич и Деникин, действия их не закончились бы поражением.

К сожалению, как один, так и другой шли на Россию во имя возрождения бывшего государства, с которым многомиллионные русские массы раз навсегда распрощались. Юденич раздумывал, признавать ли Финляндию; Деникин не формулировал ясно своего отношения к независимой Польше — и эти политические шаги погубили их окончательно. Потому что русский народ не хочет сейчас чужого.

— А каково ваше отношение к Польше? — спросил я.

— Оба мы с г. Мережковским, — сказал г. Философов, — стоим на почве прав Польши на границы 1772 г. Признание этих прав должно быть исходным пунктом при установлении польско-российских отношений.

О частностях не сужу. Знаю одно, что ввиду общей опасности, какой грозит нам большевизм, отношения между Польшей и возрожденной Россией должны быть самые дружественные.

На этом закончилась беседа, отчет о которой предоставляем нашим читателям.

БЕСЕДА с Д. С. МЕРЕЖКОВСКИМ[2]

Вы спрашиваете меня о ближайших планах и намерениях. Главная наша задача по мере наших слабых сил содействовать возрождению России, я бы даже сказал ее воскресения.

Для того, чтобы Россия была, а по моему глубокому убеждению ее теперь нет, необходимо, во-первых, чтобы в сознание Европы проникло наконец верное представление, что такое большевизм. Нужно, чтобы она поняла, что большевизм только прикрывается знаменем социализма, что он позорит святые для многих идеалы социализма, чтобы она поняла, что большевизм есть опасность не только русская, но и всемирная.

Затем, мы находим, что будущее России зависит от ее отношений с Польшей. Только тесная связь с Польшей, только признание исторических прав Польши на ее территорию — может служить основой для дальнейшего более тесного сближения двух народов, и почем знать, для дальнейшего сближения всего славянства.

Здесь, в Вильне, мы встретили самый радушный прием, но центр политической жизни теперь в Варшаве, и мы спешим туда. По необходимости мы останемся в Вильне всего несколько дней.

— Каково положение в России русской литературы, русских писателей?

— Лучше не спрашивайте. Какая может быть литература, когда уста писателей запечатаны. Страшно подумать, что при царском режиме писатель был свободнее, нежели теперь. Какой позор для России, для того изуверского «социализма», который царствует теперь в России! В России нет социализма, нет диктатуры пролетариата, а есть лишь диктатура двух людей: Ленина и Троцкого.

КРИК ПЕТУХА[3]

— Еще «Свобода»? Нет, довольно. Не свобода нужна нам сейчас, а власть. Большевики — умницы: ни с какими «свободами» не церемонятся и создали власть, — это вы у них не отнимете. Может быть, не только в России, но и во всей Европе это сейчас единственная крепкая власть.

— Завидуете?

— Во всяком случае, не презираю. Есть чему поучиться. И уже поверьте, никакой «Свободою» их не проймешь. Никого не соберете вы под этим знаменем…

Я не сомневаюсь, что здесь, за рубежом, таких разговоров было и будет много. Но именно здесь. А там, в России? Ведь все, что здесь, так непохоже на все то, что там. Здесь и там — «этот» свет и «тот». Свобода, слово, уже заглохшее здесь, как прозвучало бы там?

Глубочайшая метафизика большевизма, не отвлеченная, а воплощаемая в действии реальнейшем, небывалом по своим размерам всемирно-историческим, есть отрицание свободы. Можно сказать, что большевизм существует в той мере, в какой отрицает свободу. В этом смысле учителя и пророки большевизма даже не считают нужным лицемерить.

Ленин начал с того, что объявил со свойственной ему арифметическою точностью: «социализм (большевизм) есть учет». Абсолютная мера учета — равенство — равенство человеческих личностей, превращенных не в рабов, не в скотов, даже не в зерна «паюсной икры», а в частицы серой пыли, молекулы бездушной материи, атомы тех не человеческих, а только физических «масс», которые служат предметом большевистских «опытов». Абсолютная величина — равенство, а свобода — нуль, ничто, «буржуазный предрассудок», та ложь, на которой весь старый мир, как на оси своей, вертится. Выдернуть из него эту ось и значит — уничтожить старый мир и создать мир новый.

«Свобода, Равенство, Братство», — из этих трех заветов Великой революции большевизм сохраняет одно только «равенство» — без свободы и без братства: вместо свободы — рабство, какого никогда на земле не бывало, вместо братства — братоубийство, какого тоже никогда на земле не бывало, вплоть до антропофагии (это сейчас, в России, уже не легенда).

Что в тайне совести своей думает Ленин о Великой революции французской? Считает ли ее только малым началом великого конца революции русской или таким же нулем, «буржуазным предрассудком», как и самое понятие свободы? Но в обоих случаях, Свобода и Равенство — два понятия, взаимно друг друга исключающие — такова метафизика, повторяю, не отвлеченная, а реальнейшая, вошедшая в плоть и кровь большевизма. Начало большевизма — конец свободы; убить свободу — родить большевизм, и наоборот. Вот почему большевики — свободоубийцы изначальные.

Великая революция французская открыла человечеству небо свободы, под которым мы все еще ходим; дало человечеству воздух свободы, которым мы все еще дышим. Великая реакция русская — большевизм — хочет заменить небо стеклянным колпаком, и воздух — безвоздушным пространством. В России они это уже сделали; сделают ли и во всем мире? Вот вопрос.

Мы здесь, под вольным небом, дышащие, не понимаем, что значит воздух. Но это понимают все, кто там, в России, под стеклянным колпаком, задыхаются. И если скажут им: «Воздух!» — разве могут они не ответить?

О, только бы туда, в Россию, долетел этот крик: «Свобода!» — и Россия ответит, и расточится большевизм, как дьявольская нечисть — от крика петуха.

КРАСНЫЙ ДЬЯВОЛ[4]

Нож в руках сумасшедшего страшен. А вступать в «мирные переговоры» с сумасшедшим, не вырвав ножа из рук его, — еще страшнее. Сумасшедший хитер: перехитрит всех умников и посмеется над ними.

Красная армия в руках Ленина-Троцкого — нож в руках сумасшедшего. Спор о том, сильна ли красная армия, остер ли нож — глупый спор. Дело не в остроте ножа, а в остроте сумасшедшей хитрости. Тупой перочинный ножик в руках помешанного, когда он крадется ночью к спящему, опаснее самых острых ножей. А ведь это именно сейчас и происходит. Европа спит, а Троцкий-Ленин крадется к ней — вот-вот полоснет по горлу тупым перочинным ножиком красной армии.

Или, может быть, Европа уже проснулась и вся трясется, не видит, не слышит, не понимает — только трясется, суется и гибнет бессмысленно? Ведь не страшное губит, а страх.

Думаю, это-то именно сейчас и происходит с Европой.

