СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА
АТАМАНЪ УСТЯ
(Поволжская быль)
ПОСВЯЩАЕТСЯ Маріи Михайловнѣ Петрово-Соловово.
Разыгралась, разбушевалась Сура-рѣчка,
Она устьицемъ упала въ Волгу-матушку:
На устьицѣ выросъ частъ ракитовъ кустъ,
У кустика лежитъ бѣлъ горючъ камень,
А у камня то сидятъ все разбойнички,
Сидятъ то они дуванъ дуванятъ:
Ужъ кому то изъ нихъ что достанется,
Кому золото, кому серебро,
Кому шуба кунья, кому золотъ перстень;
Одному добру молодцу ничего не досталося,
Доставалась ему одна красна дѣвица…
(Волжская пѣсня).
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Широкое раздолье!.. Далеко во всѣ края раздвинулись зеленыя пустыя равнины, а по нимъ змѣемъ могучимъ вьется и бѣжитъ матушка Волга, катитъ свои сѣрыя и бурливыя волны, плескаясь о берега, прорывая и обмывая горы и холмы… Выйдя на свѣтъ Божій въ лѣсахъ дремучихъ коренной, исконной Руси, пробѣжавъ сотни вёрстъ мимо православныхъ городовъ и весей, холмовъ и долинъ, несется безъ устали среди всякой татарвы и нехристей упасть и сгинуть безслѣдно въ пучинѣ моря Каспія.
И важенъ, гордъ, сказываютъ, Каспій, что проглотилъ матушку Волгу. А не будь ея — не было бы и его на свѣтѣ.
Тамъ, далеко, выше, были города древніе, многолюдные, Тверь, Ярославль, Нижній-Новгородъ, со стѣнами зубчатыми, теремами боярскими, съ храмами златоглавыми, а ниже — татарка Казань глянула издали съ башнями и минаретами. А здѣсь, чѣмъ дальше, то глуше. Направо, горы да бугры дикіе, сплошь лѣсомъ поросшіе, скалы, дебри, а налѣво долы съ муравой да луга заливные, цвѣтистые, но и на нихъ всюду тишь мертвая, гладь безлюдная… Людей все меньше, звѣрья да птицы все больше!
Добрый человѣкъ въ эдакую дичь и глушь жить не пойдетъ. А ужъ гдѣ среди необозримой, мертвой пустоты затишья и застоя попадется поселокъ, десятка съ два домишекъ да хибарокъ, уноси ноги, береги голову, живъ человѣкъ; крестное знаменіе сотвори и минуй скорѣе, бѣги шибче прочь… Тутъ не простые хлѣбопашцы-обыватели пріютились, а вольница-негодница, сволочившись со всего свѣту, притонъ нашла и душегубствомъ жива.
Птицами небесными себя окаянные тѣ люди прозываютъ грѣховно. «Яко ни сѣютъ, ни жнутъ, а сыты бываютъ!»
Здѣсь мимо бѣгущая Волга-матушка то и дѣло кровью человѣческой красится, то и дѣло отсюда въ сѣрыхъ волнахъ своихъ мертвецовъ уноситъ и волей-неволей душегубамъ потакаетъ, концы ихъ озорныхъ дѣлъ прячетъ.
Недалеко ужъ и до города Камышина, а тамъ и до Каспія осталось докатиться. И берега все дичѣе, все безлюднѣе.
Вотъ острыя горы мѣловыя съ бѣлыми, будто сахарными, маковками, съ ельникомъ густымъ по склонамъ. И чаща лѣсная густо сплетается и топырится отъ самыхъ оголенныхъ маковокъ, что бѣлѣются на синемъ небѣ, и до самыхъ береговъ, гдѣ набѣгаетъ и бурлитъ сѣрая волна.
Противъ устьица рѣчки Еруслана, близъ самаго берега, въ котловинѣ межъ двухъ холмовъ, за которыми высится въ небо бѣлая мѣловая гора, — расчищенный яръ, и на немъ жилье, съ десятокъ хатъ. А тамъ, среди густого ельника, по скаламъ холмовъ, еще попряталось нѣсколько хижинъ, а посрединѣ на высокомъ бугрѣ, на краю каменистаго обрыва, — большая сѣрая развалина. Мѣсто это и поселокъ зовутся — Устинъ Яръ.
Половина развалины разсыпалась по бугру, и стоятъ стѣны будто рваныя… За то другая часть крѣпко еще держится, примыкая къ высокой башнѣ съ полуразрушенной верхушкой… Можетъ статься — это башня сторожевая прежняго славнаго ханства Астраханскаго. Можетъ, — мечеть татарскаго городка, безслѣдно пропавшаго, а можетъ, — была колокольней при храмѣ святой пустыни, а вся развалина была иноческой обителью, что разорили нехристи.
Много годовъ этой развалинѣ: двѣсти, а можетъ и триста, можетъ и болѣе. Какъ про то знать? Кто тутъ среди безлюдья построился, когда жилъ, какъ кончилъ? Одному Богу извѣстно. Можетъ, святой подвижникъ отъ міра сюда удалился и зачалъ, отцы пустынники стекались и жили. А можетъ, воины татарскіе изъ Астрахани дозоромъ тутъ стояли, русскаго царя и его воинства опасаясь…
Теперь же по всѣмъ хижинамъ, среди чащи ельника, живутъ люди пришлые, разноплеменные, «сволока» со всѣхъ краевъ Руси. Голыдьба, негодница, вольница.
Не охотой сволочилась она сюда, а ушла отъ неправды и безправья, иль не стерпѣвъ, согрѣшивъ — отъ суда укрылась. И не грѣхи свои замаливать собралася здѣсь, а обиды загуливать иль зло свое скрывать съ неповинныхъ, иль накипѣвшій гнѣвъ ухаживать, иль горе размыкивать…
На разбитомъ баркасѣ, что лежитъ сгнившій, дырявый, вверхъ дномъ у самаго берега, на половину въ водѣ, умѣстился сѣдой старикъ съ бѣлой бородой. Годовъ ему счету нѣтъ, а прозвище Бѣлоусъ.
Три удочки закинуты у него въ воду и воткнуты въ дырья баркаса; два поплавка тихо лежатъ на водѣ, а третій ужъ давно прыгаетъ и ныряетъ, и круги бѣгутъ отъ него во всѣ стороны, но старикъ-рыболовъ задремалъ на солнышкѣ и не видитъ, что рыбка клюетъ… Попрыгалъ поплавокъ и легъ тоже тихо, — знать, сорвала рыба червяка… Вотъ и другой запрыгалъ рядомъ, прозѣваетъ и этого дѣдушка… Нѣтъ, вотъ очнулся старый; увидѣлъ, хвать за удочку, вытянулъ лесу, да запоздалъ; крючекъ безъ червяка…
— Ахъ, ты, егоза. Сожрала… заворчалъ Бѣлоусъ, надѣвая другого червяка… То и дѣло жретъ. Обучилась.
Закинулъ опять старикъ удилище и, помаргивая на поплавки, на воду сѣрую, думаетъ да ворчитъ и шамкаетъ беззубымъ ртомъ.
— Вотъ и рыбка тоже разбоемъ живетъ. Ты ее подсиживаешь, будто проѣзжаго купца на дорогѣ, а она наровитъ тебя обманно взять. Съ крючка, что есть, стянуть, да уйти… Разъ, другой, третій клюнетъ, а тамъ и въ котелокъ ко мнѣ и въ уху. Изъ нашихъ тоже иной все клюетъ да клюетъ, да нарвется и на лобномъ мѣстѣ въ городѣ голову и сложитъ. Вотъ теперь атаманъ пеняетъ: гдѣ Измаилъ? гдѣ Петрынь? А они, поди, въ острогѣ, а то и въ Сибирь собираются, а то давно и въ аду кромѣшномъ обрѣтаются. Сложили головушки, напоровшись на кого, да прямо и къ сатанѣ. Прости, Господи. Другого имъ мѣста на томъ свѣтѣ не полагается. Стой! Стой! Погоди, крикнулъ дѣдъ, увидя средній поплавокъ, что мигалъ на водѣ и круги пускалъ.
Тихонько дернулъ дѣдушка Бѣлоусъ удочку, согнулось удилище, натянулась леса и потащилъ дѣдушка, ухмыляясь и не спѣша… Вотъ заплескало брызгами у края баркаса, перехватилъ дѣдъ бичевку и вытащилъ изъ воды бьющуюся серебристую рыбку. Застучала бѣдная объ доски, завертѣла хвостомъ въ рукѣ дѣда и шлепнулась въ кадушку его.
Надѣлъ Бѣлоусъ снова червяка, закинулъ уду и сталъ было додумывать думу свою: гдѣ теперь Измаилъ съ Петрынемъ? Да не додумалъ дѣдъ и снова задремалъ.
II
Вдоль по холму, со стороны поселка, показался мальчуганъ лѣтъ двѣнадцати. Подпрыгивая и напѣвая, онъ прошелъ было мимо Бѣлоуса, но вдругъ завидѣлъ старика внизу на баркасѣ, и лице его просіяло шаловливой усмѣшкой.
— Дѣдушка! А, дѣдушка? взвизгнулъ онъ, спустившись внизъ.
Старикъ очнулся, но не обернулся.
— Дѣдушка! крикнулъ мальчуганъ громче.
— А-сь? Чего? Кто тамъ? обернулся Бѣлоусъ.
— Дѣдушка, правда-ль, сказываютъ, ты водяного поймалъ… усмѣхаясь выговорилъ мальчуганъ заученыя слова.
