Город заканчивался полем. За последними дворами, огороженное жердями, желтело сжатое поле ржи. В отдалении, на другом конце поля, виднелась деревня избы в три, с постройками, а у темневшего леса лентой большое село. От Москвы к деревне и к селу тянулась избитая колеёй, потонувшая в грязи дорога.

В дальний путь отправились Иоанн Фрязин и Санька. Пока из Москвы выбрались, колымагу кидало и раскачивало на ухабах и рытвинах. А как из города выбрались и на Можайской дороге оказались, колымагу перестало трясти.

Санька с немчурой редко переговаривается. Да и о чём им речи вести? Ещё успеют всё обсудить. О Смоленске, какой Литва с Польшей у славян захватили, или о Варшаве, через которую им предстоит проехать. Сколько же вёрст у них впереди! И сколько утолительных дней провести в колымаге!

Из Варшавы их дорога проляжет через Гамбург на торговый город ганзейской компании Любек. Там они сядут на корабль, поплывут Северным морем, через пролив Ла-Манш, минуя Францию и Португалию, обогнув Пиренейский полуостров, войдут в Средиземное и Тирренское моря и бросят якорь в городе, где не бывает морозов и снегов, городе Неаполь.

Там им предстоит пересесть в дилижанс и отправиться в вечный город Рим, в Ватикан, где и закончится их многомесячный путь.

Московские послы передадут папе римскому грамоту, в какой Иван Третий просит парсуну царевны Софьи, чтобы воочию убедиться в её божественной красоте…

Седые с белёсыми разводами тучи низко плыли над стенами Новгорода, тянулись чередой, цеплялись за башни и звонницы, уползали к ливонскому рубежу, к морю Варяжскому.

К исходу дня сорвались первые снежинки. Лениво кружась, они опускались на бревенчатую мостовую, под ноги прохожим, ложились на крыши боярских хором, торговых складов и лавок, изб крестьянского и ремесленного люда.

Ночью снег засыпал город и дороги, завалил монастырские строения за городскими стенами, хлопьями повис на деревьях, и только дальний лес, что за рекой Вешкой, темнел стеной. Белым покрывалом снег лёг на дальние болота, сделал обманчивыми тропы, ведущие к морошке и иным ягодам.

К рассвету снег прекратился и начал забирать мороз. В избах и домишках новгородского люда пробуждалась жизнь. В оконцах, затянутых бычьими пузырями, загорались огоньки лучин. Их блеклый свет едва пробивался на улицу.

Над Новгородом вставали сизые дымы, хозяева затапливали печи, в стойлах и загонах подавала голоса всякая живность.

День начинался суетливый, хлопотный.



Глава 16



Иван Молодой пробудился, когда старый новгородский дворец уже ожил, наполнился шумом, голосами.

Сквозь италийские стекольца, взятые в свинцовые переплёты оконных рам, свет щедро вливался в опочивальню и был ясным от снега, обильно завалившего Новгород.

За печкой, отделанной изразцами, завозились мыши и вскоре стихли. За стенами дворца раздавались голоса, заскребли лопаты. Дворовые отбрасывали снег, расчищали дорожки.

Иван Молодой в третий раз оказался в Новгороде. Правда, во второй раз новгородцы не впустили его в город. Он жил на монашеском подворье за городом, на ополье.

Князь надел порты и рубаху, сунул ноги в сапоги и, пригладив волосы, умылся над тазом.

Нынешний его приезд в Новгород нерадостный. Предстоит вершить суд над непокорными.

Вчерашним днём побывал Иван Молодой у архиепископа Феофила. Владыка мялся, не хотел поимённо назвать супротивников, наконец понял, что дальнейшее укрывательство главных виновников приведёт к восстанию новгородцев против Москвы и тогда будут большие казни.

Вечером великий князь Московский велел прибывшим с ним оружным дворянам взять под стражу ос-душников, а сегодня он объявит приговор им на Совете господ.

Сходились именитые люди нехотя, рассаживались в палате, шуб и шапок не снимали. До появления молодого московского князя переговаривались:

- Вот они, ягодки московские!

- Пока не ягодки - цветики!

- А Марфы Исааковны нет.

- Она и не придёт. Чего ей здесь делать? Появился Иван Молодой, и все притихли. А он сел, хозяином себя чуя, и заявил:

- Приехал я к вам, люди именитые, потому как забыл Новгород уговор с государем. И был он о том, чтоб заедино с Москвой стоять. Но так уговаривались, пока полки наши под Новгородом стояли. Ныне Новгород сызнова к Литве тянется. И я сообщаю вам, что государь и я, великий князь Московский Иван Иванович, на Новгород опалу кладём и судим ослушников к смерти: боярина Тугина Григория, торгового человека Захарьина Фёдора да дворецкого Марфы Борецкой Прохора за злостные слухи противу Москвы…

Замерла палата, а великий князь Иван Молодой продолжил:

- Вы, бояре, и весь люд новгородский помнить должны, что вся земля русская в единстве жить обязана, а без этого не видать нам свободы от ордынского ига. И ежели впредь будут новгородцы противу Москвы выступать, то понесут они кару лютую, когда в город вступят московские полки…

К концу января, когда зима была в самом разгаре и на Москве трещали крещенские морозы, корабль бросил якорь в Неаполитанском порту рядом с такими Же торговыми и рыбацкими шхунами.

После беспощадной трёхмесячной качки и морских болезней Санька обрадовался твёрдой земле под ногами, увидел солнечный даже в эту пору года город, одетый в вечнозелёный наряд, каменные дома, увитые плющом, шпиль костёла и вдали конусообразный дымящийся вулкан Везувий, многие сотни лет назад похоронивший под своей лавой целый город.