Вождь великого народа предложил себя в посредники для мирных переговоров Польши с Советским правительством. Советское правительство ответило дипломатической пощечиной. Что же делает вождь великого народа? Что делает сам великий народ? Военная эскадра направляется в Балтийское море (в который раз?); двинуты шестнадцать дивизий с шестнадцатью генералами на помощь Польши. Но вот беда: генералы уже прибыли, а дивизии еще не успели. Успеют ли?

А хитрый сумасшедший с тупым перочинным ножиком все крадется да крадется и тихонько смеется над бормотанием спящего о шестнадцати дивизиях без генералов и шестнадцати генералах без дивизий.

Мы давно уже знаем: все слова тщетны. Никто не услышит, никто не проснется. И все-таки мы будем говорить, кричать до конца.

Проснитесь, опомнитесь. Чего вы так боитесь? Красной России? Красной Армии? России Красной нет, а есть только Россия русская, и вся она — против Красного Дьявола. Красной Армии нет, а есть только стадо обезумевших людей, которых Красный Дьявол гонит, как скот на убой, пулеметами в спину, и такими утонченными ужасами, что перед ними Инквизиция — шутка. О, если бы эти несчастные знали, что вы — против Красного Дьявола, как бы они кинулись к вам! Но по тому, что вы с Россией сделали и делаете, они этого знать не могут.

Шестнадцать генералов без дивизий — это хорошо; шестнадцать генералов с дивизиями — еще лучше. Но сейчас не в этом главное; главное — в вашей воле, в вашей решимости, в вашем мужестве, в вашем достоинстве.

Хотя бы в эту последнюю минуту, опомнитесь. Вы — дети великой матери: мать ваша — Европа, мать Свободы. И вы ее предадите во сне Красному Дьяволу-Поработителю?

Не думайте, что вы проснулись: если вы боитесь этого дьявола, — вы все еще спите, и он вас душит во сне, и если не проснетесь, — задушит.

Проснитесь же, скажите Красному Дьяволу: «Аминь, рассыпься!» И он рассыплется.

ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ[5]

— Посидели бы вы с нами в концентрационном лагере за колючей проволокой, узнали бы, как они нас любят! — говорят мне о поляках русские люди, солдаты и офицеры.

Что на это возразить? Какими словами? Колючая проволока убедительнее слов.

Я — друг Польши. Друг должен говорить правду в глаза.

Сажать за колючую проволоку русских патриотов, единственных друзей Польши, всеми преданной, есть безумие и преступление — преступление перед Россией и перед Польшей. Те безумцы и преступники, которые это делают или делали, — враги Польши, изменники, друзья большевиков, их лучшие слуги, — пусть даже сами не ведают что творят.

Колючая проволока ныне снята? Жаль, что так поздно. Дай Бог, чтобы не слишком поздно!

Это безумие и преступление искупается ныне святою кровью, кровью лучших сынов Польши там, на полях сражений. И если только что воскресшая Польша снова будет распята, то колючая проволока, отделявшая Россию от Польши, будет терновым венцом на челе Распятой.

Я сказал правду полякам, скажу правду и русским.

Вы обижены — забудьте обиду — не прощайте, не надо прощать, прощение мстительно, а забудьте, забудьте так, как будто обиды вовсе не было.

Сколько дней просидели вы за колючей проволокой? Сто пятьдесят? А поляки — сто пятьдесят лет. Это если считаться. Но не надо считаться. Забудьте, не считая. Счет не в вашу пользу.

Поляки ненавидят русских? Они имеют право ненавидеть. Я иногда и сам ненавижу русских, ненавижу их за то, что они с Россией сделали. Я иногда и сам себя ненавижу за то, что я сделал с Россией. Да, я сделал. Мы все сделали. Мы все вместе виноваты. Не будем же считаться ни с чем. Счет не в нашу пользу.

А если не можете забыть, не считая, то ни минуты не медлите — ступайте, бегите под знамена Брусилова, Ленина и Троцкого. Убивайте Польшу, убивайте Россию. Но знайте: каждый удар ваш в сердце Польши — удар в сердце России, потому что у них сейчас одно сердце. И еще знайте: вы достойны вашей участи: родились и умрете рабами; никогда не узнаете, что такое Свобода и Отечество. Вы достойны того, чтобы гнали вас пулеметами сзади, как плетью скотов на убой.

Вы говорите, что я слишком люблю Польшу. Но кто любит и думает, как бы полюбить не слишком, тот совсем не любит. Я не знаю, как я люблю Польшу и как люблю Россию; я только знаю, что люблю их вместе и сейчас не могу разделить. Когда-нибудь потом опять смогу, но не сейчас, пока льется их общая кровь и венчает их общий терновый венец.

Да, помните, русские люди: колючая проволока, отделявшая некогда Россию от Польши — ныне их общий терновый венец. Кто ведает судьбы Господни? Может быть, русские, русские дьяволы пройдут по телу Польши так же, как прошли они вместе по телу России. Но если обе вместе будут распяты, то обе вместе и воскреснут. И на благо всему человечеству союз их вечный, венчанный венцом терновым.

ДВАЖДЫ ДВА — ЧЕТЫРЕ[6]

Вдохновенно твердить: дважды два четыре — какой изнурительный труд!

Что большевизм — гибель не только России, но и всего культурного человечества, для нас, русских, — дважды два четыре. Но в Европе этого никто не видит, не слышит, не знает, не хочет знать. Может быть, поляки знают лучше других, но все же не так, как мы. Знать, что чужая спина не может вынести десятипудовой тяжести — одно, а чувствовать, как собственная спина под тяжестью ломится — совсем другое.

Если большевизм — болезнь только русская, а не всемирная, то, отразив нападение советских полчищ и заключив почетный мир, Польша может спасти себя и Европу, сделаться оплотом от нового нашествия варваров. Но если дважды два не пять, а четыре, то ни для Польши, ни для Европы нет мира, пока есть большевизм. Быть ему — им не быть, и наоборот.

Волей-неволей Польша с Россией связаны, как близнецы — друзья или враги неразлучные. Если Россия — труп, то как жить Польше рядом с тлеющим трупом?

Вырыть могилу, похоронить труп? Нет, слишком велик: как бы и себя не похоронить вместе с Россией?

Да, быть большевизму — Польше не быть: для нас это «ясно, как простая гамма». Для нас, русских, но не для Польши, не для Европы. Пока собственные кости не затрещат, хруст чужих костей неубедителен.

— Так что же нам, полякам, делать?

— Свергнуть большевиков.

— Легко сказать! Ведь это значит — поход на Москву?

— Не бойтесь, до Москвы не дойдете. Только поймите, что большевизм — не тело России, а нарыв на теле: один укол иглы — и лопнет нарыв; поймите, что большевизм — наш с вами общий враг. Только подымите знамя: за вольность нашу и вашу — но подымите так, чтобы вся Россия видела, — и красная армия растает, как лед под солнцем, огромные глыбы, обвалы начнут от нее отпадать, переходя на вашу — нашу сторону, так что скоро вы не различите, где вы, где мы, вся Россия встанет и пойдет на Москву. Не верите?

— Этому в Польше никто не поверит.

— Не спасетесь, пока не поверите.

