Что касается Ложечки, то она была несказанно рада этой встрече. Хотя, побывав в ласковых и нежных руках Абу, она уже успела вкусить райского блаженства и теперь вся сияла и лучилась. О Боже, с каким редкостным мастерством и заботой Абу ее намыливал, обливал водой, натирал – одного этого было достаточно, чтобы ощутить себя на седьмом небе от счастья.

В жаркий, августовский день дошла русская армия до речки Прегеля. Речка тихая, синяя, камыши, ракиты растут, утки так и носятся… Стали искать, где перейти можно. Оказалось, противоположный берег укреплен противником, накопаны шанцы, выставлена артиллерия. Решили идти вдоль по речке, чтобы Левальда из его укрепленного лагеря выманить…



14 августа, в канун Успеньева дня, остановились, стали через речку Прегель наводить мосты, всего пять, из них два на понтонах. 15 августа — авангардный корпус перешел Прегель, за ним переправились другие части. Главные обозы остановили за Прегелем, составили все возы в каре[40], связали заднее колесо одного с передним другого, оглобли наружу. Вышла крепость — не подойдешь, одно слово — «вагенбург».

На следующий день Эллен Черри могла с тем же успехом прийти на рождественский гала-концерт в мюзик-холле Радио-Сити с черной повязкой на глазах. Она не обращала никакого внимания на девиц из кордебалета, отплясывающих в своих коротеньких костюмчиках Сайта Клауса – ее преследовали те же самые мысли, что не дали ей уснуть накануне.

А за Прегелем-речкой, прямо перед русскими полками, развернулась низина, ровная, болотистая, версты на две глубиной. За ней — гора. По горе — опять ровное поле тянется в глубину версты на полторы, за полем — частый лес непроходимый, во всю ширину поля наискосок. Справа лес упирается в дугу Прегеля, слева — в речку малую Ауксин, что в Прегель тут же впала. Ауксин течет буераком глубоким. А через лес на поле всего два прохода, слева да справа, на четверть версты. Левым проходом дорога ведет на Алленбург-город.

Успенье — праздник большой, отпели обедню. Вернулись разъезды, доложили — дальше за лесом поле большое, версты на четыре в глубину. И на том поле деревня Гросс-Егерсдорф. За полем — снова лес, а за лесом и стоит биваком тот прусский генерал Левальд.

Нет, конечно, она могла ошибаться, полагая, что тогда забыла ложечку в пещере. Но с другой стороны, как можно более полутора лет не замечать присутствия вещи у себя в доме? Никак нельзя. Если, конечно, ложечку не спрятал Бумер по какой-то ведомой только ему причине – не иначе как чтобы сыграть над ней свою очередную идиотскую шутку. Мог он это сделать? Запросто, с него станется. Но с другой стороны, надо признать: чего Бумер никак не мог сделать – так это подсунуть ложечку ей в пакет с едой, поскольку в данный момент он зависает на кибуце в окрестностях Иерусалима. Или здесь не обошлось без вмешательства потусторонних сил? Или, может, все гораздо проще – она сходит с ума?

Собрался у Апраксина военный совет, генералы да полковники, решили дать бой на Гросс-Егерсдорфском поле. 16 августа там построилась наша армия в боевой порядок, в ордер-баталии, да весь день противника прождали: не пришел пруссак. Вечером вернулись на бивак, переночевали, и с утра слушали солдаты, что будут барабаны бить. Ежели зорю, значит, стоять на месте день, а генерал-марш, — значит, идти вперед.

Барабаны пробили зорю, бивак зажил мирной жизнью. Моются, купаются, рубахи стирают. А ровно в полдень ударили три пушки у апраксинской ставки.

— Тревога! Ахти в самый обед пришлось! Все котлы с варевом побросали, бегут, снаряжение надевают, строятся…

Родители были того мнения, что она зря терзает себя вопросами. По их словам, со временем неожиданному возвращению ложечки наверняка отыщется логическое объяснение.

Только построились — отбой! Разойдись! Разошлись по палаткам, а в четыре часа — опять три пушки. И потянулись полки по обоим проходам — снова строиться в ордер-баталии на Гросс-Егерсдорфском поле…

Погода хорошая, ласковая, хоть и осенняя. Солнце клонилось к западу, весь в потоках света впереди, лес уже в осеннем уборе… Поля давно, убраны, по желтой стерне — зеленые межи с последними васильками да с полынью седой… Паутинки летают.

– Дорогая моя, ты делаешь из мухи слона, – сказал ей отец. – Это все твое искусство.

Русская армия встала в две линии вдоль всего поля. Между линиями — словно большая дорога — вестовые скачут, связные бегают. Вон, избочась, на гнедом своем донце, нагайка наотлет, протрусил резво лихой ординарец генерала Денисова — донской казак Емельян Пугачев. Чернявый, с бородой, глаза быстрые, белые зубы светятся в ровном оскале. А солнце-то так и играет на высоких медных гренадёрских шапках, на киверах, на начищенной амуниции, на орденах, медалях. Чуть веют в легком ветерке распущенные знамена. Слева, сзади у выхода из дефиле — холм небольшой, на нем медные пушки и гаубицы горят как жар. Команды звенят, кони ржут.

Медленно идет время. Стоят солдаты во фрунте, ждут врага. Нет пруссака! После заката встал туман такой, что и в пяти шагах ничего не увидишь. Тревожно, но стоит фронт, даже разговоров не слыхать…. Ждут солдаты — вот-вот нагрянет враг, закипит великий бой за изгнание немцев с русской земли. А когда барабаны и трубы проиграли зорю и вся армия пропела могучим голосом «Отче наш», то в наступившей тишине еле донеслись издали тоже барабаны да голоса, пели что-то чужое: то прусские солдаты тоже пели свою молитву в лагере! Ночь выпала ясная, лунная, а к утру опять навалило туману, и сквозь него гудел могучий храп десятков тысяч наших солдат… Спали солдаты кто как, по способности прикорнули в боевом фрунте с ружьем в руках. По приказанию «береги порох» — не отсырел бы от росы — полки ружей завязали солдаты тряпицами… Наконец-то над лесом показалось солнце, длинные тени от воинов легли поперек поля, стали укорачиваться. Тут и согрелись и обсушились, позавтракали сухариками… Известно — солнышко.

– Успокойся, детка, – вторила ему Пэтси. – Чудеса и столовое серебро – вещи несовместимые.

Нет неприятеля. Не хочет биться пруссак, да и только! Дивизии потянулись обратно на бивак. На военном совете было решено сражение отставить и с утра двигаться на Алленбург, для чего каждому солдату взять с собой провианту на три дня… С утра 19 августа барабаны пробили генерал-марш, и снова в тумане авангардный, корпус уже походным порядком стал вытягиваться на Гросс-Егерсдорфское поле.

К восьми часам туман разошелся, засияло погожее осеннее утро. Первым выходил на поле Московский полк. И как же это вышло так, что никто долго не замечал пруссаков, которые уже стояли в полном ордер-баталии на этом поле! На выходящие из лесу походным порядком полки двинулись две голубые линии прусских полков, развевались знамена, гудела земля от мерного шага пехоты, от дробной рыси кавалерии… Вся сила пруссаков была брошена на выходящих из дефиле: генерал Левальд знал, что делал…

После концерта они поймали такси и поехали к ней в ее квартирку в «Ансонии», где их ждали подарки и праздничный ужин. Пока они ехали в такси, Пэтси была почти столь же рассеянна, что и ее дочь.

Что тут началось!

– Если бы я не бросила занятия танцами, глядишь, сейчас бы тоже отплясывала не хуже этих – сказала она со вздохом куда-то в пространство.

— Пруссаки! Немцы! — кричат. — Пушки, пушки тащи сюда! Туда! Бегом! Бегом! Стройся! Прозевали! Пехота перемешалась с кавалерией, пушки с пехотой, с легкими обозами, обоза скатывались в буерак — к речке, крик, ругань. Солдаты, согнувшись от тяжелого снаряжения, от трехдневного запаса, споро семеня ногами, выбегали, согнувшись, из леса и попадали прямо под прусский ружейный и пушечный огонь.

