Евгений Салиас

V. ТЕЩА САТАНЫ

Лет сто тому назад, а может быть и тысячу лет — не в том дело — проживала в одном городишке, недалеко от Гренады — пожилая вдова с дочерью. Женщину эту все знали во всей окрестности за ее ехидство, злость и безобразие, и прозвали ее теткой Кикиморой. Она была длинная как шест, худая как щепка, желта как лимон, но трудолюбива и деятельна. Целый день от зари до зари она моталась по дому как маятник и работала за десятерых; если же она прекращала работу на минуту, то затем только, чтобы поругаться или подраться. Достаточно было тетке Кикиморе только высунуться в окошко, чтобы все соседние ребятишки рассыпались во все стороны и давай Бог ноги кто куда попало.

А выйдет тетка на крыльцо — так и соседи косятся на нее, запустили бы утюгом или щеткой в голову. Дралась тетка Кикимора большею частью так — здорово живешь. У себя дома вдова не переставала воевать ни на минуту — да и как тут не воевать.

У нее была только одна дочь Пепита, красавица писаная, но ленивая и беспечная до того, что ей хоть кол на голове теши — ничем не проймешь. Поутру не добудятся ее ничем. Хоть бык ее на рога подыми с постели, так она не проснется. Кроме того, она была невозмутимо спокойного характера. Хоть землетрясение случись, дом развались — она не вздрогнет, даже бровью не поведет. Такая уж уродилась словно на смех матери.

Кроме сна Пепита любила еще — как и подобает красавице — любезничать с молодежью. Если под окнами ее или под балконом остановится какой молодец, то уж Пепита сейчас у окошка, глазки ему делает, усмехается или цветок ему бросит. А если кто ей серенаду даст, то как заслышит Пепита гитару и куплет в ее честь про ее волшебные глаза или про ее чудные волосы, маленькие ножки и ручки — то тут провались для нее все. Не только Пепита работу бросит, а если мать умирать будет, так она все-таки убежит к окну поглядеть, кто поет, и заняться мимикой с новым обожателем. Вследствие этого не мудрено, что от зари до зари в доме тетки Кикиморы шла война. Мать не переставала ни на минуту ругать дочь за ее лень и за ее ветреность.

— Наказанье мне Бог послал, — говорила она. — Не дочь у меня, а шатунья. Только и на уме что гитары, да песни, да пляски, да как бы замуж выйти. В наше время девицы были не такие, от работы как от чумы не бегали. Знали всякое рукоделье. Жили скромно, выходили из дому только в церковь. Старших слушали, родителей почитали. Об женихах не помышляли. По ночам у окошек не торчали, а спали. Зато с зарей вставали да за работу принимались. А нынче девицы — шатуньи, грубиянки, ленивицы. Умнее родителей себя считают. Что не скажи — грубят. Станешь учить — в одно ухо впускают в другое выпускают…

Пепита, явно привыкшая к вечной брани матери, не обращала на нее никакого внимания. Если иногда тетка Кикимора начинала чересчур злиться и дело шло к драке, то дочь загодя уходила на улицу. Иногда мать шла за ней и если находила ее с каким-нибудь молодцем, то, недолго думая, пускала в обоих что попадало ей под руку, щетка — так щетку, ведро — так ведро, скамейка — так скамейку. Одного молодца тетка Кикимора так подшибла, что он две версты крюку давал и мимо ее даже не ходил, а при встрече с ней припускался от нее куда глаза глядят.

Между матерью и дочерью бывали иногда и разговоры об женихах такого рода.

— Когда ты, отчаянная, перестанешь егозить. Бросишь ли ты свои затеи дурацкие с разными шатунами. Доведет тебя до беды твоя отчаянная голова.

— До какой беды? — отвечала Пепита. — Какая же это беда. Свадьба — не беда.

— Не греши и меня в грех не вводи. Все тебе кости переломаю.

— Вот грех нашли! Что я замуж-то хочу выйти. Так это не грех, а Божье определение.

— Замуж! Да я тебя на цепь посажу. Покуда я жива, не бывать тебе замужем, как не бывать мне солдатом. Вишь что вздумала. Безобразница.

— Вы же были замужем?

— Была, к несчастью. Не будь я замужем, так не родилась бы у меня грубиянка дочь и не мучила бы меня на старости лет. Ты эту чушь из головы выкинь. Хоть и была замужем моя мать, а твоя бабка, а тебе никогда не бывать. Ни тебе, ни моей внучке, ни моей правнучке не позволю идти замуж.

— Да коли я не выйду — так у вас внучки и не бывать.

— Молчи, грубиянка. Не смей меня учить. А вот как есть сковорода, со всей яичницей в голову пущу!

Вот, эдак-то и разговаривали мать и дочь аккуратно всякий день.

Тетка Кикимора становилась всякий день все злее и бранилась все больше, а Пепита всякий день все больше и больше мечтала об замужестве.

Однажды пред самым обедом надо было вытащить из печи большой котелок с супом. Пепита всегда делала это, так как мать ее была хоть и злюча, но слабосильна — бодливой корове Бог рог не дает — и не могла дотащить котелок из печи на стол. Тетка Кикимора позвала дочь на помощь, та собралась, было, доставать котелок, но вдруг услыхала гитару и знакомый голос, который пел в ее честь. Пепита бросила дело и выскочила на улицу.