Разговор шел полгода назад, — и вот сейчас после страшного опыта летней кампании, после чуда над Вислой, я могу только повторить то, что тогда говорил. Ужели и теперь, как тогда, никто не поверит?

Военная газета «Фронт» сообщает из Седлеца:

«Недавно 114 поляков, взятые большевиками в плен, привели 800 большевистских солдат, которые, с оружием в руках, добровольно сдались. Одних от других трудно было различить, так как одежду с польских солдат собрали большевики, а поляки, отплачивая тем же, отобрали шинели у большевиков. Весь транспорт пешком ушел в направлении к Седлецу».

Удивительно. И всего удивительнее, что этого никто не видит, не слышит, не знает, не хочет знать. А ведь это то самое, о чем мы и говорим вот уже полгода, — то самое, но слепое, глухое, немое, темное, — без знания, без знака, без знамени. Поляки и русские вместе, так что «одних от других различить трудно». Хаос, в котором может погибнуть или из которого может возникнуть мир. Десятки, сотни тысяч русских, не красных, а просто русских людей, как овцы без пастыря, мечутся, между двумя огнями, пулеметами в спину и пулеметами в грудь, не зная, куда бежать. Ищут знания, знака, знамени — и не находят.

Но ведь эти десятки, сотни тысяч русских людей — сама Россия, не первая, царская, рабская и не вторая, большевистская, хамская, а третья, свободная, та, что должна идти на Москву, чтобы спасти себя, и Польшу, и Европу.

Горе Польше, горе Европе, если подымет русское знамя не Европа, не Польша, а Германия; если соберется под знаменем не третья Россия свободная, а первая, рабская, и вторая, хамская, — вместе, потому что они давно уже вместе, именно здесь, под русско-германским знаменем.

Неужели и сейчас этому в Польше никто не поверит?

Не спасетесь, пока не поверите.

Одно из двух: или поход Третьего Интернационала на Варшаву, на Париж, на Лондон, на всю Европу; или поход Третьей России на Москву.

ВСЕ ЭТО ЛЮБЯТ[7]

«— Послушайте, теперь вашего брата судят за то, что он отца убил, и все любят, что он отца убил.

— Любят, что отца убил?

— Любят, все любят. Все говорят, что это ужасно, но про себя ужасно любят… Алеша, правда ли, что жиды на Пасху детей крадут и режут?

— Не знаю.

— Вот у меня одна книга, я читала про какой-то где-то суд, и что жид четырехлетнему мальчику сначала все пальчики отрезал на обеих руках, а потом распял на стене, прибил гвоздями и потом на суде сказал, что мальчик умер скоро, через четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, все стонал, а тот стоял и на него любовался. Это хорошо.

— Хорошо?

— Хорошо. Я иногда думаю, что я сама распяла. Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть…» («Братья Карамазовы», разговор Алеши с Лизой).

Что это? Бред? Да, бред, но и действительность. Всемирно-историческая действительность наших дней — бред сумасшедшего.

Россия — распятая, большевизм распинающий, а Европа — невинная девочка, которая, любуясь на муки распятого, ест ананасный компот. Все судят большевизм за то, что он «отца убил», и все это любят. Вот почему наши русские свидетельства перед Европой о большевистских ужасах так недействительны: от них ананасный компот только слаще.

— Oh, mes chères petits bolcheviques! Mais pourquoi donc, monsieur leur voulez vous du mal? О, мои милые большевички. За что вы им зла желаете? — говорила мне одна светская дама.

Этим дамским лепетом полны салоны Парижа и Лондона.

Анатоль Франс — воплощенная душа современной Франции — тихий, добрый, мудрый старик, серебристо-седой, нежный, мягкий, пушистый, как одуванчик. И он — поклонник большевиков? И он на муки Распятой любуется? Нет, ничего он не знает о них, и о себе самом уже не знает ничего, не понимает, где он, что с ним. Ураган войны и революции сорвал с одуванчика голову, и сухой стебель, былинка слабая по воле ветров во все стороны треплется. Он только знает, что «боги жаждут». Но выпитая кровь с него богами не взыщется.

Барбюс и Ромен Роллан — мягкотелые соглашатели, благородные шулера игры дьявольской, расторопные лакеи кровавой пошлости, утонченные Максимы Горькие — те кое-что знают, но не хотят знать: зажмурив глаза, едят «ананасный компот». С кого другого, а уж с них-то кровь взыщется.

Должно оговориться: поэзия — не политика, созерцание — не действие Франции. Тут противоположность трагическая, но не безысходная. Для того-то и совершается трагедия, чтобы найти исход.

Поэзия Франции отрицается ее политикой, созерцание — действием с такою силою, что есть надежда, что Франция спасет не только себя, но и всю Европу.

О Польше и говорить нечего: слишком ясно, что вся поэзия и вся политика, созерцание и действие Польши — в борьбе на жизнь и смерть с большевистским дьяволом.

Но, кроме Польши и Франции, можно сказать обо всей остальной Европе, что в поэзии, то и в политике, и даже здесь еще в большей степени, чем там. Вот где «все это любят»!

Роман Ллойд Джорджа с большевиками тем непристойнее, что происходит в Англии — классической стране «благопристойности».

Большевизм и Европа — молодой негодяй и старая влюбленная распутница: он может с ней делать все, что угодно — ей это нравится. Она говорит, что «это ужасно», но про себя ужасно любит. «Милые большевики, шалуны, проказники!»

Страшны не победные красные полчища, не похабный мир с советским правительством, не признание его великими державами; страшно это тихое просачивание большевистского яда в самое сердце Европы.

Кажется иногда, что «нравственное помешательство», moral insanity, овладело всем человечеством и что внезапный «Демон Превратности» внушает ему восторг саморазрушения. Кажется иногда, что «бесы» вошли не только в русский народ, но и во все человечество, и стремят его как стадо свиней, с крутизны в море.

Да, страшно, но не надо терять надежды, что Исцеливший одного бесноватого исцелит и все человечество. Надо помнить, что наглость большевиков равна их трусости: молодец на овец, а на молодца и сама овца. После Божьего чуда под Вислой есть надежда, что молодец скоро явится, и тогда большевизм превратится в овцу.

Только бы понял он, что не все это любят!

СМЫСЛ ВОЙНЫ[8]

Когда наш друг идет по узенькой дощечке над пропастью, мы не должны кричать: «Берегись, упадешь!» Наш крик может погубить: испугавшись, он сделает неверный шаг и упадет.

Когда Польша недавно шла над пропастью, мы с замирающим сердцем следили за ней молча и только молились: сохрани ее Господь. И молитва наша услышана, Польша спасена.

Теперь можно и должно говорить о миновавшей опасности, о неверных шагах, роковых ошибках, которые довели Польшу до края пропасти и едва не погубили. Ведь если она спасена, то чудом. В чудо надо верить, но нельзя чудес требовать, искушать Бога.

Кажется, главная ошибка теперь ясна для многих — о, если бы для всех в Польше! Ошибка эта — вовсе не поход на Украину, как внешнее стратегическое действие, но внутренний политический смысл, который придан был этому походу, а через него и всей войне, наиболее значительной и влиятельной частью Польского общества.

