Графъ Саліасъ

Петербургское дѣйство

Историческій романъ

(1702 г.)

Посвящается Александру Алексѣевичу Нарышкину.
….а совершилось оное дѣйство съ общаго отъ всѣхъ состояній согласія и восторга; и самое происхожденіе всего было безъ единыя капли пролитыя крови. (Изъ частнаго письма современника переворота).
Mais c\'est un conte de mille et une nuits!!.. (Восклицаніе Людовика XV при чтеніи депеши посла о воцареніи Екатерины II).
Часть первая

I

Зима, морозъ трескучій, полночь, но свѣтло какъ днемъ!..

Вдали отъ жилья, среди густаго лѣса, укрываясь среди чащи, гдѣ топырятся и переплетаются голыя сучья и вѣтки, обсыпанные серебристымъ снѣгомъ, стоитъ человѣкъ.

Среди глуши и дичи лѣса, среди тиши ночной, ярко озаренный луннымъ свѣтомъ, такъ что лиловатая тѣнь пятномъ лежитъ за нимъ на сугробѣ — онъ одинъ здѣсь — шевелится, дышетъ, живетъ…. Все окрестъ него, мертвецъ нѣмой и бездыханный, окутанный и увитый бѣлымъ саваномъ.

Морозъ все убилъ и все зарыли будто кованыя и закаленыя снѣговыя глыбы.

Круглый мѣсяцъ сіяетъ среди яснаго, синеватаго неба и только изрѣдка укрываютъ его, низко и быстро несущіяся округлыя и крѣпкія облака. Какъ клубы дыма, облака чередою, на мгновеніе, застилаютъ мѣсяцъ и желтѣютъ отъ сквозящаго свѣта…. Но тотчасъ же мѣсяцъ, будто самъ прорѣзавъ ихъ, вылетаетъ изъ облачной паутины и могучимъ взмахомъ стремительно идетъ прочь, будто несется побѣдно, въ безпредѣльной и многодумной синевѣ ночи.

И каждый разъ только легкая и мгновенная тѣнь скользнетъ по бѣлымъ глыбамъ снѣговъ и исчезнетъ… Будто таинственный призракъ, безмолвно, безслѣдно пронесся по землѣ и умчался въ свой невѣдомый путь!..

A ясный мѣсяцъ въ небѣ, холодно веселый, будто тоже льдистый, равнодушно глядя сюда съ великой заоблачной шири, только и находитъ, что голую, сѣрую, шероховатую чащу лѣсную, да бѣлыя глыбы. И все здѣсь серебристо, лучисто и мертво… Только синіе и пунцовые огоньки и искры вспыхиваютъ, сверкаютъ и меркнутъ, будто бѣгаютъ и играютъ по стволамъ, вѣтвямъ и сугробамъ.

Незнакомецъ стоитъ на самой опушкѣ лѣса, полуукрытый сосной, а предъ нимъ маленькая прогалина лѣсная и бѣла она… Бѣла и чиста, какъ только можетъ быть бѣла снѣжная полянка, среди дремучаго бора, по которой нога человѣчья не ступала еще ни разу съ начала зимы. Ни пятнышка, ни соринки, ни единой точки темной. Ясная и гладкая глыба, какъ бы сахарная, вся усыпана алмазными искрами и серебрится, играя въ лучахъ мѣсяца; а утонетъ онъ на мгновеніе въ облакахъ, то синевой отливать начнетъ глубокій сугробъ.

Человѣкъ этотъ — охотникъ. Близъ него, на подачу руки, стоятъ, у ствола дерева, короткій мушкетонъ и длинная, здоровая рогатина, о двухъ стальныхъ зубцахъ. Но охотникъ забылъ, видно, про оружіе и, прислонясь спиной къ большому обледенѣлому дубу, откачнулся на него, засунулъ руки въ карманы мѣховаго кафтана, закинулъ голову въ мѣховой шапкѣ и все задумчивое лицо его въ лучахъ мѣсяца. Высокій ростомъ, плотный, могучій въ плечахъ, удалый по лицу и взгляду, онъ или забылъ, зачѣмъ стоитъ въ ясную полночь среди дикаго лѣса, или просто усыпило его — дѣло привычное. Или просто скучно стало, потому что давно ужъ онъ здѣсь. Во всей фигурѣ его есть что-то осанистое и гордое, что-то простое и важное вмѣстѣ и въ лицѣ, и въ позѣ, и даже въ одеждѣ. Молодое выбритое лице, безъ усовъ и бороды, красивый профиль чистаго лица, большіе темные глаза, задумчиво слѣдящіе за игрой мѣсяца съ облаками, — все говоритъ, что это не простой охотникъ — звѣроловъ изъ-за куска хлѣба.

Тишь полночная не нарушается уже давно ни единымъ звукомъ и не мудрено было задуматься ему и заглядѣться на небо. Долго стоялъ онъ такъ, не двигаясь и опрокинувъ голову, но, наконецъ, шевельнулся, тихо опустилъ голову, опустилъ глаза на серебристую полянку и вымолвилъ шепотомъ:

— Эхъ, моя бы воля…

Онъ вздохнулъ, зашевелился, передвинулъ ногами на утоптанномъ имъ снѣгу и сталъ озираться.

Оглядѣлъ онъ полянку, голую сѣть стволовъ, ее окаймлявшую, потомъ глянулъ около себя на оружіе, но, казалось, не вполнѣ еще сознавалъ окружающаго. Мысль его была еще слишкомъ далеко и еще не вернулась сюда, въ глушь, гдѣ топырится кругомъ этотъ обмерзлый лѣсъ, гдѣ этотъ морозъ трещитъ и гдѣ стоятъ, прислоненные къ обледенѣлой корѣ, рогатина и мушкетонъ, для любимой забавы, для боя, одинъ-на-одинъ, съ страшнымъ и сильнымъ, но всегда побѣждаемымъ врагомъ.

Однако онъ взялъ машинально сильной большой рукой тяжелую рогатину, откачнулся отъ дерева и оперся на нее… ради перемѣны положенія и отдыха тѣла.

Полупрерванная, движеніемъ его, мысль снова овладѣла имъ.

— Да, моя бы воля! вдругъ вслухъ сказалъ онъ и его собственныя слова разбудили и его самого и окрестъ молчащій лѣсъ.

Вдали раздался едва слышно какой-то звукъ. Не то хрустнуло что-то, не то звякнуло. И послѣ одинокаго робкаго звука снова воцарилось то же затишье, тотъ же застой… Только и жизни, что въ облакахъ, а на землѣ все замерло, все недвижно.

— Что-жъ, однако… Тоска какая… Да и морозно! Нынѣ должно быть, незадача отъ нѣмцева глазу, пробормоталъ онъ едва слышно, и повелъ плечами.

Онъ начиналъ чувствовать, что сильный морозъ сталъ, наконецъ, пробираться и подъ его мѣховой кафтанъ, опоясанный ремнемъ, съ серебряными насѣчками. У ремня торчалъ большой турецкій пистолетъ и висѣлъ длинный, кривой кинжалъ. Но, однако, охотникъ тотчасъ же снова поднялъ голову — и лицомъ къ мѣсяцу, снова забылъ про морозъ, лѣсъ и свою затѣю.

— Да. Лейбъ-Компанцы… Въ одну ночь все дѣйство произвели! вымолвилъ онъ снова вслухъ, но вдругъ тотчасъ же какъ бы опомнился, оглядѣлся на дикій лѣсъ и задвигался, окончательно разбуженный собственными мыслями.

Не сказаннаго вслухъ оробѣлъ, конечно, молодецъ, а тѣхъ мыслей, что наплывали, бились, роились и не укладываясь въ головѣ его, бѣжали и смѣнялись другими. Одна только изъ нихъ постоянно будто рѣзала остальныя, пропускала ихъ всѣ, а сама оставалась въ головѣ, точь-въ-точь какъ вотъ этотъ мѣсяцъ: пропускаетъ мимо себя встрѣчныя причудливыя кучки облаковъ и рѣжетъ ихъ… Они бѣгутъ прочь, дальше, невѣдомо куда, по далекой синевѣ, и исчезаютъ въ полночномъ небѣ, а мѣсяцъ хоть будто и плыветъ, а все тутъ, на мѣстѣ, и снова свѣтитъ, и снова сіяетъ.

