Петр Краснов
Памяти Императорской русской армии
Из стрелецких полков, из дворовых детей придворцовых слобод, из полков иноземного строя, из рейтаров и драгун, из городовых и иных казаков зародилась Российская Императорская армия в те дни, когда:
Россия молодая,
В борениях силы напрягая,
Мужала с гением Петра.
Крестилась она страшным Нарвским погромом и крепла под ударами лучшей тогдашней шведской армии короля Карла XII.
И от Лесной и Полтавы довела она Россию до славного мира, до наименования Империей, а ее первого императора увенчала титулом «Великого», всеми признанным и всеми усвоенным.
Колыбелью Императорской армии была — слава.
В основу обучения и воспитания ее были положены Петром Великим регламенты и уставы Воинского артикула. Было в них много рыцарского, и главным основанием их было понятие чести.
Поведено было служить солдатом всю жизнь, но и сказано было о том, что нет выше, чем солдатская служба, и имя солдата высоко и знаменито.
Созданная великим Петром Императорская армия получила воспитание в руках Суворова. Суворов создал для нее «Науку побеждать», в основу которой положил «глазомер, быстроту и натиск». Он начал службу в те дни, когда «тиранство считалось достоинством, а щегольство фронтом — службой». И в век жестокой дисциплины Суворов допускал возражения «нижнего высшему, но с тем, чтобы они делались пристойно, а не в многолюдстве, иначе будет — буйство». «Местный лучше судит по обстоятельствам; я вправо, — должно влево, — меня не слушать; я велел вперед, ты видишь — не иди вперед».
В турецких походах, на штурмах варшавской Праги и в снегах Финляндии ковались суворовские чудо-богатыри и, когда столкнулись с армией, воспитанной Бонапартом, разбили ее в долинах Северной Италии.
Солдат Императорской армии исколесил всю Европу, побывал в Персии, перевалил не один снеговой хребет, стоял на «линии» в пустынях Средней Азии и повидал на своем веку немало народов.
В темную деревню XVIII века, в лесное и степное захолустье, вернувшийся домой солдат приносил рассказы о волшебных странах, им виденных, приносил понятия о чести и благородстве, ему внушенные, и явился первым учителем деревни.
Армия стала школой патриотизма и духа для народа. Суворовские чудо-богатыри несли в нее свои заветы: «Слов „назад“ и „отступать“ и в словаре нет: Широкий шаг ведет к победе, а победа — к славе».
И Россия шла широкими шагами к победам и славе.
И говорил Суворов:
«Горжусь, что я русский»,
«Одно мое желание — кончить Высочайшую службу с оружием в руках…»
Заветы Суворова красной нитью прошли через всю жизнь Императорской Российской армии; их заучивали в кадетских корпусах, ими руководствовались в военных училищах, и редкий старый генерал не мечтал «кончить Высочайшую службу с оружием в руках…».
Изменялись сроки службы под знаменами, иною становилась тактика, в связи с иным оружием, но нравственные основы армии были все те же:
«Бог, Царь, Отечество».
«Глазомер, быстрота, натиск».
«Горжусь, что я русский».
Короче становилась служба солдата, проходили через полковые ряды народные массы и все выше становилось значение Императорской армии, как школы патриотизма. Она являлась дополнением и поправкой к беспочвенной народной школе и оплотом Российского государства.
Императорская армия к началу мировой войны представляла стройное, гармоничное целое, покоившееся на прочном фундаменте двухвековой славы, закрепленной историей. Она была научно образована, втянута в работу и имела недавний опыт Японской войны.
Армия была чужда политики. Ни офицеры, ни тем более солдаты и казаки политикой не занимались. Подавляющее большинство нас не разбиралось в партийных программах, не знало их лозунгов, путало октябристов с кадетами, мало интересовалось работой Государственной Думы. Мы были специалистами-профессионалами. «Русский Инвалид» и «Военный Сборник»— вот что главным образом читалось. Из полковых библиотек брали книги исторического содержания, романы, но никогда не политическую литературу. Большинству к тому же и читать было некогда. Армия лихорадочно готовилась к страшному испытанию. Создание солдата требовало целодневной работы над ним. Строевые учения, заботы о довольствии и снаряжении, тактические занятия, смотры, боевые стрельбы, учебные сборы и маневры отнимали у офицеров все время. Личной жизни не было — была одна полковая семья, жившая одними, общими для полка, интересами.
Оплотом армии был ее офицерский состав, воспитанный в кадетских корпусах, обучаемый в военных училищах, школах и академиях. Теперь, когда нам пришлось близко столкнуться с офицерами всех стран, мы с гордостью можем сказать, что со старым офицером Русской армии могли соперничать только германские и французские офицеры, — все остальные, по воспитанию, выучке, тренировке и храбрости, оказались далеко ниже.
А потому те, кто задавался целью уничтожить русскую государственность, стремились прежде всего разрушить армию и, как ее основу — обаяние Государева имени и ее офицерский состав.
В 1905 году мне пришлось встречаться с молодым человеком, Поповым. Сын московского богача, человек всесторонне образованный, он был одно время военным корреспондентом газеты «Русь» в Японскую войну, потом увлекся революционным движением. В разгар бунтов и забастовок 1905 г. Попов — уже революционер — в порыве откровенности говорил мне с тоскою:
— Никогда нам не сокрушить монархии, пока существуют офицеры. Пока есть корпуса и училища, мы (интернационал) ничего с Россией не сделаем.
* * *
Русский офицер был воспитан в строгих понятиях чести и честности.
Прекрасные церкви кадетских корпусов и военных училищ с их отличными хорами певчих, подбор лучших законоучителей, благолепное служение, строгий порядок в церкви — молитвы хором перед обедом и после обеда и общий «Отче наш» и «Спаси, Господи, люди Твоя» в просторных залах рот вечером, после переклички, — создавали молитвенное настроение, поднимавшее душу и увлекавшее ее.
Много шалостей делали кадеты, много шуток, часто глупых, творили они, но никогда самому смелому из них не пришло бы в голову посмеяться над верою, пошутить во время молитвы или в церкви. Самая расшалившаяся рота, изводящая до отчаяния воспитателя и вице-фельдфебеля, моментально утихала, как только раздавалась команда «рота, направо»; кадеты поворачивались к образу и им командовали: «петь молитву».
В сумраке дортуара, уставленного сотнею кроватей, мягко мигала цветная лампада перед громадным образом Покровителя роты, и все мощнее креп хор голосов: «победы благоверному Императору Николаю Александровичу на сопротивныя даруяй», и мир сходил на разбушевавшиеся на детские сердца.
Когда перед проскомидией в храм корпуса, освещенный косыми лучами воскресного солнца, класс за классом, рота за ротой входили кадеты, и церковь наполнялась четырьмястами мальчиков, одинаково одетых, стоящих на вытяжку в шеренгах, не смеющих кашлять, и кадет-псаломщик начинал читать часы на клиросе, а хор разворачивал ноты, — создавалась та благолепная тишина храма, которой нет в русской приходской церкви.
В уважении к обряду и религии воспитывались кадеты. Офицерами они передавали это уважение и солдату.