Мать подождала немного и, видя, что дочь опять провалилась куда-то и что ее с собаками не отыщешь, попробовала через силу достать котелок и донести до стола. Тетке Кикиморе есть хотелось до страсти. Потащила она котелок из печи, сил-то не хватило, котелок выскользнул из рук и весь суп на пол. Но это бы еще ничего. А главная беда была в том, что кипяток пролился тетке Кикиморе на ноги, а она была на босу ногу.

Обварив себе ноги, Кикимора так заревела, что певец петь перестал и бросился наутек, чуть не позабыв гитару, а Пепита прибежала домой — что было уже чудом, ибо она никогда не бегала.

— Проклятая! Распроклятая! Будь ты проклята! Сто раз, тысячу раз будь проклята! — встретила Кикимора дочь, приплясывая от боли на своих обваренных ногах.

— Зачем вы не обождали. Чем я виновата.

— Только и на уме у проклятой егозы что замужество. Пошли тебе Господи сатану в мужья. С руками бы отдала.

Прошло несколько времени после этого случая. Тетка Кикимора полежала в постели с неделю — то-то раздолье было ребятишкам; расхрабрились они так, что почти в двери дома лезли, зная, что старая Кикимора лежит вверх ногами на кровати. — Потом тетка встала и забыла совсем про случай и про свое пожелание сатаны в зятья.

Однажды явился в городке знатный и богатый иностранец и поселился недалеко от дома вдовы. Говорили, что это был англичанин, некоторые же полагали, что иностранец немец. Во всяком случае он не был похож на испанца. Белокурый, курчавый, с голубыми глазами и почти с беленькими ушками. Он был очень красив собой, большой франт, необыкновенно вежливый с стариками, предупредительный со старухами, любезный с девушками и услужливый с мужчинами, готовый всякого одолжить всячески.

Девицы города от него все с ума сошли к великой досаде всей молодежи. Только и толку было что об нем. Что он сказал, да что сделал. Пепита, как и другие, влюблена была в него заглазно, не будучи еще и знакома.

Однако, старики и старухи, несмотря на знатность, любезность и вежливость этого иностранца, сознавались, что есть в нем что-то отталкивающее, что-то подозрительное. Руку подаст, хоть и белую, нежную, как у девицы, — мороз по коже пробирает от его пожатия. Станет смеяться — зубы, как у волка, блестят и щелкают и язык красный, как раскаленное железо. Прямо глядеть пристально — не глядит, а все исподлобья, и глаза недобрые, взглянет, точно уколет. Походка у него тоже была странная, да и сапоги странные, точно будто не ноги под ним. Идет он по полу — стучит, точно копытом. Волосы он носил не приглаженные, а взъерошенные, буклями, особенно над лбом и под волосами точно будто сквозит что-то, как бы две шишечки над самыми висками. Уши у иностранца этого были такие странные, что и описать нельзя, совсем на уши не похожи.

Однако, вообще говоря, он был очень красив собой, умен, как черт — так уж и говорится, — а главное, знатен и богат страшно. Многие от него сторонились, косились на него, и приглашенье его принимали и у него угощались. Через месяц уж он был во всех домах и ухаживал за всеми девушками.

Познакомился он и с теткой Кикиморой, но когда он первый раз вошел к ним в дом, то Пепита уже была давно влюблена в него и давно знала его. Иностранец прежде всех других девиц обратил особое внимание на Пепиту, Серенад ей не давал, на гитаре под окном не играл и не пел, потому что не умел петь, и это обстоятельство было особенно подозрительно для всех, но зато постоянно приходил ночью под балкон Пепиты и до зари болтал с ней, уверяя ее в вечной любви и обещая ей горы золота и свою покорность.

Чрез неделю после первого свидания и беседы с балкона Пепита уже согласилась выйти к нему на улицу и среди ночи гуляла с ним по соседнему гулянью. Тетка Кикимора как нарочно, словно ее бес попутал, спала без просыпу все ночи и просыпалась после восхода солнца. Сама удивлялась Кикимора такому чуду и, найдя поутру солнце выше домов, принималась ругаться на солнце.

— Что его черт, что ли, раньше стал выпихивать из-под земли? — злобно говорила она, глядя на солнце. — Я, кажется, сплю не больше прежнего. Это, выходит, сама природа-то и та норовит как бы мне на смех что сделать. У-у, сковорода! — грозилась тетка Кикимора на солнце своим костлявым кулаком.

Если ночью бывало Пепите весело с милым иностранцем, влюбленным в нее, то днем от матери ей приходилось еще хуже. Мать стала драться всякий день и иной раз от ее толчков и пинков происходило чудо, то есть Пепита, куда девалась ее лень, выбегала из дому. Когда иностранец появился в доме и представился Кикиморе, вдова приняла его, как и всех, грубо и с нравоучениями насчет того, что молодежь вся — шатуны, болтуны, грубияны, пьяницы и моты.

Однако иностранец так себя повел с теткой Кикиморой, что она поневоле стала к нему милостивее, чем к другим, а скоро и совсем, видимо, благоволила.

Пепита была в восторге от уменья своего обожателя умаслить мать при всяком случае.

