— Кто ты? — спросил наконец Муртан, обратившись прямо к Галкарис.

Ну, вспоминай же, трусиха, что успела увидеть за эти три секунды? Лучше всего ей запомнилась рука с пистолетом, его рука в перчатке. Или без перчаток? Но почему именно — его рука? Может быть, это была женщина? Во всяком случае, шаги убийцы были легкими, поспешными… Мужики обычно так топают. И очень много волос на голове. Но пытайте ее, Марья Ивановна не могла вспомнить, были ли это выпростанные из-под шляпы лохмы или попросту борода. Если борода, то наверняка накладная. Когда убийца идет на дело, то лучшего маскарада, чем искусственная борода, не придумаешь. Но не исключено, что это никакая ни борода, а просто шарф. Правда, убийца мог надеть маску, но, говорят, маска мешает зрению. А он целился прямо в лоб. Если лоб на расстоянии полметра, здесь и в маске не промахнешься.

— Мое имя Галкарис, — ответила девушка тихо. — Ты не можешь вспомнить, откуда я взялась, господин? Меня подарил тебе мой прежний хозяин, Грист. Тот, что рассказывал на твоем пиру о храме богини-кошки. Тот, с которым ты поспорил на все свое состояние… которому ты обещал разыскать потерянный в Песках Погибели камень — Кошачий Глаз.

Лицо Муртана прояснилось.

Теперь… шляпа. Она могла быть как мужской, так и женской. С широких полей ее капала вода. Почему она рассмотрела дождевые капли, но не запомнила лица, не удосужилась заглянуть убийце в глаза? Испугалась… да. Очень! Возникло подсознательное чувство, что если она взглянет ему в глаза, то он (или она) тут же выстрелит. Люди по-разному ведут себя при эмоциональном возбуждении. Это либо агрессия и крик, либо полное замирание, желание притвориться мертвым. Марья Ивановна пошла по второму пути, она как бы притворилась мертвой, потому и закрыла глаза.

—– Поэтому ты и показалась мне приятной, — сказал он. — Ну конечно, я помню, как он подарил тебя. Как-то раз я брал тебя в мою библиотеку и показывал тебе свитки. Ты внимательно слушала и, кажется, даже понимала, о чем идет речь. Мне еще тогда ты представлялась довольно смышленой — для женщины, разумеется.

Стражник, повинуясь кивку Муртана, с поклоном удалился. Муртан опять повернулся к девушке:

Убийца испугался включенного света еще больше, чем Марья Ивановна. Разумеется, он решил, что кто-то вошел в комнату. Он же не мог предположить фокуса с выключателем. В ужасе он бросился бежать. Но почему он так истошно заорал?

— Теперь объясни мне, как ты обзавелась всеми этими вещами, Галкарис.

— Я взяла их в твоем багаже, — бесстрашно ответила она.

У Марьи Ивановны мелькнула догадка. Она поспешила в спальную, зажгла настольную лампу. Так и есть. На кипенно-белом пододеяльнике виднелись бурые капли. Кровь! Верный Ворсик почувствовал опасность и в минуту эмоционального возбуждения пошел по первому пути. Он выбрал агрессию и бросился на защиту хозяйки. Мария Ивановна знала, как ведет себя ее кот, если в нем пробуждается боевой дух. Анне Васильевне — левый последний дом — он вцепился в ногу, и даже носок не помешал прочертить на икре две страшные кровавые борозды. А только и дел было, что Анна Васильевна замахнулась на Ворсика шваброй. Кот пугал ее кроликов, потому она и погнала его из сада. Ворсик не сразу стал отстаивать свои права на «гуляю, где хочу». Он выждал неделю, а потом и вцепился в беспечно вышагивающую ногу.

Выехал Елчин на ревизию… Трубникову пришлось собирать людей для весенней разведки, готовить провиант, запасы свинца и пороха, амуницию и оружие… И уж не мог он сопровождать Гагарина, который, несмотря ни на какие занятия и дела, не пропускал случая провести ночку-другую в гостях у попа на Салде…

Так вся зима прошла. Миновали снежные вьюги и морозы трескучие. Солнце стало все раньше выглядывать из-за вершины лесов на востоке, все позднее садилось оно за дальними холмами и лесами на западном берегу Тобола…

Скандал был страшный! Мария Ивановна потом наказала Левушке купить коробку хороших конфет. Анну Васильевну необходимо было задобрить, потому что именно у нее покупались молоко и сливки для этого полосатого поганца.

Великий пост пришел и проходить стал. Реки вздулись, снега посинели… Ростепель началась, дружно весна настала, распутица отрезала Тобольск от целого мира. Даже в Салдинскую слободу не то что возком, а и верхом на коне трудно добраться…

Мария Ивановна выглянула в окно. В бане шла своя жизнь, но свет в боковой спальне не горел. Видно, кто-то уже получил свою порцию пара и выпивки и теперь отправился на боковую. Часы показывали начало третьего.

Злой, угрюмый бродит Гагарин по своим покоям. Посылает вместо себя гонцов к попу Семену, вернее, к дочке его, которая с каждым днем все больше и больше овладевать стала думами и желаниями князя…

Понимая, что не заснет, Мария Ивановна все равно легла в постель. Теперь ее мучила другая мысль. А ну как убийца-неудачник пробрался в баню и сделал свое черное дело. Правда, она не слышала выстрела, но его и невозможно было услышать в эту грозу. Утешать себя можно было только тем, что убийца не посмеет стрелять из пистолета на глазах Левушкиных друзей. И потом — кто же убивает в бане? Нет. Это совершенно невозможно!

Поклоны привозят гонцы Гагарину, записочки ласковые… Туда они скачут с целыми тюками подарков за седлом…

Но всего этого мало для влюбленного князя. Как в юности, желаниями переполнена его грудь, горит голова, тело в истоме жгучей и днем, и ночью в особенности.

Когда начало светать, Мария Ивановна готова было вскочить и мчаться в баню, чтобы проверить — не пострадал ли любимый племянник. Но на этот раз ее остановил уже страх, а чувство неловкости. Люди молодые, парятся они всегда с большим количеством спиртного. Их теперь не добудишься. Но есть в компании и разумный человек. Инка, конечно, дрянь, но она никогда не оставит дверь нараспашку.

Чаще стал теперь он призывать „экономку“ свою, чтобы раздевала и укладывала его по-старому. Но очень уж не похожа Анельця на ту, о которой только и думает Гагарин. Нет ему забвения с этой пышной сарматкой… И охотнее призывает он свою „лектрису“ по вечерам, чтобы читала ему…

А та, как нарочно, все хворает… А может быть, и ревнует? Потому что ни для кого больше не тайна в целом городе, какую „охоту“ полюбил Гагарин с осени минувшей, какую лебедь белую подстрелил он в домике попа, в слободе богатой Салдинской, в приюте всесветных конокрадов, воров и разбойников…

3

Если бы не сердечная тревога, новый губернатор мог быть вполне доволен первыми месяцами своего „царения“ в богатой Сибири, потому что иначе нельзя было и назвать полную власть, какою облечен этот новый губернатор.

Предлагаемые читателю события развертывались жарким летом в небольшом поселении, раскинувшемся на высоком берегу чистой и полноводной реки. Я употребляю термин поселение, поскольку затрудняюсь назвать этот населенный пункт дачным поселком, равно как и деревней. Это именно поселение — симбиоз, естественное слияние города с деревней.

Новые люди, поставленные от Гагарина в городах, старались хотя бы первое время отличаться усиленной деятельностью, полезной если не для самих сибиряков, то для них и для князя. Не только текущие оброки, но и старые, годами запущенные налоги и недоимки сбирались усердно, и, против обыкновения, большая доля из них отсылалась в Тобольск, в распоряжение князя, а меньшая оставлялась для дележа на местах, тогда как раньше это делалось наоборот. Но Гагарин ожидал очень больших и желательных последствий, огромных прибылей от предстоящей ревизии Елчина, для которой усиленно набирался штат служащих, человек больше двадцати, затем были назначены четыре дьяка с подьячими и даже „мастер заплечный“, палач… Елчину, кроме поверки „казны“ и дел на местах, поручалось большое, сложное дело, которое могло принести огромные выгоды столько же и послу, сколько пославшему его.

На высоком берегу реки Угры произошло то, о чем мечтали большевики. А произошло это потому, что деревня к описываемому времени совершенно умерла. Остались только развалины когда-то гордого собора, обширное кладбище, которое неуклонно пополнялось новыми могилами, покойников сюда везли со всей округи, и пять домов бывших колхозников. Вот к этим кривым, косым, щелявым домам и приткнулись горожане-москвичи.