По дощатым покачивающимся причалам российское посольство сошло на берег и, не расставаясь со своим сундучком, направилось в портовую дымную и чадную таверну, где пахло жареной рыбой и ещё чем-то.

Послы уселись за засаленный, грязный стол, похлебали ухи, съели по куску какой-то заморской зубастой рыбины и отправились на почтовый двор, чтобы сесть в дилижанс, следующий в Рим.

В дилижансе с Санькой и Иоанном Фрязиным ехали две монашки и крестьянин в домотканой куртке, тяжёлых ботинках и войлочной шляпе. Он спросил что-то, и Фрязин ему ответил. Санька ещё в пути от самого Любека убедился в способности Иоанна изъясняться на чужом языке и в который раз подумал, как хорошо, что государь послал в Рим Фрязина.

Всю дорогу Санька, русский дворянин Александр, через окошко дилижанса любовался зелёными травами, оливковыми рощами, дорогами, вымощенными камнем, опрятными крестьянскими двориками и хозяйственными постройками, каменными древними виадуками, почтовыми станциями, где перепрягали лошадей, брали и выгружали почту и, наконец, следовали дальше.

Под перестук копыт по булыжной мостовой и звуки рожка Санька дремал, вытянув ноги, спал сидя, пока не появились предместья Рима.

Всё в этой земле Александру было в диковинку. Города сплошь из камня, дома каменные в один, два, а то и больше этажей. Шпили костёлов будто выточенные из кости. А когда увидел в Ватикане собор Петра, папский дворец и площадь, вымощенную булыжником, долго стоял неподвижно. Потом на одном дыхании вымолвил:

- Экое чудо нерукотворное!..

В Ватикане их принял кардинал, весь в красной сутане и красной шапочке. Он долго беседовал с послали, пообещав доложить папе об их приезде…

Неделю Фрязин и Санька дожидались приёма. Наконец их снова принял кардинал и сказал, что папа Павел Второй плохо себя чувствует, но рад согласию великого князя Московского взять в жены царевну Софью и просит передать государю её парсуну. А к будущей зиме папа ждёт московского посла для обручения с царской невестой.

Великий князь Московский Иван Молодой, возвращаясь из Новгорода, завернул в Волоцкую обитель. С той поры, как у митрополита Филиппа он слушал перебранку двух преподобных старцев - Иосифа и Нила, молва о росте богатств обители Иосифа ширилась, обрастала новыми слухами. Говорили, что в обитель жертвуют не только дорогие вклады, но и земли. А на тех землях крестьяне селятся, оброк платят…

В обитель молодой князь попал к обеду. Издалека, из окошка крытых саней, увидел высокие бревенчатые стены, часовню, трапезную, кельи и клети.

Через распахнутые ворота сани вкатились в монастырский двор, остановились у клети, в какую два мужика переносили из розвальней кули с зерном.

К княжьим саням торопился монастырский келарь, он провёл Ивана в келью Иосифа.

Скинув шубу, молодой князь уселся на лавку и огляделся. В углу аналой, треногий столик с церковной книгой в толстом переплёте, иконостас, грубо тёсанный стол и дощатая постель. А под бревенчатым потолком пучки засушенных трав.

Пока осматривался, открылась дверь кельи, и порожек переступил преподобный Иосиф в рясе и накинутом поверх кожушке.

На молодого великого князя смотрели глубоко посаженные глаза под седыми бровями.

Иван вздрогнул. Взгляд Иосифа был тяжёлым, проникавшим насквозь. Он сел рядом с князем, повёл будто вчера прерванный разговор:

- Говорят, ты, сыне, суд в Новгороде вершил?

- Истинно так, отче.

- Пора знать Великому Новгороду, что не вольности землю и город красят, а покорность строгая…

Вошёл послушник, внёс глиняную миску квашеной капусты с кольцами лука, рыбу варёную, грибы солёные и хлеб ржаной. Поставил всё на стол и удалился. Иосиф еды почти не касался, Иван ел охотно: в дороге проголодался. А когда насытился, рассказал преподобному, что государь намерился жениться на греческой царевне.

Слушал Иосиф, и не понять, как воспринял он ожидавшуюся свадьбу. А князь вдруг сказал:

- Мужики зерно в клеть носили, зачем обители столько хлеба?

Преподобный встрепенулся, зорко поглядел на молодого князя:

- Ты, княже, слушал, как мы с Нилом Сорским спор вели, чья молитва лучше к Богу доходит, сытого или голодного. Однако ни того, ни другого. Молитва от души и сердца исходит. А обитель сильна богатством своим и духом, а не нищетой. Вот и могущество государств тогда, когда народ живёт не впроголодь… Ты, княже, сказывал, государь берет в жены царевну греческую, веры Христовой. А ведаешь ли ты, что варяги-язычники древний Рим погубили? Кто второй Рим, Константинополь, порушил? Полуголодные турки-мусульмане… Государь берет в жены христианку, и на Москву падёт обязанность огромная - сберечь веру Христову от поругания. И знай, великий князь молодой, нищей, голодной Московской Руси с этим не совладать…

Иосиф не спускал глаз с князя, будто всматривался, понял ли, о чём он говорил. Спросил:

- Уразумел ли, княже, истину? Ибо словеса Нила Сорского и ему подобных не до добра тебя доведут, а к ереси жидовствующих толкнут…

По весне воротился из Рима Санька, срубил домик на Неглинной на манер дома Иоанна Фрязина - островерхий, черепичками крытый и с такими же оконцами в переплёт - и заслал к Насте сватов.

Свадьба была не то что громкая, но обильная. Дворяне служилые, Санькины товарищи по полку, три дня гуляли. Побывал на свадьбе и молодой князь Иван.