Мысль эта тоже, какъ мѣсяцъ въ небѣ, давно ясно и несмѣняемо воцарилась въ головѣ его. Мысль эту неотвязную онъ и выразилъ вслухъ, словно въ отвѣтъ на все остальное, что наплывало въ молодую голову и смущало ее образами и картинами, которыя, одна ярче другой, одна заманчивѣе другой, были всѣ вполнѣ чужды всему окружающему. Чужды и окрестному дикому лѣсу и его вооруженію. И, знать, не забавитъ его та затѣя, которая привела его сюда: мерзнуть терпѣливо на морозѣ и, озираясь, прислушиваться ко всякому шороху или звуку, ко всему, что можетъ ожить вдругъ среди этой нѣмоты ночной, среди глубокихъ снѣговъ и помертвѣлой чащи.

— Времена не тѣ были… Да!.. снова отдался онъ своимъ грезамъ. — За то въ одну ночь… Простые рядовые, гренадеры… Теперь они лейбъ-компанцы, да дворяне, а то Ваньки, да Васьки были. A лѣкарь-то этотъ, французъ, да еще съ французскими же и деньгами, былъ тутъ не причемъ. Эдакаго одними деньгами не купишь!.. Сама государыня, сказываютъ, только вздыхала, да робѣла… Лестокъ чуть не силкомъ свезъ ее въ казарму… Божье изволенье все сотворило. Гласъ народа — гласъ Божій. A не будь его, какіе тутъ французскіе червонцы что сдѣлаютъ. A нынѣ гласъ народа воистину слышенъ. И черный народъ, и нашъ братъ, дворянинъ, и гвардія…. Только кличъ кликни кто… Первый! Да, но кто?! Кто?.. Моя бы воля… Эхъ, все пустое! Мысли одни!!

Раздался шорохъ среди чащи направо отъ полянки и охотникъ привычнымъ глазомъ быстро и зорко окинулъ оружіе за поясомъ, крѣпче обхватилъ рогатину и сталъ глядѣть пристальнѣе въ чащу. Что-то хрустнуло и звучнѣе и ближе и шорохъ приближался… Охотникъ двинулся слегка изъ-подъ дерева и сталъ на краю опушки, весь освѣщенный луной. Въ ту же минуту на противуположной сторонѣ тоже появилась фигура человѣка и раздался голосъ.

— Эй! Не медвѣдь. Смотри, не пальни!

— A я ужъ было думалъ и онъ! отозвался этотъ.

Появившійся на опушкѣ былъ тоже охотникъ и будто двойникъ перваго. Такого же могучаго роста, такой же плечистый и молодецъ съ виду. Оба были къ тому же и одѣты и вооружены одинаково, только у втораго не было рогатины.

Охотники богатыри, увязая въ снѣгу по колѣна, сошлись на ясной полянкѣ. Это были братья Орловы: первый — Григорій, вновь подошедшій — Алексѣй.

II

— Что, Алеханушка?… Видно чухонецъ-то во снѣ видѣлъ Мишку… Должно медвѣдей тутъ и не бывало никогда съ тѣхъ поръ, что мы цѣлую семейку объ Рождество ухлопали.

— Не можетъ статься, Гриша, отозвался младшій братъ. — Тутъ на сто лѣтъ хватитъ и лосей, и медвѣдей, и всякаго звѣрья. Просто незадача. Говорилъ я — сглазитъ насъ этотъ проклятый Будбергъ. Знамое дѣло! Молодцы ѣдутъ на охоту, а онъ пути желаетъ, да удачи… Ну, и сглазилъ окаянный голштинецъ.

— Видишь ли, по ихнему изъ вѣжливости такъ слѣдъ. Да это и вздоръ… глазъ-то, вымолвилъ Григорій Орловъ.

— Вздоръ… Толкуй. У тебя все вздоромъ стало послѣ граничнаго житья. Это россійская примѣта — самая вѣрная.

Братья помолчали. Алексѣй снова заговорилъ.\'

— A меня, братъ, морозъ сталъ одолѣвать съ тоски. Пора бы ужъ въ Красный. Поужинаемъ, да и домой. Ей-Богу! Мало-ль что?.. Можетъ даже нужда въ насъ случится. Да и морозина тоже чертовскій, всю ночь не выстоишь. Какъ, Гриша, на твой разсудокъ?

— Обидно съ пустыми руками.

— Нашихъ-то не слыхать. Словно померли всѣ… Надо думать, они за версту уползли. Если и поднимутъ Мишку, не намъ достанется. Пойдемъ-ка къ лошадямъ? А?..

— Пойдемъ, коли хочешь, равнодушно отозвался Григорій.

— У меня, по истинѣ, и не то на умѣ. Не такъ, какъ бывало прежде. Какія теперь забавы, до охоты… тише сказалъ Алексѣй Орловъ.

— Да. Нынѣ не такой медвѣдь изъ Нѣмеціи пожаловалъ вдругъ, да на шею сѣлъ! весело разсмѣялся вдругъ старшій братъ, потрясая могучими плечами, и звонко раздался его смѣхъ богатырскій среди серебристой чащи.

Нѣсколько снѣжинокъ отъ смѣха и отъ движенія его посыпались съ ближайшей сосенки и засверкали при беззвучномъ паденіи.

— Тише… Чего горланишь…

— Въ лѣсу-то. Господь съ тобой, Алеханушка.

— Въ лѣсу? При Бироновѣ, сказывалъ родитель, опенки изъ лѣсу бѣгали доносить про все, что толковалось въ чащѣ.

— A тутъ теперь и опенокъ нѣту. Зима! шутилъ Григорій Орловъ.

— Береженаго Богъ бережетъ. Да, времена нынѣ пришли. Два мѣсяца, какъ померла Лизаветъ Петровна, а что ужъ воды утекло… A все этотъ принцъ. Все онъ. Государь тутъ, ей-ей, ни причемъ. Не пріѣзжай онъ…

— Да этотъ принцъ Жоржъ не то, что вонъ лѣсной Михаилъ Иванычъ Ведмѣдевъ, тише вымолвилъ братъ. Этотъ не насъ однихъ сомнетъ своими порядками.

— Насъ?.. Какъ бы всю гвардію не помялъ, отозвался Алексѣй. Да что гвардія! Все можетъ поломать и вверхъ ногами вывернуть. A мы будемъ смотрѣть, да моргать! Да! какъ-то странно и желчно выговорилъ онъ. Мы будемъ въ кустахъ сидѣть, да ворчать, да шишъ показывать за версту. И не робость помѣхой дѣлу. A стыдъ сказать что… Лѣнь! Да, лѣнь… Все какъ-то чрезъ пень колоду валимъ. Погодите, да обождите, да отдохните… Да эдакъ вотъ два мѣсяца и годимъ. Устанемъ отъ сидѣнья — на охоту… A то за бабьемъ ухаживать… И какъ право не наскучитъ. Все бабы да бабы, да все разныя. Что ни недѣля, новая зазнобушка. Чудно, право. Да и тому-ли теперь на умѣ быть.

Алексѣй замолчалъ и будто слегка пріунылъ.

Григорій заговорилъ первый послѣ минутнаго молчанія и голосъ его зазвучалъ какъ-то нѣжнѣе, будто онъ винился. Упрекъ брата прямо относился къ нему и онъ мысленно сознался въ правотѣ его.

— Что-жъ, Алеханушка. Я не отпираюсь. Правда твоя. Да вѣдь это съ тоски. A начните, поведите дѣло по еройски. И все я брошу. И охоту, и вино, и картежъ… A барынь-то вашихъ я и безъ того порѣшилъ бросить. Ну ихъ…

— Толкуй! усмѣхнулся недовѣрчиво Алексѣй. Бросишь? Ты? Да тебѣ безъ нихъ дня не прожить. Ты съ колыбельки бабій угодникъ уродился.

— Угодникъ? Никогда я имъ не бывалъ. A по пословицѣ: на ловца и звѣрь бѣжитъ. Я только не зѣваю. A искать, я не ищу.

— Почему бы это такъ? веселѣе заговорилъ Алексѣй. Я зачастую вотъ думалъ: вѣдь не краше же ты другихъ нашихъ молодцевъ. A ни за кѣмъ изъ нихъ наши франтихи такъ не бѣгаютъ. И чѣмъ ты берешь… Наговоръ что-ли какой вѣдаешь? У нѣмца какого за границей купилъ приворотъ какой?

— Наговоръ? На кофейную гущу на тощакъ дую. Угольки по водѣ пускаю, да причитываю, разсмѣялся Григорій. Нѣтъ, братъ. Мое колдовство простое, да не въ домекъ нашимъ молодцамъ, хоть они и прытче меня. A нѣтъ проще дѣла.