— Постой на часъ. Я те дамъ… вскрикнулъ вдругъ Бѣлоусъ, — лясникъ… пустомеля.
Старикъ сдѣлалъ движеніе, будто хочетъ встать. Мальчуганъ отбѣжалъ шаговъ на пять въ гору и, смѣясь, остановился.
— Небось, не догонишь. Не пужай.
— Погоди. Ужотка… дома… я те дамъ…
— А что дашь… Я возьму. Водяного что-ль?
— Вихры надеру, поганцу.
— А вотъ и не надерешь…
Мальчуганъ Гаврюкъ усѣлся на томъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ, и, будто удовольствовавшись шуткой, которой весь поселокъ давно дразнилъ Бѣлоуса, — задумался о чемъ-то.
— Дѣдушка, — вскрикнулъ онъ снова.
— Ну?
— Сдѣлай мнѣ удочку. Я съ тобой удить буду…
— Гдѣ тебѣ, дураку… Иди лучше поглядывай за моими поплавками.
Мальчикъ спустился ближе, но остановился шагахъ въ трехъ отъ старика.
— Чуръ, не драться, дѣдушка.
— Ну, ну… Иди. Небось.
— То-то. Смотри. Ты обѣщался… просилъ мальчуганъ, неувѣренно приближаясь къ баркасу и вглядываясь въ лицо Бѣлоуса.
— Садись вотъ… Ну…
Но едва только мальчуганъ очутился на подачу руки отъ старика — какъ тотъ ухватилъ его за штанишки.
— Я тебя! поганецъ!..
— Дѣдушка! Дѣдушка!.. Не буду… Ей-ей. Ты обѣщался. Дѣдушка… отчаянно завопилъ мальчуганъ, какъ если-бъ его рѣзать собирались. Мальчуганъ свалился на земь и началъ брыкать ногами, удерживаясь за кустъ рукой.
Бѣлоусъ, ухвативъ его за одну ногу, тащилъ къ себѣ… Наконецъ старикъ выбился изъ силъ, выпустилъ ногу мальчугана, но успѣлъ разокъ треснуть по немъ ладонью, а въ другой разъ попалъ мимо по баркасу.
Мальчуганъ, освободясь, съ хохотомъ клубкомъ откатился въ сторону…
— Смотри, дурень, въ воду скатишься! вскрикнулъ Бѣлоусъ. Егоза поганая… Ну, иди. Садись. И вотъ сторожи за этимъ поплавкомъ; чуть шелохнется — тащи…
Мальчуганъ понялъ по голосу дѣда, что онъ больше его не тронетъ. Онъ храбро подошелъ и усѣлся рядомъ съ нимъ.
— А поглядѣть? Можетъ червяка-то ужъ и нѣту… важно заявилъ онъ.
— Погляди. Что-жь.
Мальчуганъ вытащилъ удочку изъ воды и, найдя крючокъ пустымъ, заговорилъ еще важнѣе.
— Вонъ оно по моему и есть! Это что-жь за уженье? Эдакъ, дѣдушка… и водяного не поймаешь! пробурчалъ онъ.
Бѣлоусъ замахнулся, мальчуганъ отклонился отъ него въ сторону и заоралъ визгливо.
— Не буду. Ей Богу, не буду…
Онъ взялъ червяка изъ разбитаго горшечка, который стоялъ около Бѣлоуса, и сталъ нацѣплять его на крючокъ. Червякъ извивался и скользилъ…
— Ишь вертится! Ишь вертится! Не любишь этого…
— Кому это полюбится! заговорилъ Бѣлоусъ. Дакась вотъ бетя пропорятъ такъ-то. Вотъ какъ хивинцы на колъ православныхъ сажаютъ. Тожъ и червяку. Тварь Божья.
— На колъ. Какъ на колъ?.. Нешто можно сидѣть на волу?
— Затѣмъ, Гаврюкъ, и сажаютъ, что нельзя. А кабы можно было на емъ сидѣть, такъ и не сажали бы.
— Ты сидѣлъ что-ль, дѣдушка?..
— Нѣту-ты. Зачѣмъ. Богъ миловалъ. Я просто въ полонѣ былъ у нихъ… Полгода въ арыкѣ сидѣлъ! прихвастнулъ Бѣлоусъ.
— А много ты, дѣдушка, походовъ дѣлалъ?
— Много. Счетъ потерялъ. И на нѣмца, и на хивинца, и на турку, и на крымцевъ! сочинялъ дѣдъ.
— Это вотъ Алимъ-то нашъ откуда?
— Да. И Алимъ оттуда. Городъ у нихъ — Бахчисарай звать, гдѣ ихъ ханъ проживаетъ людоѣдъ и сто стовъ женъ имѣетъ.
— Зачѣмъ?
— Что зачѣмъ?
— А женъ-то столько? Сто стовъ? Шутка!
— А стало быть дѣвокъ что-ль много, дѣвать некуда. Или тоже — законъ такой.
— Это подъ затылкомъ что-ль?
— Чего? Чего подъ затылкомъ?
— Законъ? Стало здѣсь вотъ? вымолвилъ Гаврюкъ, закинувъ руки за спину и показывая себѣ на шею.
— И чего ты брешешь, щенокъ.
— Да какъ же, дѣдушка. Сказывалъ атаманъ вчера, что коли долго Петрынь не ѣдетъ, стало его словилъ воевода… И, стало, ему по закону голову отрубятъ…
Бѣлоусъ разсмѣялся весело и сталъ толково разъяснять, что такое законъ.
— Понялъ, глупая голова?
Гаврюкъ потрясъ курчавой головой.
— Гдѣ-жь ее болѣ рубить! Коли рубить, то, знамо дѣло, на шеѣ, альбо пополамъ перерубить… А атаманъ сказывалъ: по закону. А ты вонъ совсѣмъ околесную понесъ…
— Дурень ты, дурень… То тѣло человѣчье, а то законъ! началъ было опять Бѣлоусъ вразумительно, но вдругъ увидѣлъ запрыгавшій поплавокъ и, схвативъ удочку, потащилъ рыбу мимо баркаса на берегъ.
— У-у, здоровая… Окунь…
Скоро рыба прыгала уже на пескѣ, а Гаврюкъ ловилъ ее и старался изъ всѣхъ силъ удержать въ рукахъ. Большой окунь, сіяя и блестя на солнцѣ, бился, хлесталъ мальчугана хвостомъ по животу и широко разѣвалъ пасть.
— Давай. Не справишься! Упустишь еще…
Старикъ и Гаврюкъ общими силами отцѣпили рыбу отъ крючка и бросили въ кадушку съ водой. Рыба плеснула раза два, всполошила остальную засыпавшую рыбу и стихла…
Старикъ весело закинулъ удочку и снова началъ свои любимыя и вымышленныя розсказни про походы. Мальчуганъ слушалъ, изрѣдка переспрашивая.
— Тогда я былъ не то, что вотъ нынѣ… Солдатъ былъ, а не бѣглая собака. Царю служилъ. А нынѣ вотъ на разбойниковъ служи. Рыбу имъ лови… Да не сгруби командиру, теперь бы дома былъ.
И старикъ безъ умолку болталъ и привиралъ, будто себя тѣшилъ. Вскорѣ мальчугану надоѣло сидѣть надъ удочкой, и онъ собрался уходить.
— Прискучило. Ну, ступай. Гдѣ тебѣ ловить!
— Дѣдушка, ты мнѣ ввечеру дудку сдѣлаешь? Я камышинку припасу. Найду хорошую. Сдѣлаешь?
— Ладно. Только махонькую. За большой возни много, отозвался дѣдъ. Отойдя отъ старика вверхъ на нѣсколько шаговъ, Гаврюкъ остановился и вдругъ крикнулъ съ пригорка, какъ если бы забылъ что!
— Дѣдушка! Дѣдушка?
— Чего? быстро обернулся Бѣлоусъ.
— Правда, ты водяного поймалъ? разсмѣялся мальчуганъ.
— Ахъ ты, поганецъ! скажи на милость. Ну, постой. Я те ужотка…
Мальчуганъ запрыгалъ, громко хохоча, и пустился бѣжать къ поселку.
— Отъ земли не видать… заворчалъ старикъ. А ужъ озорной! Ему скоро — и въ разбой пора.
III
Дѣдушка Бѣлоусъ остался на своемъ баркасѣ и началъ опять подремывать. Рыба клевала съ крючковъ червячки, а Бѣлоусъ тоже клевалъ носомъ въ пустѣ… Но вотъ среди дремы вдругъ встрепенулся Бѣлоусъ и ахнулъ, и глаза открылъ…
— Тьфу! плюнулъ онъ сердито. До чего заспался середь бѣла дня. Всякая мразь полѣзла! забурчалъ онъ на самого себя. Да и рыбки-то мало, заругаетъ атаманъ. Скажетъ: дармоѣдъ. Скажетъ: не умѣешь рыбу ловить — иди съ нами работай. Человѣковъ погублять!.. А куда мнѣ? Мнѣ скоро помирать и отвѣтъ предъ Господомъ душенькѣ моей скоро держать придется… Вишь, дрыхунъ эдакій. Съ утра тутъ, а рыбы всего мало.
И дѣдушка, будто пообѣщавшись себѣ больше не засыпать, перемѣнилъ на удочкахъ червяковъ, нацѣпилъ свѣжихъ, закинулъ лесы и выпрямился на баркасѣ бодрѣе и веселѣе.
