Всеволод Иванов

Черные люди


Всю ночь они морозную,
До утренней поры,
Рукою держат грозною
Кресты иль топоры…
А. К. Толстой


Часть первая. Белое море



Глава первая. На промысел

Высокое полуденное солнце светит на море со стороны берега, и море от него белое, в остром блеске. Тяжкий сине-серый вал мчится с моря по пестрой гальке к берегу, изгибается, рушится пенно на камни, скачет нарастающей белой россыпью, несется с шелестом, с грохотом, бьет с размаху в мокрую скалу, взрываясь водометом брызг и пены ввысь, перекрывая тысячеголосый гомон птичьего базара.

За валом вал, гряда за грядой… Неутомимые, беспрестанные, вечные, подымаются они, бегут, наступают на берег из тумана-бели, шумят, грохочут о скалы.



Утром июльского дня лесным устьем светлой Двины вылетела в Белое море очередная ватага — ватага Тихона Босого. Под уносным ветром бежали, одно за другим семь маленьких суденышек, прямые паруса напряглись, шарами рвались вверх, пенный взводень крыл низкие борта лодеек.

Суденышки бежали и бежали весь день, — двинулся вечер, подошла ночь, западал бледный полумесяц, на севере стояла высокая заря.

В передовой лодье крепко спал на сетях Тихон Босой. Озяб от крепнущего полуденника[1]. Повернулся он, натянул на плечи овчинное одеяло, под мерный шум и плеск волны заныло сердце.

Сегодня деревня Сёмжа проводила в море на промысел его очередную ватагу. Седьмую ватагу уже сбил, покрутил в нее людей он, Тихон Босой, устюжский человек, на Сороки, за сельдью…

Утром промеж высоких, в одно, в два жилья[2] рубленных домов шли — мужики в середине, бабы и девки пестрой толпой вокруг… Двина-река сверкала серебром, желтыми песками, лес по берегу стоял зеленой стеной, золотом отдавали уже нивы, птицей вилась над народом песня, похожая на плач.



Уж и где, братцы, будем дни дневати… —



звенел грудной девичий голос.



Эх, дни дневати да ночи ночевати!
И-эх, будем дни дневати, ночи ночевати —
Да-эх! — в синем мори-и-и…



Аньшин был голос. Инда крутанулся Тихон в лодье, вспомнив, какие у нее, у Анны, глаза. Между волн, рядом с ним, идет она павой — высокая, загорелая, румяная, в синем сарафане, с косой из-под очелья с жемчугами, длинные серьги-венизы[3] качаются, глаза в землю, рука с рукой под грудью схвачены.



И-эх, в лодейке малыей,
Под высоким щёго-олом,
Под высоким щёголом[4]
Да под белым парусом…



Там, где уже у берега наготове лодьи Тихоновой ватаги, на холмике, на юру, покосилась часовенка — сруб с крестом, на шатре крыши прозелень: ставили ее еще прадеды сёмжинцев, как селились они здесь для свободного лесного житья да труда. Из Великого Новгорода они вынесли сюда мирские свои иконы — Спаса-вседержителя, богородицу да Николу-чудотворца. Горели свечи, пахло воском, смолкой, поп Иван отпел молебен перед строгим Николой, на водах скорым помощником, и вся деревня молилась, пробила сохранить ей тружеников, дать им добрый промысел. А потом стали прощаться, большим обычаем кланяясь друг другу.

— И на кого вы нас кидаете, сирот! — звенели со всех сторон, вешались с плачем бабьи причитания. — Да и как же нам жить без вас, без родимых, без призору вашего, без грозы, без обороны-а!

На зеленом пригорке, прямо против белого облака, стояла Анна в алом сарафане, побелела вся, ровно неживая. Тихон подошел к ней, оглянулся кругом, крякнул:

— Ишь востроглазые!

Строго поджав губы, бабы из толпы и впрямь следили за ним, именитым Босым.

— Ладно! — беря Анну за руку, тихо выговорил. — Дальние проводы — лишние слезы! Не плачь! Прости, Аньша! Жди на Покров — пришлю сватов. В наш дом пойдешь! В Устюг!

Анна подняла туманные глаза, обвела ими доброе лицо, русую бороду юноши, словно видела его в первый раз, улыбнулась жалостно, поклонилась в пояс.

— Буду ждать, Тихон Васильевич, — сказала она.

Отвернулась, замерла, помолчала. И, повернувшись к нему снова, улыбнулась сквозь слезы — солнцем сквозь короткий дождик.

— Все ль ладно у нас, братья-товарищи? — громко крикнул своей артели Тихон.

— Все излажено! — отозвался чернобородый кормщик Селивёрст Пухов.

— Молись богу! По лодьям! — крикнул Тихон.

Словно лес в ветер зашаталась быстро крестящаяся одним ладом толпа, пуще завопили женщины, загомонили мужики, побежали мурашами. Лодьи задвигались, отплывали от берега, поднимали паруса и скоро лебедями исчезали в речной сверкающей дали.

— Эх! Аньша!

Чтобы отбиться памятью от тоски в сердце, Тихон мaхом сбросил овчину, сел в лодье. Приложил руку к глазам.

Впереди на северной заре желтой звездой горел огонь, отсвечивали высокие розовые паруса.

«Должно, опять асей[5] бежит», — думал Тихон. Уже третий корабль Тихонова ватага встречает за день — летят иноземные люди в Архангельск на поживу!

Встречное судно приближалось быстро. Груженый корабль «Счастливое предприятие» то трудно лез, поскрипывая, на гребни, то с шумом рушился в бурые пазухи волн, качаясь мачтами мерно и скушно, словно хромой в дальней дороге.

Море кипело. Бессонные чайки, скособочась, крича пронзительно, крутились над дубовой палубой, чуть не задевая крыльями старого Джексона. Тот чертыхался — боялся, что задует кованый фонарь на высоком полуюте.

— Чертовы птицы! — ворчал Джексон. — Визжат, как обезьяны. Чертово море! Кто разберет, ночь тут или день! Только зажжешь фонарь — и опять светло!

Старый моряк всегда бывал не в духе, когда ему приходилось болтаться в этой селедочной щели. Проклятая Московия! Ночь бела, как бельма слепца, скалы чернее монахов, холодно, кожаный камзол и тот не спасенье. То ли дело Вест-Индия! Тепло, деревья зелены, словно в Англии в мае… А до чего там робки люди! Делай с ними что хочешь! Собаки и те не умеют лаять! Девушки ходят нагие… хе-хе-хе!