Помню наши вечерние зори на двухсполовинной верстной высоте Кунгей Алатау, в Тышканском лагере у Джаркента. Впереди белого ряда широких палаток, на передней линейке, усыпанной чистым песком, вдоль тихо журчащего арыка, выстраивались сотни сибирских казаков. Против каждой, в деревянном, украшенном резьбою ставце, стояла походная икона. Широкий простор зеленого плоскогорья замыкался причудливыми зубцами синеющих позлащенных лучами закатного солнца гор. За ними в розовом тумане тонула пустыня. И далеко за горизонтом высились синие громады, покрытых белыми пятнами, ледников Алатауских гор. За ними пески Тибета… Гималаи… Индия…
Опираясь на палку и чуть прихрамывая, спешил на фланг седой старик, генерал-лейтенант Калитин, начальник лагерного сбора. Офицеры стояли при полках. Дежурный офицер стоял в поле перед серединой полка. Вправо видны были ровные шеренги Туркестанского артиллерийского дивизиона и 21-го Туркестанского стрелкового полка с седым «дедушкой» Селядцевым на его правом фланге.
Тишина сменяла бормотанье фельдфебелей и вахмистров, читавших Приказ и объявлявших приказ назавтра.
— Полк, смир…рна… — командовал дежурный. Трубачи и горнисты играли зорю.
Дивное волнующее впечатление производила она на границе Небесной Империи — Китая. Резко, тревожно отбивал короткие ноты пехотный рожок и певуче пели артиллерийские я казачьи трубы, подготовляя людей к чему-то духовному.
— На молитву… шапки долой…
Лилась молитва к Господу Сил, молитва за себя, которой научил нас Христос, Спаситель мира, молитва за Царя и за Россию!
И казалось, что на громадную высоту горного лагеря доносятся со всех концов России святые слова молитвы миллионов русских солдат.
Виднелись в далекой дали малиновые погоны финляндских стрелков на песке, подле красных сосен и гранитных скал, у зеркальных вод Финляндских озер, чудился громадный Красно-сельский лагерь с Императорскою гвардией и деревянный дворец в густом саду на Красносельском шоссе, и тот, за кого мы только что молились…
Умственному взору предносились серые громады военных кораблей с приспущенными кормовыми флагами и бело-голубые шеренги матросов на мутно-стальных водах Балтийского моря, на синем Черном море и в голубом просторе Великого океана.
Слышалась молитва бессмертных Александрийских гусар в Русском Калише, на границе Германии, и молитва Казаков в Томашеве, на границе Австрии. В горных дебрях Каракурта молились Кубанцы, Кавказские пластуны и стрелки пели молитву в Игдыре, у подножья Арарата, и Сибиряки и Уссурийцы в Хунчуке и Камень-Рыболове на Дальнем Востоке.
* * *
Старый офицер Российской армии рождался с именем Государя в сердце. Преданность монарху он приобретал с молоком матери. До семидесяти процентов офицеры были сыновьями, внуками или правнуками офицеров же или солдат. Традиции семьи и рода смешивались с традициями полка. И эти традиции были — беспредельная преданность своему Государю.
Ребенком будущий офицер привыкал чтить Царя и любить Родину. С малых лет кадет в ротных залах видел портреты Государя, учился петь народный гимн в соответствующей торжественно-молитвенной обстановке: В Царские дни он бывал на Божественной литургии и молебне. Эти дни запоминались. Государи посещали столичные корпуса и при всяком посещении провинции бывали и в губернских корпусах.
…Это было в 1886 году. Уроки в Александровском кадетском корпусе шли нормально, прерываемые каждый час короткой барабанной дробью дежурного барабанщика. Но и у преподавателей и у кадет чувствовалось какое-то нервное напряжение. Ждали Государя. Он уже был в Первом кадетском и в Николаевском корпусах и каждый день мог приехать в наш Александровский. Время между часом и тремя, когда его ждали, протекало в томительном ожидании. На уроке кто-то взволнованным голосом сказал: «Государь Император приехал». Ничего не было слышно на улице. Так же было тихо на покрытых снегом мостовых, но чуткое ухо кадет уже уловило через зал на лестнице, у кабинета директора, звук короткого электрического звонка, и кадеты догадались о его значении.
Урок прекратился. Ждали, молчали, обменивались короткими, ничего не значащими фразами. Точно какой-то ток прошел по всему громадному зданию корпуса и взвинтил детские сердца.
Тяжелая дверь приоткрылась, в ней показалось лицо дежурного штаб-офицера.
— Государь Император изволил осчастливить корпус своим приездом. Оставаться пока в классах, певчим и музыкантам спуститься после перемены в портретный зал, — торопливо сказал он. Государь еще был внизу в младшем и среднем возрастах. В зале седьмой класс занимался ружейными приемами и слышались слова команды. И вдруг хлопнула дверь, и радостно взволнованный, необычно громкий голос крикнул:
— На пле-ечо… шай на кара-ул!
Сейчас же раздался дружный ответ: «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество».
Дверь нашего класса открылась, и, не дожидаясь команды встать, кадеты вскочили и замерли у своих скамей.
Рослая, полная величавой красоты, фигура Государя пропустила вперед Императрицу, и оба они вошли в класс.
— Здравствуйте, господа, — сказал Государь.
Императрица Мария Федоровна была много ниже Императора Александра III, но она нам не казалась маленькой. В темном платье и серебристой серой накидке, отороченной мехом, с большими добрыми глазами, она нам казалась волшебно прекрасной. Они остановились у кафедры.
— Садитесь, садитесь, — сказал Государь. — Мы послушаем ваш урок. — И он, и Государыня сели на стулья…
Когда Государь уезжал, фельдфебель строевой роты подал ему пальто, кадеты толпою выбежали на мороз на улицу и до самого Невского бежали по глубокому снегу за санями, провожая громким, ликующим «ура» Государя и Царицу и не слушая его приказа вернуться домой.
— Я рассержусь, дети, слышите, — повысил голос Государь. — Ваше Императорское Величество, позвольте, — смущенно бормотали кадеты, оборачиваясь к так буднично теперь глядевшему высокому зданию корпуса.
Это был искренний восторг, который всех захватывал и долго не проходил…
Кадеты Петербургских корпусов часто видели Государя. Они встречали его на улицах, они видели его на спектаклях учащейся молодежи, но самым торжественным днем был смотр батальона кадетских корпусов в Петергофе. Смотр начинался линейным учением батальона и заканчивался штурмом, на глазах у Государя, дачи Мурузи. Кадеты молили Бога, чтобы перед смотром было побольше дождей, чтобы никогда не просыхающая лужа у шоссе, недалеко от дачи, была наполнена водою. Они спорили за честь, на глазах у Государя и Царицы, с разбега броситься в эту лужу, расплескивая брызги, залечь по самые плечи в воде и стрелять, выпуская последние холостые патроны, а потом кинуться с громовым «ура» на дачу. Это были минуты, когда, если бы кадетам сказали, что лужа полна серной кислоты, они все равно бросились бы в нее, потому что Государь смотрел на них.