Долго ли, коротко ли, а иностранец посватался, и тетка Кикимора согласилась на брак дочери. Да и как; было не согласиться матери, хотя бы и Кикиморе! Жених богатый, знатный, красивый и такой покорный, что тише воды, ниже травы, особенно с ней, будущей тещей. Была одна минута; что Кикиморе словно кто в ухо шептал отказать иностранцу и выгнать его из дому вон, но вдова подумала тоже, что не век же ей бедствовать, работать, ноги обваривать, с дочерью напрасно ругаться, и между тем солнце начинало все больше и больше опережать ее поутру. Бывало, она встанет до зари и ругается, что солнце запаздывает, а теперь солнце чрез дома смотрит на нее, когда она продерет глаза, и точно над ней потешается: — Что, мол, проспала, старая Кикимора. Подумала, подумала тетка Кикимора, посоветовалась с соседками и с кумовьями, и решила согласиться и принять предложение.

Была, однако, еще одна большая помеха для брака Пепиты, но не для Кикиморы. Всякая другая мать из-за этого одного не отдала бы дочь, а тетке Кикиморе это-то и было трын-травой. Иностранец оказался не католик, а протестант, и поэтому говорил, что не может венчаться в церкви католической, а выпишет своего духовника из своей земли и будет венчаться в часовне, которую нарочно выстроит, а затем разрушит. Так как денег у него было видимо-невидимо, то затевай, что хочешь.

Многие в городке стали говорить Кикиморе, что венчаться на лад иностранца все одно, что качучу отплясать, что это будет не брак, а так себе — только сатану тешить; но Кикимора уже уперлась на своем и стала подозревать, что соседки из зависти хотят расстроить брак дочери с богачом.

— А плевать мне, по-каковски они будут венчаться! — ответила тетка Кикимора.

Старая сама редко в церковь ходила и Пепиту не посылала. А когда случалась, и пойдет старуха к вечерне, так только поругается с кем-нибудь во время службы из-за стула или из-за чего другого, да при выходе непременно нищенку какую-нибудь на паперти прибьет или мальчишку за волосы оттаскает, придя же домой, всегда бранит аббата. И служил-то он не так, и пел хрипло, и ходил — сорокой прыгал, и всю-то проповедь свою ей на смех сказал.

Итак, тетке Кикиморе было все равно, что жених протестант. Будь он хоть мусульманин!

Мужчины для Кикиморы все были особенно ненавистны уже давно, с тех пор, как она стала стара. Они все-то гроша не стоят; который и католик, а потому уж, что мужчина — то хуже всякой собаки.

Было и еще одно обстоятельство, по которому Кикимора не хотела уже отказывать жениху, объявившемуся вдруг протестантом. Он наделал будущей теще кучу подарков, один великолепнее другого, и расставаться с ними, отдавать их назад не хватило бы духу ни у кого.

Начались приготовления к свадьбе.

Жених послал за своим духовником и нанял рабочих строить протестантскую часовню. Тетка Кикимора готовила приданое, а Пепита… Пепита ног под собой не чувствовала, не ходила, а летала, не говорила, а пела, не спала, а только вертелась в постели, как белка в колесе, и считала каждый день и час, проклиная длинные дни и длинные ночи, которые казались ей теперь целыми неделями.

Итак, дело шло на лад и должен был случиться великий грех, какого еще не бывало на свете, потому что иностранец был, конечно, никто другой, как сам дьявол. Проклятья, которыми осыпала всякий день тетка Кикимора свою дочь и пожелание ее, чтобы допустил Господь выйти ей замуж за самого сатану — дали право дьяволу явиться на свет под видом красавца и богача-жениха.

Когда дьявол услыхал, сидя у себя в аду, пожелание тетки Кикиморы, то не обратил на ее слова особого внимания. Мало ль что приходится ему всякий день слышать. К нему столько народу всякий день посылают, что всех впускать — дома не скажешься. Да и призывают его так часто, что бегать на белый свет всякий раз по всякому требованию, столько сапог истреплешь, что никаких денег не хватит. Да кроме того, дьявол знает, что человек храбр на словах, блудлив как кошка и труслив как заяц; звать черта — зовет, а приди он только — сейчас человек под лавку, крестится, отплевывается, да молитвы читает. Взять-то его и нельзя; с пустыми руками и иди назад.

На этот раз, однако, сатане было скучно, и пришло ему на ум, что отчего бы не попробовать, ради шутки, хоть раз в жизни по-человечески пожить немножко. Справился он об Пепите, говорят все: писаная красавица. В доме тетки Кикиморы, говорят, ни единого образа и в заводе никогда не было. Ее же, старую, так часто многие посылали к нему на словах, и сама она так часто любила его поминать и звать, что ему теперь идти к ней было во сто раз легче, чем к кому-либо. Ну, просто оказия! Само в рот просится!

Дьявол подумал, подумал, да и решился пошалить. Сдал он все текущие дела вице-дьяволу, сделал разные необходимые распоряжения, дал поручения разным дьяволятам и отправился.

Увидя Пепиту, он, в самом деле, влюбился в нее. Ему надоело все только с ведьмами иметь дело, да и то больше все по части администрации, а уж никак не по части любви.

Красавица Пепита своими огненными глазками, розовыми губками и черными, как смоль, взбитыми локонами, сама так смахивала на прелестного чертенка, что сатана нашел в ней что-то родственное себе, симпатичное, общее им обоим. Он, ухаживая за Пепитой, после первого же полученного от нее поцелуя, стал уже мечтать о том, что хорошо было бы и в самом деле завести себе жену, да и всех у себя переженить — и чертей, и чертенят, одним словом, всю свою канцелярию и всех директоров адских департаментов, вице-директоров, столоначальников и даже департаментских сторожей. Эта реформа стала казаться ему самою насущною и неотложною, вопросом дня. Надо идти в ногу со временем!.. Прежде ад мог состоять из одних чертей, теперь нужны и чертовки. Во-первых, ад чрез эту коренную реформу перестанет быть каким-то бенедиктинским монастырем или иезуитским коллегиумом. Чертовки оживят его своим присутствием.