Старик заправил фонарь.

Страна, где за пустую бутылку из-под эля он выменял золотую серьгу из носа самого кацика! — вспомнил он и улыбнулся. Рай! Положительно рай! А Острова пряностей? Птички с муху величиной сверкают как самоцветы. Перец! Гвоздика! Забирай все, плати стеклянными бусами, а дома, в Англии, продавай на золото! Синие волны стелются по желтому песку под высокие пальмы. Плавать же к этим лесным медведям, к бородатым московитам, просто противно. Все в кислых овчинах… Правда, они без шпаг, зато у каждого нож в сапоге! И разве это море? Прокисшее пиво! В Англии жара, июль, а тут, у берегов Норвегии, было напоролись на ледяную гору. Тьфу!

Старик спустился вниз, на палубу, под капитанским мостиком остановился, посмотрел вверх.

Капитан Ричард Стронг нес здесь вахту сам: Белое море!

— Не угодно ли чего, сэр? — сквозь ветер прокричал Джексон.

— Старина, кафтан! Собачий холод! И рому!

Минута — и старик, таща на сгибе локтя синий, с медными пуговицами кафтан, а в другой руке качая большим оловянным стаканом, стал перед капитаном.

— Есть, сэр!

Сочувственно смотря, как двигался вверх и вниз острый кадык на выбритом горле капитана Стронга, Джексон ласково ему выговаривал:

— Холодно, а вы без кафтана, сэр!

И, сокрушенно тряся головой, Джексон размахнул на руках кафтан во всю его ширину.

Но капитан Стронг шагнул к борту, горбом выгнув спину над толчеей волн внизу.

Из-за скалы, похожей на плывущего быка, одно за другим навстречу в белой ночи, в шуме волн и ветра опять ходко бежали маленькие суденышки.

— Опять они, сэр? — спрашивал Джексон.

Капитан не ответил, покосился на штурвальную рубку — там хранилось оружие, потом махнул рулевым — держать подальше. Высокий корабль покатился вправо, но одно из суденышек тоже изменило курс и неслось встречу под самым высоким бортом «Счастливого предприятия». В лодье приподнялся бородач, приветливо помахал рукой.

— Куры фра? — крикнул Стронг по-норвежски.

— …инт! — в ветре невнятно ответил Тихон снизу и завалился опять под свою овчину, на сети.

— Отчаянные головы, сэр! — говорил Джексон, устремившись с кафтаном к капитану. — Туземцы, сэр?

— Русские! — натягивая кафтан, бурчал Стронг. — Отличные моряки… В своих корытах идут куда хотят. На Грумант[6]. В Норвегию! Как викинги, Джексон, да, викинги. Наше счастье, что они не умеют еще строить больших кораблей.

Капитан вытащил из кармана камзола серебряную луковицу часов, глянул.

— Джексон, скажите — пусть джентльмены в кают-компании ужинают без меня, — распорядился он. — Буруны. Скалы… Водяная пыль… Белое море… И принесите еще рому! Это всё!

Долго следил из своей лодьи Тихон Босой, как, покачиваясь, улетала, таяла вдали розовокрылая туша английского корабля, как мерк его кормовой фонарь. Потом нахлобучил теплую шапку. Перед его глазами все стояло большое белоглазое лицо, что глянуло с высокого борта, большеносое, черная трубка в зубах. «Боится, должно! — усмехнулся он. — Не верят они никому! Сами как разбойники, у Мурмана друг у друга корабли разбивают».

Тихон нахлобучил покрепче шапку и обвел глазами ныряющую в волнах свою лодью. Его артель! Ждан Осьминников спит сидя, привалился спиной к мачте, вытянул ноги, рыжая его бороденка взыграла кверху, валяный колпак съехал на нос. Эх, и силен Ждан петь! Егор Пунин — тот спал, уткнувшись в сети лицом, руки поджав под грудь, правую ногу в новом сапоге подтянув к тощему животу… Тихомир Березкин не спит, сидит на носу, смотрит в светлое небо глазами яснее ключевой воды. На корме у руля покачивался чернобородый Селивёрст Пухов, в рыжей валяной шапке, сам в плечах косая сажень. Не было мужика в ватаге крепче Селивёрста, не было его молчаливей. Он-то был не свой, не помор, а прибылой, гулящий, прибежал сюда с Волги — не поладил, слышно, с нижегородским воеводой. Должно быть, пробирался в Сибирь, за Каменный пояс, — кто его знает… Пока что товарищ в артели надежный..

Много забот Тихону Босому в это лето. Идет он с седьмой артелью, а шесть с приказчиками ушли в море передом. Его отцом, великоустюжским гостем Босым Васильем Васильевичем, приказано ему, Тихону, сколачивать артелей сколько только народу наберет. Надо за лето да осень и сельди взять, и засолить, и семги, на Новой Земле моржа набить, на острове Колгуеве птичьего пуху набрать, на Груманте и морского зверя и песцов вдосталь…

…Так и смотрит Тихону по-ястребиному в глаза его отец Василий Васильевич из-за медных очков, из-под высокого лба, большая рука с серебряным с чернью перстнем сливовые косточки перебирает — на них торговые люди счет ведут.

— Ты, Тишка, ежели и на этот год справишь все, как должно, женю! — говорит отец. — Дом выделю. Зимой в Москву пойдешь… Рыбу добывай! Мало покамест рыбы! Народ обижается. Да помни — братан-то мой, твой дядья Кирила Васильевич, в Архангельском в это лето таможенным головой сидит. В случае чего — поможет.

Черные скалы уносились назад, на них белели спящие птицы; медный месяц опускался в море.

И Тихон стал тихонько подпевать голосу Анны, что комариком звенел в памяти:



Ночевать — на острове да под сосною,
А постелюшка — сети мягкие,
Одеялышко — ветры буйные…



Ветер креп, все бурнее дышало, вздымалось, ходуном ходило вокруг море, глаза глядели вдаль, крепла, развертывалась шире самого моря душа, память отходила, бледнела, оставалось только то, что вот было у него в руках, у Тихона Босого… Идет он с ватагами в Белое море, в артелях тех будет человек с двести товарищей, да сети с ними, да топоры, да крупы, да хлеба на месяц, а труды впереди — ловы, работа… И широкая — как море, как лес — воля.