Поскольку было Рождество, Верлин не стал читать ей мораль по поводу неподобающих мыслей.

Московский полк почти целиком полег там, при Гросс-Егерсдорфе. Перехитрил генерал Левальд лентяя Апраксина, захватил русскую армию на походе врасплох.

– Ты слишком маленького роста, – сказал он, укоризненно посмотрев на нее, и покачал головой.

Русские солдаты тут увидали пруссаков лицом к лицу. Вот они! Вот враги! В синих мундирах, с красными, синими, зелеными, белыми отворотами, в высоких медных шапках, в треуголках, без бород, с большими усами, рослые, собранные со всех краев света проходимцы, которых король навербовал в свою армию. Вот они идут стеной на русских, чтобы прусское иго навек закрепить! А что сделаешь? Не побежишь! Побежал — пропал, как швед под Полтавой! Сзади, справа, слева лес великий, частый, овраг глубокий, низина; болото… И остается одно — драться за свободу своей земли, драться честно, как деды дрались на Куликовом поле, как Петр дрался под Полтавой.

Дверь им открыл Рауль Ритц – по случаю Рождества его шапочку-таблетку украшала веточка омелы. Эллен Черри не стала терзаться сомнениями. Подскочив к нему, она жадно его поцеловала – так жадно и страстно, что язык ее не удержался и проник Раулю в рот почти под самый корень. Чресла ее при этом зигзагом пронзила горячая молния, от которой у нее наверняка расплавились трусики. Ей показалось, что она явственно ощутила, как они капают у нее по ногам. Она бы точно пригласила Рауля наведаться к ней вечерком в гости, когда у него закончится смена, если бы не мучившая ее тайна блудного столового прибора. Вот почему Эллен Черри оставила в покое швейцара и повела родителей к лифту. Ей не терпелось убедиться, что ложечка на месте.

– Felices Navidades, миз Чарльз, – крикнул ей вслед Рауль и провел своим желтым от никотина и заскорузлым от гитарных струн пальцем по губам, словно проверяя вкус ее поцелуя. – Вы слышали мою песню?

Русские солдаты из лесу выбегали — ружье на руку — заряжать-то уже было некогда. И дрались поодиночке штыками. Дрались до последней капли крови. До последнего вздоха. И не было на свете славнее той храбрости, которую показали русские солдаты в бою под Гросс-Егерсдорфом-деревней.

– Какую песню? – удивилась Эллен Черри. Но, увы, двери лифта закрылись, и ответа она не услышала.

Вот дерется рядовой солдат Иван Пахомов, Костровского уезда, из села Молвитина. Правая рука у Пахомова отрублена, кровь хлещет, рубит тесаком левой…

– Какой красавчик, – заметила Пэтси.

А вот — крепостной крестьянин князей Куракиных — Федор Белов, раненный в ноги, покрытый кровью, отбивается прикладом от наседающих пруссаков.

Верлин одарил ее испепеляющим взглядом.

Унтер-офицер Феофан Куроптев, туляк, как лев скачет и вертится, прорубая себе дорогу среди окруживших его пруссаков; кровь хлещет у него из головы, заливает глаза… Четвертый, московский мастеровой Осип Пасынков, выхватил ружье у тех, кто уже его в полон тащил, колет одного, другого, третьего…. Пятый, из нижегородских дворян, поручик Павел Отрыганьев, выбегает из кустарника и с солдатским ружьем бросается, в штыки на врагов, не разбирая их числа. Звенит сталь, хрипят люди, стонут раненые, плачут умирающие, гремят выстрелы, с визгом летят и падают на землю ядра, рвутся, грохочут пушки, пороховой дым, пыль застилают солнце, ржут кони, гремит конский топот — кавалерия прусская пошла в атаку, русские, пруссаки схватываются в обнимку, катаются по земле, душат, режут друг друга, грызут зубами. А солнце идет все выше, все знойней и знойней.

Оказавшись наконец дома, Эллен Черри дрожащими руками вытащила выдвижной ящик. Нет, ложечка была на месте, такая же ничем не примечательная и безжизненная, что и другие ложки, ножи и вилки из нержавейки, лежавшие с ней по соседству. С той единственной разницей, что благодаря заботливым рукам Роланда Абу Хади (по крайней мере так показалось Эллен Черри) ложечка излучала какой-то особый свет, на фоне которого тускнели другие приборы. Нет, папа все-таки прав. Так и свихнуться недолго, подумала она. Однако как раз в тот момент, когда она извлекла ложечку из ящика, чтобы положить ее на полку над давно уже бездействующим камином, раздался звонок в дверь. Это в гости пожаловал Бадди Винклер.

За лесом, где еще курятся кострища бивака, стоят русские полки в строю, ждут своей очереди пройти через узкие проходы, слушают, как гремит бой, где гибнут их товарищи… К начальникам приступают — помогать надо! Сам погибай, а товарища выручай! А офицеры, стоят, ждут, что начальство скажет: известно — «стой смирно да приказа жди». А пока до него, до Апраксина-то доберёшься… Молчит дворянское начальство. Не хочет оно драться. Но ничего не посмело сказать начальство, когда молодой да горячий генерал Румянцев глазом солдатам моргнул и Нарвский полк, что стоял на самой опушке леса, бросился вперед, стал продираться через лес, валежник, сухостой, чапыгу, бурелом… Мундиры трещали, летели в клочья, солдаты тесаками прорубали дорогу, и наконец, когда пруссаки уже прижали было наших, вышедших к самому лесу, с криком «ура» вырвались нарвцы из лесу, ударили врагу во фланг. За Нарвским полком из лесу вырвался 2-й Гренадерский, за ним другие, и закипел бой уже по-иному. Лес словно ожил, слал из себя все новых и новых воинов, отдельных бойцов, сотни, тысячи, те бурей бросались на врага, сминали отчетливые голубые шеренги, заставляли драться до изнеможения…

И — дрогнула линия пруссаков, отступила. На шаг! На пять!.. Русские солдаты жмут все крепче, все отчаянней, все доблестней — идут, казалось, на самую смерть, а смерть бежит от них. Смерть они побеждают! И — о, славный миг!

– Надо его впустить, – сказал Верлин. – Самое время вспомнить про Христа и про футбол. Без них Рождество не Рождество.

Пруссаки уже повернули спиной, идут сперва тихо, потом уторапливают шаг и, наконец, бегут! Побежали!

— Ур-ра! Ур-ра! — гремит над полем. — Ур-ра! — Солдаты наши прыгают на месте от радости, плещут в ладоши. — Ур-ра! — кроет теперь шум боя. А из леса выбегают все новые и новые полки, бросаются в угон.

* * *

Прусская, кавалерия отчаянно прорвала было на левом фланге русский строй, но оказалась окружена со всех сторон и перебита. Без жалости. Без пощады.

Бадди Винклер – ни дать ни взять кукурузный сноп с бриллиантом в лацкане – производил впечатление одновременно миллионера и неотесанной деревенщины. Его синий костюм от Армани был выглажен и сидел как влитой, но вот белая рубашка накрахмалена до такой степени, что стояла колом, галстук был повязан неправильно и на пару дюймов шире, чем следовало бы. И что самое ужасное, был коричневого цвета. С люминесцентными фазанами. Эллен Черри недавно видела Бадди по телевизору. Тогда он щеголял в галстуке, на котором были вышиты слова «Иисус наш Господь». Надо отдать Баду должное, сегодня ему хватило ума выбрать лесную дичь.

Высоко стояло солнце над полем битвы, над той немецкой деревней Гросс-Егерсдорф. Над ее черепичными красными крышами. Пруссаки уносили ноги на Алленбург. На поле, усеянном павшими, ранеными, медленно, окруженный штабом, показался фельдмаршал Апраксин.

