Егор Иванов

Вместе с Россией

Пролог

Куранты на колокольне собора святых апостолов Петра и Павла отзванивали такты гимна «Коль славен» в первые дни 1914 года так же уныло, как и все полтораста лет своего существования. Северному «Городу святого Петра» — Санкт-Питербурху, Санкт-Петербургу — оставались последние полгода мирной жизни под сенью крыл двуглавого орла.

Поднятая по воле Великого Петра из ржавых болот столица утвердилась гранитами дворцов и набережных, перетянула жгутами мостов артерии рек и каналов, широко раскинула во все стороны черные линии железных дорог, серые ленты шоссе, тонкие проволоки телеграфа.

Кости сотен тысяч мужиков и работных людишек, сраженных болотной лихорадкой, холодом, голодом и нищетой, словно гати, стали фундаментом для дворцов, банков, страховых обществ и промышленных компаний. Распахнутыми пастями банковских сейфов всосал Петербург перелитый в золото трудовой пот наемных рабов и слезы обездоленных всей империи. Тысячами зримых и невидимых нитей связал он себя с финансовыми, промышленными и политическими центрами Европы — Парижем, Лондоном, Берлином.

Стремительное развитие капитализма в евро-азиатской империи, и прежде всего в ее столице, превратило Петербург в арену борьбы, на которой рос, развивался и мужал пролетариат. Как полярный империализму самодержавного Петербурга, здесь начался процесс соединения научного социализма с российским рабочим движением. Ленинский петербургский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», а затем Российская социал-демократическая рабочая партия, партия большевиков, во главе которой стал Владимир Ленин, пошла на штурм старого мира.

…После грозного вала революции 1905 года истекло не так много невской воды. В начале 1914-го Санкт-Петербург был вновь чреват революцией. Забастовки рабочих сотрясали столицу. Грозно гудели рабочие окраины Питера. Большевики готовили рабочий класс к решительному бою с капитализмом.

Буржуазия тоже готовилась. Банкиры и фабриканты, купцы и промышленники ждали момента, чтобы разделить власть с самодержавием, а может быть, и выхватить ее из рук царя. Рябушинские, Путиловы, манусы, терещенки готовились к решающим схваткам и со своим главным противником — пролетариатом. Они надеялись задушить рабочее недовольство костлявой рукой голода, забить его нагайками казаков и полиции, расстрелять пулями солдатских винтовок.

Петербург был до краев наполнен самодовольством и ненавистью, богатством и нищетой. Гнев народа сотрясал столицу, словно землетрясение перед извержением вулкана.

Часы на колокольне Петропавловского собора уныло отзванивали над Санкт-Петербургом такты гимна «Коль славен»…

1. Петербург, январь 1914 года

По заснеженному Большому проспекту, насквозь продуваемому колючей поземкой с Финского залива, Анастасия спешила к шестому номеру трамвая, что останавливается у Николаевского моста. Стоять на ветру почти не пришлось. Подошел новый, блестевший красными лакированными боками вагон с прицепом, и Настя легко поднялась на три высокие ступеньки.

Трамвай катил по знакомому маршруту, которым она в дурную и холодную погоду добиралась до консерватории. Минувшей осенью и нынешней зимой Анастасия почти не чувствовала непогоды и холодов. После того как Алексей признался ей в любви и просил ее руки и сердца, Настя не могла найти покоя. Много ночей она провела без сна, до головной боли задумываясь о своей судьбе, порываясь все рассказать маме, но останавливала себя, зная наперед, что суровые и трезвые родители будут против неравного, как они сочтут, брака дочери фабричного машиниста с полковником Генерального штаба.

Мерное покачивание трамвая, неспешная праздничная манера вагоновожатого подолгу стоять на остановках, редкое треньканье звонков и замерзшие окна располагали к размышлениям. Настя вспомнила, как в такой же морозный зимний день, только с ярким солнцем на блекло-голубом небе она впервые увидела в Михайловском манеже лихого гусара на красивой лошади. Вспомнила, как поразила тогда всех его смелость и находчивость у опасного барьера.

Взгляд, который гусар бросил на трибуны, встретился с восторженным взглядом Анастасии.

Не скоро случай снова свел их, но образ победителя, смелого, решительного, красивого былинной доброй красотой, бередил девичье сердце.

«Как жаль, что он стал теперь полковником, да еще и Генерального штаба! — подумалось Анастасии. — Мама, наверное, легче смирилась бы с женихом — провинциальным гусарским ротмистром».

Разумеется, у нее и раньше были кавалеры. Но Настя никогда и никого не хотела так видеть, как Алексея, говорить с ним или просто слушать его.

Если он брал ее за руку, она еще долго ощущала тепло и нежность его прикосновения. Ей всегда втайне очень хотелось, чтобы Алексей обнял ее, поцеловал, но сдержанный и тактичный полковник Соколов был рыцарски корректен.

Вагон сделал остановку на Театральной площади и покатил дальше по улице Глинки. Услышав объявление кондуктора, Настя дернулась по привычке, намереваясь выйти у консерватории, но вспомнила, что сегодня ей надо ехать дальше, и подумала о необычной цели поездки. Ход мыслей сразу стал тревожным.

Причина на то была. Анастасия давно, с самого первого года учебы в консерватории, симпатизировала революционерам — социал-демократам — и особенно большевистскому их направлению. Девушка выполняла несложные поручения партийных товарищей, принимала участие в сходках, маевках, читала нелегальные газеты и брошюры… Теперь она ехала по вызову руководителя одной из подпольных большевистских организаций Василия на квартиру, где он жил по чужому паспорту. Насте доверили хранение небольшого транспорта нелегальной литературы, который прибыл из-за границы через Финляндию.

Уже несколько раз Анастасия получала на хранение и для последующей передачи товарищам по особому паролю стопки партийных книг и брошюр, за одно только чтение которых по законам империи полагалось несколько лет тюрьмы. Настя прекрасно представляла себе, что если охранке станет известно место хранения этого «взрывчатого» материала, то опасность угрожает не только ей, но и отцу.

Отец, справедливый и честный человек, хороший механик, не симпатизировал бунтам и беспорядкам. Но он никогда не был штрейкбрехером и не однажды бросал работу вместе с забастовщиками, когда рабочие выступали по призыву стачечного комитета.

На всякий случай девушка не рассказала отцу о том, что частенько на дне ее сундучка под аккуратно сложенным бельем хранится нелегальщина. И вовсе не потому, что не доверяла ему; в случае обыска и ареста она надеялась умолить жандармов не трогать ничего не знающих отца и мать.

Девушка смело шла навстречу опасности и сама просила Василия дать ей поручение посложнее, лишь бы скорее совершилась революция. Видя ее нетерпение и молодой задор, товарищи по организации только посмеивались, но трудных и опасных дел не поручали, оберегая Настю и исподволь обучая ее приемам конспирации…

Трамвай прогромыхал по мосту через Екатерининский канал, и мысли Анастасии переключились на новый предмет.

«Как отнесутся к ее замужеству товарищи по партийному кружку, друзья по рабочим и студенческим сходкам? Не сочтут ли ее свадьбу с полковником изменой революции, которой они посвятили себя? Не оценят ли начало ее семейной жизни как желание уйти от полной опасности и борьбы судьбы революционера в мир буржуазных удобств и обеспеченного существования?..»

2. Петербург, январь 1914 года

Льдистый рассвет крещенского дня застал Генерального штаба полковника Алексея Соколова на пути в Зимний дворец. Третий год подряд государь император Николай Александрович во избежание летней эпидемии холеры повелевал устраивать Иордань — обряд водосвятия — на Неве супротив Зимнего с крестным ходом, освящением знамен гвардейских частей и парадным завтраком в Помпеевской галерее и Малахитовом зале для господ офицеров, сановников империи и дипломатического корпуса.

Соколову, в обязанности которого по службе в отделе генерал-квартирмейстера Генерального штаба входили контакты с иностранными военными агентами при императорском дворе, следовало чуть раньше всех остальных гостей прибыть во дворец, дабы сверить с церемониймейстером порядок расстановки его подопечных в Пикетном зале и галерее, уточнить все детали дипломатического и дворцового протокола.

Зимний дворец сиял огнями, соперничая со светом начинающегося дня. В подъезде толклись швейцары в красных ливрейных шинелях с золотыми булавами в руках. Придворные лакеи в расшитых золотом красных фраках заполняли лестницы и из больших бутылок лили на раскаленные чугунные совки духи, источавшие какой-то особый, присущий только Зимнему дворцу тонкий аромат.