— Что же? Приворотъ что-ль какой изъ травъ заморскихъ?

— Мой приворотъ тотъ, что у меня любовное дѣло — мертвое дѣло!

— Мертвое?

— Да, мертвое. Такое дѣло, что про него я одинъ знаю, да она одна знаетъ. A это нынѣ въ Петербурхѣ для всякой молодицы чужой жены и довольно. Когда дѣло какое ни есть — мертвое, такъ тутъ все одно, что есть оно, что нѣтъ его…

— A Куракина? Всему Питеру, братъ, вѣдомо, что ты изъ-за нее чуть не по трубѣ водосточной лазилъ, да по крышѣ.

— Это одно дѣло съ оглаской и было. И то потому, что она сама того хотѣла на всю столицу нашумѣть. Ея воля была. За то полсотни было такихъ, объ коихъ ты, братъ, родной мой, никогда и въ умѣ ничего не держалъ. Да что, Алеханушка!.. Коли къ слову пришлось! Григорій Орловъ оживился и глаза его блеснули ярче. — Можетъ и теперь вотъ… Можетъ со мною теперь такое приключается, такое на душѣ легло, что кабы ты вѣдалъ, такъ ахнулъ бы… Какое тутъ ахнулъ? Заоралъ бы благимъ матомъ на весь вотъ этотъ лѣсъ.

— Въ принцессу что-ль какую влюбился? разсмѣялся Алексѣй. Ихъ теперь съ принцемъ Жоржемъ много пріѣхало изъ Голштиніи.

— Нѣтъ. Что мнѣ твои принцессы. Невидаль!

— Не ври.

— Затѣмъ врать… Мы здѣсь не въ трактирѣ, грустно вымолвилъ Григорій. Да и не ради похвальбы я рѣчь завелъ. A ради тяжести душевной… Вотъ ужъ недѣлю камнемъ лежитъ оно у меня на душѣ.

— Кто-жъ такая твоя новая ворожея. Такой и нѣтъ въ столицѣ. Русскихъ принцессъ у насъ въ Питерѣ теперь нѣту! весело говорилъ Алексѣй; но вдругъ, глянувъ въ лицо брата, запнулся и прибавилъ взволнованнымъ голосомъ. Гриша, балагуришь? Во снѣ видѣлъ…

Григорій Орловъ махнулъ рукой и прошепталъ:

— Охъ нѣтъ, въ яви, братъ. A и радъ бы въ ину пору, чтобъ мнѣ та явь, сномъ обернулась!

Алексѣй Орловъ схватилъ брата за руку и замеръ въ движеніи.

— Гриша, да Господь же съ тобой… шепнулъ отъ почти задохнувшись.

— Алеханушка, я не говорилъ… а коли ты самъ по догадкѣ дошелъ, то молчи.

— Молчать… Я… Что ты, Гриша. Да тутъ Іуда промолчитъ, а я тебѣ братъ… Ты самъ-то… Самъ молчи. Себѣ самому въ горницѣ не сказывай… Гриша… Зачѣмъ? Вѣдь это нашему дѣлу только помѣха! И какъ это все. Ахъ, Гриша… Вѣдь это смертью пахнетъ.

— Любовь, что пьянство, Алеханушка! Себя не помнишь… Да и сердце нешто спрашивается? A что смертью пахнетъ мнѣ всегда любо было, воскликнулъ Григорій Орловъ чуть не на весь лѣсъ. Чудны вы, погляжу я. Ты вотъ въ трактиръ ломишься, гдѣ Шванвичъ со всей своей компаніей буянитъ и гдѣ тебя могутъ кіемъ или кулакомъ убить зря… Въ войнѣ, въ битвѣ на пушки, да на завалы лѣзешь, гдѣ тебя самый лядащій нѣмецъ можетъ изъ пистоли уложить какъ муху… Ночью опять бываетъ, проселкомъ гдѣ ѣдешь, зная, что весь тотъ путь грабители заставили и, того гляди, ухлопаютъ изъ-за забора или изъ-за пня… Ну? A вѣдь не робѣешь, лѣзешь насмерть!.. A тутъ, въ любовномъ дѣлѣ трусить, объ опаскѣ думать!.. Тутъ когда, бываетъ, тебя ждетъ твоя… твоя… Ужъ не знаю какъ и назвать-то… Вся-то жизнь твоя и душа-то твоя тамъ будто осталась съ вечера, да опять поджидаетъ… Такъ тутъ видишь-ли, раздумывай, да опаску соблюдай… Что ты братъ!!. Тебя знать еще не ждала. Смертью говоритъ пахнетъ. Тогда-то и любо братъ, какъ въ ночь то вы втроемъ на свиданіи: ты, она, да смерть за плечами.

Алексѣй Орловъ стоялъ понурившись и не шевелясь и уныло глядѣлъ въ чащу лѣсную.

— Что?.. Не по твоему?.. Эхъ, братъ, право, тѣмъ жизнь и мила, что смерть есть!

— Охъ, Гриша, Гриша…

— Чего?..

— Охъ, Гриша… Что ты мнѣ сказалъ. Вѣдь за это хоть прямо на площади голову снимай.

Григорій Орловъ выпрямился.

— Голову! За что? Любовь никому не обида! A еслибъ и такъ. Пускай!.. Ты, Алеханушка, знать, еще не любливалъ никого, какъ я теперь. Голову, говоришь? Да десять, сто, ихъ сымай, тыщу… Голову! Да и самъ себѣ, коли нужно, оторву свою обѣими руками, да брошу ей въ ноги. На, молъ, чѣмъ богаты, тѣмъ и рады!!

Григорій смолкъ и, сдвинувъ шапку на затылокъ, проводилъ рукой по горячему лбу. Алексѣй тихо поднялъ голову и задумчиво глядѣлъ на круглый мѣсяцъ, сіявшій въ небѣ.

III

Прошло нѣсколько минутъ молчанія. Григорій Орловъ собрался было снова заговорить, но младшій братъ вдругъ поднялъ на него руку и сталъ прислушиваться. Оба вдругъ притаили дыханіе. Особый шорохъ послышался невдалекѣ отъ нихъ; что то хрустнуло и зашуршало, потомъ все смолкло… потомъ опять хрустнуло что то… Другихъ охотниковъ, кромѣ нихъ, вблизи быть не могло.

Братья поняли, переглянулись и усмѣхнулись. Страсть къ любимой забавѣ сказалась съ разу. И все было забыто! Оба лица за мгновеніе унылыя — просвѣтлѣли.

— Мишенька! почти нѣжно и страстно шепнулъ Григорій Орловъ.

— Твое счастіе. На тебя вышелъ, отозвался братъ, тоже шепотомъ.

Шорохъ близился и наконецъ шагахъ въ двадцати отъ нихъ показалось за прогалиной, на противуположной опушкѣ, что то круглое, темное и странно двигалось оно, будто катилось клубкомъ по снѣгу.

Алексѣй Орловъ быстро досталъ изъ са спины мушкетонъ.

— Палить? шепнулъ онъ вопросительно брату. Я на тебя поднять… а не бить.

— Да, пугни! Нѣтъ, бей по лапамъ. A то на двухъ, пожалуй, не выйдетъ.

Раздался выстрѣлъ. Животное рявкнуло и повернуло было въ чащу, но Алексѣй Орловъ крикнулъ, затопалъ и, доставъ пистолетъ, выпалилъ снова на удачу.

Медвѣдь матерый, темно-рыжій и огромный вернулъ на охотниковъ. Поднявшись въ тѣни, среди голыхъ стволовъ, онъ зашагалъ на заднихъ лапахъ и вышелъ на свѣтъ, отчетливо рисуясь на освѣщенной луною прогалинѣ. Длинная синяя тѣнь легла предъ нимъ на сугробъ и двигалась вмѣстѣ съ нимъ на охотниковъ.

Григорій Орловъ, готовый на бой, будто преобразился, будто выросъ еще на аршинъ. И отъ него не малая тѣнь шевелилась на хрустящемъ снѣгу. Ухвативъ рогатину на перевѣсъ, онъ шагнулъ широко на медвѣдя и крикнулъ весело.

— О-го-го, Миша, здорово. Вишь ты какой почтенный! Стоитъ погрѣться съ тобой.