Вельможа ехал, опустив поводья своего гнедого тяжелого коня, весь в звездах и орденах. Серебряный шарф едва удерживал уемистое брюхо, колыхавшееся в шаг коня. Генерал-фельдмаршал не был весел этой солдатской победе. Нет! Она пришла нежданно. Что же он теперь донесет в Петербург? Государыня-то Елизавета Петровна, конечно, будет рада… А что скажет великий князь-наследник? Его супруга? Неровен час — умрет государыня, жить-то ведь придется с ними, с молодыми! И придется отвечать за то, что не разошелся с пруссаками, а вон сколько наши набили их… Самого короля Прусского побили. Ха!

Преподобный Бадди Винклер пока еще не имел собственной телепередачи. Более того, примерно треть радиостанций, так или иначе связанных с Баптистским Голосом Юга, отказались транслировать его воскресные проповеди, и все потому, что в последнее время он все чаще проявлял политическую нетерпимость, особенно когда дело касалось Ближнего Востока. В принципе руководство станций не имело ничего против его политических пристрастий, однако леденящие душу картины Последних Дней, которые Бадди с таким пафосом живописал, вкупе с мощью его голоса и тем кровожадным восторгом, с каким он предсказывал человечеству грядущие страдания и муки, испортили за завтраком аппетит не одному доброму христианину. Тем не менее его слава ширилась. Бадди то и дело появлялся в качестве гостя то в одной, то в другой евангелистской телепередаче; средства же массовой информации частенько вставляли в свои материалы цитаты из его кровожадных пророчеств. Именно благодаря стараниям Бадди укрепилась вера в существование Батальона Третьего Храма, особенно среди христианских фундаменталистов. А та ловкость, с какой он умел выколачивать деньгу из консервативно настроенных гоев, снискала ему благодарность ультрасионистов, и те ничуть не возражали против того, что часть пожертвований он тратил на золотые зубы и костюмы от итальянских кутюрье.

— Ваше высокопревосходительство! — подскакал, наклонился к нему с седла молодой, горячий граф Румянцев, тот, самый, что бросил полки через непроходимый лес. — Смею думать теперь, как генерал Левальд в ретираде[41] находится, кавалерию да казаков бы за ним бросить… Чтобы вконец врага истребить да подальше угнать. Теперь и Кенигсберг будет легко захватить…

Обрюзглое, бульдожье лицо Апраксина обратилось неприветливо к смельчаку.

— То полагаю, милостивый государь мой, — отчеканил он раздельно, — то полагаю, что армия наша в сей жар так уставши, что о преследовании речи быть не может… Стать биваком на старое место… Да хлебы пекчи…

Не иначе как слегка испугавшись Пэтси, Бадди держал себя за столом сравнительно мирно. Нет, конечно, его благословение затянулось настолько, что соус начал собираться комками. В какой-то момент, когда, спасибо десерту, его мощный саксофон зазвучал чуть нежнее и слаще, Бадди принялся перечислять греховные деяния современного человечества, делая основной упор на такие вещи, как секс, алкоголь, наркотики и социализм. По его словам выходило, что Господь Бог весьма удручен.

На рассвете с бивака поскакал в Петербург с донесением генерал-майор Петр Иванович Панин. 28 августа рано утром, его тележка скакала через весь Петербург, поштильоны трубили в трубы. В полдень загремел салют из Петропавловской крепости в 101 выстрел. Государыня, плача, читала цветистое донесение Апраксина:

«Пруссаки напали сперва на левое, а потом на правое наше крыло с такою фуриею, что и описать невозможно, — доносил он. — Русская армия захватила знамены, пушки, пленных более 600 человек, да перебежало на русскую сторону 300 дезертиров».

– А чего он, собственно, ожидал? – не удержалась от вопроса Пэтси. – За две тысячи лет так ни разу и не удосужился нас проведать! Раз кота нет, у мышей праздник.

А в вечер боя, когда встала луна, снова потянулись сырые туманы из логов да с реки и слышались еще похоронные запоздалые напевы попов — хоронили павших. Загорелись красные огни костров, солдаты сидели вокруг и весело гуторили о победе над пруссаками.

— Черт-то оказался не так страшен, как его малевали. Пруссака побили! Теперь, сказывали ребята из штаба, пойдем на Кенигсберг — забирать его у прусского короля… Пойдем!

А в остальном праздничный ужин прошел довольно гладко. Эллен Черри налегала на приготовленные Пэтси угощения. Правда, время от времени она не забывала украдкой поглядывать на каминную полку, где лежала ложечка, а пару раз, закрыв глаза, представила себе Рауля. Уж если конец света и вправду вот-вот наступит, размышляла она, неплохо бы в оставшееся время от души развлечься.

И пошли. Местами шли веселыми. Угоры, перелески. Белые палатки покрывали с вечера прусские поля, наутре завтракали жидкой кашицей с хлебом. Раздавалась команда «на воза!», палатки складывали на подводы, шли дальше плотной, бодрой колонной… С песнями.

Победа!



Третий бивак на этом походе разбили уже на реке Ааль. Солдаты у бивачных костров пекли картошку и уж говорили, как о решенном деле, что зимние квартиры будут для них в Кенигсберге. Чего лучше! И город большой, разместиться всем есть где.

После пирога с тыквой и фруктового торта все наконец отвалились от стола. Правда, отвалились на небольшое расстояние. Потому что вдоль стен выстроились холсты, так что места для четверых накормленных до отвала людей в комнате практически не осталось.

У самой речки Ааль на холме стояла ставка Апраксина. Под луной блестели золоченые яблоки обоих шатров. Первый шатер поболе — в нем стоял большой стол, кресла вокруг. Второй — помене: столовая фельдмаршала. А за ними — большая калмыцкая кибитка с поднятыми на решетки войлоками, устланная персидскими коврами — спальная фельдмаршала.

– Может, ты нам покажешь свои новые картины, а? – попросила Пэтси.

Большой шатер светился изнутри — там горели свечи в серебряных шандалах, У входа — парные часовые. За большим столом сидел весь генералитет и сам граф Апраксин, огромный, толстенный, брюхо словно положил на стол, на листы белой бумаги.

От главнокомандующего по правую руку — князь Ливен, его главный советник. Дальше — граф Фермор, сухой и жилистый немец. По левую — граф Румянцев, что был назначен командовать дивизией вместо павшего в бою генерала-аншефа Лопухина. Дальше сидел граф Сибильский с длинными польскими усами, горячий и боевой, потом генерал Вильбоа. Ещё дальше— командиры полков.

– Это все старые, мама. Я же тебе уже говорила, что за всю осень ни разу не взялась за кисть.

— Прошу прощения, ваше превосходительство, — говорил Сибильский — он путал ударения, ставя их по-польски. — Никак не соответствует действительности, что у нас нет провианта… В моей части фуражу и провианту достаточно. А зимние квартиры в Кенигсберге удобны. Население большое, обеспечит нас сполна…

– Да, но для нас они новые.

Апраксин избычился и, положив руку на лицо, из-под пальцев тускло смотрел на говорившего.

— Не сомневаюсь, что и великая государыня нашим отходом после победы под Гросс-Егерсдорфом весьма удивлена будет! — заканчивал Сибильский.

Эллен Черри колебалась.

Белоглазый Ливен смотрел в упор на разгорячившегося генерала.

— Прошу, одно короткое замечание, — начал Ливен с немецким акцентом. — Не сомневаюсь, что мнение генерала Сибильского — мнение польского патриота… Он, натурально, предпочитает, чтобы русская армия стояла не в польской, а в прусской земле. Понятно! Но доводы его высокопревосходительства генерал-фельдмаршала настолько вески, что говорят сами за себя… Я — за уход на зимние квартиры в Курляндию или в Польшу… У нас нет ни фуражу, ни провианту.

– Нет, вряд ли вам понравится.