Надо сказать правду: с самого начала войны, политический, национальный и всемирный смысл ее был неясен. С кем Польша воюет: с большевиками или с Россией?

Для нас, русских, ответ был лучезарно ясен. Если большевики — злейшие враги, убийцы России, то война с ними — война не с Россией. Ни одной минуты не сомневались мы, что в сердце польского народа ответ так же ясен. Но в сознании польского общества ясности не было: тут смысл войны мерцал и двоился. Вот эта-то роковая двусмысленность едва не погубила Польшу.

Ошибки преуменьшать не следует. Корнями своими уходит она очень глубоко, повторяю, не в сердце, не в воле польского народа, а в сознании польского общества, или некоторой части его.

Россия — враг Польши, исконный, вековечный и непримиримый, — одинаково, как Россия первая, царская, так и вторая, большевистская, а третьей России нет и не будет. Сейчас нет России: там, где она была, — пустое место, черная яма, бездонный хаос. России нет — и благо Польше. Гибель России — спасение Польши; ничтожество России — величие Польши.

Может быть, никто этого не сознает и не высказывает так отчетливо, как я сейчас делаю; но не связанная, не сознанная ошибка еще непоправимее: скрытый яд сильнее действует.

Стоит ли доказывать, что воля к небытию России для Польши преступна и безумна, самоубийственна? Стоит ли доказывать логикой мышления то, что логикой бытия уже доказано? Вот, когда можно сказать: не рой другому яму — сам в нее упадешь. Не Польша, а кто-то за Польшу рыл яму России, и Польша едва в нее не упала. В одну яму едва не упала, начнет ли рыть другую?

Впрочем, воля к небытию России — ошибка не одной только Польши. После мира с Германией, нелепого и недействительного, вся европейская политика на этой воле основана. Европа захотела устроиться так, как будто России нет. И недурно устроилась. Дом, основанный на землетрясении. Кажется, скоро ясно будет для всех, что яма, вырытая для России — могила Европы. Может быть, никогда еще не была так велика Россия, как сейчас, в своем падении; никогда еще так не учитывали вес России на весах всемирно-исторических. Если вся Европа окажется скоро на краю гибели, то это потому, что земная ось сдвинута тяжестью России «несуществующей».

Польша к России ближе, чем Европа. Польше виднее. Искупит ли она теперь, после Божьего чуда под Вислой, ошибку Европы, или повторит свою собственную ошибку? Поймет ли, что убийство России — самоубийство Польши? Божье чудо откроет ли Польше глаза или потухнет во тьме, только ослепив, как молния?

Скоро Польше придется ответить на этот вопрос не словом, а делом.

Маршал Пилсудский в недавней беседе с одним журналистом поставил тот же вопрос с неотразимою ясностью.

Оставаться на призрачной границе этнографической Польши, «линии Керзона» и заключить мир с Советским правительством; или переступить за эту границу, вести войну до конца свержения Советского правительства и мира с освобожденной Россией? Польскому обществу предстоит сделать выбор между этими двумя решениями, и сделать его как можно скорее.

Но для того, чтобы сделать выбор между войной и миром, надо, чтобы смысл войны был ясен. Горе Польше, если в конце войны, в мире, так же, как в начале, этот смысл мерцает, двоится, если война все еще двусмысленна: то с большевиками, то с Россией.

Трагедия Польши заключается в том, что она не свободна в выборе. Тысячи рук тянутся к ней; тысячи голосов оглушают ее: «Мирись пока не поздно. А если не хочешь мириться, значит, ты банда империалистов, захватчиков, хищников. Погибай — туда тебе и дорога».

Чьи это руки? Чьи голоса? Друзей или врагов? Если смысл войны ясен, то ответ прост. Большевики — враги России; мир с ними — с нею война; с нею мир — война с ними.

Мира с большевиками могут требовать только враги России.

Да, прост и легок ответ на словах, — но на деле как труден! Война — дело. Смысл войны нельзя объяснить никакими словами: надо его сделать ясным. Сколько бы ни уверяла Польша, что воюет с большевиками, а не с Россией, — никто не поверит, пока Польша чего-то не сделает.

Освободить Россию может только сама Россия; русское знамя могут поднять только русские руки. Доходить до Москвы, чтобы свергнуть Советское правительство, может быть, и не надо; но надо идти на Москву. Если Польша без России пойдет на Москву, то, едва переступит она за призрачную границу свою, «линию Керзона», как черта эта сделается для нее чертою смерти. В Россию Польша одна войти не может, — может только с Россией.

Это значит: с польскими знаменами должно соединиться русское; русское войско с польским. Тогда смысл войны будет ясен уже не на словах, а на деле.

Если есть начало русского войска в Польше, — хоть бы малое, то пусть оно не будет тайным. Пусть оно будет явным. И пусть благословит Польша русское знамя: за нашу и вашу свободу. Пусть скажет Польша русскому войску: на вашего и нашего врага — с Богом.

ТРОЙНАЯ ЛОЖЬ[9]

«Ваш отец — диавол. Он был человекоубийца от начала — лжец и отец лжи».

Истина людей соединяет, потому что истина для всех одна. Люди любят друга в истине. Ложь разъединяет, потому что ложь многообразна и бесчисленна. Люди во лжи ненавидят друг друга. Предел разъединения — предел ненависти — человекоубийства. Кто начинает ложью — кончает убийством.

Большевики — сыны диавола, лжецы и человекоубийцы от начала. Лгут и убивают, убивают и лгут. Покрывают ложь убийством, убийство — ложью. Чем больше лгут, тем больше убивают. Бесконечная ложь — человекоубийство бесконечное.

От начала солгали: «Мир, хлеб, свобода». И вот — война, голод, рабство. Такое рабство, такой голод, такая война, каких еще никогда на земле не бывало.

Лгут о русской и всемирной революции — освобождении русском и всемирном, а свободу называют «буржуазным предрассудком» (Ленин). Но если надо буржуазные предрассудки уничтожить, то надо уничтожить и свободу. Большевики это и делают: убивают свободу и покрывают убийство ложью. Лгут, что убивают свободу только «на время», пока не восторжествует коммунизм — равенство. Но нельзя убить свободу на время. Убитая свобода не воскресает, пока живы свободоубийцы. Пока жив большевизм, — свобода мертва; когда он умрет, — она воскреснет.

Да, воистину, такого рабства никогда еще на земле не бывало. Доныне всякое человеческое насилие, порабощение было только частичным, условным и относительным, именно потому, что было только человеческим. Всякий поработитель знал, что делает зло. Большевики этого не знают. Так извратили понятия, что зло считают добром, добро — злом «по совести», по своей нечеловеческой, дьявольской совести. И впервые на земле явилось рабство безграничное, абсолютное, нечеловеческое, дьявольское.