Одним словом, дьявол, пришедший, было, только пошалить на белом свете и уйти домой, бросив жену после медового месяца, теперь стал помышлять уже взять с собой Пепиту и даже будущую тещу.

Лучше тетки Кикиморы, действительно, нельзя было найти домоправительницы для ада. Она в одну неделю так бы подтянула всех вице-дьяволов, директоров и столоначальников, вообще всю администрацию, что дела пошли бы вдвое скорее. Да и чертенят она бы уняла. Только одно нужно было: обеспечить себя, чтобы тетка Кикимора действительно в том же духе и в том же направлении, чтоб не было разлада и косности в правительственном механизме.

Вообще сатана, под влиянием Пепиты и ее поцелуев, разнежился и стал фантазировать. Он забыл, что тетка Кикимора, явившись в ад, распугала бы всех чертей одной своей фигурой.

Итак, брак сатаны ладился. Духовник жениха приехал и был тощ, худ и дурен собой до такой степени, что красавица Пепита, ценившая красоту в мужчине, чувствовала сильную тошноту под ложечкой каждый раз, что говорила с ним. А тетка Кикимора, хоть и была худа сама, а казалась полной женщиной около такой глисты.

Наконец наступил день свадьбы. Жених и невеста поехали с духовником в новую часовню. Там духовник что-то постряпал, побурчал, покаркал по-вороньи и объявил, что молодые повенчаны. Народу и гостей было много на свадьбе, старые и молодые. Весь город был приглашен. Такого пира горой на дому жениха никто не видывал, да и не увидит никогда, потому что в другой раз на белом свете — надо надеяться — подобной свадьбы уже не бывать. Все, что было на свадьбе, ело, пило, пело, плясало, опять пило и опять плясало! И только около полуночи половина гостей расползлась на четвереньках по домам, а другую половину за ноги таскали на улицу, чтоб запереть двери, и клали рядами, как мешки.

Новобрачные отправились к себе в опочивальню, как всегда бывает, потому что так уж принято на свете… А тетка Кикимора побрела к себе в отведенную ей горницу. Подвернулся, было, ей в дверях духовник зятя, так, нечаянно, на дороге попался, и стал, было, вдове любезности разные отпускать насчет ее одиночества, но Кикимора приняла его по-своему, и духовник дал стрекача от нее, как если бы его варом обдали.

На другое утро Кикимора поднялась ранехонько, а молодые пролеживали до полудня. Когда Пепита вышла из опочивальни, довольная, веселая и счастливая, то встретила мать злее и грознее, чем когда-либо. Тетка Кикимора стала ругать дочь за долгое спанье, но Пепита с первых же слов отрезала матери:

— Помилуйте! Я уж не девушка, а замужняя, и командовать собою не позволю.

Тетка Кикимора позеленела от злости и еще пуще набросилась на Пепиту, говоря, что если она будет всегда спать от полуночи до полудня, то проспит полжизни, а муж, от такой хозяйки, — разорится, будь он хоть миллионер.

— Да я не спала! Я проснулась в восемь часов, — стала оправдываться Пепита.

— Так что ж ты делала по сю пору? Сидела, сложа руки? Болты-болтала с мужем?

— Нет. Я дело делала.

— Какое дело, ленивица?

Пепита молчала и не говорила. Как ни добивалась тетка Кикимора, Пепита отмалчивалась. Наконец, когда мать начала уже чересчур ругаться, Пепита объявила ей, что она делала нечто, о чем говорить не может, так как это великая тайна, и муж не велел никому сказывать ни за что, ни вовеки-веков.

— Муж говорит, что все замужние женщины это знают, но об этом не говорят. Это секрет.

Тетке Кикиморе, которая была ходок-баба и на все руки, показалось совершенно странным и даже подозрительным, про какую такую тайну намекает дочь.

Видя, что бранью ничего не возьмешь, тетка Кикимора в первый раз в жизни покривила душой и стала нежничать с дочерью, просить, умолять и всякую всячину обещать ей — только скажи секрет.

— Да, ведь, и вы, матушка, то же делали, верно, для покойного батюшки, так что ж вы допрашиваете? — сказала Пепита. — Вы вспомните только.

Но тетка Кикимора стояла, разводя руками, и не могла ни догадаться, ни вспомнить. Что она только ни перебирала, что ни вспоминала, — все было не то, да не то.

— Ах, матушка, совсем не то, — важно повторяла Пепита, чувствуя как бы свое превосходство. — Вы, верно, забыли.

Тетка Кикимора, наконец, совсем развела руками и плюнула.

Но ветреница Пепита сама созналась, прося только мать ни за что не говорить мужу про то, что она расскажет ей.

Она призналась матери, что четыре часа кряду расчесывала и помадила мужу хвост.

— Какой хвост?.. — заорала Кикимора, как укушенная.

— Как какой? Такой. Ну, вот, такой же, как у коровы.

Тетка Кикимора, как стояла перед дочерью, так и хлопнулась об пол.

Пепита перепугалась, думая, что с матерью от старости удар приключился, и скорее начала ее прыскать и обливать водой. Пришла в себя тетка Кикимора и хотела начать с горя плакать, но так как она с детства не плакала, то разучилась с тех пор, и у нее плач не вытанцовывался. Тогда она это бросила и начала просто завывать по-собачьи.