Еще десять лет тому назад была введена во всей Сибири винная и пивная монополия. Под страхом кнута, а то и виселицы никто не смел варить пиво и гнать вино на дому, „самосидкой“, как это было искони. Устроены были казенные заводы винные и пивоваренные, скупалосьии со стороны вино, пиво и продавалось по двойной цене из царевых кабаков, которые, согласно указу Петра, надлежало устроить на каждой улице… Из кружечных дворов „простое вино“, то есть водка, отпускалось по одному рублю двадцать алтын ведро, а „двойное“, или спирт, — по два рубля сорок алтын. И бойко шла торговля, несмотря на такую высокую цену. Но ей все-таки мешали „тайные винокурни“, а сбыту пива — домашние пивоварни. Да и в казенных кружечных дворах творились большие хищения. Целовальники, войдя в стачку с продавцами, наживались на всем. Покупая зерно для перегонки, ставили двойные цены, утаивали готовое вино и продавали в свою пользу; сдавая „на откуп“ эти доходные статьи, получали крупные взятки от арендаторов и писали потом договоры, явно убыточные для казны.

Место это, называемое Верхним Станом, отличалось удивительной живописностью. Берег, который спускался к реке пологими уступами, зарос пахучими травами и удивительной крупности ромашками. Подножье угора с одной стороны окаймлялось ручьем. Вдоль ручья раскинулись совершеннейшие джунгли, а выше, там где обнажились рыжие валуны известняка, в каменистую почву вцепились корнями вековые сосны. В бору и по сию пору не вытоптаны разноцветные мхи, а маслят по хорошей погоде столько, что ногу негде поставить. По левую сторону угора тянуться вдоль реки дубовые и березовые рощи, перелески образуют круглые поляны, на вырубках тьма земляники. Рай, одним словом.

Это должен был проверить Елчин на местах и сам затем мог сдавать на откуп кружечные дворы, писать договоры на поставку вина и пива с кем выгоднее будет для казны.

Обычно деревенские называют горожан, купивших у них жилье, дачниками, хоть те зачастую живут в крестьянских избах, держат кур и сажают огороды. В Стане горожан называли «художниками» — по профессиональной принадлежности двух домов.

Этим распоряжением в руки Гагарина направлялись сразу изо всех углов Сибири крупные барыши, какие раньше расплывались по рукам местных городовых воевод, целовальников и приказчиков винных. В первый же год эти барыши должны были дойти до полусотни тысяч рублей. А с уничтожением тайного курения вина и варки пива сумма могла утроиться, потому что сибиряки привыкли сами много пить, а еще больше вина и пива шло в кочевья инородцев, которые жадно пристрастились к „московской огневой водице“, к вкусному пиву и отдавали за отраву лучшие свои меха, добычу тяжелой охоты, что только им удавалось промыслить за целый год…

Лет пятнадцать назад, сплавляясь по Угре на байдарке, Флор Журавский, сейчас известный в Москве художник, а тогда недавний выпускник «Суриковки», заприметил старый собор и окрестную красоту. Флор и вбил здесь первый кол будущего поселка. Но опять же — какой поселок? Всего пять домов дачного типа, из которого пятый и вовсе был баней.

Заранее подсчитывая новые крупные доходы, Гагарин, опытный сибирский правитель, знал, что громкие вопли и тайное недовольство вызовут среди служивых людей его „новизны“, и для противовеса старался заручиться любовью и расположением у своих россиян, без различия — у сектантов и церковников, у кочевых инородцев, у наезжих купцов бухарских, китайских, особенно богатых, влиятельных в этом краю.

Однако вернемся в ту сумасшедшую ночь, с которой мы начали наше повествование. Гроза не утратила силы, но отошла от Верхнего Стана, однако совершенно нельзя было понять — в какую сторону. Молнии вспыхивали и справа, и слева, и лишь южная часть неба (та, где по вечерам зависал над кладбищенской сиренью кровавый Марс) была глуха и темна. А север так и бесновался! Иной раз и яркого очерка молний не угадывалось, небо словно вспыхивало апельсиновым заревом и сразу возникал злобный, басовитый грохот грома. Зарницы высвечивали пойму реки, густые заросли Черного ручья, сосновый бор на том берегу и развалины церкви, конечно. Церковь парила здесь над всей округой.

Да еще с духовенством сразу умел поладить Гагарин, зная, что „стадо“ мирское всегда бредет слепо за „пастухами“, как бы те плохи ни были.

Двое мужчин стояли на останках паперти, а потом, не сговариваясь, вошли под своды разрушенного храма. Можно описать их со стороны, но только описать, потому речь их, злобная и выразительная, заглушалась раскатами грома. Они были примерно одного роста, но один был худым, масластым, и все сутулился, словно пытался принять боксерскую стойку, а второй — широкоплечий крепыш, по-бычьи наклонял голову. Круглая голова его была столь основательна, что вовсе не нуждалась в шее и держалась на могучем тулове исключительно под собственной тяжестью. Оба размахивали руками, били себя в грудь, что-то доказывая, словом, ругань шла на грани отчаяния. Мужчины уже вымокли до нитки, что однако никак не остужало их страстности.

Несговорчив оказался только сам митрополит Иоанн. Желчный, ограниченный, он захотел по-старому быть если не выше нового наместника царского как князь церкви и наместник самого Господа, то хотя бы стоять наравне с Гагариным и в глазах обывателей, и по влиянию на ход управления в обширном богатом крае.

Крича, круглоголовый наступал, а сутулый пятился в глубь церкви. Отдаленный гром заворчал и смолк, и тут же затеяли перекличку собаки. Оба скандалиста смолкли на минуту, озираясь и прислушиваясь, а потом с новым жаром возобновили спор. Речь сутулого выдавала в нем культурного человека, круглоголовый разнообразил свою речь ядреным матерком. Хотя не исключено, что что диплом о высшем образовании у него тоже имелся. Как говорится, высшее без среднего, кто их теперь разберет?

Стремительный апостол новых порядков в московской церковной жизни, владыко сразу стал шпорить Гагарина, требуя от него строжайших мер по отношению к „детям дьявола“, раскольникам, еретикам-староверам. Властный поп и знать не хотел, и замечать не старался, как терпимо отнесся Гагарин к этим староверам, гонимым в зауральской части царства и нашедшим первое время для себя более спокойный приют на сибирском приволье. Упрямый инок, даже заметив явную склонность князя к церковной „старине“, умышленно не пожелал считаться с этим и еще яростнее стал нападать на еретиков больших и малых, по старой поговорке: кошку бьют, а невестке наметку дают!..

— А я тебе говорю, что согласен, — твердил круглоголовый. — Нет у тебя всех денег, отдай те, которые есть.

Гагарин понял приемы Иоанна. Сейчас же полетели письма в Питер и на Москву. Тобольский митрополит, честолюбивый, но преданный своему делу и Петру, выставлен был чуть ли не как самый опасный человек и „совратитель душ христианских“ и быстро, через три года, был замещен Филофеем Лещинским, или схимником Феодором, как в эту пору уже назывался этот прежний архипастырь Тобольский, потом строгий подвижник, задолго до смерти принявший схиму.

— Да никаких у меня нет! Ты понимаешь человеческую речь? — отмахивался сутулый. — Я тебе внятно говорю, что все сделаю сам.

С Лещинским у Гагарина нашлось много общего по взглядам на „истое церковное богослужение“. Старец сильно тяготел к старине, к старопечатным книгам, по которым спасались великие сподвижники, святители московские. Затем особенное внимание обращал Феодор на озарение инородцев светом веры истинной и, занятый этим подвигом, не мог мешать ни в чем Гагарину. А последний, увеличив оклады попам, построив до сорока церквей в русских поселках и в улусах новокрещеных инородцев, сразу завоевал себе глубокое расположение нового иерарха. Что же касается рядовых церковников, городского и деревенского причта, о нем и говорить нечего.

— Уговор был? Был!

— Наш благодетель! Церкви защитник, веры поборник! — только и было имени Гагарину.

— Не нашел я этих денег. Я тебе предлагал меньшую сумму, ты отказался.

— А теперь согласен. Только поторгуемся.

Целые проповеди произносились в похвалу и прославление нового „повелителя северных, сибирских стран“, бывшего царства Кучумова. Многолетие князю-губернатору возглашалось с большим подъемом, громче и внушительнее, чем даже многолетие архипастырю Сибирскому и самому Петру, далекому и суровому, который то и дело, слал новые грозные указы, требовал денег, людей для пополнения войск, тающих, как снег, в упорной войне со шведами. От Петра приходили эти ненавистные указы, прибитые на городских воротах, требующие бритья бороды, ношения иноземного, кургузого платья и многого, еще более нестерпимого для старожилов сибиряков, привыкших к вольной жизни вдали от центральной, грозной власти царей московских…

— Нет!

Гагарин, с одной стороны, старался по возможности точнее выполнять наказы Петра, чтобы не разгневать повелителя, тяжелую длань которого слишком хорошо знал… Но, с другой стороны, первый Гагарин явно осуждал многие распоряжения, приходящие из-за гор Рифея, и громко заявлял:

— Кусок!

— Кабы моя воля, рай бы настал в Сибири, в краю нашем благодатном! Не отсылали бы люди животы свои последние на затеи ненужные… Не проливалась бы кровь христианская в дикой бойне с задорными шведами. Для Сибири мало пользы, ежели и победит Карла царь Петр. А тяготу Сибирь несет великую… Да ничего не поделаешь! Шлет царь указы, их нельзя ослушаться…

— Пошел к черту! — возопил сутулый.