Лгут и о хлебе. Не хлеб им нужен, а голод. Не борются с голодом, а голодом держатся: вся власть их зиждется на голоде. По дьявольскому чуду не хлебом сыты, а голодом. Давно уже поняли, что сытый народ бунтует, ищет свободы; а голодный — покоряется; чем голоднее, тем покорнее. Давно уже поняли, что цепь голода — из всех цепей крепчайшая. Все человеческие страхи мгновенны и частны по сравнению со страхом голода, общим и вечным. Огнем и железом пытается один человек, а человеческие множества — «массы» — голодом. Много смертей человеческих; у каждого человека своя; но голодная смерть для всех одна. Когда и мать — земля не родит, то человек — сын, проклятый матерью. Проклятье земли — тягчайшее.



Плод полей и грозды сладки
Не блистают на пирах,
Лишь дымятся тел остатки
На кровавых алтарях.



Так сейчас в России, так будет и во всей Европе, если пройдет по ней большевизм. Где конь этот ступит копытом, там трава не растет; где саранча эта сядет на землю, там уже ни былинки, ни колоса. Съели Россию — съедят и Европу, весь мир съедят. Вот для чего идут с Востока на Запад красные полчища. Не Троцкий ведет их, а полководец иной — апокалипсический всадник на черном коне с черным знаменьем — Голод. И пулеметного огня в спину не нужно, когда гонит людей страх голода: если позади смерть, а впереди хлеб, то люди идут вперед и пройдут весь мир — не остановятся. Вот в чем тайна красных «побед», этих чудес дьявольских. Большевики и это давно уже поняли. Как победили Россию, так победят весь мир голодом. Исполнилось над нами слово пророка: «Умерщвляемые мечом счастливее умерщвляемых голодом. Руки мягкосердных жен варят детей своих, чтобы они были им пищею. Кожа наша почернела, как печь, от жгучего голода». Погодите, народы Европы, слово это и над вами исполнится: если не обратитесь и не покаитесь, — будет и у вас царство голода — царство диавола.

Лгут о хлебе, лгут о свободе, но больше всего лгут о мире.

Мира жаждет ныне человечество, как умирающий от жажды жаждет воды. Но мира нет, и сейчас меньше чем когда-либо можно надеяться, что будет мир. На востоке Европы все еще бушует война; на западе буря как будто утихла, но страшная мертвая зыбь войны уносит полуразбитый корабль Европы в океан безбрежный, к новой буре, крушению новому, последнему. Как умирающий от жажды в пустыне, плетется человечество к источнику мира, а большевики забегают вперед, отравляют воду в источнике. Уже отравили, осквернили, сделали мир «похабным» для России и хотят сделать то же для всего человечества. Много у них грехов, но это — тягчайший. Вот за что им камень жерновый на шею, — за осквернение мира.

Говорят: все войны кончатся и будет мир всего мира только тогда, когда внешняя война международная сделается внутренней войной междоусобной, переродится в так называемую «борьбу классов».

Вот где этими сынами диавола, лжеца и человекоубийцы изначального, ложь и человекоубийства сплетены в крепчайший узел диавольский.

Идея «классовой борьбы», как основной динамики социальной революции, открыта не ими; вообще никаких идей не открыли они, — безыдейность — одно из их главных свойств. Идея эта принадлежит тому, кого они считают своим пророком и учителем, Карлу Марксу. «В большевизме Маркс неповинен; Марксовы кости в гробу перевернулись бы, если бы он узнал, что большевики с ним делают». Утверждение это, ныне столь ходкое, следует принимать cum grano salis.[10]

Именно эта идея классовой борьбы — вплоть до всемирной войны междоусобной, поглощающей все войны международные, — идея классовой борьбы, в качестве единственно желанной и действительной революционной динамики, связывает большевизм с марксизмом как пуповина связывает младенца с утробой матери. Именно по этой идее видно, что недалеко большевистские яблочки от яблони марксистской падают.

Хороша или дурна идея классовой борьбы, благородна или презренна, — мы, живые люди, участники борьбы, палачи или жертвы, кое-что знаем о ней, чего Маркс не знал, что и не снилось всем мудрецам социал-демократии. У них идея эта была только в уме; у нас — в крови и в костях: кровь наша льется и кости трещат от нее.

Мы знаем, что война междоусобная в неизмеримо-большей степени есть «война на истребление», чем все войны международные, и что это — война бесконечная. Конец ее — взаимоистребление классов — еще ужаснее, чем взаимоистребление народов. Французы могли бы истребить немцев и желтая раса — белую, потому что тут враг видит врага в лицо, может отличить от друга. Но как отличить буржуя от пролетария? Маркс думал, что это легко. Мы теперь знаем, как трудно.

Два класса — не только два существа экономических, два тела, как думал Маркс, но и два духа. Класс на класс — дух на дух. Борьба двух начал духовных — антиномий метафизических — есть борьба безысходная, бесконечная. Тело истребить можно; но как истребить дух? Дух буржуазный таится и в пролетариях. И эти «буржуи» новые хуже старых. Дух неуловим, неистребим. Бесконечна война русских чрезвычаек с буржуйным духом; какова же будет война чрезвычаек всемирных?

Да, по русской междоусобной войне можно судить о всемирной. Война междоусобная на международную — братоубийство на человекоубийство, огонь на огонь, больший на меньший. В войне международной — жар горящего дерева, в междоусобной — жар железа, раскаленного добела. В международной войне — люди — звери, в междоусобной — диаволы.

Такова тройная ложь большевиков — «мир, хлеб, свобода» — бесконечный голод, бесконечное рабство, бесконечная война — тройное царство диавола.

Ежели будет и во всем мире то же, что в России, то наступят те дни, о которых сказано: «Тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира и не будет. И если бы не сократились те дни, то не спаслась бы никакая плоть; но ради избранных сократятся те дни».

Избранные — все, кто с сынами диавола борется. Пусть же каждый из борцов помнит, что он борется не только за свое отечество, но и за весь мир, и что он самим Богом избран.

Большевиков, сынов диавола, мы не победим иначе, как с Богом.

О ЧЕРТЕ, ЧЕСТНОСТИ И РАВЕНСТВЕ

Ответ читателю[11]

По поводу моей статьи «Тройная ложь» один из читателей предлагает мне три вопроса.

Первый: «В шутку или серьезно назвали вы большевиков сынами диавола? Если в шутку, то не грешно ли смущать умы и без того уже смущенные подобными шутками? А если серьезно, то неужели вы, образованный человек XX века, верите в диавола? И в какого же именно? Не в христианского ли черта с хвостом и рогами?»

Второй: «Неужели считаете вы всех большевиков сплошь негодяями? Нет ли между ними и честных людей, даже святых? Читали вы статью Максима Горького о Ленине?»

Третий: «Не полагаете ли вы, что и у большевиков есть правда — идея равенства?»

На каждый из этих трех вопросов можно бы ответить целою книгою. Но я постараюсь быть кратким.

Первый вопрос о «черте» кажется довольно ядовитым, но маленьким. Легко увильнуть от жала его, ответив с такою же лукавою легкостью и плоскостью, с какой он поставлен: «Да, виноват, пошутил». Но, если отвечать искренне, то вопрос бездонно углубляется.