Всё бы хорошо, но душой Александр чуял, пошлёт его сызнова государь в Рим за невестой, и огорчался. Трудная дорога, особенно морем, когда корабль на волнах болтало и швыряло. Тогда Саньку до самого нутра выворачивало. А Фрязину всё нипочём, будто в колымаге едет.

Жена Александру досталась хозяйственная. Везде поспевала - и дома, и на огороде. Ко всему куры и поросёнок в садке. Санька не нарадуется: за что ему такое счастье?

А вот молодого великого князя в доме не привечал. Не забыл, как из Вологды ехали и заночевали на подворье служилого дворянина, бывшего в ту пору в походе…

Дел у Александра всего ничего: коня выведет, почистит и, оседлав, уезжает на службу, какую с дворянами несёт. Иногда посылают его с грамотой в другое княжество. Тогда Санька из Москвы на неделю-другую отлучается.

Особые хлопоты выпадали на последние осенние дни, когда государь объявлял военный сбор.

Тогда бояре со своими слугами выезжали на Ходынское поле. Здесь же выстраивалась княжья дружина и дворянские полки.

Государь вместе с великим князем Иваном Молодым объезжали войско, придирчиво осматривали коней бояр и их людей, какая на них броня и оружие.

Смотр проходил весь день, и Иван Третий либо наказывал бояр, либо хвалил, а дворянам жаловал земельные наделы. Александру досталась земля под самой Москвой. Настя её крестьянам под оброк сдала…

Радоваться бы Саньке, да повстречался ему Фрязин и огорчил:

- Видать, предстоит нам вскоре, Александр, сын Гаврилы, в Ватикан отправиться…

Парсуну Иван Третий рассматривал сначала один, затем с сыном. Советовался с владыкой Филиппом, и тот выбор государя одобрил:

- Я сказываю, шли послов, великий князь.

Потом парсуну выставили в Думе. На бояр смотрела молодая царевна, чуть полноватая, с припухлыми губами, пышными тёмными волосами и очами, что зрелые сливы.

Бояре глазели, судили по-своему.

- Парсуна-то хороша, да какова в жизни, - заметил князь Стрига-Оболенский.

- Тебе с ней ли жить? - усмехнулся боярин Беззубцев.

- Сладка, видать, - прошамкал беззубый боярин Мамочкин.

Услышав это, князь Хованский с презрением поглядел на Мамочкина:

- Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй… И Дума приговорила: быть Софье Фоминичне государевой невестой.

А ночью великий князь Иван Молодой Глаше о той парсуне рассказывал, и постельничая покойной княгини вздохнула:

- Государь-то знал жену свою, великую княгиню Марью. Какой-то эта гречанка окажется…

И до самого рассвета ласкала молодого князя, приговаривая:

- Ты только скажи, и я завсегда приду к тебе…

Хоть и минуло время, как скончалась жена Ивана Васильевича, тверская княжна Мария Борисовна, а он всё ещё не мог забыть её, кроткую, ласковую. Часто слышался ему её голос, будто кличет она его. Отчего бы?

И тогда он спрашивал:

- Ужели с того света весть подаёшь мне, Марьюшка?

Да и как ему, Ивану Васильевичу, не любить её, ежели она была предназначена ему с детских лет…

Когда умерла Марьюшка, великий князь Иван Васильевич дорогие поминки в обители раздавал и подношения немалые выделил. Как-то митрополиту посетовал:

- Владыка, нет покоя мне, мается душа моя. Великая княгиня Марья, голубица моя, часто является ко мне. Я ль повинен в смерти её?

Митрополит насупил брови:

- Она в душе твоей, сыне. Видно, пора тебе, великий князь, сыскать другую жену, и кровь твоя утихомирится…

Теперь Иван Васильевич с владыкой согласен, жениться надобно, годы-то нестарые. Однако ох как любил он Марьюшку, заменит ли её другая? Вытеснит ли из сердца тверскую княгиню?

Когда о Софье речи повели, мысли на византийскую царевну перебрасывались. Сказывали, надменна она и горда. Но то великой княгине не в урон - с удельными князьями так держаться должно. А патриарх никейский истину писал: Софья привезёт на Русь преемственность Византийской империи, возвысится величие Московии, и станет она защитницей православной веры от инакомыслящих.

Митрополит Филипп продолжил эту мысль патриарха никейского:

- Не всякая невеста достойна быть женой государя московского. Князья наши удельные власть свою, случается, ежели не выше великокняжеской мнят, то вровень ей. А ты, сыне, встань над ними, это я тебе сказываю… Коли женишься на царевне греческой, то Московская Русь в необычайную силу войдёт. Её великий князь преемнику Византийской империи уподобится, защитнику всех христиан. Москва Третьим Римом миру явится, поелику второй Рим, Константинополь, турками захвачен…

Говорил митрополит, а сам в глаза великому князю смотрел:

- Когда князья в тебе государя узрят, а церковь Москву Третьим Римом назовёт, кто голос противу тебя возвысит?.. Под стать тебе, великий князь, и жена должна быть…

Почти год минул, как побывали в Риме послы великого князя Московского Ивана Третьего. Немало наслышана Софья об этой стране неведомой. Узнала, что Русь - страна лесистая, с городами многими, пушным зверем обильная. Москва разрослась не на одну версту. Дома и избы бревенчатые, хоромы боярские из дерева о двух ярусах, а княжеский дворец и церкви из камня. Живёт великий князь за кремлёвскими стенами со стрельницами и башнями.

Бояре и князья московские богатые, едят и пьют из золотой и серебряной посуды, а одежды у них из парчи и шелков…

И византийская царевна сказала себе: что ж, если Московия сильна и великий князь Иван Васильевич согласен взять её в жены, то она готова отправиться в далёкую и неведомую Русь.