Широко, богато Белое море, и широка, богата, привольна Тихонова земля. Всем есть где кормиться… Дал бы Никола только удачи, как лонись[7]…

Прошлый год на версты моря валом шла сельдь. Заберись на мачту — да и оттуда не видно конца-краю серебряному блеску идущей рыбы. Кружат над рыбой крикливые птицы, камнем падая вниз, молнией взмывая вверх с добычей в клювах; со всех сторон сельдь обступили рыбы-хищники, море от них кипит сплошным белым приплеском. А за кольцом рыб бешено толчется, тоже кормится, морской зверь — нерпа, тюлень, серок вперемежку с белугами, дельфинами, с черными акулами. Киты ходят поодаль, высоко взбрасывая из дыхал фонтаны воды и пара, и солнце блестит на их мокрых спинах.

Шум и плеск волн, гул ветра, удары крепких хвостов, прыжки могучих животных в воздух, плеск и брызги от падений, пронзительные крики птиц — радость сердцу промышленных людей! Благодать море трудовым людям! Все, все взять от моря, чтобы кормить свой дом, кормить свой народ. Бери все, пользуйся, ешь, веселись. Эх, добро! Вот он, сам достаток.

Четвертый год ходит в приказчиках у своего отца Тихон Босой, мизинный[8] из четырех его сынов, а сам всего-то по двадцать третьему году. Работал прежде и в артели, справил себе шубу песцовую под камкой, кафтан камчатный с серебряными пуговицами, да полукафтанье, да сапоги. Теперь только бы жениться… Второй год крутил Тихон люд в Сёмже, Анну нашел. Без отцова благословенья да без его приказу как женишься?

Волна подкралась к борту, всплеснула, шлепнула по плечу Тихона, зашипев, ушла в сети…

— Эй, Селивёрст, поглядывай… — круто выбранился Тихон, стряхивая с себя соленую воду. Бранится, а душа все больше наливается веселой силой богатого, щедрого моря, предчувствием добычи. А где радость да сила вместе — там счастье… Пусть даже его и нет, счастья, — так будет. Наше оно, Белое, студеное, рыбное море! Все возьмем от него, что всем на потребу, жить будем красно, радостно, сытно, свободно, в достатке. И Тихон ведет свои артели за великой, веселой добычей, как допрежь того старые новгородские люди на свои синие озера да моря важивали…

«Живут люди! — думал Тихон. — И слава богу! А давно ли, как миновало литовское Лихолетье, давно ли освободился народ! Сила он, сила… И мы с Аньшей вот эдак заживем!»

Волны шумели за бортом широко и вольно, словно народ на вече.

Глава вторая. Рассказ капитана Стронга

Медные, в палисандровом ящике часы корабля «Счастливое предприятие» показывали полночь, но купцы все еще не расходились из кают-компании. Под дубовым потолком покачивался масляный фонарь, по стенам летали тени — махали руки, качались головы. Круглый стол, на нем мутное олово кружек, толстые стаканы, зеленые бутылки. В кольцах переплетов цветных окон то глянет, то пропадет красный месяц.

Купцов трое — толстый Кау, худой, длинный Эшли, молчаливый Уайт. Все они в черных шляпах, в куртках с медными пуговицами, белые воротники светлят бритые, в длинных локонах лица, розовые от вина, мяса, пива. Опасен путь в Московию, но они выглядят уверенными в успехе: все у них в полном порядке!

Их старые, островерхие дома там, в Лондоне, в Англии, крепки, прочны. Там, над Темзой, их конторы, их церкви с острыми колокольнями. Там верные банки, где они хранят свое золото, где кредитуются их предприятия. На хорошо оснащенных больших кораблях они по-хозяйски плавают по морям, открывают новые земли, прибирают их к рукам.

Купеческие голоса в сизом табачном дыму звучат сыто, самонадеянно, напористо, заглушают шум волн.

Громче всех хрипит толстый Джордж Кау, крупные его руки с большим перстнем на безымянном левой движутся над столом, то угрожая, то отвергая, то подчеркивая последовательность и четкость доказательств.

— Русская кожа! — хрипит он. Наклоняется, отхлебывает эля, трет рукой рот. — Что может быть лучше русской кожи! И заметьте — на чистом березовом дегте! Без обмана! Где в мире найдете вы такие луга, как у этих бородатых мужиков! Какой же у них скот! Джентльмены, русская кожа — это товар! Русская кожа и руки английского цехового — это шедевр! Я вам говорю!

Собрать всю русскую кожу! — вот что вечно живет, шумит, как море, в душе мистера Кау. Посадить всех сапожников Англии за работу, шить башмаки и сапоги. Развозить башмаки по всем странам, где люди ходят босиком! Обуть весь мир! Получать за такой новый, невиданный товар чистым золотом! Построить высокий гранитный дом, там будет жить счастливое многочисленное потомство энергичного предпринимателя — тоненькие дочери в золотых платьях, кружевных больших воротниках, сыновья в черном трико, в шелковых камзолах с цветными рукавами, в шляпах со страусовыми перьями. Собрать всю кожу у русских! Собрать все, что есть у этого бородатого, грубого, сильного народа с ясными, детскими глазами! Да на что им это все богатство, им, живущим в лесах, в курных избах?

— Однако, мистер Кау, разве вы в прошлом году не погорели именно на русской юфти? Все Сити смеялось над вами! — язвительно улыбнулся тонкими губами мистер Элиас Эшли.

— Правильно! — гремел мистер Кау. — Я взял убыток! Правильно! А кто выкинул со мной эту шельмовскую штуку? Олаф Стивенсон! Швед! Все шведы — мошенники!.. Закупил в Москве с весны задешево четыре тысячи кип юфти, отправил их в Англию через Ригу, а когда мы приехали в Архангельск, поднял цены. Мне и пришлось покупать дорогую кожу. Мошенник в Англии мог торговать дешевле, чем мы! Мы в убытке. Кому нужна наша дорогая кожа? Что ж! Сегодня бьют нас, завтра бьем мы! Торговля— как война! Конкуренция!

— Без конкуренции было бы выгоднее, — возразил мистер Эшли, — как было раньше. В Московии голландцы теперь торгуют больше нас. При царе же Иване Страшном[9] мы, англичане, одни торговали с Москвой. И какие привилегии мы потеряли! Непростительно! А кто виноват? Женись тогда Иван Московский на нашей Елизавете — было бы одно государство. Мы ему отказали — глупо! Потерять такие возможности!

Мистер Кау сделал примирительный жест.