Так воспитанная молодежь являлась в бою офицерами, не боявшимися смерти.
«Братцы, — говорил раз Скобелев в тяжелую минуту боя резервной части, — я посылаю вас на смерть. Видите позицию… Взять ее нельзя… Да я брать ее и не думаю; но нужно, чтобы турки перебросили туда все свои силы, а я тем временем ударю им в центр».
«Вы дадите России победу». «Смерть ваша будет честной и славной смертью».
Громовое «ура» было ответом на эти слова, часть перестроилась и пошла умирать.
* * *
Вспоминается и мутное осеннее утро в Павловском училище на Петербургской стороне. Только что проиграл повестку горнист. За впущенными шторами моросит надоедливый петербургский дождь. Жестко лежать на соломенном матраце и подушке, набитой сеном, под жидким серым одеялом, но и вставать не хочется. Много тяжелого на душе: первая ночь в казарме, на «действительной» военной службе, смутное сознание — «прощай, воля, и на многие годы».
И вдруг раздается настойчивый, бодрый голос дежурного юнкера: «Царева рота, вставать! Встава-ать, Государева рота!»
И бодростью преисполняется сердце от радостного сознания, что отныне я «юнкер роты Его Величества».
Великим постом Государь с Императрицей приехали в училище.
Портупей-юнкер рапортовал: «Ваше Императорское Величество, в роте имени Вашего Императорского Величества все обстоит благополучно».
Рота давно неподвижно застыла, держа тяжелые пехотные берданки на караул. Ни один штык не шевелился.
Государь подошел к правофланговому юнкеру, бывшему на полголовы выше Государя.
— Никак выше меня будешь, — сказал Государь.
— Выше Вашего Императорского Величества нет во всем мире.
— А ну, померяемся!
Как игрушка, без звука, вскочило ружье в плечо, а потом «к ноге», и юнкер стал подле Государя.
— Нет, выше, выше, — сказал Государь. — А здоровье как?
— Немного грудь болит, Ваше Императорское Величество.
— Беречь себя надо. Ишь, каких людей мать-Россия дарит, — с восторгом сказал Государь.
И так же провожали мы Государя по снежному простору Спасской улицы до Большого проспекта, кричали «ура» и не помнили себя от радости, передавая мельчайшие подробности посещения.
* * *
Наше производство в офицеры было после больших маневров. Шесть дней мы бродили по окрестностям Копорья, Кипени, Касикова и Ропши под холодными дождями, меся тяжелыми сапогами глинистую грязь проселочных дорог. Плечи были растерты в кровь мокрой скаткой и тяжелым вещевым мешком, ноги были — сплошные раны. Мы не обедали, потому что в котлах, на кострах, заливаемых дождем, обед поспевал лишь к часу ночи, когда мы уже, угревшись в тесных низких палатках, по шесть человек на соломе, засыпали тяжелым сном. Мы спали днем на марше, и не только спали, но и видели сны. Мы совершали громадное обходное движение подкрепляя своим полком гвардейскую кавалерию, и проходили по сорок с лишком верст в день. Мы не знали, когда будет отбой и производство, но догадывались, что «сегодня».
Из разорванных туч выходило солнце. Во всей своей печальной красоте открывалась природа милого Севера. В лесу, Через который мы шли, трепетала мокрыми листьями осина, и березы уже были покрыты бледным золотом ранней осени. Мы спустились из Высотского по разбитой колесницей грязной дороге, перешли Кипеньское шоссе и стали выстраиваться поротно на военном поле. Там уже шел маневренный бой и длинные линии лежащих белых рубах то и дело окутывались белыми дымками выстрелов.
Забыв усталость, роты быстро пошли, отбивая ногу, готовые рассыпаться цепями и кого-то атаковать.
Пришло приказание остановиться. Полк свернули в батальонные колонны. Составили в козлы ружья. Мы стали обчищаться и переодеваться в свежие белые рубахи. Толкая друг друга на грязном полу, мы привели себя в порядок.
— Юнкера старшего курса, вперед! — скомандовал батальонный командир.
Незабываемые минуты… У царского валика, где стояли экипажи и лошади, выстраивались пажи, юнкера Николаевского кавалерийского училища, и туда же бодрым шагом подходили мы и юнкера Константиновского военного, Михайловского артиллерийского и Николаевского инженерного училищ.
С царского валика спускались Императрица с Великой княгиней Марией Павловной, за ними шел Государь. В фуражке и длинном сюртуке при шарфе он подошел к фронту юнкеров и сказал несколько слов.
Фронт был длинен, но каждое Слово Государя было слышно в трепещущей тишине осеннего солнечного полудня. Это не была речь. Чтобы толкнуть наши души на святое дело служения Родине, не были нужны речи; нужно было только его отцовское благословение.
— Поздравляю вас, господа, офицерами, — сказал Государь. — Служите честно России. Воспитывайте солдат в любви к Родине. Любите солдат так как я вас люблю…
И все… Резко, но сдержанно, «офицерскими» голосами ответили мы:
— Покорнейше благодарим, Ваше Императорское Величество. — И грянуло «ура»…
Императрица и Великие княжны пошли к камер-пажам, чтобы лично раздавать тем, кто при них состоял, приказы о производстве. Нам их выдавали дежурные генерал-адъютанты и флигель-адъютанты.
Государь медленно проходил по фронту и спрашивал, кто куда вышел.
— Ну, помогай Бог, — говорил он, узнав, что кто-либо шел служить на далекую афганскую или китайскую границу. — Не тоскуйте там, Бога помните, берегите русское имя.
Через час мы выгружались на дворе Балтийского вокзала и строились в колонну. Знаменщик — портупей-юнкер — вынес белое древко с золотым копьем. Музыканты грянули марш, и батальон в колонне, по отделениям, отбивая ногу по каменной мостовой Вознесенского проспекта, пошел на Петербургскую сторону.
Там, на улице, перед подъездом училища, старый знаменщик — молодой офицер — передал знамя новому — юнкеру, и тот, при треске барабанов, понес знамя в подъезд.
Уже вечером, с приказом под обшлагом мундира, разъезжались молодые офицеры по домам. Началась офицерская жизнь, и всем ее символом было: «Жизнь за Царя».
* * *
Эту высокую преданность Государю офицеры несли в полки и заражали ею солдат. В полках офицерам приходилось сталкиваться с самыми разнообразными элементами. Многоликая и многоплеменная Русь являла перед ними и все богатство, и все убожество свое.
Только казаки резко выделялись из общей массы новобранцев. Они уже из семьи несли пристрастие к военной службе. Новобранцы же из крестьян, те, в большинстве, являлись со страхом перед военной службой. Были между ними и люди с извращенными понятиями о Государе и государстве, другие с озорством отрицания всякой власти, третьи — с тупым равнодушием ко всему и полным непониманием, что такое Россия. Дальше своей деревни, волости и уездного города не шел кругозор многих из этих людей, являвшихся защищать престол и Родину.
Одних провожала тоскливая песня:
— Последний нонешний денечек,
Гуляю с вами я, друзья,
А завтра, завтра, чуть светочек
Заплачет вся моя семья…
Другие под визг гармоники пьяными голосами орали:
Мы, мужчины-ежики,
За голенищем у нас ножики.