Соколов слышал, что одной штатной прислуги в Зимнем дворце насчитывалось около пяти тысяч человек, но он впервые видел их муравьиное хлопотанье и лакейское пренебрежение к тем, кто не носил свитских царских вензелей на погонах.

Он достиг зала, назначенного для дипломатов и военных атташе, и почти сразу увидел церемониймейстера, вышедшего из внутренних покоев дворца.

Церемониймейстер, генерал-майор граф Ностиц, начинал службу когда-то в кавалергардском полку, а затем служил по Генштабу и был даже, как знал Соколов, военным агентом во Франции. Особых заслуг он, впрочем, не имел и прославился своей бестолковостью и красавицей женой, которую отбил у какого-то американского миллионера. Два генштабиста сразу же нашли общий язык, и Соколов смог не только уточнить свои задачи, но и порасспросить графа о предстоящем торжестве.

Между тем ко всем четырем подъездам Зимнего дворца — Иорданскому, Салтыковскому, Ея Величества и Комендантскому стали прибывать гости.

Толчея раздевающихся офицеров, меха, кружева дам отражались в громадных зеркалах; у лестниц, ведущих на второй этаж, закипали водовороты. Все устремлялось наверх, туда, где вопреки зиме зеленели пальмы и лавры, специально свезенные во дворец для крещенского приема из оранжерей всего Петербурга.

Соколов вернулся на верхнюю площадку Иорданской лестницы, чтобы встречать здесь своих подопечных — военных агентов, — и залюбовался открывшимся перед ним видом. Сверкая золотом шитья и драгоценностями в лучах яркого электрического света, пестрый поток гостей российского императора заливал широкую беломраморную лестницу.

«Сколько же пролито голодных слез и морей пота, чтобы воссияли весь этот блеск и роскошь!» — отрезвила полковника горькая мысль. Он повел головой, отгоняя ненужное сейчас, и тут же боковым зрением увидел нового британского военного агента — майора Альфреда Нокса. Ярко-красный мундир королевской гвардии красиво подчеркивал ежик седых волос и седые усы поджарого джентльмена.



Нокс впервые попал в Зимний дворец. Невиданные красота и богатство поразили его. Он не ожидал увидеть в этой варварской России столь дивные произведения искусства, которые открывались теперь его взору. Громадные вазы из полупрозрачных сибирских камней — ляпис-лазури и орлеца, статуи работы великих мастеров итальянского Возрождения затмевали собой все, чем он восхищался, бывая в Букингемском дворце английских королей или резиденциях первых семей Британии.

«О, какая богатая страна! — поражался британец. — Этого колосса трудно свалить!..»

Наконец майор Нокс добрался до Николаевского зала, откуда предстояло любоваться обрядом водосвятия дипломатам и их семьям, раскланялся от дверей со знакомыми и повернул к одному из окон, подле которого было чуть свободнее.

В голубизне неба сияло холодное зимнее солнце, под бризом полоскались трехцветные российские флаги, шпалеры войск недвижно стояли на морозе вдоль набережной.

«Как все здесь непохоже на Лондон, — подумал Нокс, — хотя Лондон тоже вырос вокруг реки». Эта мысль унесла его сразу очень далеко — в родную Британию, где зеленеют газоны под низким, набухшим влагой зимним небом. Майор вспомнил, как перед отъездом в Петербург он по совету премьера Асквита побывал с визитом у военно-морского министра сэра Уинстона Черчилля.

3. Лондон, декабрь 1913 года

Военно-морской министр принял майора Нокса в своем высоком и темном кабинете в здании Адмиралтейства. Энергичный и непоседливый, Черчилль буквально вскочил с кресла, когда будущий военный агент в России появился на пороге. За спиной первого лорда заколебалась огромная карта Северного моря, вся утыканная разноцветными флажками, отмечавшими положение кораблей британского и германского флотов. В военных кругах по поводу этой карты поговаривали, что сэр Уинстон заставлял штабного офицера каждый день сверять ее с разведывательными данными и начинал свой рабочий день, знакомясь в деталях с дислокацией германских линкоров и крейсеров. Он проводил у этой карты совещания, стремясь привить адмиралам британского флота, избалованным долгими годами мира, чувство «постоянно присутствующей опасности».

Первый лорд Адмиралтейства и майор встретились посредине кабинета и дружески, но по-английски сдержанно пожали друг другу руки. Нокс решил, что речь пойдет в первую очередь о его работе в Петербурге по координации разведки против германского флота. Но Черчилль повел его не к карте, а к покойным кожаным диванам у камина в другом конце зала. Жаркое пламя каменного угля источало тепло и особый, типично английский запах. Сэр Уинстон достал из шкафчика графин с хересом, бокалы и бисквиты. Нокс понял, что беседа будет неформальной и долгой.

— Я привык всегда брать быка за рога! — похвалился военно-морской министр и, склонившись к подсвечнику со специально зажженной для этой цели свечой, прикурил сигару. — Наш главный противник вовсе не Германия (он кивнул на карту), а… Россия!

Майор вопросительно поднял бровь.

— Да! Да! Да! — энергично подтвердил Черчилль. — Со времен Ивана Грозного глобальные интересы России вступили в противоречие с глобальными интересами кашей империи! Как только эти дикари начали обретать государственность и объединять вокруг себя славянские и неславянские народы, они перебежали дорогу английским купцам. Мало того, русские устремились на восток, колонизируя племена, жившие за Уралом! И уж совсем нетерпимо для нас, что Россия вышла к Тихому океану, провела разграничение с Китаем и вступила в пределы Средней Азии!

Нокс также хорошо знал эту азбуку британской политики, но молча слушал.

Сутуловатый, с опущенными плечами, Черчилль пришел в такое возбуждение, что принялся расхаживать перед камином, попыхивая «гаваной».

Германия, говорил он, стала приобретать черты врага лишь при Бисмарке, когда принялась бурно объединяться и развивать промышленность. Создание флота показало, что Вильгельм II и его советники разбираются в политике. Еще яснее это стало, когда Берлину удалось столкнуть Россию с Японией, дабы отвлечь интересы царя от европейских границ.

— Германский флот, конечно, представляет определенную угрозу Британии, — продолжал Черчилль, — но, в сущности, он еще не вырос из пеленок. — И по секрету признался, что все его речи, направленные против германского флота, не более чем густая дымовая завеса английских приготовлений к большой войне, стороны в которой еще не совсем определились.

— Гораздо опаснее, чем германская промышленность и ее любимое детище, — военно-морской флот, стремление российских политиков, торговцев, да и военных в Персию и Афганистан, — вернулся к началу разговора первый лорд Адмиралтейства. — Русские в Персии не только конкурируют с ткачами Манчестера и механиками Лидса, они нацелились на железнодорожное строительство, ведущее к воротам Индии! Возникает прямая угроза жемчужине нашей короны! — патетически воскликнул министр и стряхнул пепел сигары в камин. — К тому же русские слишком прямолинейно истолковали договор 1907 года о разделе Персии на сферы влияния, петербургские консулы так энергично начали русифицировать свою зону… Они вплотную приблизились к нейтральной, промежуточной сфере…

— Признаюсь, я не слышал ничего о русской железной дороге к Индии, сэр! — слукавил майор. Он, разумеется, знал об этих планах, но хотел слышать оценку мудрого государственного деятеля.

— Да, существуют планы русского правительства и капитала о Трансперсидской железной дороге. Она должна соединить российскую и индийскую железнодорожные сети, стать транзитным путем между Европой и Индией с Австрало-Азией. Трудно переоценить замыслы русского купечества и промышленников, а также стратегов из Генерального штаба! Ведь по железной дороге можно везти не только товары и сырье, но и войска…

Министр поведал, что в начале двенадцатого года Россия предложила идею постройки подобной дороги, от которой английскому правительству трудно было отказаться. План приняли с некоторыми оговорками. Было создано совместное общество для проведения изысканий на местности и сбора денег на строительство. Однако Англия потребовала провести дорогу через свою сферу влияния — от Бендер-Аббаса через Испагань и Шираз до Карачи. Русское правительство стояло за более прямой путь через Тегеран и Керман к Шахбару, где можно устроить хорошую гавань.

— Но главное даже не железная дорога… — вслух рассуждал Черчилль. — Планы строительства можно утопить в песке персидских пустынь. Вызывает опасения широта действий России в северной Персии, где у нее несколько тысяч подданных и покровительствуемые племена и где торговля и сбор налогов всецело в ее руках.