— Ну, ну, что упущено, того не вернешь! — ворчал он. — Разве мы можем жаловаться, джентльмены? Вы слышали когда-нибудь про убытки на русских соболях? О, русские соболя лучше, да-с, лучше золота! Что лучше русского соболя? Что, я вас спрашиваю? Ничего! А сколько у русских хлеба! О-у! А какие великолепные льны! Блестящий шелк! Лесу у них столько — хватит и на поташ и на смолу, сколько бы они его ни жгли. А русская икра? А рыба? Московиты, к нашему счастью, сами не понимают, как они богаты! Кха-кха-кха! — кашлял Кау. — Не понимают!

Мистера Эшли трясло, он подпрыгивал на стуле — так хотелось ему говорить.

— Я думаю, джентльмены… — начал он, но тут остановился, хватая свой стакан, побежавший от него по наклонившемуся столу, — Московию следует прибрать к рукам — вот вам еще одна Индия… Третья! Северная! И дело не в одной коже. Московия — это рыба, соль, сало, меха, смола, пенька, корабельные снасти. Имея Московию, мы могли бы вести нашу торговлю через Астрахань с Персией и Арменией… Джентльмены, Восток — это значит шелка, пряности, самоцветы, золотые и серебряные изделия, ткани, ковры, вышивки, ароматы. Если Московия в наших руках — это безопасный наш путь из Азии в Англию Северным морем, мимо грабителей турок, испанцев, португальцев. На этом пути мы минуем Венецию, Анкону, Мессину, нам не будет страшна и Сирия с Алеппо. Предложим это парламенту! Какие будут доходы!.. Московия куда ближе, чем Ост-Индия, чем Вест-Индия! Наши корабли здесь будут оборачиваться в каких-нибудь три месяца!

— Слушайте! — хрипел Кау. — Разумно! Совершенно обоснованно! Однако есть серьезная опасность. Мы хорошо зарабатываем, пока ходим сюда на наших кораблях. Мы сами устанавливаем цены и здесь и дома. Мы возим московитские товары по всему миру, где нам выгоднее. Но если московиты сами выучатся строить большие корабли, тогда что?

Пригнувшись к столу, мистер Кау обвел слушателей выпученными глазами.

— А? Что?!

— Этого допустить нельзя! — подтвердили остальные. — Немыслимо! Море должно быть открыто только для британских кораблей! У кого корабли, у того доходы!

— И не допустим! Ха! — гремел Кау. — Я вам так скажу: московитские суденышки пока хороши, чтобы плавать по лесам да собирать соболей с дикарей. Ну и пусть их плавают! Пусть собирают! Торговать-то будем мы!

— Правильно! — снова подскакивал на стуле мистер Эшли. — Но все-таки было бы надежней завоевать Московию!

— Слушайте! Слушайте!

— Да! Да! У Ивана Страшного служил в его личной гвардии[10] какой-то дошлый немец. Я слышал, он представил доклад своему императору, что государства Европы могли бы сговориться с турками, с крымским ханом и набрать тысячу кораблей! Конечно, могли бы! И разве не могли бы они посадить на каждый сотню английских, немецких, итальянских, французских молодцов? Сто тысяч бравых солдат! Ого! Корабли пришли бы сюда, в Белое море, отсюда по Двине, по рекам дошли бы до Вологды. Заняли бы ее. А оттуда — на Москву! А крымцы и турки ударили бы с юга…

Мистер Уайт моргнул несколько раз и от смущения хрипло сказал:

— Так это то же самое, что говорил и наш купец Джон Меррик! Только он звал идти в Сибирь!

…Сильный вал поднялся, заглянул в окно, ударил в борт, корабль накренился, затрещал. Мистер Кау схватился за стол.

— У московитов нет оружия, они покупают его у нас! — продолжал мистер Эшли. — Замечу, джентльмены: может быть, это очень неблагоразумно с нашей стороны — вооружать московитов!

— Зато выгодно!. — загрохотал Кау.

— Еще бы! — подхватил Эшли. — Вы-то, мистер Кау, как раз и везете оружие. Однако стоит хорошо ударить — и русские разбегутся по лесам… Как их зайцы! Как белки! Они же дикари! Мы займем Москву, оставим русским их царя, договоримся с ним и сами будем брать из Московии все, что нам нужно.

Разговор разгорался, как костер, захватывая всех троих джентльменов; все наперебой излагали свои деловые соображения, и когда капитан Стронг распахнул с палубы дверь в кают-компанию и шагнул через высокий порог, за ним в сизый табачный дым каюты хлынули северный рассвет и морской воздух.

Разговор смолк.

— Привет! — сказал капитан, прихрамывая подходя к столу. — Достопочтенные хозяева, однако, засиделись!

— А, капитан! Садитесь, капитан! Пива капитану! Дик, выпейте пива.

В смешанном свете утра и фонаря было видно: левую щеку капитана пересекал красный рубец — след сабли испанца в схватке у Канарских островов, где капитан Стронг когда-то подстерегал и перехватывал возвращавшиеся с золотом из Мексики испанские корабли. А правая его нога осталась немного сведенной после ранения со времени осады острова Кипра.

— Благодарю вас, хозяева! — говорил капитан Стронг, опускаясь на дубовый стул. — Чертовски холодно. Предпочту водку!

Он взял в свою широкую лапу стакан с можжевеловой водкой, вылил ее за редкие зубы. Переносясь лицом от крепкого пойла, он вытер рот углом шейного платка и сказал:

— Когда я входил, я услышал ваш разговор, хозяева! Вы хотите покорить московитов?

— Хорошим землям — хорошие руки! Правильно! — хрипел мистер Кау. — В чем дело? Только в силе!

Капитан Стронг обвел этих купцов взглядом старого моряка, жизнь которого уже на исходе, который много видел, которому ничего не нужно, кроме корабельной качки, хорошего ветра, стакана вина да ночью подушки под головой.

Этих сытых, жадных, благополучных людей, корабль которых он водил по бесконечным морям, капитан Стронг в душе глубоко презирал. Особенно мистера Кау. Жирная хитрая овца и жадная, как волк! Им нужна только нажива, отсюда и все воинственные разговоры.

— Вы хотите завоевать московитов, хозяева? — повторял капитан. — Это вам никогда не удастся!

— Но почему, капитан? — загремели голоса.

— Вы сами же говорите — московиты не люди. Медведи! Вы хотите воевать с медведями? В их лесах вы не пройдете и мили не заплутавшись! Да знаете ли вы, что такое русские снега, куда проваливаются с головой и конь и всадник? Вы хотите захватить их деревянную Москву, сесть там, править оттуда? Из той Москвы, которая каждый год сгорает в пожарах и строится вновь? Да они сожгут вас там! Или вы хотите, чтобы медведи признали над собой власть английского короля? Ха-ха!