Такими „жалобами“ снимал с себя хитрый воевода все нарекания, а сам под прикрытием царских указов творил, что только ему на ум приходило дурного и хорошего. И первым делом старался побольше собрать денег, пушной и всякой другой казны, чтобы „было чем помянуть свою службу“, когда его, как и прежних воевод-губернаторов, уберет с места царь и нового наместника пошлет на смену князю.

— Но, но!.. В храме не сквернословить.

А пока завязывались всякие узлы, складывались многообразные отношения, намечались меры, о которых сказано выше, пока Гагарин вел свою новую линию и, по необходимости, в то же время тянул прежнюю канитель, его внутренний мир был заполнен сильной, неожиданной страстью, любовью к поповне салдинской. Бурный прилет „второй юности“ порядком мешал Гагарину окунуться с головой в дела и в наживу, но зато многим скрашивал тягучую, однообразную жизнь в грязном Тобольске, в этой жалкой столице богатого и полудикого края.

— Ты себя послушай!

Тем более негодовал Гагарин на весеннюю непогоду и распутицу, на ливни, метели и невылазную грязь, мешающую по-старому еженедельно день-другой провести в опочивальне бедного домика попа Семена.

— Я ЕГО не поминаю. Давай так, девять сотен и по рукам.

— Нет у меня таких денег. Пустой я!

Подобно Ксерксу, бичевавшему море, князь готов был выпустить град ядер в хмурое, дождливое небо, пушечными, залпами хотел бы разогнать тяжелые, бесконечные полчища туч, закрывающих солнце, которое могло в три-четыре дня своими лучами высушить землю и открыть желанный путь к Салдинской слободе.

— Не ври. Я сам у тебя видел пачку зеленых.

Весна особенно располагала Гагарина к ласкам и неге, как чарует она все живое, призывая любить и творить!.. Кровь особенно тяжело и знойно ударяла в седеющие виски, в лысеющий лоб князя, заставляла его грудь вздыматься часто и высоко, особенно по ночам. Весна не только в юношах будит бурные вспышки желаний. Даже совсем изжившие люди, глубокие старики весною почему-то вспоминают те годы, те милые дни и часы, когда они ласкали и любили своих прежних подруг. А Гагарин был еще далеко не так стар…

— Истратил. Я покупку сделал. Важную.

— Но ведь это кража!

— Что же это за покупка такая?

— О нет, мой господин, — возразила Галкарис. — Ты сам говорил мне, что одна собственность не может украсть другую собственность того же хозяина.

— Не твоего ума дело!

— Верно! — Лоб Муртана разгладился. Хорошее настроение вернулось к нему, и он снова потянулся за ягодами. — Я действительно говорил нечто в таком роде… Итак, ты обзавелась мужской одеждой. Для чего?

Пятясь назад, сутулый то и дело спотыкался. Когда-то мощеный церковный пол пришел в полную негодность. Да и вся начинка храма рождала в голове опасные мысли. Идеальное место для убийства! Оконные проемы напоминали пробитые снарядами дыры, кое-где сохранились косо висевшие решетки, и трудно было представить, какой мощностью обладал человек, выламывающий их и завязывающий прутья в узлы. В пределах сохранились фрагменты фресок, свет молний выхватывал из темноты лики святых. Роспись была поздней, для искусствоведов она не представляла ценности, и некому было защитить во времена оны несчастный храм. Удивительно, что сохранилась лестница, ведущая на хоры. Она была металлической. Деревянную лестницу окрестные пейзане давно бы растащили на дрова, а с металлической возни не оберешься. Несколько ступенек, правда, удалось вырвать из своих гнезд, зачем-то они понадобились в хозяйстве.

— Для того, чтобы свободно гулять по городу.

— Разве ты не собиралась сбежать?

Ругаясь, мужчины успели протопать через весь храм, не миновали и алтарь, из которого сутулый, сделав зигзаг, благополучно вышел. Разговор зашел в тупик, и единственным желанием последнего было в этот момент допятиться до двери и дать стрекоча. Но в запальчивости он потерял бдительность и ступил на нижнюю металлическую ступеньку лестницы. Может быть, им двигало желание возвыситься над круглоголовым, кто знает. Во всяком случае, этот шаг был ошибочным, сутулый попался, как в капкан. Теперь у него был только один путь — карабкаться вверх, пытаясь поймать рукой несуществующие перила. Не нащупав ногой очередную ступеньку, сутулый сел и взвыл плаксиво:

— Сбежать? Но зачем?

— Что ты ко мне привязался? Мы же обо всем договорились. Не сошлись в цене, а потому разбегаемся. Так поступают деловые люди.

— Чтобы быть свободной!

— Скажите, какой бизнесмен! Ты из себя Гагарина не строй. Я уже на месте! Полнял? И при оружии! Не отдашь деньги, так я тебя самого здесь прибью, бесплатно, — круглоголовый схватил сутулого за грудки.

— Мой господин, женщина никогда не бывает свободна. Ей всегда требуется защитник и покровитель, так пусть это будешь ты, добрый и щедрый, а не какой-то неизвестный, который, возможно, не будет ко мне так добр.

— Пусти, идиот. Пока ты еще никакого дела не сделал. А за обещание деньги не платят.

— С чего ты взяла, глупая женщина, что я буду добр к тебе? Ты рабыня, вздумавшая своевольничать! Так для чего тебе шляться по городу?

Сутулый неведомо как вырвался из крепких лап и довольно ловко побежал наверх. Круглоголовый загромыхал за ним.

— Из любопытства.

— Дело сделать, что плюнуть, ты поклянись, что деньги сразу отдашь…

— Разве тебя не устраивает жизнь, которую ведут все остальные мои девушки?

Их фигуры растворились в совершенной темноте второго этажа. Голосов тоже не было слышно, только скрипела, раскачиваемая ветром, висевшая на одном гвозде ржавая ставня.

Помедлив, Галкарис все-таки решилась сказать ему правду:

— Мой господин, никакая рабыня не могла бы желать лучшей доли. Но мне нестерпимо скучно с этими женщинами. К тому же они все время жалуются на воображаемые недуги и все они недовольны мной и путешествием.

4

— Мои люди? — недоверчиво переспросил Муртан. — Ты хочешь сказать, что мои люди могут быть чем-то недовольны?

Мария Ивановна так и просидела на кровати, не заснув до утра. На коленях ее прикорнул беззаботный Ворсик. Он спал, а пенсионерка внимательно следила, как светлеет окно и прикидывала, в какой час будет не стыдно и уместно разбудить Левушку, чтоб сообщить ему о ночном происшествии. Девять — рано, двенадцать — поздно, десять — самое то.

— Люди всегда чем-то недовольны, даже те, о которых ты заботишься.

Однако до десяти часов утра Мария Ивановна столкнулась еще с одной неожиданностью. Оказывается, ночь в доме она провела не одна. В спальне на втором этаже поперек кровати лежала Лидия — жена Константина. Длинные, еще влажные волосы ее свисали до пола. Она была завернута в банную, перепачканную зелеными, травяными разводами простыню (понятное дело, вчера газон стригли). Из этого кулька торчали напедикюренные ноги с розовыми пятками.

— Сядь рядом, — кивнул Муртан. — Угощайся. Хочешь вина? Расскажи обо всем, что ты думаешь, Галкарис. Сдается мне, ты вовсе не так глупа… для женщины.

Потом Мария Ивановна рассказывала Левушке: «Конечно, я закричала. Я ведь думала — труп. Вначале ее застрелил, потом ко мне пожаловал! Я хотела немедленно бежать к людям!» Но любопытство пересилило. Марья Ивановна обошла кровать, склонилась над несчастной. Стоило пенсионерке почувствовать густой сивушный дух и дотронуться до сдобного теплого плеча, как страхи ее пропали. Жива, голубушка! К бледной щеке Лидии прилипли травинки и лепестки каких-то сорняковых цветков. Зная голубушкин характер, Марья Ивановна вполне могла предположить, что Лидия пришла в дом не своим ходом. Очевидно, ее принес муж и сложил в спальне, как трофей. Угореть она не могла, в Левушкиной бане не угорали, а просто перепилась, стала буянить и портить людям настроение. Правда похоже, что Константин не на руках ее нес, а волочил по мокрой траве.

Галкарис совсем не хотела говорить о неприятном — о болтливых служанках, о мрачных стражниках, о глупых и бесконечных жалобах, которые ей приходилось выслушивать но тысячу раз на дню. Вместо этого она принялась рассказывать о разных чудесах, повстречавшихся ей во время прогулок. Она так увлеклась, что сама не заметила, как прошло время. Уже стемнело, пора было отходить ко сну. Галкарис заснула на постели Муртана, и его, казалось, вполне устраивало это обстоятельство.

Все это целиком меняло картину событий. Кто бы не доставил в дом ночью Лидию, дверь он открыл Левушкиным ключом, а потом забыл запереть — это раз. Два — тоже обнадеживало. Не исключено, что мерзавец с пистолетом, явившись в дом, охотился вовсе не за Левушкой, а за этой голой мочалкой?

На следующий день они вновь двинулись в путь. Галкарис пришлось вытерпеть немало нападок от своих «подруг» по путешествию: каждая пыталась вызнать, о чем Галкарис разговаривала с их господином и что она такого сказала или сделала, если ее так выделили из числа прочих.

Девушка отмалчивалась. Больше всего на свете ей хотелось бы сейчас остаться в одиночестве.

Население банного дома очухалось только к часу дня, и когда на открытой веранде все уселись пить кофе, Марья Ивановна отозвала племянника в сторону. Оказалось, что ее догадки на счет Лидии верны, она еще в машине прикладывалась к бутылке, а в парилке ее совсем развезло. Лидию волокли в дом сам Константин-Фальстаф и гость по фамилии Пальцев, тот самый — в исподнем.



Выяснив с Лидией, Марья Ивановна приступила к главной части своего рассказа. Днем история с незнакомцем и пистолетом выглядела совсем не страшной, можно даже сказать — комичной, поэтому Марья Ивановна ждала, что племянник рассмеется и скажет: вот, попугал кто-то пенсионерку шутки ради, а Левушка неожиданно стал серьезен. Он выспросил у тетки все подробности. Особенно его интересовало, как выглядел ночной гость. А шут его знает, как выглядел? Пенсионерка повторила те невнятицы, которые успела запомнить: черный плащ, мокрая шляпа, волосы…

* * *



И места себе порою не находил он ни днем, ни по ночам в особенности; ворочался на постели и кончал тем, что приказывал казачку звать одну из своих домашних бессменных фавориток.

Чаще это приходилось на долю Анельци. Так случилось и на Страстной неделе, когда солнце стало уже чаще выглядывать из-за туч, ливни ослабели, подсыхать стали размывы и зажоры по дорогам…

Злая, возбужденная, с красным, заплаканным лицом, „экономка“ только что кончила обычную молитву, расчесывала себе волосы, немилосердно трепля и вырывая их клоками от затаенной ярости, и собиралась лечь спать, когда явился посланный, требующий ее к исполнению своих обязанностей.

Стиснув зубы так, что они скрипнули, тут же, при казачке набросила она легкий капотик на сорочку, в которой сидела перед зеркалом, и пошла по темным комнатам и переходам за мальчиком.

Вот уже третий день, как на себя стала не похожа эта спокойная, кроткая обычно, Анельця, с той самой минуты, как она вечерком стукнула в дверь Келецкого, скромно заявила ему, что ей „очень надо исповедаться перед святым наставником“… А наставник резко, почти грубо дал ей понять, что ему не до „исповедей“ Анельци, потому что он занят спешными делами… Выследила затем обиженная женщина, что прямо в спальню „лектрисы“ проскользнул заниматься спешными делами ее кумир. Затрепетала от гнева, от поруганной страсти полька, едва устояла на ногах, ощупью уже стала пробираться по темному коридору в свою комнатку, но неожиданно, словно против воли, повернула в другой, боковой, ход, ведущий к темному чулану, заваленному коврами, заставленному лишней мебелью, коробами и сундуками со всякою рухлядью, как это бывает в больших домах, наполненных прислугой и всяким наемным людом.

Недавно днем случайное открытие сделала Анельця в этом чулане. Дом, строенный безо всякого определенного плана, разбитый на множество комнат самым странным, причудливым образом, вмещал немало таких темных чуланов-комнаток, смежных со светлыми, удобными, отведенными для жилья покоями. И Анельця, не думавшая даже раньше о том, с чьею комнатой смежен этот чулан, зашла в него со свечою, желая достать платье из короба своего, поставленного здесь у стены.

Свеча случайно потухла. „Экономка“ уже собиралась выйти, чтобы зажечь ее, как вдруг ее внимание привлекла тонкая полоска дневного света, стрелою прорезающая тьму, царящую кругом. Освоясь в темноте, Анельця различила что-то вроде оконной рамы без стекол в стене против дверей чулана. И стрелка света падала именно оттуда. Захваченная любопытством, подошла она к стене, влезла на ковры, сложенные здесь целою грудой, и прильнула глазами к маленькому отверстию, пробитому гвоздем в досках, которыми забрано было все окно, прежде служившее для освещения темного чулана, а потом уничтоженное. Гвоздь, сделавший прокол, потом был удален, верно, перебит на другое место, и в отверстие, оставленное им, Анельця увидала, что именно спальня нелюбимой ею „лектрисы“ находится за стеною чулана. Замаскированное досками, заклеенное потом обоями, окно ничем не выдавалось в покое Алины, и она не знала, конечно, что случай дал сопернице возможность следить за каждым ее шагом.

Сюда и кинулась теперь „экономка“, в этот чулан, вместо того, чтобы уйти в свою комнатку и проплакать до утра, как бывало не раз.

Бесшумно раскрыла она дверь, скользнула в черную, непроглядную темноту, очутилась мгновенно на груде ковров, но не решилась сразу заглянуть в предательский „глазок“, откуда слабо пробивалась тонкая-тонкая ниточка света от свечи или лампады, зажженной в спальне француженки перед неизбежным киотом, как и во всех остальных покоях гагаринского дворца.

Негромкий смех, подавленные, прерывистые голоса услыхала сейчас же Анельця. Вот прозвучали долгие, бесконечные два-три поцелуя… Опять смех и говор.

Анельця своим напряженным, обостренным до крайних пределов слухом улавливала малейший звук и шорох за стеной, падение одежд, сплетение рук, слияние пылающих уст… Ей кажется даже, что стена раздвинулась и она видит все, что там происходит.

Но этого ясновидения мало для обезумевшей женщины. Ей захотелось довести свою пытку, свое самоистязание до конца. И она порывисто прильнула глазом к предательскому отверстию в стене…

Как раз напротив стены увидала она обоих. На низеньком восточном диванчике сидит Келецкий и держит на коленях девушку, прекрасную в своей бесстыдной наготе. Вот они целуют друг друга… еще… еще!.. И как те замирали от страсти и восторга, так трижды умирала Анельця, видя, как слились их губы и снова оторвались друг от друга… и снова… и снова слились… Но совершенно неожиданно Алина вырвалась из объятий Келецкого, и то, что произошло потом, совсем ошеломило, довело чуть не до безумия и обморока незримую свидетельницу бесшабашной, дикой оргии…

Шатаясь, пылая, как в горячечном бреду, решилась, наконец, Анельця сойти со своих ковров, но у нее подкосились ноги, она беззвучно, мягко скользнула вниз и долго пролежала без памяти.

Когда она очнулась, за стеной было уже все тихо. Но женщина не имела больше сил продолжать собственную пытку. Кое-как она добралась до своей постели и всю ночь лежала в забытьи, видела в полусне, в полубреду отвратительные картины зверского сладострастия, какими вчера впервые случай осквернил сознание Анельци.

Встала она совсем разбитая, еле бродила по дому, выполняя текущие дела. А между тем время от времени ее так и толкало, несло в темный чулан, к этому „глазку“, через который она заглянула в самую пучину греха. Анельця была уверена, что увидит еще что-нибудь другое. Недаром такие слухи ходили про „лектрису“, которым не хотела верить даже она, в душе ненавидящая француженку…

Но день прошел спокойно, как и следующая ночь…

И только сегодня, очень поздно, уже перед сном, снова пробралась Анельця в чулан, взглянула и задрожала вся, но на этот раз от радости, от предвкушения близкой мести.

Алина была не одна.

Анельця не видела гостя „лектрисы“. Как раз в этот миг Алина кого-то заставила спрятаться в большой шкаф с платьями, закрыла его там и громко проговорила, обращаясь к дверям, за которыми раздавался отчетливый стук:

— Кто стучит? Што нада?..

— Я это!.. — послышался наглый, глумливый голос „казачка“. — Князь зовет тебя, мамзель… Читать ему ступай!.. Да поживее, слышь! Не терпится уж там больно!..

Бесстыдным хохотом раскатился вслед за своими словами мальчишка.

— Пальван! Суки син! Пшел… я пальной… Он снаит… Я каварил ище на утра! Пшел! — резко прокричала Алина, тихо скользнула с постели в одной тонкой ночной рубахе, подслушала у дверей, ушел ли мальчишками тогда негромко приказала тому, кто спрятан был в шкапу:

— Выкадил можно… Слишь, Юринка!..

— Так вот кто у ней!.. Юрка! — сообразила Анельця и быстро кинулась в свою комнату, уверенная, что сейчас за ней придет посол от „господина“…

Как мы видели, она не ошиблась.

Берега Стикса со стороны Шема выглядели довольно приветливо. По реке плыли лодки и баржи. В небольших деревнях жили смуглые люди. Целыми днями их можно было видеть работающими на полях, с мотыгами в руках: они разрыхляли непокорную землю и неустанно поливали ее водой, чтобы выгнать из ее недр урожай.

Люди эти не казались ни веселыми, ни приветливыми. Муртана это, впрочем, не удивляло: он знал, что крестьяне по своей природе недоверчивы, ворчливы и всегда погружены в какие-либо заботы. Прежде он читал об этом в книгах, теперь же получил возможность полюбоваться на них собственными глазами.

Как всякий путешественник и книгочей, Муртан не слишком высокого мнения был о людях, работающих на земле. Такова уж их участь. Кто-то должен трудиться, чтобы все остальные могли есть. Так устроили боги.

Большинство встреченных путниками крестьян носили легкие сандалии, сплетенные из пальмового волокна, набедренные повязки и яркие платки, обматывающие голову, дабы уберечься от палящего солнца. Многие казались невероятно, неестественно худыми: скелеты, обтянутые черной сморщенной кожей. Но обольщаться на их счет не стоило: при малейшем подозрении насчет чужаков — что они-де могут покуситься на их собственность, — эти «ходячие скелеты» обнаруживали недюжинную силу.

Один из стражников убедился в этом на собственной шкуре.

Стоило ему протянуть руку, чтобы сорвать с дерева фигу и закусить, как на него налетела тощая женщина. Где она пряталась до сих пор — оставалось загадкой.

На матроне была только набедренная повязка. Ее сморщенные груди болтались, свисая едва ли не до пояса, руки были похожи на палки, а лицо — на печеное яблоко. Однако она хватила незадачливого парня по голове с такой силой, что он упал и потом весь день ехал на коне в полуобморочном состоянии: чернота так и плавала у него перед глазами.

Муртан не сказал по поводу случившегося ни единого слова. Стражник сам был виноват — он оказался неосторожен и имел глупость попасться.

Галкарис наблюдала и делала выводы…

Кое-что из увиденного казалось ей знакомым. Она и сама росла в бедности и знала, что голод и страх перед будущим делают людей жестокими.

Караван не спеша двигался вдоль Стикса. Муртан неустанно любовался пейзажами и размышлял о том, что недурно было бы найти художника, который по заказу хозяина изображал бы все увиденное на свитке. К сожалению, среди местных жителей трудно было заподозрить кого-либо в художественных наклонностях: ни один из этих крестьян не умел держать стилос в руках, не говоря уж о том, чтобы рисовать пейзажи. Да подобная мысль просто не приходила никому в голову!

«Я набрал полный караван прислужников и не позаботился о художнике! — сокрушенно размышлял Муртан. — А ведь стоило бы написать книгу о нашем великолепном путешествии».

Он утешал себя мыслью о том, что, возможно, сумеет описать свои приключения так выразительно, что у читателей его будущей книги сами собою сложатся в голове яркие «картинки».

Муртан был так погружен в свои раздумья, что не сразу услышал громкие крики, раздавшиеся в голове каравана. Он поморщился: кажется, поездка превратила его вышколенных слуг в настоящих дикарей! Ведь только дикари кричат на скаку, когда несутся сломя голову и не разбирая дороги. (Об этом Муртан тоже читал в книгах).

Но крики становились все громче и звучали все назойливее, так что Муртан в конце концов очнулся от своей задумчивости и направил коня к месту, ставшему источником беспорядка.

Там творилось что-то странное. Народу стало гораздо больше, чем было изначально. Какие-то непонятные личности крутились среди слуг Муртана и, более того, затевали с ними ссору.

Затем конь Муртана споткнулся, и хозяин каравана с ужасом увидел лежащее на земле окровавленное тело. Он с трудом узнал начальника своей домашней стражи, так обезображено было лицо погибшего. Страшный удар саблей буквально рассек тому голову пополам.

«Разбойники!» Эта мысль пронзила Муртана, точно стрела, попавшая прямо в сердце.

Разумеется, Муртан знал о том, что по пути на богатый караван могут напасть. Для того он и обзавелся охраной. Но до сих пор путешествие протекало совершенно мирно и безопасно, так что в конце концов Муртану начало казаться, будто все эти разговоры о грабителях ведутся нарочно для того, чтобы запугивать путников и выманивать у богачей побольше денежек для оплаты никому не нужных защитников.

Оказалось, что Муртан ошибался, а все те люди, которые пичкали его страшными историями, были совершенно правы.

— Идиот! — бросил в сердцах Левушка и ушел к гостям, поправляя на руке сбившийся бинт.

Муртан и оглядеться не успел, как оказался в самой гуще сражения. Ошеломленный, он вертелся на коне, и всей его воли и ловкости хватало лишь на то, чтобы вовремя уклоняться от ударов или уходить от атакующих бандитов.

Разбойников было человек пятнадцать и все они, как казалось, принадлежали к тому же народу, что возделывал здешние поля. Очень смуглые, почти черные, очень худые и при том обладающие недюжинной физической силой, они атаковали бесстрашно и разили без всякой жалости.

Марья Ивановна так и не поняла, себя он обругал или незнакомца с пистолетом. Она проводила племянника сочувствующим взглядом. Бедный мальчик, руку где-то поранил. Он и в детстве был такой — неспортивный, неповоротливый, только синяки да ссадины ловил на лету. Но голова при этом всегда была золотая. Сейчас говорят, чтоб разбогатеть, надо быть бандитом. Неправда ваша! Левушка разбогател именно за счет своих мозгов. Если человек талантлив, то он и в химии понимает, а именно по неорганической химии мальчик защитил диссертацию (выговорить название темы Марья Ивановна была не в состоянии), а потом и финансистом стал блестящим. И как это горько, что ее добрый, удачливый Левушка боится ночного негодяя. А то, что он его испугался, Марья Ивановна поняла со всей очевидностью.

Эти люди не боялись проливать кровь и, как представлялось, не испытывали никакого страха перед болью и смертью. Их интересовали богатства Муртана, и они намеревались отобрать у странствующего богача все: коней, повозки с добром, наложниц.

Здесь, как озарение, пришла в голову свежая мысль. Если в ее дом наведался кто-то из своих, то его легко можно будет сыскать, потому что Ворсик оставил на нем свою метку. След от когтей долго заживает. Надо пройти по домам. Пожалуй, женщин из числа подозреваемых можно вычеркнуть. Деревенских она до времени тоже решила не учитывать. Сейчас суп заправит зеленью и пойдет. Ее визит никого не удивит — в одном доме соли попросит, в другом — секатор (свой куда-то подевала), в третьем спросит, как защитить от фитофторы помидоры, а сама тем временем пересмотрит все руки.

Муртан увидел, как рослый худой человек в красном тюрбане подлетел к одному из стражников и замахнулся саблей. Сталь ослепительно сверкнула на солнце. Муртан на миг зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что всадник мчится дальше, а стражник лежит на шее коня, бессильно уронив руки. Из груди человека обильно текла кровь. Конь пугался, храпел и косил глазами, переступая с ноги на йогу: он как будто не решался пуститься в галоп.

Идея понравилась Марье Ивановне не только тем, что она помогает племяннику, но и романтическим флером, в которую были облачены ее визиты. «Майскую ночь» читали? Да, да, Гоголя Николая Васильевича. Там панская дочь ударила саблей по лапе ведьму, оборотившуюся кошкой. А потом днем по перевязанной руке она ее и угадала. Только неприятно, что ведьма оборотилась кошкой. Зачем Гоголь в своей байке очернил благородное животное?

Кругом царили шум и суматоха. Женщины визжали, пытаясь убегать. С громким смехом разбойники догоняли их, сбивали с ног, но старались не причинять вреда. Предводитель бандитов схватил одну из наложниц Муртана и посадил на коня позади себя. Чтобы не упасть и не разбиться, девушка вынуждена была обхватить своего похитителя за талию, а он, с дополнительной ношей на коне, продолжал свою кровавую охоту. Его невольная спутница вынуждена была смотреть, как ее новый господин убивает знакомых ей людей. Она не визжала, не кричала и не плакала, по своему опыту зная, что это не помогает, но лишь еще пуще сердит господ. А прогневать такого господина, как этот безжалостный убийца, означало обречь себя на верную смерть. Поэтому она крепко зажмурилась и прижалась к его горячей спине, постаравшись выбросить из головы все мысли.

Последняя мысль не долго занимала Марью Ивановну. Уже азарт жег ей пятки. С кого начнем? С Флора, конечно. Флор меньше всего подходил на роль потенциального убийцы, но в его доме всегда было много гостей. С июня у него во времянке жили два молодых человека, художники. Это, конечно, уважаемая профессия, но и художник может быть убийцей и вором.

Несколько девушек все-таки погибли — их насмерть затоптали кони в горячке битвы.

К разочарованию Марьи Ивановны дом Флора был пуст. Он был уже в полях, где творил свое концептуальное, доброе искусство. И помощники были при нем. Но не губить же в самом зародыше хорошую идею. Пенсионерка решила наведаться во второй дом к скульптору Сидорову-Сикорскому, правой руке Флора. Если самого Сидорова дома нет, то Раиса наверняка на месте. По такой жаре она в лес за малиной не пойдет, а земляника уже отошла.

Муртан наконец очнулся от оцепенения. Сгорая от стыда за свою нерешительность, он выхватил меч — оружие, скорее, декоративное, нежели боевое, — и кинулся на бандитов.

Несмотря на поздний час, Гагарин, полуодетый, сидел в кресле у постели и ласково встретил Анельцю.

Сидоров-Сикорский, старый, одышливый больной человек, тоже собирался в поля ваять какую-то неведомую конструкцию из дерева, лыка и сухих трав. Он растерянно кивнул гостье и потянулся к шляпе. Сидоров-Сикорский был вне подозрений, но Марья Ивановна успела взглянуть на его руки. Это были руки рабочего человека, ноготь большого пальца чернел от недавнего удара, гибкие пальцы уже тронул артрит, но кожа на запястье не имела никаких царапин.

Зато скисшая от жары и безделья Раиса отнеслась к появлению Марии Ивановны с полным восторгом и тут же принялась сооружать кофе из свежемолотых зерен. Раиса была твердо убеждена, что растворимый кофе пьют одни плебеи. Пока эта немолодая женщина тарахтит мельницей, расскажем вкратце историю этой семьи. Право, она того заслуживает.

— Спала, курочка? Уж извини… Так мне тошно одному… такая истома… Пальцем бы не двинул… Помоги раздеться… посиди… поразвлеки меня… цыпинька… Ну… живее… Тяни губки!.. Ну… не дуйся… Не люблю я, знаешь… А я за это, гляди… приготовил и подарочек… Ну, живей… раздевай… укладывай… знаешь, как я люблю…

На долю Раисы выпали серьезные испытания. О себе она не любила говорить, но муж был несчастлив, несправедливо обижен, унижен, потому и пил… сильно пил. И нигде ни малейшего просвета. Ну и еще пытка бесквартирьем и безденежьем. Судя по виду этой немолодой женщины, горе совершенно сломило ее дух, но это было неправдой. Раиса Станиславовна уже родилась с исплаканным лицом и брезгливой улыбкой, все удары судьбы принимались не столько с кротостью, сколько с твердым желанием укрепить дух, что обычно ей удавалось. И то сказать, для русской женщины Раисин венец мученичества так же привычен, как солдату каска.

— Я вам, як вельможны кнезь люби! Та она не люби кнезя… не хце тешиц кнезя. От вельможный и шлет за бедной слугой… за дурой, уродой Анельцей… И подарунек не мне был зготован… А ей!.. А она не идет! Ей там добже… без его мосци!

Беда была в том, что Гоша (он же Геннадий Степанович) всегда ваял не то, чего ждало от него социалистическое общество. Кормился он преподавательской работой, но и в училище висел на волоске, потому что продолжал творить и предлагал выставочному комитету, ну… черте что, поверьте на слово. Потом подвернулся не просто выгодный заказ, а великолепный заказ — поясный портрет в бронзе, не большой, чтоб на стол поставить. Сидорову-Сикорскому позарез нужны были деньги, и он наступил на горло собственной песне.

Зло глядит, криво улыбается Анельця. И не видал Гагарин ее такою никогда.

Предварительно Геннадий Иванович сделал пять вариантов в гипсе. Человек он был талантливый, халтурить не умел, натура в этих гипсах выглядела как живая. И все пять портретов худсовет забраковал. Геннадий Иванович вышел на улицу с авоськой в руках, в ней лежали злополучные гипсы. Настроение было отвратительным. Недрогнувшей рукой он высыпал все пять гипсов в урну, пошел в ресторан и на последние деньги чудовищно напился.

— Что ты вздор болтаешь! Ну, правда, я бы, может, и не стал тревожить тебя… Да Алина больна… Еще утром я видел! Сам видел! Понимаешь: сам…

— О! Белька штука! Не можно женщизну обмануць чи цо?.. Ха-ха! Я буду пенць раз на месяц нездрова, ежели не схочу прийти к мосци-ксенжу… Але ж я пришла! Хон и вам, цо не про Анельцю думал мой пан яснейший… А я таки кохаю пана и не здрадзам пана, як та потаскуха!..

Вы, наверное, поняли, что натурой для поясного портрета служил В.И. Ленин. Поднялся чудовищный вой: вождя пролетариата — в урну! Сидоров-Сикорский после этого случая уже не просыхал. Из пьянства его Раиса вытащила. Мало того, она все пороги обила и добилась таки своего — через пять лет Геннадия Ивановича восстановили на преподавательской работе. При этом запретили преподавать скульптуру, поскольку он испоганил саму идею воплощения лица Великого, но доверили вести рисунок. Тогда-то и свела Сидорова-Сикорского судьба с Флором. Последний стал любимым и благодарным учеником.

— Здрадза?!.. Это измена значит по-вашему?.. — насторожившись, переспросил Гагарин.

А на старости лет судьба вдруг и улыбнулась, защитила от нищеты. Деньги на дом в Верхнем Стане дала дочь. Раиса очень гордилась дочерью и любила рассказывать про ее успехи в бизнесе. В Верхнем Стане дочери их никто не видел, некоторые полагали, что это вообще миф.

Никогда раньше полька не говорила ничего подобного! очевидно, что-нибудь особенное заставило ее решиться на резкую, отчаянную выходку. И он, глядя в глаза „экономке“, продолжал:

— Вам со сливками?

— Что случилось? Вы раньше душа в душу жили… Или спустя три года ревновать меня к ней вздумала? Так знаешь сама…

— С молоком, если можно. Уже надо поберечь печень. И без сахара.

— Вам! Вам!.. Яснейший пан и на ту потаскуху и на честну дзевчину Анельцю не бардзо смотрит… У яснейшего пана есть юже нова коханка… Поповна-красуля! То не мое дело!.. Але ж не можно, же бы стерва Алинка пана кнезя дурила та на глум пахолкам и лакузам давала… Я люблю ясного пана и чту пана кнезя… А та дрянь!.. У, подлюга! — совсем визгливо вырвалось у Анельци. — Идзь, пан! Подивись, пан, цо та фря робить може!

— Хотите мед?

И, взяв за рукав Гагарина, она почти насильно поднялг его с кресла и повела к дверям.

— Мед — это другое дело. Сахар — это яд.

Сначала он думал прикрикнуть на обезумевшую женщину, но потом неясное подозрение, предчувствие чего-тс необычайного, хотя и неприятного для него лично, заставило Гагарина послушно следовать за Анельцей.

— А мед — жизнь. Между прочими Клим Климыч про вас спрашивал. Вы ему мед заказывали?

Третьим поодаль незаметно скользил за ними мальчишка-казачок.

— А что обо мне спрашивать? Мы так с ним и договаривались, как накачает мед — принесет.

Вот и у двери чулана Гагарин. Предупрежденный жестом Анельци, ее тихим шипеньем, схожим со змеиным, ее внушительной миной, неслышно постарался войти в чулан Гагарин, благо мягкие бархатные сапоги у него на ногах.

— Он не любит к вам ходить, когда у вас гости. А с помидорами, Марья Ивановна, я вам ничем не могу помочь. Я ничего не понимаю в фитофторе, и книг по садоводству у меня нет. У меня вообще ничего не растет. И тем более помидоры. Для этого вам, пожалуй, лучше пойти к Светочке…

Вот с помощью Анельци он уже взобрался на груду ковров, прильнул глазом к щелочке и стал глядеть в спальню Алины, где слышалась глухая возня, топот босых ног по доскам пола, по ковру, где он покрывал эти доски.

Речь шла о третьем доме, в котором обитала семья бизнесмена и строителя Харитонова, которые все называли архитектором. Это он в свое время строил Левушке дом, а как почувствовал, что последний богатеет на глазах, уговорил еще построить чудо-баню. Харитонов выписал из Москвы самых дорогих строителей: печников, кровельщиков, сантехников.

Крепко сжались кулаки князя, что-то невнятно заклокотало даже в груди, но он сейчас же сдержался и продолжал смотреть, сразу захваченный тем, что увидел.

Марья Ивановна воздевала руки, Левушку грабили на глазах, а племянник только посмеивался. Но когда кончилось строительство, он разругался с Харитоновым в пух и прах. Из-за сметы и поругались. Потом как-то обошлось. О былой дружбе не было и речи, но браниться и угрожать друг другу перестали. Светлана Харитонова, худенькая дамочка в джинсах, продолжала как ни в чем ни бывало ходить к Леве в дом и Марью Ивановну зазывала к себе в гости. Умная женщина всеми силами пыталась восстановить отношения мужа с богатым клиентом. У Харитоновым было двое мальчиков-близнецов. Редкий случай — они совершенно не были похожи. Один в отца — носатый и белобрысый, другой в мать — чернявый и хорошенький. Похожи они были только нравом — оба пронырливые и горластые.

Гагарин читал и слыхал о всяких извращениях и мерзостях в области любовных, чувственных ласк и сам во время бурной молодости, да и потом не раз предавался всякому беспутству. Но то, что он здесь увидал, поразило и его.

— Но сегодня к Светочке лучше не ходить.

Юрий, рослый, красивый парень, один из псарей князя, вне себя от страсти старался поймать Алину, которая увертывалась от него, носилась, как птица, по комнате, загораживаясь стульями, столами, а сама в то же время изо всей силы хлестала парня толстым хлыстом по плечам, по груди, куда попало, и после каждого удара на белой коже парня проступала длинная багровая полоса, которую можно было хорошо различить даже при слабом освещении лампады, озаряющей покой. Лицо, грудь, бедра были уже исполосованы у обезумевшего человека, но он, казалось, не ощущал телесной боли, полный необузданных, жгучих ощущений, ослепленный приливом крови к голове, к воспаленным глазам… Он не глядя кидался за убегающей, ронял стулья, столики, преграждавшие ему путь, ударялся с размаху об углы дивана, постели шкапа, но, не поморщась даже, мчался дальше, желая настигнуть увертливую, сохраняющую полное самообладание Алину.

— Почему?

Дыхание хрипло вырывалось из груди парня, пена проступила и стала насыхать у него в углах рта… Он казался страшен даже тому, кто, незримый, стоял за стеной… А безумная девушка все продолжала дразнить голодного зверя, умышленно ударяя его самым жестоким, нестерпимым образом.

— Они уже с утра ссорились. И вечером тоже крик стоял, как на базаре. Харитонова шершень в голову укусил. Я его видела…

— Шершня?

И вдруг, умышленно или против воли, но она поскользнулась на ковре, среди комнаты, упала. Одним прыжком он очутился рядом. Алина переменила только прием, но по-прежнему била его руками, царапала, как кошка; острыми, мелкими зубами до крови впилась в напряженные мышцы его плеча… и еще… и еще?.. То приникала она к нему, то отрывалась и вот-вот готова была снова пуститься в прежний безумный бег…

— Нет, Харитонова. У него нет глаз. Совершенно заплыли — такой отек. И он во всем винит Светочку — зачем она его заставила собирать смородину. Вы слышали, какая была ночью гроза?

Но он уже не отпустил своей мучительницы. Он дико сжимал ее в своих сильных руках. Эти руки судорожно Удерживали ее то за плечи, то за стан, то за грудь, и следы его рук тоже обозначались четко, внезапными кровоподтеками на нежной, атласистой коже девушки.

— Да уж… А вы чужих сегодня никого не видели?.

С дыханием, стесненным в груди, полный отвращения и любопытства, следил Гагарин за омерзительной борьбой двух существ, среди которой невольные, острые крики боли были сходны со вздохами острого упоения, сливались с еле внятным шепотом…

— Что значит — чужих? — удивилась Раиса.

Только когда они затихли, словно лишились чувств от дикой, зверской борьбы, Гагарин внимательно поглядел на эти два тела, напоминающие двух мертвецов, брошенных на ковер спиною друг к другу, и так же тихо, как пришел, двинулся обратно к себе, схватив безотчетно за руку Анельцю, которая покорно, как овца, мелкими шажками быстро семенила за своим господином.

— Ну… незнакомых, которые раньше сюда не приезжали.

Поздно поднялась на другое утро Алина. Она не только была разбита нервами, но во всем теле ощущала нестерпимую боль и даже со страхом осторожно провела руками по бокам, по груди, по спине и плечам, как бы желая убедиться, что кости не сломаны нигде.

После холодной ванны девушка стала бодрее. Тщательно помассировав все ушибленные места, все синяки на коже, помазав их какой-то мазью, действие которой неоднократно уже было испытано ею, Алина отправилась на обычную утреннюю прогулку, кликнув с собою Леду, любимую борзую свою и Гагарина. На лестнице ей навстречу попался Салим, второй казачок Гагарина, красивый бухарченок лет десяти, особенный любимец господина. Мальчик шел сейчас из бани, его нежное, округлое личико рдело, белые зубки поблескивали из-за приоткрытых, пухлых, уже чувственных губенок, а большие, словно влагой подернутые, миндалевидные глаза, черные и глубокие, особенно лукаво и соблазнительно сверкнули прямо в усталые, окруженные густою синевой глазки Алины.

Мальчик пробормотал ей свой „селям“ и вприпрыжку продолжал подниматься на лестницу.

Дольше обычного гуляла девушка, не чуя, какая беда готова разразиться над ее причудливой кудрявой головой.

А враг между тем не зевал. Анельця, уверенная в неизбежном падении соперницы решила ускорить эту отрадную минуту, окончательно сорвать маску с ненавистной француженки, ради которой Келецкий мог так обидно оттолкнуть свою влюбленную рабу-польку.

Подобранными ключами открыла Анельця двери покоев Алины, раскрыла ящики стола, сундучки и шкатулки, в которые, как удалось ей подглядеть, „лектриса“ прятала какие-то бумаги, письма, стала рыться там, проглядывать письма и, выбрав те, которые ей казались подозрительны, понесла к Гагарину вместе с увесистой тетрадкой, где пестрели записи дней, стояли года и имена, знакомые польке, потому что Анельця кое-как сумела разобраться во французских заметках актрисы, написанных латинским алфавитом, каким пишут и поляки.

Чутье не обмануло ревнивицу. Дневник Алины поразил Гагарина чуть ли не сильнее, чем вчерашняя кошмарная сцена. Он готов был счесть ее случайным, единичным проявлением болезненно обостренной чувственности, безумным извращением, порожденным исключительными обстоятельствами. Даже собирался призвать Келецкого и другого врача, шведа Зинстрема, хотел послать их к „несчастной девушке“, очевидно, охваченной острым половым безумием, требующим помощи и ухода врачей…

Но короткие, ярко, даже талантливо набросанные строки дневника, отвратительные картины, пересыпанные остроумными, при всем их цинизме, замечаниями, показали, что это не болезненное, проходящее явление, а строгая и стройная система, уже немало лет созданная и проводимая в дело соотечественницей Вольтера и маркиза де Сада, юной и детски чистой на вид парижанкой.

С особым интересом прочел Гагарин все, что касалось Келецкого. Уважая своего врача и секретаря за ум, Гагарин часто против воли боялся этого скрытного, бесстрастного на вид человека, который о благах жизни, о страстях и любви отзывался, правда, без всякого осуждения, без негодования аскета, но с каким-то неуловимым оттенком презрения и брезгливости, как будто сам был им чужд и если знал женщин, если пил хорошее вино и лакомился изысканным столом, так делал это безо всякого особенного удовольствия.

А дневник Алины нарисовал князю загадочного наперсника, вернее, наставника и первого советника, обыкновенным мужчиной, который порой может забыть и свое личное достоинство, и все на свете в чаду дозволенных и запретных наслаждений и страстей. Как ни странно, но, узнав „грешки“ своего непроницаемого, сдержанного, с вечно холодным лицом секретаря, Гагарин почувствовал к нему более теплое расположение, чем это было раньше, и даже решил, что не скажет ничего Келецкому об этих „маленьких тайнах“, открытых дневником „лектрисы“.

Записи Алины начинались с того времени, как она попала в Россию и с первым своим покровителем приехала в Петербург.

„Русские мужчины — великолепные самцы, — стояло на одной из первых страниц. — Очень устойчивы, неутомимы, сильны и горячи до самозабвения. Но они малочувствительны, трудно возбудимы, и нет у них игры фантазии, как у французских или, особенно, испанских кавалеров. Просто, овладел тобой — и начинает наслаждаться, не подвинтив нервов, не доведя организма до потрясения, до экстаза теми маленькими ласками, которые приближают к цели, но не дают скорого и полного удовлетворения. Русские любят, как едят: грубовато, сосредоточенно, важно, но… очень много! Этим все-таки немного искупается их наивность в делах любви. А все же, лучше одного негра, гайдука царицы, меня никто еще в жизни не ласкал. Это был и ласковый мальчик, и тигр… Одна напряженная струна, оживленная неукротимой страстью, гибкая, терзающая и дарящая жгучее наслаждение. Недаром он в такой моде у всех придворных дам и даже у горожанок этой новой столицы варварской русской земди… Он так умеет…“

Фраза была оборвана.

И дальше говорилось все об одном и том же, менялись только имена мужчин. Попадались и женские имена особ, которые, благодаря прихоти природы, сами не знали хорошо, к какому полу они принадлежат. Алина особенно влекла к себе таких полуженщин, каким-то чутьем умея отгадывать волнующую и постыдную их тайну.

А вот первая запись о Келецком:

„Он лжет… Он лжет! Во что бы то ни стало я заставлю его снять маску приличного человека, бесстрастного мужчины. У тех не бывает этого щекочущего взгляда и изгиба трепетных губ, как у нашего секретаря. Его язык порою мелькает между сохнущих, тонких губ, как жало змия-соблазнителя, внушившего первые желания нашей праматери. Только извращенные натуры, прирожденные чувственники умеют так, даже против собственной воли, одним взглядом окинуть, раздеть женщину, как делает это невозмутимый, важный и холодный с виду поляк. И я пойду на все, только бы видеть его перед собой, лежащего на полу, наполняющего мою спальню визгом пса, ошалелого от желания скорее получить лакомую добычу, которой ему сразу не дают!..“

„Я добилась своего! — кратко было отмечено через несколько страниц. — Келецкий еще извращеннее, чем я подозревала. Это тонкий знаток и мастер великий. Настоящий виртуоз, каких я редко встречала… Он почти так же ясно сознает все, как и я, в те минуты, когда кровь у нас обоих кипит, как лава в аду, а тело трепещет, подобно запоздалому на ветке сухому листку под налетами осенней непогоды. Хорош он также тем, что никому, никогда не выдаст наших безумств!..“

И так же подробно описывала она свои оргии с патером, как и с молодыми, красивыми челядинцами князя.

Дочитал Гагарин тетрадь до конца, с блестящими глазами, с пылающим лицом, но в то же время с невольным омерзением швырнул тетрадку в пылающую печь, которая топилась в обширном, высоком кабинете почти полдня, пока сидел и работал здесь князь, любящий тепло, блеск и переливы огня.

— Могу войти? — раздался за дверью звонкий голосок Алины, и она показалась на пороге, розовая от воздуха, улыбающаяся, ласковая, но и удивленная в то же время.

Легкая, безотчетная тревога овладела девушкой, когда в сенях ее встретил слуга и передал приказ Гагарина: прямо с прогулки зайти к нему. Но эту тревогу она не считала нужным высказать своему господину и только игриво спросила, быстро подходя к креслу Гагарина:

— Мой князь меня так любит… так желает, что приказал как можно скорей?..

Он не дал ей докончить и в ответ на французский вопрос заговорил по-русски, как делал это обычно в минуты волнений.

— Ну!.. Ну!.. Не лиси, дрянь! Не к любви идет дело!.. Хорошо ли погуляла? А! С кем еще шлялась? Кого из дворни выглядывала, а?..

Слова, самый звук хриплой злобной речи, потемнелое лицо князя сразу дали знать умной девушке, что грозит беда. Сердце у нее забилось так сильно, что даже на шее, у подбородка, под тонкою кожей стала вздрагивать какая-то синяя жилка, а зрачки расширились и потемнели, глаза остановились, как у испуганного ребенка.

— Што… што такой? — так же по-русски начала было Алина. — Мой сердил твой! Почшиму? Зашем? Мой любил твой… Не надо сердил!..

Кошечкой хотела было скользнуть к нему Алина, прижаться губами к его коленям, к отвислой, жирной груди, видной в распахнутый ворот рубахи. Она знала, как любит князь эти острые ласки. Но он сразу, грубо, как навязчивого пса, оттолкнул рукой и движением ноги девушку, так что она от неожиданности опрокинулась на ковер и застыла там, испуганная, полуоблокотясь на одну руку, в позе умирающего гладиатора.

Схватка была неравной. У Муртана не было ни опыта, ни умения. Он просто рубил налево и направо и по возможности избегал ответных ударов. Но он знал, что продержится так недолго. Скоро его либо убьют, либо оглушат, и тогда его участью станет горькое рабство.

— Марья Ивановна, что-то я вас не понимаю. Да здесь каждую субботу появляются новые гости, которые раньше сюда не приезжали. Случилось что-нибудь?

Разбойники уже уничтожили большую часть защитников каравана. Муртан был для них незначительной помехой. Пока один или двое сдерживали натиск разъяренного молодого человека, остальные преспокойно грабили караван прямо у него на глазах.

— Нет, нет… Так у вас нет секатора?

Многие, похватав добычу, уже скрылись, другие все еще копались в сундуках, бесцеремонно выбрасывая наружу яркие шелка, сверкающую посуду, украшения и красивое оружие.

— Какого секатора?

Муртан вступил в поединок с молодым бандитом, который совершенно явно забавлялся этим боем. Для Муртана же речь шла о жизни и смерти. Однако игривое настроение противника оказалось для Муртана сейчас как нельзя кстати. Более опытный и мрачный бандит попросту покончил бы с этим щеголем одним ударом. Молодой же бандит давал Муртану шанс.

— Раиса Станиславовна, я все перепутала. Простите меня. У вас я должна была спросить про фитофтору…

Игра продолжалась уже несколько терций. Бандит с широкой белозубой улыбкой на смуглом лице кружил вокруг Муртана, то уклонялся гибким, почти танцевальным движением от неловкого выпада, то сам наносил удар и смеялся, видя, что кончик сабли прочертил кровавую линию как раз там, куда прицеливался разбойник. То на щеке, то на плече, то на груди Муртана появлялись новые болезненные царапины. Вся его одежда пропиталась кровью.

Вид у Раисы был озабоченный, милейшая соседка явно заговаривалась. Марья Ивановна не стала ее разубеждать. Визит не был совсем бесполезным. Во всяком случае двух мужчин она с полным основанием может вычеркнуть из своего списка. Безглазый после укуса шершня архитектор не пойдет убивать или грабить дом.

От боли Муртан разъярился. Он ощутил вдруг, как красный туман застилает ему глаза. Он не сумел никого защитить! Он не спас ни одного из тех, кто последовал за ним. Что ж, по крайней мере, он постарается продать свою жизнь подороже.

Муртан вспомнил все те уличные драки, в которые он ввязывался в юные годы, когда был еще шалопаем, завсегдатаем кабаков с сомнительной репутацией.

5

В те времена ему случалось драться довольно жестоко… Но все это осталось в прошлом. И к тому же в тех случаях противник не стремился непременно его убить.

Направляясь к пасечнику Клим Климычу Марья Ивановна так и не решила: сразу выбросить его из списка подозреваемых или немного поиграть в детектива. Клим Климыч жил как раз на стыке города и деревни в купленной в незапамятные времена избе. Шестьдесят семь лет, бывший пожарник, работяга и труженик, но… Пасечника стоило проверить хотя бы потому, что он был неприятным человеком с двойным дном. Природа создала Клим Климыча вредным и завистливым, а потом в насмешку, а может быть в назидание окружающим, вдохнула в его глаза-щелочки показное добродушие и также пририсовала клейкую, несмываемую улыбку.

Муртан с ужасом увидел, как на лице бандита появляется предвкушающая ухмылка. Очевидно, что игра уже надоела разбойнику, и он вознамерился покончить с Муртаном. Следующий удар будет последним, и Муртану не удастся ни увернуться, ни парировать.

Муртан еще попытался подготовиться. Он поднял меч, развернулся к бандиту боком. Но все было напрасно. В черных глазах своего врага Муртан прочитал собственный смертный приговор. Опытный боец будет точен и безжалостен.

На словах льет елей, а на деле всех раздражает. Уж на что художники покладистый народ, но и их достал, заставляя прибывать в точке постоянного кипения. Клим Климыч был начисто лишен чувства красоты. В самых ответственных местах — там где виды, панорамы и стартовые площадки для полета воображения, он возводил отвратительного вида сараи из старой фанеры, гнилых досок, спинок кроватей и ржавых щитов. В сараях Клим Климыч держал инвентарь и старые, требующие починки ульи. Пчелы его были кусачие, но мед давали очень вкусный.

И вдруг в мгновение ока все изменилось. Лицо разбойника исказилось, торжествующая улыбка сменилась гримасой боли. Сабля выпала из поднятой руки, задев при падении бок коня. Животное прянуло и присело на задние ноги. Бандит мотнулся в седле и откинулся головой на круп коня.

— А… пришла. Будешь своих волкодавов моим медом кормить?

Тогда Муртан увидел, что из горла разбойника торчит кинжал.

— Клим, да что вы такое говорите? Почему — волкодавов?

А за спиной убитого Муртан разглядел и хозяина кинжала — рослого широкоплечего человека с растрепанными черными волосами. Синие глаза незнакомца взирали на картину смерти с удивительным хладнокровием. От него как будто исходил холод, и, несмотря на царившую здесь жару, Муртан ощутил, как ледяные мурашки побежали у него по коже.

— Я правду говорю. Не волкодавы, так тунеядцы.

Мельком глянув на Муртана, незнакомец одним прыжком приблизился ко второму разбойнику и ударом меча снес ему голову. Третий побросал награбленное добро и схватился за оружие. Незнакомец громко рассмеялся. В воздухе опять зазвенела сталь. Незнакомец оказался чрезвычайно стремительным и гибким. Подобная быстрота казалась неестественной, почти невозможной, особенно если учесть сложение незнакомца — массивное, тяжелое.

— Но уж моих домочадцев вы бездельниками никак не можете назвать. Они работают по двадцать часов в день. А здесь они отдыхают. Имеют право. Я вот что хочу спросить. Вы человек наблюдательный, — Марья Ивановна беззастенчиво льстила пасечнику. — Вы не заметили в деревне вчера подозрительных людей? Ну, в смысле чужих…

Третий противник смог оказать ему лишь короткое сопротивление. Незнакомец парировал несколько ударов саблей, а затем ударил своего соперника ногой. Тот не удержался и полетел на землю. Быстрый взмах длинного меча — и разбойник уже кормился в луже крови. Обе его руки, отрубленные по локоть, валялись поблизости, одна все еще сжимала саблю.

Пасечник внимательно посмотрел на гостью.

Чужак повернулся спиной к изуродованному, умирающему человеку и уставился на Муртана.

— А тебе зачем? У Линды с утра дым из трубы идет. Говорят, кто-то к ней в пятницу приехал.

— Кто ты? — спросил он спокойно и властно.