Я боюсь, что ход событий там может привести к роковому для англо-русского согласия положению, — с нажимом сказал министр. — Хотя мы и наталкиваемся на быстро растущее сопротивление немецкого крепыша, но оно не столь чувствительно, как казаки на пороге Афганистана и Индии…

— Припоминаю, сэр, что, когда казацкие части столетие назад по наущению Бонапарта отправились искать дорогу в Индию через Среднюю Азию, послу его величества в Петербурге пришлось составить заговор и убрать императора Павла Первого, — вставил наконец свое мудрое слово майор-разведчик и добавил одобрительно: — Британский посол полностью владел тогда обстановкой, сэр! [1]

— Вот именно, — откликнулся Черчилль. — Сэр Джордж Бьюкенен, в тесном контакте с которым вам предстоит служить, майор, уже завязал неплохие связи в окружении русского императора. Даже великий князь Николай Михайлович, просвещенный и цивилизованный боярин, почти джентльмен, симпатизирует нашему послу. Он поставляет ему весьма ценную информацию из самых высоких российских сфер и делает это совершенно бескорыстно…

— Деятели такого масштаба деньгами не берут, сэр! — с военной прямолинейностью подтвердил Нокс. — Им подавай влияние и политическую помощь в их борьбе за власть.

— Мы подошли как раз к тому, на что я особенно обращаю ваше внимание, — уточнил Черчилль и уселся на диван с новой сигарой и бокалом хереса в руках. — Кабинету его величества известно, что в высших сферах России нет единства. Мало кто из близких к трону симпатизирует царице. Внучка королевы Виктории, императрица Аликс, в последние годы все больше склоняется к ложным идеям укрепления царской власти, или, как это называют в России, самодержавия…

Черчилль фыркнул презрительно и отпил глоток хереса.

— Воспитанная в Англии, она должна была бы знать, что власть становится крепче, если ее обставить демократическими институтами, как это делаем мы. Но Аликс и Николай просто вызывающе относятся даже к тому жалкому подобию парламента, каким является Государственная дума…

Так вот, мой дорогой Нокс, одна из ваших главных задач — нащупать и опереться на те слои, которые готовы сломать упрямство Николая, изолировать людей, разделяющих его пагубные идеи наступления на жизненные центры Британской империи. Любым путем…

— Я понял, сэр, — отозвался Нокс, — я должен найти новых офицеров русской гвардии, готовых придушить царя и царицу и повернуть руль корабля против Германии…

— Вы слишком прямолинейно излагаете свои мысли, майор, — поморщился сэр Уинстон. — В двадцатом веке необязательно протыкать императора шпагой, достаточно ограничить его власть конституцией или парламентом, наконец, законами, благоприятными для самых деятельных сословий общества — промышленников и купцов. А они уж сами выберут, по какому пути из подсказанных идти.

— Как я понимаю, сэр, заменой императора Николая одним из великих князей наши задачи будут решены? — уточнил Нокс.

— Отнюдь нет! — живо возразил министр. — Любое лицо на русском троне может пойти по наезженной колее. Наша задача — изменить саму колею… Мы должны лбами столкнуть Россию и Германию.

— Понима-аю… — протянул майор, поглаживая усы. — Столкнуть между собой наших сильнейших врагов прежде, чем они сумеют объединиться, — святая имперская традиция.

— Да, сэр Альфред, — ласково назвал собеседника по имени Черчилль, что свидетельствовало о высокой степени его дружеского расположения. — Действительно, столкнуть наших двух злейших врагов — Германию и Россию — ваша вторая задача. Наша дипломатия работает над ней не один год. Ради этого мы пока отказываемся в пользу России от Константинополя и от традиционной нашей догмы о неделимости Турции. Пока и на словах! — поднял палец свободной правой руки Черчилль.

— С этой же целью финансовые круги Британии, в том числе и вся великая семья английских Ротшильдов, — лицо сэра Уинстона при этих словах почтительно вытянулось, ибо эти финансисты подкармливали молодого и перспективного политика, — позволили французским банкирам наживаться на русских займах, ведь их цель — не только военное укрепление России, но и строительство стратегических железных дорог, нацеленных на Германию… О, это все надо было рассчитать и предусмотреть! — Военно-морской министр откинулся на подушки дивана и затянулся сигарой.

— Да, сэр, — согласился Нокс. — Теперь я понимаю, почему послом в Петербург был назначен Бьюкенен… За время службы в Софии он приобрел опыт интриг вокруг знаменитой «пороховой бочки Европы» — на Балканах!

— Воистину так, майор, — согласился первый лорд Адмиралтейства. — Именно на Балканах традиционно сталкивались интересы пангерманизма и панславянства. Нигде лучше нельзя стравить русских с германцами и австрийцами, к тому же если туда пустить такого закоренелого «ангелочка мира», как сэр Эдуард Грей, министр иностранных дел его величества! Ха-ха-ха! — рассмеялся Черчилль, немало завидуя посту Грея.

— Я вам очень благодарен, сэр, что вы столь живо раскрыли мне задачи британского военного агента в Петербурге… — склонил голову с пробором в седых волосах перед молодым министром Нокс.

— Не стоит благодарности, майор… — прервал излияния старого служаки первый лорд Адмиралтейства. — Что касается флота, имейте в виду, что у русских очень сильны морские инженеры, они компенсируют недостатки своей промышленности весьма прогрессивными, конструктивными решениями. Не недооценивайте их и старайтесь как можно больше почерпнуть у них новых технических идей, британская промышленность сумеет ими воспользоваться во славу «Юнион Джек\'а» [2].

Черчилль поднялся с дивана, давая понять, что время беседы истекло. Майор тоже встал, но ему не хотелось уходить от уютного камина и интересного разговора. Нокс допил херес, чтобы потеплело внутри, аккуратно поставил бокал и повернулся к двери. Однако Черчилль задержал его еще на несколько минут.

— А теперь, сэр, все-таки подойдем к карте! — предложил он.

Джентльмены приблизились к огромному полотнищу. Военно-морской Министр действовал сигарой, словно указкой. Казалось, не сигарный дым наполнил просторы Северного моря — задымили трубы крейсеров и броненосцев, линейных кораблей и других посудин, силуэты которых заполняли карту от края до края.

— Я перевел британский флот с угля на нефть не для того, чтобы отдать Германии и России ближневосточные нефтяные богатства, — с угрозой похвалился Черчилль. — От этого наш флот обрел новые скорости и боевые качества, новый радиус действия, ибо быстрее и проще бункероваться нефтью, чем углем.

Посмотрите на Скапа-Флоу [3]… На карте не хватает места для кораблей, которыми командует адмирал Джеллико. Они все ходят на нефти. Нефть, между прочим, есть и в России, и она тоже годится для нашего флота и промышленности. Это прекрасная, легкая кавказская нефть. Сейчас ею владеют через подставных Нобелей французские Ротшильды, но уже идут переговоры о продаже контрольного пакета акций англо-голландской компании Шелл, где хозяйничает джентльмен из Сити — сэр Генри Детердинг. Ваша третья задача, майор, — обеспечить быстрый переход акций Ротшильдов и Нобелей в портфель сэра Генри. Это не только в высшей степени патриотическая задача. Помогая сэру Детердингу, вы закладываете фундамент своего будущего…

— Сэр, а как насчет «постоянно присутствующей опасности»? — позволил себе пошутить Нокс по поводу всегдашних заявлений министра о германском флоте.

— У гроссадмирала Тирпица слишком мало посуды, — в тон ему ответил Уинстон Черчилль. — Он не рискнет с ней и носа высунуть с Гельголанда [4]…

Итак, дорогой майор, жду ваших депеш! Ни чешуи, ни хвоста! — напутствовал военно-морской министр военного агента традиционной присказкой рыболовов. На этот раз обоим предстояла большая ловля в мутных водах политики.

4. Петербург, январь 1914 года

Видения декабрьского Лондона и Темзы, столь непохожей на заснеженную Неву, еще проносились в памяти майора Нокса, когда к нему подошел французский военный агент маркиз де Ля-Гиш в сопровождении полковника в черном мундире Генерального штаба. Де Ля-Гиш представил коллегу Алексею Соколову, которого он назвал «директором австро-венгерского бюро» генерал-квартирмейстера. Нокс прекрасно знал структуру российского Генерального штаба и слышал еще в Лондоне об удачливом русском разведчике, который ведал Австро-Венгрию и Балканы.

Соколов пожал протянутую руку офицера союзной армии со смешанным чувством необходимости и неудовольствия. Он знал из докладов жандармских офицеров генерал-квартирмейстеру, что британский майор сует свой нос повсюду и при этом не отличается дружелюбием. Вот и сейчас Нокс нашел довольно болезненную для обсуждения в Зимнем дворце тему.