Медвѣдь, испуганный выстрѣлами и криками двухъ враговъ, злобно сопѣлъ и несъ себя высоко на ногахъ.

Орловъ шагнулъ еще ближе къ самому животному и привычной рукой, размашисто ткнулъ въ него рогатиной, глубоко всадивъ лезвее. Медвѣдь заревѣлъ.

— Разъ! весело крикнулъ сзади Алексѣй и прибавилъ крѣпкую шутку, отъ которой братъ разсмѣялся; но дикій ревъ на весь лѣсъ заглушилъ и слова и смѣхъ.

Медвѣдь ударилъ лапами по рогатинѣ, вонзенной въ его животъ и обхватилъ ее. Оружіе дрогнуло отъ этихъ ударовъ въ рукахъ охотника; онъ быстро вырвалъ лезвее и тутъ же снова вонзилъ. Кровь, дымясь, хлестнула изъ раны на серебристый снѣгъ.

— Два! Мишенька! крикнулъ онъ весело, чуть не на весь лѣсъ.

— Ой! Шибко бьетъ разбойникъ! Придержи, Алеханушка.

Оба брата съ одушевленными лицами уперли толстую и длинную рогатину въ землю и держали. Медвѣдь все ревѣлъ, все болѣе налѣзалъ на лезвее, рвавшее его внутренности, топталъ подъ собою окровавленный снѣгъ и уже хрипливо завывая, слабѣе билъ по рогатинѣ, напрасно стараясь достать удалыхъ враговъ. Паръ легкими клубами валилъ отъ него и дымкой вился на морозѣ, вокругъ мохнатой шкуры…

— Сядь, Миша, сядь! весело крикнулъ Григорій.

— Полно хлопотать-то, садись, родимый, прибавилъ и Алексѣй.

Животное, ослабѣвшее, наконецъ, отъ потери крови осунулось и слегка опустилось, поджимая заднія лапы. Только дикій ревъ оглашалъ лѣсъ.

— Валить? сказалъ Алексѣй, придерживавшій рогатину.

— Чего? Не слыхать. Ишь оретъ…

— Валитъ, говорю. Не встанетъ, небось…

— Рано. Ну, да въ двоемъ-то осилимъ. Не здоровѣе же онъ Шванвича! крикнулъ Григорій.

Оба брата при этомъ имени громко расхохотались. Медвѣдь съ испуга приподнялся снова отъ дружнаго взрыва смѣха, но осунулся опять и совсѣмъ сѣлъ. Братья вырвали изъ снѣга свой конецъ рогатины уперлись въ нее оба и съ усиліемъ повалили животное навзничь. Медвѣдь слабо забарахтался среди окрашеннаго сугроба и затѣмъ, не смотря на вырванную рогатину, не поднялся.

Григорій Орловъ досталъ длинный кинжалъ изъ-за пояса, быстрымъ движеніемъ нагнулся надъ животнымъ и размашисто вонзивъ въ него весь кинжалъ, распоролъ горло. Медвѣдь зашипѣлъ какъ-то и, зарывая горячую морду въ снѣгъ, только судорожно подергалъ задними лапами и распластался во всю свою длину.

— Ладно, Миша. Такъ-то лучше… весело сказалъ Григорій. Погрѣлись однако знатно, обратился онъ къ брату и, снявъ мѣховую шапку, обтеръ себѣ лобъ.

— Да, силенъ былъ покойникъ Михаило Иванычъ.

— Будь одинъ съ нимъ, пришлось бы палить. Сдался бы ты, Мишутка, не инако, какъ на нѣмцевъ ладъ. A то-ли дѣло эдакъ… Побарахтаться, да погрѣться! Ишъ вѣдь здоровенный!.. нагнулся Григорій надъ медвѣдемъ.

— Пожалуй, даже посильнѣе Шванвича, усмѣхнулся Алексѣй. Того мы вдвоемъ легче одолѣваемъ.

Братья разсмѣялись.

— Ну, теперь надо звать Ласунскаго и своихъ Чухонъ.

— Врядъ дозовемся. Коли на зовъ горластаго Мишки не прибѣжали, стало такъ далеко, что и не докличешься.

Алексѣй Орловъ досталъ изъ-за спины охотничій рогъ и сталъ трубить. Потомъ прислушался.

Все было тихо, и не только отвѣтнаго звука другой трубы, ни шелеста, ни шороха не слышно было кругомъ среди морознаго затишья и застоя.

— Вотъ что, братъ, нечего даромъ-то за музыкой время терять, сказалъ онъ. Берись! Впрягемся мы въ Мишку, какъ парой въ дышло, да за задніе лапы и потащимъ въ лошадямъ. Тутъ болѣе версты не будетъ.

И два богатыря, ухвативъ распластавшуюся лохматую махину, легко потащили ее, бодро шагая рядомъ.

Кровавый слѣдъ багровой лентой вился за ними по серебру снѣговъ.

— Эхъ, кабы намъ, братецъ, дѣла наши всѣ также вотъ лихо вершить, какъ на охотѣ!

— Кабы съумѣть управиться также споро, какъ мы вотъ съ Мишками справляемся, договорилъ Григорій Орловъ на ходу…

— Тамъ не сила, а разсудокъ, да смѣкалка дѣло вершаетъ…. A главное и первое всему начало — согласье… отозвался Алексѣй.

— Я все тутъ стоялъ въ лѣсу…. Ждалъ вотъ этого…. A прозѣвалъ бы непремѣнно, потому что все въ головѣ у меня Лейбъ-Компанцы прыгали…. Вотъ кабы эдакъ то!.. Въ одну ночь… Безъ шуму, безъ драки… безъ убивства своего брата, офицера какого иль солдата.

— Вишь чего захотѣлъ! Нешто можно? Статочное ли это дѣло? Вѣдь тутъ не тетушка Леопольдовна, да шестимѣсячный младенецъ на престолѣ… Да оба нѣмцы… Да и охраны никакой…

— A нынѣ-то кто-жъ? Все то же…

— То же, да не то. Тѣ-же щи, да съ говядинкой… Голштинское-то войско глядѣть что-ли будетъ?.. Да что Голштинцы!.. Вонъ свои Измайловцы да Семеновцы по ею пору никакимъ голосомъ не откликаются. Э — эхъ. Все это… сновидѣнья одни наши! вздохнулъ Алексѣй Орловъ.

— На мой толкъ, Алеханушка, прежде всего рогатиной намъ хохлацкой заручиться. Тогда все, какъ по маслу пойдетъ.

— Какой рогатиной?!

— Хохлацкой. Въ ней вся сила! смѣялся, шагая, Григорій.

— Что ты приплетаешь? Какая хохлацкая рогатина?

— A гетманъ! Графъ Кирилла Григорьевичъ.

Алексѣй Орловъ усмѣхнулся и тряхнулъ головой.

— Мудрено. Къ Разумовскимъ и воротъ не найдешь; не знаешь съ какой стороны и подъѣхать къ нимъ. Они оба доки — мягко стлать.

— Говорю — пустите меня!

— Пустите? Рано. Что зря въ петлю лѣзть! отвѣчалъ серьезно младшій братъ. Они по первому слову велятъ тебя арестовать и поѣдутъ къ государю… Намъ за тобой вслѣдъ и пересчитаютъ всѣмъ головы. Да и зачѣмъ? Мы еще и не знаемъ сами съ какого конца взяться.

— Гетманъ не таковъ человѣкъ, чтобы доносить. Да и хитеръ. Онъ, поди, давно носомъ чуетъ, чего вся гвардія желаетъ.

— Вся гвардія. Вся ли, Гриша? Кабы вся-то желала, такъ мы съ тобой не болтали бы зря, а дѣло дѣлали.

— Ну, а не въ примѣръ мудренѣе, говорю, начать, коли гетмана не достанешь себѣ.

— Начинать-то, Гриша, покуда нечего, а то и безъ него обойдемся. Что тутъ гетманъ?.. A тяжелъ вѣдь проклятый. Руки обломаешь объ него.

— Гетманъ-то? Да, лѣнивъ на подъемъ; какъ всѣ они, сказываютъ, хохлы.

— Вотъ этотъ гетманъ тяжелъ, говорю! разсмѣялся Алексѣй Орловъ и бросилъ лапу животнаго.

Братья остановились отдохнуть и молча стали надъ медвѣдемъ.