И всех, более или менее одинаково, оплакивали, как потерянных людей.
Нелегко было при таких условиях воспитывать солдат. Сплошь да рядом шли, особенно за время после 1905 года, люди, испытавшие тошную сладость глумления над «барином», анархисты в душе.
И тут, раньше воспитания, на помощь офицеру являлись муштра и личный пример. Когда на полковом дворе выстраивалась пестрая команда новобранцев, еще не стряхнувших хмельной угар проводов, раздавалась команда «смирно», вытягивались офицеры и, провожавшие команду солдаты, и чинно с рапортом шел к командиру полка начальник команды, — самые озлобленные сердца сжимались перед чем-то новым и непонятным — перед воинской дисциплиной.
— Как стоишь? Нога составь! — раздавался грозный оклик, и парень, еще неделю тому назад распущенный и своевольный, покорно вытягивался. Казарма и воинский строй захватывали его. Они говорили ему, что иначе нельзя. Тянулся седой батальонный командир перед полковым, тянулись офицеры перед батальонным и стояли навытяжку перед ним, держа руку под козырек и глядя прямо в глаза. И, расходясь по ротам, озорные парни шептали друг другу: «Тут, брат, держись… нельзя… потому дисциплина…» — «Н-да, брат, это служба».
Нелегко давался распущенному русскому крестьянину весь уклад полковой жизни. Он привык рано вставать, но он же привык, когда вздумается, и спать сколько влезет. Он не привык к постоянной, гигиеничной чистоте. Щеголять он готов в праздник, но щеголять собою всегда — это было трудно. Убирать помещение, мыть полы, чистить конюшни и лошадей, часами стоять на строевых занятиях, петь молитву, ложиться спать по часам и сигналам — все это было ух как тяжело. Вся распущенная, расхлябанная деревенская душа его протестовала. В казарме висела ругань, но ругались только взводные и, Боже сохрани, было ответить.
После 1908 года я служил в Офицерской кавалерийской школе. Постоянный состав и эскадрон этой школы пополнялись жителями Петербурга. К нам попадали приказчики из галантерейных лавок Гостиного двора, парикмахеры, сыновья дворников, швейцаров, купцов и, наконец, босяки и хулиганы. К нам являлись наряду с прекрасно одетыми людьми, люди в опорках, босые, изможденные пороком, с малых лет знакомые с полицейскими участками и мировыми судьями. А через две недели их нельзя было узнать. Обстановка их увлекала. Сначала пытались убежать, но когда видели, что это невозможно, что дневальные у ворот — такие же год тому назад босяки, как и они, — народ серьезный, они смирялись и часто становились лучшими солдатами. Они были прекрасными разведчиками, смышлеными, ловкими, исполнительными ефрейторами и забывали свои фабричные частушки, сменяя их полными патриотизма и любви к Государю народными и солдатскими песнями.
Я застал еще в полку и вообще в войсках сильно развитое сквернословие. Без грубой ругани не обходилось обучение, и солдаты пели песни, полные циничных намеков и созвучий. Щеголяли этим в особенности пехотные полки. На наших, однако, глазах армия решительно вступила на путь правильного воспитания и культурного обучения.
При Императоре Александре III во главе войск гвардии и Петербургского военного округа стоял его брат, Великий князь Владимир Александрович, начальником его штаба был генерал-лейтенант Н. И. Бобриков. При управлении военно-учебных заведений был образован военно-педагогический комитет, во главе которого стал генерал Коховский
[1]. Все это были люди высококультурные и просвещенные, и они вступили в серьезную борьбу с грубостью войсковых нравов. Сын Государя, Наследник Цесаревич, находился в Л.-Гв. Преображенском полку; брат Государя, Великий князь Сергей Александрович
[2], командовал этим полком, Великий князь Сергей Михайлович
[3] командовал батареей гв. конной артиллерии, Великий князь Николай Николаевич Л.-Гв. Гусарским полком и Великий князь Константин Константинович
[4]— Л.-Гв. Измайловским полком. И это было не отбывание номера, а настоящая служба со всеми ее тягостями смотров и маневров.
Августейший поэт, К. Р., Великий князь Константин Константинович, воспитанник и друг поэта Ап. Майкова, сумел опоэтизировать самые будни пехотной службы. Его стихи повторялись и заучивались нами. Кто из нас не учил его стихотворение «Наш полк», кто не знал наизусть отрывков из его «Лагерных набросков»…
Его стихи, повести Гаршина, очерки Крестовского, статьи входившего в силу военного писателя А. Бутовского, приказы и статьи М. И. Драгомирова круто поворачивали русло военной жизни и, при неослабляемой муштре, на помощь властно выдвигалось воспитание.
Начатое еще при Императоре Александре II составление Полковых историй достигло при Императоре Николае II полного развития, и редкий полк не имел своей полковой истории, иногда блестяще написанной. «История 44-го Драгунского Его Величества Нижегородского полка» Потто, «История Лейб-Эриванского Его Величества полка» Бобровского, «История Кавалергардов» Панчулидзева, «История Л.-Гв. Конного полка» герцога Г. Н. Лейхтенбергского (еще не напечатанная) и многие другие были серьезными научными трудами. Офицеры вживались в полки, и желание увлечь своих солдат подвигами предков побуждало их издавать специальные памятки для солдат. Так были созданы памятки Кавалергардов — Дашковым, Конногвардейцев — Д. Ф. Треповым, Бородинская памятка конногвардейца — герцогом Лейхтенбергским, Атаманская памятка, Нижегородская, Лейб Эриванская и многие другие. Я не ошибусь, если скажу, что к 1914 году до 30 % полков имели уже свои памятки. Некоторые из них (Кавалергардская и Конногвардейская) были богато иллюстрированы портретами императоров, изображениями штандартов и полковых отличий и заключали в себе не только краткий исторический очерк, но и заветы наших великих русских полководцев: Петра Великого, Суворова и Скобелева солдатам. Драгомиров переработал суворовскую «Науку побеждать», и она стана общесолдатской памяткой — катехизисом солдата (Граф Л. Н. Толстой жестоко глумился над нею и своими «офицерской и солдатской памятками» внес много ядовитых сомнений в умы).
«Зри в части — семью, в начальнике — отца, в товарищах — братьев», — говорилось в драгомировской памятке. И так и было.
* * *
Одним из красивейших, трогательнейших обрядов жизни Императорской армии был Высочайший объезд лагеря и заря с Церемонией.
Во время объезда Государь знакомился с войсками лагерного сбора и потом молился с ними на общей молитве.
Из двадцати четырех лет, проведенных на службе в Петербургском военном округе, я только два раза отсутствовал из лагеря — один раз для подготовки в Академию, другой — находясь на войне с Японией. Из двадцати двух раз, что я присутствовал при объезде лагеря и заре с церемонией, я только раз помню, что погода была не вполне благоприятная. Налетал крупный и холодный дождь, ударяли градины и по синему небу серыми и белыми обрывками ходили тревожные тучи, заслоняя солнце. Все остальные разы стояла прекрасная солнечная погода, и Император являлся во всем своем блеске, осиянный солнечным светом Божьей благодати.
