— Но ты построил «Русалку». Это интересно.
Изменник — дядя!.. Враг младенцу-государю — его же дед двоюродный.
— Красотка, не правда ли? — Мэтью оглянулся на море, туда, где за горизонтом покачивалась на волнах его яхта.
Елена очень уважала князя Михаила. Он приютил ее мать-вдову. Он сильно способствовал сближению покойного царя Василия с нею, с бедной литовской княжной. И теперь оказывается, что все это было сделано не по благородству, не по доброте сердечной, а из тонкого политического расчета.
— Чем бы ни закончилась наша экспедиция, ты сможешь проектировать и строить яхты.
Хитрая, уклончивая литвинка, попав в московский великокняжеский дворец, она нагляделась на всякое притворство и предательство, да и сама умела и гнуться и лицемерить, когда надо. Но игра старика Глинского даже ей показалась слишком недостойной и отталкивающей.
— Я никогда больше не буду работать только для того, чтобы сводить концы с концами, — тихо сказал он. — Никогда не буду делать то, что должен, и забывать о том, чего хочу.
Боль, прозвучавшая в его словах, решительный блеск его глаз поразили Тейт. Она положила ладонь на его руку.
— Вот как это было восемь лет?
— Да мало того… С боярами с крамольными в дружбу вошел вельможный князь. Попытались бы удельного князя вызволить! И время уже приспело. Лиха беда: Шуйские два князя, Василь с Григорием, да Димитрий. Палецкий Бога вспомнили. Совести своей не сгубили. Все мне выдали. И людей всех указали, кого вельможный князь на то лихое дело подговаривал. Перехватал я их. А народ как взмятется. \"Надо, — орут, — и зачинщика на суд!\" Вот и сбежались ко дворцу. Приказа твоего ждут да государь великий князь бы соизволил, разрешил князя Михаилу Глинского к суду позывать… Как скажешь, государыня княгиня?
Мэтью удивленно взглянул на нее, с нарочитой небрежностью пожал плечами, но не упустил возможности сжать ее пальцы.
— Главное — это больше не повторится. И я кое-что хочу сказать тебе, Рыжик.
И совсем уничтожающим, глумливым взглядом окинул в последний раз Овчина старого князя смертельного врага своего.
— Что?
— Ты красавица. — Тейт попыталась выдернуть руку, но Мэтью удержал ее. — Нет. Ты — моя. Пока моя. Привыкай.
Молча стоит Глинский, губы кусает чуть не до крови. Кулаки сжал так сильно, что ногти в тело впиваются.
— То, что я предпочла твою компанию картам, явно вскружило тебе голову.
Заговорить хочет — и ни звука не вылетает из горла.
— А этот голос… — прошептал Мэтью, восхищенный смущением, промелькнувшим в ее глазах. — Тихий, напевный, чарующий. Словно мед, приправленный капелькой хорошего бурбона. Мужчина может опьянеть, просто слушая тебя.
В тяжелом мучительном раздумье сидит Елена, скорбная, как мраморное изваяние. Только высокая грудь судорожно вздымается и опадает под парчовой душегрейкой, опушенной темным соболем.
— Шампанское ударило тебе в голову. Обратно катер поведу я.
— Что же, государыня? Время не терпит. Слышь, народ уж и близко. Кабы сам не вломился за ограду. Хуже будет… Не то князю и другим многим по пути достанется. Решай, государыня…
— Мама, мамушка! — вдруг, вбегая в комнату, бледный, испуганный, крикнул ребенок-государь, кидаясь к матери. — Мамушка, что там делается? Смерды как орут… Лихо какое приключилось? Мятеж? Овчина, Ванюшка! Зови ратных! Разгони посадских-то… Чего им! Как смеют в нашем Кремле бушевать!
— Прекрасно. Но сначала мы потанцуем.
— Ничего, государь. Не со злом они. За твою милость посадские-то встали. Лиходея твоего открыли. Вот и галдят, на суд бы его.
Мэтью подозвал официантку и расплатился по счету.
— Лиходея? Кого же?
Один танец ничего не изменит, решила Тейт. Даже может оказаться полезным. Мэтью убедится, что ее не так легко вовлечь в мимолетный роман, как он, видимо, думает.
— Молчи, Овчина! — вмешалась Елена. — Не пытай, Ваня. Не боись. Нам лиха не будет. Иди к мамке… Аграфена! — обратилась она к Челядниной, которая, запыхавшись, тоже показалась вслед за княжичем. — Бери государя, уведи его…
— Не пойду. Да, не пойду. Сама сказываешь: государь я! Как же мне не узнать: каков на нас злодей объявился? Сказывай, Ваня! Я волю знать, слышь! — топнув даже ножкой, обратился княжич к Овчине.
На этот раз она даже сможет получить удовольствие, не рискуя разбить свое сердце. А если Мэтью пострадает немного, так это только придаст пикантности всей ситуации.
— Дда… больно молод ты, государь, чтобы так все разом… А и то молвить, узнаешь, не от меня, от иных… Слышь, князя вельможного самого корят… Михаила Львовича… будто он…
— Дедушка?! Не… не… Быть того не может… Дедушка любит меня и мамушку. Правда, дедушка?
Чтобы показать Мэту, как мало значит для нее их тесный контакт, Тейт оставила свою руку в его руке. Так, держась за руки, они и спустились по лестнице в патио, где не было никого, кроме оркестра и обнимавшейся за одним из столиков парочки. Чувственные звуки медленной мелодии, дразнящие слова любви, многозначительно выводимые солистом, словно дрожали в наэлектризованном ароматном воздухе. Мэтью притянул Тейт к себе близко-близко, и ей не оставалось ниче-го другого, кроме как прижаться щекой к его щеке и закрыть глаза.
— Правда, правда, внучек любый! Бо, Сам Бог дитячими устами правду сказать хочет! — хрипло сорвалось у старика Глинского. Озираясь, как затравленный кабан, он быстро заговорил: — Кому веру даете — Шуйскому, врагам моим клятым? И ваши они враги. Только сперва хотят меня со свету сбыть. А после и за вас возьмутся. Палецкий — пьяница. А что там народ голосует?.. Выйду я, кину им кипу грошей — и станут меня хвалить, как клянут в сей час… Не слушай его, государь. Не давай деда в обиду. Не верь, что я против тебя иду. Гей, Еленцю, и ты не теряй разума! Я один близкий тебе. Литвинка ты между москалями… Меня не станет — и тебя скоренько не станет! Помяни мое? слово! — сильно, пророчески даже произнес Глинский и двинулся было к дверям, чтобы уйти, пользуясь тем впечатлением, которое его речь произвела на княгиню.
Господи! Она могла бы догадаться, что он прекрасно танцует, но не ожидала, что с первого же мгновения они так идеально станут понимать друг друга.
Но по знаку Овчины вооруженные люди, стоявшие за дверью, загородили дорогу князю.
— Я не знала, что ты умеешь танцевать.
— Гей, вы, хамы… я вас, — хватаясь за свою кривую саблю, крикнул Глинский.
Елена вскрикнула и, схватив на руки сына, кинулась из покоя.
Мэтью поднял руку, лежавшую на ее талии, провел ладонью по гладкому шелку, по затрепетавшей от его прикосновения обнаженной спине.
Овчина тоже обнажил свой меч и приказал страже, быстро заполнившей почти половину покоя:
— Мы многого не знали друг о друге, но я не мог забыть твой аромат. — Мэтью уткнулся лицом в ее шею. — Он не изменился.
— Берите князя… Полегче, лих… Саблю отберите… Так… Теперь ведите за мною… Покажем народу, что ни один ворог государев, будь хоть самый ближний, не уйдет от Божьего суда и от людского не укроется.
— Я изменилась. — Тейт попыталась произнести эти слова как можно убедительнее, но, похоже, не добилась желаемого эффекта.
— Ты все та же. — Мэтью стал вынимать шпильки из ее волос.
Схваченный сильными руками, обезоруженный, тяжело дыша, вынужден был старый боец, как опутанный сетями медведь, идти за своим ненавистным соперником по царству на дворцовое крыльцо, где шумела и гремела, как море, взволнованная народная толпа, заливающая все площади и переулки перед дворцом.
— Прекрати.
Никто не знал, ни один человек не сумел бы сказать, откуда впервые пронесся слух, что надо идти в Кремль, требовать суда над изменником, над литовским еретиком князем Михаилом Глинским, который не только покойного государя Василия извел, но и сына его, и вдову-княгиню, родную племянницу, сгубить собрался, чтобы самому занять трон и обратить всех православных людей в католическую ересь.
— Мне нравилась короткая стрижка. — Его голос был тихим, как ветер с моря, и таким же чарующим. — Но так лучше. — Его губы скользнули по ее виску. — Кое-что изменилось.
Ее уже охватила мелкая непроизвольная дрожь, которую он так хорошо помнил.
Сразу, должно быть, во всех концах Москвы и на людных посадах, ее окружающих, зародилась эта весть, заронилась кем-нибудь в кружалах, на постоялых дворах, на монастырских подворьях… А там быстро выросла всенародная молва, прокатилась по площадям и улицам с переулками, докатилась до широкой кремлевской Ивановской площади, где столько всякого люду, — и тут загремела, застонала тысячами голосов.
— Мы теперь совсем другие люди, — прошептала Тейт. Как же она хотела, чтобы это была правда! Ей это просто было необходимо. И все же… Почему ей так легко, словно они никогда не расставались?
Все эти голоса понемногу слились в один клич:
— Но многое осталось прежним… Ты все так же создана для моих объятий.
Тейт откинула назад голову, но Мэтью успел коснуться губами ее губ.
— На суд пускай поставят литвина, князя Михаила Глинского!
— И твой вкус не изменился.
— Я совсем другая. Все теперь совсем другое.
Тейт вырвалась из его рук и бросилась к пляжу. Она задыхалась и никак не могла вдохнуть достаточно воздуха. Благоухающая ночь вдруг стала предательницей.
Немало в толпе шныряет людей из ближней челяди Ивана Овчины и его родственников, иных князей Оболенских. Решив повалить опасного, сильного врага, род Оболенских все средства пустил в ход. По кабакам собирали голытьбу всякую, подпаивали, еще угощенья сулили, только бы поддержали их, русских бояр, против литовского выходца. Закупам многим, кабальным людям свободу обещали, ручались, что внесут выкупы за них, дадут на подмогу, чтобы могли они торг или хозяйство повести.
«Я дрожу от гнева», — пыталась убедить себя Тейт. Но она знала, что дрожит от желания, и ненавидела за это Мэтью.
Где были люди, обиженные самим Глинским или многочисленной надменной родней его, — всех постарались собрать к этому дню на дворцовую площадь.
Когда Мэтью догнал ее, она не сомневалась, что набросится на него с кулаками, но ее руки сами собой обвили его шею, рот стал жадно искать его губы.
— Я ненавижу тебя за это. Господи, как же я тебя ненавижу!
А затем — дело само собой пошло. Народ, что волна. Поднимается первый вал, и на необозримое пространство вся гладь морская заколышется, заволнуется, грянет нежданной грозою.
— Мне плевать. — Он жадно впился губами в ее губы и нашел нежность и страсть, которые так мучительно помнил. В нем вспыхнуло отчаянное желание утащить ее в кусты и сломя голову броситься в это пламя.
В каких-нибудь три-четыре часа, стекаясь небольшими кучками, толпа в несколько десятков тысяч человек разлилась перед дворцовыми воротами великокняжескими и, то утихая, то горланя во весь дух, — одно вопит:
— Я знаю. Но мне не наплевать.
— На суд Глинского!
Вдруг за воротами, ведущими из дворцового двора на площадь, послышалось какое-то движение.
Тейт вырвалась и, когда он снова хотел обнять ее, уперлась ладонями в его грудь, отчаянно сопротивляясь призывному блеску его глаз.
Часовые, стоящие снаружи у ворот, стали осаживать толпу, слишком тесно обступившую их.
— Ты хотел доказать, что все еще можешь высечь эту искру между нами? Ну, ты доказал. Только решать, что нам делать с этим, буду я.
Ворота распахнулись.
— Тейт, я хочу тебя. Ты хотела заставить меня сказать это? Ты хотела услышать, что я не могу спать по ночам, разрываясь от желания?
Впереди всех на коне показался Овчина-Телепень.
Слова, грубые и нетерпеливые, закружились в ее голове, забурлили в крови.
Конница и строй пеших воинов развернулись за ним, поблескивая оружием, шашками и латами.
— Может, хотела, но факт остается фактом: мне необходимо время, чтобы принять решение. Когда-то я была готова на что угодно ради тебя. Когда-то. То, что я сделаю теперь, я сделаю ради себя.
Держа на палках шапки, два бирюча пронзительными, звонкими голосами, покрывая гул народный, завели по-обычному, нараспев:
Мэтью сунул руки в карманы.
— Слушайте, послушайте, люди государевы, христиане православные! Боярин главный, князь Иван Федорович Оболенский-Телепнев слово скажет, речь держать будет ко всему миру крещеному, люду московскому и посадскому, и к торговым наезжим гостям, и всякого звания людям!
— Справедливо. Потому что и я на этот раз буду думать о собственном благе.
— Слушайте… Тише вы, черти! Идолы, слушай, что боярин скажет! Пасть-то заткни! — утишая друг друга, сразу загалдела было толпа. Но понемногу восстановилась тишина.
— На этот раз. — Тейт нервно рассмеялась, запустила пальцы в разлохмаченные волосы. — По-моему, и тогда ты думал только о себе.
Только не стихал гомон. И доносились отголоски народного гула от других концов Кремля, с других меньших площадей, с Житной улицы, с Никольской площади, отовсюду, где клубились волны народные.
— Значит, ты знаешь, с чем имеешь дело.
Громко, внятно заговорил Овчина, и во время боя привыкший отдавать приказания, и не раз выступавший перед толпой.
— Не уверена, — устало сказала Тейт. — Ты не перестаешь удивлять меня. Я не могу разобраться, где реальность, а где иллюзия.
— Люди государевы, христиане православные! Не зря по Москве весть прошла про измену великую, про лихость князя, первого боярина Михаила Львовича Глинских. Послухи нашлись, что доносы сняли с доносчиков (подтвердили донос). Да кроме того — и письма перехвачены, кои в улику измене и злодейству княжескому. А посему — сам государь великий князь Иван Васильевич и государыня великая княгиня Елена Юрьевна повелели и первые бояре приговорили: суд нарядить, то дело разобрать. А пока суд будет, — за крепкие заставы посадить того лиходея приказ был. Вот и ведем мы его! — указывая назад, закончил Овчина. — Того для ради смирненько по домам ступайте, люди добрые. Не будет зла государям нашим на многие лета!
Мэт обнял ее за шею и притягивал к себе, пока их губы не встретились.
— На многие лета! — подхватили ратники, стоящие за воеводой.
— Вот реальность.
Тот же клич повторила и толпа и понемногу стала таять… расходиться во все стороны.
— Да. — Тейт со вздохом высвободилась. — А сейчас, Мэтью, я хочу вернуться. Завтра рано вставать.
Только стоящие у самых ворот подымали головы, вытягивали шеи, чтобы посмотреть внутрь двора.
Там, на крыльце, против самых ворот, окруженный стражей, в шапке, низко надвинутой на глаза, понурив голову, стоял могучий раньше родной дядя княгини-правительницы, а теперь уличенный и схваченный преступник, князь Михаил Глинский, потомок Гедиминичей и Ольгердовичей, родной многих державных государей Запада.
Лица не видно было толпе. Прятал его князь.
Тейт не имела ничего против того, что отец взял в напарники Ларю, оставив ее в команде с Мэтью. Раньше они отлично работали вместе, и после первого же погружения она поняла, что это не изменилось.
Но от всей сгорбленной фигуры, от шубы с длинными откидными рукавами, теперь кое-как наброшенной на плечи старику, измятой, запачканной в борьбе, от этих рук, висящих, словно плети, вдоль тела, веяло безнадежным отчаянием и грустью.
Какое счастье исследовать дно не с помощью электронного оборудования, а собственными руками!
Даже у тупой, жестокосердой толпы что-то зашевелилось в груди при виде этого опозоренного, раздавленного человека.
И с негромким клекотом, с невнятными переговорами стали расходиться все по своим делам.
Долгие часы копания в песке не казались ей скучными. Она снова занималась любимым делом в любимом подводном мире. Даже разочарование было неотъемлемой частью целого. Каждый раз, как в песке что-то мелькало, ее сердце начинало биться быстрее, и неважно, что находка оказывалась ржавой цепью или консервной банкой.
Со скрипом захлопнулись снова дворцовые ворота.
А княгиня Елена в это время, уложив перепуганного Ивана-княжича в постельку, сидела около нее, стараясь убаюкать первенца.
Мэтью был рядом, всегда готовый разделить с ней восторг при виде необыкновенно красивого подводного грота или почти человеческого недовольства потревоженного морского окуня. Если Мэтью слишком часто касался ее… ну что же, она и этим наслаждалась.
Тихо мурлычет она любимую колыбельную песенку мальчика… песенку далекой родины Литвы…
Грустно звучит монотонный, усыпляющий напев. И тяжелая дума давит мозг княгине.
Если она смогла противостоять его усилиям соблазнить ее, ей хватит сил справиться с ухаживаниями.
\"Что я сделала? Согласие дала заточить родного дядю… Своего благодетеля… Говорят: для царства так надо, предатель он… А если неправда? Тогда нет мне прощения ни на этом, ни на том свете? Господи Боже! Научи, помоги, просвети, как быть?!\"
Увидав, что княжич задремал, она знаком подозвала Челяднину, чтобы та заняла ее место, а сама быстро прошла на половину к старухе, Анне Глинской.
Дни превращались в недели, но Тейт не чувствовала себя обескураженной. Время, проводимое под водой, утоляло жажду, смутно тревожившую ее последние годы. Она снова в море не как ученый, не как посторонний наблюдатель, фиксирующий научные данные, а как женщина, упивающаяся свободой и обществом интригующего мужчины.
Та словно поджидала дочку. Ничего не сказала, ничего не спросила, только шепнула по-литовски, как это бывало, когда они оставались наедине:
— Может, помолиться хочешь?
Тейт расчистила песок, обследовала очередной коралл, затем оглянулась через плечо, чтобы выяснить, чем занимается Мэтью. Вдруг она почувствовала резкую боль, отдернула руку и увидела исчезающую в расщелине коралловой гряды зубастую пасть мурены.
Елена кивнула головой и одна прошла дальше, в самую заднюю комнатку, в опочивальню старухи, куда и не входил никто, кроме дочери и итальянца-врача, постоянно лечившего княгиню Анну.
Не успела Тейт обругать себя за невнимательность, не успела оправиться от шока, как Мэтью схватил ее за раненую руку. Тревога в его глазах, клубящаяся в воде кровь привели ее в чувство. Подумаешь, укус! Тейт хотела знаками объяснить, что все в порядке, но Мэтью уже обхватил ее за талию и поднимал на поверхность.
Здесь на стене, обычно прикрытое шелковой занавесью, белело распятие слоновой кости с изображением Спасителя и был устроен род маленького католического жертвенника.
— Расслабься, — приказал он, выплюнув загубник. — Я втащу тебя на палубу.
Распластавшись перед крестом, горячо стала молиться великая княгиня московская Елена, чтобы Господь ее просветил: грех сотворила она, предав родного дядю в руки недругов, или подвиг это, необходимый для блага земли, для спасения престола ее сыну, горячо любимому Ивану, государю московскому, повелителю всей Русской земли?..
— Со мной все в порядке. — Правда, от пульсирующей боли к глазам подступили слезы. — Это всего лишь укус.
— Расслабься, я сказал. Ты белая как мел. — Он подплыл к трапу и стал отстегивать ее баллоны. — Рэй, Рэй!
— Мэтью, перестань немедленно. Подумаешь, царапина!
— Заткнись! Рэй, где вы, черт побери?
Глава II
— Что? Что случилось?
ПОЛЕ ОЧИЩАЕТСЯ
— Ее укусила мурена. — Мэтью передал Рэю баллоны. — Помогите ей подняться.
Быстро мчится время. События набегают одно за другим.
— Господи, можно подумать, меня сжевала акула, — пробормотала Тейт и осеклась, осознав, что сморозила глупость. — Мама, я в полном порядке.
И полугода не выжил в заточении князь Андрей Старицкий. Здоровый, сильный на вид, он носил в сердце задатки тяжелого недуга. Скорбь, лишение свободы, тоска душевная и старания враждебных удельному московских тюремщиков быстро сделали свое дело.
— Дай мне взглянуть. — Мариан усадила сопротивляющуюся Тейт на скамью. — Рэй, принеси аптечку, надо очистить ранку.
В ноябре того же 1535 года князя не стало.
В предсмертном бреду он срывал с себя всю одежду и все повторял хриплым, рвущимся голосом:
— Это всего лишь укус! — Тейт еще надеялась образумить родителей. — Я сама виновата. — Она вздохнула и хмуро уставилась на Мэтью. — Ты только зря переполошил всех, Лэситер.
— Душно… на волю… На волю…
С этим воплем он и освободился от неволи — вместе с жизнью.
— Дайте посмотреть. — Мэтью решительно оттеснил плечом изумленно замигавшую Мариан и большим пальцем стер кровь с руки Тейт. На тыльной стороне ладони показалась не очень глубокая ссадина. — Похоже, зашивать не придется.
Без воплей и стонов, но тоже страшно страдая, угас вскоре после Андрея и князь Глинский.
— Естественно. Это просто… — Тейт умолкла, увидев, как Мэтью выхватил аптечку из рук Рэя, а в следующую секунду уже визжала, поскольку Мэтью щедро залил ссадину антисептиком. — Ты не церемонишься.
Кроме Глинского, не стало в Москве еще многих иных недругов князя Овчины: одни — умерли, другие — были убраны с дороги разными способами. Третьи, спасаясь от удара ножом, от отравы на веселом пиру, бежали на Литву или даже к татарам, как князь Семен Федорович Вельский.
Как следует разглядев очищенную ранку, Мэтью постепенно успокаивался.
Правда, последний и там крамольничал против Москвы, науськивая Орду против нее, добивался для себя восстановления удела не только в прежних владениях князей Вельских, но и всю Рязанскую вотчину считал своею, так как родная мать князя, племянница Иоанна III, была владетельной рязанской княжной…
Но дальние враги мало тревожили Овчину.
— Возможно, останется шрам. — Он нахмурился, представив шрам на ее нежной руке. — Идиотка!
А с ближними соперниками, с прежними недругами своими личными и родовыми, как, например, с Шуйскими, с Палецкими, с Суздальскими, — князь Телепнев умел поладить, уделив им часть неограниченной власти, предоставленной воеводе княгиней-правительницей.
— Послушай, это могло случиться с кем угодно.
Растет понемногу ребенок, великий князь. Но и он смотрит только из рук любимого своего Ванюшки-Овчинушки, который балует юного государя, как может, но в то же время держит в полном послушании.
Когда минуло пять лет мальчику и, по обычаю, настала пора приставить к нему дядьку, женский уход заменить мужским, в пестуны Ивану были выбраны и поставлены Овчиной или его же близкие родичи, или люди, преданные ему и вполне зависящие от наперсника великой княгини, от воспитателя и любимца будущего повелителя Московского великого княжества и всех иных земель.
— Нет, если соблюдать осторожность.
А в эту пору явилась надежда поприбавить крупные куски к прежним русским коренным владениям.
— Я соблюдала.
Война с Литвой шла с переменным счастьем. Но все-таки чаша весов как будто бы клонилась в сторону войск великокняжеских, хотя у круля Жигимонта были и наемные западные рейтары, и пищальники, и довольно сильная артиллерия, осадная и полевая.
Пока продолжались лечение и обмен любезностями, Рэй и Мариан только переглядывались.
В Крыму, у царя Саине-Гирея, завязалась распря с новым охотником занять престол, с близким родичем царским, Ислам-Гиреем.
— Как будто тебя никогда не кусали. Взгляни на свои руки!
— Мы говорим о тебе.
Тейт фыркнула, сжала и разжала пальцы. Повязка была маленькой, аккуратной и совсем не мешала. Только она скорее бы проглотила язык, чем сказала бы об этом.
— Не хочешь поцеловать, чтобы поскорее зажило? — насмешливо спросила она.
— Хочу. — Он поставил Тейт на ноги и на глазах ее изумленных родителей жадно поцеловал в губы.
В Казани тоже закипела междоусобица.
Обретя наконец дар речи, Тейт откашлялась и протянула ему перевязанную руку:
Преданный Москве, закупленный ею царь Джан-Али, или Еналей, как выговаривали русские, был убит сторонниками крымских владык. Один из крымских царевичей, Сафа-Гирей, был призван на царство и уже успел войти в Казань, но московские сторонники не поддались. Они
посоветовали Елене и боярам выпустить из заключения царевича казанского Ших-Алея, имевшего все права на корону.
— Ты промахнулся.
Послушала Москва умного совета. Были посланы гонцы на Белоозеро, где сидел под охраной Ших-Алей.
— Ничего подобного. Над твоим ртом необходимо как следует поработать, красотка.
В марте 1537 года большой прием назначен у великого князя, княгини-правительницы в самый канун Благовещенья; прием крымских послов, литовских посланцев и, наконец, самого Ших-Алея, будущего царя казанского.
— Неужели? — Тейт прищурилась. — Так ты еще и эксперт по тому, что мне необходимо?
— Я всегда знал, что тебе необходимо, Рыжик. В любой момент, как только почувствуешь… — Мэтью вдруг вспомнил, что они не одни, и, обуздав кипящие чувства, отступил. — Можешь принять парочку таблеток аспирина, чтобы ослабить боль.
Только утро рассвело, а уже вся почти дума великокняжеская, бояре, воеводы, боярские дети и приказные, дьяки, толмачи и посольские пристава собрались в Грановитой палате и в обширных сенях, примыкающих к ней с двух концов.
— Мне совсем не больно, — заявила Тейт и подхватила свои баллоны.
В обширной горнице, поближе к задней стене, поставлено два трона: для правительницы и для великого князя-ребенка.
— Куда это ты собралась?
Прямо, как изваяние, сидит Елена в парчовом блестящем одеянии, вся залитая драгоценными камнями. Кика ее просто унизана жемчугом и самоцветами. Сверкающие камни прикреплены на тонких пружинных ножках, и такие \"переперы\" колышутся, играют разными огнями над головным убором княгини. За креслом Елены стоят ближние боярыни, укрывая прозрачной фатой свои набеленные и резко нарумяненные лица. Брови у всех густо подведены, ресницы подкрашены, как велит обычай. Дорогие кики украшены каменьями. Кокошники на девушках тоже сверкают драгоценностями, а жемчужные сетки-поднизи ниспадают до самых бровей.
— Обратно.
Сквозь легкие складки полупрозрачных покрывал, сквозь фату каждое такое женское лицо кажется не живым, а грубо намалеванным, словно у какой-нибудь куклы.
— Черта с два!
От этих застывших фигур женской свиты, стоящих как раскрашенные ряды буддийских изваяний, резко отличается мужская половина присутствующей здесь свиты.
— Только попробуй меня остановить.
У большинства из них темные, загорелые лица, прически примасленные, но бороды — не совсем приглаженные, как будто слегка взъерошенные у иных. Смирно сидят все бояре, дьяки, стоят, не шевельнутся пристава посольские, стража и другие, кто допущен в палату. Но, очевидно, напряжены они очень сильно, а не застыли бесстрастно, как женщины.
Великий князь, усевшись на широком сиденье прадедовского трона, так и потонул в нем.
Рэй открыл было рот, но Мариан похлопала его по руке и прошептала:
— Пусть сами разбираются, милый. Похоже, накипело.
Висят на воздухе крошечные ножки, обутые в сафьяновые, тисненные разными узорами сапожки на медных подковках. Поверх голубой шелковой косоворотки, застегнутой жемчугами и лалами вместо пуговок, надет богатый терлик, весь расшитый шелками, унизанный по борту самоцветами да шнурами золотыми с кистями украшенный.
— Попробовать? Пожалуйста. — Мэтью выхватил из ее рук баллоны и швырнул их за борт. — Довольна? По-моему, вопрос исчерпан.
Невысокая, опушенная соболем шапочка тоже ушита крупным жемчугом. А сбоку — дрожит и переливается бриллиантовыми искорками султанчик из тонких, упругих перьев райской птицы. Вместо пряжки прикреплен султан внизу редкой величины пурпурно-красным рубином, который особенно выделяется на темном собольем меху.
Несколько секунд Тейт ошеломленно таращилась на него, раскрыв рот, потом ее прорвало:
Два князя-воеводы с оружием в руках стоят по бокам малолетнего государя, оберегая его особу. А по бокам \"стольного места\" оба трона окружены стражей из молодых рынд, одетых в белоснежные парчовые кафтаны, с серебряными топориками на плечах, с высокими белыми шапками на голове.
— Идиот! Сукин сын! Теперь тащи свою задницу в воду и доставай мои баллоны.
По знаку Овчины — первым ввели родного пана, полоцкого воеводу Яна Глебовича, за которым следовала целая посольская свита, все стройные, загорелые литвины-паны, в блестящих кунтушах, с кривыми саблями на боку.
— Сама доставай, если так хочешь нырять.
— Великий князь московский Иван Васильевич, государь всей Руси Великой, и Малой, и Белой, и иных, сын наш, шлет привет брату Жигимонту и велит слышать: чего от нас ждет круль Жигимонт? — обратилась к Клигговскому Елена.
Повернувшись к Тейт спиной, Мэт совершил ошибку, и дорого за нее заплатил. Тейт бросилась на него. Он попытался увернуться, но кончилось тем, что они вместе свалились в воду.
— Да живет на многие лета великий князь московский Иван Васильевич с его вельможной яснейшей родительницей, великой княгиней и государыней Еленой Васильевной! — отдав поклон, заговорил Глебович. — Круль и повелитель мой, Жигимонт, на Литве и Жмуди и иных земель властитель, желая остановить пролитие крови христианской если не миром, то долголетним перемирием, — шлет великому князю Ивану Васильевичу и матери его, княгине Елене Васильевне, сию грамоту за своим великомочным рукоприкладством и волит: да встанет замиренье от завтра, марта месяца 25 дня, року 1537 и впредь на пять годов, до того же дня, року 1542-го. А на чем твои думные бояре и посольские люди с нами пристали, — тому запись дана! Свою державную руку к той записи да волят приложить державный государь и ты, великая княгиня.
— Мариан, ты уверена, что мы не должны вмешаться? — спросил Рэй, опершись на поручни.
— Волим. Да будет так! — произнесла княгиня.
— Думаю, все идет прекрасно, дорогой. Ты только посмотри, она чуть не разбила ему челюсть, причем больной рукой.
— Мы волим. Да будет так! — повторил малютка государь и протянул крошечную ручонку, прикасаясь к мирной записи, которую, вынув из шелкового чехла, ему поднес дьяк Путята Меньшой.
В последний момент Мэтью резко откинул голову назад и только этим спас свою челюсть, но получил кулаком в живот. Удар, даже смягченный толщей воды, заставил его хрюкнуть от боли.
— Да живет великий князь Иван Васильевич! — воскликнул Клиповский. — Да живет круль Жигимонт на многие лета.
— Успокойся, — предупредил он, перехватив ее больную руку. — Тебе же будет больно.
— Еще посмотрим, кому будет больно. Отправляйся за моими баллонами.
Общий клич повторил пожелания Глебовича. Отдав еще раз поклон, он занял — место неподалеку от трона, слева от великого князя.
— Ты не спустишься вниз, пока мы не удостоверимся, что у тебя нет реакции на укус.
Ввели крымского посла Темешь-бея.
— Я покажу тебе свою реакцию, — пообещала Тейт, ткнув его кулаком в подбородок.
Татарин, посланный Ислам-Гиреем, не отличался знатностью рода и богатством. Московские бояре даже раздобыли у восточных царевичей, живущих в Кремле, наряд побогаче и дорогое оружие, чтобы посол в более пышном виде предстал перед князем и княгиней московскими, на глазах у всей думы, у послов иных государств, которые тоже явились на прием — поглядеть и послушать, что будет здесь происходить.
— Ну, мое терпение лопнуло. — Мэтью притопил ее, затем приподнял ее голову над водой. Поскольку Тейт продолжала ругаться и плеваться, притопил ее снова… и снова… Когда они добрались до трапа, она уже хрипела. — Достаточно?
— Ублюдок!
С этим послом церемония не затянулась.
— Ну, думаю, надо притопить тебя еще разок…
После обычного челобитья Темешь объявил:
— Эй, на «Приключении»! — Они оглянулись. К ним быстро приближалась «Русалка». — Эй! — снова крикнул с мостика Бак. — Мы что-то нашли!
— Государь и повелитель мой Ислам-Гирей, царь Крымский и всех племен ногайских, шлет братский привет великому князю московскому. И сказать повелел: если волит Москва с Крымом в мире жить, пусть бы великий князь, как и покойный государь, его отец, делывал, добрые поминки послал бы. Не слал бы ворогу Ислама и недругу московскому Саину. Все бы Исламу слал. Тогда на многие годы пришлет царь Ислам шертную (мирную) грамоту Москве.
— Быстро поднимайся, — пробормотал Мэтью и чуть не внес ее на палубу.
— Волим! Так и будет! — прислушиваясь к подсказу Елены, произнес Иван Васильевич.
Бак аккуратно подвел «Русалку» к борту «Нового приключения» и выключил двигатели.
Входя в роль, ребенок совсем серьезно исполнял все, что требуется от повелителя. Вот подал он знак. Поднесли стопу меду. Приняв ее, Иван протянул кубок Темешу и сказал:
— Откушай, посол, за наше здравие и для крепости, чтобы долго миру стоять между Москвой и Крымом. Пей и ешь в доме моем, Темешь-бей. Буду видеть, что другом пришел к нам, а не недругом. Так ваш закон гласит.
— Магнитометр показывает кучу металла на дне. Глубиномеры тоже дергаются. Отметили это место буйком… тридцать градусов к юго-западу отсюда. Господи, думаю, мы нашли ее.
— Правда… правда! — качая головой, сказал Темешь, когда ему толмач передал слова ребенка. — Так у нас: к другу пришел — пить, есть надо…
Тейт с шумом втянула воздух.
Приняв чарку, татарин сделал \"селям\" и возгласил:
— За здравие московского государя и моего царя, милостью Аллаха!
— Мэтью, немедленно достань мои баллоны. И даже не думай останавливать меня.
Затем медленно, до дна осушил чарку.
— Стопку не вертай, себе бери, посол! — снова звонким голоском заговорил Иван. — На память о нас да о часе об этом.
— И на том — челом бью! — снимая колпак и становясь на колени, возгласил польщенный крымчак.
Своей бритой головой, на которой только темнела расшитая шелками тюбетейка, он коснулся ковра, покрывающего ступени тронного места.
ГЛАВА 19
Затем встал, отдал, поклон Елене, всей думе великокняжеской и отошел на указанное ему место.
За входными дверьми послышались голоса, движение.
Существует несколько способов отметить место гибели судна: провести угловые измерения секстантом с трех точек, измерить магнитное склонение компасом или просто определить расстояние до нескольких далеких объектов. Мэтью воспользовался всеми тремя. Буйка, поставленного Баком, было явно недостаточно, к тому же этот метод имел свои недостатки. Буек мог утонуть или его могло отнести течением. А самое неприятное — буек могли увидеть другие заинтересованные стороны.
Это приближался вызванный с Белоозера пленный царь казанский Ших-Алей, которого Москва снова думала возвести на престол в Казани, чтобы вытеснить ненавистного ей Сафа-Гирея.
Иван, предупрежденный заранее, сошел с трона, встретил Ших-Алея у дверей, довел до тронного места и, указав на кресло, стоящее рядом со своим, снова взобрался на чересчур высокое для него сиденье отцовского трона.
— Поставим буек на линии, направленной к той группе деревьев, и подойдем поближе к Невису, — сказал Мэт, так и не снявший гидрокостюма, передавая Рэю бинокль. Словно подтверждая его опасения, мимо промчался катамаран с туристами на борту. — Тейт зарисует морское дно для ориентировки.
Прежде чем занять указанное ему место, Ших-Алей осторожно стал склоняться на колени, чтобы отдать земной поклон Ивану и княгине Елене. Непривычно, тяжело самовластному хану проделывать унизительный обряд, да ничего не поможет: сила и солому ломит.
С помощью своих двух провожатых только мог он подняться после земного поклона, отер вспотевшее лицо и, заняв указанное ему место, стал оглядываться понемногу.
Рэй повесил бинокль на шею и пристально посмотрел на напряженное лицо Мэта.
Жарко в большой, хотя и невысокой палате. В касимоских и казанских дворцах нет таких больших покоев.
— Ты думаешь о Ван Дайке.
Медные чеканные люстры свесились с потолка. В них вставлены восковые разноцветные свечи, сверкающие сотнями огоньков, когда их зажгут.
Лампады и сейчас звездочками теплятся в переднем углу покоя, перед божницей, уставленной старинными иконами в драгоценных, златокованых, низанных жемчугами, украшенных самоцветами киотах.
— Естественно, черт побери. Если он и прослышит о нас, то не сможет сразу найти судно. Он не знает ни расстояний, ни выбранных нами ориентиров. И буек ему не поможет. Откуда ему знать, ныряем мы ближе к берегу или дальше? Пусть сам потрудится.
\"Богата Москва! — думается татарину. — Вон на своих богов сколько добра понавесили они! Сильна Москва! Я — хан, потомок царей Золотой Орды, вынужден перед молокососом-мальчишкой да перед нечистой гяурской бабой челом бить!.. Плохие времена пришли\".
— А мы выиграем время, — согласился Рэй. — Если это не «Изабелла»…
Думает так, а сам раскрывает свои толстые, слегка отвислые губы и начинает говорить заранее натверженное приветствие.
— Государыня великая княгиня! И ты, великий князь и государь Иван Васильевич московских и иных земель! Челом вам бью. Жаловал меня покойный государь Василий, великий князь. А я веры не сдержал, изменил его милости…
— Мы это скоро выясним, — прервал его Мэтью. Ему не хотелось гадать, ему не терпелось узнать наверняка. — В любом случае меры предосторожности необходимы. — Он уже натягивал ласты. — Эй, Рыжик, пошевеливайся!
Говорит царевич-татарин. Толмач повторяет по-русски слова его. Пристав Посольского приказа, пристроясь с писцовой книгой на коленях, быстро вписывает в нее речь Шах-Алея.
— Я должна перезарядить камеру.
Бесстрастным, тягучим голосом продолжает татарин:
— Забудь о камере. Мы не будем проявлять пленки.
— И покарал меня Аллах. С царства казанского ссадили меня мои люди. А великий князь Василий, прознав про измену про мою, — в заточение послал. И вы, государи мои, гнев на милость сменили, слугу своего простить позволили. На том я челом вторично бью и верным быть по гроб обещаю. Аллах меня слышит!
— Господь пусть слышит! — подтвердили княгиня и княжич.
— Но…
Два советника Ших-Алеевых, стоящих поодаль, подали ему свиток Корана в парчовом футляре.
Положив руку на свиток, татарин произнес присягу на верность.
— Послушай, стоит всего лишь одному клерку пустить слушок, и все пропало. Фотографируй сколько душе угодно, но, пока не закончим, мы не сдадим в лабораторию ни одной пленки. У тебя есть доски и графитовые карандаши?
— Присягнул татарин, авось не соврет! — шепчет негромко Михаил Юрьевич Захарьин князю Суздальскому.
— Да.
Тейт гордо похлопала по своей поясной сумке.
— А и соврет — корысти ему не будет! Стальными рублевиками разочтемся! — кладя руку на рукоять сабли, отвечает воевода.
— Погружаемся.
Глядит и ребенок-государь на Ших-Алея да думает: \"Какой же он царь?! Совсем баба! Толстый, пухлый. Губы распустил. Большой какой. А почитай и бороды не видать. И усы мочалкой. Я, когда вырасту, — борода у меня будет курчавая, как у Овчинки… И усы. И уж я челом бить не стану ни перед кем на свете! Все иные цари придут да предо мной на колени станут… Вон как перед Соломоном-царем становились\".
Мэтью бросился в воду, не дожидаясь, пока Тейт наденет маску.