Наступило молчание. Главнокомандующий отнял руку от лица обвел всех тяжелым, дерзким взглядом:

— То-то и есть! Кто еще из господ командиров желает высказаться? Нет никого? Приказываю отходить на зимние квартиры в Курляндию… Отдохнем до лета, а там что бог даст… Увидим!

Апраксин поднялся, блеснул орденами, звездами и, как радушный хозяин, пригласил с облегчением: — А теперь прошу ко мне! Отужинаем, чем бог послал! Тут прислали мне два пастета версальских — из ветчины да из рябчиков. Отменные… Отведаем!

– Перестань. Мы же свои люди, и нам интересно, что ты делаешь. Верлин, ради всего святого, оторвись на минуточку от экрана и оцени талант своей дочери.

Наутро барабаны били генерал-марш.

Поход!

– Мама!

Но не поход.

Отступление. Из Пруссии на зимние квартиры. В Курляндию…

Бадди потер подбородок. Прыщи на его лице еще не покраснели до такой степени, чтобы внести свою лепту в рождественскую атмосферу.

— Что же это, братцы? — шумели солдаты и офицеры. — Только мы пруссака разбили, еще не добили, да уходить? Со стыдом свой тыл показывать? Что ж такое? Говорили — идём на Кенигсберг, на зимние-де квартиры…

И у всех на лицах была досада, «с гневом и со стыдом смешанная» как записал очевидец тех далеких дней. Сколько крови пролили, а плоды победы— упустили. В чем же дело?

Дело было в том, что накануне военного совета, когда бивак спал в белеющих под луной палатках, на взмыленных конях прискакали из Петербурга с эстафетой два курьера. Их задержали караулы.

– Я согласен с твоей мамой, моя дорогая девочка. Давай посмотрим, как ты используешь данный тебе от Господа Бога талант.

— К главнокомандующему! — проговорил один из них, полковник Гудович. — Срочно… По высочайшему повелению.

Караул пропустил спешившихся всадников, дежурный офицер повел их к ставке… Прошли прямо в калмыцкую кибитку…

Эллен Черри ничего не оставалось, как начать разворачивать свои творения лицом к зрителям. Правда, так, чтобы при этом ненароком не повернуть к ним обнаженные портреты Бумера.

Вельможа помещался там вместе со своим лекарем. Тощий немец спал неслышно на походной кровати, фельдмаршал же, огромный, в ночном колпаке, в стеганом шлафроке, возлежал на пуховом ложе. Ему не спалось. В кибитке крепко пахло душистым куреньем. На столике у изголовья горела свеча.

– Хм-м, – буркнул Верлин.

На ковре перед кроватью усатый гренадер рассказывал сказку:

– М-да, – покачал головой Бадди.

— И вот и говорит старуха царю: и потому, говорит, твоя дочка Несмеяна-царевна никагды не смеетца, потому што у нее того телосложение не позволяет… Нет-де у нее того самого места, от которого у девок завсегда, на сердце радость играет…

– Какая прелесть, – прощебетала Пэтси.

Боярин сосредоточенно сосал трубку с длинным чубуком, дым валил у него между щек, рот растягивался скверной улыбкой:

— Ха-ха… Вон оно што… — смеялся он. — Эй, кто там? Эстафета из Петербурга? Допустить!

В душе каждый из них подумал примерно следующее: «Слава Богу, это уже не та мазня, которую она выдавала раньше. По крайней мере здесь уже можно хотя бы что-то понять. И вещи того же цвета, что и в жизни. Но разве нормальному человеку придет в голову изобразить на холсте…»

В общем, семья осталась разочарована. И даже слегка испугана. Зато как только взорам представало очередное из недавних творений, запечатлевшее консервную банку с бобами, или столовый прибор, или скомканный носок – Господи, разве нормальному человеку такое придет в голову? – Ложечка, сидя высоко на каминной полке, была готова прыгать и плясать от восторга.

Оба офицера разом шагнули к ложу вельможи.



— В собственные вашего превосходительства руки! — отрапортовал Гудович, вручая пакет.

Верлин снова впился глазами в летающий мяч, едва различимый среди вспышек и мельтешения на крохотном-прекрохотном черно-белом экранчике портативного телевизора, который, вняв мольбам родственника, Бадди согласился принести в «Ансонию». Это был финальный матч, матч на кубок, надо наблюдать за такой игрой на огромном экране телевизора в «И+И», наблюдать во всем ее великолепии, а не через дергающуюся завесу плевков электрического угря, – за такую роскошь не жалко было и жизни. Будь это матч на Суперкубок, то вопрос, где смотреть, даже бы не возник. Но только не сегодня. Рождество есть Рождество, подумал Верлин. Но Суперкубок это нечто такое, о Господи, во что так и тянет впиться всеми зубами.

— Ну, спасибо… И ступайте прочь! — пробасил Апраксин, разом спуская на ковер волосатые ноги с искореженными пальцами. — Эй, свеч! Очки подайте!

Пэтси принялась убирать со стола, и Эллен Черри встала, чтобы ей помочь. И тотчас застыла на месте как вкопанная – проповедник направился к одному из холстов, которые она не стала переворачивать, с явным намерением это сделать.

Долго разбирал старик спешно писанные строки. Дочитав, снял очки, потер глаза и перекрестился на свечу, пламя которой колыхал легкий сквознячок:

– Дядя Бадди, не надо!

— Слава те господи! Вот это дружок, так дружок. Спасибо, упредил. Спасибо.

Увы, слишком поздно. Перевернув картину лицом к себе, Бадди Винклер отступил на шаг-другой назад, чтобы лучше ее рассмотреть. На счастье Эллен Черри, это оказался не один из серии этюдов-ню, на которых, увековеченный ее кистью, пенис Бумера свисал наподобие перевернутого вверх тормашками стаканчика с мороженым (иногда малинового, иногда виноградного), – а ее самое последнее полотно. Тот самый портрет, которому она подрисовала явно избыточное количество языков.

– Хм-м, – пробормотал Бадди. – И что здесь у нас такое? Хм-м. Если это не происки Сатаны, я готов скушать собственную шляпу.

Письмо было от великого канцлера, от Бестужева. Он сообщал, что государыня Елизавета Петровна, в последнее время пребывая в Царском Селе, изволила слушать обедню в церкви. Почувствовав себя плохо, из церкви вышла, приказав, чтобы за ней не ходили. А выйдя одна — упала без памяти прямо под алтарным окном на осеннюю мураву — припадок крепкий был. Народ в смятении толпился кругом, смотрел на царицу, лежащую на земле, подступиться боялся:

– Бад, – обратилась к нему Пэтси. – Ты ведь только что из-за стола.

— Тронь-ка царицу, чего за это будет!

– Твои шуточки, дорогая, не помогут тебе проскочить незамеченной мимо радара святого Петра. Кстати, на меня они тоже не действуют. Так что вместо того, чтобы пытаться разрядить обстановку своими глупыми остротами, я бы посоветовал тебе встать рядом со мной и задуматься. Почему твоей дочери – которая так на тебя похожа, вплоть до этой Иезавелиевской гадости на веках, – так вот, почему твоей дочери понадобилось изображать собственного мужа, человека, с которым она навечно сочеталась браком в присутствии самого Господа, чем-то наподобие демона. Да нет же, это и есть сам Сатана!

Наконец дали знать придворным, послали за врачами. Первым прибежал француз Фусадье, пустил кровь. В креслах бегом принесли любимого врача государыни больного грека Кондиоди. Примчался француз Пуассонье… Принесли ширму, кушетку, уложили на нее больную. Два часа бились, стараясь привести в чувство, а когда привели, то оказалось, что она так прикусила язык, что не могла говорить, и уже все думали, что государыню хватил паралич. И теперь еще она изволит говорить невнятно. Все, все так и думают, что ее конец недалек…

– Мне всегда казалось, что Сатана – этот женщина, – съязвила Эллен Черри.