Объезд и заря с церемонией приурочивались к концу июня или первым числам июля, т. е. к тому времени, когда петербургское лето стояло в полном расцвете, и все гвардейские и армейские части округа были стянуты в лагерь. Он совпадал и со днем переезда Государя на жительство в Красносельский дворец.
Музыканты, трубачи, барабанщики и горнисты частей лагеря задолго готовились к заре с церемонией. После инвалидного концерта в Мариинском театре 19 марта в полки рассылались программы пьес, которые будут исполняться на заре. Капельмейстер войск гвардии — в последнее время капельмейстер Л.-Гв. Финляндского полка Оглоблин, а перед ним старик, почтенный Вурм — объезжал с начала лагеря полки и проверял игру. Делались общие сыгровки по дивизиями, наконец, репетиции всем хором, почти в тысячу музыкантов.
На правом конце главного лагеря, возле шоссе, ведущего из Царского Села в Красное, на левом фланге Л.-Гв. Семеновского полка, на специально оставленном месте впереди линейки, воздвигалась войсками высокая, амфитеатром сходившая вниз, трибуна для музыкантов, красилась в войсковой, зеленый цвет и украшалась российскими флагами и гирляндами зелени. Против нее, в ряду палаток Семеновцев, на зеленой лужайке, в роще молодых березок и тополей, между кустов сирени и калины, устанавливалась тройная интендантская палатка — Ставка Государя Императора. За день до зари занятия прекращались или производились короткие учения, и солдаты разбредались по полям и лесам собирать цветы и резать ветви берез и ельника, чтобы плести гирлянды и украшать свои лагеря.
Государь приезжал или из Царского Села, или из Петергофа на тройке, и по пути его проезда, в первом случае в деревнях Новой Николаевки и у того места, где шоссе пересекает лагерь, во втором — у въезда в Красное Село и Стрельнинском шоссе — войсками воздвигались зеленые арки, украшенные цветами и флагами. Части кавалерии, стоявшие в этих деревнях, щеголяли выставленными у дворов соломенными щитами с кистями и махрами и вставленными в соломенные рамы картинами полковых художников-солдат. Они старались обратить внимание Государя красотою, оригинальностью, величиною украшений. Это было особого рода зодчество из жердей, зелени и материи, сложные кружева, сплетенные из соломы. Не спали петербургские ночи, стучали топорами, строгали, пилили, плели, украшали цветами. По лагерю, на передних линейках, ставили пестрые мачты, обвивали их зеленью и цветами, на них развевались русские и полковые флаги, они были обвиты гирляндами из васильков, маков, ромашками — цветами русского Севера, русскими национальными цветами.
Праздничное настроение с утра царило в лагере. Посыпали переднюю линейку, по которой поедет Государь, разноцветными песками, устилали спереди дерном, отбивая его по шнуру, устраивали из дерна тумбочки и горки по углам, под грибами дневальных.
Красное Село и действительно было «красное»— не в том гнусном смысле, который ему придали «завоевания революции», но в прямом, русском, смысле этого слова. Красивые, старые петровские липы и екатерининские березы, широкий простор военного поля, окаймленного лесами, округлая, радующая глаз, череда холмов Ковелахтского хребта, замыкающая мохнатой шапкой черного Дудергофа, усыпанного пестрыми дачами, с далеко видной белой, радостной церковью Св. Ольги, наконец —
Бел город полотняный,
Морем улицы шумят,
Позолотою румяной
Медны маковки горят… —
главного лагеря, в садах, в березовых и тополевых рощах, глядящийся в светлое стекло большого Дудергофского и Красносельского озер, соединенных друг с другом протоком речки Лиговки, — и ширь и простор — все создавало дивную раму для Русского Государя и его армии.
И, кажется, нигде не было таких закатов солнца, такой красоты кучевых облаков и нежного тона голубого неба, как в Дни Высочайших зорь в Красном Селе.
От Царской Ставки, через музыкантов был широкий, бесконечный вид на малое военное поле, зелеными холмами сбегающее к Красносельской станции. За нею, все в садах, поднималось на холм Красное Село, лепилось домами, амбарами, сараями, банями по крутому обрыву и тянулось по гребню. В низине, за скаковым павильоном, — луга, болота, леса я ярко блестят золотые купола петергофских дворцов и стальная полоса Финского залива. Ширь и простор до самого горизонта, ничем не заслоненные, но и не однообразные, не скучные, как в степи, но радующие взор… Красное Село.
Дальше небо. Громадное, розовое облако прилегло за военным полем, у Русского Капорского, заняло полнеба и так и застыло густое, блестящее, сверкающее прозрачными тонами. Поперек него протянулась темная тучка и каждую минуту меняет свою окраску. Спускается к горизонту красное солнце, громадное, ясное и сверкает последними лучами на лице Государя, на золоте и серебре мундиров его свиты и офицеров гвардии.
И был тогда Господь с Царем, с его армией, с его народом!
* * *
Объезд лагеря назначался на 5 1\\2 часа вечера. По пути Высочайшего следования от Красносельского дворца до правого фланга главного лагеря выстраивались по улицам Красного Села, по передним линейкам лагерей, войска. Они были в мундирах или рубашках без оружия. В Красном Селе становились кирасиры и конная артиллерия. Из Красного Государь спускался вниз по улицам между штабных бараков, где стояли полки 2-й кавалерийской дивизии, и выезжал к правому флангу авангардного лагеря.
При его приближении дневальные вопили ликующими голосами:
— Все на линию-ю… Давно все были на линии. На флангах, до приезда Государя, пели песенники, гремели бубны и тарелки, и веселы были сытые, румяные лица солдат.
По углам стоит народ,
В окна смотрят лица,
Воин русский — не урод,
Гляньте, молодицы! —
пели на флангах.
Приближался Государь, и все смолкало. Он ехал мимо солдат, во всей славе своей и во всей красоте. А за ним медленно, на белых лошадях, в колясках ехали императрицы и дальше несколько десятков человек свиты. Нарядные лошади, блеск мундиров, темно-синие, шитые серебром, в серебряных гозырях, черкески казаков Государева конвоя — все это создавало сказочную раму, в которой Государь являлся перед своими верными солдатами.
Двадцать два года я следил за своим Государем. Я видел Императора Александра III, потом Императора Николая II. Юнкером Государевой роты я смотрел в ясные, добрые глаза Царя Миротворца, который твердо знал, что надо делать, и глубоко понимал, что такое Россия. Я следил за Императором Николаем II с фланга Л.-Гв. Атаманского полка, я провожал его, идя за его лошадью вдоль фронта своей сотни в полку, вдоль фронта своего отдела в Офицерской кавалерийской школе. Я видел восторг на лицах казаков и солдат, я видел слезы на щеках, я видел страстное обожание в глазах…
С Красносельской площади эти люди уносили в станицы Тихого Дона, в сады Кубани, в горы Терека, к белым водам задумчивого Урала, в зеленые просторы Оренбургских степей, на волжские берега у Астрахани, в суровую Сибирь и знойное Семиречье, к далеким отрогам Забайкальских гор, на берега Амура — воспоминание о сказочном Царе, олицетворении Великой Матери — России.