Напрасно теперь служанки пугали её:

- Московия- ужасная страна. Зимой там стоят такие морозы, что на улицах жгут костры и путники отогреваются у огня.

Но царевну это уже не пугало.

За бревенчатым амбаром Можайска, на поляне, поросшей чуть пожухлой травой, княжий отрок из дворян объезжал коня. Тонконогий, широкогрудый скакун горяч и норовист. Взвившись свечой, закусил удила, пошёл по кругу широким вымахом. Отрок сидел в седле намертво.

Поравнявшись с деревом, под которым стоял великий князь Иван Молодой, отрок твёрдой рукой осадил коня. Конь покосился, запрял ушами. Из-под удил на землю клочьями срывалась пена.

- Ну-тка, пройди ещё, погляжу, - промолвил молодой князь.

Отрок снова пустил коня вскачь. Осадил перед Иваном. Жестом молодой князь велел отроку сойти. Тот соскочил, подержал стремя. Князь вскочил в седло, пустил коня в рысь. Миновав усадьбу воеводы можайского, у которого ночевал в прошлую ночь, через распахнутые ворота выехал за город.

Можайск ещё со времён сына Невского, Даниила Александровича, был в составе Московского княжества. О том Иван Молодой слышал от своего отца, а тот от своего, и так добирались до бездетного можайского князя Фёдора, племянника смоленского Святослава Глебовича.

Фёдор княжил в Можайске из-под дядиной руки и боялся, что когда-нибудь Святослав Глебович прогонит его из Можайска.

Как-то тихий, покорный Фёдор, прозванный Блаженным, оказался в Москве. Трапезовали при свечах. Стол был обильный, постарались стряпухи: видать, знали, можаец пироги любит.

Ел можайский князь, киселями запивал, а Даниил Александрович вина и мёда хмельного ему подливал, речи сладкие вёл.

За столом и сыновья московского князя все отцу поддакивали. Вспомнил Фёдор, зачем во Владимир путь держал, поплакался: у жены Аглаи все девки рождаются, а ему бы мальца. Вот и надумал поклониться митрополиту, пусть владыка помолится, чтоб Бог послал ему сына…

Речь как бы невзначай на смоленского князя перекинулась, и Даниил Александрович возьми да скажи:

- Ты, Фёдор, у смоленского князя все на побегушках… Кабы ты от Москвы княжил, разве услышал бы слово дерзкое? А случись смерть твоя, Аглае и дочерям твоим Москва обиду не причинит, кормление сытое даст, а коли сына заимеешь, то и княжить ему в Можайске…

С той поры можайский Фёдор и перекинулся к Москве. А вот Смоленск под Литвой и ляхами оказался. И воевода в Можайске московский, а в Смоленске польский…

В прошлый раз, когда Иван Молодой ехал в Новгород Великий, стороной Смоленск миновал. Довелось повидать его крепостные стены. Грозно высились они. Мрачные глазницы бойниц, островерхие стрельницы, глубокий ров впереди стен.

Казалось, неприступны они, но тогда великий князь Иван Молодой подумал: хоть с виду и неприступны эти стены, а когда-то придётся брать их московским полкам, ибо город этот испокон славянский, русский и в нём литовские и польские ратники не навсегда сели, а на время…

Скачет князь, скачут отроки дворянские. Леса подмосковные, местами дремучие. Ближе к проезжей дороге вековые сосны небо подпирают. Время на осень повернуло, уже кое-какие деревья золотом подёрнуло, а птицы в стаи сбиваются, к перелётам готовятся: утки и гуси тянутся к ближайшим озёрам, жир нагуливают, без него как вытянешь такой перелёт? Пока в жарких странах окажутся, сколько птиц погибнет в дороге…

Конь шёл рысью, и князь Иван вспомнил такой случай. Когда на Казань шли, он спросил отца, не лучше ли поляков и литовцев из Смоленска изгнать. На что Иван Третий ответил:

- У Смоленска мы спину обломаем, а нам предстоит Орде противостоять!

Слова отцовские вспомнил, когда увидел смоленские стены.

Подумал: «Ужели вся стотысячная орда на Москву навалится? Одни казанцы не опасны, им противостоим. Но что будет, коли двинется Ахмат? И уж, избави Бог, Гирей крымский с ним заодно встанет?»

Молодой князь Иван даже представить себе не может всю эту силу. Когда хан Гирей выходит из-за Перекопа, его орда, сметая всё на своём пути, врывается в Польшу и Литву и сеет ужас…

К счастью, Иван Третий живёт с крымцами в мире.

Молодому князю известно, что между крымскими татарами и живущими на Днепре каневскими и запорожскими казаками развёртываются в степях целые сражения. Но татар больше, и казаки не могут противостоять крымцам. Зато казаки совершают набеги в Крым.

В ту пору, когда Санька сопровождал боярина Романа в Крым с дарами, удалось избежать встречи с казаками. Иначе они пограбили бы московский поезд…

Уже к Москве подъезжал великий князь Иван, когда начал срываться дождь. Мелкие капли ударили в лицо. Иван поднял глаза. Тучи наползли с западного угла, затягивали небо. Старый оружный Тимофей называл этот угол гнилым.

«Быть дождю затяжному», - подумал князь.



Глава 17



Та ночь была тёмной и бессонной. Дождь как начался с вечера, так и не прекращался до утра. Он барабанил по крыше, по стекольцам дворца. Дождь был холодным, обещая в недалёком будущем снег и морозы.

Молодой князь Иван так хотел увидеть Глашу, но она с вечера уехала в деревню и вернётся на той неделе. А как он нуждался в ней в эту ночь, в утешениях её…

Мысли к нему приходили тревожные. Они бередили душу.