— Да, старость… забурчалъ дѣдъ. Помирать пора. И года-то мои другіе, лядащіе, да и времена-то другія на Руси, варварскія, безпутныя, да и люди-то нонѣ почти не въ примѣръ хуже. Все негодница, душегубы… Честныхъ людей все менѣ, а воровъ, да лиходѣевъ, — все болѣ да болѣ… А все потому, что Бога прогнѣвали! Былъ царь Петръ Лексѣичъ, прибралъ его Господь, и пошли на Руси править царицы. Вотъ оно все прахомъ и идетъ. Нешто это бабье дѣло — государствовать? Да и не живучи онѣ. Вотъ за тридцать годовъ со смерти императора всероссійскаго ужь третья царица государитъ. То была Катерина Лексѣевна, а тамъ — Анна Ивановна, а нонѣ третья — Лизаветъ Петровна годовъ ужь болѣе десятка царствуетъ. И все-то бабы… Вотъ лихія времена и пошли. Добрымъ людямъ — черенъ день пришелъ, а негодницѣ всякой — масляница. Хошь сытъ быть — иди въ лютые разбойнички… Вотъ и я этакъ-то въ разбойникахъ нанямшись батракомъ. Спасибо: рѣка кормитъ, рыбка есть. А не клюй рыбка… Атаманъ скажетъ: «иди съ нами, дармоѣдъ. Душегубствуй!» А нешто мнѣ можно. Хорошо молодымъ. Ихъ вѣкъ дологъ, поживетъ, покается въ грѣхахъ и душу свою, смотри, и спасетъ. Бываетъ, вѣстимо, что и молодой вдругъ нарвется, убьютъ. И предстанетъ его душа негаданно предъ Господомъ. Ну, Батюшка, Отецъ небесный, проститъ, призритъ на младость и малоуміе. А мнѣ ино дѣло! Мнѣ душегубить не рука. Не нынѣзавтра помрешь, вотъ на томъ свѣтѣ до Господа и не допустятъ, а скажутъ тебѣ ангелы да угодники Божьи: «ты чего-жъ это, старый хрычъ, злодѣйствовалъ? У тебя смерть за плечами ужь была, тебѣ бы старые грѣхи замаливать, а ты на старости новыхъ натворилъ? Взять его, лютаго грѣшника, во адъ, на сковороду!..» Да. Вотъ тогда на всю жисть и пропадешь, вѣки вѣчные въ пещи огненной и гори… Нѣтъ, тебѣ, Трифонъ, лиходѣить не рука… Тебѣ вотъ рыбку ловить!.. А ты какъ на бережокъ, такъ дрыхать. Сейчасъ вотъ мразь всякая полѣзла. Воевода Камышинскій привидился и будто въ плети и въ клейма указалъ взять. Э-эхъ-ма!..
Бѣлоусъ, переставъ дремать и слѣдя за удочками, чаще и чаще вытаскивалъ рыбу, и скоро кадушка стала наполняться черезъ край.
Дѣдушка не былъ рыболовомъ по охотѣ или съ молоду. Бѣлоусъ по прозвищу, онъ былъ крещенъ во имя святого Трифона… И всю жизнь такъ звался, пока не попалъ на Поволжье, гдѣ свое имя мірское всякъ вмѣстѣ съ совѣстью въ матушку Волгу будто закидывалъ, а она знать уносила и совѣсть, и имячко въ Каспій. Всякъ тутъ другимъ именемъ крестился, а если и продолжалъ зваться именемъ угодника, то съ кличкой пополамъ. А ужь по прозванью своему, по родинѣ, по округѣ или по городу какому и селу никогда никто не сказывался и такъ крѣпко затаивалъ, что иной разъ и самъ чуть не позабывалъ, откуда онъ родомъ. А таить надо. Неровенъ часъ, грѣхъ какой. Попадешься командѣ, да другъ-пріятель и выдастъ. «Онъ де, такой сякой, изъ-подъ Костромы, или Нижняго, или Владиміра». Да и деревню назоветъ, и пойдутъ волочить волокитой, да съ села-то и родныхъ, и дѣтей, и кумовьевъ всѣхъ притянутъ и запутаютъ… И своимъ грѣхомъ безвинныхъ загубишь. А вотъ зовись-ка Бѣлоусъ, Орелка, Клинъ, Чупро, Беркутъ, Соврасъ, альбо еще какъ желаетъ атаманъ, либо молодцы. Попался! «Какъ звать?» «Беркутъ!» «А имя во святомъ крещеньи?» — «Запамятовалъ!» — «А откуда родомъ?» — «Не упомню. Малъ-малешенекъ, глупъ-глупешенекъ, середь поля остался и отца съ матерью не упомню, а взятъ былъ разбойниками и обученъ ихъ дѣлу…» Вотъ тутъ волокита и ищи-свищи твоихъ сродственниковъ. Помается да такъ тебя, Бѣлоуса или Орелку, и пропишетъ, да такъ съ этимъ прозвищемъ и острогъ, и кнутъ, и Сибирь, и все пройдетъ. Никому не въ укоръ, никому не въ безчестье и своимъ не на горе и бѣды. Такъ-то вотъ, сказываютъ, одинъ палачъ одного добра молодца острожнаго, прозвищемъ Шестерика, заглазно нахвастался и напросился воеводѣ — шестерить. Руки, ноги и башку пополамъ рубить. Воевода дозволилъ. Ань глядь, Шестерикъ-то — его же палачевъ бѣглый сынъ, котораго онъ семь годовъ искалъ, надрывался да плакался… Вотъ и шестери сына родного — не будешь хвастать.
Дѣдушка Бѣлоусъ именемъ былъ Трифонъ, по прозвищу Сусликовъ, съ вотчины боярина князя Голицына, изъ-подъ Костромы. Былъ Тришка, парень въ двадцать лѣтъ, молодчина, собой, попался на глаза боярину въ побывку его въ вотчинѣ, и взялъ его князь во дворъ, увезъ въ Москву и нарядилъ казачкомъ.
А былъ его бояринъ Голицынъ первый человѣкъ въ Москвѣ и во всемъ государствѣ. Давно то было… Сколько годовъ тому, дѣдушка Бѣлоусъ помнить не можетъ. Былъ у нихъ въ позапрошлый годъ, проходомъ ко святымъ мѣстамъ — монахъ, грамотѣй и умница. Взяли его молодцы на дорогѣ и привели къ атаману. Опросивъ старца, атаманъ отпустилъ его, да еще покормить велѣлъ. Вотъ разговорился съ нимъ Бѣлоусъ о себѣ, молодыхъ годахъ да о бояринѣ своемъ. Счелъ старецъ года его и сказалъ: «Ну, Бѣлоусъ, тебѣ, поди, девятый десятокъ лѣтъ идетъ. Вѣдь то все было еще при царѣ Ѳеодорѣ, альбо при царевнѣ Софьѣ. Другой тогда вѣкъ былъ, не нашъ. Нынѣ, новый вѣкъ идетъ.»
— Воистину другой вѣкъ то былъ! поминаетъ часто теперь Бѣлоусъ. Другой вѣкъ — люди другіе. Да и годамъ-то счетъ нынѣ невѣрный пошелъ. Антихристовъ счетъ.
Бѣлоусъ хорошо помнилъ, какъ по грѣхамъ людскимъ много мѣсяцевъ года сгинули вдругъ, по сатанинину увѣту. Новый-то годъ всегда приходился объ осень, при теплѣ, послѣ жнитва до молотьбы. А тутъ вдругъ разъ новый годъ пришелъ средь зимы лютой, послѣ Рождества Христова. И пропали цѣлыхъ восемь мѣсяцевъ, будто дьяволъ ихъ укралъ и унесъ. И грѣхъ какой вышелъ. Нынѣ Господь Іисусъ Христосъ въ одномъ году сначала крестится, а потомъ воскресаетъ изъ мертвыхъ и уходитъ на небо, а опосля того, вишь, родится. Послѣ Вознесенья-то!? А прежде перво-на-перво въ году праздновали Рождество Христово, а Вознесенье въ концѣ года. И что было смуты! Кто говорилъ — восемь мѣсяцевъ дьяволъ унесъ, а кто сказывалъ, четыре мѣсяца лишнихъ выпало отъ дьявола. Кумъ Бѣлоуса разорился, отъ того и по міру пошелъ. Впрочемъ, долго еще народъ втихомолку по своему считалъ. А въ скитахъ отцы и старцы по сю пору еще на истинный ладъ счетъ ведутъ. Они сказываютъ: по Божьему счету новый годъ начинается передъ Рождествомъ Богородицы, а нынѣшній счетъ годамъ бусурманскій и отъ сатаниновой пакости въ людей пущенъ, ради ихъ ослѣпленья и пагубы.
Вотъ спасибо тому монаху — Бѣлоусъ и знаетъ теперь, что ему восемь десятковъ лѣтъ уже есть, но, случается, хвастаетъ, что всѣ сто.
Недолго пробылъ парень Трифонъ во двору князя. Захотѣлось ему, на его горе, потѣшиться, побахвалиться. Гордость парня обуяла. Сталъ онъ проситься въ стрѣльцы, ради того, чтобы платье воинское надѣть, да бердышъ въ руки взять, вмѣсто половой щетки, которой въ домѣ князя орудовалъ. Князь далъ свое согласье… Трифонъ вышелъ стрѣлецъ на славу, молодецъ и красавецъ. Разъ, когда онъ стоялъ у теремовъ царевенъ въ Кремлѣ, его сами царевны запримѣтили и пряникъ ему выслали съ дѣвчонкой, полакомиться.