— A вотъ что, Гриша, выговорилъ вдругъ Алексѣй. Веселый и бодрый голосъ его понизился и звучалъ иначе. Ты подумалъ ли о томъ, братецъ, что нынѣ постъ идетъ? Не за горами и Страстная, да говѣнье. Какъ же теперь быть, если священникъ на духу, что-либо такое къ нашему дѣлу подходящее спроситъ вдругъ?

— Не спроситъ, не бойсь.

— Не спроситъ? Ты всегда такъ, Ну, а спроситъ, говорю?..

— Да съ чего-жъ?..

— A хоть съ того вотъ, что ужъ мѣсяцъ цѣлый, то и дѣло у насъ спрашиваетъ всякъ: что у тебя на дому за сходбища, да что мы поздно засиживаемся за полночь? Пить не пьемъ и спать не идемъ.

Григорій Орловъ глянулъ на брата и молчалъ.

— A лгутъ, Гриша, на исповѣди только перекресты изъ татарвы.

— Вѣстимо. Но и открыться на духу, Алеханушка, хоть бы малость — избави Богъ. Не можно. Попъ изъ-за камилавки — изъ мухи слона сдѣлаетъ и въ набатъ ударитъ.

— Вотъ то-то и есть! Я вотъ эдакъ и думаю все: какъ быть?.. тихо выговорилъ Алексѣй.

И два молодца-богатыря задумались, стоя надъ мертвымъ Мишкой. Огромное лохматое животное, сраженное въ пятиминутной борьбѣ, было для нихъ дѣло привычное и заурядное, надъ которымъ думать не приходилось. A говѣть или нѣтъ, лгать на духу или нѣтъ? — это былъ вопросъ далеко не заурядный. Было о чемъ молодецкія головы поломать.

— Что-жъ? Отложи говѣть до времени, вымолвилъ, наконецъ, Григорій Орловъ. Богъ проститъ!

— А, ты, Гриша? съ изумленіемъ воскликнулъ братъ.

— Вѣстимо тоже… Я, ты знаешь, за всегда за тобой. Какъ ты… A попадемся въ чемъ послѣ, такъ въ Пелымѣ ужъ и отговѣемъ, усмѣхнулся онъ. И времени-то тамъ у насъ Алеханушка, много будетъ, Богу-то молиться. Молись себѣ, да молись; никто не помѣшаетъ; хоть Четью-Минею тамъ на память себѣ вычитывай.

— Гдѣ?

— A въ Пелымѣ-то, иль въ Соловкахъ.

Алексѣй Орловъ въ свою очередь весело разсмѣялся, но тотчасъ стихъ и, раздумывая, вздохнулъ.

— Такъ, стало, не говѣть? сказалъ онъ, наконецъ, какъ бы рѣшаясь.

— Не говѣть… Что-жъ? Богъ проститъ.

— Ну ладно… Берись-ко.

Братья снова ухватили медвѣдя за заднія лапы и снова легко поволокли лохматую махину по сугробамъ… Широкое темно-багровое пятно осталось на мѣстѣ, гдѣ лежалъ медвѣдь, и снова узкій кровавый слѣдъ ложился по ихъ слѣдамъ на лѣсныхъ сугробахъ…

IV

Послѣ получаса ходьбы, Орловы вышли изъ лѣсу на опушку, гдѣ, близь шалаша, стояли двѣ тройки, привязанныя къ деревьямъ и нетерпѣливо двигались на мѣстѣ, позвякивая бубенчиками. Кучера спали въ шалашѣ и богатырски храпѣли, увернувшись въ рогожи.

Алексѣй Орловъ, растолкалъ людей, разбранилъ ихъ за то, что полузамершіе лошади были брошены безъ надзору.

Оба кучера стали класть медвѣдя въ большія сани, но не могли поднять его на столько, чтобъ перетащить чрезъ откосы въ дно саней. Лошади оглядывались, храпѣли, а ближайшая пристяжная ужъ фыркнула разъ и поджимаясь собиралась ударить…

Орловы велѣли одному изъ кучеровъ садиться, другому держать тройку и, легко взмахнувъ медвѣдя, бросили его въ сани и затѣмъ усѣлись тоже, приказавъ другимъ санямъ дожидаться капитана Ласунскаго, который съ двумя крестьянами и съ проводникомъ изъ чухонцевъ еще оставался въ лѣсу, они двинулись съ своей добычей…

— Скажи Михаилѣ Ефимовичу, весело приказалъ младшій Орловъ, что мы вотъ лапу его тески изжаримъ для него подъ соусомъ, въ Кабачкѣ. Чтобы скорѣе ѣхалъ. A если они еще долго провозятся въ лѣсу, но чтобъ не заѣзжали въ Кабачекъ, а ѣхали прямо въ городъ. Мы тамъ долго не засидимся. Ну, пошелъ!..

Лошади, прозябшіе на морозѣ, охотно взяли съ мѣста вскачь. Отвязанный колокольчикъ громко залился среди снѣжной равнины и скоро тройка исчезла изъ глазъ кучера, оставшагося съ другими санями ждать капитана Ласунскаго, пріятеля Орловыхъ.

Алексѣй Орловъ всю дорогу покрикивалъ на лошадей, наконецъ, недовольный ѣздой кучера, перелѣзъ на облучекъ и забралъ самъ возжи.

— Гляди, ротозѣй! Это что? Коренникъ шлепаетъ въ хомутѣ. Пристяжные то и дѣло что рвутъ, да отдаютъ. Эхъ ты, Маланья — пеки оладьи… Гдѣ тебѣ править!

Алексѣй выровнялъ возжи въ рукахъ и, взмахнувъ ими, ахнулъ на тройку… Почуявъ-ли другую руку, или по натянутымъ возжамъ прошла искра какая-то въ коней, но они дружно и ровно подхватили сани и лихо помчались.

— Мнѣ бы въ ямщикахъ быть, Гриша, крикнулъ Алексѣй Орловъ, обернувшись къ брату съ облучка. Какая смерть стоять на ученьи ротномъ; а тутъ гляди… Сани-то самыя, живыми кажутъ!.. Вся-то тройка съ санями, точно звѣрь какой трехъ-головый катится по снѣгу. Въ книгѣ Апокалипсисъ такой-то вотъ нарисованъ….

Тройка неслась во весь опоръ по гладкой однообразно-бѣлой равнинѣ, окаймленной лѣсами; морозный воздухъ рѣзалъ лица и мелкимъ сухимъ снѣгомъ, какъ пескомъ, швыряло изъ-подъ пристяжныхъ и закидывало Григорія Орлова и шкуру медвѣдя, лежавшаго въ его ногахъ. Голова, отвиснувшая съ тусклымъ глазомъ, съ кровью у оскаленныхъ зубовъ, да одна лапа съ острыми когтями — торчали изъ саней. Григорій наступилъ ногой на лохматую спину животнаго и пристально глядѣлъ на него, почти не слушая брата. Ему пришло на умъ: «Куда дѣвалось теперь то, что ревѣло на весь лѣсъ подъ рогатиной; куда дѣвалась эта сила, что налегала на него, когда онъ сдерживалъ этого Мишку? Былъ страшный звѣрь, а теперь лежитъ шуба какая-то. A гдѣ же то… что было въ этой шкурѣ еще часъ назадъ?»

— Еслибъ я былъ богатъ, продолжалъ брату кричать съ облучка Алексѣй, оборачиваясь и не глядя почти на несущуюся вихремъ тройку, богатъ, вотъ какъ графъ Разумовскій — я бы не сталъ служить, а уѣхалъ бы въ вотчину, да завелъ бы сотни, тысячи коней и все каталъ бы на нихъ… A что теперь при нынѣшнемъ государѣ въ столицѣ? Утромъ ученье на ротномъ дворѣ; въ полдень ученье на полковомъ дворѣ, а тамъ сейчасъ ученье и смотръ на плацѣ, а вечеромъ артикулъ прусскій, экзерциціи. На дому еще обучайся у нѣмца какого… Ты выучилъ какъ къ ногѣ спускать, чтобъ тыръ-тыръ-то этотъ выходилъ? Гриша! Ты не слушаешь?

— Вотъ, погоди, не такъ еще учить начнутъ. Доканаютъ совсѣмъ! отозвался Григорій.

— A что?

— Новый учитель пріѣдетъ на-дняхъ изъ Берлина, отъ Фридриха. Любимецъ его, слышь. Государь его выписалъ. Ему даже цѣлый флигель, говорятъ, готовится въ Рамбовѣ. Сначала онъ государевыхъ голштинцевъ обучитъ, а потомъ за васъ примется.