Теперь, вдруг, вспомнила старая ехида все!.. Все, все вспомнила она! Она — несчастная мать несчастной дочери? И все грехи свои припомнила она, и все проклятия свои на дочь, и, наконец, роковое пожелание — чтоб Господь послал ее Пепите в мужья самого сатану. Пожелала, — ну, вот тебе и готово! Радуйся!

Тетка Кикимора сразу сообразила, кто таков молодец удалец — ее любезный зятюшка!

Ни слова не сказав дочери, она собралась в дорогу, вышла из дому и отправилась, верст за десять, на одну гору, около Сьерры-Невады, где жил один святой отец, пустынник, человек праведной жизни и замечательной мудрости.

Святой отец, пустынник, принял тетку Кикимору ласково, выслушал все, но сразу даже не поверил. Так невероятен казался ему случай.

— На кой прах черту жениться! — все повторял он, недоверчиво покачивая головой. — Да ему любую чужую жену взять. Всякий день мужей с тысячу, а то и больше, посылают своих жен к черту; даже на все лады и ко всем чертям. Бери любую. Зачем же тут жениться? Совсем непонятно и, с чертовской точки зрения, даже нелогично.

Тетка Кикимора заметила святому отцу пустыннику, что об этом собственно — логично или не логично — толковать уж нечего.

Так ли, эдак ли, а дело в том, что черт на ее Пените женился, и что она сама, ставши вдруг чертовой тещей, должна теперь выйти из этого, неприятного во всех отношениях, положения. Во-первых, сатана может Пепиту стащить в ад, на это он даже и по закону теперь имеет право, и жаловаться на него нельзя; а во-вторых, если она и уговорит дочь бежать от мужа, то ей самой-то зазорно будет считаться, все-таки, до конца жизни тещей сатаны. Узнают в городе ее соседки, то не только на смех ее поднимут, а и со свету сживут шутками да прибаутками.

Святой пустынник помолился час, потом продумал целый час, потом опять помолился час, опять подумал час, потом опять и опять за то же… И эдак продержал он Кикимору до вечера. Наконец, он намолился, надумался и сказал тетке Кикиморе, что ей надо делать.

— Слушай и запомни! — сказал он. — Ступай домой и вели своей дочери заранее устроить спальню так: запереть окна и двери, заткнуть все дырочки и щели, какие бы ни нашлись в горнице, хотя бы в вершок величиной. Пусть только останется одна скважина в замке наружной двери, куда вставляется ключ. Его ты вынь. Когда же твой зять…

— Сатана, хотите вы сказать! — заметила Кикимора обидчиво.

— Ну, ну, сатана… И так, когда сатана разденется и уляжется спать, пускай Пепита возьмет освященную вербу и начнет ею хлестать окаянного врага человеческого. Как бы он ни визжал, ни жалился, ни кричал, ни просил прощения, — пусть она его бьет, да бьет и гоняет по горнице. Он бросится спасаться и, не имея иного исхода, кроме замочной скважины в двери, бросится в нее и улизнет.

— Как же он пролезет? — заметила тетка Кикимора.

— Черт-то? Помилуй! Да он всюду влезет. Он, с позволения сказать, тебе в рот влезет. Оттого и надо рот крестить, когда зеваешь уж очень широко, да еще подвываешь при этом! Как раз проскочит! Бывали примеры, что черт в ухо влезал, и там от него всякая дрянь заводилась. Ну, слушай же. Когда твой зять проскочит в замочную скважину, ты…

— Позвольте, святой отец. Я уже, кажется, тонким намеком просила вас не называть его этим священным для меня именем! — заметила с негодованием Кикимора.

— Да ты не обижайся… Слушай. Когда он проскочит в скважину, ты ее перекрести и покропи святой водой. Сатана, уже известное дело, откуда пришел, туда и уйдет всегда, и, наоборот, куда ушел, оттуда же только и прийти может. Таким образом, окропив замок святой водой вслед за ним, ты уж на всю жизнь от него спасена будешь у себя дома. Ну, а зато на улице тебе и Пепите от него плохо будет всегда. Он на вас зол будет безмерно за эту штуку. И, пожалуйста, ты ему не брякни, что это я придумал.

— Вам-то что же его бояться, святой отец?

— Как, чего бояться? Помилуй! Со святым-то Антонием, в пустыни, он каких штук наделал, даже под видом красавицы приходил искушать его.

— Ну, и не искусил же, ведь! — заметила Кикимора.

— Антония-то… нет. Ну, а я-то, ведь, пожалуй…. и того!… Искушусь!..

— В ваши года-то! Что вы, святой отец! — воскликнула Кикимора.

— Ну, ну, это мое дело. Ты, все-таки, пожалуйста, меня не выдавай своему зятю… Тьфу, сорвалось!.. Сатане, то есть, хотел я сказать!

Дошла тетка Кикимора домой и дорогой все раздумывала над тем, что приказал сделать святой пустынник.

Так как она была баба не промах, то ей пришло на ум воспользоваться советом пустынника, но сделать все так, да не так, а гораздо умнее того.