Разумѣется, какъ и всѣ прочіе, попалъ и Трифонъ при царяхъ Иванѣ и Петрѣ въ бунтари, и хоть въ душегубствахъ и озорничествахъ самолично не участвовалъ, но былъ съ другими тутъ же. Какъ дворовый человѣкъ князя Голицына, стоялъ, вѣстимо, горой за царевну Софью Алексѣевну… за нее и пропалъ съ другими. Да еще спасибо: живъ остался. Многому множеству его однокашникамъ стрѣльцамъ головы порубили. Онъ съ малымъ числомъ кнутъ принялъ и вытерпѣлъ и въ Сибирь пошелъ. Но съ пути, ужь за Ураломъ, бѣжалъ, вернулся въ Россію, да на Поволжье. Тутъ, близъ рѣчки Иргиза, нашелъ онъ скиты и пошелъ къ старцамъ въ послушники. Тридцать слишкомъ лѣтъ выжилъ онъ у старцевъ мирно и богобоязно. Справлялъ всякія ихъ дѣла, и всѣ его любили. Но вступила на престолъ царица Лизавета Петровна и былъ приказъ очищать скиты отъ бѣглыхъ… И много народу тогда, настрадалось. Горькую чащу принялъ и Бѣлоусъ. Накрылъ и его воевода съ солдатами и увезъ въ городъ. Три раза бѣгалъ онъ изъ городовъ и изъ міра въ скиты, и три раза разныя команды ворочали его оттуда въ острогъ… Два года выжилъ онъ въ саратовскомъ острогѣ, три года въ Казани, да годъ въ Камышинѣ въ Ямѣ, вмѣстѣ съ лютыми разбойниками. Бѣжалъ въ четвертый разъ изъ неволи и ужь не пошелъ въ монахи скитскіе, а прямо на Волгу, гдѣ живутъ удалы добры молодцы, что къ птицамъ небеснымъ себя приравняли: не сѣемъ де и не жнемъ, а сыты завсегда!
И вотъ, перебывавъ въ разныхъ шайкахъ, попалъ наконецъ старый старичина 80-ти годовъ и въ Устинъ Яръ. А смѣнялъ онъ не по своей волѣ. Погуляетъ какая шайка года три-четыре, смотришь — и разстройство ей. Либо атаманъ взятъ и казненъ, либо молодцы по очереди переведутся, кто какъ сгинетъ, кто отъ пули, кто въ Сибири, кто въ Волгу угодитъ, а то просто разбредется шайка. Прослышутъ, что другой атаманъ завелся и куда удалѣе или тароватѣе, иль богаче живетъ и лучше кормитъ. И уйдутъ къ нему проситься въ службу. Бѣлоусъ и останется ни при чемъ и тоже за ними къ новому хозяину въ батраки. И дѣлаетъ, что укажутъ. Былъ онъ кузнецъ, былъ и въ плотникахъ, другой разъ лапти плелъ на всѣхъ молодцевъ. Теперь вотъ рыболовствуетъ.
— Что завтра будетъ, одинъ Господь небесный про то знаетъ, часто думаетъ и говоритъ Бѣлоусъ. Убьютъ атамана или просто нарѣжутся молодцы на войска или на воеводу — и конецъ! А то проявится другой какой лихой атаманъ, такъ нему уйдутъ отъ нынѣшняго атамана. Онъ къ тому же и атаманитъ на свой ладъ. Чудно. Мудрено у него служить. То звѣря лютѣя, то дѣвка дѣвкой. Угодить на него мудрено. Не убилъ кого — виноватъ, а тамъ убилъ какъ слѣдоваетъ, — тоже виноватъ. Да, атаманъ Устя — загадчикъ.
IV
Собрался уже было Бѣлоусъ домой, побрелъ по берегу, но повстрѣчалъ мужика Ваньку Лысаго или Хрипуна и застрялъ. Изъ всѣхъ жильцовъ Устина Яра дѣдушка больше другихъ любилъ Лысаго. А тутъ еще случился — Лысый, пригорюнясь, идетъ и съ ружьемъ.
— Вона! Ружье! воскликнулъ дѣдъ.
— Да, дѣдушка. Хоре мое… хоре — хорькое!
Ванька Лысый говорилъ такъ хрипло, что не всякій бы сразу его рѣчь разобралъ. За то его и Хрипуномъ прозвали.
— Какое твое горе? удивился Бѣлоусъ и, опустивъ кадушку на землю, положилъ удочки и уставился на Лысаго.
— Куда собрался, Иване?
— Вишь ружье. Ефремычъ далъ по указу атаманову.
— Зачѣмъ?
— Атаманъ, ховоритъ, указалъ тебѣ идтить работать. А то, ховоритъ, даромъ хлѣбъ жрешь.
— Дорогъ имъ хлѣбъ-отъ знать. Все попрекаетъ имъ! проворчалъ Бѣлоусъ.
— Эхъ-ма… Утопился бы вотъ здѣсь, чѣмъ въ хородѣ въ острохѣ сгнить! воскликнулъ Лысый, махнувъ рукой. И, усѣвшись у берега на траву, онъ уныло носъ повѣсилъ. Бѣлоусъ подсѣлъ въ другу и сталъ его разспрашивать:
— Зачѣмъ-же ружье тебѣ дадено?
— Идтить работать.
— Что-жъ тебѣ указано дѣлать?
— На Козій Хонъ идтить.
— Знаю Козій Гонъ. Далече. Часовъ пять, а то и шестъ пройдешь. Тамъ дорога большая. Изъ Саратова проѣзжіе бываютъ.
— Ну, вотъ. То-то… затѣмъ и нарядили.
— Подсидѣть кого… вздохнулъ Бѣлоусъ.
— Подсидѣть.
— И ухлопать?
— Вѣстимо ухлопать. А то глядѣть что-ль?
— Ну что-жь. Стрѣлять ты изъ самопала гораздъ?
— Хораздъ не хораздъ, а обучился. Надысь халку убилъ на плетнѣ! схвастнулъ Ванька Лысый.
— Человѣка еще того легче. Чего же ты горюешь.
— Харюю… Въ хородъ въ острохъ попадешь. Тамъ на дорохѣ и солдаты ходятъ. Помилуй Богъ, нарвешься на нихъ.
— Зачѣмъ!
— Зачѣмъ? Вѣстимо ненарокомъ.
— Небось, вымолвилъ Бѣлоусъ, смѣясь.
— Чего, небось? Иди вотъ замѣсто меня, коли хорячъ, да храберъ! озлился вдругъ Лысый.
Бѣлоусъ сталъ толково успокаивать и обнадеживать Лысаго, что ничего съ нимъ не приключится худого. Лысый слушалъ, трясъ головой и наконецъ воскликнулъ:
— А вотъ хдѣ Петрынь? Хдѣ эсаулъ Орликъ? Хдѣ Ванька Черный? — всѣ они ужь въ острохѣ.
— Кто сказалъ?
— Никто не сказалъ. Я ховорю.
— Ну и врешь. Всѣ они цѣлы и невредимы. Свои дѣла справятъ и, гляди, во свояси будутъ. Я, братъ Иване, вѣрно знаю. Я на своемъ вѣку-то много видовъ видалъ. Не тѣ порядки, чтобы намъ какихъ бѣдъ ждать. Вотъ черезъ годъ, другой — не знаю и увѣрять не стану.
— А батька Петрыня ухораздилъ подъ топоръ. Холову отрубили!..
— То иное дѣло, Иване. Ты не знаешь, тебя тутъ не было еще тогда. А я все дѣло знаю. И дѣло это — темное дѣло. Во какое темное. Грѣшное, скажу, дѣло. Срамота и грѣхъ всѣмъ намъ. Грѣшное. Да.
— Хрѣшное. По что такъ?
— Срамота. Продали его молодцы наши, шепнулъ старикъ.
— Почему продали! Кому? изумился Лысый.
— Боязно мнѣ это говорить тебѣ, Иване, ты сболтнешь съ-дуру. А меня атаманъ заѣстъ, а то и изведетъ.
— Зачѣмъ я буду болтать. Ховори, небось…
— Ну ужь скажу. Батька Петрыня, Тарасъ, подъ топоръ угодилъ не зря. Его выдали. И это дѣло атаманскихъ рукъ. Тутъ Устя на душу грѣхъ взялъ. Когда, года два почитай, атаманъ Шило былъ убитъ подъ Камышиномъ, Тарасъ, какъ водится по его эсаулову званью, сталъ атаманомъ въ его мѣсто. А тутъ присталъ къ намъ парень Устя.
— Атаманъ? спросилъ Лысый.
— Нонѣшній. Ну, да… Вотъ присталъ это Устя. Парень чахлый такой, малосильный, худой. Словно не мужикъ, а дѣвка. Но съ лица красавецъ, глазища какъ у чорта горятъ, голосомъ ласковый, ухватками что тебѣ бѣсъ. Такъ вотъ въ душу и наровитъ тебѣ вползти. Ты не гляди — теперь онъ каковъ. Теперь осмѣлѣлъ, всѣхъ подъ себя подобралъ. А тогда онъ тише воды, ниже травы былъ. Правда, все будто горевалъ, не смѣялся, вина въ ротъ не бралъ, да и теперь не беретъ. На дуванѣ тожь бывало себѣ свою часть не бралъ.
— Что-жь такъ. Дуванъ на всѣхъ поровну.
— Ну не бралъ. Раздѣлятъ все промежь себя Тарасъ съ молодцами. А Устѣ ничего не надо. Вздыхаетъ, сидитъ, да горюетъ.