Я хорошо понимаю, как стыдно «образованному человеку XX века» верить в черта. Ведь нынче не только образованные и умные люди, но и невежды и дураки ни в Бога, ни в черта не верят.

Ведь даже сам «образованный» лакей Смердяков знал, что в Священном Писании «про неправду все писано» — Смердяков знал это вместе с Вольтером, Марксом и Лениным.

Верить в Бога — еще с полгоря, полстыд; но в черта — это уж стыд окончательный. Да, все это я хорошо понимаю. Но делать нечего, беру на себя весь стыд. Говорю прямо и просто: верю в черта. Верю в него наперекор Вольтеру, Марксу, и Ленину, и Смердякову, вместе со смиренной старушкой, смиренно верующей — sancta simplicitas[12] — и с великим математиком Паскалем, и с великим реалистом здешних и нездешних реальностей, Достоевским, и с тем, кто до создания мира «видел сатану, спадшего с неба, как молнию». Верю в него не только «гремящего и блистающего», «сына денницы», «Светоносного», Люцифера, некогда любимого первенца творения, но и в современного «маленького бесенка с насморком», и даже в самого обыкновенного «черта с хвостом, вот как у датской собаки», который мучил в кошмаре Ивана Федоровича Карамазова. Верю в черта и не очень стыжусь, потому что смею думать, что Паскаль и Достоевский заглядывали в такие бездны отрицания и сомнения, какие и не снились не только Смердякову, но и самому Ленину.

Что такое «диавол»? Абсолютное Зло, реализованное в абсолютной Личности. Если вообще личность — только эмпирическое явление, такое же, как пламя на горящей свече, — задули свечу и пламя потухло, или как пузырьку на воде — вскочил пузырь и лопнул, — тогда, разумеется, не может быть и вопроса о существовании диавола. Но тогда не может быть вопроса и о существовании личного Бога. Тогда правы те, кто ни в Бога ни в черта не верит. Если же личность есть нечто большее, чем — пламя на свечке, — пузырь на воде, — если корнями своими прикасается личность к «мирам иным», то нельзя обойти вопроса о реализации абсолютного Блага и абсолютного Зла в личности, о существовании личного Бога и диавола.

Но вопрос о метафизическом существе личности решается не первобытным и невежественным ленино-смердяковским здравым смыслом: «про неправду все писано», а сложнейшей и тончайшей системой человеческого мышления, восходящей от кантовской «Критики чистого разума» до современной гносеологии (науки о познании. См. особенно, «Творческую эволюцию» Бергсона). По этой системе оба утверждения: «личность только явление» и «личность больше чем явление» — одинаково недоказуемы. Вопрос о метафизическом существе личности — вопрос не научного, а религиозного знания, — веры, т. е., в последнем счете, воли. Я могу хотеть личности или безличности; могу хотеть быть лопающимся пузырем на воде или чем-то большим, но в обоих случаях я остаюсь на одном и том же культурном уровне. И даже смею опять-таки думать, что, утверждая личность, как абсолютную, божественную ценность, я имею за себя большую глубину культуры, если не современной, то вечной, нежели в противном случае, утверждал безличность.

О, я понимаю, как страшно о десятках, сотнях тысяч людей сказать, не шутя, веря в реальное существование диавола: «Все это сыны диавола»! Но как это ни страшно, я именно так говорю. Так же говорил это и Достоевский в «Бесах».

Что такое «бесноватость»? Для научного знания — душевная болезнь. Могут ли ею заболевать не только отдельные люди, но и целые народы? Мы видим, что могут. Для знания религиозного бесноватость — больше, чем душевная болезнь; это — реальная одержимость диаволом, предельное воплощение, реализация Абсолютного Зла в человеческой личности, не только в духе, но и в плоти. Человек становится воистину диаволом. Могут ли быть бесноватыми не только отдельные люди, но и целые народы? Мы видим, что могут.

Если богочеловечество — основной догмат христианства, то обратная сторона этого догмата — бесочеловечество. Можно отвергнуть все христианство, вместе с его основным догматом; но, приняв одну сторону его, надо принять и другую.

Таков ужасающий религиозный смысл моего утверждения, от которого я не отрекаюсь: «Большевики — сыны диавола».

Этим ответом на первый вопрос я уже отчасти ответил и на второй: все ли большевики негодяи? Нет ли между ними честных людей, даже святых?

Честных и святых нет; а есть как будто честные и как будто святые. Но эти еще хуже негодяев: чем лучше, тем хуже.

Разумеется, и честный человек может сойти с ума и сделаться зверем, диаволом или идиотом, «юродивым», даже как будто «святым». Но в сумасшествии уже нет человека; человек был и, может быть, снова будет, когда выздоровеет, но сейчас его нет.

Большевизм, как душевная болезнь, сумасшествие, не столько умственное, сколько нравственное — moral insanity[13] — и есть именно такой абсолютный провал человеческой личности, ее исчезновение абсолютное. В этом смысле истинных большевиков «честных» и «святых» не много. Но это — самые страшные, куда страшнее простых негодяев, бесчисленных.

Читал ли я статью Горького о Ленине? Читал. Но мне очень трудно говорить о ней, потому что очень скучно. Тут не с чем соглашаться или спорить, потому что тут нет никаких мыслей, а есть только верноподданические чувства, захлебывающийся восторг перед неземным «планетарным» (любимое словечко Горького) величием Ленина. Писались оды Павлу I, оды Пугачеву, а вот и ода Ленину. Но пиит Тредьяковский, ползущий на коленях от порога двери к трону императрицы Анны Иоанновны, с одой в руках, — образец человеческого достоинства по сравнению с Горьким, воспевающим Ленина. Никакого возмущения я не испытывал, читая это возвеличение презренного, хвалу ничтожному. Да, ничтожному. Ибо дух зла воплотился в Ленине — о, еще не последний, а только очень средний! — но все же подлинный; а дух зла есть дух небытия, ничтожества. Имя «великого» Ленина остается в памяти человечества вместе с именами Атиллы, Нерона, Калигулы и даже самого Иуды Предателя. Но горе человечеству, если оно не сумеет презреть такое «величие». Буржуи поклонялись всяким великим ничтожествам, но все же не таким. До какого унижения, до какого нравственного сумасшествия, — moral insanity — должен был дойти всемирный пролетариат, чтобы превзойти буржуев и поклониться «планетарному» величию Ленина!

И напрасно старается Горький оправдать своего героя, сделать его «святым», очистить и убелить паче снега от того океана грязи и крови, которым затопил Ленин Россию, и хотел бы затопить весь мир. Не убелит его, а только сам утонет в грязи и в крови: с головы Ленина на голову Горького падет вся эта грязь и кровь.