Как скоротечно время! Казалось бы, только вчера они с Санькой гоняли голубей, была жива мать, великая княгиня Мария.

И вот год за годом минуют, как ушла из жизни мать. Женился Санька, и Настёна у него пригожая. Скоро, поди, дети пойдут у Александра, сына Гаврилы. Верно, пора бы и ему, молодому князю Ивану, семьёй обзавестись, да ныне не до того. Отец, великий князь Иван Васильевич, собрался вступить в брак с греческой царевной Софьей.

Может, конечно, для Московской Руси и польза великая от такого брачного союза, как говорит владыка, митрополит Филипп, но какова жизнь у него, Ивана Молодого, будет? Не станет ли Софья козни творить?..

К утру забылся и сон увидел. Будто день ясный, солнечный и он, Иван, оказался в чьём-то доме. Хозяева его привечают, потчуют. Целую посуду жареного мяса на стол выставили, а хозяйка ещё пирог с ягодами несёт.

Однако это не хозяйка, это Олеся. Льнёт она к Ивану, шепчет: «Что же ты, княжич, позабыл меня?»

Иван хотел сказать ей, что помнит. Чуть отстранился, а глянул - не Олеся это, а Глаша…

На том и пробудился.

Открыл глаза, прислушался. Дождь вроде прекратился. Подумал: к чему бы сон такой?

Выйдя на Красное крыльцо, князь Иван Молодой увидел блестящую от дождя соборную площадь, пустующую паперть Благовещенского собора, редких прохожих.

Чуть ли не рысью протрусил чернец в рясе и клобуке, проковыляла старуха-нищенка - эта первая сядет с деревянной чашей на ступени собора, проехал безоружный гридень - только и того, что саблей опоясан.

Князь Иван спустился с крыльца, пересёк площадь и вошёл во дворец митрополита. Старый монах, исполняющий при Филиппе роль дворецкого, провёл князя в приёмную, промолвив:

- Владыка в церкви домовой, подожди, сыне. Сел Иван, пробежал глазами по полкам с книгами.

Не услышал шагов Филиппа, от голоса вздрогнул:

- Что привело тебя, сыне, в столь ранний час? Голос у митрополита тихий, ласковый. Сели.

- Отче, исповедуй меня, душа терзается. Червь гложет её.

Филипп изучающе посмотрел на молодого князя.

- Что за тревоги в тебе? - Потеребил нагрудный крест. - Какие вины чуешь за собой?

- Нет, отче, не чую вин. Зрю, грядут перемены в жизни моей, оттого и тревоги.

- Ты связал это с приходом во дворец царевны Софьи?

Иван кивнул.

- Успокой, сыне, душу свою. Ты великий князь Московский, и никакие перемены не коснутся тебя. А от брака этого, я сказываю, великая польза земле русской. Благо, что государь понял это.

Филипп поднялся. Встал и молодой великий князь.

- Пойми и ты, князь Иван.

Поцеловав владыке руку, Иван Молодой покинул дворец митрополита.

Но ни осенью, ни зимой посольство в Рим не выехало. Оно отправилось только весной, когда сошёл снег и почки на деревьях набухли и готовы были распуститься.

Как и в прошлый раз, Фрязин с Санькой ехали в колымаге, и налипшая на колеса грязь тормозила движение.

Со времени Орды на некоторых дорогах поставили почтовые ямы, и смотрители на них меняли уставших лошадей и давали приют путникам.

Пока посольство добиралось до Любека, месяц минул. В дороге не раз кузнецы коней перековывали, шины на ободья набивали.

Послам великого князя Московского в пути препятствий не чинили, грамота защищала. Ехали землями московскими, потом Великого княжества Литовского и Польского. От Дорогобужа через Мозырь, берегом Припяти до Турова. Саньке всё в диковинку: как все эти города оказались под властью Литвы и Польши?

В Любеке задержались, ждали корабль, который направлялся в Неаполь. Санька по городу бродил, жизнью иностранцев любовался. Чудно живут. Город торговый, в камень одетый, кирхи и трактиры, порт и причалы все из камня. Домики плющом зелёным увиты. И на улицах никакой грязи, булыжником улицы вымощены. Даже стоки для нечистот и те в камень взяты…

У причалов корабли торговые из разных стран, шхуны рыбацкие на волнах покачиваются. По утрам возвращаются рыбаки с уловом и тут же у причалов торг устраивают. Казалось, сюда весь Любек сходится. Саньке казалось, что любекские жители кроме рыбы ничего и не едят…

Когда московские послы устали ждать, в порт наконец пришёл корабль из Италии.

Пока грузы сносили на берег и корабельщики передыхали, ещё неделя минула.

Из Любека отплыли под парусами при попутном ветре. Весело вздрагивая, корабль взял курс на Неаполь.

Когда на корабль в Любеке всходили, Санька проклинал государеву затею с невестой. Эко придумал, царевну из Рима брать! А как по морю плыть?

А Фрязину морские качки опять нипочём. В ту первую поездку он исполнил поручение великого князя, и тот остался доволен. Невеста великому князю приглянулась. Хороша собой - брови соболиные, волосы пышные, осанка царская, и коли по парсуне судить, то всё в ней выдаёт царственную византийку.

Во второй раз Фрязин едет в Рим с поручением деликатным: ему надлежит представлять великого князя на обручении с невестой.

Иоанн Фрязин доволен собой. В бархатном кафтане с пуховым подстёгом, в шапке низкого меха, в добротных сапогах, он давно уже позабыл, как нищим монетным мастером Джоном Баптистой делла Вольпе добрался из солнечной Италии в Москву и был взят отцом нынешнего князя Ивана Васильевича, Василием Тёмным, на службу в монетный двор. Мастер принял православную веру и был наречён Иоанном Фрязиным.