— Но Москва — столица! — заметил осторожно мистер Эшли. — Взять Москву — значит овладеть всем государством.

— А где государство московитов? Где оно, я вас спрашиваю? Московия не государство! Московия — земля! Государство там, где есть границы. У Московии нет границ! Государство там, где люди живут в каменных городах!

Где они спят в мягких постелях! А московиты живут в избах без окон и труб, которые они из бревен складывают где угодно… А спят они на земляном полу, на овчинах…

Голос Стронга был крепок и тревожен, как встречный ветер, когда он задует внезапно в лоб кораблю, остановит его бег, заполощет сразу обвисшие паруса.

— А разве они не покупают наших товаров? Разве они не нуждаются в них? — кричали купцы.

— Кто ваши покупатели в Московии? Царь, да его бояре, да богатые люди! Народ московский не носит парчи, он не знает золотых колец!

— А железо? А олово? А оружие?

— Московиты — сильный народ. У них крепкие руки и ноги! У них умные, хитрые головы. Пока вы будете пробиваться к Москве, они уйдут в леса… в Сибирь. Они уже далеко на востоке. Дальше испанцев! В своих лесах, горах они нароют железа, накуют топоров и копий и, выждав время, когда вы снимете латы и шлемы, чтобы отдохнуть, налетят на вас как комары! Так кончилось в Московии дело с крестоносцами! Со шведами! С татарами! С поляками! Со всякими завоевателями… Московиты свободны!

— Глупость. Темный народ не может быть героем!

— Московиты не уступят вам своей вольной жизни! Они не уступят вам своей свободы. Они никогда не будут рабами!

— Свободу при тиранах царях? Хороша свобода! — визжал Кау.

— Их царь тиран, потому что они сами слишком свободны… Московиты терпят его власть над собой, но каждую минуту они готовы к восстанию. Королева наша Елизавета давно предлагала царю Ивану Страшному убежище в Англии на случай восстания народа против него. И если русские покорны царю, то только до той поры, пока верят, что он хоть грозен, но и справедлив, как бог!

— А где вы видели справедливость московитского царя? — кричали купцы. — Ха-ха!

— У московитов даже нет парламента! — пробормотал, конфузясь, мистер Уайт, и опять на него никто не обратил внимания.

— Капитан, вы говорите нелепость! Как же московиты могут восставать против царей? Это же для них значит — против бога! — кричал Кау.

— Да, — сверкнул взглядом капитан Стронг, — они могут восстать и против самого господа бога. Я много плавал, я много видел. Я знаю московитов. Знаю, что для них значит свобода… Я вам расскажу такой случай…

Капитан замолчал; зачакало огниво, захрипела трубка, шумели волны, слышно было, как от возбуждения шумно дышали очень сытые и нетрезвые люди.

— Молодым парнем я плавал в Средиземном море матросом на английском фрегате «Миддльтон», — начал капитан Стронг. — Войны с турками у нас тогда не было, мы гонялись за пиратами. Как-то вошли мы в пролив Дарданеллы, к мысу Трои, а там невдалеке от берега горы, на горах г— виноградники. Нас восемь человек съехало на берег за виноградом. В горы должны были идти двое, остальные остались сторожить у шлюпки. Бросили жребий, и мы — я да матрос Маттео Росси, итальянец, хороший парень, спаси господи его душу — полезли в горы. Турки за нами следили, выскочили из леска, чтобы захватить шлюпку. Их было много, они кричали, как вороны. Товарищи бросились в воду, оттащили было шлюпку от берега, вскочили в нее и… сели на мель. Турки бросились к ним. Пушки фрегата картечью ударили по туркам, те выскочили из воды на берег и бросились ловить нас двоих…

Маттео был храбрый парень, он погиб в схватке, я же свалился от удара камнем по голове. Очнулся — наш фрегат уже был далеко в море. Турки сволокли меня на каторгу[11], где сидели пятьсот гребцов, обрили мне волосы, оставили в одних подштанниках и приковали к одному московиту — напарником на тяжелое весло.

Василий — так звали этого московита — служил раньше в венецианской армии, дрался с турками, попал в плен и уже двенадцать лет плавал прикованным к галере. Двенадцать лет свистел над ним кнут, когда он греб плохо, а когда каторжники гребли все хорошо, то турки били всех, чтобы гребли еще лучше!

Мы спали с Василием под нашей скамьей, и все ночи он шептал мне только одно: «Венецианские корабли недалеко! Бежим!» Василий уже несколько раз бегал, у него были отрезаны за это нос и уши. Изуродованное лицо его было страшно, а он твердил одно: «Воля стоит жизни! Бежим! Мы скованы одной цепью, у нас одна судьба. Если нас поймают, я беру всю вину на себя! Тебя-то на первый раз они побьют только палками по пяткам, я же погибну! Турки поклялись сжечь меня, если я сбегу еще раз. И все-таки, Ричард, бежим! Нет на свете ничего слаще свободы!»

Целыми ночами Василий шептал мне в ухо — рассказывал, как жил он в своих московских лесах, как охотился, как пировал. И я решил бежать. Знаете, каторжное мое весло стало словно вполовину легче, когда мы с Василием обдумывали побег: пусть не было свободы, но у нас появилась надежда!

Галера наша вошла как-то в Золотой Рог, в Константинополь. Вокруг нас на лодках оказалось много московитов— турецких рабов. Василий тогда смеялся, говорил, что русских в Константинополе столько, что они могли бы захватить город, если бы кто-нибудь объединил их, повел против турок. Василий достал у своих земляков напильник, запасся огнивом, даже свечкой.

И день пришел! Нас с Василием и с другими каторжниками турки как-то свезли на берег за водой. Мы с ним тащили тяжелый ушат на палке. Кругом был густой лес, и как же был рад ему Василий! «Ричард, — говорил он, — лес — это воля!»