Нет, повторяю, никакого возмущения я не испытывал, читая статью, а только отвращение и скуку, смертную, неземную, «планетарную» скуку, и жалость к Горькому. Бедный! Что с ним сделалось? Неужели этот ползущий на коленях Тредьяковский — тот гордый титан — босяк — «человек это гордо!» — который воспевал «безумство храбрых». Безумство храбрых он и теперь воспевает, но в ком? В Ленине, благоразумнейшем из благоразумных, исполинском Чичикове, Лавочнике мертвых душ, постукивающем вместо счетных костяшек на костях человеческих: «Социализм есть учет».

Нет, не могу говорить об этом серьезно: умру от скуки. От скуки смертной смехом надо спасаться.

Так как я заговорил уже о бесе и бесах, то приведу одну черточку из средневекового «бесоведения» демонологии: маленькие бесенята чувствительны, плачут и смеются; но сам великий Бес бесчувствен: никогда не смеется, не плачет, — а только зевает от скуки. И не любит соли. Вот почему на шабаше ведьм, в бесовских пиршествах, запрещена соль: все блюда — пресные, как сам Хозяин. Говорят, вкус человеческого мяса сладковато-тошен, пресен. Слышал ли об этом Горький, скупающий драгоценные японские вещицы с порнографическими альбомами (вот до чего люди доходят от скуки!) на тех самых петербургских рынках, где продается нынче «китайское мясо» — человечина вместо телятины?

Читая статью Горького о Ленине, я как будто слышал издали страшную зевоту скучающего беса, и в душе моей был сладковато-тошный, пресный вкус человечины. Третий вопрос о большевистском «равенстве» — самый трудный и сложный, требующий ответа, наиболее пространного, но мой ответ будет наиболее кратким. Того, кто слеп, потому что не хочет видеть, не исцелят от слепоты никакие ответы, даже самые пространные.

Слепой, не видящий красного цвета, — не увидит и белого; кто не знает Свободы, — не узнает и Равенства. Равенство в рабстве, в смерти, в безличности — в аракчеевской казарме, в пчелином улье и в братской могиле, где труп равен трупу, так что не различишь, — и равенство в личности, в жизни, в свободе, в революции — не одно и то же. Как соединить революционную Свободу с революционным Равенством, — в этом, конечно, весь вопрос. Большевики не только не разрешили его, но и не поставили; прошли мимо, не подозревая, что тут есть вопрос. Умно и преступно или идиотски невинно, «свято» утверждают они равенство на свободоубийстве и братоубийстве. Но, убивая Братство, убивая Свободу, убивают и Равенство. Свобода — мать Равенства. А большевики, как садисты-разбойники, вырезывают нерожденного младенца — Равенство — из чрева матери-Свободы.

Извиняюсь перед читателем за слишком краткий ответ, а перед читателями — за ответ, может быть, слишком пространный.

Реальнейшие события неизмеримой важности теснятся так стремительно, что останавливаться долго на отвлеченных вопросах некогда. Но и проходить мимо, не останавливаясь, молчать нельзя. Наши враги не молчат об отвлеченных вопросах, и в этом их сила, их оружие.

Надо вырвать его из их рук.

ТРЕХЛЕТИЕ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ТИРАНИИ В РОССИИ

Вечная память погибшим в борьбе против тиранов[14]

К трехлетию большевизма:

Наша анкета:

1) В чем сила большевиков?

2) Почему они сумели удержаться у власти 3 года?

3) Какие причины укрепили их власть и положение?

Д. С. Мережковский:

1) Сила большевиков, во-первых, — в нашей слабости; а во-вторых, — в сатанинском искажении трех великих идей: идеи общности (социализма), идеи равенства, идеи всемирности. Большевистское искажение этих трех идей заключается в том, что у них общность без личности, равенство без свободы, всемирность без отечества. А истинная задача, поставленная человечеству Богом, но разрешаемая у большевиков дьяволом, заключается в том, чтобы соединить общность с личностью, равенство со свободою, всемирность с отечеством.

2) Большевики сумели удержаться у власти три года, во-первых, потому, что мы, русские, усиливали их нашей слабостью, а во-вторых, потому, что их поддерживала вся Европа мнимым «невмешательством», действительным вмешательством в русские дела, в пользу большевиков. Особенно поддерживала их сначала Германия, чтобы уничтожить военную мощь России, а затем — Англия, чтобы превратить Россию в колонию.

3) Власть большевиков укрепила, во-первых, наша интеллигентская слабость, а во-вторых, невежество, дикость русского народа. Тысячу лет кланяться царю, как Богу, и вдруг покончить с ним, как с Николаем II в Екатеринбурге покончили, — это всемирно историческая подлость. Мы можем, впрочем, утешаться тем, что русский народ оказался не хуже других народов. То, что они с ним делали и делают, стоит того, что он сделал сам с собою. С него взыскалось — взыщется и с них. «Дочь Вавилона, опустошительница! Блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам! Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!» Не мы, а сами они это сделают, сами себе за нас отомстят. Во всяком случае, то, что сейчас Европа делает с Россией, — непрощаемо.

СТУК[15]

Генерал Людендорф обратился с меморандумом к правительствам, английскому и французскому. Кажется, есть в меморандуме и скрытый ультиматум и даже попросту шантаж, правда, довольно невинный. Ведь петля на шее великого народа затянута; как же обвинять его в том, что он не хочет задохнуться, сбрасывает петлю с шеи?

Генерал Людендорф в своем меморандуме излагает все положения западно-восточных дел с неотразимой ясностью. Одно из двух: или произойдет интервенция, военное вмешательство Антанты, в союзе с Германией, не в русские, а в интернациональные большевистские дела; миллионное германское войско двинется на восток, чтобы свергнуть советскую власть; или к уже недалекому таянию снегов большевистское половодье прорвет польскую плотину и захлестнет Европу.

Наконец-то прозвучал внятный голос среди нечеловеческого бормотанья и мямления. И даже если это «шантаж», «подлость», то каково же «благородство» тех, кто довел Европу до того, что ей нет иного спасения, кроме подлости?

Меморандум Людендорфа — с одной стороны, а с другой — отъезд Красина из Лондона в Москву. По газетам, отъезд не имеет никакого значения: слетает будто бы Красин в Москву, пошушукается с Лениным и вернется в Лондон; а торговый договор все-таки заключен будет, и будет признана советская власть в ближайшие дни.

Так по газетам, а по слухам не так. И, кажется, наступает время, когда слухи вернее газет. По слухам, Красин уедет навсегда; и сколько бы не шушукался с Лениным, ничего из этого не выйдет: переговоры о торговых сношениях окончательно прерваны, и советское правительство не только «в ближайшие дни», но и никогда не будет признано. Во всей европейской политике произошел или должен произойти глубокий сдвиг слева направо.

Так ли?

Если тончайшая нить, хотя бы подобная тем паутинам, реющим в прозрачном осеннем воздухе, которые называются «ниточками Пресвятой Девы», — если такая почти невидимая, почти несуществующая нить связывает меморандум Людендорфа с отъездом товарища Красина, то это так, и мы сейчас находимся накануне великих событий. Тихими-тихими стопами подойдут они, подкрадутся, как тать в нощи.