Главнокомандующий тряс седой головой. Как же теперь ему из этой заварухи выбираться? Своей викторией под Гросс-Егерсдорфом солдаты всю песню ему испортили… И нужно было им так драться! И все Румянцев! Расхлебывай вот теперь ту кашу, чтобы гнев их высочеств с себя снять. Ин придется из Пруссии на зимние квартиры враз уходить… В Курляндию, что ли…

– Бад, сегодня все-таки Рождество, – вставил слово Верлин.

Главнокомандующий снова лег на подушки, обдумывая положение. Долго лежал, заснуть не мог. Тревога грызла его душу, томили сомнения. «Ну, хорошо, отойдем… А ежели государыня не скоро помрет, тогда что? За эти-то квартиры придется мне же отвечать… И дернуло же меня сто тысяч талеров от Фридриха тогда, через великую княгиню Екатерину принять! И деньги-то пустяшные, ей-бо…»

– Ладно, пусть себе распространяется, – ответила Пэтси. – Глядишь, заработает изжогу и потом будет просить Господа о милосердии.

Вздохнул:

– Пэтси, прекрати…

«Ну, авось дружок Алексей Петрович выручит. Голова. Да и Екатерина Алексеевна, великая княгиня, поможет… Гадко!»

– К тому же тема кажется мне интересной. Надеюсь, Бад, ты помнишь, что это Бумер бросил Эллен Черри, уехал от нее, а не наоборот.

И крикнул дежурному офицеру:

– Честно сказать, меня это не удивляет.

— Эй, там! Послать ко мне сказочника… Устинова, что ли… Гренадера. Пусть доскажет. Не спится…

– И сейчас он в этом самом твоем Из-ра-и-ле. Давай на минутку оставим в стороне предположение о том, что женщине, которую бросили, обманули…

Отступали из Пруссии быстро, не то что наступали. А как опять Инстербургом полки шли, все жители в окошки выглядывали да ухмылялись. 15 сентября перешли Неман, а в Курляндии уж известно какая погода — полная осень… Дожди, желтый лист с деревьев, вороны на мокром жнивье перелетывают. Каркают к дождю… Солдаты, отступая, бесперечь ворчали:

– Мама!

— Сказывают, оттого отступаем, будто провианту нету. А и фуражу и провианту полно… Навалом… Генералы грызутся, а у нас чубы болят. Да мы теперь всю Пруссию взяли бы, да пруссаков выгнали, местное население и не пошевелили! Пусть живет! А то теперь встречным на дороге стыдобушка в глаза смотреть…

– …которой разбили ее бедное сердце, непременно захочется изобразить изменника-мужа в крайне невыгодном свете. Сейчас не об этом. Позволь мне задать тебе чисто теологический вопрос. Ты только что сказал, что Эллен Черри навечно сочеталась браком. А теперь представь себе, что Бумера убьют в этом твоем Из-ра-и-ле? Может ли Эллен Черри взять себе нового мужа? Как это будет выглядеть в глазах Господа Бога, да и твоих тоже?

– Этого мне только не хватало! – пробормотала Эллен Черри.

И, снова, нахлестывая своего костистого донца, кляня грязь и слякоть, встречу отступающей армии, поосторонь дороги иноходью ехал денисовский ординарец казак Емельян Пугачев. Мохнатая шапка с красным верхом от дождя огрузла, сползла на глаза, пика осклизла в посиневшей руке. Он спешил в 3-й Донской полк с приказанием — подтянуться вперёд, а то фуражу не будет… А куда тут — не то что подтянешься, а просто не проедешь, когда рыдван главнокомандующего восьмериком цугом почитай всю дорогу загородил…

– Бад, я задала тебе вопрос.

— Казак! — загремел пьяный бас из конвоя Апраксина. — Казак, мать твою туды! Куда тебя черт несет встречь пути! Нагайки захотел? Не видишь, кто едет?

Было видно, что преподобный не торопится с ответом. Наоборот, он тотчас насторожился, заподозрив какой-то подвох.

Пугачев скосил на орущего офицера черные с желтоватыми белками глаза, ощерился под черной бородой, но смолчал, снял шапку. «Известно куда. Куда все! Ноги уносим! И все из-за вас, черти, ваше благородие…» — думал он.

Из тройного хрустального стекла кареты желтело обрюзгшее лицо графа Апраксина. Вельможа по-бульдожьи посмотрел на Пугачева, пожевал губами. Форейторы, стоя на стременах, кнутами тиранили по грудь залепленных глиной коней, кони дымились. Пехота, пропуская главнокомандующего, по колена в грязи угрюмо стояла в раскисших полях.

– Мне понятно, к чему ты клонишь. В принципе да, вдове не возбраняется вторично выйти замуж.

Пугачев дернул повод. Донец кошкой прыгнул с дороги в сторону, за ров, кошкой вскарабкался на холмик и пошел хлынять дальше. И сколько ни глядели глаза Пугачева — видели только льющий из брюхатых туч дождь, черно-желтые деревья да серую бесконечную ленту бредущей армии.

– Хорошо. В таком случае когда эта женщина умрет и вознесется на небеса, то с кем она там ляжет в постель, с муженьком номер один или два?

Конишка вдруг закинулся, скакнул в сторону. Пугачев припал к луке, справился.

На его пути, половиной тулова и затылком утонув в грязь, важно лежал на спине труп русского солдата. Глаза были широко открыты, дождь дочиста промыл его зеленовато-серое лицо, один ус торчал кверху, другой сплыл в дожде. Тут же утопилось в грязи ружье, тяжелая лядунка.

Верлин оторвался от телеэкрана, чтобы цыкнуть на Пэтси, однако так и не довел задуманное до конца. Господи, а ведь и впрямь интересный вопрос!

«Эх, браток! — скорбно подумал Пугачев. — Отвоевал. Из-за чего? Прусаков бил, а сам на отступлении преставился… Апраксин-то вон не преставился…»

– На небесах люди не ложатся, как ты выразилась, в постель, – заявил Бадди, и в его голосе слышалось плохо скрываемое презрение.

— Пошел! Пошел! — уже издали доносились крики генеральских форейторов, удары их кнутов. — Пошел!..

– Нет? Это почему же? Ты хочешь сказать, что там, на небесах, и отдохнуть негде. Выходит, что старая бедная вдова будет вынуждена все двадцать четыре часа в сутки быть на ногах?

«Ну, чего же это нужно было тут в Пруссии нашим дворянам? — думал Пугачев. — Вертят бояре народом как хотят, народ не жалеют, да все зря… Или у нас всего мало, что ли? У нас на Дону какая благодать! Реки, рыба, луга, пашни… Пусть бы народ всем овладел — и рекой с вершины до устьев, и землею, и полями, и травами, и свинцом, и порохом, и хлебным провиантом, и великой народной вольностью… А так-то что… Погибай на пути, и больше никто по тебе не вспомнит. Нет, этак нельзя!»

– Можно подумать, ты имела в виду отдых!

И снова черная шапка Пугачева все плыла встречу солдатской реке, с приказанием пробираясь, куда надобно, в 3-й полк, а под шапкой жили первые думы, что вырастают из нужды… Эти же думы вспыхивали под киверами, под треуголками, ранили, терзали души, искали себе слов, и все чаще и чаще на биваках, у костров, на дороге, под дождем, ночью, в разбитых под первым снегом палатках шепотом шелестело страшное найденное первое слово:

– А разве нет? Что, по-твоему, я имела в виду, Бад?

— Измена кругом! Продали нас пруссаку дворяне!

– Пэтси, немедленно прекрати! – прикрикнул на нее Верлин. – Какая муха тебя укусила? Отстань от него. И ты, Бад, далась тебе эта дурацкая картина. Лучше посмотри, как играют эти парни. Вашингтонцы сейчас того гляди забьют гол.

– Ну ладно, – сказала Пэтси. – Извини. Наверно, это не тот вопрос, над которым серьезный теолог стал бы ломать голову. Это я так, шутки ради. Начать с того, с какой стати кому-то убивать Бумера в Иерусалиме.