Бог послал нам удачу — ночью была гроза. Мы бросили ушат, убежали в лес… О, звериный нюх у этих московитов! Василий вдруг остановился. «Стой! Пахнет холодным дымом! — шептал он. — Где-то близко изба!» И под ливнем, в свете молний мы, верно, нашли пустую хижину. Распилили наши цепи к рассвету. Мы были свободны! Василий ходил по лесу, как вы ходите дома по вашей спальне. Выбрались мы на берег. Лил дождь, светало, и мы увидели на берегу нашу галеру, турок на ней не было, они прятались в кустах, а невдалеке от берега — два венецианских корабля. Два корабля! Два корабля!.. Джентльмены, я заплакал от счастья! Да, заплакал! Я обнял, я целовал безносого Василия…

«Эй, — смеялся московит, — ты баба, что ль? Плывем!» Мы доползли до моря, бросились в воду, поплыли. Турки заметили, да стрелять не смогли — порох-то был мокрый. Все-таки одна стрела попала московиту в задницу. Я хотел было ее вырвать. «Не тронь! — крикнул он. — Она с зазубриной! Плывем, друг, мы теперь свободны…» И уже на корабле, смеясь и плача от радости, он сам вырвал у себя стрелу… С кровью, с мясом…

Капитан Стронг налил себе стакан.

— Таковы московиты, джентльмены! Выпьемте же за здоровье моего друга, московита Василия, если он еще жив, а если умер — за его душу. Он спас меня из турецкого плена! Он показал, как надо любить свободу!

Купцы любезно подняли стаканы и, переглянувшись между собой, отхлебнули.

— Не думайте их покорить! Нет! — продолжал Стронг, ставя со стуком стакан на стол. — Сам господь бог не сможет ничего поделать с этим народом, уверяю вас!

Рассказ Стронга звучал в шуме ветра, в поскрипывании корабля, в разговорах купцов как утренняя песня. Купцы молчали, поглядывая друг на друга, постукивая пальцами о стол, подымая и опуская значительно брови.

Конечно, капитан Стронг отличный, надежный капитан… Это так. Но все-таки так перечить им, хозяевам?

Капитан Стронг поднялся, взглянул в окно и сделал пригласительный жест.

— Входим в реку, джентльмены! В Двину! Московитский лоцман подходит! — сказал он. — Скоро Архангельск!

И пошел на свой мостик.

Лесные дали без края и конца тянулись по реке справа и слева… Солнце вставало, низкие его лучи разгоняли туманы, еще бродившие по лугам. Высокое небо было в редких облаках, отливавших розовым и голубым жемчугом. Паруса «Счастливого предприятия» были полны ветром, и корабль скользил по спокойной воде.

Капитан Стронг стоял на мостике, широко расставив ноги в белых чулках, в башмаках с пряжками, вокруг него трое самоуверенных, гордых купцов в черных куртках и широких шляпах смотрели остро и зорко вперед, в ворота Московии. Над остриями лесных верхушек на высоком шпиле сверкало что-то серебряной искрой, горели купола, кресты… На рейде были видны корабли и с резкими криками кружили белые чайки.

На мачте в легком ветре вился флаг Англии.

Глава третья. Ворота в Московию

Корабль «Счастливое предприятие» подходил к Архангельскому городу. Миновали уже низкий остров Хабарку, обошли длинную Соломбальскую кошку[12] и самый остров Соломбалу, заставленный строящимися судами, заваленный лесом, тесом, бочками поташу. С левого борта над желтыми песками берега в спокойной воде струилось отражение стосаженной бревенчатой стены Гостиного двора с четырьмя башнями по углам. На высоком шпиле соседней башни горел на солнце большой серебряный орел.

Всякий раз, входя в порт, капитан Стронг волновался. Его охватывало хорошее, бодрое чувство уверенности, покоя; в этой суете на воде, в деятельности, в торговле открывалась какая-то дружественная сторона души другого народа, разговор здесь шел на общем свободном языке мира и взаимной выгоды. В- московитском порту шла такая же, как и всюду, мирная, деятельная, бодрая жизнь на берегу, на рейде, и широко крыл ее красивый звон утренних колоколов. Иностранные корабли заставили своими тушами реку против Гостиного двора, двоились в воде, блестели стеклами окон, медными частями, раззолоченной резьбой на корме. Высокие мачты с паутиной такелажей стояли безлистной рощей против бледного неба, на мачтах лениво свивались и развивались пестрые чужеземные флаги. Сквозь звон по тихой воде слышались голоса на разных языках, и всех слышнее были грубые немецкие слова, что выкрикивали друг другу боцманы двух кораблей, стоявших рядом. С берега доносился женский смех, звонкие удары вальков со старых портомоен, мерные крики грузчиков. На берегу против портомоен из окошек торговых бань валил дым и пар.

Между иноземных больших кораблей сновали, подваливали, отваливали лодьи, дощаники, насады, а то и просто плотики, на которых ловко плавали дрягиля-грузчики, что работали на царском жалованье. Шли дощаники на веслах, на парусах, а под самым берегом — на бичеве.

На траверсе последней башни Гостиного двора лоцман Прокопий Елизаров хитро взглянул на капитана, поднял руку, разом опустил ее. Загремела команда, затопали по палубе, по вантам побежали матросы. Одни паруса скользнули вниз, другие убирались наверху; корабль тупо болтнуло на месте. Грохоча цепью, в воду полетел якорь, лоцман тряхнул русыми волосами, стриженными под горшок.

— Молись богу! — крикнул он и начал смешно, на московитский манер, креститься, крепко тыча двумя пальцами себя в лоб, в живот, в оба плеча.

Стоявшие на мостике трое купцов тоже уважительно приподняли свои шляпы, перекрестились ладонью.

— Растет Архангельск! — заметил Эшли.

Это уже было видно отсюда, с рейда. Из ворот Гостиного двора выбегала новая мостовая из свежих бревен, бежала берегом, выше по реке, туда, где тоже в рубленых стенах стоял городок с рассыпанным кругом посадом и еще дальше, до самой Софийской слободы. А за слободой блестели кресты и купола белостенного Михайло-Архангельского монастыря.

— Ага! — прохрипел мистер Кау. — Капитан Ричард, ваши московиты уже не живут в берлогах. Они строят города!

Молчаливый мистер Уайт моргнул белыми ресницами.

— И большие! — заметил он. — Побольше Архангельска! Возьмите Великий Устюг! Вологда! Ярославль!..

— Москва, пожалуй, побольше Лондона? — иронически осведомился, мистер Эшли.

— Не меньше! — простодушно подтвердил мистер Уайт. — Больше! Двести тысяч жителей. И смотрите, какое здесь движение в порту!

Берег был сплошь заставлен мелкими судами, кишел народом.

— Принять пристава с правого борта! — распорядился капитан.

К кораблю подходили в дощанике трое московитов в красных кафтанах да худенький юноша в коричневой однорядке. Над бортом поднялась черная борода пристава, и сам он, широкий в плечах, чванный, гремя саблей, шагнул на палубу, за ним лезли его сопровождающие.