— Кто-жъ такой?

— Офицеръ фридриховскій, звать Котцау. Онъ изъ лучшихъ тамошнихъ фехтмейстеровъ.

— Какъ? какъ?!

— Фехтмейстеръ.

— Это что-жъ такое?

— Мастеръ, значитъ, на эспантонахъ драться и вообще на счетъ холоднаго оружія собаку съѣлъ. Какъ пріѣдетъ, такъ ему чинъ бригадира и дадутъ.

— Ну, вотъ еще!

— Отчего-же не дать? Золотаря да брильянтщика изъ жидовъ — Позье, сдѣлали бригадиромъ. Спасибо скажи, что еще не командуетъ вашей какой ротой Преображенцевъ.

— A ты насъ не хай! Благо самъ цалмейстеръ! шутливо крикнулъ Алексѣй.

Братья замолчали.

Григорій Орловъ, задумавшись, глядѣлъ на медвѣдя, щуря глаза отъ снѣжной пыли и комковъ, что били и сыпались чрезъ крылья саней. Алексѣй, повернувшись къ лошадямъ, передергивалъ и подхлестывалъ пристяжныхъ, а потомъ сталъ снова учить кучера, показывая и разсказывая.

Вскорѣ снова пошелъ густой боръ; высокія ели и сосны, обсыпанныя снѣгомъ, стояли, какъ въ шапкахъ. Внизу чернѣлись, въ полусумракѣ, толстые стволы, макушки же ярко рисовались на чистомъ небѣ и блестѣли. Луна сбоку смотрѣла чрезъ нихъ на тройку, и деревья будто проходили подъ ней мимо несущихся саней.

Чрезъ полчаса тройка была уже въ виду трехъ избъ, стоявшихъ одиноко среди лѣса. невдалекѣ отдѣльно отъ нихъ, виднѣлся большой двухъ-этажный домъ, съ дворомъ, обнесеннымъ тыномъ. Это былъ прежде простой кабакъ, постепенно превратившійся въ большой постоялый дворъ. Онъ стоялъ почти на полпути изъ Петербурга въ Петергофъ. Здѣсь останавливались всегда проѣзжіе, ради отдыха лошадей и здѣсь же братья Орловы отдыхали всегда послѣ своихъ медвѣжьихъ охотъ. Этотъ постоялый дворъ остался со старымъ прозвищемъ: Красный Кабачекъ.

V

Слишкомъ восемьдесятъ лѣтъ назадъ, въ то время, когда, по указу молодаго царя Петра Алексѣевича, властолюбивая Софья была схвачена въ Кремлѣ и отвезена въ Дѣвичій монастырь, въ селѣ Преображенскомъ, мимо 18-ти-лѣтняго Петра, шли тихо, рядами, бунтовщики стрѣльцы, неся въ послѣдній разъ на плечахъ своихъ свои буйные головы; а затѣмъ, на глазахъ его, кто волей, а кто не волей клали они эти головы подъ топоры работавшихъ палачей. Въ одномъ изъ проходившихъ рядовъ, орлиный взоръ царственнаго юноши случайно упалъ на очень высокую, осанистую и богатырскую фигуру сѣдаго старика, съ окладистой серебряной бородой.

Онъ мѣрнымъ, степеннымъ, боярскимъ шагомъ безтрепетно выступалъ впередъ, среди другихъ осужденныхъ, робко шагавшихъ къ мѣсту казни, и среди другихъ лицъ, запуганныхъ и искаженныхъ страхомъ наставшаго смертнаго часа, его лицо глядѣло бодро, воодушевленно и почти торжественно. Будто не въ послѣдній разъ и не подъ топоръ несъ онъ свою посѣдѣвшую голову, красивую и умную… A будто, въ праздникъ большой, отъ обѣдни шелъ, или въ крестномъ ходу за святыми иконами…

Царь остановилъ старика и, вызвавъ изъ рядовъ, спросилъ, какъ звать.

— Стрѣлецкій старшина Иванъ, Ивановъ сынъ, Орловъ.

— Не срамное ли дѣло, старый дѣдъ, съ экими бѣлыми волосами крамольничать?!.. Да еще кичишься, страха не имѣешь, выступаешь, гляди, соколомъ, будто на пиръ.

Старикъ упалъ въ ноги царю.

— Срамъ великъ, а грѣхъ еще того велій! воскликнулъ онъ. Не кичюся я, царское твое величество, и иду радостно на смерть лютую не ради озорства. Утѣшаюся, что смертью воровскою получу грѣхамъ прощеніе и душу спасу. Укажи, царь, всѣмъ намъ, ворамъ государскимъ, безъ милости головы посѣчь. Не будетъ спокоя въ государствѣ, пока одна голова стрѣлецкая на плечахъ останется. Ни единой-то, единешенькой, не повели оставить… Попомни мое слово, стариково.

Но царь молодой задержалъ старика стрѣльца разспросами о прошлыхъ крамолахъ и бунтахъ. A ряды осужденныхъ все шли, да шли мимо… и головы клали. И всѣ прошли подъ ту бесѣду. И всѣ головы скатились съ плечъ, обагряя землю. И не кончилась еще бесѣда царя съ старшиной крамольниковъ, какъ пришли доложить, что все справлено, какъ указалъ юный царь, только вотъ за «эвтимъ дѣдомъ» дѣло стало…

— Иду! иду! заспѣшилъ дѣдъ.

— Нѣтъ, врешь, старый! сказалъ царь. — Семеро одного не ждутъ. Изъ-за тебя одного не приходится съизнова начинать расправу. Если опоздалъ, такъ оставайся съ головой.

И изъ всѣхъ осужденныхъ головъ, за свои умные отвѣты, осталась на плечахъ одна голова старшины Ивана Орлова.

Сынъ его, Григорій Иванычъ, участникъ во всѣхъ войнахъ великаго императора, даровавшаго отцу его жизнь, отплатилъ тою же монетою, не жалѣя своей головы въ битвахъ, какъ не жалѣлъ ее Иванъ Орловъ, неся на плаху. За то, когда онъ былъ уже генералъ-маіоромъ, великій государь собственноручно надѣлъ на него свой портретъ. A немного было такъ жалованныхъ

Григорій Иванычъ всюду и всегда первый въ битвахъ и никогда, нигдѣ не побѣжденный и никогда, нигдѣ не плѣненный — вдругъ заплатилъ дань искушеніямъ мірскимъ. Уже имѣя полста лѣтъ на плечахъ и чуть не полста ранъ въ могучемъ тѣлѣ, былъ онъ въ первопрестольномъ градѣ Москвѣ безъ войны завоеванъ, сраженъ къ ногамъ побѣдителя и полоненъ навѣки. Сразилъ воина генерала, какъ въ сказкѣ сказывается, не царь Салтанъ, не шведъ-басурманъ, а царевна красота, не мечъ булатный, не копье острое, а очи съ поволокою, уста вишенныя, да за поясъ коса русая. Григорій Иванычъ былъ полоненъ безъ боя въ Москвѣ бѣлокаменной 15-тилѣтней дочерью стольника царскаго Ивана Зиновьева. И тутъ, въ Москвѣ, женился онъ и зажилъ. Прижили мужъ съ женой пять сыновъ и послѣ долгой, мирной жизни, близь Никитскихъ воротъ, скончались оба и нынѣ лежатъ тамъ же рядкомъ, въ церкви Егорья, что на Вспольѣ…

Сыны стали служить родинѣ, какъ училъ ихъ служить, своими разсказами о себѣ, Григорій Иванычъ. Старшій изъ братьевъ, Иванъ Григорьевичъ Орловъ, одинъ остался въ Moсквѣ и, схоронивъ отца, заступилъ его мѣсто въ любви и почтеніи остальныхъ братьевъ. Второй, Григорій Григорьевичъ, былъ отправленъ еще отцомъ въ Петербургъ, въ Сухопутный Кадетскій Корпусъ, и, выйдя изъ него, полетѣлъ на поля германскія, гдѣ шла упорная и славная борьба.

Двадцатилѣтній Орловъ не замедлилъ отличиться и послѣ кровопролитной битвы при Цорндорфѣ сталъ всѣмъ извѣстенъ отъ генерала до солдата. Онъ попалъ въ тотъ отрядъ, который неразуміемъ начальства былъ заведенъ подъ пыль и дымъ отъ обѣихъ армій и неузнанный своими полегъ отъ огня и своихъ и чужихъ. Раненый не разъ и опасно — Орловъ до конца битвы стоялъ впереди своихъ гренадеръ. И всѣ они стояли безъ дѣла и ни одинъ не побѣжалъ и многіе полегли.