Сказала и умолкла. А затем улыбнулась так сладко и нежно, что все тараканы в квартире, и без того пребывавшие в состоянии жуткого возбуждения от аромата ее пирогов и пирожных, высунули свои усатые головы из-под раковины, чтобы проверить, откуда доносится эта сладость.

– Если, конечно, его не убьешь ты, – добавила она.

Глава 7. Поражение Бестужева

– Что ты хочешь этим сказать?

В Петербурге ретирада Апраксина большое смятение произвела. Союзники — французский посланник маркиз Лопиталь да австрийский граф Эстергази — к канцлеру бросились, к Бестужеву:

– А вот это я и сама хотела бы знать! Я хотела бы знать то, что имеет полное право знать брошенная им здесь, в Нью-Йорке, молодая жена. Я хотела бы знать, какую авантюру ты затеваешь и по какому праву втягиваешь парня в эти свои делишки?

Бадди нервно поправил узел на галстуке и огляделся по сторонам. Взоры всех присутствующих, в том числе и его родственника, были прикованы к его персоне. Вашингтонцам ничего другого не оставалось, как пересечь линию ворот без Верлина Чарльза.

— Как так? Почему это Апраксин из Пруссии назад повернул? Почему он допускает, что король Прусский теперь ихние союзные войска теснит? Почему он на походе обозы бросает, пушки заклепывает? Почему ее императорское величество обещание верности союзникам не держит? Или сто тысяч флоринов, которые австрийская императрица Мария-Терезия великому князю-наследнику Петру Федоровичу за поддержку дала, зря пропали?

* * *

Алексей Петрович сразу же понял, что тучный боярин промашку дал, по-медвежьи действовал… «Вот дурак, прости господи! Всех нас погубит того гляди…»

Это комната с обоями Матери Волков. Комната, где гигантский мотылек бьется об усыпанный драгоценными камнями абажур, стряхивая с крыльев бумажные чешуйки. Комната, где Иезавель царапала по оконному стеклу своими насурьмленными ресницами. Где ветряная мельница отлупила своих полуобморочных детей за то, что они перепутали северный ветер с Санта Клаусом.

Бестужев немедленно приказал подать карету и поскакал к великой княгине Екатерине Алексеевне…

— Брюхан наш эдак все дело погубит, — сказал он. — Ваше высочество немедля ему написать, должны, сколько о нем недобрых слухов уже по Петербургу гуляет… Нужно ему войска вперед двинуть, чтобы те слухи пресечь. Слухи эти всем нам опасны могут быть!

Из неодушевленных предметов мало кто верит в святого Николая. Но кто, скажите, понимает в этом лучше, чем они? И если вдруг толстяку в красной шубе взбредет в голову завалиться к вам посреди ночи через трубу, когда все семейство, включая четвероногих питомцев, спит и видит сны, кто станет свидетелем этого полуночного визита, как не вещи в гостиной? Разумеется, предметы, что нашли временное пристанище в подвале собора, вряд ли бы клюнули на сказочку про доброго дедушку, сколько им ее ни рассказывай. Рождественским утром они поднялись спозаранку, но не затем, чтобы набить живот сластями или умиляться подаркам. Скорее их мучило любопытство, и им не терпелось проверить, придет ли, несмотря на праздник, Перевертыш Норман на свое обычное место или нет.

Фике впилась в его темные, все еще блестящие глаза, ее голова озабоченно кивала в такт речи канцлера.

К их великому изумлению, он оказался на месте. И хотя Пятая авеню была пуста – если не считать редкого пьянчужки или бездомного психа, – он отстоял на своем посту весь день, напоминая черный резиновый улей, что медленно вращается вокруг пчелиной оси. Предметы никогда еще не видели столь непревзойденного вращения, исполненного редкостного изящества и грации. Растягиваясь и сжимаясь, подобно маслу, которое тает и отвердевает снова, подобно некоему музыкальному маслу, маслу, что в чем-то сродни мехам гармоники, маслу, что по нескольку раз в секунду проделывает путь от сковороды к холодильнику и обратно. Казалось, Норман сбросил с себя время, словно время было парой штанов. Он сложил его и повесил через спинку стула и теперь гордо вышагивал вокруг него, бесштанный и не ведающий стыда, вдыхая аромат розы, что никогда не увядает. Он вращался, словно радиоактивный червь в капле янтаря, словно бушель фосфоресцирующего планктона в прямой кишке страдающей запорами морской змеи.

— Так, так, мосье Бестужефф, непременно напишу. Сегодня же… Я уж у себя обед в честь победителей при Гросс-Егерсдорфе учредила… Все напились вполне…

Будь у них руки, предметы наверняка удостоили бы его аплодисментов.

— Это, конечно, хорошо, но письмо ваше необходимо. А ну как императрица доискиваться станет, кто в этом деле причина? Вы же одна все прекратить можете. Письмо я сам отправлю, за ним приеду… А то беда… Беда!

– Вот это, я понимаю, работа! – воскликнул Грязный Носок, и все остальные с ним согласились.

На следующий день высокая карета Бестужева четверней гремела по Невскому проспекту, ревел на прохожих кучер, подскакивали на запятках ливрейные гайдуки. Прижавшись в уголок кареты, завернувшись в теплый плащ, держа треугольную шляпу на коленях, вельможа думал напряженно. Письмо Апраксину Екатерина написала. Вот — оно. В его руках. Оно будет направлено в армию, свое действие произведет. Тот несумнительно войска вперед двинет или же в крайности их отступление остановит. Но ведь союзники-то в Петербурге в один голос кричат, что-де это он, Бестужев, апраксинский дружок, такую хитрую интригу подвел, Фридрихом будучи подкуплен. Следственно, надо ее императорское величество государыню-императрицу в известность поставить, кто же этот виновник всей интриги, чтобы со своих плеч обвинение на случай снять да на другие взвалить…

Предметы сошлись во мнении, что в этот день источником вдохновения для столь бесподобного исполнения ему служит тишина обезлюдевшей улицы. Именно это ничем не нарушаемое умиротворение и позволяет Норману превзойти собственное мастерство и вращаться так, как он еще ни разу не вращался, – предельно медленно и плавно, но полный внутреннего огня. Ничто не отвлекало его сегодня – ни напирающая толпа, ни издевки злопыхателей, ни дьявольская гонка и рев городского транспорта. Норман был одновременно и более сосредоточен, и менее напряжен. А потом предметы заметили кое-что еще. В этот день Норман работал бесплатно – рядом с ним не было коробочки для пожертвований!

События развертывались стремительно. Когда карета Бестужева подлетела к его великому дому, тому самому, на постройку которого он у английского посланника 50 тысяч занимал, и вельможа, подхваченный соскочившими гайдуками под локотки, стал уже на ступеньки крыльца, как к крыльцу подскакала другая карета. Высокий генерал в австрийской форме, в шляпе с высоким плюмажем, господин фон Букков, бурно шагнул из кареты и, вытянувшись, отсалютовал Алексею Петровичу.

– Сегодня Рождество, – произнес(ла) Жестянка Бобов. – Сегодня Рождество, и он дает бесплатное представление.

– Верно, – согласилась Раковина. – Сегодня его номер что-то вроде подарка или благотворительности. Вот только кому – этого нам никогда не узнать.

— Ваше превосходительство! — радостно отнесся Бестужев. — Ко мне? Очень приятно, очень-с!

– Как жаль, что его сегодня не видит мисс Чарльз! Ей бы понравилось! – вздохнул(а) Жестянка Бобов.

— К вам, граф! — сказал господин фон Букков глубоким басом.

Прошу подняться в приемную… Прошу-с! Я к вашим услугам!

– Это точно. Черт, хреново, что ее здесь нет, – поддакнул Грязный Носок, – глядишь, этой растрепанной дурехе хватило бы ума захватить с собой нашу Ложечку.