— А отчего онъ хоревалъ?
— Кто-жь его знаетъ. Много душъ можетъ загубилъ, прежде чѣмъ въ бѣгахъ быть. Почемъ знать! Да нѣтъ, гдѣ ему? Онъ малосильный. А такъ, стало быть, горе какое, а дикому не сказывается.
— Я слышалъ, онъ изъ дворянъ? замѣтилъ Лысый.
— Ни. Враки. Видалъ я и дворянъ не мало.
— А съ лица, да руки тожъ: хладкія да бѣлыя…
— Кто его знаетъ. Нѣтъ. Кто онъ и откуда и почему въ разбойныя дѣла пошелъ, — никому не вѣдомо, Иване.
— Ефремычъ, поди, знаетъ.
— Никто, тебѣ говорю, не знаетъ. Какъ было все сокрыто, такъ и теперь.
— Ну, Однозуба знаетъ…
— Да ты помалкивай и слушай. Я тебѣ про Тараса скажу.
— Ну, довори.
— Вотъ, значитъ, явился незнакомый это человѣкъ, ничего про себя не говоритъ, съ виду красавецъ парень, глазища страстъ, но безбородый, лядащій, худъ и малъ-малешенекъ, будто вотъ красная дѣвица. Явился тотъ незнаемый парень и присталъ къ шайкѣ Тараса.
— Это кто такой?
— О чортъ, дуракъ! Да Устя же! Атаманъ! взбѣсился дѣдъ. Про кого же я сказываю?
— Ну, ну… повинился Лысый. Я значитъ… того…
— Тарасъ его, стало, взялъ. Обходился съ нимъ ласково. — Съ Петрынемъ они — что тебѣ братья родные. Тарасъ держалъ у себя его, въ походы мало бралъ, что и Петрыня, будто ровно обоихъ берегъ. Но вотъ разъ, подъ Дубойкой, какъ наскочили наши брать да разорять расшиву на рѣкѣ, да нарвались на многолюдство и горячая драка завязалась у молодцовъ съ купецкими батраками — Устю кто-то и съѣздилъ шашкой по головѣ. Рубецъ и до сю пору видать. Видѣлъ небось?
— Рубецъ? Видѣлъ. Не здорово. Такъ малость самая прочиркнуто по лбу.
— Вотъ какъ его поранили тогда, Тарасъ за нимъ ходилъ, какъ нянька, либо мать родная. Онъ лежалъ, а опосля все дома сидѣлъ, покуда не прошло совсѣмъ; а Тарасъ отъ него не отходилъ. И вотъ тутъ темное дѣло вышло. Собрался Устя въ Астрахань къ знахарю, вишь, башку показать. Съ нимъ Петрынь! А за ними увяжися и атаманъ Тарасъ. Мы сидимъ, ждемъ, а ихъ нѣту… Мѣсяцъ, все нѣту… Пріуныли молодцы. А тамъ пріѣхали Устя съ Петрынемъ и говорятъ: Тарасъ нарѣзался на начальство, взятъ, а намъ бѣжать велѣлъ. Прошелъ мѣсяцъ, другой, узнаемъ мы, Тарасу голову отрубили. А у насъ атаманомъ объявился ужь не сынъ его, а Устя. Понялъ?
— Понялъ, отозвался Лысый и закачалъ головой.
— А понялъ какъ Тарасъ въ острогъ и подъ топоръ потомъ угодилъ? воскликнулъ Бѣлоусъ.
— Понялъ.
— Анъ врешь Не понялъ. Потому, это дѣло по сю пору никто еще не разобралъ. Тарасъ былъ не дурень какой. А его, Иване, Устя съ роднымъ сыномъ — продали. Съ головой выдали воеводѣ. Во свидѣтеляхъ были на его разбойныя дѣла и душегубства. А загубивъ — вернулись, и Устя атаманомъ самъ, сталъ. Ему ничего еще, а Петрыню на томъ свѣтѣ за отца будетъ не гоже.
— Да, не гоже. Отецъ вѣдь, родитель.
— Такъ вотъ ты, Иване, въ примѣръ Тараса себѣ и не ставь. Его продали. Да еще родной сынъ! заключилъ рѣчь Бѣлоусъ и поднялся. Прости. Я запоздалъ. Заругаютъ. Старикъ взялъ кадушку съ рыбой и удочки и тихо побрелъ въ поселокъ. Ванька Лысый съ ружьемъ двинулся далѣе, но зашагалъ медленно и все охалъ да вздыхалъ, да головой трясъ.
V
Среди приволья, но и глуши дикаго края, за тридцать и сорокъ верстъ отъ всякаго жилья, только и былъ одинъ этотъ поселокъ или «притонъ», какъ сказываютъ добрые люди про житье всякой вольницы, «сволоки» со всѣхъ краевъ матушки Руси. Поселокъ этотъ звался по имени атамана: Устинъ Вражекъ или Яръ. Прежде звали это мѣсто Стенькинъ Яръ за то, что любилъ здѣсь отдыхать и подолгу сиживать таборомъ, въ лѣтніе мѣсяцы самъ Стенька Разинъ со своими молодцами. Въ этомъ самомъ мѣстѣ, сказываютъ, въ пучинѣ рѣки бурливой утопилъ онъ свою любезную, красавицу, персидскую княжну родомъ. И этимъ возблагодарилъ, якобы отъ себя, матушку Волгу за все, что она дала казны золота да серебра.
— На, молъ, матушка, ничего я для тебя не жалѣю!..
Вотъ уже съ годъ, что проявился этотъ новый лихой атаманъ, именемъ Устя, сначала скитальничалъ съ ребятами своими и жилъ, гдѣ случится, а теперь поселкомъ цѣлымъ примостились его молодцы по Яру межъ трехъ горъ, около древней развалины. Мѣсто прозвалось уже само собой по имени атамана. Да на долго-ли? Добѣжали уже вѣсточки объ шайкѣ атамана Усти и въ Саратовъ, и въ Камышинъ. Сначала концы хоронили, какъ слѣдъ былъ, да откупались отъ вора воеводы. А нынѣ посмѣлѣли, концовъ не хоронятъ, да и воевода въ Саратовъ другой присланъ съ Москвы, откупа не беретъ, хоть Устя и засылалъ не разъ въ воеводское правленье по сту и болѣе рублей.
Прежде Устины молодцы за хлѣбопашцевъ выдаваемы были воеводой своему начальству въ округѣ, а нынѣ новый воевода смѣется и сказываетъ:
— Знаемъ мы какой они хлѣбъ сѣютъ и жнутъ. Тотъ, что мимоѣздомъ подъ руку имъ попадается.
Хаты, избушки, да хибарки Устинова Яра разбросались середи зелени, кустовъ и деревъ. Поселокъ не вытянулся въ рядъ, какъ на Руси православные живутъ, костромичи, туляки или иные какіе. Здѣсь слободы иль улицы нѣтъ. Кто гдѣ примостился, тамъ и спрятался: либо въ чащѣ ельника, либо на пригоркѣ, либо на самомъ пескѣ у берега. А кто залѣзъ выше всѣхъ и со двора его сотня-другая шаговъ подъему.
Строенье тоже плохое; не на долгій, а на короткій вѣкъ кладено и лажено было. Вѣдь не нынѣ-завтра, надо собираться, придется и тягу дать съ насиженнаго мѣста на новыя мѣста, гдѣ поглуше, иль гдѣ начальство сговорчивѣе, гдѣ войску царскаго меньше.
Около иныхъ хатъ есть и огороды. Гдѣ баба есть, тамъ непремѣнно огородъ. Но большая половина молодцовъ холостая, не только женъ, но и любезныхъ нѣтъ. Да и атаманъ къ тому же этого не любитъ. Можно бы сейчасъ въ округѣ скрасть дюжины двѣ красныхъ дѣвокъ и зажить по-христіански, сѣмейно и любовно. Да атаманъ Устя не любитъ этого. Чуденъ онъ. Дѣтей, малыхъ ребятъ любитъ, завсегда ласкаетъ и сластями кормитъ. Махонькихъ чужихъ младенчиковъ на рукахъ няньчитъ, а красныхъ дѣвицъ духу слышать будто не можетъ. Завелась одна такая, ворованная изъ Сенгилея, у молодца Ивана Чернаго, такъ атаманъ велѣлъ прогнать, а то утопить пообѣщался.
Однако въ нѣкоторыхъ хатахъ есть бабы, есть и молодухи и малыя ребята. Кто съ семьей своей пришелъ въ шайку, бѣжавъ изъ города, или изъ села какого, атаманъ запрета не кладетъ. Дочка при отцѣ — иное дѣло.
Самъ атаманъ живетъ хорошо. Хата у него не простая. Онъ въ каменномъ домѣ, будто въ городѣ. Такъ приладилъ онъ себѣ въ развалинѣ жилье, что диво. Половина, что разрушена отъ времени, такъ и осталась, а другую, что еще стояла, поправили, окна да двери приладили и вышло у атамана три горницы. Ни дать, ни взять, Правленье городское какое, или Земскій Судъ, или домъ господскій.
Стѣны бѣлыя, потолки высокіе, окна широкія. Свѣтлицы вышли — хоть самому воеводѣ жить въ нихъ, а не атаману разбойниковъ.
Вокругъ дома подъ окошками и у крылечка, всякая лѣтняя забава — горохъ да бобы, арбузы да тыквы, подсолнухи высокіе, двѣ большія яблони, что сами ужь здѣсь выросли или еще отъ старыхъ временъ остались. Можетъ и впрямь когда тутъ монастырь былъ: пустынники насадили.