И сейчас, спрашивая мысленно всех их, разбросанных по всей Руси и на чужбине: «Помните вы эти минуты?», слышу бодрый ответ: «Помним и не забыли! Научите же нас, как вернуть их!»
* * *
Два часа длился объезд. Два часа гудела земля криками могучего «ура», которое сливалось со звуками гимна и, слышное на много верст, говорило о том, чем живет Россия.
Доехав до правого фланга лагеря, до Л.-Гв. Преображенского полка, Государь со свитой возвращались к Ставке.
К этому времени трибуна была полна музыкантами, а под ними стройным рядом, блестя инструментами, стояли барабанщики и горнисты.
Государь сходил с коня и садился, окруженный свитою, у палатки. Кругом, нарядным цветником стояли дамы, приглашенные на зарю, и жены и дочери офицеров, съехавшиеся на этот День в лагерь.
Солнце впускалось к закату, и в золоте его лучей был Государь. У палатки, откинув ружья в театральном приеме, по-ефрейторски, «на караул», стояли парные часовые.
Оркестр играл. Программа начиналась бодрым маршем, потом ищи нарочито написанные для открытого воздуха или для одного лишь медного хора вещи, отрывки из опер. Государь требовал, чтобы исполнялась русская музыка. Исполнение было тонкое, художественное. Эта музыка на просторе полей производила волнующее впечатление. У хора, на линейке толпою стояли офицеры всех полков лагеря.
Приближалось девять часов — время вечерней зари. Румяное солнце касалось краем диска красносельских полей. Оркестр умолкал. Со свистом взлетала ракета. И невольно все следили за ее полетом, за тонкой струйкой белого дыма, вившегося змейкой в голубой дали.
За ней другая, третья…
И следом за ними громовым раскатом залпа гремела артиллерия главного лагеря и отражалась дальним эхом о горы Дудергофа. И этому залпу отвечал издали гром пушек авангардного лагеря, и долго грохотало эхо, отражаясь о холмы и леса.
И начиналась трескучая пехотная заря. То дружно трещали сотни барабанов, то смолкали, и тогда пели трубы сладкую музыку о величии подвига и смерти. И казалось, тени тех, кто был здесь раньше и кто умер на полях Горного Дубняка, Плевны и на Шипкинских высотах, кто защищал Севастополь, кто штурмовал Варшаву, кто с ранцем исходил всю Европу, кто был в Париже, кто занимал Берлин и дрался под Полтавой и на этих самых красносельских полях, под Дудоровой мызой, вставали и носились над лагерями. Вставала вся вековая слава Императорской армии.
И когда смолкала заря, перед рать барабанщиков и горнистов выходил старший барабанщик и с ним горнист.
* * *
Стоит перед глазами этот кряжистый барабанщик Л.-Гв. Гренадерского полка. Вижу его мощную фигуру, его широкую, темную с проседью длинною бороду и серые, острые глаза, сурово нахмуренные под синим околышком бескозырки. Ярко сверкают в последних лучах солнца тяжелые золотые шевроны на рукавах его мундира. Солнце светит сзади него, и он стоит как бы в золотой пыли лучей.
Рядом с ним бесконечно длинный, рыжий, безусый, румяный горнист Л.-Гв. Преображенского полка, моложавый стройный гигант, с пальцами, напряженно положенными на золотой горн.
Стали… Повернулся кругом барабанщик я четко скомандовал:
— Музыканты, барабанщики, горнисты, — смирно…
И стала тишина. Все поднялись с мест. Смирно стали Государь и его свита.
Крепко, резко прозвучала дробь и одинокий звук горна. Проиграли сигнал «на молитву». И опять раздалась команда старого барабанщика:
— Музыканты, барабанщики и горнисты, на молитву. Шапки долой.
И снял Государь по этой команде фуражку, и напряженно стояли офицеры, и музыканты, и дамы… Всеобщее молчанье. Вдали, на протяжении семи верст главного и авангардного лагерей, солдаты поротно пели «Отче наш», и их пение сливалось в неясный молитвенный аккорд. От низин тянуло свежестью полей.
Чеканя слово за словом, говорил барабанщик в напряженном молчании Государевой свиты и офицеров: «Отче наш, иже еси на небесех…» Русский солдат, русский крестьянин читал молитву перед своим Государем, и Государь молился по этой молитве. «Но избави нас от лукавого… Аминь». Не спеша надел фуражку барабанщик. Грянул отбой.
— Музыканты, барабанщики и горнисты, накройсь…
Государь надел фуражку и выступил вперед принимать рапорты фельдфебелей и вахмистров шефских рот, эскадронов и батарей.
Тихие сумерки спускались над Красносельским лагерем.
Так было на моей памяти… Так было на памяти моего отца… Мой дед смотрел, как вахмистр Л.-Гв. Казачьего полка, которым он командовал, рапортовал Государю Николаю Павловичу, мой прадед был на такой же заре в присутствии Александра Благословенного.
Так было…
И была слава русская. Было Бородино и Париж, было покорение Кавказа, было завоевание Туркестана. Отбивались в тяжелую Японскую войну, дрались на полях Восточной Пруссии, в Галиции и на Карпатах.
И побеждали.
Были честными Императорскому Дому своему и был белее снега Императорский штандарт…
* * *
Личность Государя, его неразрывная связь с армией, как ее Верховного вождя, лежала в основании воспитания солдата.
Государь всегда носил военную форму, и это поднимало значение военной службы и парализовало проповедь антимилитаристов, стремившихся унизить и опорочить военную службу. В Российской Императорской армии имя Государя было священно. Шефские части выделялись своим видом — и в войнах оказывались выше номерных частей. Люди — те же, того же воспитания офицеры, а то, что вместо номера стоит вензель, что полк носит имя Его Величества, поднимало его и влекло на подвиги.
В серой массе полков Маньчжурской армии скоро выделился один полк и подле него одна дивизия, один корпус, Это был 1-й Восточно-Сибирский Его Величества полк. То, что на его погонах стояло имя Государя, двигало его вперед. Под Вафангоу, Ляояном и Мукденом он увлекал за собой остальные полки. 1-й Восточно-Сибирский корпус являлся везде, когда нужно было спасать положение.
В последние дни Ляоянских боев, когда армия генерала Куроки, внезапно переправившись через реку Тай-Дзыхе, опрокинула бригаду ген. Орлова и стала обходить левый фланг армии Куропаткина, на помощь была послана первая дивизия с полком Его Величества. Стрелки его Величества, по суворовскому завету, не спрашивали, сколько неприятеля, а спрашивали только, где он. Я находился с разъездом у только что занятой японцами деревни. Как только стрелки показались на дороге, японцы осыпали их жесточайшим огнем. И сейчас же стали рассыпаться в цепи стрелки, опрокинули японцев, выбили, из деревни и прогнали к самой реке.