— Постой, голубчик, зятюшка! — Кикимора особенно презрительно Произнесла это слово. — Я тебя отучу жениться на девушках… Да и больше того. И ты ловок, да и я лицом в грязь не ударю! Я так тебя пристрою, что ты у меня, покуда я жива, рабом моим будешь. Все мои прихоти исполнять будешь. Постой! Будешь веки веков свою тещу вспоминать и пуще черта бояться… то есть, нет! Не то я хотела сказать. Будешь ты меня бояться, как люди тебя боятся. Подлец эдакий! Что выдумал! Заставлять мою Пепиту себе хвост расчесывать и помадить! Да еще уверил девочку невинную, — анафема эдакий — что это, вишь, у всех мужей хвосты коровьи, и все жены им должны помадить их да расчесывать по четыре часа в сутки. Постой, анафема! Постой!..

Тетка Кикимора, все бранясь вслух, не шла, а бежала домой. Нетерпение брало ее отомстить зятю и проучить окаянного врага человеческого на славу.

Одно только обстоятельство смущало Кикимору. Дочь, по глупости своей, и не воображает, каков молодец у нее муженек, и положительно влюблена в него, особенно на первый же день свадьбы-то. Недаром, ведь, говорится: девке подай мужа, будь он хоть черт! Кикимора была убеждена, что если сказать всю правду Пепите и объяснить, что она собирается сделать с ее мужем, то Пепита, чего доброго, по глупости своей, и не согласится.

И тетка Кикимора решила надуть и дочь…

Когда Кикимора пришла домой, окаянного зятя не было дома, и Пепита грустная сидела одна.

— Что ты такая, пригорюнилась? — спросила тетка Кикимора.

С той поры, что дочь ее была в такой беде, мать стала с ней нежнее.

Оказалось, что Пепита купила себе крестик золотой и надела на шею. Муж как только увидел его, заорал, взбесился, поднял такой содом в доме, что все соседи сбежались, а затем велел ей выбросить крестик и не сметь никогда надевать, грозясь в другой раз ее исколотить до полусмерти.

— Вот что? Не нравится ему это? — злобно усмехнулась тетка Кикимора. — Хорошо, голубчик. Мы тебя уймем. Слушай, Пепита. Хочешь ты властвовать над мужем, быть полной хозяйкой в доме, делать все, что ты хочешь и мужа в грош не ставить? Хочешь, он будет у тебя смирнее овцы и трусливее зайца.

— Хочу! — воскликнула Пепита и даже вскочила от радости со стула. — Но как это сделать? Он пресердитый. Он нынче без вас от этого крестика — и добро бы еще из-за чего важного — так озлился, что весь трясся, как от холоду. А глаза кровью налились. Меня даже страх взял.

— Ну, слушай меня. Если ты хочешь в один час времени сделать его шелковым на всю жизнь, то я для твоего счастья не пожалею секрета, который мне передала одна старая гитана. Только исполни все в точности, что я прикажу тебе.

— Все, матушка, исполню! — с радостью объявила Пепита. — Что хотите исполню, только бы мне его укротить! То ли дело, как он будет у меня смирнее овцы. Ведь я тогда буду делать с ним все, что мне вздумается и сколько вздумается!

— Разумеется. Веревочки вить из него будешь.

Тетка Кикимора научила дочь все сделать так, как приказывал святой пустынник, но, разумеется, прибавила, чтоб Пепита, когда муж начнет просить прощенья, не прощала его и продолжала хлестать вербой хоть до утра.

— Если же он бросится к наружной двери, тут ты еще пуще секи его, да еще перекрести. Тогда с ним сделается обморок — и конец. Придет он в себя и на веки вечные твоим рабом станет! Башмак твой не будет сметь поцеловать без твоего позволения.

Пепита в восторге бросилась приготовлять все в горнице, мать помогала ей. Закрыв окна, занавесив их, они розыскали все щелки и дырки, какие только были в горнице, и все заткнули и перекрестили. Затем Пепита взяла освященную вербу и спрятала ее под кровать.

Тетка Кикимора достала святой воды и, кроме того, сбегала и купила белую бутыль из самого толстого стекла. Потом она выбрала крепкую свежую пробку и намочила ее в святой воде.

Когда явился домой молодой супруг, все было уже готово и у матери, и у дочери. Кикимора не могла глядеть на своего зятя; зло так ее разбирало, что она готова была тут же взять первую попавшуюся вещь в руки и запустить ею ему в голову.

Поужинав вместе, они простились. Молодой муженек был, очевидно, очень весел и доволен. Понравилось, видно, окаянному мужа-то разыгрывать на земле.

Молодые пошли к себе в опочивальню, а тетка Кикимора — шасть тихонько за ними, и как только они вошли, она заперла дверь на ключ и вынула его. Бутыль и пробка, намоченные в святой воде, были у нее уже в кармане. Она стала на карауле.

Сначала в спальне все было мирно и тихо, но вдруг поднялся шум.

— Что ты! Что ты! Помилосердуй! — взвыл вдруг молодой муженек.

Пошла потеха! Содом поднялся в спальне. Верба освященная действовала в руках Пепиты на славу. Сатана кубарем катался по горнице, пересчитал головой все стены, всю утварь, все стулья и шкафы, забивался под кровать от Пепиты и все молил жену на все лады, чтоб она простила его и только выпустила вон.

Пепита не слушала и продолжала его хлестать. Верба была невелика, но на сатану действовала как самая огромная дубина, даже хуже. Если б раскаленным железом жгли человека, то ему не так было бы больно, как больно было врагу человеческому от освященной вербы.