У атамана мордовка старая, да злющая, именемъ Ордунья, прозвищемъ Однозуба — все хозяйство ведетъ и обѣдъ стряпаетъ. Она и огородъ и бахчи развела на диво, она и въ горницахъ всему хозяйка. Бываетъ и на атамана наскочитъ со зла и крикнетъ, но атаманъ Устя ей не перечитъ. Она ругается, а онъ смѣется.
По дѣламъ атаманскимъ у Усти въ помощь есть молодецъ Орликъ или Орелка, да онъ все въ разъѣздахъ да въ розыскахъ. А во дворѣ всегда при Устѣ старикъ Ефремычъ, прозвищемъ «князь», изъ солдатъ Пандурскихъ. Ефремычъ на мѣсто якобы эсаула помощника, если надо что кому приказать, взыскать, прослать куда. Онъ же и грамоту знаетъ, одинъ на весь поселокъ.
Если надо кому атамана просить о чемъ, разжалобить — то берися за Ефремыча. Ордунья много можетъ, да она злючая и дура и атаманскихъ разбойныхъ дѣловъ не понимаетъ. А Ефремычъ добрая душа и умница. Его смажешь ласковымъ словомъ, онъ и у атамана словечко замолвитъ, а когда захочетъ, все подѣлаетъ.
Только на «Однозубу» свою да на «Князя» атаманъ и не гнѣвается никогда. Они всегда правы. Правда, что они и свое дѣло знаютъ, и все въ порядкѣ содержутъ. Мордовка горницы и огороды вѣдаетъ, а бывшій Пандурскій капралъ всѣ дѣла по разбойной части ведетъ и по взыску съ виноватыхъ. У него и хранится все на замкѣ: и казна, и порохъ, и свинецъ — самое первое и нужное. Кому что нужно! Деньги всѣмъ нужны. Но для Усти и его молодцовъ порохъ да свинецъ дороже денегъ. Съ ними и денегъ добудешь. А съ одними деньгами да безъ пороху — съ голоду помрешь. Прежде, бывало, топоръ, сабля, ножъ вострый. И довольно молодцу. А нынѣ времена пошли хитрыя. Ѣдетъ купецъ съ товаромъ обозомъ или въ телѣгѣ, или на бѣлянѣ по Волгѣ и беретъ, подлецъ, про запасъ себѣ на дорогу — ружье или пистоль турецкую. Ты на него сунешься, по глупому, съ ножомъ, а онъ тебя по своему, по умному, шаговъ за десять подпуститъ, а то и издалеча… да изъ пистоли своей и ухлопаетъ. Разъ — и готово! Вотъ и приходится молодцамъ тоже заводить ружья да пистоли. И такъ набаловался народъ, что съ одними топорами да ножами иной разъ хоть и не зови ихъ работать. Нейдутъ. Подавай самопалы заморскіе, свинцу на пули.
Ефремычъ ведетъ счетъ всему. И куда ужъ онъ скупъ на свинецъ. Дастъ малость самую, и коли на десятокъ пуль ни одной головы молодецъ не прострѣлилъ — онъ грозитъ самого его застрѣлить. Но это только ради порядка, а то добрая душа. Мухи самъ не тронетъ. Зайцевъ даже не бьетъ, жалѣючи. — Всякое дыханіе да хвалитъ Господа, говоритъ.
Народъ живетъ въ Устиномъ Ярѣ — всякій, со всего міра сгонъ, со всѣхъ сторонъ «сволока». И недѣли не пройдетъ, чтобы новый молодецъ не проявился проситься въ шайку. Народъ въ поселкѣ: и русскіе, и хохлы, и татары есть, и незнаемые… Есть цыганъ, есть молдаванъ, одинъ сказался кипрусомъ. Изъ себя черный, будто сажей вымазанъ. Другой есть совсѣмъ желтый, и волоса и глаза желтые. Сказался изъ такого мѣста, что либо вретъ, либо одинъ Господь Богъ знаетъ, гдѣ такое. Болтаетъ по-россійски плохо, но понять все можно. Сказываетъ этотъ желтый, что тамъ у нихъ, на сторонѣ его, житье хорошее, земли мало, все пруди да заводи, хлѣбъ не растетъ, а жрутъ что попало. И ужъ скучаетъ бѣдняга по родной сторонѣ. Ушелъ бы, говоритъ, да далече, да и не можно. Какъ придетъ домой, его сейчасъ на веревкѣ затянутъ до смерти, потому что головы рубить по ихнему грѣхъ. Питеръ знаетъ, былъ… Изъ него бѣжалъ на Волгу. Либо тоже ограбилъ кого, либо убилъ, хоть и желтый…
Есть въ Ярѣ и казаки — съ Дону и съ Яика, есть и кубанцы. Немало и татарвы всякой, но татарва эта совсѣмъ иная. Мордва, калмыки, башкиры и чуваши въ разбойныхъ дѣлахъ народъ плохой, малодушный и глупый. Украсть что, поджечь, скотъ угнать, бабу ухлопать — это ихъ дѣло. Но биться люто не только съ командой, а хоть бы даже съ мужиками — не ихъ дѣло.
Пистолей и ружей всѣ боятся до-смерти. Какъ не увѣщай ихъ, что пуля безвреднѣе топора — не вѣрятъ. Съ пятью пулями въ нутрѣ люди на Волгѣ живали. А отъ пяти здоровыхъ маховъ топоромъ еще никто живъ не оставался. Но татарва эта на ножъ и топоръ лѣзетъ съ опаской, а коли пальнуть по нимъ хоть дробью или свинчаткой рубленой — такъ и разсыпятся, какъ горохъ. А тамъ трое сутокъ, а то и болѣе, все себя, ходятъ, щупаютъ вездѣ,- нѣтъ-ли гдѣ пораненія, не застряла-ли гдѣ свинчатка. Трусъ народъ, и толку отъ него мало для шайки.
Но есть и татарва другая: киргизы и крымцы. Эти молодцы. Киргизъ лютъ, а крымецъ горячъ. Эти всегда впереди, и ихъ не только ружьемъ, — пушкой не испугаешь. Киргизъ къ тому-жъ хорошъ тѣмъ, что, почитай, не ѣстъ ничего. Чѣмъ сытъ — удивительно. Крымецъ тоже не обжора, но одна бѣда — лѣнивъ и все съ трубкой. Лежать любитъ середь дня и, покуривая, въ небо смотрѣть. А чего тамъ смотрѣть — нѣтъ ничего. Повадка такая глупая.
Пуще всѣхъ не охота въ шайку принимать калмыковъ — ѣдятъ за пятерыхъ, глотаютъ что ни попади подъ руку, и спать тоже горазды. Не разбуди — самъ не проснется. А работать можетъ только изъ-подъ кнута. За то же ихъ и бьютъ, какъ собакъ непоходя. Киргиза и крымца не тронь: ему плюха и та обидна. Пуще русскаго человѣка православнаго на побои обижаются, а вытяни кнутомъ — остервенится и рѣзаться полѣзетъ. Такой нравъ чудной. Первые молодцы въ Устиномъ Ярѣ — все тѣ же казаки. Есть не хуже ихъ русскіе мужички: тверитяне, костромичи, новгородцы, рязанцы, вологжане… но молодцовъ изъ нихъ по одному на десятокъ. Больше все народъ степенный, добрый и богобоязненный. На разбой — охоты въ нихъ мало. А такъ, Бога прогнѣвали, очутились въ бѣгахъ, попали въ разбойнички… Ну, и полѣзай въ кузовъ, коли груздемъ сказался. Атаманъ кормитъ, ну и служи. А то душегубить кому охота? Вѣдь на томъ свѣтѣ тоже спросится. Вѣстимо подъ старость, коли цѣлъ и невредимъ проживешь, надо въ скитъ итти, покаяться и замолить грѣхи свои.
Въ шайкѣ молодцы разныхъ народовъ, и разныхъ лѣтъ, и разнаго нраву. Всѣ перепутались и живутъ согласно. На дѣлежѣ или дуванѣ всего, что добыли, ссоръ не бываетъ. Но въ шайкѣ всегда всѣ молодцы на два покроя и разной повадки въ разбоѣ, русскій ли, татаринъ ли, все равно. И причина тому, какъ попалъ онъ въ бѣга, да на Волгу. Коли по неправдѣ и утѣсненію помѣщика, отъ обиды судьи, или просто отъ рекрутчины, или со страховъ какихъ бѣжалъ, то онъ — одинъ человѣкъ! Коли загубилъ кого тамъ у себя, убилъ, зарѣзалъ и отъ отвѣта бѣжалъ — другой человѣкъ. Онъ крови отвѣдалъ будто и остервенился. И чудно! Душегубствомъ своимъ по Волгѣ похваляется и радъ приврать, какъ мужика ухлопалъ, какъ купца убилъ, прикащика иль батрака зарѣзалъ, какъ подъячаго какого замучилъ до смерти… Первое дѣло похвастать предъ сотоварищами на роздыхѣ иль за обѣдомъ. Но про то первое свое дѣло, изъ-за котораго бѣжалъ, молчитъ. Разъ скажетъ кому, атаману иль пріятелю, и то не весело, безъ шутокъ, да прибаутокъ. Про то дѣло поминать не любитъ, будто оно его, «свое»… А здѣсь на Волгѣ — это не его дѣла — «чужія», атаманскія.