Имя их шефа обязывало их быть храбрыми. Не будем забывать, что около половины новобранцев, приходивших в полки, не знали до военной службы даже имени Государя. Сколько муки бывало на уроках «словесности», сколько пота проливалось на них, когда на вопрос: «кто твой Император»— следовало напряженное молчание. Дико было смотреть, что 21-летний парень, иногда уже женатый, имевший детей, не знал имени своего Государя. По слогам, вдолбежку заучивали. Но постепенно прояснялись мозги. Особенно хорошо шло, если солдатам удавалось видеть Государя. Тут наступало полное просветление, и восторг охватывал простые сердца, и вся тяжесть службы забывалась.
В январе 1907 года Л.-Гв. Атаманскому полку, все лето простоявшему на усмирении бунта латышей в Лифляндской губернии
[5], был назначен Высочайший смотр в Царском Селе. Последние две недели перед смотром мы постоянно учились в Михайловском манеже, готовя полк к параду в конном строю. Лошади были прекрасно подобраны, вычищены, все заново подкованы, шинели — прямо из полковой швальни.
Накануне смотра полк выступил с походом из Петербурга и пришел на площадку перед большим Дворцом, где и сделал репетицию. Полк ходил идеально.
Вечером офицеры полка были приглашены к Высочайшему столу.
В одиннадцатом часу ночи, когда Государь, удостоивший милостивой беседы офицеров, уехал из Дворца, Великий князь Николай Николаевич, провожавший Государя, вернулся и передал командиру:
«Государь Император хочет показать полку его шефа, Наследника Цесаревича. Так как погода ненадежна, Его Величество приказал смотр произвести в пешем строю, в гарнизонном манеже».
Парада в пешем строю мы не репетировали, во всяком случае, готовясь к конному строю, мы потеряли «ногу». Заведующий хозяйством из экономии, чтобы не мять, поддел под шинели старые голубые мундиры и шаровары второго срока…
И вот с последним поездом сотенные каптенармусы и по 10 человек от каждой сотни помчались в Петербург, всю ночь грузили мундиры и в 4 часа утра с экстренным поездом доставили в Царское. В 4 часа люди были подняты, накормлены, и мы занялись пригонкой обмундирования для пешего парада. В семь часов утра мы были в манеже и в сумраке зимнего дня репетировали, добиваясь «ноги».
В одиннадцать часов длинной голубою лентой вытянулся полк вдоль манежа.
Чисто вымытые, с завитыми кудрями, лица казаков были свежи и румяны. Первое возбуждение скрадывало усталость бессонной ночи. Наконец распахнулись ворота.
Командир полка скомандовал: «…шай! На караул!»
Дрогнули шашки, вытянулись вперед, взметнулись малиновые кожаные темляки
[6] и замерли. Трубачи заиграли полковой марш. Государь взял на руки Наследника и медленно пошел с ним вдоль фронта Казаков.
Я стоял во фланге своей 3-й сотни и оттуда заметил, что шашки в руках казаков 1-й и 2-й сотен качались. Досада сжала сердце: «Неужели устали? Этакие бабы!.. разморились». Государь подошел к флангу моей сотни и поздоровался с ней. Я пошел за Государем и смотрел в глаза казакам, наблюдая, чтобы у меня-то, в моей «штандартной» вымуштрованной сотне, не было шатания шашек.
Нагнулся наш серебряный штандарт с черным двуглавым орлом, и по лицу бородача, старообрядца, красавца-вахмистра, потекли непроизвольные слезы.
И по мере того, как Государь шел с Наследником вдоль фронта, плакали казаки и качались шашки в грубых, мозолистых руках, и остановить это качание я не мог и не хотел.
* * *
На войне из полков 2-й Казачьей сводной дивизии с поразительной доблестью сражался 1-й Волгский казачий полк Терского казачьего войска.
2-я и 6-я сотни этого полка ночью на 22 июля 1915 года у посада Савин атаковали в конном строю наступавшую на нас и уже прорвавшую фронт нашей пехоты германскую пехоту, навели на нее панику и порубили батальон германцев. Пали смертью храбрых офицер и казаки.
Помню лунный сумрак, зарево горящей деревни и круглый холм вдали, ярко озаренный огнями пожаров, на котором, как иглы, появились силуэты германцев. Помню противное ощущение свиста и щелканья пуль, которые били по нас спереди и слева. Помню стройную фигуру командира Лохвицкого, пехотного полка, подошедшего с полным трагического значения докладом: «Полк дольше держаться не может, мы отходим».
Я вызвал две сотни Волгцев и 1-й Линейный казачий полк. Через пять минут появились темные фигуры казаков. Они на рыси снимали папахи, крестились, скидывали из-за спины винтовки, готовясь соскочить для пешего боя.
— Одеть винтовки! — крикнул я. — Атака в конном строю. И сел на лошадь.
Ко мне подъехал командир сотни.
— Кого атаковать? — спросил он.
— Строй лаву, — скомандовал я, — 2-я сотня в первую линию, 6-я за нею на триста шагов. Направление на круглый холм…
Сотня поскакала, выстраивая лаву. Замелькали казаки с развевающимися за плечами башлыками, показалось несколько человек с косами на плечах, как грозные эмблемы смерти (они косили лошадям траву), и исчезли в сумраке ночи. За 2-й сотней стала разворачиваться и 6-я.
Я поехал за ними. Вспыхивали впереди огоньки ружейных выстрелов, влево, звеня котелками, с глухим гомоном, шла отступающая пехота.
Короткий, страшный гик, трескотня ружей и томительная тишина. Где-то неподалеку сдержанные стоны. Я подъехал. На земле лежал казак.
— Ранен. — Ногу пулей перешибло, ваше превосходительство. Да все ничего. Коня бы мне поймал кто. Конь убег… Я проехал еще вперед и понял, что победа наша. 1-й Волгский полк 11 сентября 1915 года ворвался вместе с донцами, гусарами и пехотой в занятую германцами деревню Железницу, а потом одиннадцать суток, дни и ночи, без сна, полковник Вдовенко отбивал со своими Волгцами атаки германцев, пытавшихся отбросить их к реке Стыри.
Этот полк был в тылу у германцев, в конце сентября 1915 года, когда наша отступающая, без патронов и снарядов, армия получила приказание остановиться и короткими ударами заставить немцев прекратить переброску войск на Западный фронт. В эти дни в Ковеле грузилась германская пехотная дивизия. Помещать погрузке было поручено частям IV кавалерийского корпуса, для чего мы должны были прорвать расположение австро-германцев и пройти возможно дальше за Стоход к Ковелю.
В десять часов утра ясного сентябрьского дня мы рысью прошли то место, которое называлось «фронтом», и углубились в тыл. Наше появление было столь неожиданно, что немецкие солдаты, охранявшие в лесу телефонную линию, были захвачены целыми постами. Мы встречали подводы, везшие безоружных немецких солдат, возвращавшихся из отпуска и лазаретов. После полудня мы были на Стоходе, захватили помещения бежавшего штаба со всеми бумагами и приступили к переправе. Оренбургские казачьи пушки гремели в сорока верстах в тылу у немцев, и… спешно выгружали немцы в Ковеле ту пехотную дивизию, которая отправлялась к Вердену.