Наконец, выбившись из сил, весь мокрый, с жалобным песьим визгом, бросился сатана к двери и вдруг увидел, что замочная скважина без ключа. Он даже вскрикнул от радости и в одну секунду влез в нее… Влез и взвизгнул! отчаянный этот визг раздался на весь дом, потом на вею улицу, затем на весь город и, наконец, на всю окрестность.

Тетка Кикимора, очевидно, приставила к замочной скважине свою бутыль. Проскочив в замок, сатана думал, что уже спасся на волю. И хлоп!.. щрямо, сразу попал в бутыль.

Тетка Кикимора, разумеется, тотчас заткнула ее священной пробкой, да на радостях так прихлопнула ладонью по пробке, что не было еще на свете, да и не будет такого штопора, которым бы можно было вытащить назад эту пробку.

— Здравствуйте, зятюшка дорогой! — радостно заголосила тетка Кикимора, держа бутыль на свечку и глядя на несчастного, который — голенький и мокренький — сплющился там и из красавца-франта сделался поневоле капелешным чертенком.

— Что, голубчик, посиди теперь тут! Покуда жива я — уж тебе не гулять по свету. Тю-тю!

Пепита тут только узнала всю правду, кто таков был ее муж. Тетка Кикимора думала, что Пепита от ужаса в обморок упадет, а Пепита как узнала, что она без мужа опять осталась, так и залилась слезами.

— Какое мне дело, что он сатана, коли он красавец, — плакала Пепита. — А что ж теперь лучше, что ли, мне, когда ни черта нет у меня.

— Ах ты, шальная, безумная! Да разве можно об эдаком муже жалеть! — говорила ей мать.

Но Пепита неутешно плакала и все косилась на бутыль. Дай ей эту бутыль, она бы, пожалуй, как раз опять выпустила оттуда своего муженька. Между тем, пока мать с дочерью бранились, сатана смирнехонько уселся на дне бутыли, поджал под себя ножки, подвернул хвостик и, не на шутку пригорюнившись, повторял все себе под нос:

— Вот так оказия, судари вы мои! Вот так женился! Вот так теща! Ну, вот и мое вам почтенье! — Сатана стал размышлять, грустно виляя кончиком хвостика.

— Что ж теперь делать? — думал он. — Хорошо, если проклятая Кикимора поставит бутыль на полку, тогда я, попрыгавши поусерднее, свернусь как-нибудь с ней вместе на пол, разобью ее да и выскочу, — а как она меня в землю закопает? На свете-то, на свете-то, что без меня будет!! Батюшки мои, какое ужасное, невероятное приключение!

Думал, думал сатана и пришел опять-таки к тому же заключению и к тому же восклицанию:

— Вот так теща! Ну!

Чего ожидал сатана от своей тещи, то тетка Кикимора и надумала сделать, т. е. вышла на огород и, вырыв яму, закопала бутыль, да так, чтобы дочь не видала.

— Посиди тут покуда, а то Пепита тебя еще, пожалуй, по глупости выпустит, — сказала Кикимора.

Вернулась она в дом и, найдя Пепиту всю в слезах, стала уж ругаться.

— Глупая ты, глупее не было да и не будет. Ты бы лучше подумала со мной, что теперь с ним сделать. Ведь, не стеречь же мне его, как клад какой. Ведь, он не нам чета, с голоду не околеет.

— А вот что, матушка, я надумала. Сделаем мы с ним условие. Пускай он мне поможет найти богатого жениха — тогда мы его и выпустим. Разумеется, прежде всего надо уехать из этого города от сраму.

Тетка Кикимора вдруг вскочила, как сумасшедшая, треснула себя по лбу и, ни слова не сказав, побежала на огород. Старуха решила сразу исполнить свою мысль, а не тянуть. Она отрыла бутыль из земли и стала говорить:

— Ну, зятюшка, слушай, попрошу я у тебя исполнить мои десять желаний. И как все ты мне их исполнишь, так я тебя и выпущу на волю. С тем только уговором, что если ты когда опять к нам появишься, то уж я с тобой еще хуже сделаю. Теперь ты в бутыли, а тогда я тебя проглочу да рот перекрещу.

— Ах, отчаянная баба! — возопил сатана. — Вот отчаянная-то! И не придумаешь, на какое дело ее хватит. Хорошую тещу себе выискал.

— Согласен ты десять желаний исполнить?

— Помилосердуй! — запищал сатана, стоя в бутыли и беспомощно складывая руки. — Если ты меня не боишься, побойся хоть Бога; как же я исполню тебе десять желаний? Ты, ведь, невесть что попросишь.

— Не хочешь, так сиди тут!

И тетка Кикимора собралась уже опять осторожно зарывать бутыль в землю.

— Стой! стой! — заорал сатана самым отчаянным голосом, так что бутыль даже зазвенела. — Согласен на пять желаний.

Тетка Кикимора подумала и махнула рукой.

— Ну, так уж и быть, скряга эдакий!

— А после пятого желания выпустишь?

— Выпущу.

— Поклянись: если, мол, я обману, то провалиться мне, тетке Кикиморе, со всем моим домом, в тартарары.

Тетка Кикимора поклялась, повторив клятву слово в слово и с особенной торжественностью.

— Карету! — воскликнула Кикимора тотчас по заключении этого договора с дьяволом. Через минуту, они, вместе с Пепитой и с бутылью между ними обеими, уже сидели в карете и ехали. Сатана, от тоски, лазил в бутыли по стеклу, кругом, долезал до пробки и кувыркался на дно, взмахивая хвостом.