— Не выйдет ли нынче при залпе несчастья, как в девятьсот пятом году? — обратился английский офицер к русскому полковнику.

Действительно, на крещенском приеме 1905 года по недосмотру военного начальства в гвардейской конной артиллерии оказались злоумышленники. Они зарядили одно из орудий батареи, стоявшей на Стрелке Васильевского острова, не холостым — для салюта — снарядом, а боевой шрапнелью. Однако прицел был взят неточно, было разбито несколько окон в Зимнем дворце, убит городовой и ранен солдат.

Во время возникшей паники государь, как говорили, оставался совершенно спокоен, уповая на милость божию. Вечером он лишь отметил в своем дневнике: «Во время салюта очередь шрапнели из одного орудия первой батареи Гвардейской Конно-Артиллерийской бригады попала в Иордань и во дворец. Один полицейский был ранен, осколки были найдены перед дворцом на площади, и знамя Гвардейского экипажа порвано. После завтрака я принимал дипломатический корпус и министров в золотой гостиной. В 4 часа дня я возвратился в Царское Село и гулял».

Охранка так и не смогла раскрыть виновников происшествия, военная жандармерия наказала всех солдат батареи, а государь император после этого случая много лет не присутствовал на водосвятии на Неве. Лишь когда среди населения Санкт-Петербурга пошли толки, что отсутствие царя на Иордани будет причиной тяжких бедствий, а в столице вспыхнула страшная эпидемия холеры, Николай вновь решил принять участие в водосвятии.

Именно на этот инцидент бестактно намекал майор Нокс.

— Будет только русский порох, сэр, не английская шрапнель, — мгновенно нашелся Соколов, твердо глядя в нахальные глаза высокомерного британца. Полковник имел в виду только что подписанный крупный заказ военного министерства на английские снаряды к русским трехдюймовым пушкам. Но получилось гораздо многозначительнее.

Майор Нокс пожевал губами, готовя достойный ответ находчивому московиту, но где-то громко Хлопнули открывающимися дверями, послышался стук жезлов церемониймейстеров о паркет. Обер-церемониймейстер важно проследовал вдоль зала, предваряя высочайший выход. Нокс, так и не найдя ответа, стал протискиваться сквозь толпу к середине зала, чтобы увидеть красочное шествие во всех деталях.

Соколов тоже воспользовался случаем, чтобы в первый раз увидеть всю женскую половину высочайшей семьи за исключением императрицы Александры Федоровны. Царица по причине своих неврастенических наклонностей избегала публично появляться в свете.

Во главе шествия шла вдовствующая императрица Мария Федоровна, мать государя императора. Миниатюрная, стройная и из-за этого казавшаяся значительно моложе своих 67 лет, она величественно выступала в белом атласном платье, отделанном серебряной парчой. Длинный шлейф был оторочен пышным темным соболем. Высокая бриллиантовая диадема искрилась в солнечном свете, падавшем из окон. Тройное жемчужное ожерелье — дар императора Александра II — обвивало шею Марии Федоровны. Нити жемчуга спадали на бриллианты, которыми было вышито платье.

Позади вдовствующей императрицы следовала великая княгиня Мария Павловна — третья дама империи — вдова дяди царя, великого князя Владимира Александровича. Мария Павловна была широко известна в высших сферах как одержимая манией величия и желанием всюду затмевать Александру Федоровну. В своем дворце неподалеку от Зимнего великая княгиня устраивала роскошные балы. В отсутствие в Петербурге вдовствующей императрицы Марии Федоровны Мария Павловна вела себя как самодержица всероссийская. Александра за это платила ей такой же глухою ненавистью, какую вызывала в великой княгине сама.

Соколов обратил внимание, что Мария Павловна была в одеждах того же цвета, что и Мария Федоровна, — в белом с серебром. Великая княгиня готовила к празднику это платье, не зная наперед, как будет одета кузина, и теперь очень мучилась, боясь, что свет подумает, будто она ей подражает.

Далее шли сестры государя великие княгини Ксения и Ольга, великая княгиня Виктория Федоровна, супруга великого князя Кирилла Владимировича. Они были в платьях василькового бархата, к которым очень шли сапфиры с бриллиантами, украшавшие их уши, шеи и запястья.

Затем шествовали две великие княгини-сестры, так называемые «черногорки». Это были дочери короля Черногории Николая, выдавшего своих дочерей Анастасию и Милицу за русских великих князей. За черногорками следовала урожденная русская великая княжна, а теперь принцесса греческая Елена Владимировна — в голубом с золотом платье. Рядом с ней — в светло-розовом бархате — молодая великая княгиня Марина Петровна. За ними по трое шли статс-дамы в оливковых придворных платьях и молодые фрейлины в бархатных платьях рубинового цвета.

Соколов, как и де Ля-Гиш, стоявший подле него, обратил внимание на то, что все платья были освященного традицией «русского» покроя: плотно облегавшие фигуру лифы с большими вырезами и без рукавов, отделанные жемчугами, широкие юбки с треном, накидки, отороченные соболями или бобрами, спадавшие с плеч, тюлевые вуали, прикрепленные к русским кокошникам того же цвета, что и платье.

…Хвост процессии втиснулся в золотые двери в конце галереи, створки закрылись, и полушепот восхищения в зале сменился полноголосым разговором дипломатического корпуса, в котором звучали ноты удивления и зависти.

За двойными рамами послышался хор трубачей. Все общество оборотилось к огромным окнам, за которыми длинная вереница знаменщиков с офицерами-ассистентами несла знамена гвардейских полков. Затем раздался резкий звук труб. От дворца к Иордани направилась процессия во главе с государем императором. Духовенство в золотых ризах встретило Николая II на ступенях к Иордани, войска, свита и гражданские чины обнажили головы.

Государь по красному ковру сошел к проруби, митрополит петербургский сопровождал его, неся большой золотой крест. Святой отец трижды окунул крест в воду, затем наполнил освященной водой кропильницу и в сопровождении государя прошел вдоль шеренги знамен, орошая их каплями святой воды. Торжественно гремели колокола на Петропавловском соборе, оркестр играл «Коль славен», но вдруг все звуки потонули в мощном пушечном салюте. Свита, к которой уже вернулся царь, испуганно вобрала головы в плечи, но Иордань на этот раз сошла благополучно.

Генералы и сановники радостно накрыли свои седые и лысые головы, облегченно вздыхая, и процессия вернулась во дворец. Гостям в зале пришлось еще раз переместиться от окон к центру, дабы лицезреть великий момент возвращения государя и великих князей к вдовствующей императрице и великим княгиням.

Бывалые гости, хорошо знавшие церемониал, столпились у средних дверей, которые все вдруг широко распахнулись, и церемониймейстер пригласил в зал, где был сервирован завтрак.

Вокруг роскошных пальм были накрыты столы для почетных гостей. Разведенные скороходами, к ним устремились послы и министры с супругами, прочая публика ринулась к огромному буфету, занимавшему весь конец зала.

Маленький секретарь китайского посольства опередил громадного офицера-кавалергарда у самого стола, на котором стояла серебряная ваза с шампанским удельного имения Абрау. Таких ваз было множество, и возле каждой из них закипала толпа жаждущих. Другие осаждали хрустальные тарелки с произведениями придворных кондитеров. Считалось, что таких сластей в городе не найдешь. Офицеры и дипломаты набивали конфетами и шоколадом в пестрых бумажках полные карманы. Даже гвардейские офицеры не считали зазорным брать с царского стола эти конфеты и засахаренные фрукты домой.

Омары, лососина, торты и пирожные со взбитыми сливками, заморские фрукты буквально таяли на глазах.

Полный неловкости от этого великосветского разбоя, Соколов начал завтрак шоколадным мороженым, потом успел зацепить кусок фазана с маринованными сливами прежде, чем на него покусился японский дипломат, добавил салата оливье и провесного балыка и отошел в сторонку — туда, где у серебряных ковшей с оршадом, лимонадом и клюквенным морсом почти никого не было. Здесь он стал невольным слушателем разговора артиллерийского подполковника с поручиком Измайловского полка. Украшенный густой черной бородой подполковник в хмельной запальчивости убеждал поручика выбросить засахаренные фрукты, которыми тот набил карманы, и не носить их матери.

— Ты столько набрал? — вопрошал подполковник. — А зачем? Ведь это все отнято у голодного народа. И ты, и я, и государь — наш отец-командир…

— Саша, Саша, — увещевал его поручик, — ты крамольные вещи говоришь, да еще в гостях у царя!..