Бываетъ, живетъ въ шайкѣ молодецъ годъ, два, три и никому не сказывается, почему бѣжалъ и въ разбой попалъ. — Грѣхъ такой былъ! говоритъ. Загубилъ душу одну. А кого убилъ онъ, за что. Не охота говорить. То тягостью душевною легло на сердцѣ… А вотъ лихое смертоубивство, вмѣстѣ съ молодцами купца какого проѣзжаго — это иное дѣло. Весело и помянуть, не терпится и прибауткой смазать, чтобы смѣшнѣе да веселѣе показалось.
Если вотъ въ острогѣ посидѣлъ — иное дѣло. Послѣ острога народъ приходитъ — безбожникъ и, почитай, гораздо отчаяннѣе и злѣе, чѣмъ коренной волжскій разбойникъ, что и въ городахъ-то никогда и по близости не бывалъ. Острожникъ, каторжникъ, сибирный, клейменый, съ рваными ноздрями, иль съ урѣзаннымъ ухомъ, или пестрый отъ кнута и плетей — куда хуже молодца, что на Поволжьи выросъ и еще мальчуганомъ съ тятькой въ разбойники ходилъ. Этому ты, коли подвернулся подъ руку, подай наживу, денегъ, шубу, перстенекъ для зазнобушки, а самъ, — коли что — Богъ съ тобой. Иди, разживайся и опять милости просимъ, мимо насъ наѣзжай. Опять дай побаловаться.
Клейменый да сибирный ограбитъ, но душу никогда не отпуститъ на покаяніе. А коли ничего не нашелъ на проѣзжемъ поживиться, еще лютѣе да злодѣстѣе ухлопаетъ. Не попадайся треклятый съ пустыми руками.
Молодцы-удальцы, уроженцы Поволожья, народъ все балагуръ, затѣйникъ и именуетъ себя: вольные ратнички!.. божьи служивые! птицы небесныя! подорожная команда! Ихъ забота — сыту быть, ихъ завѣтъ — удалу быть. Имъ любо на вольной волюшкѣ съ пѣснями гулять, любезныхъ имѣть.
Сибирный и острожный народъ — удали той и не смыслитъ, пѣсней не любитъ, зазнобы не заводитъ. У него застряла злоба на все. Его на родимую сторону тянетъ, гдѣ можетъ жена и дѣти остались… А туда нельзя! Во вѣки и аминь — нельзя!..
— Ну, такъ не подвертывайся же здѣсь никто подъ руку… Что мнѣ проѣзжій, что баба глупая или дѣвка неповинная. Самаго младенца съ ангельской душенькой ножомъ порѣжу безъ оглядки.
VI
Смеркалось… Весь поселокъ Устинъ Яръ притихъ и, казалось, будто уже спитъ или вымеръ. Хоть жилье это и притонъ, и разбойное гнѣздо, а зачастую здѣсь бывало тихо и отчасти безлюдно. Болѣе половины обитателей бывали почти всегда въ отсутствіи по окрестности, по селамъ и весямъ, а то и въ городахъ. Каждый справлялъ какое-либо дѣло или порученіе, а то просто посылался на добычу. По дворамъ виднѣлись только хворые, старые, да бабы и ребята или ненадолго вернувшіеся молодцы послѣ исполненія указаннаго атаманомъ урока. Дѣла эти или уроки были правильно распредѣлены.
Одни всегда ходили на охоту и доставляли дичь, какъ Бѣлоусъ рыбу, другіе посылались исключительно по деревнямъ угонять скотъ, красть лошадей, такъ какъ для этого требовалась особая снаровка, умѣнье и удаль, и на это посылались самые отборные молодцы, конокрады по ремеслу.
Наконецъ разбойничать по дорогамъ, т. е. нападать на проѣзжихъ, грабить и, если нужно, убивать, — было исключительнымъ занятіемъ двухъ десятковъ молодцовъ, именуемыхъ «сибирными», т. е. изъ тѣхъ, что побывали уже въ каторгѣ и, ожесточенные вполнѣ, шли на убійство какъ на охоту. Кромѣ того, для всѣхъ мирныхъ дѣлъ, ходатайствъ и порученій въ городѣ, требовавшихъ ловкости, пронырства и знанія многихъ «ходовъ», имѣлось два, три человѣка изъ болѣе казистыхъ на видъ, умныхъ и грамотныхъ.
Вслѣдствіе постояннаго отсутствія большинства молодцовъ изъ Яра и середи дня въ поселкѣ бывало не очень оживленно, а въ сумерки, когда наступалъ часъ ужина, становилось совсѣмъ тихо.
У развалины, часть которой была подновлена и прилажена подъ жилище атамана, было всегда тихо. Изрѣдка только мордовка Ордунья кропоталась и бранилась визгливо съ кѣмъ нибудь изъ пришедшихъ къ атаману.
Солнце давно зашло… Алѣвшій западъ сталъ темнѣть, лѣтняя теплая и темная ночь все болѣе окутывала мглой весь Яръ и бугоръ, на которомъ стояли на половину разрушенныя, будто рваныя стѣны прежней монашеской обители или прежней сторожевой крѣпостцы. Наконецъ въ одномъ изъ окошекъ поближе къ высокой башнѣ, со сбитой будто ядрами верхушкой, — засвѣтился огонекъ. Это была горница атамана, гдѣ онъ проводилъ цѣлые дни за какимъ-либо занятіемъ. Но чѣмъ занимался Устя отъ зари до зари, скромно, неслышно, будто втайнѣ отъ всѣхъ, — никто изъ шайки не зналъ. Предполагать, что атаманъ спитъ по цѣлымъ днямъ, было нельзя, такъ какъ всякій являвшійся къ нему тотчасъ допускался въ первую горницу, загроможденную рядами награбленнаго товара, и хозяинъ тотчасъ выходилъ всегда сумрачный, неразговорчивый, но бодрый, не съ просонья, а будто оторвавшись отъ дѣла какого.
Горница, гдѣ засвѣтился теперь огонекъ, была просторная, съ ярко бѣлыми стѣнами, недавно вымазанными глиной, и деревянными скамьями вдоль стѣнъ. Въ одномъ углу стоялъ близъ окна столъ, а возлѣ него шкафъ, гдѣ лежало кой-какое платье и бѣлье. Рядомъ на гвоздѣ армякъ синій съ мѣдными пуговицами, красный кушакъ и круглая шапочка, грешневикомъ, обмотанная цвѣтными тесемками и шнурками… На стѣнѣ противъ оконъ висѣло самое разнообразное оружіе: турецкіе пистолеты, ружья всѣхъ калибровъ, сабли, кинжалы и ножы, два отточенныхъ бердыша и даже большой калмыцкій лукъ съ упругой тетивой изъ бычачьей жилы ярко кроваваго цвѣта, а рядомъ съ лукомъ — сайдакъ со стрѣлами. Отдѣльно отъ всего оружія — ради почета — висѣлъ на стѣнѣ мушкетонъ съ красивой рѣзьбой и перламутровой отдѣлкой по ложу изъ орѣха.
Для широкаго дула этого заморскаго мушкетона отливалъ себѣ самъ атаманъ особенныя огромныя пули. Этотъ мушкетонъ былъ любимымъ оружіемъ хозяина и онъ почти не отлучался со двора, не закинувъ его за спину. Вдобавокъ это былъ подарокъ прежняго атамана шайки, стараго Тараса, который кончилъ жизнь странно и загадочно… Этотъ мушкетонъ достался Тарасу послѣ офицера, начальника команды, посланной изъ Саратова на поимку его шайки.
Офицеръ былъ убитъ, команда частью разбѣжалась, частью была перебита, а все оружіе досталось въ пользу разбойниковъ. Въ другомъ углу горницы стояла деревянная кровать, покрытая пестрымъ одѣяломъ, съ красивыми красными расшивками, работы трехъ мордовокъ и въ томъ числѣ старой Ордуньи.
Въ правомъ углу чернѣлись три старинные образа, изъ которыхъ одинъ, большой складень, изображалъ страшный судъ.
У стола, гдѣ горѣла сальная свѣча, сидѣлъ, опершись на оба локтя, очень молодой малый, въ бѣлой съ вышивкой рубахѣ, пестрыхъ шароварахъ и высокихъ смазныхъ сапогахъ. Но поверхъ рубахи была надѣта черная, суконная куртка безрукавка, вся расшитая шелками и обшитая позументомъ, а среди мелкаго узора на плечахъ и на спинѣ сіяли вытканныя золотомъ турецкія буквы вязью.
Передъ молодцомъ лежала большая книга, сильно почернѣвшая и ветхая. Указкой въ правой рукѣ онъ медленно велъ по строчкамъ и, читая про себя, разбиралъ очевидно съ трудомъ каждое слово. Иногда онъ произносилъ слова вслухъ шопотомъ или громко, но вопросительно, какъ бы не увѣренный въ точности прочитаннаго и произнесеннаго… Книга мелкой церковной печати былъ псалтирь, переплетенный вмѣстѣ съ другой книгой, озаглавленной: «Столбъ Вѣры».
— Хитонъ… произнесъ молодой малый и промолчалъ… Не-ле-лѣ-піе… медленно разобралъ онъ затѣмъ и снова пріостановился…
Прошло нѣсколько мгновеній и онъ снова выговорилъ вслухъ, громко, но уже не вопросительно… «Яко тать и разбойникъ!»… Голосъ его, свѣжій, мягкій, отчасти пѣвучій, прозвучалъ съ оттѣнкомъ чувства.
Онъ пересталъ водить указкой по строчкамъ и, глядя мимо книги на столъ, гдѣ лежали щипцы для снимки нагара со свѣчи, онъ, очевидно, задумался вдругъ невольно и безсознательно.
Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія онъ снова едва слышнымъ шепотомъ произнесъ:
— Яко тать и разбойникъ!.. Да! Слуги дьявола на землѣ. Лютые, нераскаянные грѣшники! Жизнь-то недолга. А послѣ-то… Послѣ,- гіенна огненная!!.. И онъ вдругъ глубоко вздохнулъ и отъ своего же вздоха будто пришелъ въ себя… Онъ провелъ небольшой бѣлой рукой по глазамъ и по лицу нѣсколько разъ, будто отгоняя отъ себя неотвязныя, одолѣвшія думы…
Наконецъ молодой малый отвернулся отъ книги, сѣлъ бокомъ къ столу и, опершись на него локтемъ, положилъ щеку на кулакъ.
Атаманъ Устя — кому казался красавцемъ, а кому, напротивъ того, гораздо неказистъ, непригожъ и даже совсѣмъ непонутру. Все-таки атаманъ равно дивилъ всякаго человѣка на первый взглядъ своимъ чуднымъ видомъ, лицомъ, ростомъ и складомъ. Словно не мужчиной казался онъ по виду, а будто еще парень, лѣтъ много восемнадцати. Зато съ лица будто старъ, иль ужъ больно зло это лицо и на старое смахиваетъ.
Скорѣе сухопарый и худой, чѣмъ плотный, Устя казался еще невыросшимъ и несложившимся вполнѣ мужчиной. Но плечи, сравнительно съ ростомъ, были довольно широки, грудь высокая, ростъ для молодца средній. За то ноги малы, руки тоже малы и бѣлы, будто у барича. Голова тоже небольшая, черная, хоть коротко острижена, а кудрявая, такъ что вся будто въ мерлушкѣ черной, барашка курчаваго.
Если всѣмъ своимъ видомъ малый не походилъ на взрослаго мужчину и еще того меньше на атамана разбойничьей шайки, то ужь лицомъ совсѣмъ смахивалъ на барченка или купчика какого изъ города. Только бы не брови!..
Было бы молодое и чистое лицо Усти слегка загорѣлое, пожалуй совсѣмъ обыкновенное, годное и для всякаго парня, еслибы только не чудный ротъ, да не чудныя брови. Этотъ ротъ и эти брови были не простые, обыкновенные, а бросались въ глаза каждому сразу. Они даже будто не ладили между собой, будто вѣкъ спорили. Ротъ добрый, годный и для сердечнаго парня и пожалуй даже хоть для смѣхуньи-дѣвицы… А брови нехорошія, будто злыя, прямо подъ-стать не только парню, а «сибирному» душегубу лютому, каторжному.
Маленькій ротъ Усти съ сильно вздернутой вверхъ заячьей губой вѣчно оставлялъ на виду верхній рядъ бѣлыхъ зубовъ и придавалъ лицу его ребячески добродушный видъ. Эта вздернутая верхняя губа, пухлая, розовая, вѣкъ топырилась будто, и торчала — шаловливо, наивно, чуть не глуповато. Небольшой носъ загибался къ ней сильной горбиной, и былъ совсѣмъ, какъ сказывается, орлиный. И вотъ отъ него, надъ узкими, черными, будто миндалемъ вырѣзанными, глазами, смѣлыми и упорными… шли отъ переносицы густыя и тонкія черныя брови, но не облегали глазъ полукружіемъ или дугой, какъ у всѣхъ людей, а расходились прямо и вверхъ. И концы ихъ у висковъ были выше переносицы… Вотъ эти-то брови и не ладили съ дѣтскимъ ртомъ, — а придавали всему лицу что-то злое и дикое, упрямое и отчаянное… Коли за эту заячью, дѣтски-пухлую, да розовую губку и бѣлые зубки парень годился бы въ женихи любой купецкой дочери или барышнѣ, то за брови эти — прямо выбирай его въ атаманы разбойниковъ.
Когда Устя, разгнѣвавшись на кого, прищуритъ свои огневые глаза, черные какъ у цыгана, и сморщитъ брови, то они еще больше опустятся надъ орлинымъ носомъ, а крайніе кончики ихъ, кажетъ, еще больше поднялись… И глянетъ молодой парень разбойнымъ бездушнымъ взглядомъ такъ, что уноси ноги. Того гляди за ножъ схватится и рѣзнетъ, не упредивъ и словечкомъ. И всѣмъ чуднымъ лицомъ этимъ — сдается онъ не человѣкъ, а птица хищная или звѣрь лютый… Или того хуже!.. А что? Да бываетъ грѣхъ на землѣ, что, при рожденьи на свѣтъ Божій младенца, мать, мучаясь, поминаетъ часто врага человѣческаго. И приходитъ онъ къ родильницѣ въ помочь, да на ликѣ новорожденнаго младенца отпечатлѣваетъ свой ликъ, а въ душу его неповинную вдохнетъ «отчаянье» свое сатаниново. Кромѣ того, все лицо Усти кажетъ еще суровѣе изъ-за длиннаго бѣлаго рубца на лбу, отъ виска и до пробора, оставшагося послѣ раны шашкой въ голову. Рубецъ, тонкій и ровный, не безобразитъ его, а будто только придаетъ лицу еще болѣе злой и дикій видъ. И кажетъ атаманъ для кого красавецъ писаный, а для кого — въ бровяхъ этихъ, да въ рубцѣ, сама будто нечистая сила сказывается.
Такъ-ли, иначе-ли, а должно быть за одни эти брови молодой парень двадцати годовъ и попалъ въ атаманы волжскихъ разбойниковъ. Должно быть эти брови на виду у всѣхъ — прямо выдаютъ то, что живо въ немъ самомъ, да заурядъ скрыто отъ глазъ людскихъ. А живы въ немъ: сила несокрушимая духа, сердце каменное, ожесточенное, нравъ указчикъ, — которому не перечь никто! И слово его указъ — а указовъ для ослушника у него только два! По третьему разу виноватому нѣтъ опять указа — а есть смертныя слова: разстрѣлъ или голову долой топоромъ. А бѣжать изъ шайки и не пробуй — свои же молодцы разыщутъ на днѣ морскомъ, подъ страхомъ того же разстрѣла и себѣ, и приведутъ къ атаману на расправу.
VII
Прошло въ тишинѣ много времени. Свѣча сильно нагорѣла и толстый черный фитиль коптилъ и дымилъ. Комната погрузилась въ полутьму. Молодой малый не снималъ нагара. Долго такъ сидѣлъ Устя, не двинувшись и глубоко задумавшись. Наконецъ скрипнули ступени на лѣстницѣ за второй горницей и онъ пришелъ въ себя, повернулся, тотчасъ отворилъ ящикъ стола и взялъ книгу въ руку… Онъ прислушался къ шагамъ по горницѣ и, опустивъ книгу въ ящикъ, быстро затворилъ его, оставшись въ томъ же положеніи у стола; онъ только взялъ щипцы и снялъ нагаръ. Сразу засіяли опять бѣлыя стѣны и яркій свѣтъ разлился по горницѣ. Дверь отворилась и вошелъ слегка сгорбленный старикъ, Ефремычъ, котораго въ шутку звалъ Устя то дворецкимъ своимъ, то деньщикомъ, то дядькой. Для всей шайки отставной капралъ Пандурскаго полка былъ только съ однимъ прозвищемъ: «князь».
— А, это ты? Я тебя не призналъ по шагамъ, сказалъ Устя и, тотчасъ же открывъ ящикъ, снова вынулъ на столъ книгу.
— Не узналъ? Что-жь ноги-то у меня нешто помолодѣли, заворчалъ Ефремычъ. И чего ты прячешься съ книжицей. Плевать тебѣ на всѣхъ. — Нешто тутъ лихъ какой, что грамотѣ захотѣлъ обучиться. Сидѣлъ бы да складывалъ завсегда, хоть при всѣхъ. Чего ихъ таиться? И не ихъ ума это дѣло, да и худа нѣтъ…
— Сказано тебѣ старому сто разовъ! Отстань! добродушно проговорилъ Устя. Чего ты привязываешься тоже какъ Ордунья. Сказалъ тебѣ разъ — не атаманское по мнѣ это дѣло — съ книжкой сидѣть и зазорно молодцамъ будетъ, да срамъ одинъ. Не хочу потому при нихъ складывать! Ну и не стану! И ты про это молчи… А то побью…
— Побьешь? усмѣхнулся Ефремычъ. Вишь какъ?
— Да что-жь, ей Богу, за эдакое разъ бы тебя треснулъ. Не болтай чего не надо.
— А я болталъ? Много я наболталъ по сю пору. Ахъ?… Нут-ко, много…
— Нѣтъ… Я не то…
— Про книжицу вишь не довѣряетъ! отчасти сердился старикъ. — А про другое что, много важнѣющее, много я разболталъ по сю пору. Ась? Въ томъ довѣрился, а за книжицу боишься…
— А все-таки знаютъ которые изъ молодцовъ, глухо и странно выговорилъ Устя.
— Знаютъ? Вѣстимо, да не отъ меня. Знаютъ тѣ, кои еще при Тарасѣ тебя видали въ иномъ видѣ. А то знаютъ, поди, отъ брехунца и негодницы Петруньки, что теперь, небось, въ Саратовѣ сидитъ Іуда, да на насъ показываетъ воеводскимъ крючкамъ, да ярыжкамъ.
— Эка вѣдь хватилъ. Нешто можетъ такое быть! Да и Петрынь не таковъ.