Итальянца заметили, и у великого князя Ивана Васильевича он вошёл в доверие, а ныне вон какая милость выдалась ему.

Фрязин думал, что если он привезёт невесту для великого князя, то быть ему самым главным на монетном дворе, глазами и ушами государя. Тогда Фрязин построит себе дом на Москве не хуже боярских хором, о двух ярусах и с хозяйственным двором. В отчие края Иоанна не тянуло. Жаль только, что не видят в родной Генуе, кем стал их бедняк Джон Баптиста…

Дорога от Москвы до Рима долгая и опасная, с ночёвками на постоялых дворах, где, того и гляди, повстречаются разбойные люди.

А в Гамбурге, как ни береглись Фрязин и Санька, всё-таки обокрали их лиходеи, унесли кошель с золотыми, какие выделили им в Москве на проезд. Хорошо, что не держали они все деньги в одной суме.

Погоревали послы московские, в Любеке дождались корабля и поплыли в Неаполь. А Санька всё Бога молил, чтобы море оказалось добрым.

Многие ветры пронеслись над Московской Русью, многими водами обновились реки, омыли дожди леса и землю - медленно поднималась Русь в единое государство.

Молодой великий князь замечал, что государь в последнее время стал задумчивым. Иван объяснял это предстоящей женитьбой.

Но одно событие, случившееся на Волге, встряхнуло государя. Из Нижнего Новгорода гонец привёз весть: вятичи во главе с воеводой Юрьевым, пройдя на гребных судах вниз по Волге, неожиданно ударили по Орде, захватили её столицу Сарай, пожгли её и, освободив пленных, ушли безнаказанно.

Кинулись ордынцы в погоню, но вятичи успели уйти.

Иван Третий собрал Думу. А накануне спросил у сына, как он смотрит на набег вятичей на Сарай. Великий князь Иван Васильевич опасался ответного похода Ахмата на Москву. Но молодой князь развеял сомнения отца: после победы воевод под Казанью и похода вятичей Ахмат не сразу решится на ответные меры.

На Думе Даниил Холмский поддержал молодого князя:

- Сто лет тому минуло, как Дмитрий Донской на Куликовом поле место ордынцам указал, теперь вот воевода Юрьев дал понять, что мы Орду бить будем, пока она не уразумеет, что нам надоело гнуться перед ней и дань платить…

Расходились бояре, но государь задержал сына:

- Сомнения меня берут. Не простит Ахмат Москве вольность Юрьева. Как бы не повёл на нас Орду. Ахмат татарин злой. Не лучше ли послать ему дары, умилостивить хана?

Иван Молодой поднял брови:

- Государь, хорошо сказал Даниил Холмский: гоже ли нам, русичам, гнуться перед ордынцами?..

А было всё так.

Сотню насадов [33] с охочими вятскими людьми повёл воевода Юрьев в дальний набег. Двинулись по Каме потомки древних ушкуйников. Гребли огромными вёслами, по двое на скамье. Рывок - и весла зарывались в воду, взмахивают - и снова рывок. С насада на насад перекликаются вятичи.

А когда с Камы на Волгу выскочили, осторожнее пошли. Подняли на насадах паруса, скользят. Под Казанью ни переклички, ни говора. Казань ночью миновали. Проскочили без шума. С казанских стен стража только прокричала что-то.

Так до самого Сарая дошли.

Лазутчики доложили, что в городе не ждут набега, а сам хан Ахмат пребывает где-то в казахских степях на охоте.

В сумерках высадились на берег, разобрались по десяткам и сотням. Передохнули, пока ночь тёмная, южная не накрыла город. Подступили с бережением. Первыми учуяли чужих собаки, подняли лай.

Воевода Юрьев перекрестился и зычно выкрикнул:

- Давай, ребятушки, громи неверных!

И, растекаясь по узким улочкам, кинулись вятичи по дворам, огороженным дувалами и плетнями, круша всё на своём пути. Били дубинами и топорами, дедовскими мечами и молотами. Никому не давали ватажники пощады. Кричали во всём Сарае, у мечетей и у синагоги, звякнул колокол в православной церкви.

Оружные татары сопротивлялись отчаянно, но не было той силы, какая могла бы противостоять в ту пору ватажникам.

К утру всё было кончено. Разграбив и разрушив всё, что можно было, вятичи покинули Сарай, освободив пленников, годами томившихся в неволе.

Набег на город застал хана Ахмата в пути. В сопровождении темников и тысячников, в окружении верных нукеров он возвращался с охоты, когда ему доложили, что русские разорили Сарай, ограбили ханский дворец.

Мурзу, принёсшего хану дурную весть, Ахмат забил плетью и тут же послал вдогон русским тумен. Но они уже миновали Казань, вошли в Каму.

Ахмат в гневе собрал на совет старейшин, говорил:

- Случилось невиданное. Со времён Батыя, с тех пор как великий полководец основал Золотую Орду, ни один враг не смел посягнуть на неё.

Так говорил Ахмат. Он кривил душой, когда произносил эти слова. И старейшины знали, но промолчали, что был такой полководец, который прошёл через Орду, нагоняя на татар страх. Таким был великий Тамерлан Самаркандский. Хромец Тимур!