— Замолчи, как младший… — пьяно капризничал подполковник. — Ты думаешь, что если меня вдосталь напоили, то я должен…

Поручик, бледный от волнения и негодования на своего друга, все тянул его подальше от стола, от толпы, где мог услышать какой-либо верноподданный гвардеец.

Начинался разъезд гостей. Поручику наконец удалось сдвинуть с места и подполковника.

Движимый сочувствием и желанием оградить смелого офицера от лап военной жандармерии, которая ревностно следила за образом мыслей в армии, Соколов подошел к подполковнику. Привитая с кадетского корпуса дисциплина сработала в сознании офицера, и он подтянулся, увидев старшего в чине.

— Алексей Соколов, — просто представился полковник.

— Александр Мезенцев, — так же просто сказал артиллерийский подполковник.

— Виктор Гомелля, — в тон старшим представился гвардии поручик.

— Давайте выпьем за знакомство… — предложил артиллерист и потянулся за бутылкой. Виктор умоляюще посмотрел на друга.

— Ну, хорошо, Виктор, — почти трезво ответил на его взгляд подполковник, — я себе почти не налью.

Шампанское вспенилось в узких бокалах, новые знакомые чокнулись. Пригубив, Соколов отставил свой бокал в сторону, и офицеры последовали его примеру.

— В какой дивизии изволите служить? — поинтересовался Соколов. Ему был симпатичен артиллерист-вольнодумец, и он не прочь был поближе познакомиться с ним.

Подполковнику тоже понравился добродушный, располагающий к себе офицер Генштаба.

В офицерской среде российской армии в силу сословных перегородок между отдельными родами войск царил антагонизм. Офицерство гвардии и кавалерии почти полностью комплектовалось знатным и богатым дворянством. Офицерство пехотных частей представляли мелкопоместные, обедневшие дворяне из военных и чиновничьих семей, а также разночинцы, крестьяне и мещане. Между ними господствовала полная отчужденность. Артиллеристы в этих отношениях находились где-то посредине — они и от гвардии были далеки, и к пехоте относились несколько свысока.

Служащие по Генеральному штабу офицеры также были особой военной кастой, не очень-то общавшейся в неслужебное время с остальным офицерством. Поэтому порыв Соколова, его доброжелательное отношение к армейскому артиллеристу были несколько необычны и вызвали душевный отклик у Мезенцева и его молодого Друга.

— 28-я бригада, — коротко ответил подполковник, зная, что этого генштабисту достаточно.

— Командир батареи трехдюймовок?.. — полувопросительно-полуутверждающе протянул Соколов.

— Так точно, и к тому же «огнепоклонник»… — шутливо ответил Мезенцев, намекая на две большие партии в русской армии. Одна, называемая «штыколюбами», пользовалась поддержкой верхов военной власти и рождена была воззрениями такого выдающегося военного мыслителя, как генерал М.И.Драгомиров. При всех своих достоинствах и истинно суворовском духе Драгомиров не признавал значения современной техники в армии, воспитывал почти пренебрежение даже к пулемету и тяжелой артиллерии.

«Огнепоклонники» выступали за максимальное насыщение армии огневыми средствами — от скорострельных винтовок и пулеметов до разнообразной, особенно тяжелой артиллерии. Молодые и прогрессивно мыслящие генштабисты, такие, как Соколов, называемые иногда «младотурками» за страсть к преобразованиям в армии, горячо поддерживали «огнепоклонников».

— Вот как! — обрадовался Алексей. — Тогда нам есть о чем поговорить!

Полковнику хотелось узнать у артиллериста, как внедряются некоторые новинки, негласно полученные им через Австрию с заводов Круппа. Особенно его интересовала бризантная шрапнель, о которой он давно докладывал через генерал-квартирмейстера в Главное артиллерийское управление.

Поручик-измайловец, свято оберегавший своего нетрезвого друга, решил вмешаться, презрев субординацию.

— Господин полковник, нас ждут дома к обеду… — умоляюще смотря на Соколова, неловко соврал он.

Алексей понял и оценил его заботу о товарище.

— Хорошо, друзья, давайте встретимся завтра в восемь с половиной в офицерском собрании на Кирочной… — предложил он.

— Согласны!.. — торопливо выпалил Виктор, не дожидаясь, пока Мезенцев, настроенный на разговор, отреагирует иначе.

С симпатией проследив, как заботливо повел своего друга к выходу Гомелля, Соколов тоже направился к гардеробу.

«Смелый человек этот подполковник, — одобрительно подумал Соколов. — Значит, и другие офицеры задумываются о необходимости перемен в российской жизни?.. Но если в армии бродят такие мысли, какая же она опора трону в критический момент?.. Воистину грядет какой-то взрыв, как правильно считают друзья Анастасии! А вдруг эта Иордань — одна из последних? Ведь прятался царь раньше от народа… Теперь осмелел… Надолго ли?»

Полковник Соколов был недалек от истины — праздник крещенья 6 января 1914 года стал на Неве последним.

5. Петербург, январь 1914 года

Улица 7-й роты, где уже около года квартировал Василий, была пролетарская, шумная. Маленькие ампирные домики, каменные и деревянные, в два и в три этажа — обиталища старых бар — перемежались пятиэтажными кирпичными громадами, так называемыми «доходными» домами. Здесь почти ничего не осталось от тех времен, когда в районе казарм Измайловского полка, по имени которого получил свое название проспект, селились целыми ротами отставные солдаты.

Совсем рядом пролегал Забалканский проспект. Он являл собой одну из самых безобразных и угрюмых улиц российской столицы. Проспект был не Санкт-Петербургом, а настоящим Питером, который денно и нощно грохотал от ломовиков, чернел унылыми заборами и пустырями. Осенью и весной Забалканский проспект разливался морем грязи, а летом поднимал тучи пыли и мух от многочисленных извозчичьих дворов и трактиров.

В холодном воздухе даже сюда, на тихую, заваленную сугробами 7-ю роту, распространялся шум проспекта. Толстые дворники уже расчистили тротуары и теперь возвышались в своих тулупах недвижными фигурами у ворот, соперничая белизной фартуков со свежевыпавшим снежком. Настя знала от друзей, что почти все петербургские дворники были осведомителями полиции, и шла мимо них с подчеркнуто независимым видом.

Василий жил в подвале большого каменного дома, очень удобном для конспирации. Из двора можно было усадьбами пройти к Измайловскому проспекту или выйти на 6-ю роту. Через дыру в заборе было легко проскользнуть в узкий Тарасов переулок, а от него — через 1-ю роту и проходной двор собственного дома Тарасова добраться до Фонтанки, где летом работал яличный перевоз, а зимой была проложена тропка к Институту путей сообщения и Юсуповскому саду. Одним словом, опытный человек, выйдя от Василия, мог немедленно исчезнуть с глаз вольного или невольного наблюдателя.

Анастасия уже два раза получала здесь нелегальную партийную литературу и потому хорошо знала все дороги вокруг дома. Она шла к нему кратчайшим путем, осторожно наблюдая, не ведет ли за собой «хвост», не затаился ли где-нибудь господин из «наружки» в типичном гороховом пальто.

Девушка нырнула под арку ворот и через черный ход спустилась в подвал. Дверь пронзительно заскрипела. Вместе с клубами морозного пара Настя очутилась в сводчатом коридоре, освещенном тусклой сальной свечой в железном фонаре. Влажное тепло, тяжелый запах кислых щей, мокрых валенок и непросушенных тряпок охватили девушку. Она подошла к знакомой двери и постучала. Василий, одетый в синюю косоворотку и полосатые брюки, умытый и причесанный, ждал гостью.

Настя облегченно вздохнула — в комнате не было этого страшного запаха. Она сбросила беличью шубку, развязала шаль и присела к столу.

Василий перед ее приходом завтракал. На гладко выструганном деревянном столе лежал кусок ситного хлеба, стояли блюдечко с мелко наколотым сахаром, пузатый фарфоровый чайник и стакан чая в мельхиоровом подстаканнике.

— Хотите чаю, Анастасия Петровна? Хорошо с мороза! — предложил Василий.

— Спасибо, да! — ответила Настя. Она избегала называть Василия по имени, поскольку он по новому паспорту числился теперь Антоном, и девушка боялась оговориться.

Василий налил гостье чаю, поставил стакан на стеклянное блюдечко и спросил:

— Вам внакладку или вприкуску?

— Спасибо, вприкуску! — опять односложно ответила Настя.