— Куда же нам ехать-то? — спросила Пепита. — Ведь мы зря едем.

— Эй ты, дьяволенок поганый, будет тебе ерзать-то! — крикнула Кикимора, нагибаясь над бутылью. — Слушай, мы разве зря едем?

— Зря! — отвечает сатана. — Говори, куда надо.

— В Гранаду! — говорит Пепита.

— Вот невидаль! Ехать так уж ехать… В Вавилон ступай! — скомандовала Кикимора.

— Такого и города нет! — отвечал сатана.

— Не ври. Есть.

— Был. А теперь нету. Развалился давно от столпотворения.

— Ну, а нету, так и не надо! В Севилью ступай.

Не успели мать и дочь мигнуть, как карета уже катит по улицам Севильи.

— Это уже два желанья! — пищит сатана.

— А ты не считай. Я сама счет знаю. Теперь слушай. Дворец мне с Пепитой в полную собственность! — воскликнула Кикимора.

И в ту же минуту карета подкатила к великолепному подъезду, освещенному тысячами огней.

Десятки слуг в разноцветных ливреях выскочили высаживать Кикимору и Пепиту и затем под руки повели их по мраморной лестнице.

Тетка Кикимора рот разинула от удивления, глядя на золотые потолки и расписные стены дворца. Она так зазевалась на все диковины, что чуть-чуть не выронила бутыль из рук. Сатана сидел начеку и только того и ждал. Вот бы славно-то было.

— А то, поди, старая Кикимора еще такое надумаешь, что и исполнить нельзя будет.

Выспавшись во дворце, поевши вдоволь, Кикимора стала придумывать, что еще заставить сатану сделать.

— Еще два желанья осталось! — думает Кикимора.

— Ну, матушка, теперь мне красавца мужа, — говорит Пепита. — Это главное. А без мужа, что мне и дворец этот.

— Ну, ты, гусь лапчатый, — скомандовала Кикимора над бутылью. — Давай Пепите мужа красавца. Ты ведь сам-то не в счет.

— Это уж будет четвертое желание, — говорит сатана. — Одно останется.

— Ладно. Знаем. Ну, живо.

Очень неприятно было сатане своей же жене мужа доставлять, но он вспомнил, что на свете между людьми и это бывает часто, так почему же ему, черту, не услужить жене мужем.

Пепита к вечеру была уже замужем за молодым малым, очень бедным, но замечательной красоты. Счастливее Пепиты не было девушки. Дворец и красавец муж — чего больше. Она сияла таким счастьем, что тетке Кикиморе стало завидно, глядя на дочь.

И пришло старой на ум такое пятое желание: потребовать у сатаны, чтобы он вернул ей молодость и красоту ее, о которых она, было, давно и думать забыла.

На другое утро, когда Кикимора, не спавши всю ночь от разных сладких мечтаний, собиралась уже, было, требовать исполнения последнего своего желания, к ней вошел главный церемониймейстер со счетами и попросил денег на расходы по хозяйству. Самые пустяки нужны были. Всего-то десять тысяч на следующую неделю. Тетка Кикимора выпучила глаза на главного своего церемониймейстера. У нее в кармане был только один завалявшийся грош.

— Ах я дура, дура бестолковая! — подумала Кикимора. — Мне бы прежде всего миллион просить! Что теперь делать? Не то деньги просить, не то молодость свою.

Тетка Кикимора призадумалась и не знала, на что решиться. Пепита явилась к матери разряженная и веселая и объявила ей о том же самом, о чем думала и мать.

— Матушка, мы главное-то и забыли. Деньги! Денег не будет у нас и дворец этот за долги отнимут.

Хоть и грустно было тетке Кикиморе отказываться от своих мечтаний — снова помолодеть — а делать нечего. Деньги были нужнее.

— Сама виновата. Карету просила, дура, да еще везти просила. Взяла бы миллион прямо, так и карету бы купила и доехала сюда и дворец бы выстроила. Ах, я простофиля! Ну, ты, чучело, давай последнее, и нечего делать, придется тебя выпустить. Давай миллион денег.

Чрез секунду, вокруг тетки Кикиморы уже лежали кучи золота и в соседних горницах нельзя было пройти от куч серебра. Пепита набрала полные карманы и поехала с мужем по магазинам. Этим-то она и спасла себя и мужа от погибели.

— Ну, что ж, выпускать тебя, стало, — спросила тетка Кикимора, оставшись наедине с бутылью, а у самой сердце ныло при мысли выпускать сатану, так ловко ей доставшегося.

Сатана сидел в бутыли, поджав хвост, и молчал, как убитый, притворяясь, что дремлет.

— Что ж, молчишь? А? Выпустить?! Эй!..

Молчит черт, как удавленный. И не шевельнется даже. Умысел у него свой был, а тетка не смекнула.

— А!.. Ты со мной и говорить уж не желаешь! — озлилась вдруг, Кикимора. — Так сиди же век тут, проклятый. Мне же лучше. Не выпущу.

Но не успела тетка Кикимора выговорить эти слова, как дворец затрещал, а стены и потолок рухнули на Кикимору и на стол. Бутыль, разумеется, разлетелась в дребезги. Сатана выскочил, перевернулся от радости в воздухе, даже присвистнул и, мазнув тетке по носу хвостом, самым невежливым образом, исчез как молния… А тетка Кикимора вместе с своим дворцом, и с кучами золота, ухнула в тартарары. А уж там-то что с ней было — совершенно никому неизвестно!..