А Ахмат продолжал говорить гневные слова в адрес русских:

- Мы возьмём Москву и угоним в рабство всех мужчин, какие способны трудиться, и тех урусских красавиц, какие родят нам храбрых воинов. Мы увезём из Москвы столько богатств, сколько увезут наши кони. Но то будет не сегодня. Я объявлю тот день…

Когда старейшины разошлись, Ахмат долго сидел в задумчивости. Его орда самая многочисленная. Но она не та, какую вёл на Урусию хан Батый. Та Орда, Золотая, раскололась, и из неё выделились Казанская и Крымская орды. Ахмат думает, что и казанцы, и крымцы откажутся объединиться с ним, чтобы покарать Московию. Хан убеждён, что в походе на Москву он может положиться разве только на великого князя литовского Казимира. Литва и Польша не забыли, как Иван Третий вырвал из-под их влияния Великий Новгород…

И Ахмат решает, что на Москву он пойдёт всей ордой, заключив союз с Казимиром. Но прежде пошлёт послов к Ивану Третьему, чтоб Москва признала свою зависимость от Золотой Орды и выплачивала ей дань, какую возила в прежние лета…

В августе Иван Молодой побывал в Устюге и Вологде. Месяц в седле провёл. В Москву ворочался через Ярославль. И так ему хотелось завернуть на подворье, где жила Олеся, - насилу удержался. Побоялся рану душевную бередить…

А осень наступала уверенно. Ночи уже стали прохладными, к утру даже холод пробирал, и Иван надевал корзно.

Дорогой молодой князь думал о том, что, с кем из воевод ни довелось повстречаться, у всех один ответ: ежели Орда на Русь двинется, всем встать на её защиту…

В Твери князя Ивана уже ожидали. Дозорные уведомили князя Михаила Борисовича, и он, заслышав стук барок и окрики ездовых, выскочил на крыльцо и зашумел на челядь. Та засуетилась, забегала. Проворный отрок помог молодому великому князю Ивану выбраться из колымаги.

Здесь, на подворье тверского князя, Ивану всё было знакомо. Сердце сладко ворохнулось, вспомнилось прошлое.

Ещё при жизни матери, великой княгини Марии, князь Иван несколько раз бывал в Твери, но после её ухода из жизни не доводилось…

Князь Михаил обнял племянника, велел истопить баню. Потом, передыхая, они сидели за трапезой и разговаривали о наболевшем: вспомнили великую княгиню Марию, её преждевременную смерть. Князь Михаил сказал, что слух был, в её хворях бояре московские замешаны…

Потом тверской князь осудил выбор Ивана Третьего, говорил: греческая царевна, дескать, заставит государя по-новому глянуть на великое княжение.

Молодой князь уже намерился отойти ко сну, а Михаил Борисович своё говорит, сон разгоняет: Иван Третий-де замыслил Тверское княжество под себя подмять…

Пробудился великий князь Иван от щебета птиц за окном, окриков дозорных на тверских стенах. За стекольцами пробивался блеклый рассвет.

Неожиданно припомнился разговор с дядей. Обижается князь Михаил на государя. Однако когда молодой Иван спросил, как Михаил поступит, ежели Орда на Русь пойдёт, ответ был достойный:

- Распри наши княжеские и обиды наши нас, русских, касаемы. Но не доведи Бог иноземцам в них вмешаться! Тут мы заодно стоять должны!

Отсидев утреннюю трапезу, Иван Молодой покинул Тверь. Далеко за город его провожал князь Михаил Борисович. Спешились. Дядя положил руку на плечо племяннику:

- Коли чего, князь Иван, помни, ты мне не чужой. Кровь в тебе наша, тверичанская, и я завсегда приму тебя.

Воскресную службу великие князья Иван Васильевич и сын его Иван Молодой отстояли бок о бок.

Службу вёл архиепископ Иов. Прихожан было мало, и собор пустовал.

Густой бас дьякона и мягкий тенор Иова уносились ввысь и снова возвращались.

В соборе пахло ладаном, горели свечи. Молодой князь чуял, что отец чем-то недоволен и непременно заведёт разговор. Но о чём? О поездке в Устюг или Вологду? Но о том он поведал государю в день возвращения. Рассказал, о чём говорили с тверским князем Михаилом Борисовичем. А когда речь зашла о князьях, какие на помощь иноземцев полагаются, отец нахмурился:

- Сказываешь, Михаил тех князей судит? Так почто он сам с Казимиром сносится? Михаил Шемячичам уподобился…

Храм покинули молча и так же молча во дворец вошли. Уже в сенях Иван Васильевич обронил:

- После трапезы, сыне, поведай мне обстоятельно, о чём у вас с Михаилом разговор вёлся.

Молодой князь усмехнулся. Подумал, кто-то из дворян, его сопровождавших, донёс.

На душе осадок неприятный возник. Разве мог он передать отцу, как сурово судил Михаил его предстоящий брак с греческой царевной?

Но ведь Иван Молодой и сам понимал, что у князя Михаила в словах жёлчь, потому как он не может смириться, что отец памятью великой княгини поступается.

И уж, конечно, не мог молодой князь передать отцу, как, прощаясь, Михаил Борисович сказал: «Помни, Тверь тебя завсегда рада принять…»

Выйдя из трапезной, уединились в малой палате. Разговор вели короткий, не присаживаясь. И впервые молодой московский князь защищал тверского князя:

- Почто ты, отец, Михаила сурово судишь? Не враг он Москве и зла ей не желает.

Иван Третий сурово оборвал сына:

- Ты, Иван, князя Михаила по словам судишь, а я по делам. Он в душу твою лез. Отчего же, когда великая княгиня Марья жива была, Михаил заверял, что с Москвой ему по пути, а ныне слова те позабыл? Ох, как бы я хотел прочитать грамоту Михаила, какую писал он литовскому Казимиру!

И, оборвав речь, направился к двери. Потом вдруг обернулся, бросил:

- Приглядись, сыне, к тверскому князю Михаилу…

Развернув пергаментный свиток с нанесённой на нём географической картой, молодой великий князь Иван долго смотрел на границы Московской Руси, ещё дедом и отцом покорённые земли. Вот пермяки и зыряне, а вот манси и югра…

А эти территории раньше Великому Новгороду принадлежали. Они до самого Студёного моря распростёрлись. Князь Иван устремления московских князей одобрял, но отчего отец, покоряя Новгород, сучья вырубил, а корни оставил?