Горячий чай с синеватым твердым сахаром был действительно очень хорош с мороза. В комнате Василия было чисто и просто: железная кровать, аккуратно застланная синим покрывалом, дешевый двустворчатый шкаф, который служил хранилищем платья и нехитрых съестных припасов, два венских стула, на которых сидели хозяин и гостья, да пара деревянных лавок, так же хорошо обструганных, как и стол, составляли все убранство этого жилища. Неяркий зимний свет струился из узенького оконца, расположенного высоко под потолком.

От Василия веяло спокойствием и уверенностью. Он предложил Насте хлеба, но девушка отказалась. Хозяин не затевал беседу, а отламывал кусок за куском ситного, запивая его чаем без сахара. Черноволосый и голубоглазый Василий отрастил пышные усы, которые были почему-то чуть светлее его шевелюры. Он улыбался Насте, и девушке сделалось очень спокойно от этой добродушной улыбки человека, который сознает свою большую физическую и духовную силу. Она вдруг почувствовала желание выложить ему все сомнения насчет своего замужества.

— А можно мне с вами посоветоваться? — начала она робко.

— Выкладывайте, Настасья, что у вас за беспокойство! — подбодрил ее Василий.

Девушка решила начать издалека.

— Вы помните полковника Соколова, который ходил на «четверги» к Шумаковым? — осторожно спросила Анастасия.

— Ну конечно! С чего это я должен забывать его, ведь такие офицеры, как он, не каждый день попадаются! — удивился Василий.

— А как вы к нему относитесь? — продолжала спрашивать Анастасия. Она никак не могла найти нужные и точные слова и от этого все время краснела.

— Очень хорошо отношусь! — подтвердил Василий. — А в чем, собственно, дело? У тебя появились какие-нибудь подозрения относительно его? Он что, связан с охранкой? Или что?

— Что вы! Что вы! — испугалась Настя. — Он просто сделал мне предложение!..

— Какое предложение? Сотрудничать с полицией? — продолжал недоумевать Василий.

— Да нет же! Как вы могли такое подумать о нем! Совсем не с полицией, а выйти за него замуж! — выпалила она.

— Ах вот в чем дело! — развеселился Василий. — Извините, Настенька! — смущенно улыбнулся он. — Я совсем не подумал об этом, но желаю вам счастья!

— А я все мучаюсь, выходить мне замуж за него или нет! — простодушно призналась Анастасия и опять густо покраснела. — Ведь он полковник, представитель той самой машины насилия, которая подавляет революцию… Что будут говорить все наши товарищи?..

— Ну а как к человеку у вас какое отношение к Алексею Алексеевичу? — хитро прищурился Василий. — Сами-то вы его любите или нет?

— Очень люблю! — смущенно прошептала Настя.

— Так за чем же дело стало? — изумился Василий. — Сыграйте свадьбу да живите себе дружно!..

— А революция?! Не предам ли я ее таким образом? — изливала свои сомнения девушка. — Ведь это значит погрузиться в мир семьи… А потом… Солдаты 9 января стреляли в народ по приказам офицеров! Он тоже офицер!.. А вдруг ему придется выполнять приказ и идти против народа?.. Василий, что мне делать?! — вырвалось у Насти.

Мастеровой слегка опешил от потока сбивчивых слов и молчал, собираясь с мыслями. Настя тоже замолчала, ее руки бессильно легли поверх стола.

— Во-первых, он не производит впечатление грубого и тупого служаки, бессловесного слуги царя… — принялся размышлять вслух Василий. — Я бы сказал, что Соколов очень умен и какой-то открытый, доброжелательный человек… Он веселый и незлой, вызывает симпатию…

— Да, он очень добрый! Он справедливый и очень жалеет народ! Я знаю, я видела!.. — горячо вступилась Настя.

— Ну что ж, Настенька! Придет такое время, когда все умные и честные люди будут на нашей стороне! И очень скоро! В армии тоже есть порядочные люди, революция 1905 года хорошо показала нам, что мы должны завоевывать симпатии солдат, привлекать к борьбе с самодержавием офицеров.

— Я ему показала один раз рабочие казармы, как живут там люди!.. — призналась Настя. — Так Алексей был просто потрясен. Он совсем не знал этой стороны Петербурга. Он возмущается и тем, что некоторые офицеры раздают зуботычины своим солдатам, не заботятся о них, воруют из солдатских рационов… Он мне рассказывал… Он справедливый человек!.. — горячо защищала Анастасия Соколова.

— Ну и хорошо! — басил Василий. — Вы ему как-нибудь брошюру нелегальную дайте почитать… Как он на нее отреагирует?

— Обязательно! — воодушевилась Настя. — Но все разно я хочу быть его женой!

— Не волнуйтесь, Настенька! — успокоил ее Василий. — Товарищи правильно все поймут, если вы выйдете замуж за Соколова! Мы желаем вам счастья!..

— Ой, как я засиделась! — вспомнила о цели своего прихода девушка. — Вы уже приготовили то, что обещали?

— Да, да! — откликнулся Василий. Он сразу сделался серьезен и, поднявшись со стула, встал на лавку у окна. Из глубокой ниши за подоконником вынул обычную корзинку, с какой кухарки отправляются на рынок за провизией. Корзинка была заполнена доверху. Сверху, на чистой тряпице, прикрывавшей содержимое, лежали мороженые антоновские яблоки. Все было банально и не вызывало никаких подозрений.

— Как я люблю мороженую антоновку! — не удержалась Настя. — Можно, попробую?

— На здоровье! — улыбнулся ее непосредственности Василий. — А будете передавать — сверху картофель положите, чтобы технологам, которые заберут у вас эту корзинку, было хорошее жарево!..

Анастасия аккуратно повязала вокруг шеи тонкую шаль, оберегая от простуды свое горло будущей певицы. Василий помог ей надеть шубку, и девушка, несмотря на свою хрупкость, легко подняла тяжелую корзинку.

— Студент, который придет к вам за ней в воскресенье на «мясопустой неделе», ровно в полдень, скажет пароль: «Не даете ли вы уроки игры на скрипке?» Вы должны ответить ему: «Нет, я могу только учить пению». После этого на всякий случай выгляните на лестницу и в окно, посмотрите, нет ли полиции. Если все спокойно, то отдавайте корзинку. Это потому, — пояснил Василий, — что в технологическом институте было несколько провалов и комитет опасается, что там действует провокатор. Если Костя-технолог окажется агентом охранки и приведет с собой полицию, то вы отдайте ему из корзинки десяток книжек, которые лежат сверху, отдельно — это вполне безобидные издания речей думских ораторов-меньшевиков… Если нагрянет вслед наряд полиции, который может караулить около дома, чтобы поймать на противоправительственном деянии, то они могут сразу не разобраться, приведут с «нелегальщиной» в участок, а там вынуждены будут отпустить… — пояснил он тактику действий.

Желаю успеха! — ласково пробасил на прощание Василий и пошел провожать гостью до выхода из подвала. Он выглянул во двор, убедился, что там не маячат никакие фигуры, и пропустил девушку. Под сапожками Насти заскрипел снег, она завернула за угол и гордо пошла мимо дворника, почтительно уступившего милой барышне дорогу.

6. Петербург, январь 1914 года

Настя давно хотела послушать Надежду Плевицкую, самую модную певицу Москвы и Петербурга. Говорили, что сам царь часто приглашает «курскую соловушку», как прозывали Плевицкую, на вечера в Царское Село, Публика валом валила на концерты знаменитости, которые, впрочем, были нечасты в столице. Анастасия хотела услышать Плевицкую совсем не из-за всеобщего ажиотажа, а оттого, что сама училась пению, любила народные песни и репертуар прославленной певицы был ей близок.

Алексей знал об этом желании Насти, следил за афишами и, как только появилось объявление, что «концерт единственной в своем жанре, известной исполнительницы русских бытовых песен Н.В.Плевицкой из Москвы имеет быть в зале Тенишевского училища в четверг… января, с ценою местам от 80 копеек», заказал два билета в креслах поближе к сцене.

В восемь часов вечера, за час до начала концерта, Соколов на легких санках петербургского «ваньки» был уже на углу Большого проспекта и 18-й линии, неподалеку от дома Анастасии. Настя не заставила себя ждать, Алексей заботливо укрыл ее медвежьей полстью, и сани тронулись, вздымая снежную пыль. В зимнем сумраке промелькнули Большой проспект, Дворцовый мост, Исаакий, Невский, Инженерная улица… Извозчичьи санки, кареты, авто — все стремилось к ярко освещенному громадному зданию Тенишевского училища.

Алексей и Настя прибыли за четверть часа до начала. Зал, поднимавшийся крутым амфитеатром, был переполнен, везде стояли дополнительные стулья, молодежь сидела и стояла в проходах. Соколов с трудом нашел свои кресла во втором ряду партера.