Пристав Афанасий Огурцов одернул кафтан, огляделся и, переступив желтыми сапогами с загнутым вверх носком, снял шапку, отвесил чинный поясной поклон, пальцами правой руки коснувшись палубы.

— Боярин и воевода князь Василий Степанов княжой сын Ряполовский на приезде иноземных гостей приказал челом бить и спросить, какой земли люди и поздорову ли пожаловали.

Замолк бас пристава, и петуший голос юноши бойко повторил вопрос по-английски. Трое купцов удовлетворенно переглянулись и вместе с капитаном церемонно отсалютовали черными шляпами.

— Мы английского короля люди, прибыли с разным нужным товаром в Московское царское государство. А доехали мы хорошо и в добром здравии, — бойко перетолмачил остроглазый парнишка ответ капитана.

— Э, дьявол! — проворчал про себя Кау: на рейде только что он заметил желто-голубой флаг. — Опять мошенники шведы! Опять будут штуки!

И в упор спросил пристава:

— Давно шведы прибыли?

Пристав видел перед собой выскобленное бритвой, словно бабье лицо со складками жира на подбородке, светлые глаза из-под густых бровей, светящиеся хитростью, напористою силой, и, ничего не уловив из лающих звуков чужой речи, однако понял, что от него что-то хотят выведать. Московит сразу схитрил и, не слушая переводчика, улыбаясь в мех бороды щербатым ртом, сказал учтиво медвежьим голосом:

— Проезжие грамоты подайте!

Слова «проезжие грамоты» капитан Стронг понял без переводчика, вытянул бумаги из-за обшлага кафтана, показал их приставу, добавив:

— Мы сами будем у его превосходительства воеводы!

Лоцман Прокопий вдруг тряхнул волосами, оглушительно, по-разбойничьи, свистнул в два пальца.

— Ермилко, — крикнул он с борта, — лодью подай! Восвояси! — И, обратившись к купцам, пригласил озорно: — Со мной, може, едем, господа купцы?

— Благодарим! Мы пойдем на берег на своем шлюпе!

Купцы и капитан плыли по искрящейся солнцем реке, пристав гнался за ними в своей лодке. Высадившись на московитской земле, купцы поправили шляпы, локоны и шествовали, опираясь на высокие трости, важные, уверенные в себе, заботливо выбирая, где ступить, чтобы не замарать белых чулок и блестящих башмаков с пряжками.

А кругом двигались, толкались, шумели, кричали, божились, бранились волосатые, бородатые люди в толстых шапках, в смурых, синих, коричневых однорядках, в кафтанах, в сермягах, в зипунах, а то и в овчинных полушубках сверх низко подпоясанных белых, синих, красных косовороток. От берега к воротам Гостиного двора, обратно из ворот к берегу беспрестанно, муравьиной цепочкой бежали с мерными криками один за другим полуголые люди, тащившие на плечах, на головах, на носилках тюки, мешки, ящики, катившие тяжелые бочки. При проходе иноземцев московиты подталкивали друг друга под бок, подмигивали, смеялись и говорили так, что пристав останавливался, грозил кулаком и выкрикивал бешено все одни и те же слова.

В толпе сновали, зазывали, смешили прибаутками сбитенщики, пирожники, лапшевники, хлебники. Мелькали иногда черные, как маслины, глаза, подстриженные по-бабьи челки греков, в пестрых халатах степенно проходили персы с крашеными бородами, армяне в барашковых шапках конусом, в наборных серебряных поясах, попы в скуфейках, с деревянными крестами на шее. Прошло трое голландцев в коротких серых куртках на меху, приподняли грибастые шляпы, пробежали двое немцев. Поосторонь деревянной мостовой сидели нищие, пели умильными голосами, протягивая чашки:



Отцы наши, наши батюшки,
Дай вам господи доброго здравья!
Донес вас бог-господь
До крайнего Михаила-архангела!



У раскрытых под высокой рубленой башней ворот держало сторожу с десяток стрельцов в красных кафтанах, с широкими перевязями через плечо, с которых свешивались заряды, в шапках с разрезом, при саблях, с пищалями в одной, с бердышом — в другой руке.

На стене башни, над воротами, перед образом Георгия-победоносца горела розовая лампада.

Перед воротами пристав Афанасий Огурцов приостановился, оглянулся на иностранцев, снял шапку, перекрестился и тогда только двинулся в ворота с обнаженной головой. За ним обнажили головы и купцы и проходили гулкую, сырую башню, держа свои шляпы на отлет, а стрельцы смотрели на них, посмеиваясь.

— Порядок-то асеи теперь, видно, знают! — ухмыльнулся в полуседую бороду толстощекий десятник.

— Выучились! — отозвался охотно другой, высокий, молодой, с малиновыми губами, в русых усах и бородке. И добавил вполголоса: — И зачем царь их сюда только пускает!.. Нехристи!

Внутри Гостиного двора были суплошь, словно начинка в пироге, натолканы, наставлены приземистые избы с широкими дверьми на кованых петлях, с окошками за решетками… Стояли три торговых ряда — аглицкий, голландский, русский, за ними счетные и жилые избы, однако без печей— кухни вынесены были на заднюю стену Гостиного двора. Отдельно — каменная царская кладовая. Всюду товары — в ящиках, тюках, бунтах, бочках, укрытые пахучими липовыми рогожами. Проходы и проулки набиты народом, воздух звенел от криков, крепко пахло все по-разному— кожей, овчинами, пряными специями, смолой, дегтем, ворванью, а крепче всего и иногда почти что невыносимо — тронувшейся соленой рыбой.

Пристав довел купцов до ихней Счетной избы, откуда выскочил навстречу длинный сутулый человек в московском зеленом опашне, в меховой шапке и радостно приветствовал по-английски:

— Привет во имя божье!

— Привет, Томас! Привет! — гремели в ответ и купцы, трясли руку своего соотечественника.

Мистер Томас Грэс был комиссар английского гостиного ряда, жил постоянно в Архангельске и, всюду имея друзей, был вполне в курсе всех московитских дел и обстоятельств. На худом, желтом лице его большие голубые глаза сияли нарочитой доверчивостью и простотой, но вытянутый вперед хрящеватый нос как будто все время сверлил, нюхал воздух.

— О, джентльмены, вы первые лондонцы здесь в этом году! — говорил мистер Грэс.