Двадцать минут генерал нервно шагал взад и вперед по приемной, пока не распахнулись высокие палисандровые двери кабинета и канцлер не стал на пороге:

И мысли всех тотчас переключились на Ложечку. Где и как она проводила Рождество? Ведь если кто-то из неодушевленных предметов и верил в Санта Клауса, так это Ложечка.

Ложечка тоже думала о них. По-видимому, с той целью, чтобы оправдать затянувшееся пребывание Бумера В.Иерусалиме, где на того была возложена секретная миссия, Бадди Винклер счел нужным пуститься в пространные разглагольствования про Купол на Скале.

— Прошу-с!

– Вот как, оказывается, выглядит сегодня Храмовая гора! – прошептала она пребывающей в полном недоумении пепельнице. – Обязательно расскажу об этом моим друзьям!

Оба сели напротив друг друга на широкие кресла.



– Вы хотя бы представляете себе, что такое этот Купол на Скале? – громыхал Бадди.

— Чем могу служить?

Пэтси покрутила своими локонами в отрицательном направлении.

– Наверно, крытый стадион в Гибралтаре, – высказал предположение Верлин. – И они там проводят матчи на Суперкубок.

— Ваше сиятельство, — заговорил генерал фон Букков, оправляя синюю ленту через плечо. — Имею именное повеление от ее величества императрицы, королевы Марии-Терезии — обратить внимание русского правительства на то обстоятельство, что командующим русской армией в Пруссии графом Апраксиным союзные обязательства не соблюдаются. В то время как австрийская, французская и саксонская армии, свои силы напрягая, бьются и в Богемии и на Рейне, русская армия, разбив пруссаков под Гросс-Егерсдорфом, неожиданно ретираду обратно учинила, якобы на зимние квартиры… Союзные командования тем обеспокоены, поелику они в том к себе недоброжелание видеть могут.

– Помнится, мне о нем рассказывал мистер Хади, – сказала Эллен Черри. – Это как-то связано с Иерусалимом.

– Что верно, то верно. Это самое главное здание в Иерусалиме, покарай меня Господь за эти слова, – сообщил им Бадди. – Там, на Храмовой горе, где когда-то стоял Храм Соломона, а позже Храм Ирода, где в юности наш Господь Иисус заткнул за пояс раввинов и так далее, и тому подобное. В седьмом веке в той части мира парадом командовал хитрый араб. Это он построил ужасно дорогую мечеть на развалинах Иродова Храма. Вернее, не одну, а целых две, и та, что большего размера, вся украшена прекрасными лазурными изразцами, а в придачу увенчана преогромнейшим золотым куполом. Оттого ее так и назвали – Купол на Скале. Она первое, что бросается в глаза любому, кто приехал в Священный Град Иерусалим.

Бестужев с приятной улыбкой поднял вверх руку.

Этот Купол на Скале – третья по значимости святыня мусульман. Почему? Потому что Мухаммед всю дорогу божился, будто этот его Аллах взял его прокатиться по небесам, а вознесся он туда именно с Храмовой горы. В общем, покатал его Господь по небесам, представил Моисею, потом Иисусу, а затем снова опустил на землю, аккурат на то самое место, откуда взял. Ну, как вам эта байка?

— Простите, мой генерал! — сказал он. — Простите! Все такие оплошности фельдмаршала Апраксина уже исправлены, и не сомневаюсь, что оный генерал вскорости сильную оффензиву[42] начнет…

Конечно, над хитрым арабом за его россказни можно посмеяться как над последним дураком, но хорошо смеется тот, кто смеется последним. Мухаммедово вознесение дало мусульманам основание причислить Храмовую гору к своим главным святыням в ущерб законным претензиям на нее со стороны христиан и евреев. Последователи Мухаммеда времени зря не теряли и живо отстроили на Храмовой горе эти свои золоченые мечети. Сейчас Иерусалим снова в руках у евреев, но араба с Храмовой горы и бомбой не выгонишь, а главное, он крепко держит за яйца и евреев, и христиан. Прошу прощения, дамы, за такое выражение. Пардон.

— Но это только дипломатия вашего сиятельства! Какие же сему доказательства быть могут?

– Но что такого в том, что эта гора сейчас принадлежит арабам?

— Вот они!

– Верно, – поддакнул Верлин. – Честно говоря, я плохо понимаю, какое это имеет отношение к нам, христианам. И какое отношение к этому имеете вы с Бумером?

Из бисерного портфельчика Бестужев вынул письмо Фике.

Эллен Черри промолчала. Откинувшись на диване, она поглаживала сытый живот и думала: Ближний Восток. Ковры. Бумер. Ковры. Ковробумеры.

— Прошу вас пробежать это письмо!

– А пророчество! – возопил саксофон Бадди на своей самой пронзительной ноте. – Пророчество! – Столь дикий, примитивный, режущий ухо звук мог вырваться разве что из глотки болотного аиста, напуганного тем, что на его кладку покушается хищник. – Или вам ничего не известно о нем? Знать пророческое слово Господа Бога нашего значит знать собственное будущее. Библия свидетельствует об этом яснее, чем магический шар. В ней предсказано все, что уготовано нам! Верлин, признайся честно, ты читал Писание?

Удар Бестужева был нанесен верно. Не прошло и десяти минут, как австрийский генерал бросился из бестужевского дома прямиком в резиденцию австрийского посланника графа Эстергази. Граф Эстергази широко раскрыл глаза:

– Читал. Вот только что-то не припомню, чтобы там упоминался Купол на Скале.

— А-а-а! Вот оно что! Так, значит, это ее высочество великая княгиня Екатерина задерживала армию Апраксина! О-о! В чью же пользу она действовала? В пользу Пруссии? О-о-о! А какова же позиция в этом деле ее супруга, наследника?

– Ну конечно же! Писание не упоминает его под этим именем. Когда писалась Библия, эта чертова махина еще не была построена!

— Он всегда был пруссаком! — пожал плечами фон Букков. — Всем очень хорошо известно…

– Бад, послушай, – вмешалась Пэтси, – ты ведь только что сам сказал, что Бог открыл нам все, что нас ждет.

В ответ саксофон презрительно фыркнул.

За розовым с золотом письменным столом в стиле рококо через пару дней уже строчил донесение в Париж посланник Франции маркиз Лопиталь:

– Но не по имени. Бог ничего не назвал по имени. Современные названия ни черта собачьего не значили для пророков древности. Библия дает нам описание вещей и событий, а это куда надежней и точнее, чем давать им имена. И вот что говорится в ней по поводу предмета нашего с вами разговора. Послушайте…

– Надеюсь, это приведет нас к Бумеру Петуэю.

«В Петербурге — неслыханный скандал. Великая княгиня Екатерина Алексеевна имела неосторожность, вернее — безрассудство написать письмо фельдмаршалу Апраксину, в котором она освобождает генерала от клятвы, данной ей Апраксиным, что он будет задерживать свою армию. В этом письме она приказывает главнокомандующему открыть военные действия снова. Это письмо в подлиннике Бестужев показал фон Буккову, тот сообщил Эстергази, а Эстергази на приеме у императрицы потребовал объяснений… Супруга государя-наследника, таким образом, уличена в поддержке короля Прусского…»

– Аминь, – добавила Эллен Черри, и – к добру или не к добру – это было единственное слово из Писания, произнесенное ею за все Рождество.

Очередное заседание Верховной Военной Конференции происходило под председательством самой императрицы. Невысокое октябрьское солнце светило в высокие окна, окна светились на лаковом полу. Вокруг стола, накрытого красным сукном, под золотыми канделябрами, сидели вельможи Бестужев, Бутурлин, Трубецкой, Воронцов да оба Шуваловы.



Полубольная императрица волновалась и все время держала себя за сердце.