Цены местам в этом зале назначались антрепризой, и она в этот вечер постаралась — брала втридорога. Кресло в партере стоило столько же, сколько самая дорогая ложа на французскую драму в Михайловский театр — 20 рублей. Несмотря на это, Соколову с трудом удалось получить билеты.

В зале стоял неумолчный гул, публика с нетерпением ожидала начала концерта. На просторной эстраде яркими красочными пятнами обрамляли черное крыло рояля несколько корзин роскошных цветов, преподнесенных певице ее поклонниками заблаговременно.

Первым вышел постоянный аккомпаниатор певицы Александр Зарема — он же автор популярной песни «Шумел, горел пожар московский», часто исполнявшейся Плевицкой. Ему вежливо поаплодировали, и он, откинув полы фрака, присел к роялю. Зал замер, ожидая выхода любимицы.

Плевицкая стремительно появилась на эстраде и неожиданно для всех оказалась одетой в праздничный наряд курской крестьянки. Ее простое, некрасивое лицо было задумчиво. Она неловко поклонилась на вспыхнувшие аплодисменты и исподлобья, недоверчиво посмотрела на публику.

Зарема взял первые аккорды. Лицо певицы сразу преобразилось. Великая сила искусства сделала ее красавицей, зажгла вдохновенным огнем глаза, придала необыкновенную грацию движениям. Широкая улыбка, истинно русские интонации речи, таинство поэзии принесли в зал свежесть привольных полей и рощ, бескрайний простор лесов, в которых когда-то скрывался Соловей-разбойник.

Как завороженные, слушали Плевицкую Настя и Алексей. Звонкая песня переходила в говор, говор — в речитатив, речитатив поднимался безудержным бабьим криком. Но все было высшим сплавом искусства. Необыкновенной силой веяло от стройной, крепкой фигуры, блестящих глаз, побелевших, заломленных пальцев…

Анастасия наслушалась в классах консерватории разных разговоров о певице, но только теперь, видя так близко Надежду Васильевну и ощущая ее темперамент, смогла понять, как Плевицкая, проведя два года послушницей в курском женском Троицком монастыре, смогла взбунтоваться и бежать оттуда, попав прямо в бродячую цирковую труппу.

«Какой талант!» — думала Настя, отдаваясь потоку мелодий.

С эстрады певица рассказывала о разбойнике Чуркине, о пожаре Москвы 1812 года, о трагедиях на старой калужской дороге и в диких степях Забайкалья. В зале, наполненном завсегдатаями аристократических салонов, великосветских праздников, звучали баллады о тяжком труде кочегара и страданиях сибирских каторжан. Эту песню ссыльных Плевицкая отваживалась петь даже в Царском Селе перед самим государем Николаем Вторым, отправлявшим людей на каторгу. И ничего — царь с умилением слушал.



…Раздалось «марш вперед!», и опять поплелись

До вечерней зари каторжане,

Не видать им отрадных деньков впереди,

Кандалы грустно стонут в тумане…



Эта песня вызвала бурю аплодисментов в амфитеатре, переполненном студенческой молодежью, и весьма умеренный восторг в партере вокруг Насти и Алексея.

Анастасии было очень интересно увидеть, какую реакцию вызовет песня о каторжанах у Соколова. Она не ошиблась — Алексей был глубоко тронут исполнением этой народной баллады великой певицей.

Концерт Плевицкой разбередил душу Соколова. Он машинально положил руку на подлокотник кресла, где уже лежала рука Анастасии, и она не отняла ее, как бывало раньше. Боясь пошевелиться, просидел Алексей всю оставшуюся часть концерта. В конце концов рука занемела, и, когда надо было помочь Насте одеться, полковник не смог это сделать достаточно ловко.

Анастасия тоже была в нервном возбуждении. Она очень хотела, чтобы сегодня Алексей объяснился еще раз, чувствовала, что он готов сделать решающий шаг и почти уверен, что теперь ему не будет отказа. Они вышли после концерта на улицу вместе с сотнями людей, объятых восторгом и громко обсуждающих свои впечатления.

Молодые люди свернули на пустынную в этот поздний час набережную Фонтанки напротив Летнего сада. Где-то вдали горели огнями окна английского посольства.

Соколов остановился у парапета, взял в руки маленькую узкую ладонь Анастасии и поднес ее к губам.

Поцеловав раскрытую розовую ладошку, Алексей поднял глаза и глянул прямо в широко открытые, лучистые глаза девушки.

— Настя, вы знаете, я люблю вас! Я больше не могу без вас существовать!.. Я прошу… Я очень прошу вас стать моей женой!..

Настя, у которой весь этот вечер душа ликовала от счастья, вдруг почувствовала себя обессиленной. У нее перехватило дух, закружилась голова, а та глаз неожиданно брызнули слезы.

— Милый… Алеша!.. Я согласна!..

7. Петербург, январь 1914 года

Чрезвычайный посол и полномочный министр Французской республики при российском императоре Морис Палеолог собирался нанести свой первый визит в Петербурге коллеге и давнишнему знакомцу, послу короля Великобритании сэру Джорджу Бьюкенену. Француз и англичанин хорошо узнали друг друга за те несколько лет, когда они вместе служили в болгарской столице — Софии. И тот и другой весьма успешно представляли интересы своих правительств, частенько совпадавшие.

Опытные и хитрые дипломаты, которых судьба столкнула в одном из самых взрывоопасных центров Балкан, Палеолог и Бьюкенен собирали друг о друге и систематизировали сведения гласных и негласных своих агентов, сплетни и слухи, циркулировавшие в небольшом дипломатическом корпусе Софии.

И теперь, одеваясь с помощью своего камердинера, Палеолог мысленно улыбался, предугадывая не только ход разговора и вопросы, которые словно невзначай бросит сэр Джордж, но даже скупые жесты коллеги, которыми он будет их сопровождать. В зеркале господин посол видел, что на лице его ничего не отражается, и был весьма доволен — ведь с самого начала своей дипломатической карьеры экспансивный француз с византийской фамилией положил себе за правило быть бесстрастным в любых ситуациях.

Закутанный в шубу на хорьках, мягкий башлык и глубокую бобровую шапку, посол вышел на занесенную снегом набережную Он затаил было дыхание, боясь обжечь легкие страшным русским морозом, но воздух на набережной оказался совсем не холодным — градусник, укрепленный на посольском подъезде, показывал минус десять.

Пошла всего третья неделя пребывания Палеолога в северной столице, и все ему было чужим и непривычным — и закованная в ледяной панцирь Нева, и снежные сугробы на набережных, и шапки снега на крышах.

Пара серых, в яблоках, лошадей, которых с трудом сдерживал на месте кучер Арсений, лихо рванула с места и зацокала копытами по расчищенным торцам набережной. Справа надвинулся мост с чугунным узорочьем перил и фонарей, за ним поднимался в небо золотой шпиль крепостного собора. Карета вознеслась на горбатый мостик, мелькнула чугунная решетка редкостной красоты какого-то сада, второй мостик, и Арсений осадил лошадей перед трехэтажным темно-красным особняком. Лакей, соскочив с запяток кареты, открыл дверцу и помог выбраться закутанному до ушей господину министру. Дюжий швейцар с седой бородой распахнул тяжелую створку двери посольского подъезда, и Морис Палеолог ступил на клочок суверенной британской территории.

Заботливые руки лакеев освободили посла от мягких оков. Он очутился перед самым зеркалом. Стекло отразило невысокого человека с черепом гладким, словно бильярдный шар, небольшими седыми усами, бесформенным подбородком, подпертым тугим крахмальным воротничком, в мешковатом фраке на покатых плечах.

В сопровождении мажордома Вильяма, он же и камердинер, посол Франции поднялся в бельэтаж по красивой полукруглой лестнице.

«Умеют же устраиваться эти англичане, — думал Палеолог, ступая за мажордомом. — Даже в этом холодном городе, в арендованном особняке, у них чисто английские запахи и сверкающая латунь, английская живопись и гравюры…»

Сэр Джордж, сухощавый джентльмен, с короткой стрижкой седых волос и пушистыми усами на продолговатом лице, обнажил в улыбке желтые лошадиные зубы, завидя старого знакомого. Он радушно сунул Палеологу холодную руку и на чистейшем французском языке выразил огромную радость вновь увидеть старого друга и союзника.

Столь же радостно и гость приветствовал старого доброго друга.

— Как поживает леди Джорджина? — поинтересовался он у британского посла.