Мы ночевали под ружейным огнем какой-то немецкой Этапной роты с того берега реки Стохода, а на другой день, перед рассветом, Волгцы вновь переправились через реку и захватили мирно шествовавший венгерский обоз, везший несколько тысяч пар прекрасного шерстяного белья.
С полудня германские пехотные цепи Ковельской дивизии начали на нас отовсюду нажимать. Мы отошли к селению Гривы и узнали, что немцы уже замкнули выход обратно. Они подвезли по железной дороге на Маневичи бригаду и захватили Серхов. У Езерцов полковник Черный вел бой с венгерской кавалерией, отбросил ее и даже взял пленных, но венгерцы продвинулись левее его и заняли выходы из Езерцов.
В сумерки наш конный отряд в пять полков, с орудиями собрался в Езерцах. Местный житель взялся вывести нас по какой-то лесной тропе, еще не занятой противником. Было так темно, что едущего впереди всадника не было видно. Низко клубились осенние тучи и мрачна была ночь. Впереди колонны шел крестьянин в серой свитке
[7] с фонарем в руках, за ним узкой, растянувшейся на несколько верст колонной шла конница. Мы выступили в семь часов вечера и в два часа ночи подошли к спавшему в мертвой тишине селению Боровое. Послали узнать, кто там. Оказалось — наши.
— Чем я награжу тебя, золотой человек? — спросил я провожатого.
— Ничего мне, ваше превосходительство, не надо. Рад послужить Государю и войскам его. Если милость ваша будет, дайте мне Егорьевскую медаль с Его портретом, чтобы мог я своим внукам передать на память об этом дне… Подвиги Волгцев должны были быть награждены. Они почти все имели Георгиевские кресты, и мечта их была прославить перед войском весь полк. Получить «шефом» Наследника Цесаревича. Это громко говорили и офицеры и казаки.
«Господи! Если такая монаршая милость будет, надо нам какой-нибудь особенный подвиг совершить. Всем полком „на него“ ударить, да так, чтобы либо победа вышла, либо уже всем без останку погибнуть».
Таково было обаяние личности Государя и Наследника в 1915 году.
И как непохоже было это настроение доблестных Волгцев на настроение того несчастного солдата, который на пышную речь Керенского под Ригой сказал: «Вы посылаете меня на убой за землю и волю. Но какая же земля и какая воля для убитого? Мертвому ничего этого не нужно…»
В одних горела ярким светом бессмертная душа, согретая высоким сознанием величия подвига, в другом было только тело — уже мертвое даже и тогда, когда оно дышало и двигалось.
И счастливы те убитые, которых мы хоронили в долинах Стыри и Стохода. Они знали, за что они умирали.
Передо мною письмо, написанное 25 апреля 1922 года из Софии, из остатков Русской армии. Пишет вольноопределяющийся из кадет, юноша солдат. Его дух мятется и инстинктивно находит успокоение в том, в чем находили его наши отцы и деды, в чем находили его и Волгцы, мечтавшие умереть за своего будущего шефа.
Мой корреспондент, человек мне совершенно неизвестный, пишет по поводу моего романа: «… если бы Вы знали, как я завидовал хорунжему Карпову, когда он умирал. Завидовал потому, что он знал, за что он умирает и у него на душе было спокойно… Я вообще не понимаю, какие могут быть у русских людей лозунги, кроме одного старого, святого: „За Веру, Царя и Отечество“. Наши предки, деды и отцы умирали под этими заветами, и их тени зовут нас под них…»
Я вошел с представлением об особом награждении всего Волгского полка и написал частное письмо в Петербург, прося доложить о пожелании так много прославившихся казаков.
Был август 1916 года. Дивизия после кровавых боев у Рудки-Червище, на реке Стоход, была сменена Финляндскими стрелками и Сибирской пехотной дивизией и отошла в тыл.
Как-то в середине августа, часа в два ночи, начальник штаба разбудил меня телеграммой. Телеграмма была от Императрицы Александры Федоровны. Она сообщала, что Государь назначил шефом 1-го Волгского полка Наследника Цесаревича, и в трогательных выражениях поздравляла меня и полк с монаршей милостью.
Я сейчас же вышел и пошел к аппарату сообщить об этом командиру полка.
Остаток ночи я не спал. Радостное волнение владело мною. Сердце замирало. И было так блаженно хорошо, как бывало в далеком детстве, накануне именин, как было накануне производства в офицеры, как было в ночь, когда моим полком были взяты первые пушки.
И знаю, что так же не спали в эту ночь и офицеры и казаки.
Утро следующего дня было хмурое. Попрыскивал дождь. Я поехал к полку. Нарядный, в новых серых черкесках и белых башлыках, в черных папахах с голубыми верхами, он стоял у церкви селения Лешневки. Неподалеку гремели пушки — позиция была в девяти верстах за болотом.
— Примета хорошая — дождь, — говорил счастливый командующий полком, полковник Вдовенко. — По кавказскому поверью, если дождь к началу дела — быть удаче. Полк взял на караул. Я читал телеграмму Императрицы, и плакали слезами радости и качались шашки в железных руках. Через неделю, несмотря на военное время, во всем полку на голубых погонах красовался вензель «А». В Киев смотались и достали вензеля на офицерские погоны и трафарет и краску для казаков…
А через семь месяцев в Теребежове, в глухом тылу, эти самые казаки ходили на митинг, устроенный евреями в соседнем посаде, и вахмистр полка, лихой подпрапорщик, кавалер всех четырех степеней Георгиевского креста, говорил мне жестокие, колючие слова о том, что мы их в темноте держали, а теперь у них глаза открылись…
Но спокоен я. Спокоен потому, что знаю, как живут теперь кубанские казаки. В чужой земле, среди чужих гор, под чужой кровлей и на чужих хлебах они работают по прокладке шоссе чужому народу.
Сидит, поджав ноги, под каменного глыбою казак, ожесточенно колотит опухшими руками киркою камень, выбивая щебень, и приговаривает:
— Долби! долби! Пока Царя не выдолбишь, не видать тебе родной Кубани…
* * *
Еще Мориц Саксонский считал, что человеческое сердце есть отправная точка во всех военных делах.
Суворовская наука побеждать вся проникнута идеей значения духовной стороны армий.
Наполеон писал: «Во всяком военном предприятии успех на три четверти зависит от данных морального порядка в только на одну четверть от материальных сил».
В Императорской армии поднимало дух бойцов то, что она — Императорская, что Государь — отец Родины — с ними в страшную минуту боя.
Мелочь, казалось бы. В Российской армии при отправлении караульной службы рапортовали: «В карауле и на постах Его Императорского Величества происшествий не случалось».
И караульную службу блюли свято.
В Российской Императорской армии писали: «Заболев сего числа, службу его Императорского Величества нести не могу».
И служба была все. Для службы забывали семейные радости, праздники, недомогание. Дух армия был высок, сердце горело рвением.
Император Петр Великий — основатель Российской армии, показал высокий личный пример такой службы.
В армии наизусть заучивали его приказ перед Полтавской битвой: