Лев Григорьевич Жданов
В сетях интриги
Исторический роман эпохи Екатерины II
ОТ АВТОРА
Два мощных потока столкнулись и закружились в бурливом водовороте, на самом рубеже двух веков, в широком русле государственной русской жизни.
В исходе XVIII и в начале XIX века произошло это столкновение, такое трагическое по своим первоисточникам и крайне важное по его последствиям для жизни России в течение полных почти ста лет!
Живой поток смелой, критической мысли, светлых, широких начинаний, поток, весь пронизанный лучами гуманитарной философии энциклопедистов, хотя бы и отраженной под углом царственной мысли Екатерины II, ее государственное направление – столкнулось с бездушным и черствым, причудливым правлением Павла I, который, став хозяином обширной, могучей империи, думал и ее обратить в темную, мрачную и безмолвную кордегардию, покорную воле одного только своего ефрейтора.
Как будто звонкая, жгучая, но возрождающая струя сказочной «живой» воды остановлена была на мгновение встречным течением холодной, немой, лишающей сил и сознания – «мертвой» воды…
Конечно, задержка эта могла длиться слишком недолго. Жизнь победила, и источник смерти исчез с лица земли из-под лучей солнца, словно всосала его земля и укрылся он там в темных, холодных недрах, сам темный и холодный, как смерть…
Мертвая Екатерина осенила живого Павла, который, вопреки ее прямой воле, занял престол. Разыгралась трагедия еще более тяжкая и мрачная, чем та, которую видели стены уединенной Ропшинской мызы.
Внук Екатерины, ее неизменный любимец, «дитя души», сердечный друг, носитель, как она думала, всех ее заветов и идей, стал государем, согласно ее постоянной воле, ее завещанию, которое на время было скрыто, даже – уничтожено.
История Александра I показала, насколько права и не права была Великая Бабка в своих ожиданиях и надеждах, возлагаемых на внука.
Но глубокий интерес и для психолога, и для обыкновенного читателя представляет вопрос: как сложился этот загадочный, многогранный образ, этот непонятный и доныне государь… Тот, первой наставницей которого была сама Екатерина Великая, подруга Вольтера, Гримма, Дидро – и усмирительница Французской революции… Затем является Николай Салтыков, тип лукавого царедворца холопских времен Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны. За этим следуют: Александр Протасов – «Аракчеев в миниатюре», только не такой упорный и жестокий; либерал-гуманист, английский парламентарий, священник А. Самборский; республиканец-буржуа, вечно осторожный Лагарп и, наконец, кроме отца, безумного и нелепого Павла, – сам «гений зла», как величали его современники, – граф Аракчеев.
Последняя фигура вряд ли, хотя бы по отзвукам, незнакома кому-либо и в современной России. Слишком уж определенный это был «инструмент». Иначе нельзя назвать этого деятеля, в котором слишком мало было человеческого, если не считать его слабости к возлюбленной, дворовой девке Настасье…
Но как инструмент для широкого творения зла и для вовлечения в эту «работу» других Аракчеев был незаменим и потому долго, до самой смерти, темной тенью сопровождает своего венценосного «друга» по самым мрачным путям, какими шел порою добрый от природы, великодушный без притворства, женственно мягкий Александр.
Именно недостаток мужского начала в своем повелителе дополнял угодник-клеврет, и это было одной из главных причин его влияния на Александра, которому так рабски, так безоглядчиво, казалось, служит Аракчеев…
Конечно, долгие годы надо посвятить на изучение различных проявлений Александра как человека и государя – и остальных всех лиц, влиявших на царя, следовавших за ним, – чтобы дать полную картину жизни России в пору, помянутую нами, на грани двух веков!
Но есть весьма интересный момент, в котором, как в узле, сходятся тысячи тонких нитей, потом образующих широкий, сложный узор жизни и правления Александра. Это – его женитьба и женитьба его брата Константина.
Личность последнего, яркая и занимательная сама по себе, служит великолепным пятном для большего оттенения личности Александра.
Именно эта пора, момент двух брачных союзов, какие подготовила для своих внуков Екатерина, взята канвой для настоящей правдивой исторической повести, где самое невероятное есть только слабое изображение того, что совершалось в действительности сто двадцать лет тому назад, во дни русского романтизма, придворных интриг и народного трепетания, подобного мукам больного, переживающего свой опасный кризис.
Санкт-Петербург, 1911
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава I
ДАЛЕКАЯ ПРИНЦЕССА
С самого утра 31 октября 1792 года необыкновенное оживление и суета наполняют тихий, пустынный Стрельненский дворец, обычно безмолвный, безлюдный в эту позднюю пору года.
От холодного осеннего ливня с ветром намокли крыши всех зданий, потемнели стены, и, когда тусклый день сменился ранним, черным, осенним вечером, когда зажглись редкие огни в окнах дворца, в одном из флигелей его, и замерцали красноватыми пятнами фонари, слабо озаряющие двор, еще мрачней и печальней стал выглядеть дворец.
Старые деревья парка, привыкшие в эту пору тихо дремать в ненарушимом покое, словно сердились, качали вершинами и старались понять, откуда явились люди, лошади, темные большие рыдваны, дорожные дормезы, которые сначала вкатили было в распахнутые ворота каретников, а теперь снова медленно выкатывают оттуда, словно чернеющая пасть дворца нехотя отдает назад то, что поглотила так недавно.
Вся эта непривычная суета имеет свое основание. Необычные гостьи появились здесь на перепутье, торопясь в столицу, и задержались на самое короткое время, чтобы только отдохнуть немного, оправиться после долгого пути, сменить простые дорожные платья на более парадные, хотя тоже без всяких фижм и пружин, недопустимых в пути, да еще в таком дальнем, какой выдержали эти путешественницы.
Мало отрадного принес им отдых в плохо протопленных, наскоро убранных покоях нежилого дворца. Да и слишком он был недолог, только поесть и переодеться кое-как можно было.
И снова поданы дорожные дормезы, которые в темноте осенней ночи кажутся какими-то приземистыми черными чудовищами с двумя красными очами по бокам…
Группа людей темнеет у крыльца. Фыркают свежие кони, заложенные вместо прежних, усталых. Два придворных кавалера в теплых плащах показались на крыльце, потом полная, невысокого роста дама, за нею две женские небольшие, почти детские фигурки, стройные и миниатюрные, как можно угадать даже под теми капорами, шубами и платками, которыми были укутаны обе сестры-принцессы, Луиза и Фредерика Баден-Дурлахские.
Это они, девочки тринадцати и одиннадцати лет, в сопровождении гофмейстерины Екатерины Петровны Шуваловой и тайного советника Стрекалова покинули тихий двор маркграфов Баденских в Карлсруэ, оставили семью – отца, мать, сестер и братьев, – скачут в непогоду по отчаянным русским дорогам, сотнями верст, туда, в далекий, блестящий Петербург, куда зовет их воля русской императрицы Екатерины II, еще при жизни признанной и названной Великой.
Пришла пора женить старшего внука Александра. Выбор бабушки остановился на этих двух принцессах из бесконечного ряда немецких принцесс – и родители девочек с радостью откликнулись на призыв. А девочки со страхом и любопытством пустились в далекий, тяжелый путь, темный и не изведанный для них, как сама жизнь…
Здесь, в Стрельне, так сказать, на пороге столицы, их встретил камергер Василий Петрович Салтыков с первым приветом императрицы. Он же уселся во втором экипаже с двумя девушками, сопровождающими принцесс.
А Шувалова и Стрекалов пересели к сестрам в первый экипаж.
В самом начале пути, по выезде из Карлсруэ, девушки еще бодрились, особенно старшая, Луиза. Любознательная, веселая, любезная со всеми, она очаровала своим щебетаньем и хитрую гофмейстерину, и важного ее спутника, и всех, до последнего конюха.
Но осеннее ненастье, тяжелая дорога, совершать которую пришлось быстро, почти без отдыха, стоянье на зажорах, бесконечное колыханье дормеза, ухабы и проникающий до самых костей влажный холод – все это постепенно обессилило и девушек, и свиту их. Две недели пришлось тащиться от Риги до Стрельны. Последних два дня ехали молча, в полудремоте…
Ночной тревожный сон не освежал никого… Утром подымались с неохотой, чтобы снова колыхаться и ехать, ехать без конца!..
Только когда оставили Стрельну, последний этап, последнюю станцию перед новым миром, перед новой жизнью, ожидающей сестер впереди, обе они пробудились от долгого забытья, от полусна, в каком провели последних два дня.
Однако это оживление, заставляющее сердце биться сильнее и громче, вызывающее тысячи образов перед глазами, мелькающее вереницей неожиданных мыслей в голове, – обе сестры, словно по уговору, ничем не выдали его наружу. Они сидели молча, в темноте, взяв за руку друг друга, чутко вслушиваясь в завыванье осенней непогоды, в лязганье копыт и колес по зажористой дороге. Обе зорко вглядывались в темноту, которая глядела навстречу сквозь полузавешенные окна дормеза; а порою отыскивали тут, внутри, силуэт Стрекалова или тучной Шуваловой, очертания которой, смутные, пухлявые, большие, сливались с очертаниями подушек, баулов и других предметов, заполняющих все свободное пространство просторного экипажа.
Младшая, Фредерика, – совсем ребенок по годам, и по наружности, и по душе, – даже не особенно думала о будущем, о женихе, о выборе, о блеске, связанном с положением наследницы российского престола. Ей немножко было жутко, тревожило нетерпение: увидеть все чудеса русского двора, о которых так много всегда разных толков при бедных, тихих, хотя и непомерно чванных немецких двориках и дворах… Любопытство и жуть – этими двумя словами исчерпывалось настроение Фредерики. Она бы, пожалуй, могла скучать по семье. Но самая любимая сестра, Луизочка, – с нею. А остальных она увидит снова, конечно. Ей что-то словно шепчет, что не на ней остановит свой выбор гордая императрица-бабушка я ее красавец балованный внук. Фредерика сама слишком влюблена в сестру, чтобы допускать мысль о соперничестве с нею или о том, что кто-нибудь иной предпочтет маленькую, глупенькую Дорхен ее очаровательной, умной старшей сестричке – Луизетте.
Сама Луиза думала и переживала сейчас совсем другое.
Рослая и сформированная далеко не по годам, девушка и по уму, и по духу переросла всех своих сверстниц, даже старших подруг, хотя вечно по-детски была резва и весела. Какое-то чудесное постоянное равновесие царило в этой полудетской еще, но сложной и прекрасной душе. Стоило ей увидеть горе, она была потрясена, лила слезы, старалась прийти на помощь, утешить, успокоить или развеселить… Но сама трепетала от избытка жизни, радостно глядели ее большие глаза, ласково улыбались нежные губы, уже полураскрытые, влажные, словно зовущие к поцелую. С них часто слетал такой заливчато звонкий, заразительный смех!..
Но сейчас иными мыслями полна голова девушки, иные, необычные чувства наполняют, даже теснят молодую грудь, словно пророческие сны, словно предвиденье чего-то печального, но неотвратимого, неизбежного, как сама жизнь…
Совсем незнакома Луизе дорога, по которой они едут. Трудно что-либо разобрать на ней среди вечерней тьмы. Но принцесса знает эту дорогу, которая так и называется «дорогой невест» при некоторых немецких дворах.
Иногда девушке казалось, что она уже видела эти станции, где им перепрягают лошадей, переезжала мосты, переправлялась на паромах через реки, посещала эти города и городки, которые миновала от границы России до ее столицы.
Не то во сне их видела, не то наяву так отчетливо и верно представляла себе, что теперь вдруг узнавала сразу, как давно знакомые места…
Припомнились ей рассказы матери, которую ровно двадцать лет назад везла в Петербург бабушка, принцесса Гессен-Дармштадтская, вместе со старшей сестрой. Последняя, тетушка Наталия, и стала женою цесаревича Павла, но прожила с ним четыре года и умерла от родов. Вздохнула Луиза о печальной судьбе своей тетки. Она слышала, как шептали за кофе придворные дамы в Карлсруэ о несчастной судьбе принцессы Наталии… Не ждет ли и ее, Луизу, такой же печальный конец в чужой, холодной стране?
Сразу в памяти Луизы пронеслась страшная, причудливая сказка о королеве северных льдов, слышанная в детстве от баварки-няни.
На самом севере, на краю света, сидит в своем ледяном дворце королева. Ей скучно одной. Она зовет издалека принцев и принцесс, сажает их на свой трон, баюкает, ласкает, говорит с ними… Но те быстро леденеют и затихают. Тогда снова зовет гостей королева, и так без конца!..
Суждено ли самой Луизе заледенеть во дворцах королевы севера?
Кто знает? Будет так, как хочет Бог. Слабая, робкая, как птичка, хотя и сильная сердцем и душой, девушка все отдает на волю судьбе.
И, как бы откликаясь на тихий, безмолвный призыв, взволнованная душа вдруг рисует иные картины…
Полвека тому назад другая бедная принцесса, София Цербстская, тоже явилась в Россию по «дороге невест», села там на трон и со славой царит вот ровно тридцать лет.
И зовут ее теперь – Екатериной Великой.
Но о такой участи даже и не мечтает девушка. Она была бы счастлива, если удастся прожить мирно, радостно, как живут там, в ее родном, милом Карлсруэ.
Если, умирая, она будет слышать благословения себе и поминать ее станут как добрую мать, как любимую жену, как ангела-помощника всем несчастным и слабым.
Да, эти мысли уже наполняют душу принцессы. Ради возможности творить много добра она и согласилась так легко оставить семью, ехать далеко, стать женой человека, которого не видела, не знает совсем.
Такова, положим, участь большинства принцесс… Но Луиза не похожа на всех.
Она мечтает о чем-то ином… ждет чего-то более прекрасного от жизни, чем увеселения и блеск большого, роскошного двора…
Найдет ли только? И каков сам он, этот неведомый, далекий жених?
Красавец, говорят, совсем юноша, светловолосый, стройный…
Конечно, Луиза еще ребенок. Но женщина уже проснулась в ней. Ее чистое, нетронутое тело порою трепещет от каких-то предвкушений… особенно с той поры, как появились у нее первые признаки женственности. Ее душа грезит о святой, бесконечной, возвышенной любви, способной на жертвы, на самоотвержение… И вместе с тем он уже реял в мечтах, ее будущий избранник, – мужественный, бледный, с лицом, обрамленным темными кудрями и волнистой бородой. Он самый сильный, самый отважный. Всех побеждает на турнирах, и, венчая победителя, принцесса отдает ему руку вместе с победным шарфом…
Детские мечты. Но как больно от них оторваться молодой душе!..
Так, переходя от грезы к таинственному трепету, то с ясной улыбкой обращаясь к прошедшим дням детства, то устремляя пытливо взор во тьму грядущих лет, волнуется Луиза, и румянец еще сильнее проступил на ее нежных щеках, чем это было раньше, от духоты дормеза, от надетых на девушку теплых покровов, капора, салопа, платков…
Погруженная в свои думы, Луиза не заметила, что за окнами дормеза впереди засверкали какие-то огоньки… Колеса застучали по деревянному настилу городского въезда, замелькали какие-то тени, но, очевидно, предупрежденные заранее, быстро, почти без расспросов, не задерживая экипажей, раздвинули перед ними рогатки, преграждающие путь…
– Ну, вот мы и в Петербурге. Приехали, слава Богу! – неожиданно прозвучал резкий, хрипловатый голос Шуваловой, заставив вздрогнуть обеих замечтавшихся девушек.
Они ничего не сказали, только их тонкие, горячие пальчики сомкнулись в еще более тесном, трепетном пожатии…
Ярко освещен подъезд Шепелевского дворца, смежного с Зимним.
Восемь часов недавно гулко пробило с башни Адмиралтейства и в Петропавловской крепости, когда экипажи принцесс, громыхая, подкатили ко дворцу.
Обе сестры вышли при помощи гофмаршала, князя Сергея Федоровича Барятинского, и двух камер-юнкеров, которые были назначены заранее состоять при свите принцесс.
Быстро освободясь от верхних одежд, Луиза легко и смело, опередив даже младшую сестру, поднимается по лестнице, почти не касаясь руки Барятинского, по своей обязанности сопровождающего высокую гостью. Шувалова и Стрекалов, пожилые, тяжелые, мешкотные, еще далеко внизу. Салтыков остался с ними. Только два камер-юнкера идут впереди принцессы, как бы указывая дорогу по этим огромным, богато убранным покоям, следующим без конца один за другим.
Фредерика едва поспевает за сестрой. У обеих взоры разбегаются от чудес роскоши и произведений искусства, которыми переполнены покои. Они мельком оглядывают свои маленькие, незначительные сейчас среди такого блеска фигурки, отраженные огромными зеркалами в тяжелых золоченых рамах…
Целый ряд покоев миновали в молчании. Вот перед сестрами закрытая дверь.
Камер-юнкер распахнул ее, и оба они стали по сторонам этой двери, как бы приглашая принцесс войти. Остановился и Барятинский.
– Это спальный покой ваших высочеств! – почтительно объявляет он.
Конечно, посторонним сюда войти нельзя. Луиза первая переступила порог и даже прищурилась слегка от яркого освещения комнаты, обитой малиновым штофом, еще больше отражающим блеск многочисленных огней.
Окидывая внимательным взором роскошную обстановку комнаты, Луиза чуть не вскрикнула от неожиданности.
В глубине, у камина, стояли две дамы в одинаковых почти придворных туалетах, с напудренными, высоко причесанными волосами, а за ними темнела стройная фигура какого-то очень юного генерала, тоже в пудреной пышной прическе, с флигель-адъютантской тростью в руке.
Все это мгновенно заметила Луиза и остановилась оробелая, растерянная немного.
Конечно, одна из этих дам – сама императрица, пожелавшая оказать честь и лично встретить своих гостий. Но которая?
Задержавшись в нескольких шагах, Луиза сразу не решается поднять глаза на дам, чтобы решить свое недоумение.
А Екатерина, пользуясь этой минутой, может быть даже нарочно подготовив ее, делает неожиданный, внимательный первый смотр девушки.
Пытливый взгляд красивых еще голубых глаз с удовольствием скользнул по хорошенькому, хотя измятому с дороги личику и, словно раздевая девушку, медленно прошел по всей ее фигуре: задержался на высокой, красиво очерченной груди, линии которой не скрывает даже тяжелое дорожное платье, на изгибах крутой, но не резкой линии бедер, опустился до кончика узкой, породистой ноги, мало похожей на плоские ступни немецких девушек, – и Снова поднялся к очаровательному личику, теперь рдеющему от теплоты покоя и от этого пристального осмотра, который, не видя, чувствует девушка…
Результат, очевидно, был благоприятный, потому что ласковая, чарующая улыбка появилась на лице Екатерины, обращенном к гостье.
А та тоже успела овладеть собой и подняла свой ясный, блестящий взор на обеих дам, еще раз скользнув им по красивому лицу молодого генерала.
Этот генерал, очевидно, сразу расположился к девушке. Он, как и обе дамы, понял смущение принцессы, ее нерешительность и одними губами беззвучно прошептал ей, указывая взором на Екатерину:
– Это императрица!
Однако подсказыванье было уже лишним. По многим портретам Луиза и раньше представляла себе лицо Екатерины. Узнала она его и сейчас. Одно только поразило девушку: все портреты, даже самые добросовестные, слишком приукрашивали, молодили это удивительное лицо. Они не решались передавать отяжелелой посадки головы на старческой, ожирелой шее, не выдавали складок у подбородка и морщин у глаз, не обнаруживали обвислости щек, неизбежной в те шестьдесят лет, какие прожила императрица. Но ни один портрет, самый льстивый и хорошо написанный, не передавал этого чарующего выражения глаз, величественной осанки и пленительно-ласковой улыбки, от которой сразу тепло и светло стало в пугливом, застывшем на мгновенье сердечке принцессы.
– Ваше величество! – склоняясь в глубоком, почтительном реверансе, лепечет Луиза.
– Я в восторге, что вижу вас! – ласково, идя навстречу с протянутой рукой, своим мужского оттенка, но приятным голосом приветствовала девушку Екатерина.
Неожиданно для самой себя, в каком-то порыве восторга, Луиза приняла эту белую, выхоленную, удивительной красоты руку и горячо прижала к своим губам, после чего смешалась и покраснела еще более.
– Матушка просила передать свой сердечный привет вашему величеству! – негромко проговорила она.
– Милое дитя! – нежно, совсем по-родственному, сказала теперь императрица и обратилась к Фредерике, которая наконец тоже решилась подойти.
Бледное личико, красивое, но далеко не пышущее таким здоровьем, как лицо Луизы, большие, выразительные глаза и открытый вид девочки понравились Екатерине; она так же ласково и нежно приветствовала Фредерику.
Но тут же в уме решила:
«Старшая – пара Александру. А эта – мила, но еще слишком ребенок… Нет, она не подойдет!..»
На бледном личике Дорхен особенно выделялся сейчас ее тонкий, красивый носик, покрасневший от свежего воздуха в пути и от насморка, захваченного недавно. Это придавало совсем детский вид принцессе, которая даже расчихалась теперь, попав в жарко натопленный, ярко освещенный покой.
– Насморк? Конечно… Добрый вечер, графиня! Рада вас видеть. Благодарю, что благополучно привезли мне этих малюток! – обратилась Екатерина ко входящей наконец Шуваловой, которая, пыхтя и отдуваясь, делала обычные реверансы.
– А с вами что, малютка? – обратилась сразу Екатерина к Луизе, которая слегка кашляла, хотя и старалась удержать непрошеный приступ.
– Пустяки, ваше величество. Тоже следы дороги. Так я всегда здорова. Но у нас – еще там, в Карлсруэ, – было хорошо, тепло… И вдруг попали мы под дождь… А вообще я чувствую себя отлично!
– Вижу, вижу. Стоит поглядеть на вас, на это веселое, свежее личико. Но я все-таки пришлю моего врача полечить насморк младшей и кашель старшей сестры… И отдохните хорошенько с дороги. Графиня тут распорядится. И я уж приказала. А завтра я опять увижусь с вами… Да вот познакомьтесь: графиня Браницкая, моя многолетняя подруга… Генерал Зубов. Я вижу, они оба так же очарованы вами, мои малютки, как и я сама…
– Вы угадали, ваше величество.
– Может ли быть иначе, ваше величество?..
– Слышали? А тот и другая – люди со вкусом… Ну, пока до свиданья!
Еще раз обласкав улыбкой и взглядом девушек, Екатерина медленно скрылась, опираясь на руку Зубова, который особенно почтительно отдал поклон старшей принцессе, как будто уже угадал выбор своей повелительницы.
Как только дверь закрылась за ними, Браницкая рассыпалась в похвалах принцессам. Зубов ей вторил, хотя и очень осторожно.
Отпустив Браницкую, Екатерина некоторое время шла молча, потом, глядя сбоку на спутника, заговорила:
– Поистине надо сказать, обе очаровательны. Но старшая – совсем прелестна. И наш господин Александр был бы очень разборчив, ежели бы дал старшей от него ускользнуть… А, как полагаешь, мой друг?
– Действительно, девица милая, – осторожно, словно обдумывая свой ответ, отозвался Зубов. – Но она слишком молода. Совсем ребенок. Не говоря о младшей. И великий князь почти мальчик… Что можно сейчас сказать, ваше величество? Конечно, вы лучше можете видеть своим взором… А так, конечно, очень милы обе…
– Хитришь, мой друг. Не бойся, я ревновать не стану. Конечно, ягодка для тебя зелена… хотя и загорелись твои глаза при виде этой прелести… Я заметила. Я знаешь ли: я хорошо разглядела малютку… Это вполне женщина. Elle est nubile a 13 ans[1]. Сударь Александр?.. Он, понятно, ничего не подозревает и не будет знать до поры… пока не заговорит у него сердце. А я на это надеюсь. Уж прости меня Господь, на старости лет – займусь соблазном мальчика… заставлю его полюбить мою принцессу… Ха-ха-ха!.. Введу во грех две юные невинные души!.. Ха-ха-ха!.. C\'est un tour diabolique, mon ami!..[2]
И громким, веселым, молодым смехом огласились пустые покои дворца, тем звонким хохотом, который, несмотря на года и все испытания жизни, еще сберегла эта могучая, гениальная женщина…
Второго ноября по приглашению императрицы прибыл из Гатчины цесаревич Павел с Марией Федоровной и дочерьми в сопровождении ближайшей свиты.
Крепкий спокойный сон, внимательный уход благотворно повлияли на обеих принцесс. Дорожной усталости словно не бывало, обе порозовели, посвежели. Еще рано утром им нанесли разных туалетов и украшений, целое приданое, необычайное по богатству и блеску для бедных немецких княжон, и сестры без устали примеряли и любовались то тем, то другим почти до самого вечера, когда их нарядили в первый раз в платье с фижмами, как это принято при русском дворе, украсили обеих знаками ордена святой Екатерины, которые вчера еще надела на принцесс императрица, и соорудили из волос целые красивые башни на милых головках, покрытых добела пудрой… Ни узкий корсаж, ни досадные фижмы, с которыми еще не умели хорошо освоиться девушки, не портили их веселого, восторженного настроения. Они щебетали без конца, забрасывая вопросами Шувалову, следящую за туалетом сестер, и всех, кто тут хлопотал, стараясь получше вырядить таких молоденьких, миленьких «невест».
Только когда двинулись на половину цесаревича, обе притихли. Даже невольно, по привычке, пальчики обеих девушек потянулись друг к другу, чтобы соединиться в пожатии и так пойти… Так идти было бы, конечно, менее страшно. Но обе вспомнили, что здесь надо вести себя не по-детски, а как подобает девицам. Даже крошка Дорхен вспомнила все наставления, какие давала им перед отъездом принцесса-мать, и приняла совсем серьезный, даже немножко важный вид.
Про старшую и говорить нечего. Сейчас в этом наряде, с гордо закинутой головкой, стройная, воздушная, несмотря на округлость форм, она казалась одной из версальских принцесс времен Короля Солнца, заглянувшей в северный дворец, такой хмурый в эту позднюю осеннюю пору.
Приятное, сильное впечатление произвела Луиза и на Павла с женой его. Обе сестры были встречены очень радушно, почти по-родственному, и после первых реверансов и официальных фраз лед сразу был сломлен. Но на старшую и Павел, и великая княгиня откровенно залюбовались. О юных княжнах и говорить нечего.
Принцессы расцеловали всех четырех, начиная с очаровательной младшей четырехлетней Екатерины, за которой следовала шестилетняя Мария, потом Елена восьми и наконец Александрина – девяти лет.
Как только уселись и повели общий, живой разговор, младшая княжна незаметно скользнула со своего места, оглянулась на добрую Шарлотту Карловну Ливен и, совсем как мышка, прошмыгнула к Луизе, прильнула к ней сбоку, стала любоваться личиком девушки, которое сейчас пылало сквозь наложенную пудру и особенно стало привлекательным во время разговора.
Все заметили маневр крошки, переглянулись – но ничего не сказали.
Мать только успокоила взглядом воспитательницу, которая готова была уж позвать к себе снова малютку.
Луиза, также не прерывая разговора, как бы опасаясь спугнуть девочку, подобно мотыльку прильнувшую к ней, только осторожно полуобняла ее рукой и ласково, нежно стала время от времени проводить пальцами по длинным золотистым локонам малютки, которой большое удовольствие доставляла эта молчаливая, осторожная ласка.
Свита, наравне с семьей цесаревича, тоже сначала внимательно издали разглядывала сестер, и сразу Луиза завоевала общее расположение.
На этом сошлись все: приближенные Павла и друзья великой княгини. А это случалось не часто и было тем удивительнее, что сейчас налицо собрались почти полностью обе партии «молодого Гатчинского дворца», как называли свиту цесаревича и его жены.
Первым и самым влиятельным лицом здесь являлась фрейлина Екатерина Ивановна Нелидова, многолетняя подруга сердца Павла, которой даже сама Мария Федоровна вынуждена была уступать не раз, если сталкивались интересы призванной фаворитки и законной супруги. Тут же находились и еще несколько лиц, которые заодно с некрасивой, но умной и пикантной фрейлиной пользовались сильным влиянием на причудливого, неукротимого цесаревича, а именно – его первый камердинер и наперсник, молодой, женоподобный красавец, родом турок, Кутайсов, пособник во всех сердечных увлечениях и амурных делах Павла генерал Кутузов, камергер и друг Павла князь Николай Голицын, первый покровитель и любовник Нелидовой, и, наконец, князь Александр Борисович Куракин, младший брат которого, Алексей, красавец тридцати трех лет, согласно придворным пересудам, занимает такое же место при жене, какое Нелидова при муже.
Конечно, старший брат был близок к великой княгине, но умел в то же самое время не терять своей власти над Павлом, разыгрывая прямого, простого малого с русской, открытой душой. Близко к великой княгине стоят и кузен Куракиных, Георгий Мелецкий-Нелединский, и Николай Петрович Румянцев. Все четверо были – и по годам, и по взглядам, и по придворным интересам – очень близки между собой. Старшему из них, Александру Куракину, минуло сорок два года, младшему, Румянцеву, – всего тридцать восемь лет.
Фрейлина Протасова 2-я тоже принадлежит к кружку великой княгини, как и еще две, сидящие здесь: графини Пален и фон Ренне.
Несколько дежурных дам, фрейлин и камер-юнкеров дополняют кружок.
Среди последних выделяются умное лицо Ростопчина и классически красивый, южный, с огненными глазами, облик князя Кочубея.
Приезжие принцессы чувствуют, что их разглядывают по косточкам. Но в то же время как-то, словно по воздуху, передается им и общая благожелательность, владеющая всеми. Это словно шпорит сестер, особенно Луизу. Она, даже не стараясь особенно, чувствует, что держится хорошо, отвечает впопад. Первое смущение быстро прошло у обеих, особенно когда великая княгиня сразу повела речь о семье принцесс, об их родине, обо всем, что так мило и знакомо, что так отрадно вспомнить здесь, за тысячу верст от родного угла…
– Вас пять сестер? Компания девиц еще более многочисленная, чем у нас, – с ласковой улыбкой заметила княгиня. – И, конечно, вы все живете дружно?
– Очень, ваше высочество… Хотя, конечно, случаются и размолвки порою. И не хотелось бы, да выходит. Особенно со старшими. Они на нас смотрят совсем как на детей. Это и кажется иногда обидно. Но мы скоро миримся, и становится потом еще веселей.
– Мило, прелесть! – широко, добродушно улыбаясь наивной прямоте Луизы, проговорил Павел. – Мне очень нравится ваша откровенность. И если не отучитесь от нее, навсегда сохраните мое расположение, обещаю вам, принцесса. Ничего я больше терпеть не могу, как экивоков и лукавства… А надо сказать…
Замечая, что Павел готовится пустить стрелу против своей матери и ее двора, Мария Федоровна поторопилась помешать ему и прервала даже речь мужа новым вопросом:
– А как ваша матушка, принцесса Амалия? Представляю себе, сколько слез при расставании было пролито с обеих сторон! И теперь, конечно, вы еще не успокоились от тяжелого чувства разлуки. Но верьте мне: постепенно все уляжется… А мы здесь постараемся, чтобы вы, принцесса, и ваша милая малютка-сестра не очень скучали, развлекались от тоски по своим близким.
С особенным сожалением глядит сейчас княгиня на Дорхен, которая кажется еще меньше, еще ребячливей в этой высокой придворной прическе и фижмах…
Потупила глаза девочка, чувствуя, что они краснеют, что на них готовы набежать слезы, совсем неуместные в эту минуту, и нервно обвевает пылающее лицо пушистым страусовым опахалом, которое слегка вздрагивает в ее теплой, худенькой ручке.
Луиза поспешила на помощь сестре и быстро заговорила:
– Конечно, поплакали все. Но мама была довольна, что мы едем сюда. Она так нам и говорила: «Я уверена, ее высочество, как и сама императрица, отнесутся к вам хорошо, заменят мою заботу и ласку их высоким вниманием… Только старайтесь заслужить эти ласки и любовь». Мы обещали. А теперь я и сестра чувствуем, что будем очень любить всех… Вас, ваше высочество… И вас, ваше высочество… – она обратилась к Павлу, который совсем добродушно и ласково кивал обеим своей большой, странной головой.
– А милых принцесс я сразу очень, очень полюбила! – закончила свою наивную исповедь Луиза, обращаясь к маленьким княжнам. И столько искренности было в этом открытом признании, что даже злой насмешник и скептик Ростопчин сочувственно кивал головой, а завистливая, хитрая Шувалова окинула победоносным взором всех, сидящих поблизости к ней, как будто желая подчеркнуть, что она открыла и привезла сюда эту жемчужину.
Продолжая дальше вести беседу, совсем овладела собою Луиза и даже незаметно стала сама рассматривать всех окружающих, о которых немало слышала и дома от матери, и по пути от Шуваловой. Последняя осторожно, – насколько было возможно открыть все невинной, чистой девушке, – познакомила ее с важнейшими взаимоотношениями «большого» и «малого» дворов, равно и с главными деятелями в той и другой сфере.
Особенно привлекало внимание Луизы лицо самого Павла. Она все старалась вспомнить: где, кроме портретов, видела она другое, очень сходное с ним? Неожиданно вспомнила, удержаться не могла и весело улыбнулась, хотя и не совсем кстати: великая княгиня в эту самую минуту, подняв к небу свои темные влажные глаза, кокетливо, по привычке склоняя немного набок еще красивую, моложавую очень головку, вспоминала о собственном прибытии в «этот далекий, холодный Петербург», где судьба послала ей столько радостей и семейного счастья…
Официальный взгляд на Павла слился с быстрым ласковым взором, брошенным младшему Куракину.
Луиза, конечно, не заметила этого, как и никто другой, но великая княгиня, желая объяснить свою невольную и неуместную улыбку, сделала вид, будто адресовала ее малютке-княжне Екатерине, так и не отходившей от красивой гостьи.
Между тем вот что припомнилось Луизе: на одной станции, недалеко от Петербурга, – несколько баб-торговок, подстрекаемые любопытством, подошли совсем близко и стали глазеть на проезжающих важных господ и дам.
Одна из них, еще не старая, особенно врезалась почему-то в память девушке.
Широкое, скуластое лицо, толстые, выпяченные вперед губы, особенно нижняя, обвисающие слегка щеки, вдавленный, широкий, приплюснутый нос с ноздрями, совершенно открытыми, курносый до смешного, маленькие, бойкие темные глаза навыкате делали бабу уродливо-забавной, похожей на жабу с человечьим, хитросмышленым, но добродушным лицом.
И на эту бабу походил Павел до чрезвычайности. Даже общее выражение лица его было чисто бабье, особенно в минуты благодушия.
Когда же он хмурился и старался казаться суровым, властным, мягкость исчезала, лицо искажалось неприятной, отталкивающей гримасой, и облик жабы сильнее проступал на этом человеческом лице.
Среди неожиданно наступившего молчания – подал голос цесаревич и сипло, отрывисто, как всегда, заговорил:
– А что же нет наших молодых людей? Их тоже надо познакомить с милыми гостьями. Поди-ка, пригласи их, Ростопчин!..
Снова все обратили усиленное внимание на принцесс, которые невольно сразу вспыхнули, хотя и старались овладеть собой и не выдать смущения.
Очевидно, юные князья были наготове и в сопровождении Протасова и Остен-Сакена немедленно явились по приглашению отца, одетые в военную форму старинного прусского образца, какую носил сам Павел и не позволял сыновьям являться к себе иначе, чем в этом смешном для многих наряде.
Мундиры с длинными талиями и фалдами, шпаги, торчащие сзади, припомаженные сильно парики с косицами на затылке и с буклями на ушах мало шли к обоим юношам, особенно к Александру, красивому, мощному и рослому не по годам. Оба брата чувствовали себя словно связанными в этом наряде, не говоря уже о желании сохранить выправку и военный вид, чего строго требовал цесаревич от сыновей.
Легкая сутуловатость Александра, его обычная манера держать немного вытянув вперед свою красивую голову особенно проступали в этом полумаскарадном по времени наряде.
Но нежные, как у девушки, правильные черты лица, доброта, ярко написанная на нем, красиво очерченные губы и особенно лучезарный, открытый взгляд больших голубых глаз заставляли забыть обо всем другом и невольно привлекали к юноше каждого, кто только сталкивался с ним, особенно впервые.
Потом, если приглядеться, что-то слишком излучистое, чересчур женское проступало и в изгибе полных губ, и в мерцающем, то потухающем, то вспыхивающем, взгляде, в линии подбородка, в разрезе глаз, чуть-чуть приподнятых у наружного угла, по-китайски… Несмотря на белокурый пушок, проступающий уже над верхней губой, золотящийся и по овалу лица, все же старший внук Екатерины напоминал молодую, стройную женщину, на святках переодетую в старый прусский мундир.
Совсем иначе выглядел Константин. Шире, коренастей брата, хотя и ниже его, он казался мужиковатым крепышом, а лицом походил на отца. Только, как у юноши, все странности и уродливости типа были смягчены, и он казался даже забавно привлекателен своей мопсообразной физиономией.
Луиза, словно против воли, как очарованная, забыв даже об условностях придворного этикета, прямо подняла глаза на входящего Александра, и ее блестящие голубые глаза на миг словно скрестились взорами с лазурными глазами юноши.
Вдруг все окружающие заметили и она сама почувствовала, что смертельно бледнеет.
Легкая дрожь пробежала по всем ее членам.
С трудом выполнила девушка обычный реверанс и поспешила опуститься на свое место, сознавая, что ноги подкашиваются у нее, силы оставляют. Даже легкая тошнота, словно от обморока, стеснила ей грудь. Так бывает, если люди, слабые нервами, глядят в черную пропасть с высоты… То же должен испытывать человек, если бы ему удалось вдруг заглянуть во мрак грядущих лет.
Луизе на миг показалось, что именно мрак долгих лет ее будущей жизни глядит ей в душу из этих блестящих, но холодных в данную минуту, красивых юношеских очей…
Павел первый поспешил прийти на помощь девушке, смущение которой было слишком очевидно для окружающих.
– Что, каковы мои молодцы? – громко, весело заговорил он. – Ростом и отца обогнали. Вот, – указывая нарочно на младшего, продолжал он. – Сей отрок вас моложе, принцесса, месяца на три. А каков, а? Но все же на целых два вершка пониже своего старшего братца. Как оно и следует… Чин чина почитай. Это строго соблюдается у нас во всем!
И неожиданно Павел раскатился довольным, громким смехом, даже напоминающим веселый, заразительный смех императрицы-матери. Этот только смех и достался ему в наследство от Екатерины, которая порою в близком кругу говорила, что дорого дала бы, только не иметь бы такого некрасивого сына…
За мужем подала голос великая княгиня. Втянули в разговор и свиту. Беседа стала общей. Так же мило и скромно дают ответы обе сестры. Но исчезла их прежняя развязность. Присутствие Александра словно сковало обеих. Да и он сидит молча, не вмешиваясь в разговор, и только изредка поглядывает на Луизу, когда думает, что никто не замечает его взоров. На Дорхен раз только поглядел он совершенно спокойно и больше не думает о девочке. Но другая, старшая?.. Неужели это и есть его суженая? На ней женят? И скоро, как он успел уловить из намеков и обрывков речей тех, кто близок к его державной бабушке…
Нахмурился невольно Александр.
Сейчас и сам не может себе уяснить, что творится в его душе? Конечно, не говоря о бабушке, и все наставники строго оберегали до сих пор юношу от преждевременного знакомства с известными сторонами жизни, касающимися брака и половой любви.
Но умный, наблюдательный ребенок рос при дворе Екатерины, где все пропитано было чувственностью и соблазном любви. Малый двор Павла, где соблюдалось больше чопорности, показного пуританства, лицемерной чистоты, тоже кишел любовными интригами; все роды страстей и разврата находили себе место в Гатчине и в Павловском дворце, начиная от парадных покоев и кончая антресолями, где жили молодые девушки-служанки, где сначала ютился и по-восточному испорченный развратный Кутайсов, раньше чем попал в особый фавор и в нижние апартаменты павловской резиденции…
И все-таки благодаря разумному телесному воспитанию, данному мальчику его «няней», англичанкой Гесслер, благодаря собственной здоровой, уравновешенной природе Александр, наглядно, отдаленно знакомый с проявлением чувственности у других, сам до четырнадцати лет оставался чист, покоен и чужд этих волнений.
Только в прошлом году, когда у мальчика, рослого и сильного не по годам, появились признаки возмужалости, ближайший наставник его, генерал-майор Александр Яковлевич Протасов, даже спящий в комнате, соседней со спальней юноши, занес в свой дневник следующие строки:
«От некоторого времени замечаются в Александре Павловиче сильные физические желания, как в разговорах, так и по сонным грезам, которые умножаются по мере частых бесед с хорошими женщинами».
Наблюдательный, но осторожный дядька не счел нужным тут же отметить остальных, немаловажных подробностей, которые, конечно, также не ускользнули от недреманного ока этого смышленого, опытного царедворца. Юноша сам искал теперь встреч и бесед, особенно наедине, с «хорошими», то есть красивыми женщинами, фрейлинами и дамами императрицы. Как балованный, красивый ребенок, он прежде давал себя ласкать и целовать этим дамам, а теперь – сам, по старой памяти, искал их ласки и горячо отдавал получаемые, чистые со стороны его подруг, поцелуи, весь замирая и трепеща от прилива каких-то новых, жутких, еще не изведанных, но сладких ощущений.
Явилась еще одна черта. Раньше Александр был очень общителен со всеми окружающими его и брата юношами и молодыми людьми, приставленными в качестве камер-юнкеров либо просто – допущенными к играм и занятиям молодых великих князей.
Теперь мальчик почувствовал особое расположение к некоторым из них, самым ярким по характеру или красивым по наружности. Его любимцами были юный, пылкий граф Виктор Кочубей, Николай Новосельцев, Федор Ростопчин и даже красивый, угодливый грек с масленистыми глазами Дмитрий Курута, приставленный к Константину для практики греческого языка, так как Екатерина прочила младшего внука прямо в византийские императоры, после того как успеет выгнать турок из Европы обратно на берега Азии.
Эта молодежь образовала тесный, какой-то строго замкнутый кружок не то масонского, не то затаенного чувственного оттенка.
Вернее, оба настроения переплетались в отношениях членов маленького кружка. Клятвы в вечной верности, мечты о преобразовании мира, хотя бы по образцам, даваемым Великой французской революцией, которая как раз в эту пору кипела на другом конце Европы, сменялись нежными объятиями и поцелуями, рассказами о пикантных придворных историях, о личных мимолетных увлечениях, о той игре с любовным огнем, которая вечна, как само человечество, рождается с каждым новым поколением и не умирает никогда…
Александр, податливый, женственный, но в то же время гибкий, много вбирающий в себя, на всю жизнь сохранил потом добрые отношения к этим первым друзьям своей юности, только расширял их круг. А сейчас – по своему положению, по выдающейся красоте, по свойствам характера и ума – играл среди остальных роль какого-то обожаемого существа, почти «очарованной принцессы», из-за которой ломают копья искатели, ревнуют, ссорятся влюбленные паладины, и счастлив тот, кого по желанию, по случайной прихоти подарит особым вниманием, более горячей лаской его «дама волшебных грез», хотя и одетая сейчас в старомодный мундир прусского покроя, но и в нем сохраняющая все свое очарование и прелесть…
Замечал эти маленькие, не совсем желательные тайны Протасов. Но опасался касаться слишком интимных сторон жизни своего высокого воспитанника, даже не отмечал их в своем дневнике, где тщательно вел запись всем недостаткам характера, всем промахам вольным и невольным, какие замечал в Александре.
Хотя по обязанности столько же, как и по усердию, Протасов часто делал подробные доклады императрице о любимом ее внуке, но все-таки он мог думать, что когда-нибудь бабушка попросит на просмотр записи, которые, как она знала, ведет воспитатель. Наконец, даже на будущее время не желал осторожный придворный оставлять сомнительных заметок, неприятных, даже обидных для будущего повелителя. И потому его записи дышали такой же почтительностью и скромностью, как его устные доклады: осторожность и преданность сквозили в них из каждой строчки… И только между темными строками порой нечаянно проступал смутный и затушеванный облик истины без прикрас…
Когда Екатерина узнала о «возмужалости» внука, о перемене его поведения с дамами, о его снах тревожных и грезах наяву – она решила дело просто:
– Пора женить Александра! – сказала она.
И немедленно привела в исполнение разумное решение.
Конечно, сам Александр не мог бы точно и ясно рассказать, как это вышло, но он, как и все окружающие, понимал, что его возмужалость и приглашение бабушкой немецких двух принцесс, прикативших в столицу по «дороге невест», имеют прямую, тесную связь между собой.
Теперь это особенно сильно почувствовал юноша. И смущение, неловкость, досада, в то же время ожидание чего-то неизведанного, большого – все сильнее овладевали им.
«Вот сидят они обе… О младшей, конечно, говорить не стоит. Это «обезьянка», малышка, очень миленькая, но такая!..»
Александр едва удержался, чтобы тут же, при всех, не состроить гримасу, изобразить миленькую, худенькую мордочку Дорхен с ее мышиными, блестящими глазками. Именно с наступлением возмужалости какие-то странности появились в поведении Александра. Он полюбил колкие насмешки и двусмысленные каламбуры, которые раньше казались ему незанимательными. Всех передразнивать, всем подражать стал юноша, не оставляя в покое даже самого грозного Павла и всеми обожаемую бабушку, которая как-то отошла незаметно от сердца внука, хотя еще так недавно он просто обожал ее со всем пылом детской, трепетной души…
Сдержавшись от гримасы по адресу Фредерики, Александр кинул быстрый взгляд на Луизу. И странно: в ее наружности ничего не бросилось ему в глаза такого, что можно было бы осмеять, передразнить. Милая девушка. Даже скорее похожая на мальчика с ее свободной манерой и сильным телом, которое не могли укутать совершенно и эти холодные, ревнивые спирали стальных фижм…
«Наверное, эта Луизхен была бы хорошим товарищем игр и забав. Хоть и опускает глаза, а они у нее такие веселые, шустрые!» – по-русски почему-то думает юноша вразрез чинной немецкой речи, звучащей сейчас кругом, как и всегда почти при дворе Павла.
А тут же иные мысли выплывают в душе Александра, от которых пурпуром заливается его обычно бело-розовое, чистое, как мрамор, лицо.
Значит, скоро всему конец? Неясным томлениям, жгучим снам, мимолетным острым ощущениям, какие переживает он при случайных ласках, срываемых мимоходом у окружающих девушек и дам. И никаких приключений, ни турниров, ни завоевания любви у избранной подруги сердца? Так грубо, просто, как у крестьян: родители и бабушка выбрали жену и повенчали «парня», чтобы «не баловался» и привел детей в дом.
Слезы досады готовы хлынуть у юноши, и он вдруг совсем недружелюбно поглядел на Луизу.
Ее глаза в этот миг снова встретились с глазами юноши второй раз в течение вечера. И столько страха, опасения, но в то же время кроткой, покорной мольбы прочел юноша в этих голубых, с расширенными, потемнелыми зрачками, очах, что ему стало невольно жаль девочку.
«Она тоже не виновата. Уж ей-то поневоле приходится повиноваться воле родных, воле этой всемогущей бабушки его, русской императрицы, которая далеко за пределами собственного царства умеет проявить свое влияние…»
И опустил, как виноватый, глаза свои юноша, даже голову склонил немного, как будто хотел немым поклоном просить извинения у девушки за обидный, гневный свой взгляд.
Но в эту минуту как раз часы пробили восемь.
– Ба, пора уже и собираться на прием к ее величеству! – громко объявил Павел. – Мы там, конечно, сейчас увидимся снова, мои милые принцессы? Рад был вас видеть и приветствовать у себя…
Общий поклон – и цесаревич с супругой, почти одновременно с обеими принцессами, после реверансов отступившими к дверям, покинул гостиную, где свита еще долго на разные лады обсуждала все подробности сегодняшних «смотрин».
Глава II
ВЕШНИЕ ДНИ
С этого вечера, как легкие лепестки, подхваченные вихрем, завертелись обе принцессы в колесе шумной придворной жизни, ставшей еще веселее и шумней с минуты их приезда.
После тихой, даже слишком однообразной жизни Карлсруэ невольно чарует сестер этот блестящий круговорот. Скучать, тосковать по семье просто некогда, да и нет почти причин. Часто приходят к девушкам вести от родных, они тоже пишут туда чуть не каждый день. А здесь создалась как бы новая семья. Мария Федоровна вышла из обычного спокойствия и совсем увлеклась приезжими принцессами, как будто не желая в ласках и внимании к ним отставать от самой императрицы. Гувернантка великих княжон, Шарлотта Карловна, – умная, чуткая, добрая сердцем, хотя и строгая на вид женщина, – взяла под свое крылышко приезжих наравне со своими постоянными питомицами. А сами великие княжны совершенно как сестры относятся к обеим гостьям. Особенно младшая, прелестная, розовенькая, пухлая, как персик, крошка Екатерина, прямо влюбилась в Луизу и при каждой встрече осыпает ее самыми нежными, милыми и лукавыми в одно и то же время ласками, шутками, крепкими поцелуями.
Кроме среды, все дни недели заняты праздниками и приемами у императрицы в Эрмитаже в ее апартаментах или на половине Павла, который почти переселился теперь сюда из угрюмых покоев любимого Гатчинского дворца.
По воскресеньям – большой прием в Эрмитаже. Съезжаются все, кто имеет право приезда ко двору. Бывает тесно, шумно, но в общем занимательно. После выхода Екатерины дается спектакль, но без ужина.
По понедельникам – балы и ужины у Павла, в небольшой компаний. Зато здесь собирается теперь много молодежи. Затевают фанты, игры, шумят, бегают… И все любуются легкостью и грацией Луизы, которая недаром у себя считалась лучшей по бегу и обгоняла даже мальчиков – товарищей по играм…
Уроки грации и танцев, которые берет теперь принцесса вместе со всеми княжнами у танцмейстера Пика, еще больше послужили на пользу ловкой, стройной девушке.
Во вторник и в пятницу собираются на половине у императрицы. В Бриллиантовой комнате, где хранятся короны, скипетры и другие царские регалии, сама Екатерина играет в бостон со своими многолетними постоянными партнерами, ближайшими друзьями старых лет. Молодежь сидит поодаль за столом, тоже ведет тихие игры или затевает танцы и резвится в соседних покоях…
По четвергам – собрания «Малого Эрмитажа», куда не допускается посторонняя публика и не приглашаются иностранные послы. Небольшой, всегда оживленный бал и спектакль завершаются веселым ужином. Екатерина сама никогда не садится и не ест на ночь, а обходит гостей, находя для каждого ласковое, любезное слово, шутку или привет, смотря по годам собеседника, по степени своего расположения к данному лицу.
В субботу обычный бал, спектакль и ужин дает на своей половине Павел.
Порою даже бывают «любительские спектакли», очень веселые, интересующие всех, а для цесаревича уж тем приятнее, что дают возможность его обожаемому другу, Нелидовой, проявить свое действительно незаурядное сценическое дарование.
Зимой после этих вечеров можно наблюдать очень красивое зрелище: сани целой вереницей отъезжают в ночной темноте от дворца, спускаются вниз, мчатся по Неве, по дороге, озаряемой факелами, которые держат особые верховые, отряжаемые на этот случай.
Языки смолистого, красного пламени колышутся по ветру, извиваются, рвутся и угасают в воздухе порой, озаряя белизну снега своим тревожным светом…
Эти обычные дворцовые празднества, увеселения и балы чередуются с богатыми праздниками в домах своей и иностранной знати, которой особенно много съехалось в столицу в этом году.
Веселятся, танцуют без конца юные принцессы. Но обе больше всего любят те сравнительно тихие вечера по вторникам, когда императрица в самом тесном, небольшом кругу проводит время за любимым бостоном в Бриллиантовой комнате, а все «девочки» и молодежь сидят тут же поодаль, за круглым столом, лепят, рисуют или играют в «secretair» (признанье поневоле) или в другие застольные игры…
И телом и душой отдыхают в эти часы девушки от избытка впечатлений, от всей сутолоки шумных, ярких остальных дней, от вечного праздника, в котором проходит жизнь при блестящем петербургском дворе.
Здесь именно началось первое сближение между двумя «обреченными-обрученными», как их назвал каламбурист Лев Нарышкин. Сближение это быстро росло и крепло на радость всем окружающим, начиная с императрицы.
Конечно, и сама она, и окружающие прилагали все усилия, чтобы содействовать такому сближению. Екатерина не щадила похвал принцессам, особенно Луизе. И если не прямо обращала их к внуку, то старалась, чтобы он сам слышал ее речи либо узнавал о них в самой точной передаче от людей, которым доверял больше всего.
Во время посещения Гатчины Александр видел то, чего еще не приходилось наблюдать никогда в жизни: его угрюмый отец и гордая, сдержанно-негодующая вечно мать теперь сошлись в первый, должно быть, раз с императрицей и почти так же восторженно отзывались о Луизе, очевидно находя, что лучшей жены для старшего сына уж и не найти…
Все это сильно влияло на впечатлительную душу Александра, хотя далеко не так просто отражалось в ней, как ожидали и думали лица, знающие его.
Личная прелесть девушки и общий восторг, вызванный ею, по видимости, победили первоначальное безмолвное сопротивление, выказанное юношей. Он перестал держаться вдали от нее, стал говорить с ней и даже вести довольно продолжительные беседы, особенно если был уверен, что нет при этом посторонних ушей.
Бывая редко в Гатчине, Александр почти ежедневно писал туда записки и письма матери, как бы посылая ей краткие «рапорты» о себе, о своих занятиях, успехах, поведении и внутренних даже переживаниях. Это вошло у него в привычку. И вот теперь, очень быстро, уже 9 ноября, юноша в письме сообщил матери, что «находит принцессу Луизу очаровательной безусловно», или «la princesse Louise est tout afait charmante», как он выразился по-французски. Еще через неделю он уже признается, что «с каждым днем прелестная принцесса Луиза нравится ему все больше и больше; от нее веет особенной кротостью, какой-то необычайной скромностью, которая чарует, и надо быть каменным, чтобы не любить ее».
Конечно, мать не знала, что сын повторяет только слова императрицы-бабушки, повторяет по чистой совести, так как они справедливы. Но сам Александр в эту пору не совсем еще разобрался в своих ощущениях, вынужденный событиями дать ответ на важнейший вопрос жизни: «Желает он или нет взять эту девушку себе навек в подруги жизни, в жены?..»
Юноша полагался, по видимости, на выбор и волю родных, и те были счастливы.
Мария Федоровна прямо заключила свое письмо к свекрови-императрице такими словами: «Передаю вам подлинные выражения моего сына и осмеливаюсь вам признаться, дражайшая матушка, что я сужу об удовольствии, какое доставит вам это признание, по тому удовольствию, которое я получила от него. Наш молодой человек начинает чувствовать истинную привязанность и сознает всю цену того дара, который вы ему предназначаете».
Екатерина, более проницательная, чем ее сноха, конечно, яснее понимала, что дело так быстро улаживается только в силу постоянного и полного подчинения, которое, наравне с другими, привык проявлять перед ее волей даже любимец-внук.
Но она сама делала вид и старалась уверить других, вплоть до своих постоянных заграничных корреспондентов и друзей, заменяющих газеты, что «хотя господин Александр ведет себя очень умно и осторожно, но в настоящее время он понемножку становится влюблен в старшую из принцесс баденских. Еще не бывало лучше подобранной пары, и… все стараются поощрить их зарождающуюся любовь».
Так писала императрица своему «souffre-douleur patente»[4] философу Гримму от 7 декабря 1792 года.
А совсем незадолго перед этим сам Александр, как бы желая проверить себя, поборол присущую ему несообщительность и заговорил о принцессе с «дядькой» своим, Протасовым.
Конечно, среди молодежи у великого князя были более близкие друзья, с которыми он и делился постоянно своими тайнами. Но в небольшом их замкнутом кружке существовали свои неписаные законы.
По моде того времени в ходу была пылкая дружба юношей с юношами и даже взрослых мужчин между собою. И девочки, девицы, как и дамы, тоже клялись во взаимной вечной любви, гнали мечты о «другом поле», ревновали и обожали друг друга со всей силой страстей, присущих молодости.
В кружках молодежи преследовались всякие «сентиментальности», всякое бабство, к которому относилась и влюбленность, особенно платонического характера.
Если допускались, как дань темпераменту, легкие интрижки с замужними дамами и дворовыми феями и гувернантками, компаньонками, которых немало находилось в каждом богатом доме, то, с другой стороны, «друг», который объявил бы друзьям, что он влюблен даже в свою невесту, что обожает ее и прочее, – такой «юбочник» был бы осмеян немедленно и даже… исключен из союза.
Самолюбивый до крайности, болезненно чуткий Александр и не подумал о возможности обсуждать с друзьями тревожащий его вопрос. Он делал вид, что покоряется событиям, воле бабушки, будет женат, как это подобает сделать принцу, будущему продолжателю династии. И больше ничего.
А проверить себя и свои переживания все-таки хотелось.
В конце ноября, когда Протасов, по обыкновению, вечером пришел взглянуть, как ляжет почивать его высокий питомец, Александр знаком отпустил камердинера, помогающего ему раздеваться и лечь в постель, и обратился к Протасову:
– Александр Яковлевич, вы никуда не торопитесь? Побудьте, потолкуем немного…
Влюбленный по-своему в питомца, Протасов весь просиял, присел на стуле у походной кровати, на которой привык спать юноша, и заговорил взволнованным голосом:
– Сижу, слушаю, ваше высочество. Сказывай, что на душе лежит? Давно вижу, тревога некоторая в душе у вас. Да спросить не отважился. А знаешь сам, ваше высочество, сколь сильно люблю тебя. Больше родного сына. Так уж изволь, не таись. Все поведай. А я по совести, как перед святой иконой крещусь, ответ дам прямой, нелицемерный. Вот, Господь слышит!.. И не стыдись ты меня, ваше высочество, Сашенька мой милый. Знаете: вот как перед этой стеной, можно вам передо мною. Первый раб я тебе и первый охранитель… Ужели за столько лет не уверился?
– Верю, знаю. Потому вот и хочу сказать о ней, о принцессе, что в невесты мне бабушка готовит. И не пойму я: что это такое? Любовь у меня к ней или иное что? Я еще в первый раз так чувствую. А товарищей и спросить не хочу…
– И не надо, миленький, ваше высочество. Озорники они все… хоть и славные парни, да озорные, что ни говори. Разве их так берегут и ведут, как мы тут тебя? От них такого наберешься!.. Я уж примечаю, шептуны завелись у тебя меж ними… Да не о том нынче речь. Слушаю. Говорите, ваше высочество, милый ты мой…
– Вот видишь… от тебя что таить. Ты хитрый и замечал, да не видел. Я тоже тебя знаю. Я уж не мальчик, не дитя в самом деле. Вот пятнадцатый год мне теперь… И скажу тебе… Как мне себя понять? Очень мне приятна принцесса… Да… что-то не то!.. Понимаешь? Ведь мы мужем и женою должны стать… А я знаю это. Я уж не раз был в наших женщин влюблен… и вот тогда было совсем иное. Словно огнем меня жгло изнутри… желания какие-то сильные и непонятные волновали всего, всего. С нетерпением ждешь, убывало, минуты, когда увидишь свой предмет… когда заговоришь с ней, улучишь минутку поцеловать, приласкаться… Понимаешь? Конечно, ты понимаешь… Бывало, места не найду, пока не свижусь, не услышу голоса, не увижу глаза той женщины, которая мне понравилась сильнее других. Ну, а теперь… теперь – другое совсем.
Юноша замолчал, задумался, словно желая вглядеться, вдуматься поглубже в самого себя.
– Ну, ну, что же далее? Говорить изволь. Слушаю, ваше высочество…
– Не то теперь… А что-то есть! Вижу я, что лучше она всех наших девиц и лицом, и видом, и всем… А голос?! Знаешь, Александр Яковлевич, понять не могу, что у нее за голос? Он больше всего и влечет меня. Такой нежный, чистый, звонкий. Словно не она, не девушка, не человек живой – а душа сама говорит… И не знаешь, откуда льется он. Вот как летом – песенка жавороночья с неба… И во все-то уголки тебе, в сердце, в душу он пробирается. Весело так, легко бывает, когда слушаю ее… и вот заплакать бы мог… Странный голос. И вся она – ребенок, но куда умней наших первых умниц… Самой княгине Дашковой за ней не угнаться. Мы о многом говорили с нею. И знаешь, как я думаю, как давно мне все казалось в мире, – вот так и ей. Да, ты не думай! Я не глуп. Я ей первый ничего не говорю. А задаю вопрос: как, мол, она о том, о другом думает? Она сейчас ответит… И вот, право, даже страшно порою: словно у меня в душе она прочла… Мои слова, мои думы пересказывает!
Побледнел весь теперь юноша. То полулежал, а сейчас уже сидит на кровати, крепко охватил колени своими сильными, стройными руками и мимо Протасова глядит, куда-то вдаль, перед собой, расширенными потемнелыми глазами, где черные зрачки заполняют почти все голубое поле, как это бывает и у бабушки в минуты сильного волнения.
Протасова тоже охватило приподнятое настроение любимца его.
– Ну, что ты говоришь, Сашенька? Верно ли? Коли так – Божия благодать над тобою и над нею. Сужены вы один другому, не иначе… Потому нет больше счастия, нет выше радости, если мух да жена едино мыслят и сходные чувства в душе питают. Рай в дому и в царстве будет тогда… Дай Господи!..
– Что же, дай Бог! – как-то машинально, почти безучастно отозвался юноша, словно думая о другом. – Правда, нежность я к ней большую возымел. Вот если бы сестрой она моей была – так бы хорошо было! Пожалуй, я уж и друзей бы больше других не искал от нее… Приятно мне так с нею… Но волнения никакого нет. Тихая, спокойная ясность при ней в душе и в уме. А может ли любовь без волнения быть, скажи?
– И, батюшка, что еще за волнения? Чай, не в полюбовницы, в законные супруги, в государыни избрана принцесса. Зачем же там всякие волнения. Оно и лучше без них. Волнения были бы, еще, помилуй Боже, потом ревность бы припожаловала, хоть и без малейшего поводу. Верь мне, старику: где волнения, там и ревность. А на что она в святом браке. Да сгинет, проклятая. Лучше, если волнения нет, верь мне, ваше высочество, верь, Сашенька…
– Ревность? Пожалуй, правда: ревность – плохо… Тяжело от нее самому… и другому не хорошо… Я видел… знаю!.. Ты прав, если мы поженимся – ее я ревновать не стану. Слушай, что мне сейчас совсем смешное в ум пришло: я бы даже так согласился за другого бы ее замуж отдать, только тут, близко. И пусть бы они друг друга так пылко, по-земному любили… А я бы ее – братски… понимаешь меня? Чисто и неизменно. Понимаешь?
– Как не понять? Сама она – дите чистое, ни о чем не ведает, даже и подозрения не имеет. У них там, у немцев, девиц не так держат, как наших вертихвосток, крутиглазок… Там девица замуж идет ровно херувим. А у нас и четырнадцати годков ей нет, а она… Тьфу, прости Господи, и говорить неохота… Вот потому, на принцессу глядя, и мысли у вашего высочества чистые. Ясное дело…
– Да-а? Ты думаешь? – протяжно отозвался Александр. – Тогда зачем и женить? Ужли только для… ну, чтобы род продлить? Чтобы наследники? Это же…
Какая-то гримаса промелькнула мимолетно по лицу Александра, но, уловив тревожный взгляд дядьки, он сразу овладел собой, с ясным, спокойным видом потянулся, зевнул, снова опустился на подушку головой.
– Ну, хорошо… Теперь я разобрался немного… Спасибо тебе, Александр Яковлич. Ступай, отдыхай… И я хочу… Дай я поцелую тебя за твои советы…
Быстро очутился старик на коленях у постели, склонился головой к питомцу, благоговейно принял от него поцелуй и, покрывая поцелуями руки, грудь, плечи юноши, забормотал весь в слезах:
– Милый ты мой… Сашенька… ангел ты во плоти!.. Ваше высо… И что ты за душа милая, что за сердечное дите!.. Храни тебя Господь и ныне, и присно, и во веки веков, аминь!.. Нам на радость, земле всей на утеху, на покой… Спи!.. Христос с тобой!
И, пятясь, не спуская глаз с питомца, осеняя его издали частым крестом, вышел растроганный Протасов от юноши.
Быстро налаживается дело, такое желанное для Екатерины, для родителей Александра, для «большого» и «малого» дворов.
Все теперь сошлись на одном, всех успела очаровать принцесса Луиза, даже как будто помимо ее собственной воли. Александр, кажется, очарован с другими наравне, даже сильнее остальных… Уже даже произошел решительный разговор между бабушкой и внуком, после которого тот вышел бледный, задумчивый, как это бывает с человеком, стоящим на рубеже самого важного дела его жизни…
Слово бабушке сказано… Он решил сделать предложение… И как-то это легко, хорошо вышло!.. Отец, мать тоже были растроганы, блестели слезы, звучали теплые, красивые слова…
Отчего же так тускло на душе у него?
Думает и не может ясно разобраться Александр.
Но кое-что уже мелькает перед его внутренним взором.
Почему это так все вышло, словно «навязали» ему этот брак, хоть насилия и тени не было. Наоборот, ему предложили свободно высказаться… Обещали выписать других принцесс, десять, двадцать, сколько он пожелает… И пусть сам изберет, если эта не по душе. Александр отказался от такого «рынка невест»… Он охотно, добровольно выразил желание взять в жены именно ее, Луизу.
Отчего же так смутно на душе?.. Отчего не отходит досадная мысль о навязанном браке?