С властью князей ярославских и ростовских навсегда покончил, а с рязанским князем продолжает в мире жить. А всё потому, что жена князя рязанского - сестра государя московского Анна Васильевна.

Вот и с Тверским княжеством отец мирился до поры…

Иван оторвал глаза от карты, подумал, что ныне Московская Русь ведёт войны по-новому. Раньше, бывало, выводил великий князь войска и вёл их на врага. Воинство строилось по полкам: правое крыло, чело и левое крыло. А засадный полк дожидался окончательного удара.

Теперь государь направляет действия воевод из Москвы. Так, на Казань ходили не одной ратью. А ещё раньше на Новгород Великий, когда воевода Даниил Холмский первым город осадил…

Князь Иван Молодой задумался. Да и было над чем. Грозная сила собирается в низовьях Волги. В Сарае хан Ахмат нависает над Московской Русью. Какую дорогу изберёт он? Поведёт ли Орду дорогой Батыя или иной путь протопчут его кони?

Смотрит Иван на карту, а перед глазами проносятся ордынские полчища, стонет русская земля под копытами сотен тысяч коней, скрипят кибитки и арбы и растекаются, подобно саранче, по московским землям татарские воины…

Где заступить Орде дорогу? Да и успеет ли ополчение подтянуться к Москве?

Когда в Устюг и Вологду ездил, с воеводами разговаривал, верил - все готовы встать на защиту Москвы. Только бы собраться воедино… Прав был государь, когда говорил, что сила силе противостоять должна…

Так встанут ли на пути Ахмата русские полки? И великий князь Молодой думает, что у хана два пути. Он может пойти на Рязань, как ходил десять лет назад и был отброшен. Но сейчас он двинется огромной массой и может избрать дорогу иную - либо на Тулу, либо на Калугу. Тогда надобно перекрыть ему путь на Угре-реке. Успеть встать всеми полками…

В дворцовых переходах повстречал молодой князь Иван воеводу Даниила Холмского и поделился с ним своими соображениями.

Князь внимательно посмотрел на Ивана. Перед ним стоял не тот юный князь, с каким наряжали посольство в Крым, а зрелый воин, великий князь Московский.

- Ты, княже, о том же думаешь, что и меня заботит. У нас, великий князь Иван Молодой, одни предположения, а у Ахмата свои соображения. Однако ежели изберёт он войну с Московской Русью, то, думаю, твоя правда. Пойдёт он на Тулу, самой короткой дорогой на Москву…

Иногда великий князь Иван Молодой начинал судить поступки отца иной мерой, чем прежде. И тогда всему находилось оправдание. Так его, Ивана Третьего, любовь к тверской княгине Марии канула в вечность, уступив место политической страсти великого государя всея Руси.

По мнению Ивана Молодого, эта страсть стала для Ивана Третьего превыше всего, затмила все прежние чувства.

Когда молодой князь обращался к истории, он видел тому примеры. Хотя бы заглянуть в славянскую историю. Владимир, киевский князь, крестивший Русь, отрёкшись от язычества и порвав все связи со своими многочисленными жёнами, взял себе христианку, сестру византийских императоров Анну.

Разве Владимир любил её так, что мог поступиться прежними страстями? Нет, он об одном мечтал: видеть Киевскую Русь государством могучим, единым…

Вот и Иван Третий берет в жены гречанку, богатство коей в одном - в её родословной. И это при отцовской скупости! Ему нужно родовое древо Палеологов. Через него он роднится с негаснущей славой древнего Царьграда!..

Иван Молодой верит, что московские великие князья по праву владеют шапкой Мономаха через последнего киевского князя, и далее через Юрия Долгорукого, Александра Невского, Ивана Калиту, Дмитрия Донского тянется древо московских князей.

И что по указанию государя и с благословения митрополита Филиппа начали возводить в Кремле храм Успения Богородицы - тоже закономерное обоснование власти великих князей московских.

Да и пора настала. Старый храм возведён ещё Иваном Калитой при жизни первого митрополита московского Петра. Храм пришёл в ветхость, грозил рухнуть, брёвнами подпирали. А новый храм по образцу Владимирского собора возводят, со всем его благолепием.

Когда Иван Молодой начинал судить отца, Ивана Третьего, этой мерой, он находил в его действиях оправдание многим поступкам…

Вторая поездка в Рим пугала послов великого князя Московского не на шутку. И чем ближе становился день, когда они окажутся в Ватикане, тем больший страх овладевал ими.

В первый приезд Саньку вообще не впустили в папский дворец, а ныне ему предстоит присутствовать при обручении Фрязина с царевной.

А Иоанн Фрязин в прошлый приезд такого страха не чуял, какой ныне доведётся испытать.

В тот раз ну повидал Фрязин царевну издалека, ну вручили ему парсуну, спросили, какую веру он исповедует. Иоанн католиком назвался, не признался, что православие принял. С тем и Рим покинул. А в нынешний приезд Фрязину с самой невестой государя московского надлежало обручаться, великого князя представлять. А кто он такой, Иоанн Фрязин? Может на вопросы папы либо царевны ответствовать? А ему, юсланцу великого князя Московского, ни в какие беседы не велено вступать…

Опасался Иоанн: ну как не угодит он своими ответами папе либо прознают на Москве, что держался он не с подобающим достоинством, - тогда какой милости ждать ему от великого князя?

К счастью, приставленный к нему дворянин Санька, Александр, сын Гаврилы, по-италийски не разумеет, тем паче по-латыни.