И подмигнул:

— Да разве могло быть иначе, если корабль ведет мой старый друг — капитан Стронг?

Мистер Грэс мигом усадил пристава и стрельцов на крыльце Счетной избы, ловкий русский мальчик в голубой рубашке с тканой опояской, с подхваченными ремешком льняными волосами, принес им в зеленом кувшине пива и оловянные стаканы. Купцы с хозяином ушли в избу, сели за дубовый стол на скрещенных ножках, и им показалось на миг, что они дома, в Англии. Мерно отщелкивал маятник больших лондонских часов в футляре красного дерева, на стене, между фаянсовых тарелок с видом Тоуэра, висело черное распятие, на окошке с белыми занавесками розовел бальзамин. Тот же русский мальчик влетел в избу, подал всем по раскуренной трубке, поставил на стол бутылки с элем, фигурные кружки.

Мистер Грэс вошел последним, осторожно, без стука, очень плотно прикрыл за собой дверь и, предостерегающе подняв тонкий палец, посмотрел на пристава через окно.

— Какие новости, Томас? — салютуя синим дымом, спросил Кау.

Нос мистера Грэса завертелся во все стороны, он прищурился и указал глазами на суетившегося у стола мальчика.

Гости предупрежденно замолчали, а за окнами подымался волной, прибоем шел, то рос, то замирал напряженный, могучий шум оживленной улицы. Не разобрать было ни слов, ни воплей, ни ругани, ни божбы, только порой раскатывался схожий с грохотом колес по булыжнику громкий, свободный смех, полный довольства и силы.

Этот шум убеждал их — не дома они были: в Англии люди не шумят так грозно…

Мальчик наконец выскочил за дверь, и мистер Грэс смотрел ему вслед.

— Этот ребенок работает у меня только полгода, но я уже ничего не могу говорить при нем! — сказал он.

— А по-английски?

— Именно! Именно по-английски, мистер Эшли! Он все уже понимает, и я очень опасаюсь, как бы воеводской избе не стало отлично известно, что говорят на Английском гостином дворе! Очень способный мальчик!

— Так все же скажите теперь: что же в воздухе? — хрипел мистер Кау.

— Ха! Или вы не слышите? — хихикнул мистер Грэс, пригнувшись на своем стуле. — Пахнет гнилой рыбой! Слышите?

Он потянул носом, что за ним повторили все: тяжелый запах проникал и в закрытую избу.

— Что это значит? — настаивал мистер Эшли.

— Воняет рыбой потому, что она тухнет. А протухает она потому, что нет соли. А соли нет потому, что соль дорога, — быстро шептал мистер Грэс. — А дорога соль потому, что Москва наложила на соль большую пошлину. Возможны мятежи…

— Откуда вести? — осведомился Кау.

— Говорят!

— В конце-то концов, это дело самих русских. Мы приехали торговать…

— Именно, мистер Кау, торговать! — подхватил мистер Грэс. — Но торговать лучше в мирное время. Тогда можно не торопиться и товары на обмен выбрать получше, торговаться крепче. Торговля любит мир! А потом еще — с кем торговать? С одними боярами? А русские торговые люди обижаются и на бояр и на нас, на иностранцев: казна берет себе все, что получше, а те иноземных товаров не видят…

— Опять не наше дело. Нам только взять и уехать! — бурчал мистер Кау.

— Вот именно! — опять вскинулся мистер Грэс. — Потому-то русские купцы и просят царя не пускать в Москву иностранных купцов. Они сами хотят захватить ваши места.

— Слишком много новостей! Вы, Томас, молчали здесь целый год и хотите разом выложить все! — хрипел Кау. — Это потом. Мы все увезем в наших донесениях парламенту. Скажите просто: что мы можем здесь продать?

— Смотря что вы привезли, — ответил Грэс. — Если оружие— превосходно. В кабаках да на базарах — везде говорят: войско готовит молодой царь.

— Если так, все в порядке, — буркнул Эшли. — Пусть дерутся, только бы покупали оружие. А как с платежом?

— Превосходно. С Москвы приехали двое из гостиной сотни, с ними два десятка стрельцов. Привезли соболей. Тысяч на тридцать!

Все купцы при этой цифре нагнулись вперед, к Грэсу, разом шепнули, как на исповеди:

— У кого соболя?

— У воеводы Ряполовского. Да у таможенного головы Кирилы Босого!

— Эти люди берут?

— Воевода, как все воеводы, конечно, берет. Босой же московской гостиной сотни, сам богат, рыбу здесь ловит, соболями торгует. Из Устюга Великого работает на всю Сибирь его брат, земской человек. Говорят, они честные люди. Но, джентльмены, подробности потом. Пора к воеводе. Не тратьте времени! Воеводе объявите ваши товары, а потом вывозите их сюда, ко мне.

И мистер Грэс подмигнул.

— Пока вы дойдете, я добегу до таможенного дьяка, мистера Углёва. Попрошу его — он вам поможет! Мой друг! — шепнул он многозначительно. — Пристав вас доведет.

Англичане двинулись к воеводе.

Медленно пробираясь в толпе на береговой мостовой, они встретили трех с медведями поводырей. Один из поводырей, сам кудлатый как медведь, в сермяге, поравнявшись, крикнул что-то — медведи заревели, сдернули с башки войлочные шляпы и отбили земные поклоны. Толпа захохотала, засвистела.

— Они издеваются над нами! — прошипел мистер Уайт.

— Медведи? Или московиты? Мы должны быть выше этого! — Прохрипел Кау.

Капитан Стронг засмеялся.

— Знаете, мой друг московит Василий как-то мне сказал, что московиты могли бы выставить целое войско из медведей!

— И вы поверили? — дернул головой Эшли.

Стронг взглянул на Эшли.

— Кто знает! — ответил он. — Московиты народ необыкновенный!

А навстречу из ворот города валили, вертелись колесом скоморохи в цветных лохмотьях, с волынками, дудками, сопелками, пели на разные голоса.

— Эй, вы, купцы богатые, эй, бояре торговые! Ставьте меды сладкие, варите браги пьяные! Принимайте гостей голых, босых, оборванных, голь кабацкую, чернь мужицкую, неумытую!

И опять толпа вокруг гоготала, и опять во все стороны грозил кулаком пристав. Снова почтительно раскланявшись с иконой над воротами, купцы вошли в город, в путаницу узких улиц и переулков, в крошево подслеповатых изб, лавок, ларьков, где шумели пахучие толпы людей, звякали, дребезжали колокола.

Донеслись гулкие удары тулумбаса.