— Превосходно, она велела вам кланяться…

Неторопливый обмен любезностями продолжался и на красивой беломраморной лестнице, по которой оба посла поднимались на третий этаж, где располагались большие и малые гостиные, столовые, кабинет посла и танцевальная зала. Мажордом шествовал впереди, раскрывая двери.

Британский посол заметил интерес, который гость проявил к старинной дорогой мебели, крытой гобеленом, и спокойно прокомментировал:

— Вы видите здесь мою коллекцию, которую я всюду вожу с собой…

— Превосходно, мой друг! — одобрил Палеолог, уютно устраиваясь в одном из золоченых кресел. Он думал при этом, что только англичане обладают столь развитым чувством комфорта, что могут таскать за собой по всему свету громоздкую, но любимую мебель.

Сэр Джордж уселся в кресло рядом и занял свое излюбленное положение — подперев подбородок руками, уставленными в мягкие подлокотники кресла.

Мажордом задержался на мгновение, поджидая, пока официант в белом фраке принесет большой серебряный поднос с маленькими кофейными чашечками, серебряным кофейником на спиртовке и бисквитами, и удалился, плотно прикрыв за собой дверь. Привычку пить профессор Бьюкенен вывез из Болгарии.

Кресло французского посла стояло против окна, полуприкрытого тяжелыми штофными занавесями. За окном виднелись часть Мраморного дворца великого князя Константина Константиновича, сверкающая белая поверхность Невы, приземистые форты Петропавловской крепости с куполами соборов и золотым шпицем.

— Мой дорогой французский друг! — начал сэр Бьюкенен. — Я искренне рад снова встретить вас, теперь на северном краю Европы…

— О да! — поднял глаза к потолку француз. — Именно, здесь надо искать концы тех нитей, узлы которых мы столь успешно развязывали на Балканах…

Сэр Джордж перевел эту тираду с дипломатического языка на обычный и вполне согласился с мыслью о том, что, препятствуя России осуществить ее политику сплочения южнославянских государств, стравливая всех и вся на Балканах, британский и французский посланники в Софии свято выполняли свой долг, возложенный на них Уайтхоллом и Кэ Д\'Орсе [5].

Оба, разумеется, прекрасно понимали, что не случайно они, знатоки и исполнители британской и французской политики на Балканах и в Турции, очутились теперь в Северной Пальмире, или, как ее переиначили российские конкуренты, «Северныя Пол-мира».

И тот и другой получили от министров, премьеров и иных вершителей судеб своих стран и народов совершенно четкие и однозначные инструкции: всячески поддерживать друг друга, обмениваться политической информацией, соединенными силами связывать российские правящие круги золотыми финансовыми путами и обязательствами. Именно поэтому Палеолог направился с первым неофициальным визитом к английскому послу, а тот отложил все дела, чтобы встретиться с дорогим союзником и единомышленником.

От общих знакомых разговор перешел на общие проблемы. Господа послы резко осудили кайзера Вильгельма и его правительство, поощряющее проникновение германских промышленников и купцов в Турцию, то есть туда, где издавна хозяйничали без оглядки на туземные законы британские и французские компании.

Единственно, в чем сэр Бьюкенен расходился со своим французским коллегой, так это в том, что Азия — безусловно британское владение на века, и малейшее посягательство на нее со стороны России, Германии и дражайшего союзника — Франции должно пресекаться в любой доступной Альбиону форме.

Палеолога больше всего беспокоила опасность оставления за Германией Эльзаса и Лотарингии на неопределенное время — там куется оружие против Франции. В вопросах азиатской политики он был весьма скромен. Он хотел лишь сохранения французского влияния в Турции, а при расчленении этого «больного человека» — оставления за Францией банковского дела в стране. И еще он хотел Сирию вместе с Ливаном.

Однако господа послы коснулись восточных дел лишь вскользь; главное, что хотел узнать Палеолог, была обстановка при царском дворе, расстановка сил в правящих кругах России.

Сэр Джордж, разведка которого работала превосходно, мог многим поделиться с коллегой.

— В российской политике непомерно большую роль играет ее величество императрица Александра, — не торопясь, отвечал на вопрос Палеолога сэр Бьюкенен. Он знал, что французский посол имел склонность к писательству, и поэтому выбирал слова. — Она внучка нашей королевы Виктории и по воспитанию более англичанка, чем немка, хотя ее русские недруги считают, что их государыня типичный немецкий продукт… Мадам крайне истерична, не переносит общества, кроме, разумеется, своего мужа и немногих близких друзей… К числу ее советчиц и поверенных в самых деликатных делах принадлежит фрейлина Вырубова…

Палеолог слушал с безразличным видом, но по тому, как изредка монокль выпадал из его глаза, сэр Джордж понимал, что услышанное весьма интересует французского посла.

— Из-за того, что ее величество не переносит многолюдья, — продолжил сэр Бьюкенен, — царь перестал давать придворные балы, а вы хорошо знаете, мой милый, что возможность блистать на балах и приемах привлекает симпатии подданных к монархам… Свет возненавидел государыню, особенно те матроны, кому нужно пристраивать своих перезрелых дочерей.

Государыня крайне бережлива и скупа. Вот вам пример… По традиции русского двора дочери царя получают в день совершеннолетия жемчужное ожерелье. Ее величество предложила начальнику канцелярии министерства двора, ведающего закупки для императорской семьи, господину Мосолову, покупать ко дню рождения, именинам и рождеству каждой великой княжне по три жемчужины, дарить их и откладывать затем в шкатулку, чтобы подобрать из них в нужный момент ожерелье. Господин Мосолов отверг этот замысел, поскольку почти невозможно подобрать красивое ожерелье из приобретенных в разные годы жемчужин. К тому же стоимость драгоценностей постоянно растет… Тогда Александра Федоровна приказала купить каждой из четырех великих княжон по жемчужному ожерелью, но дарить из них по три жемчужины на каждый праздник — и так до совершеннолетия.

— Ее величество, возможно, упорядочила финансы всего государства? — съязвил Палеолог.

— Совершенно напротив — она дискредитировала себя мелочностью в такой необузданной стране, как Россия…

— А как смотрит на это его величество? — поинтересовался француз.

— Государь старается не перечить ее величеству… Он вообще производит впечатление довольно апатичного и безвольного человека, но внешность эта обманчива… — подчеркнул англичанин. — Николай кажется мягким и добрым… иногда, — поправился Бьюкенен. — На самом деле он очень упрям, не любит сильных личностей. Поэтому погиб премьер Столыпин и был удален от власти премьер Витте… Образования Николай ниже среднего. Думаю, государь не смог бы успешно командовать полком, хотя и носит звание полковника…

— А почему он не имеет генеральских эполет?.. — опять съязвил Палеолог.

— Однажды он ответил на подобный вопрос так: «Покойный батюшка возложил на меня погоны полковника российской императорской гвардии. Выше его воли ничего нет, и не мне самому возлагать на себя генеральские эполеты!» Вообще-то Николай — необыкновенно упорный для XX века фаталист. Он верит в предсказания…

Слуга принес новый кофейник с горячим напитком. Разговор, весьма важный для Палеолога и достаточно интересный для его английского коллеги, продолжался.

Не особенно вдаваясь в подробности, поскольку это могло повредить его отношениям с некоторыми придворными царя, британский посол поведал французскому коллеге, «кто есть кто» в Петербурге, отмечая степень их влияния на царя. Так, он охарактеризовал, как рамолика [6], хотя и очень честного, министра двора Фредерикса, недавно возведенного в графское достоинство; как пролазу, скрягу и хитрого доносителя — генерала свиты и дворцового коменданта Воейкова.

Палеолог слушал друга все более и более рассеянно. Его мучил зуд по всей коже — француз был настолько запуган разговорами о русских морозах, что, отправляясь с визитом, надел шерстяное белье. Теперь, в жарко натопленной гостиной, выпив не одну чашку горячего кофе, он взмок, и его кожа буквально горела.

Хорошо воспитанный англичанин делал вид, что ничего не замечает, наконец и он не выдержал.

— Друг мой, не больны ли вы? — участливо спросил сэр Джордж, глядя на раскрасневшегося француза.

— Сэр Джордж! — воскликнул Палеолог. — Я не пойму, что со мной творится! Позвольте мне на сегодня откланяться!..

Посол Франции встал и побрел к двери. Он боялся теплового удара.

Сэр Джордж проводил гостя, распахнул перед ним дверь. Только на улице, вдохнув морозного, приятного, как шампанское, воздуха, Палеолог почувствовал себя нормальным человеком.

— Очаровательно! — воскликнул он, вновь увидев Неву под снегом, золотой шпиль собора в Петропавловской крепости и стройный ряд дворцов на набережной.