Послѣ трудной компаніи 1758 года, русская армія отправилась на роздыхъ въ Кенигсбергъ и тамъ началось веселье, не прекращавшееся всю зиму. Побѣдители мужей германскихъ объявили теперь войну женамъ германскимъ и на этомъ полѣ битвы равно не посрамились. Григорій Орловъ былъ первымъ и въ этой войнѣ.

Кенигсбергъ изображалъ тогда полурусскій городъ. Русское начальство не жалѣло рублей на увеселенія и торжества, да и рубли-то эти чеканились хоть и на мѣстѣ, нѣмцами, но съ изображеніемъ россійской монархини Елизаветы.

Чрезъ годъ послѣ своихъ воинскихъ и любовныхъ подвиговъ Григорій Орловъ вернулся въ Петербургъ. Взятый тогда въ плѣнъ графъ Шверинъ, любимый адьютантъ короля Фридриха, былъ вытребованъ императрицей въ столицу, а съ нимъ вмѣстѣ долженъ былъ отправляться приставленный къ нему поручикъ Орловъ.

Въ Петербургѣ Орловъ увидалъ братьевъ, служившихъ въ гвардіи, преображенца Алексѣя, семеновца Ѳедора и юношу — кадета Владиміра. Онъ вскорѣ сошелся ближе съ братомъ Алексѣемъ и очутился, незамѣтно для обоихъ, подъ вліяніемъ энергической и предпріимчивой натуры младшаго брата.

Получивъ отъ брата Ивана, безвыѣздно жившаго въ Москвѣ, свою часть отцовскаго наслѣдства, неразлучные Григорій и Алексѣй весело принялись сыпать деньгами, не думая о завтрашнемъ днѣ. Скоро удаль, дерзость и молодечество, неслыханная физическая сила, и, наконецъ, развеселое «безпросыпное пированіе обоихъ господъ Орловыхъ» вошли въ поговорку.

Послѣдній парнишка на улицѣ, трактирный половой, или извощикъ, или разнощикъ Адмиралтейскаго проспекта и Большой Морской — знали въ лицо Григорія и Алексѣя Григорьевичей. Знали за щедро и часто перепадавшіе гроши, знали и за какую-нибудь здоровую затрещину или тукманку, полученную по башкѣ, не въ урочный часъ подвернувшейся имъ подъ руку — въ часъ беззавѣтнаго разгула, буйныхъ шалостей и тѣхъ потѣшныхъ затѣй, отъ которыхъ смертью пахнетъ.

Дерзкіе шалуны были у всѣхъ на виду, ибо дворъ и лучшее общество Петербурга давно пріуныло и боялось веселиться, какъ бывало, по случаю болѣзни государыни Елизаветы Петровны, которая все болѣе и чаще хворала. Баловъ почти не было, маскарады, столь любимые прежде государыней, прекратились, позорищъ и торжествъ уличныхъ тоже уже давно не видали… Даже народъ скучалъ и всѣ ждали конца и восшествія на престолъ молодаго государя. Всѣ ждали, но всѣ и боялись… Давно уже не бывало царя на Руси! И бояринъ-сановникъ, и царедворецъ, и гвардейцы, — бригадиръ ли, сержантъ ли, рядовой ли, — и купцы, и послѣдній казачекъ въ дворнѣ боярина, — всѣ привыкли видѣть на престолѣ русскомъ монарховъ женщинъ, и какъ-то свыклись съ тѣмъ, чтобы Русью правили, хоть по виду, женскія руки и женское сердце.

Отъ наслѣдника престола и будущаго государя можно было ожидать много новаго, много перемѣнъ и много такого, что помнили люди, пережившіе Миниховы и Бироновы времена, но о чемъ молодежь только слыхивала въ дѣтствѣ. Для нынѣшнихъ молодцевъ гвардейцевъ розсказни ихъ мамокъ о зломъ сѣромъ волкѣ, унесшемъ на край свѣта Царевну Милку и разсказы ихъ отцовъ о Биронѣ, слились какъ-то вмѣстѣ, во что-то таинственное, зловѣщее и ненавистное. A тутъ вдругъ стали поговаривать, что съ новымъ государемъ — опять масляная придетъ Нѣмцамъ, притихнувшимъ было за Елизаветино время. Говорили тоже — и это была правда — что и Биронъ прощенъ и ѣдетъ въ столицу изъ ссылки.

Еще за нѣсколько мѣсяцевъ до кончины государыни и восшествія на престолъ новаго императора, слава о подвигахъ всякаго рода Григорія Орлова дошла до дворца и, наконецъ, до покоевъ великой княгини. Екатерина Алексѣевна пожелала, изъ любопытства, лично видѣть молодаго богатыря и сердцеѣда, кружившаго головы многимъ придворнымъ дамамъ. При этомъ свиданіи, унылый образъ красавицы великой княгини, всѣми оставленной и ея грустный взоръ, ея грустныя рѣчи глубоко запали въ душу молодаго офицера… Послѣ нѣсколькихъ частныхъ свиданій и бесѣдъ сначала съ великой княгиней, а потомъ съ вполнѣ оставленной супругой новаго императора, Орловъ подстерегъ въ себѣ новое чувство, быть можетъ, еще не испытанное имъ среди своихъ легкодающихся сердечныхъ похожденій и легкихъ побѣдъ. Онъ смутился… не зная, кто заставляетъ порывисто биться его сердце — государыня ли, покинутая царственнымъ супругомъ, избѣгаемая всѣми, какъ опальная и даже оскорбляемая подъ часъ прислужниками и прихлебателями новаго двора, или же красавица женщина, вѣчно одинокая въ своихъ горницахъ, сирота, заброшенная судьбой на чужую, хотя уже дорогую ей сторону, но гдѣ теперь не оставалось у нея никого изъ прежнихъ немногихъ друзей. Кто изъ нихъ не былъ на томъ свѣтѣ — былъ въ опалѣ, въ изгнаніи. Давно ли стала она изъ великой княгини русской императрицей, а завтрашній день являлся уже для нея въ грозныхъ тучахъ и сулилъ ей невзгоды, бури, борьбу и, быть можетъ, печальный, безвременный конецъ, въ казематѣ или въ кельѣ монастырской. И вотъ случайно, или волею неисповѣдимаго рока, нашелся у нея вѣрный слуга и другъ. И кто же? Представитель цвѣта дворянства и блестящей гвардіи, коноводъ и душа отчаяннаго кружка молодежи, заносчивый и дерзкій на словахъ, но объ двухъ головахъ и на дѣлѣ. Этотъ извѣстный всему Питеру и обществу, и простонародью, Григорій Орловъ, всецѣло отдалъ свое сердце красавицѣ женщинѣ, всецѣло отдался разумомъ и волей одной мысли, одной мечтѣ,- послужить несчастной государынѣ и отдать за нее при случаѣ все, хотя бы и свою голову, хотя бы и головы братьевъ и друзей… Эти младшіе братья его, Алексѣй и Ѳедоръ, изъ любви къ брату, были готовы тоже на все. Но имъ и въ умъ не приходило, что не одинъ разумъ, а равно и сердце брата Григорія замѣшалось теперь въ дѣло. Ихъ мечтанья знали и раздѣляли человѣкъ пять друзей, а за ними сплотился вскорѣ цѣлый кружокъ офицеровъ разныхъ полковъ.

Примѣръ подвига лейбъ-кампанцевъ двадцать лѣтъ назадъ былъ еще живъ въ памяти многихъ и раздражалъ молодыя пылкія головы, увлекалъ твердыя и предпріимчивыя сердца, разжигалъ честолюбіе… Но повтореніе дѣйства лейбъ-кампаніи, часто, въ минуту здраваго обсужденія и холоднаго взгляда на дѣло, казалось имъ же самимъ — безсмысленнымъ бредомъ, ибо времена были уже не тѣ…

Однако эта мечта, этотъ призракъ — вновь увидѣть на престолѣ самодержца-женщину — не ихъ однихъ тревожили. Призракъ этотъ тѣнью ходилъ по всей столицѣ: онъ мелькалъ робко и скрытно и во дворцѣ, укрывался и въ хоромахъ сановниковъ, бродилъ и по улицѣ, любилъ засиживаться въ казармахъ, заглядывалъ и въ кабаки, и въ трактиры, въ простые домики и избы столичныхъ обывателей центра и окраинъ города. И всюду призракъ этотъ былъ и опасный и желанный гость, и всюду смущалъ и радовалъ сердца и головы.