– Итак, – начал Бадди, – первая часть разработанного Богом плана состоит в том, чтобы евреи вернулись в Израиль. – Он остановился и прочистил горло. – В Из-ра-иль. После того, как римляне разрушили Храм Ирода, евреи раскатились по всему миру как горох, куда ни глянь – кругом одни евреи, будь то гетто или медицинский факультет. Однако Иегова пообещал, что в один прекрасный день они снова соберутся вместе и вернут себе молочные реки и кисельные берега. Так оно и вышло, все это они себе вернули. Вторая часть плана состоит в том, чтобы Иерусалим вновь сделать еврейским городом. И точно, в шестьдесят седьмом году постреляли, и все стало так, как предсказал Господь. Пророчество сбылось. Третья, заключительная часть плана состоит в том, чтобы заново отстроить Храм. Это главная задача. А там – глядишь! – Армагеддон и Искупление.

— Господа! — говорила она. — Какой срам! Позор! Наша армия, пруссака разбивши под Гросс-Егерсдорфом, столько своих положивши, плодами победы не воспользовавшись, ноги уносит. Как мне теперь в глаза союзникам смотреть? Австрийцы под Прагой бьются, французы на Рейне, король Прусский Вену брать хочет, а мы из Пруссии бежим, ему руки развязываем. Выходит, что мы ко всему делу непричастны!

– И что им мешает его отстроить? – удивилась Пэтси.

Петровна теперь почти уж кричала в голос:

– Подумай сама, как они могут его отстроить, если на месте строительства торчит эта чертова золоченая шишка?! Этот самый Купол на Скале, разрази его гром! В этом-то вся и загвоздка, дети мои. Наш Господь Бог лишен возможности вернуться к нам, пока не будет построен Третий Храм. А тот в свою очередь не может быть построен, пока на Храмовой горе стоит арабская мечеть. Надеюсь, теперь вам понятно?

— Это все потому, что главнокомандующий осмелился приказ наш нарушить, ретировался самовольно. Значит, он на то какие-то причины имел. Разберем потом точно. А сейчас надлежит Конференции решить, как с Апраксиным поступить за такое ослушание. И поэтому пусть каждый из господ конферентов свое мнение выскажет и подаст в собственноручной записке в запечатанном конверте…

– Ну, раз Господь сказал, что Храм будет отстроен, значит, он будет отстроен.

– И в этом ты права, Пэтси. Уж мы об этом позаботимся.

Императрица сама конверты вскрывала, мнения читала, Все мнения в конвертах были одинаковы:

– Каким образом?

За отход армии отвечает он, Апраксин, для чего его следует от командования сейчас же отрешить и вызвать сюда для суда над ним…

– Сровняем с землей их треклятую мечеть и захватим Храмовую гору!

— Быть по сему! — указала императрица. — Алексей Петрович, изготовь, батюшка, указ о том, чтобы мне подписать. Командовать армией графу Фермору… Он и ближайший, и действовал доблестно в Мемеле. Опричь того — надо разобрать, кто же это на такие великие дела того старого лентяя подвигнул?

– То есть ты вознамерился уничтожить Купол на Скале? Ты и твоя гоп-компания?

И она в упор посмотрела на Бестужева.

– Что ж, можно сказать и так.

18 октября указ об отрешении Апраксина был уже получен в армии. В это время армия все еще тащилась походом. Дожди лили, не переставая, окрестности, рыжая щетка лесов курились серо-желтым туманом. Через два дня Апраксина под конвоем везли уже на восток. Особого сожаления солдаты по Апраксине не высказывали, хотя и говорили:

– Чтобы мог прийти Мессия?

– Да. После того, как будет отстроен Храм, он не может не прийти.

— Апраксин-то хоть свой, русской, а от нечестивых немцев какого добра ждать? Ведь и Фермор с ними единоверец. Ворон ворону глаза не выклюет…

– Одну минутку, Бад. У меня такое впечатление, словно ты пытаешься подтолкнуть Мессию. Принудить его ко Второму Пришествию.

Апраксин, однако, в Петербург не проехал. Приказом Верховной Конференции он был задержан в Нарве «до особого распоряжения».

Вместо ответа преподобный Бадди Винклер только пожал плечами, подобрал со скатерти крошку от корочки пирога и отправил ее в рот на растерзание своим золотым зубам. Полуночных закусок для тараканов стало на столе одной меньше.

То, что Апраксин не попал в Петербург, было делом Бестужева: допустить Апраксина в Петербург — значит создать возможность, чтоб его допрашивала бы сама императрица. Недалекий старик, ничего не знавший, кроме еды, карт, вина, мог наболтать лишнее.

– И до каких пор, по-вашему, нам еще ждать?

Апраксин, ожидав решения своей участи, жил в Нарве, сидел у окна, смотрел, как улицы тонули в невылазной грязи, коротал время за кружкой вина. Не прошло и двух недель, как к нему в секретном порядке явился капрал лейб-компанской роты Суворов с письмом.

– Ну, мне кажется, до тех пор, пока Господь не решит, что момент настал. Вот до каких.

Императрица писала еще к нему, как сотруднику ее отца, обещала всяческие милости за раскрытие дела и требовала решительной выдачи писем великой княгини Екатерины.

– Пэтси права, – рассудил Верлин. – Негоже нам, грешным, вмешиваться в такое святое дело, как расписание Иисуса Христа. Словно мы подгоняем его. Тебя не волнует эта сторона дела?

Апраксин письма выдал. Письма подтвердили все, что говорили союзные посланники — Лопиталь и Эстергази и генерал фон Букков. «Молодой двор» наследника императрицы Елизаветы, сына ее дорогой сестрицы Анны Петровны, был явной агентурой прусского короля.

– Раньше волновала. Но затем мне вспомнились слова: «Господь помогает тем, кто помогает сам себе». Вот почему Христос задержался так непозволительно долго. Он уже устал ждать, когда мы, черт возьми, наконец оторвем от диванов наши жирные задницы и возьмем инициативу в свои руки. В конце концов, еврей не сидел, не ждал у моря погоды – пришел и вернул-таки Иерусалим. Или, по-вашему, ему его преподнесли на блюдечке с золотой каемочкой? Вспомните-ка про шестьдесят седьмой год, как все тогда было. И нам пора, хватит рассиживаться!

Как же выйти из тупика? Что делать? Рушились все замыслы императрицы. Бестужев давно указывал государыне, что великий князь Петр Федорович для правления страной не годится, да и сама она не могла уже говорить о нем без раздражения. Бестужев предлагал — выслать Петра Федоровича в Голштинию, а наследником престола объявить Павла Петровича — малолетнего сына Екатерины, родившегося от тайного отца, причем правительницей его до совершеннолетия должна была быть Екатерина. Но это значило — повторить то же самое, что было при Анне Леопольдовне, сын которой, «император» Иван Антонович, сидел в Шлиссельбургской крепости в пожизненном заключении. Выходило, что немцы так и лезли на русский престол со всех сторон и, несомненно, организовал эту секретную атаку он же, король Прусский. У Елизаветы Петровны оказывались связанными руки против него и на войне, и в самом Петербурге.

– Не знаю, Бад, не знаю, – покачал головой Верлин.

Разорвать такие интриги могла бы энергия и решимость Петра Великого: он даже своего Алешу не пощадил!

– А я знаю. Мне было что-то вроде видения. Такое яркое, будто наяву. Между прочим, прямо у вас в гостиной. Собственно, только поэтому я и посвящаю вас в свои планы. Нет, конечно, я не могу вам рассказать все. – И он стрельнул глазами в Эллен Черри. – По большому счету, я вообще не имею права вам ничего говорить в присутствии этой накрашенной куклы. Тем более если учесть, с кем она водится…

А Елизавета Петровна — слабая женщина. Вокруг нее никого и не было — Разумовский старился, московские царевны доживали свой век в монастырях да в деревянных дворцах, полных тараканов да блох. Ей оставалось только упорно и бессильно гневаться на племянника, на его жену, на неверных своих вельмож…

– Дядя Бад, прекрати! Ты опять за свое.

Австрийский дипломат граф Эстергази отлично учел эту запутанную ситуацию. Улыбаясь и играя эфесом шпаги, на одном из куртагов он любезно беседовал с великим князем-наследником.