Не из Европы, а из России. Что сейчас происходит в России? И происходит ли что-нибудь? Что-то уж слишком тихо там… Но об этом нельзя говорить — не надо: как бы не сглазить.

Одно можно сказать: 33 мудреца нашли-таки минуту утешить Ленина, выступить с резолюцией против интервенции!

Так, бывало, в Петербурге: заснешь в трескучий мороз, а поутру встанешь и ахнешь: все течет; дворники скребут и посыпают желтым песком тротуары скользкие.

Не так ли на европейском барометре невидимо дрогнет игла и за ночь передвинется с северо-восточной ясности на западную облачность?

Или еще так: солнце светит ярко, и философ Кант верит солнцу, а где-то на маленьком пальце левой ноги у философа ноет мозоль: глупая мозоль умнее Канта: солнцу не верит и знает, что будет дождь.

Никогда еще красное солнце так ярко не светило, как сейчас, после падения Врангеля. Но вот, в резолюции «33-х», умная ленинская мозоль к дождю не ноет ли?

Или еще так: человек ночью спит и вдруг просыпается сам не зная от чего. Тишина мертвая. Но проснувшийся ждет, что раздастся стук. И стук раздается.

За всю трехлетнюю большевистскую ночь такой тишины, как сейчас, никогда еще не бывало. Но мы проснулись и ждем, что сейчас раздастся стук; и даже знаем, что постучится кто-то в дверь, и что-то скажет, и это все решит.

Слышите стук?

ЧЕМ ЭТО КОНЧИТСЯ?

Из дневника — февраль 1921 г. — Накануне кронштадтского восстания[16]

«На свете никогда ничего не кончается», — говорит у Достоевского русский нигилист. — «Идет ветер к югу, и переходит к северу; кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои», — говорит Екклезиаст. Все возвращается, повторяется. Все бесконечно, безысходно, бесцельно, бессмысленно.

Помните, как в «Путешествии на луну» Жюля Верна летящие в ядре выкинули тело издохшей собаки и оно завертелось вокруг ядра вечным спутником?



Остов разложившейся собаки
Ходит вкруг летящего ядра.
Долго ли терпеть мне эти знаки?
Кончится ли подлая игра?
Все противно в них: соединенье,
И согласный, соразмерный ход,
И собаки тлеющей крученье,
И ядра бессмысленный полет.



Кажется, сейчас Европа решила именно так: бывшая Россия, шестая часть планеты Земли, оторвавшись от нее, завертелась бессмысленным спутником.



Если б мог собачий труд остаться,
Ярко-пламенным столбом сгореть!
Если б одному ядру умчаться,
Одному свободно умереть!
Но в мирах надзвездных нет событий;
Все летит, летит безвольный ком.
И крепки все временные нити:
Песий труп вертится за ядром.



Помните ужасное видение Свидригайлова о загробной вечности: закоптелая, низенькая деревенская баня с пауками во всех углах, — «вот вам и вся вечность!»

Главная воля большевиков есть воля к этой паучьей бане, к верчению трупа собачьего, к «дурной бесконечности».

«Царствию нашему не будет конца» — апокалипсическая надпись эта появилась в «Правде», только что большевики поняли, что Юденич от Петербурга откатится. И при отступлении Колчака, Деникина, при начале рижских переговоров, при падении Врангеля, возносился тот же клик торжествующий: Царствию нашему не будет конца.

Надо отдать справедливость «буржуйной» Европе: большевикам служит она не за страх, а за совесть; все что от нее зависит, делает, чтобы им помочь в воле к дурной бесконечности.

«Конца не надо; лучше бесконечный ужас, чем ужасный конец», — согласились большевики с буржуями. Вот это-то согласие, «соглашательство» и положил в основу свою буржуйно-большевистский заговор, — и уже договор явный.

О возможном конце большевизма, о России бывшей и будущей никто не заикнулся на последних Парижской и Лондонской конференциях великих держав. В стенке ядра, на луну летящего, открыли путешественники форточку, выглянули: все еще собачий труп вертится — и тотчас же форточку захлопнули: «Ну и черт с ним, пусть вертится!»

Если прав Свидригайлов, — мир есть неподвижная бессмыслица, — то плохо дело России: ужас большевизма никогда не кончится. Но, если мир движется к смыслу, то плохо дело большевиков: рано или поздно, бесконечный ужас кончится концом ужасным.

Европе надо было ответить на вопрос: быть или не быть России; Европа ответила: не быть. Европе надо было сделать выбор — уничтожить большевизм в России или уничтожить большевизмом Россию; Европа выбрала последнее.

Россия уничтожена; Россия слаба безмерною слабостью? Да, но и сильна силою безмерною. Это — сила падающей тяжести. Какова тяжесть, такова и сила падения. Исполинское здание рушится, и на кого она упадет, того раздавит. Шестая часть планеты Земли, оторвавшись от нее, вокруг Земного шара вертится, и, если столкнется с ним, то столкновение будет всесокрушающим.

Хочет — не хочет Европа, столкновение произойдет. В «русские дела» не вмешалась Европа; Россия вмешается в дела европейские. Судеб России не решила Европа; судьбы Европы решит Россия.

Войны с Европой сейчас большевики не хотят; знают, что война для них гибель, мир — спасение. Но война или мир, — уже не от них зависит. Здание разрушили, но когда и куда оно упадет — сами не знают.

В одном расчет их верен: падающая Россия не минует Европы: упадет, нападет на нее всею своею тяжестью.

«В Рейне напьются воды кони красной конницы!» — еще в том году хвастал Троцкий. Не напились в том году, — не напьются ли в этом?

Последний бой красных с белыми не был дан в России, — будет дан в Европе. И если победят красные, горе Европе; но если победят и белые, то, может быть, горе еще большее! Никогда не забудет Россия, ни красная, ни белая, того, что с ней Европа сделала.

Или все еще не ясно, что уничтожение России — из всех безумий европейской политики самое безумное; что полтораста миллионов людей, испытавших те нечеловеческие ужасы, которые ныне русские люди испытывают, оставят страшный след в истории?

Европа не пощадила России; Россия не пощадит Европы. Бич Божий опустится, месть совершится. Но отомстит не Россия, а Тот, кто избрал ее орудием отомщения: «Мне отмщение, и Аз воздам».

В неизбежном поединке с Россией, пусть помнит Европа, что Россия — не одна, что за нею — весь Восток, и что «свет с Востока» — может быть страшным светом смерти для Запада.

Когда быка ведут на убой, он мычит жалобно: чует смерть. А Европа не чует: идет на смерть немо, тупо, бессмысленно. Но если понять, как следует то, что сейчас происходит, то можно с ума сойти от медленно растущего нагнетения ужаса.

Большевизм — у ворот, как деревянный конь с данайцами. И никем не услышан вопль Кассандры пророчицы: «Если конь войдет, пал Илион!»

Наш вопль не услышан никем. Но мы должны вопить до конца: европейцы, опомнитесь, или наше спасение будет вашею гибелью, — вот чем это кончится!

ИЗ ДНЕВНИКА