У призрака этого на устахъ была не великая княгиня, не государыня, а свѣтъ-радость наша, матушка Екатерина Алексѣевна.

И всѣ рядовые гвардіи знали Матушку свою въ лицо. Однажды, среди ночи, въ полутемномъ корридорѣ дворца, часовой отдалъ честь государынѣ одиноко и скромно проходившей мимо, подъ вуалемъ. Она, невольно озадаченная, остановилась и спросила:

— Какъ ты узналъ меня?..

— Помилуй родная. Матушку нашу не признать! Ты вѣдь у насъ одна, — что мѣсяцъ въ небѣ!

VI

При звукѣ колокольцевъ около постоялаго двора въ домѣ засвѣтились и задвигались огоньки, и когда сани остановились у крыльца, человѣка четыре вышли на встрѣчу. Впереди всѣхъ былъ маленькій, старый человѣкъ, одѣтый въ кафтанъ съ нашивками и галунами.

— Агафонъ! Небось все простыло? выговорилъ Григорій Орловъ, вылѣзая изъ саней.

— Что вы, Григорій Григорьевичъ, все горячее, распрегорячее, отвѣчалъ Агафонъ, старикъ лакей, бывшій еще дядькой обоихъ офицеровъ. Агафонъ отодралъ за ухо убитаго медвѣдя, нисколько не удивляясь обычному трофею барина и обратился къ другому младшему барину, сидѣвшему на облучкѣ.

— A ты опять въ кучерахъ! Экъ охота въ этакій холодъ ручки морозить. Небось, поди, скрючило всего морозомъ то… Ишь вѣдь зашвыряло-то какъ! Небось всю дорогу въ скокъ, да прискокъ.

— Ахъ ты, хрычъ старый, весело отозвался Алексѣй Орловъ, отряхиваясь отъ снѣга. Тебя скрючило вишь, такъ ты думаешь, что и всѣхъ крючитъ.

— Ну, ну, мнѣ то седьмой десятокъ идетъ, а тебѣ-то два съ хвостомъ махонькимъ… A все жъ таки не правда твоя. Меня не скрючило. A ты доживи-ко вотъ до моихъ годовъ, такъ совсѣмъ стрючкомъ будешь.

Сани съ медвѣдемъ, между тѣмъ, отъѣхали и стали подъ навѣсъ.

Григорій Орловъ былъ уже въ сѣняхъ; Алексѣй, перебраниваясь и шутя съ старикомъ, вошелъ за нимъ.

Въ маленькой горницѣ былъ накрытъ столъ и среди бѣлой скатерти и посуды тускло свѣтила нагорѣвшая сальная свѣча. Тепло и запахъ щей доходившій изъ сосѣдней горницы, пріятно охватилъ пріѣзжихъ, простоявшихъ на морозѣ нѣсколько часовъ.

— Ну, поживѣй, Агафонъ. Проголодались мы, приказалъ Григорій.

— Живо, живо, старая крыса! шутливо добавилъ и Алексѣй.

— Все готово-съ! Ключикъ пожалуйте отъ погребца. Онъ у васъ остался. A то-бъ ужъ давно все на столѣ было.

— Онъ у тебя, Алеша… Ахъ, нѣтъ тутъ!..

Григорій Орловъ досталъ ключи изъ кармана и, бросивъ ихъ на столъ, сѣлъ на лавку.

Старикъ отперъ дорожный погребецъ, купленный въ Кенигсбергѣ, въ видѣ красиваго сундучка и сталъ доставать оттуда приборы; потомъ, очистивъ отъ мелочей верхнюю часть сундучка, вынулъ за ушки большую посеребренную суповую мису съ крышкой и началъ изъ нея выкладывать такія же металлическія тарелки. Вынимая тарелку за тарелкой и дойдя до двухъ мисъ, которыя вкладывались одна въ другую, помѣщаясь, такимъ образомъ, въ большой суповой мисѣ съ ушками — Агафонъ началъ качать головой и бормотать.

Алексѣй Орловъ стоялъ, подпершись руками въ бока, ceреди горницы, за спиной Агафона и, молча мотнувъ брату головой на старика, подмигнулъ. Григорій, полулежа на лавкѣ поглядѣлъ на лакея.

— Что? Сервизъ? вымолвилъ онъ и усмѣхнулся.

Агафонъ обернулся на это слово заморское и морщинистое лицо его съежилось въ добродушно хитрую улыбку.

— A то нѣтъ! воскликнулъ онъ. Сто лѣтъ буду перебирать и въ толкъ не возьму! Нѣтъ! Какова бестія! И Агафонъ ткнулъ пальцемъ въ погребецъ. — Чтобы ему разложить все въ сундукѣ рядышкомъ! Нѣтъ, вишь анаѳема, что придумалъ. Одно въ одно. Соберешь со стола кучу, а уложишь, и нѣтъ ничего! Одна миска! Сто лѣтъ, говорю, буду выкладывать и эту бестію нѣмца поминатъ… Уложить рядышкомъ какой вѣдь ящикъ бы надо… сажонный. Такъ нѣтъ-же! онъ, анаѳема, вишь… одно въ одно… Прямая бестія, плутъ.

— Ну, Агафонъ, вотъ что… Соловья баснями не кормятъ. Давай скорѣе… терпѣливо, но угрюмо сказалъ Григорій Орловъ.

— Заразъ, пане, заразъ! отозвался Агафонъ, почти не обращая вниманія. Какъ были мы съ вами въ Вильнѣ, помню я тоже эдакую штуку одинъ жидъ продавалъ.

— Ты болты болтать! закричалъ вдругъ Алексѣй Орловъ громовымъ голосомъ. Постой болтушка! И, живо подхвативъ старика за ногу и за руку, онъ поднялъ его, какъ перышко, на воздухъ, надъ головой своей.

— Ай!! Ай!! Убьешь! Ей Богу убьешь! Баринъ! Золотой! заоралъ старикъ. Обѣщался никогда этого не дѣлать. Стыдно! Григорій Григорьичъ, не прикажите. И старикъ, боязливо поглядывая съ верху на богатыря барина и на полъ, кричалъ на весь домъ.

— Разшибу объ полъ въ дребезги!.. крикнулъ Алексѣй и держалъ старика высоко надъ головой. Такъ какъ горница была низенька, то онъ, наконецъ, приперъ старика къ балясинамъ потолка.

— Гриша, пощекочи его…

— Голубчикъ! Баринъ! Ради Создате… Ай — ай!

— Пусти его, Алеша. Ей Богу ѣсть хочется.

Алексѣй спустилъ бережно старика и поставилъ на полъ, но едва Агафонъ былъ на ногахъ, онъ нагнулся и началъ щипать его за икры.

— Бери сервизъ!.. Живо… Защекочу… Прямая Ѳоѳошка, болтушка.

Агафонъ увертывался вправо и влѣво, хрипливо хихикалъ и вскрикивалъ, поджимаясь для защиты икръ; наконецъ, онъ наскоро ухватилъ мисы и тарелки и, поневолѣ пятясь отъ барина задомъ напередъ, кой-какъ пролѣзъ въ двери, но разронялъ приборы на порогѣ.

— Ты, въ самомъ дѣлѣ, ему руки не сверни какъ-нибудь… сказалъ Григорій, когда старикъ скрылся.

— Вотъ! Я вѣдь бережно… Зачѣмъ Ѳоѳошку калѣчить. Не даромъ онъ насъ на рукахъ махонькими таскалъ.

— Кости-то у него старыя… Не долго и изувѣчить, замѣтилъ Григорій.

Чрезъ минутъ пять Агаѳонъ появился съ подносомъ. Изъ большой мисы дымилась похлебка, изъ другой торчалъ хвостъ рыбы, въ третьей маленькой мискѣ были печеныя яблоки. Лакей уже не боясь затѣйника барина, съ ужиномъ въ рукахъ, разставилъ все на столѣ, подалъ тарелки и приборы и, отошедъ въ сторону съ салфеткой на рукѣ, сказалъ торжественно:

— Пожалуйте откушать на здоровье.

Братья порядливо, не спѣша, перекрестились и весело принялись за ужинъ.

— Вы кушайте, а я буду вамъ сказывать… что тутъ было съ часъ мѣста тому.